Доркас Палмер

– Ты ж знаешь, какие они, все эти девки, неисправимые: прутся аж в Америку, а все равно ведут себя, как грязные потаскухи с Канала. Ох, устала я от них по самое не могу. Сказала тут одной лярве, что работала у мисс Колтхерст: «Лярва ты сучачья, – говорю, – коль уж втерлась на работу и живешь под приличной крышей, то запри свой давальник на замок, поняла? Давалище свое, на такущий вот замок». И что ты думаешь? Та сучка хоть бы одним ухом меня послушала. Бац, и уже залетела-забрюхатела. Ну, и мисс Колтхерст ее, понятное дело, выставила – с моей рекомендации, само собой. Нет, ты представляешь? Не хватало еще, чтоб по дому там колупался какой-нибудь черножопик-соплезвон. Это на Пятой-то авеню? Здрасте-жопожалуйте. Белые люди, они и есть белые: на гэ изойдут. Такую истерику закатят, не приведи господь.

– Так она ходила к мисс Колтхерст или к миссис Колхерст?

– Мисс, миссис… Ишь ты, какая щепетильная. Они у них там меняются, как спички: чирк, и уже нет. Попробуй уследи. Я сама иногда путаюсь во всех этих «мисс», «миссис»… Зову их просто «мэм».

– Мэм? Как при рабстве?

В кои-то веки она не находит что ответить. Вот уже три года я хожу в это треклятое «Боже благослови» на предмет трудоустройства, и всякий раз у этой мадам находится новоиспеченная история про какую-нибудь девицу из трущоб, которая залетела в свою смену. Чего я не понимаю, так это почему она всегда считает нужным рассказывать это именно мне. Я не пытаюсь выражать ей ни понимания, ни участия – мне просто нужна работа, чтобы хозяин моей конурки не выпнул меня из моего супер-пупер-пентхауса на пятом этаже без лифта, где унитаз, когда спускаешь воду, ревет и стонет так, что все ужастики просто макаются, а крысы чувствуют себя настолько вольготно, что скоро уже начнут сидеть в обнимку на диванчике и смотреть со мною телик.

– Старайся слова «рабство» при Колтхерстах не употреблять. Ньюйоркцев с Парк-авеню от него коробит.

– Оу.

– У тебя хоть имя благозвучное, какое они любят у ямайцев. Я тут одного со звучным именем даже на работу пристроила с неделю назад. Наверное, потому, что Иезекией звали. А что? Может, подумали, что с таким именем он у них подворовывать не будет… Ну а ты, часом, не подворовываешь?

Этот вопрос она задает мне каждую неделю, когда я прихожу сюда за оплатой (а хожу я сюда уже три года). Но теперь она смотрит на меня так, будто реально ждет ответа. Понятное дело: Колтхерсты – клиенты необычные. Эх, где сейчас моя учительница из выпускного класса? Я бы ей сказала, сколько дверей в этой жизни я открыла лишь тем, что умела правильно говорить. Мисс Бетси все смотрит на меня. Безусловно, с ревнивинкой, ну да это есть в каждой женщине. Понятно, что и с толикой зависти, потому что есть во мне то, что конкурсантки, претендующие на звание красавиц, именуют «манерностью»: я ведь все же девушка с образованием, окончила школу Сент-Эндрю в Хэйвендейле. А еще гордость, потому что у нее есть кто-то, кем она может наконец впечатлить Колтхерстов, причем настолько, что готова будет наплести насчет последней трудоустроенной, чтобы ее оттуда выставили. Хотя, безусловно, есть в ее взгляде и жалость, куда без этого. Как, мол, ты, раскрасавица, докатилась до жизни такой?

– Подворовываю? Да что вы, мисс Бетси.

– Ну вот и хорошо. Славненько.

Не спрашивайте, почему я гуляла по Бродвею мимо 55-й улицы. Наверное, потому, что ничего не происходило. То есть вообще ничего – ни на той улице, ни в моей жизни. Но иногда, не знаю, все эти мотания по нью-йоркским улицам… проблемы от этого не уменьшаются, сладу с ними как не было, так и нет, но ощущение такое, что гуляй себе да гуляй. Пофигизм какой-то. Да и проблем у меня особых нет. Нет вообще ничего. Хотя могу поспорить: мое «ничего» всяко круче их «ничего», какой день ни копни. Иногда само то, что беспокоиться не о чем, вызывает во мне беспокойство, но это все так, психологическая бодяга, чтобы чем-то занять голову. Может, мне просто скучно. Народ здесь имеет по три работы и ищет четвертую, ну а я вообще не работаю. А раз не работаешь, то иди гуляй. Даже я понимаю, что это лишено смысла, хотя объясняет, почему здесь люди не переставая мотаются туда-сюда пёхом, даже туда, куда, в принципе, можно доехать на метро. Иногда прямо-таки реально недоумеваешь, работает ли вообще кто-нибудь в этом городе? Почему на улицах так многолюдно? И вот я все гуляла по Бродвею, вниз от 120-й. Не знаю, иногда, когда гуляешь, наступает момент, что ты зашла чересчур далеко – настолько, что не остается уже ничего иного, кроме как продолжать. До каких пор, не знаю. Всегда забываю, пока не спохватываюсь, что вот я снова иду непонятно куда и зачем. К тому же всего в нескольких кварталах от Таймс-сквер. Бог знает почему, но мне десяти минут на Таймс-сквер хватает, чтобы затосковать по причудливому, очаровательному захолустью Западного Кингстона. Пусть даже мне там светило расстаться с жизнью. Вот и тогда я бесцельно вышагивала по Бродвею мимо 55-й улицы, остерегаясь вполглаза всяких там извращенцев, эксгибиционистов и всего того, что не переставая кажут по телику, но здесь я этого чего-то не замечаю (кроме торчков и бомжей, из который ни один не тянет на замаскированного Гари Сэнди). И тут мой взгляд падает на вывеску, которая пыжится быть заметной меж двумя китайскими ресторанами на 51-й. Бюро занятости «Боже благослови» – уже одного этого хватает понять, что здесь заправляют ямайцы; а даже если сразу этого не сообразишь, то взятая с потолка пословица внизу вывески – «Кроткий Ответ Отвращает Гнев» – заставляет это понять окончательно. Единственно, чего еще можно подбавить, – это надпись «INTERNATIONAL» в названии.

Настрой у меня, понятно, тоже был – застолбиться в конторе, где помогают страждущим вроде меня, тем более что не вечно же мне теребить по телефону моего бывшего янки в Арканзасе: помоги, мол, деньгами. В прошлый раз он мне ясно сказал: «Хорошо. Немного я тебе вышлю, но если ты еще хоть раз позвонишь сюда с угрозами поговорить с моей женой, то я быстренько наберу номерок в СИН, и ты перднуть своей хитрожопой черной задницей не успеешь, как уже вылетишь на свою Ямайку с прозрачным пакетом, которые выдают в аэропорту, – чтобы все видели на досмотре, какого у тебя там цвета трусы и комбинашки». Я уж не стала ему говорить, что ямайских девок никакой там «жопой», тем более «черной», не проймешь. Потому что мы на Ямайке не черные, а шоколадные. И все же я была не в том положении, чтобы пройти мимо места с вывеской «Бюро занятости». Последний дар моего америкоса на тот момент уже иссякал.

– Ты знаешь, почему я даю работу именно тебе? Потому что ты первая из девиц, которая показывает хоть какие-то намеки на воспитанность.

– В самом деле, мисс Бетси?

Такую беседу мы тоже уже проходили. Эта мадам руководит бюро занятости, поставляющим женщин – в основном темнокожих и в основном иммигранток – по большей части в зажиточные дома, водиться с мелкими отпрысками или престарелыми родителями, у которых (я раньше и не представляла) основные потребности примерно одни и те же. В обмен на то, что мы возимся с их дерьмом (нередко в самом буквальном смысле), они не задают нам вопросов, откуда мы родом и легально ли работаем. В выигрыше обе стороны. Точнее, в выигрыше двое, а я просто забираю плату. Не знаю. Одно дело, когда клянчишь у своего начальника кэш, а другое – когда работодатель сам рад тебе его выдать. Первыми клиентами, к которым мисс Бетси меня послала, была белая, умеренно пожилая чета из Грамерси, в силу своей чрезмерной занятости не чующая, что их немощная мать воняет, как кошачье дерьмо, а говорит все о каких-то бедных парнях с линкора «Аризона». Старушка безвылазно торчала у себя в комнате, где обогреватель был все время поставлен на минимум. Когда я встретилась с той парой впервые, жена не удостоила меня ни единым взглядом, зато ее муженек, наоборот, не сводил с меня глаз. Оба были в черном, да еще в темных очках кружочками, как у Джона Леннона. Жена сказала, обращаясь к стене возле меня: «Она там, заходите и делайте что положено». У меня мелькнула мысль: а может, они ждут, что я ее прикончу? Ну, а что же та женщина? В комнате я не увидела ничего, кроме простыней и подушек, нагроможденных на кровати. Лишь подойдя ближе, я разглядела, что там посередине лежит мелкая дряблая старушонка. Моча и кал смердели так, что я была в шаге от того, чтобы уйти, но тут вспомнила, что подачки из Арканзаса приходить перестали.

В целом меня тогда хватило на три месяца, а это вам не дерьма кусок. Когда находишься под одной крышей с мужиком, всегда наступает момент, когда ему приходит в голову, что он может щеголять перед тобой без одежды. Так и этот. Когда он сделал это в первый раз, то по нему было видно, что он надеется меня этим возбудить – но я лишь увидела, что еще одному старому хрену вот-вот понадобится нянька. На пятый раз он сообщил, что жена у него ушла на собрание матерей-ветеранов, и вернется не скоро. «То есть это мне теперь искать, куда вы дели подштанники?» – спросила я его. На седьмой он уже в открытую позвякивал передо мной седыми бубенчиками, отчего я расхохоталась до коликов. Даже старушка из своей конуры заверещала: «Что там за шутка?», и я ей рассказала. Она тоже рассмеялась – «хю-хю-хю» – и сказала, что он весь в отца, который тоже откалывал такие номера, что хоть билеты продавай. С этого дня старушка перестала при мне маразмировать и даже стала травить сальные байки. Я бросила ходить к ним прежде, чем тот мудозвон меня уволил. А мисс Бетси я сказала, что кала могу выскребать сколько угодно, но вот со сморщенными седыми пенисами дело иметь отказываюсь. Ее впечатлило то, что я за все это время ни разу не сбилась на нецензурщину, хотя и задала вопрос, не бордель ли это с уходом за бабулькой в виде бонуса.

– Я вижу, ты в образцовую школу ходила, – подметила мисс Бетси.

– «Святое детство» называется, – ответила я.

– Хоть принцессой назовут, все равно потом ебут, – усмехнулась она.

В день, когда убили Джона Леннона, я выгуливала по парку вторую мою работу – еще одну старушенцию, забывчивость которой еще не дошла до той стадии, когда она забывает про свою потерю памяти. По парку я ее уже выгуляла и собиралась вести укладывать «бай-бай», как вдруг она заявила, что хочет идти к «Дакоте», и упорно отказывалась слезать с этой темы. То есть или мы туда идем, или она будет вопить до хрипоты, что все эти незнакомцы (включая дочь) и эта вот негритоска ее похитили. Так вот заканчивалось наше гуляние.

– Хочу идти и пойду, черт вас подери. Вы меня не остановите, – притомившись орать, упрямо сказала она.

Дочь посмотрела на меня так, будто я выкрала у ее мамаши диазепам. А затем махнула рукой – дескать, катитесь вы ко всем чертям – и ушла.

Всю ту ночь я с этой женщиной провела у «Дакоты», среди примерно еще двух тысяч человек. Кажется, там пели «Дайте миру шанс», пели всю ночь напролет. В какой-то момент к пению присоединилась и я, и даже всплакнула. Через две недели та женщина умерла.

На следующей неделе я отправилась в ямайский клуб «Стар трек» в Бруклине. Не спрашивайте зачем: я не люблю регги и не танцую. К тому же видит бог, никакого проку мне от такого похода нет. Но я просто почувствовала, что мне это нужно: никак не могла вытряхнуть из головы те две смерти. Клуб располагался в старом трехэтажном здании, почти что городской особняк. Когда я входила, внутри играла «Ночная сиделка» Грегори Айзекса. Кое-кто из мужчин и женщин поднял на меня глаза, как будто их работой было оценивать входящих, как в салунах времен Дикого Запада. Временами то тут, то там всплывало облачко от косячка с ганджей или от сигары. Задержись я здесь достаточно долго, ко мне неминуемо подсел бы кто-нибудь с Ямайки со словами, что он меня узнал (еще этого мне не хватало). Ну а если б подсела баба, то уже вскоре принялась бы расспрашивать, чем я занимаюсь, и, не дослушав, начала бы рассказывать, чем здесь занимается она сама, и где живет, и кто здесь успел разжиреть, как боров, а кто трахается, как гребаный кролик, и с кем.

В какой-то момент ко мне подсел раста, не сводивший с меня взгляда с самого моего прихода, и сказал, что мне нужен массаж спины. Это та часть, где мужики дают понять: если они вам не интересны, они уйдут. Собственно, мне-то какая разница. «Ну да ладно, хотя бы посмотрим на него», – произнес в моей голове кто-то, весьма похожий на меня. Ага, дреды есть, но явно обихоженные парикмахером. Кожа светлая, почти как у азиата, губы полные, но слишком розовые даже после годов курева в попытке их подтемнить. «Что здесь делает Янник Ноа?» – спросила бы я, если б была уверена, что он знает, о ком идет речь. Он спросил, как я думаю, поправится ли Певец, который нынче смотрится как-то не очень хорошо. Что это за, на фиг, ямаец, который употребляет выражения «как-то не очень хорошо»? «О Певце я говорить реально не хочу», – отвечаю я. В самом деле, реально не хочу. А он все продолжал ворковать с небольшим ямайским акцентом, которому подучился у родителей или, может, у соседей. Мне нет нужды слышать, как он сокращает Монтего-Бэй до «Монтего» (вместо «Мобэй»), чтобы понять: ямаец он не настоящий, а тот, кого кличут «ямайриканцами». Это подтвердилось в ту минуту, когда он участливо спросил, кончила ли я. На Ямайке мужики таких вопросов не задают. Перед уходом он оставил на прикроватном столике листок со своим номером; я в это время уже дремала. Часть меня была готова обидеться, если под листком обнаружатся деньги, хотя другая тайком надеялась, что там будет по меньшей мере баксов пятьдесят.

На дворе тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, и я не хочу думать, что меня безо всяких трахают ямайриканцы, а я уже четыре года как подтираю старческие жопы – хотя работа есть работа, а жизнь есть жизнь. И вот теперь моя мадам поставила меня к Колтхерстам, у которых мне для разнообразия придется смотреть не за старухой, а за стариком. Не знаю… Одно дело, подмывать женские причиндалы, и совсем другое – мужские. Понятно, тело есть тело, но у женщин нет такой части, которая отвердевает и утыкается тебе в платье. Хотя что я такое говорю? Мужик небось ничем никуда не утыкался с той еще поры, как Никсон попался на мухлеже. Однако все равно мужик.

Первый день, четырнадцатое августа. 86-я улица, между Мэдисоном и Парком. Пятнадцатый этаж. Я стучу в дверь, и мне открывает мужчина, чем-то похожий на Лайла Ваггонера. Я стою, как идиотка, у двери.

– Вы, должно быть, та новенькая, которую наняли вытирать мне задницу? – говорит он с порога.

 

Ревун

Кто-нибудь, стяните с меня простынь. Лежу, смотрю на себя: как подымается-опускается моя грудь с двумя сосками, шевелятся на ней волоски, а на животе заснул хер. Смотрю налево, а там он, завернутый в простыню – туго, как гусеница в кокон за два дня до того, как стать бабочкой. Погода не холодная, просто утро выдалось прохладным. Он лежит так, будто кто-то согласился, чтобы он остался, или, наоборот, устал его выпроваживать. Вначале я подумал, что он просто крашенный в блондина латинос, но он мне сказал: «Я стопроцентно белый сын греха, дорогуша». Сбоку часы у кровати показывают утро. Хотя небо за окном этого подтверждать не спешит. Бруклин в синеватом тумане. От света фонарей лишь сгущается темень в проулках, где мужчин убивают, женщин насилуют, а мудаков-слабаков грабят и отвешивают им по две пощечины, как сукам: знай, членосос, какая тебе цена.

Три недели назад, ночь субботы, место действия – проулок. Иду домой, срезая путь, поджарые мышцы под майкой напружинены – не от спортзала, а от крэка, – а за мной, как мусульманская жена, тянется тот блондин. Мы оба молчим, и только Дэнис Уильямс поет «Похломаем моему парню» в окошке второго этажа, откуда к водосточной трубе протянута веревка с уныло висящими трусами. «Чё, голубки, обжиматься тут вздумали? – как кусочек пазла, отлепляется вдруг от стены проулка ниггер. – Вы, любители ванильных помадок! Не то гетто себе для обнимашек присмотрели. У нас тут в сраку не лупятся, у нас по ней лупят». Мой блондин делает осторожный шаг назад, но я ему говорю: «Стой». Блондин тихо шипит, как бы предостерегая, что этот ниггер сейчас на меня накинется. Я делаю нырок влево, левой рукой дергаю ниггеру руку книзу, а правой в развороте леплю ему костяшками в нос. Ниггер вякает, но уже от того, что получает от меня коленом по мудям. Я выдергиваю у него из руки нож и пришпиливаю за оба запястья к заколоченному окну первого этажа. Он, распятый, орет, а я командую блондину: «Бегом марш!» Тот ржет, но слушается. Мы припускаем бегмя оба, хлопая друг друга по задницам, и хохочем, и распаляемся, а затем останавливаемся, и он суется мне в рот языком, на что я говорю: «Убери – откушу». Забежав в мой подъезд без лифта, мы мчимся вверх через две ступеньки. Вот моя площадка. Я распахиваю дверь, расстегиваю на ходу пряжку – штаны спадают на пол, – сдергиваю до колен трусы и становлюсь на диване раком.

«А СПИДа не боишься?» – спрашивает он, смачивает плевком себе хер и вставляет.

«Не-а», – отвечаю я.

То было три недели назад.

А сегодня – это сегодня.

Итак, утро. Ноги уже на полу. Солнце скоро все равно появится, так или иначе. Ост-норд-ост. Ну-ка потянем за этот край простыни, чтобы он выкатился наружу… При этом он грохнется об пол, но зато хотя бы перестанет храпеть. Ишь, обтянул себя простыней туго, как гондоном, а зачем? От чего бережется? Тянем-потянем, тянем-потянем, тянем… надо же, пидор, даже не просыпается. Попробуем запомнить его лицо. Волосы каштановые, борода и загривок с рыжинкой. На по-ребячьи белой груди растительность тоже рыжая. «Ах ты, скверный мальчуган, на тебе!» – приговаривал он всякий раз, когда засаживал глубже. Ну вот, наконец я его из простыни вытянул, теперь он лежит на спине. Но даже это его не разбудило. Спит. А может, отдал концы? Да ну. Вчера на Стрэнде Бертрана Расселла мне встретить не удалось. То, что я мыслитель, здесь знают немногие. Может, открыть окно? Или лечь обратно на кровать, потереть ему волосатую грудь и соски, вставить язык ему в пупок, провести кончиком до причинного места, взять за щеку, начать посасывать, и тогда он проснется? Прошлой ночью он был еще одним умом, открывшим для себя что-то новое. Не думай, что человек, которого ты трахаешь, – это сука в мужском обличье. Я закрыл ему рот указательным пальцем и показал, для чего у меня на самом деле дырка.

«Я люблю тебя…»

«Нет, я не это имею в виду», – сказал я.

Дать ему по ногам, чтобы проснулся, и выставить за дверь.

Или оставить его, и тогда к твоему возвращению он может быть по-прежнему здесь.

Оставить, и, возвратившись, ты застанешь свою халупу обчищенной дочиста, вместе с тараканами. Дать ему по ногам и выпнуть отсюда.

Оставить его здесь, а вернувшись, разделить с ним «дорожку». Денег он с тебя не спрашивал.

На небе розоватая полоска, ост-норд-ост. Скоро точно взойдет солнце. Этот поворачивается на бок, затем снова на спину. Представь, что это кино. В этой части ты одеваешься, а парень просыпается (только там парень будет девкой), и один из вас говорит: «Радость моя, мне нужно идти». Или вы остаетесь в постели и занимаетесь чем-нибудь еще: у мужчины простынь непременно до пояса, у женщины – по грудь. Только такую халупу, как твоя, в кино никогда не покажут. Не знаю. Может, и мне сейчас снова улечься, подлезть ему под руку и остаться в такой позе дней на пять… Да. Сделай это, прямо сейчас. Пусть сегодня станет тем самым днем, который пройдет без тебя. Сделай именно так. Вот перед тобою не мальчик, но муж. Раскинувшийся на простыни с таким видом, словно он одобряет все и не переживает ни о чем. Я прислушиваюсь к тому, что произошло во мне нынче ночью. Лихой человек хер в себя не впустит. Но я не лихой, я хуже. Лихой не покажет своему ёбарю, что получает от ебли удовольствие, потому что тот тогда почувствует себя наверху. Можно встать раком, нагнуться, чтобы тот подошел сзади и вставил. Немного постонать, повтягивать зубами воздух, поприговаривать «ну давай же, жарь меня, жарь», как белая девка, которая в порнухе подставляет дырку под черный член. Но дело-то в том, что ты действительно хочешь выть и вопить. Так что дело не в этом белом недоумке, а в тебе; в том, что ты хочешь выть и стенать, но не можешь этого допустить, потому что выть и стенать означает полностью отдаться, а ты этого не можешь, не можешь отдаться никому – ни этому вот белому, ни кому бы то ни было еще. Если ты не начинаешь стенать, то ты не баба. Ты не создан для этого, не создан по рождению.

Вот отсиди срок, тогда и говори: «Насрать, что там сказано в Библии, а по мне так дырка – это просто дырка». Делай вклад или снимай со вклада, с каким-нибудь остатком. Ты или вкладчик, или банк. В тюрьме ты по-любому всегда что-нибудь носишь в жопе, а все жопники за решеткой присовокупляются к одному торговому маршруту. Козел с востока таранит товар козлу с запада, а пункт назначения – козел на юге с деньгами или другим товаром. Пакет кокса, пачка жвачек, плитка шоколада, «Марс» или «Сникерс», ганджа, гашиш, пейджер, тюбик пасты, блистер таблеток, ксанакс, перкоцет, сахар, аспирин, сигарета, зажигалка, табак, мяч для гольфа с табаком или коксом, папиросная бумага, спички, блеск для губ, смазка для жопы, шприц с колпачком, дюжина лотерейных билетов. Три года в тюрьме, и хер становится всего лишь еще одной штуковиной, которая запихивается в задницу. У этого, что раскинулся на кровати, акцент не как у ньюйоркца. Не думай, что когда-нибудь снова с ним встретишься. Хер – это всего лишь елдырь. Всех их и не упомнишь. Начиная с Майами и гребаного Гризельды Бланко. Пора двигать в аэропорт.

Шесть пятнадцать. Через девять часов из Ямайки вылетает Джоси. Часов через двенадцать-тринадцать он будет здесь. Мы собираемся в дом на Бруклине, который он наметил еще с Ямайки. В каждом квартале Нью-Йорка есть точка, где торгуют крэком, но он хочет посмотреть именно эту. Он заранее хочет знать, кто покупает кокаин, а кто его продает, чтобы можно было лично доложиться Медельину. Так он сказал по телефону. Я спросил, надежна ли эта линия. Он смеялся, не переставая, три минуты, а затем сказал: «Делай свою работу и меньше пялься в ящик». «Нью-Йорк надо взять в клещи плотно, как Майами», – сказал Джоси, но не сказал, верит ли он в то, что я могу такое обеспечить. Ну, а я просто хочу подлезть под руку этого вот парня и там жить. Он сказал, что в Нью-Йорк приезжает затем, чтобы охолонуть от Ямайки. А Ямайка, пожалуй, должна всерьез охолонуть от Джоси Уэйлса. Две недели назад через Буклин проезжал инфорсер и пробросил весточку о том, что должно случиться в мае.

Пришла и ушла Пасха, и Рема, этот прыщ на заду у Копенгагена, как обычно, развыступалась. Никто не знает, где заканчиваются Мусорные земли и начинается Рема, но по крайней мере раз в год она надувает щеки и заявляет, что хочет большего. То есть чего-то большего, чем быть подсрачником у Копенгагена, а думает, что может, типа, требовать и пригрожать, что переметнется к ННП. С севера у них мусорные горы, с юга – море, но не вздумайте есть рыбу, которую мы удим.

Суббота, девять вечера, может, десять; наверное, все еще жарко. Мужчины играют в домино, женщины на задних дворах заняты постирушками возле колонок. Детвора играет в «Денди-Шэнди». И тут на улицу влетают шесть машин и поворачивают три влево, три вправо. Из первой выскакивают Джоси и еще пятеро. Еще полтора десятка выскакивают из остальных пяти, каждый с «М16». Джоси со своим отрядом припускает трусцой вдоль дороги, а мужчины, женщины и дети с воплями бросаются врассыпную. Мужчина с женщиной подбегают к дому, но Джоси идет по пятам и срезает их уже у дверей. Его парни открывают огонь и расстреливают всех доминошников; двое пытаются убежать, но попадают под пляску пуль. Хватает своего соплезвона и пускается наутек какая-то женщина. Отряд перебегает от дома к дому, от забора к забору; они свешивают через цинк свои стволы и – «тра-та-та-та». Мужиков здесь как будто нет. Девятнадцать ганменов бегают и стреляют; люди, обезумев, носятся, как тараканы. Джоси Уэйлс никогда не бегает, он ходит. Видит цель, взвешивает, не торопясь подходит и убивает. Ганмены пулями превращают заборы в решето. Кто-то подстреливает пацаненка. Какая-то баба вопит так громко и долго, что Джоси подходит к ней и подставляет ствол ей к затылку. Из Ремы своих ганменов он отводит, оставляя позади двенадцать мертвяков. В Копенгаген приезжает полиция, но только и делов, что конфискует два ствола. Дона трогать никто не смеет.

Сюда, в Нью-Йорк, едет Джоси. Не знаю, приезжал ли он сюда раньше: от него ж не дознаешься. Его братки в Бронксе держат под собой окраины. Застолбились здесь, говорят, еще с шестьдесят шестого года. С семьдесят седьмого торговали «травкой», а потом переключились на кокаин, ну а там и на крэк. «Беляк». Его тут еще «белой женкой» называют. Бизнес растет как на дрожжах: сто пятьдесят тонн ганджи, сотка кокса. Бронкс – это база, а из нее продукт поставляется в Торонто, Филадельфию и Мэриленд. Не знаю, что Джоси этот тип нашептывает про меня; может, ему такой работник, как я, здесь не нужен. Или, может, тот тип наговаривает ему: «Зря ты его сюда прислал». Не зря ведь, когда при поставке нужна силовая поддержка, он подсылает людей из Кингстона, Монтего-Бэй и Святой Анны. «Отвязь он, этот твой, ненадежный» – так меня ему за глаза называют. Но говорят это не мне, а Джоси.

Джоси едет в Нью-Йорк. Стало быть, дело во мне. А может, и не во мне, и не в этом, что рядом на кровати. Ямаец, как только приезжает в Нью-Йорк, то сразу растворяется. Цепляется за своего собрата в Бронксе, чтобы сообща строить свой Джемдаун между Бостон-роуд и Ган-Хилл. Но не я. Хотя я тоже хотел раствориться, потому из Майами и двинул в Нью-Йорк. Мотаюсь тут до ночи, идти-то особо некуда.

На журнальном столике три с половиной дорожки кокса. Этот, на кровати, так и лежит на спине. Руки сцепил за головой и смотрит на меня. Помню прошлую неделю в Ист-Виллидж, парковочную площадку за многоэтажкой. Этот белый, расшеперив ноги, раскинулся на шезлонге, будто на пляже. Каштановые волосы, рыжая борода, на белой груди рыжеватая поросль, голубые шорты закатаны так, что я вначале подумал, это бикини.

– Загораю, – говорит. – Солнечная ванна.

Я спросил:

– Ты думаешь, если так посидеть, то солнце отмоет тебя дочиста?

Он вынул пачку «Ньюпорта», одну сигарету протянул мне.

– Ты не отсюда?

– А?

– Не из этих, говорю, мест?

– Да нет.

– Высматриваешь-вынюхиваешь?

– Э-э… Да нет, собственно.

– Тогда как узнаешь, что нашел?

 

Тристан Филипс

Я вот заметил, Алекс Пирс, как ты на меня посмотрел. Не сию секунду, как, типа, сова таращится на фонарик, а с полминуты назад. Мне знаком этот взгляд. Ты меня какое-то время кропотливо изучаешь: сколько месяцев, шесть или уже семь? Ты ведь знаешь, каково оно, в тюряге: все теряют счет дням, даже если там календарь приклеить над парашей. А может, и не знаешь. Хорошо на этот счет сказал Джимми, ветеран Вьетнама: она как учебка для новобранцев. В основном кромешная скука. Единственно, что тебе предоставлено, это смотреть и ждать. Дожидаться, в сущности, нечего, и ты это понимаешь, но все равно ждешь и ждешь, а когда забываешь, чего именно, то ждешь просто абы ждать. Попробуй сам, не помешает.

Сейчас вот я отсчитываю дни, когда мне пора будет высирать очередной пузырек с крэком и совать его в карман кому-нибудь из охранников, чтобы выкупить еще один месяц ношения моих дредов. Мне один паренек сказал на той неделе: «Дредди, как тебе свой хаер удается сохранять в тюрьме так долго? Они, наверное, думают, у тебя там еще с полтора десятка нычек?» Я на это ему говорю – прошу прощения, сказал; всё забываю, что ты это записываешь, – что годами уже втемяшиваю надзирателям: раз у мусульманского брата есть право носить шапочку и красить бороду хной, то и я имею право носить дреды. Они, понятно, отмахнулись, и мне пришлось прибегнуть к привычному: «Попробуйте троньте. С этим моим рассадником вшей и блох одного прикосновения достаточно, чтобы подцепить чесотку». И опять у меня прохиляло, за счет решительного выражения лица. Терять-то мне все равно было нечего. Эх, если б только у меня была пруха… нет, надо по-грамотному: если б только у меня была возможность, то я, возможно, стал бы кем-нибудь другим, может, даже тобой. Проблема, правда, в том, что в таком случае я бы всю свою жизнь дожидался разговора с таким, как я. Нет, не спрашивай меня о жизни в гребучем гетто, я те дни давно запамятовал. В «Рикерсе» ты не сдюжил бы и пары дней, если б не научился забывать. Здесь ты забываешь, например, что не обязан сосать хер. Так что нет, я не тот, кого расспрашивать, что за житье было в гетто. Я там как будто и не рождался.

Шеcтьдесят шестой год? Ты в самом деле, бро, хочешь расспросить меня о шестьдесят шестом годе? Нет, солнце, о шестьдесят шестом я не разговариваю. И о шестьдесят седьмом тоже.

А если серьезно, Алекс, то библиотека здесь, в тюрьме, – это вам не хуё моё. На Ямайке я много куда ходил в библиотеки и ни в одной из них не видал столько книг, сколько в «Рикерсе». И одна из тех книг – это «Средний путь». Написал ее один кули, по фамилии Найпол. Этот человек, бро, пишет, что Западный Кингстон – такая гадость, что ее даже нельзя снять на фотоаппарат, потому как даже сам процесс съемки лжет тебе насчет того, как там на самом деле гадко. О, так ты читал? Поверь мне, даже он, тот кули, насчет этого заблуждался. Красота того, как он выписывал то самое предложение, сама по себе скрадывает, насколько там погано. Погано настолько, что от этого даже возникнуть не может никаких приятных фраз. Никогда.

Но как ты узнаешь о мире без знания, отчего прежде всего началась война? Какой из тебя журналист, если ты не желаешь знать предысторию? А может, ты ее уже знаешь. По-любому, ты не можешь знать о войне и мире или даже как Копенгаген выбился на первое место, пока ты не узнал о месте под названием Балаклава.

Засеки это, белый малый. Две – две – колонки. Два общественных сортира. Пять тыщ человек. Водопровода нет, смыва тоже. Дом, который разнес ураган, а тот потом собрался, как магнит, потому что на месте его удерживала одна штуковина. А затем погляди, что его окружало. Самая громадная свалка в Бампер-Холл; Мусорные земли, где стоит средняя школа. Скотобойня, пускающая кровь и гнилье вдоль улиц до самого канала. Самая большая водоочистная станция на окраине такой дальней, что все говно стекалось к нам. Самое большое кладбище во всей Вест-Индии. Коронейшн-маркет, самый большой рынок на Карибах, почти все похоронные конторы, нефть, железная дорога, автобусный парк. И… А зачем ты, собственно, сюда пришел, Алекс Пирс? Чего ты действительно хочешь знать и зачем транжиришь мое время, пытая вопросами, на которые запросто может ответить ямайская справочная?.. А, понятно. Я просекаю твою методу. Когда ты последний раз возвращался на Ямайку? Реального резона для этого у тебя нет; вид у тебя, как у того, кто там никогда не бывал или не может туда вернуться. Ну, что скажешь? Честно говоря, я об этом и не думал, пока не сказал всех этих слов, чтобы посмотреть, как ты себя поведешь. Теперь я знаю, что к чему. Сколько струн ты дернул, Пирс, чтобы сюда попасть? Хотя лучше не говори. Я это выясню каким-нибудь своим способом, таким же, каким выяснил насчет тебя и Ямайки. Так что валяй, задавай свои вопросы.

Бро, ты же знаешь, что я из района растафари, а потому зачем задавать такой вопрос? Ты в самом деле считаешь, что ЛПЯ думала помочь расте, а ННП – Балаклаве? Ты все еще настолько глуп? Рис «Анкл Бенс» жесткий, как сухой горох. Но в те дни… Ох-х.

Знаешь что? А ведь в Балаклаве житье было не так уж и худо, особенно в зависимости от того, где ты жил и с кем. То есть не было такого, чтобы каждый день мерли младенцы, или кому-то лицо обгрызали крысы, или еще чего. Раем это, понятно, тоже не назовешь. Совсем не назовешь. Но я все еще помню, выдавались утра, когда я выходил и ложился на чистую зеленую траву и смотрел, как надо мной в танце вьются пересмешник и бабочка. Я-то родился в сорок девятом. У меня всегда чувство, будто мать родила меня уже на пути в Англию, да вот по дороге скинула с корабля. Не беда, что мои мамаша с папашей сделали ноги, но вот зачем они оставили меня с полуазиатской физиономией? Даже мои собратья растафари над этим подсмеиваются – дескать, когда «Черная Звезда» приплывет наконец за нами, чтобы забрать в Африку, придется нам тебя разрубить на две половинки. Да что ты, янки, понимаешь в ямайском укладе? Иногда мне кажется, что быть наполовину кули еще хуже, чем быть жопником. Одна наша смуглянка как-то глянула на меня и сказала: «Печально, однако, что Бог благословил тебя такими красивыми волосами, но проклял, дав такую кожу». Сказала, сучка: темная моя кожа напоминает ей, что мой праотец был рабом. А я ей ответил: «И мне тебя жалко. Потому как твоя светлая кожа напоминает мне, что твою праматерь пежили все кому не лень». Так вот, Балаклава…

Воскресенье. Спал я на раскладушке, которая раскидывается на ночь, а днем убирается. Вообще, я уже не спал: проснулся от какого-то рокота. Не спрашивай, услышал я это сперва или почувствовал. Еще секунду назад его вроде бы не было, а тут – бах, и рокот, сердитый такой. Затем с табуретки упала моя кружка. А рокот все громче и громче, да теперь еще с таким гудением, будто низко летит самолет. Все четыре стены сотрясаются. Я уже сижу на своей раскладушке и тут смотрю – а стенка-то, которая с окном, на моих глазах сминается. Здоровенная железная челюсть ее просто крушит и скусывает, сглатывает кусок за куском. Я взвизгиваю, как девка. Вскакиваю с раскладушки за чуть-чуть до того, как челюсти прорываются, вгрызаются в землю и зачерпывают и раскладушку мою, и табуретку, и часть кровли, которую я возводил своими собственными руками. Ну, а раз кровля лишается опоры из двух стен, то она, понятно, начинает распадаться. Я выскакиваю наружу, пока все не рухнуло окончательно, а челюсти сзади все не унимаются. Нет, про Уарейка-Хиллз я говорить не хочу. Откуда ты выкапываешь эти вопросы, язви их?

Блин, так тебе что нужно-то, про шестьдесят шестой или про восемьдесят пятый? Ты уж определись и перестань задавать вопросы, на которые сам уже знаешь ответ. Ты ж пришел сюда пытать о Джоси Уэйлсе. Об этом все только и хотят говорить с мая месяца прошлого года. Погоди, так ты, что ль, не знаешь? Да ну. Я тут в «Рикерсе» знаю все, а ты, весь из себя новостник, и ничегошеньки не ведаешь?

Я слыхал, что мы с Уэйлсом живем неподалеку, но прошло еще с десяток лет, прежде чем я его повстречал. Ведь он был от ЛПЯ, а после того как ЛПЯ выгнала меня из Балаклавы, я с такими, как он, срать рядом не садился, вплоть до того мирного договора. Низкий поклон Селассие Первому Джа Растафарай, а то и не знаю, куда бы я зашел. Во всяком случае, после падения Балаклавы, ты кумекаешь? После этого самого падения меня забрал Вавилон. Даже и не помню, в каком из клубов меня взяли – то ли в «Вертушке», то ли в баре «Нептун». Как там в поговорке: «Тот, кому видней, он и делает складней». У меня в кармане, черт возьми, было единственно пять долларов да бутылка «Джонни Уокера». То есть за каждый доллар по году, так получается?

И вот я выхожу из тюряги общего режима – кажется, в семьдесят втором? И ощущение такое, что Джемдаун – совсем уже другое место. Или, по крайней мере, здесь рулит другая партия. Даже музыка звучит по-другому. А может, и нет. Только теперь, в семьдесят втором году, если ты молод и тебе чего-то надо – работу, дом, блин, да даже какую-нибудь бабу, – то тебе надо заручиться согласием двоих: Бантин-Бэнтона или Тряпки. Оба считались главными донами по Кингстону, а может, и по всей Ямайке. То есть выхожу я и вижу всех этих – Шотта Шерифа, упокой Господи его душу; Шотландца, Тони Флэша из банды «С-90»; все разодеты, как сэры, с оравой девок вокруг, готовых хоть сейчас. И я спрашиваю: «Откуда бабло, ребята?» А они мне: «Свяжись-ка лучше с Бантин-Бэнтоном и Тряпкой – глядишь, получишь работу. На Канале Макгрегора».

Ну, а что? Деньги, по крайней мере, были приличные, хотя пускать в ход голову не доводилось ни разу. Беспокоиться приходилось единственно о полиции. Так было, пока фараоны не порешили Бантин-Бэнтона с Тряпкой. Забавно: когда водились шоттеры, у меня была приличная работа, а когда их перещелкали, шоттером стал я сам. Дело в том, что нацпаты при всей своей злобности не имеют нужного замаха. Киллеры, как правило, узколобы. Главным доном Восьми Проулков был теперь Шотта Шериф, а вторым человеком при нем – сейчас он, кажется, первый – некто Шутник. Теперь уж не упомню. Так вот, всё, что все эти ребята могли, – оберегать территорию, чтобы, не дай бог, хоть краешка не уступить ганменам из ЛПЯ. А в ЛПЯ, там настоящие рудбои. С охватом, с идеями. Джоси Уэйлс вел разговоры с колумбийцами еще задолго до того, как те поняли, что багамцы их достанут. Да, и есть еще кое-что, чего многие не знали. Что Джоси свободно чирикает на испанском. Я слышал его как-то раз на проводе. Одному Богу известно, когда он успел его выучить.

Обе стороны – и ННП, и ЛПЯ – роднит нечто общее. Вавилон настроен на убийство вне зависимости от того, какое ты животное, в пятнышко или в полоску. После Грин-Бэй это стало ясно всем, не одним лишь ганменам. Вавилону поровну, от ННП ты или от кого-то еще, – армейцы и фараоны грохнут любого. Это я готов подтвердить с той самой поры, как наскочил на Дубленую Кожу… Как, ты не знаешь Дубленую Кожу? Ну вот, а еще собрался писать книгу про Ямайку. Дубленая Кожа – это один инспектор из полиции, и он же телохранитель одного шишки-политикана. Нет, настоящего его имени я не знаю. Сидим мы как-то в «Двух друзьях» – «ночник» такой в даунтауне, в самых дебрях, возле пирса. Обстановка наидушевная, никто не выступает, все расслаблены, сидят себе попивают да перетирают по-тихому; кто-то трется в танце с девахами – как раз, помнится, хорошая песня Дэнис Браун звучала. Ну и кто, по-твоему, врывается с шумом, если не Дубленая Кожа? Тут все лихие рудбои, один к одному, никого не боятся, но всем известно, что и Дубленая Кожа страха ни перед кем не держит. Он как-то урыл в хлам одного моего парня, урыл по всем статьям. По бокам у него два ствола, как будто он действительно Дубленая Кожа, а в руке еще и «М16». Увидит при тебе ствол – все, ты мертвец. Да, прямо так: бац – и хана. Без вопросов. И вот я снимаю с себя ствол тихонько, двумя пальчиками, как платочек, и сую его меж титек девке, с которой танцую. Лола, кажется, ее звали. Да, Лола. Она… А чего ты лыбишься? А, ну да. Я-то думал, ты меня расспрашиваешь насчет договора о замирении. Что за мето́да у тебя, сбиваться с темы… А вот скажи мне, Алекс Пирс: чего этот предмет так тебя интригует? Такое, кажется, словцо? Почему этот субъект так тебя заинтриговал? Честно говоря, сейчас вот мысленно оглядываюсь на него и думаю: мир этот был так, мелкой говешкой, которая смывается при первых же постирушках.

Шотта Шериф – это он обратился ко мне насчет того, чтобы стать председателем Совета замирения. Сначала они с Папой Ло и с кем-то еще съездили в Англию, убедить Певца вернуться и дать концерт, чтобы собрать денег для гетто. Ха, ну ты спросил: почему при всех тех политиканах, что каждый день наведывались в гетто, для сбора денег все равно понадобилось устраивать концерт. Короче, он выставил мое имя как председателя, и никто не возразил. Шотта Шериф – никогда еще не видел человека, который бы так печально вручал мне ствол, будто я его разочаровываю или типа того. Даже среди ганменов он всегда поручал мне не ганменскую работу, вроде организовать танцульки, провести похороны; пару раз даже приставлял меня к политиканам, когда те проходили через гетто. А однажды туда пришли двое белых с камерой, снять какой-то сюжет про Коронейшн-маркет, и он мне сказал: «Тристан, кули ты наш, сходи покажи этим людям рынок и поговори, как умеешь». Я-то и не знал, о чем говорить, и тут белая женщина наводит на меня камеру, и я вижу, она не просто ждет, что я покажу им рынок, но еще и расскажу о нем. Дают мне микрофон, как будто я ведущий «Поезда соул». Шотта Шериф, скажу я тебе, был не такой, как все. Он был… был… Я… Я… Нажми на «стоп». Останови пленку. Останови пленку, твою мать.

Ты куда? Садись давай. Я тебе, так и быть, порассказываю. Вот Певец готовится ко второму своему концерту за мир. Свет на месте, микрофоны, аппаратура на сцене, он даже проводит повторный саундчек. Мне в офис звонит Джоси Уэйлс: один из ящиков со световым оборудованием, оказывается, до сих пор на пристани, а им его срочно нужно на сцену. Ну я, понятно, делаю звонок министру нацбезопасности, чтобы тот ящик растаможили. Для решения этого вопроса Уэйлс посылает одного из своих людей, тоже от ЛПЯ. Назвался он Ревуном. С ним достаточно одной минуты, чтобы почуять, что он играет, что что-то в нем не то – снаружи одно, а внутри совсем другое. Он даже «да» говорит, как на публику. И вот я на совещании, и мне кто-то говорит, что тот ящик с оборудованием до сцены так и не дошел, хотя все документы на него были у меня на столе. Ну, а когда кто-то пробросил, что в Копенгагене многие сейчас сплавляют свои старые стволы «Уэнг-Гэнг», потому как получили новенькие, еще в масле, то я прямиком смотрю на Ревуна, а тот и глазом не моргнет. Совещание я заканчиваю пораньше и напоминаю ему, что чего-то часть денег за концерт задерживается.

– Ревун, минуточку, – говорю я ему, а он отодвигается. – Что такое вообще, бомбоклат, деется?

– Насчет чего? – включает он дурака.

– Что там за херь со световым оборудованием? Ты знал, что там вместо аппаратуры стволы?

– А я, что ли, тот ящик разгружал? Так чего меня пытать?

– Не умничай тут, засранец, тебя это не красит, – говорю я ему.

Он скорчил мину, как будто унюхал дурной запах. А затем говорит:

– Послушай, бро. Ты тут ради мира радеешь, ну так радей, я ж тебе не препятствую. А я тут тоже с миром имею дело, только пишется он по-другому. «Писа́ть» и «пи́сать» – чуешь разницу?

И уходит. Забавно – не думаю, чтобы он так разговаривал с кем-нибудь другим в гетто. Так и не знаю, хотел он меня припугнуть или ум свой показать. Ему определенно не понравилось, что я не счел его симпатягой… Ну да хватит об этом козле. Скажи-ка мне лучше правду, Алекс Пирс: почему ты не можешь вернуться на Ямайку?

 

Джон-Джон Кей

Насчет халтурки эта двинутая на всю голову колумбийская сука проявила свое всегдашнее своеобразие. «Прикончить его, но не торопясь, чтобы он напоследок узнал: удар готовила не я, так что ничего личного. Просто пусть все негрилы от Бискейна до Кендалл-Уэст научатся уважать маму-джаму».

Ее слова, не мои: эта лесбия-нелегалка до сих пор так и не научилась разговаривать, как янки. В общем, это я должен довести до мазафакера, пока тот истекает кровью. Она еще много всякой хрени буровила, которую я тоже не понял, – может, потому, что она сама толком не запомнила изначального послания. Эта сука все делает вид, будто приказы исходят от нее, хотя сама она всего лишь гребаная штафирка. Секретутка, блин. Да ну ее, эту Гризельду Бланко, нах. Я в Нью-Йорке, и поцелуйте все меня в очко.

Прикиньте, я снова оказался в Чикаго, хотя пообещал кой-кому из громил, что больше туда ни ногой, потому что последняя ликвидация, пять лет назад, вышла очень уж криво. Устранение того перца на Саут-Сайде выросло в чек на кругленькую сумму, который банда хотела обналичить. Чек я забрал на квартире у Денни, там и перемолвились по делам. Мне предложили: как насчет пятисот баксов по-быстрому? Мы вдвоем с Пако убираем одного кренделя по имени Юстас, и бабло на руки. «Юстас? – переспросил Пако. – Он что, педик какой-то?» Парень из банды не ответил. Сказал лишь, что все, в общем-то, просто: в девять десять по четвергам жена у него уходит на спевки в хор, а он усаживается в подвале со своим проектором, сигарой в одной руке и хером в другой и балуется под «Вишневые хлопушки» (выпуски с первого по четвертый). Пако соскочил, сказав, что он вор, а не громила. Когда я почти уже спустился в подвал, тот тип меня заметил, но с одной рукой на хере, а другой вообще стыд сказать где, ствола он схватить не успел. Я стрелял и все не мог остановиться. Грохот стоял такой, что я не сразу расслышал, как верещит его жена, – оказалась, как назло, дома. Она побежала, а я побежал за ней, молясь, чтобы она не успела домчаться до двери. Но она добежала и с воплями выскочила наружу. И вот мы бежим вниз по Мартин-стрит – она в комбинашке, тапках с помпонами и визжит как резаная, а я сзади с «Глоком». Шлепнул ее посреди дороги, как раз когда мимо проезжали два пикапа. Один затормозил, и я выстрелил в заднее стекло – жахал не останавливаясь, пока тот не въехал в дерево ярдах в семидесяти. Покончив с этим дерьмом, из Чикаго я был вынужден сделать ноги.

И вот когда я за полгода уже подостыл в Нью-Йорке, мне поступил звонок. Похоже, слушок пополз. Дело в Саут-Сайде вышло неряшливым и топорным, но без срыва. Единственный минус – большие сопутствующие потери, ну да это что. Я был молодой, но не дурак; дерзкий, но умел прислушиваться, а здесь дело обещало быть легким. Жидяра, что вел бухгалтерию банды вот уже десять лет, вдруг впал в подозрительную задумчивость. Кто знает, виноват он или нет – налицо были всего лишь снимки, где он заходит в офис ФБР, а через три часа оттуда выходит. Свое дело жид сделал: чек обналичил. К тому же на момент звонка он так мне надоел, что я сам собирался шмальнуть его в ванне. Четырнадцатое декабря, четыре часа вечера. 207-я улица, еврейский Бронкс, где какие-то ямайские ниггеры со смешным акцентом, которые обычно тише воды, начали понемногу просачиваться в окраины. Два этажа и чердак. Замки я чпокаю с семи лет. Главное – это ступеньки; я надеялся, что они чем-нибудь покрыты, это маскирует скрипы. Никаких деталей мне не дали – не сказали даже, сколько в доме комнат, так что приходилось все сложности брать на себя.

Первая дверь оказалась стенным шкафом (тоже мне, какой дурак помещает стенной шкаф у лестницы); вторая вела в санузел, третья походила на спальню, поэтому я вошел, ощущая легкое неудобство от излишнего веса нового ствола. Пусто. Я спустился в прихожую и отворил последнюю дверь. Тот паренек сидел, прислонясь к спинке кровати, как будто б меня ждал. Бля буду. Сидит и смотрит в упор, я даже не сумел выстрелить. А затем понял, что он пялится не на меня, а просто в никуда. Короче, куда-то сквозь, и при этом надрачивает. Вот же дела. Если стрелять сейчас, можно перебудить весь дом.

– Они щас спят на чердаке, – сказал он. – Ты ж знаешь, как оно у пожилых: подавай им температуру пятьдесять градусов, и баста.

Не прошло и недели, как «Нью-Йорк пост» разродился говёхой насчет новоявленного Сына Сэма. А затем мне позвонил Пако и попросил приехать к нему в Майами. Короче, ну его нах, этот Нью-Йорк, да и всю эту озабоченную Америку – сплошная Гоморра вперемежку с гемором. Здесь у них замораживают алмазы и используют их как кубики льда. В общем, я улетел оттуда первым же рейсом.

И вот мы сидим в «Анаконде», где до меня доходит, что про нью-йоркское дельце дошло уже и сюда: сообщение о двойном убийстве; дескать, муж с женой убиты во сне, оба застрелены в голову. В «Анаконде» кипит ночная жизнь; говорят, тут в артистической уборной готовится к выступлению Донна Саммер, а в VIP-зоне отдыхает и еще кое-кто из мира знаменитостей. Ко мне подходит братан по имени Бакстер; я знаю, что он перец ничего себе.

– Что, еще один мазафакер за солнечной ванной пожаловал? – смеется он, а затем его взгляд становится серьезным. – Хорошо ты там зачистил, в Нью-Йорке.

– Бог ты мой, да лишь бы мама-джама была довольна. Пако знает, что ты здесь?

– Да ну его нах, мелкого putito.

– Значит, не знает.

– Не, а серьезно, Джей-Джей: что ты здесь делаешь?

– Да вот, сушу весла. Брат притащил меня сюда из Нью-Йорка, там сейчас жарковато, надо слегка остудить задницу. Или кому-то здесь по ней напинать.

– А вот с этим давай в какой-нибудь другой клуб. В «Тропик Сити» через дорогу не пробовал?

– А здесь чем плохо?

– Древний китайский секрет.

– То есть?

– Слушай, я тебе озвучиваю только потому, что у меня к тебе нежные чувства.

– Что?.. Музыка, блин, громко орет.

– Видишь вон там кубинцев? Большой стол на шестерых?

– Да.

– Их тут нынче замочат.

– Откуда ты знаешь, что они кубинцы?

– Да ты на пиджачины их взгляни. У колумбийцев хоть какой-то вкус, а у этих… Мы за ними уже давненько ходим, да только застать их вместе никак не удавалось. Зато теперь всех за одним столиком подловили. Все равно что когда телка тебе за одну ночь и отсасывает, и в жопу дает. Двое из них неправильно мою шефиню терли, а она с такой хренью не мирится. Так что гореть им тут нынче, как в Сонгми. Потеха будет что надо. Поимей в виду. Со всеми вытекающими.

– Понял, брат. Спасибо за наколку.

Пако я застал у барной стойки с какой-то телкой, которой он обеими руками обжимал титьки, как бы вместо лифчика.

– Эй, чувак, надо дуть отсюда: тут что-то серьезное затевается.

– Дуть? А в какое именно место? Я вот в хэ себе не дую, а с Шарленой знай балую. Хошь одну сисю дам помацать?

– Я серьезно, чувак. Мотать отсюда надо.

– Да брось ты, ну… Тут Донна Саммер выступает. А еще, говорят, в каком-то номере Джин Симмонс с Питером Криссом китайскую цыпку на пару разделывают. Остынь, чувак, охолони: ты не видишь, я занят?

– Я тут что, по ушам тебе втирать пришел? Сейчас говно метнут в вентилятор – брызнет по всем углам. Так что перестань колупать эту блядву и слушай меня.

– Чёё? Кого ты, мля, блядвой назвал?

– Охолони, цыпа. Видишь – это ж гомосек. Не знает даже, с какой стороны к даме подгребать.

– Куда уж мне. Пако, реально, ну какого хера?

– Ну а ты какого, солнце мое?

– Я сейчас только перемолвился с Бакстером.

– Бакстер? Этот гондон здесь? Да ёшь твою медь, какого…

– Он здесь на работе, кретин. Он и еще дюжина громил.

– Бли-ин!.. Ну почему здесь? Такой милый клуб превратят в руины!

– Не знаю, но сейчас тут начнется разборка колумбийцев с кубинцами. Один из столиков размолотят в хлам.

– Ой, бля… Надо мне предупредить моего парня.

– Делай что хочешь, а я отсюда сваливаю.

Я отправился наружу, в то время как Пако, видимо, пошел известить о грядущем катаклизме своего кореша. На выходе я прислушался, недоумевая, что со мной – может, оглох? Выстрелов чего-то не слышно, но не прошло и пяти минут, как из «Анаконды» густо повалил народ, хотя стрельбы по-прежнему не слышалось. Пако, нагнав меня, сообщил, что сработала пожарная сигнализация.

– А своего кореша ты предупредил?

– А то. И вовремя. Он ведь там не один был: к нему из-за границы пять братовьев нагрянуло.

– Не один? Пять братовьев? Ты про стол с шестерыми кубинцами?

– Ну да. А что…

– Гре-ба-ный кре-тин! Ну надо ж быть таким опездолом! О, мазафакер!

В тот вечер я забронировал себе билет на Нью-Йорк, на первый же рейс. А когда выскочил в аэропорту из такси, меня там уже ждали четверо. Один в коричневом костюме с лацканами, как крылья, трое в рубашках-гавайках – красной, желтой и розовой, как гибискус. Отбиваться было бессмысленно.

Меня усадили и повезли – далеко, куда-то за Корал-Гейблс, мимо участков, где ничего, кроме деревьев; мимо дорог со знаками; мимо погнутых тропическим ураганом фонарных столбов; мимо каких-то двух клубов, где днем шаром покати. Оставили позади городскую среднюю школу – двухэтажную, с припаркованным впереди сиротливым «Мустангом».

– Доставить мы тебя должны живым, – сказал Розовый Гибискус. – Но это не значит, что цельным куском.

– Это все из-за прошлой ночи?

– Ага.

– Так это все из-за моего корешка Пако, дай ему бог здоровьица.

– Не знаем никакого Пако. Бакстер сказал, что наколку дал тебе.

– Так почему вы с Бакстера и не спросите?

– Да уж спросили. Со всей строгостью.

– Н-да. А ваш босс, он…

– Она. Кто знает, что ей на ум взбредет?

Я сказал, что она как громкий знак вопроса, но никто в машине не отозвался – не расслышали, должно быть. Я сидел и тупо смотрел, как Флорида за окном становится все однообразней в плане цвета.

– Мы все еще в Корал-Гейблс?

– Нет.

– Если она думает меня убить, то почему б вам, ребята, не сделать это прямо сейчас? А труп скормите какому-нибудь аллигатору.

– Потому что аллигаторов она для этого слишком уважает. А ты заткнись. Твой гребаный нуёркский акцент меня так достает, что…

– Чикагский.

– Да какая разница. Всё, приехали.

Впечатление такое, что за Корал-Гейблс мы и не выезжали. Припарковались на подъездной дорожке, на которую выбежали двое по пояс голых пацанов, – один, тот что гонится, с водяным пистолетом. Улица сонная, пустая. Через дорогу за «Мустангом» стоит синий «Шевроле». После Нью-Йорка с Чикаго все эти пригороды кажутся необъятно большими: до обозримого конца дороги всего один дом, две машины и три дерева, и та же самая хрень по другую сторону. А дом так похож на предыдущий и следующий, что кажется, это намеренно, а хозяин или хозяйка – chico или сhica — пытается всем своим видом хилять под средних американцев (для маскировки, что ли?). Хоромы-то, блин, какие… И при этом всего один этаж, будто лестница на второй может вызвать кислородное голодание от высоты. Все крыши, как на подбор, из желобчатой черепицы, различных оттенков пастели, – эта, например, синяя. В Корал-Гейблс довольно быстро бросается в глаза разница в материальном достатке – вон особняк, козыряющий своим шиком и лоском, а вон новодел, где добавленные комнаты торчат, как прыщи на харе. То есть из грязи в князи – вот вам, гляньте, бабло у меня теперь есть, так что нате вам!

Подъездная дорожка оказалась протяженной. По обеим сторонам пальмы, как будто дом стоит на кокосовой плантации. Примитивным его, кстати, не назовешь. Вместо входа просто каменная арка, а окна везде широкие, сплошные, так что снаружи со всех углов видно гостиную. Классно.

Коричневый Костюм указал на переднюю дверь, что вызвало у меня некоторое облегчение. Может, они просто хотят поговорить, хотя бы для начала. Стильность, утонченность, лоск – возможно, нахождение на континенте как-то прививает колумбийцам эти черты, в отличие от мужланов-кубинцев. За мной двинулся только Коричневый Костюм; гавайки остались на месте.

Пахнет домашней едой. А ведь я проголодался. Не помню, чтобы я доро́гой останавливался, но чуть не запнулся от внезапного тычка Коричневого Костюма.

– Да ёб же ж, – вырвалось у меня.

Костюм угрожающе высунул из кармана рукоятку пистолета.

– Хозяйка не любит, когда в доме ругаются, – сказал он.

Слева оказался еще один арочный проход, ведущий в гостиную, где мальчуган с копной мелкокурчавых волос смотрел по телику «Улицу Сезам». Бекон и оладьи. Мы шли на запах бекона с оладьями.

 

Джоси Уэйлс

Лихие люди пометок в книжках не делают. Я говорю что-то с уверенностью знания: например, что от солнца снаружи все становится жарче и тяжелей. А вы записываете это себе в голову и тренируете ее, чтобы она запоминала. «Прощать» и «забывать» – таких слов в моей книге нет. Не потому, что я ничего не прощаю, – будь оно так, река взбухала бы кровью во всем своем течении от Парка национальных героев до Кингстонской бухты. Просто я действую с опорой на три установки: помнить, ждать и шевелиться. Жопный юноша Бой Джордж однажды пропел по радио вопрос: «Ты торгуешь черными деньгами?» У меня есть ответ: я торгую всем, что черное.

Сидящий в Нью-Йорке Ревун говорит мне, что староват для брейк-данса. Для Майами он не тот типаж, что я, впрочем, знал еще по Ямайке. Ревуну нравится считать себя мыслителем, но он им не является. Этот человек не думающий, он просто прочел несколько книг. Точно так же, как некоторые из этих ребят считают себя зрелыми и опытными, хотя на самом деле всего-то прошли через пару-тройку неурядиц. Ревуну я поручил одно. Он обеспечивает связь между Джемдауном и Гризельдой Бланко. Ей нужно поставлять дерьмо ускоренным темпом в Майами, чтобы оттуда оно плыло до Нью-Йорка. Что до нас, то мы поставляем дерьмо ускоренным ходом из Кингстона в Майами через северное побережье или Кубу.

При этом у Ревуна есть одна особенность: он не уживается ни с какой бабой. Точнее, никакая баба не может ему указывать, что делать. Хотя, опять же, Гризельда не баба. Не женщина. Она вампир, у которого сотню лет назад отпал хер. Ревун выводит ее из себя; с ним она теряет терпение, а когда сумасшедшая вроде нее теряет терпение, перед ней отступают даже закоренелые ямайские рудбои (что правда, то правда: эта сука, бомбоклат, в своей ярости несравнима ни с кем). То, что она своими руками прикончит Ревуна, – дело считаных месяцев.

Церковь, кажется, говорит о даре прови́дения. Наделены им не только святые и ясновидцы, но и все, кто считает, что способен запрыгнуть в эти штаны и шагать впереди всех; шагать, пока шагается. В ту самую секунду, едва лишь встретив Бланко, я понял, что передо мною грубая и жестокая бестия, рассудительности в которой не так уж много, но решимости столько, что она сшибет наземь быка. Как и я, Гризельда понимает, что «правота» и «неправота» – всего лишь два слова, выдуманные глупцом, а значение имеет лишь то, какой вес я имею над тобой, а ты – подо мной. Но она пока не определилась, как с этим обходиться, так что иногда тупоумный ниггер – это страхолюдина из Колумбии, по тугодумию своему не въезжающая, что я веду дела разом и с Медельином, и с Кали, где ребята известны тем, что хотя бы слегка дружат с головой. Провидение. Проницательность. Я всегда, когда смотрю на человека, могу его прочесть. Взять того же Ревуна. Вот уж сколько лет я знаю, что он не только трахает мужиков, но и сам порой подставляет им зад. И что бы он там ни говорил, а сам в душе все еще томится по тюряге. Мне за одно это давно б уже полагалось его прикончить, но я как-то мирюсь. Смотрю, как он трахает мужика за мужиком, бабу за бабой, и все думаю: может, он все же остепенится, перестанет быть жопником, пересмотрит свое поведение… Изживет хотя бы потребность, чтобы ему вставляли… Ну да ладно, в отношениях содомитов я не разбираюсь, а Библию не читаю. Знаю только наверняка, когда человек дурит сам себя. Тут на другое нужно смотреть. На то, что он там затевает в Нью-Йорке. А повесить ему на хвост человека не могу, потому как тот все разузнает. К тому же есть вещи, которые проделывать может только Ревун.

Вчера моя женщина спросила, как это мне дали визу в Америку, и рассмеялась. Правильно смеется. Хотя в этом году мне есть чем заняться. Не могу сказать, когда меня последний раз интересовало, что делается на улицах Кингстона. ЛПЯ так хотела заполучить страну в руки – и вот заполучила. Так что зажритесь. В моем внимании теперь нуждается другая улица, так что мне остается единственно вглядываться. Лихой человек пометок не делает. Лихой человек все записывает в уме.

В Бронксе у меня Юби. Люди не могут понять, как я вообще его терплю (в данном случае «люди» – это Ревун, который его на дух не переносит). В самом деле, непросто питать симпатию к парню, который подстригается каждые две недели, разговаривает так, будто окончил навороченную среднюю школу, а одет всегда в костюм c отливом, вне зависимости от погоды. Но вот резон, который мало кто ловит: если людям западает в голову, что ты сутенер, никто из них не подумает, что ты наркодилер. У Юби вид студента, и это дает ему повод думать, что он стильный. Немного в самом деле есть. Этот парень всерьез думал поступать в колумбийскую школу юриспруденции, но раздумал, потому как счел себя и без того докой. Он вольготно обосновался в Куинсе и Бронксе, и я позволил ему взять под себя Майами вместо Ревуна. Ревуна я в известность не поставил, и тот мне на той же неделе перезвонил:

– Брат, что там за хрень деется?

– Тебе надо смениться. Майами для тебя слишком захолустен, тебе нужен Нью-Йорк. Там и вечерами есть куда пойти, развеяться.

– Что ты, бомбоклат, имеешь в виду?

– Имею то, что имею, мандюк. В общем, размещаю тебя на Манхэттене или, может, в Бруклине.

– Я те места не знаю.

– Ну так купи, бомбоклат, путеводитель и изучи.

«Брат, ты ж знаешь, у меня на эти вещи чутье, и я этому перцу не доверяю», – не устает он повторять при каждом звонке, почти одной и той же фразой. Но Ревун человек недумающий, он лишь прочел пару-тройку книжек, а вот Юби, не в пример ему, мыслит широко и глубоко. Он кинул Колумбию ради торговли «травой», потому как Колумбия в плане деланья денег уже не могла научить его ничему, чего бы он сам уже не знал.

Сметлив просто даже слишком. Сто тыщ фунтов «травы» и десять тыщ «беляка» всего за один год. Это знаю и я, и он, и Ревун, который Юби от этого еще больше ненавидит. Мозг этого человека обогащает нас всех. Но он же, этот мозг, нуждается в моем снабжении, и хотя я уверен, что Юби пытался контактировать с Эскобаром напрямую, доверия ему при таком ловкачестве от тех дельцов нет. Что ж, пускай себе ловчит – иное и представить сложно, – только Ревуна я в это не посвящаю. В другой раз Ревун позвонил мне просто с тем, чтобы сказать: со всего Джемдауна Юби единственный, кто делает педикюр, а значит, он, наверное, жопник или что-нибудь в этом роде. Без бэ. Я хохотал так долго, что Ревун напрягся – ничего, мол, в этом смешного нет. Я сказал ему поостыть. И не сказал, что Юби, когда не убивает сам, подсылает для этого двух своих братцев – родная кровь, ничего не скажешь, – которые, если верить молве, уже укокошили для него больше полусотни человек. Почему он зовется Юби – это вопрос, но, наверное, к психиатру. Лихие люди пометок не делают. Вместо этого я припоминаю имя на манер скороговорки – ля-ля-ля, тра-ля-ля, – как в детской считалке или песенке. Если б кто-то это знал, меня бы, наверное, перестали воспринимать всерьез. И вот я послал Ревуна с еще одним парнем встретить кое-какой груз во Флориде и уже другой фурой переправить окольным путем в Вирджинию, а то и в Огайо. Но в Западной Вирджинии фуру перехватывают копы. И мало того, что пропала такая тьма доз, это бы еще полбеды. Но тут еще всюду начали выщелкивать наших: под Вашингтоном, в Детройте, Майами, Чикаго и по всему Нью-Йорку.

Но за всем этим наш Ревун упорно не слезает с Юби.

– Он, наверное, точно «ча-ча-ча»: ты глянь на него. Взять этот его костюмчик с отливом: шит-то небось из материной шторы… Помяни мое слово, Джоси: рано или поздно этот подонок обернется против тебя.

– Я за ним смотрю, Ревун.

– Тогда смотри крепче. У меня к нему большого доверия нету. У него рука всегда на подбородке, все чего-то думает: прибрасывает небось, как тебя скинуть…

– Ты серьезно? Ну так учти: он не единственный, за кем я смотрю.

– Это ты о чем?

– А о том. Почему мне мой человек в Куинсе докладывает, что поставки между тобой и Юби нестабильны? Почему не налаживаются каналы по Нью-Йорку?

– Что значит «нестабильны»? Этому мудаку нужно усвоить: за один день дела не делаются.

– Ждать у моря погоды, что ли? Ревун, ты там, часом, не захворал?

– В смысле?

– Братан, ты что, на Нью-Йорк монополию взял, что ли? А «Иерархия донов»? А «Артель Кровавой Розы»? А «Хотстепперы»? Им всем кусок подай, от каждой улицы – и это я только о ямайцах говорю. Не будем поставлять мы – они найдут другого поставщика, все просто. И вот из-за таких, как ты, я вынужден сам лететь в Нью-Йорк и наводить там мало-мальский порядок. А ты подумал, Ревун: зачем мне туда лететь? Может, мне лучше просто передать Куинс тому же Юби, а тебя отозвать обратно на Ямайку?

– Да что ты, Джоси! Ни даже-даже. Я… Не, ну так нельзя. Я же просто…

– Ты просто что? На будущее: не вынуждай того человека из Куинса звонить мне. Я половины не понял из того, что он мне наговорил.

– Хорошо-хорошо, брат, я этим подзаймусь, – спешит меня заверить Ревун. Но не говорит того, что действительно должно занимать его на всю голову: не низовой бизнес, а то, что на его территорию пролезает новая банда – та самая, что пытается пролезть и на Майами. Люди подзабыли, что, когда к власти в восьмидесятом пришла ЛПЯ, куча народа, недолго думая, свалила в Штаты. И вот теперь «Кровавая Роза», «Хотстепперы», а уж в особенности «Иерархия донов» пытаются столбить там территорию, как у себя в Кингстоне. И вновь я убеждаюсь, что Ревун человек недумающий, а просто прочел пару-тройку книжек.

И еще одна деталь. Сказать по правде, мне не очень-то много надо, но я говорю Ревуну:

– Слушай, ты помнишь того опездола, Тристана Филипса? Ну этого, из Совета замирения с Папой Ло, Шотта Шерифом и Певцом? Который исчез, как иллюзионист, хотя я посылал разобраться с ним не одного, а целых двоих? Так вот, он сейчас живет в Куинсе, и мне нужно, чтобы ты поставил на этом братане крест. Пока он не примкнул к какой-нибудь банде от ННП, пусть даже засветился на американском ТВ с речами за мир и дружбу.

В восемьдесят втором я отрядил Ревуна заняться этим долбаком. Сказал ему взять билет на самолет и отправиться в Нью-Йорк, найти там ствол и закрыть эту страницу в ямайской истории. Через неделю последовал звонок, но не от Ревуна, а от Бенни, одного из его бегунков, с сообщением, что дело сделано. Я уж не стал Ревуна спрашивать, под какой он был балдой, давая этому засранцу мой номер телефона. Хуже того – дал его тому, кто позволил себе базар таким тоном: «Ну это, короче. Ревун велел сказать, что фокусник, типа, накрылся, ага? Ну пока». Не потому, что он засранец, а просто потому, что он реально не знал, с кем разговаривает. Ну да бог бы с ним: с Филипсом покончено, страница закрыта, и дело с концом.

А затем в позапрошлый четверг один из моих людей, который только что вышел из «Рикерса», спросил, знаю ли я такого Тристана Филипса, который, по его словам, знает всё обо мне. Я уточнил: «Ты, наверное, хочешь сказать, не знаю, а знал?» А он мне отвечает: «Нет, Джоси, тот братан отсиживает в “Рикерсе”; второй годок мотает из пяти, полученных за вооруженный грабеж. Сидел в “Аттике”, а затем перевели в “Рикерс”. Он сейчас влился в “Иерархию донов”. Если хочешь, могу отправить весточку, чтобы его там чикнули». Я тогда сказал: «Да не надо, пускай живет». А сам в пятницу звоню Ревуну:

– Знаешь, с кем я нынче пересекся? С Тристановым знакомцем. Приходил в ЛПЯ за деньгами, жаловался, что кореш твой совсем от рук отбился, денег на ребенка не дает… Ну, что скажешь? Забавно? – спрашиваю я.

– Да, прикольно, – отвечает он в замешательстве.

И вот я собираю спортивную сумку, чтобы лететь в Нью-Йорк. Надолго отлучаться не планирую. Юби там уже все подготовил. Случайно глянув, замечаю моего старшего: стоит в дверях и смотрит, в школьной форме.

– Па, ты откуда, бомбоклат, вернулся? Ты там не вмазанный маненько?

– А ты чего маячишь надо мной сторожем? Отправляйся-ка в школу, юноша.

– Да ну ее нах.

– Что? Я похож на родителя, который позволяет своему отпрыску выражаться в своем присутствии?

– Да брось ты, па.

– Хорошо. А ты брось кривить рожу и ступай-ка в школу. Думаешь, мужская школа Уолмера дается за бесплатно?

– Нас учат, что образование должно быть всеобщим и бесплатным, так что…

– Ну-ну, поучи меня. А за прекословье тебя пестиком по голове. Отойди-ка лучше с дороги и марш в школу, пока там ворота не заперли.

– Па, ну откуда мне знать, что…

– Знать что? У нас речь сейчас, кажется, об образовании. И я думал, ты уходишь в школу; так почему я все еще вижу здесь твою постную физиономию? Ты мне с каждым днем все больше напоминаешь твою, бомбоклат, матушку.

Я улыбаюсь, чтобы он не чувствовал с моей стороны угрозы. Но ему уже шестнадцать, а я по себе помню, как в этом беспутном возрасте начинает играть кровь. Внутри голод, который все растет, и его ничем не унять. Все это так знакомо. Чувствуется, что мы дурачимся, но во всем этом сквозит и некая угроза. Мне отчасти нравится то, как этот засранец ерепенится, выпячивает грудь.

– Смотри у меня, – говорю я шутливо, когда он поворачивается уходить.

Сын лишь один раз кивает и удаляется, поправляя на спине синий ранец. Еще год, от силы два, и управы на этого парня у меня уже не будет.

 

Тристан Филипс

Не гони давай. Что, «Двое друзей» в семьдесят седьмом году не существовал? Открылся только в семьдесят девятом? Тогда в каком клубе я нарвался на Дубленую Кожу – в «Вертушке», что ль?.. Нет, солнце, представить не могу, чтобы это была «Вертушка», – туда ведь даже премьер-министр захаживал. Смычка людей из высших сфер со средними слоями – связь культур, хождение в народ, всякое такое… Ты уверен? С чего ты так уверен? Для человека, который говорит, что на Ямайке не был с семьдесят восьмого года, ты о семьдесят девятом знаешь до хрена. Ты вот мне говоришь, что пишешь книгу о Певце, но какое отношение она имеет к самому Певцу? Он же в мир иной ушел в восемьдесят первом, так? Ну, а ты до этого дня где скрывался – в заднице, что ли? Или я, по-твоему, родился из-под коровы? Или ты пишешь историю о привидениях? Типа, как даппи Певца разгуливает по Роуз-холл? Ты сам-то подумай: если ты в самом деле пишешь про Певца, то за каким хреном ты ведешь разговор со мной? Ты меня, блин, что, за идиота держишь? А, Пирс?

Да не извиняйся ты, что транжиришь мое время, – садись, какого хера. Вот гляжу на тебя и читаю по глазам: еще один мелкий вопрос, и ты на всех своих жопных парах вылетишь из этой комнаты. Единственно значимое дело, которое ты сделаешь за весь день. Глянь-ка, как у тебя физиономия покраснела – прямо как подсвинок, что подавился… Да садись ты, садись, Александр Пирс. Ладно, давай так: ты не говоришь, зачем тебе нужно знать о замирении, о Джоси Уэйлсе, Папе Ло и Шотта Шерифе, а я не скажу, как я это все в тебе раскусил. Годится? По рукам?

У Совета за мир был даже офис. Его обустроил Певец на первом этаже своего дома, вход сзади. Мы с ним ладили так, что люди думали, будто мы с ним братья. В каком-то смысле мы ими и были. Реально. Оба из гетто в Джемдауне. Мало кто знает, но я и в музыке когда-то тоже продвинулся. Раз с ребятами играли в доме самого премьер-министра – точнее, бывшего; правда, не у премьера, а у его отца. Я и рос вместе с лучшим другом Певца. Дураком я себя сроду не считал, но, как видно, Певец оказался-таки поумней. Не знаю. То ли кто-то так устроен внутри, или же в гетто заведено, что если тебя не уничтожает другой человек, то ты непременно уничтожаешь сам себя. В гетто каждый рождается с этим, только Певец каким-то образом этого избег, излечился. Есть у меня одна фотография, где мы с ним двое: оба для гетто чересчур умные, но только один реально оттуда выбрался. А вот другие даже при уме роковым образом обречены на то, чтобы в нем сгинуть.

И вот Певец выделяет мне комнату под офис Совета за мир. Я все еще прикидывал, чем заниматься, но первым делом надо было собрать до конца деньги за концерт мира. Как-то днем Папа Ло подослал к нам в дом Джоси Уэйлса, чтобы тот скинул деньги за проданные на западные сектора билеты. Певец стоял возле входа, как раз после игры в футбол. Джоси Уэйлс припарковал свой белый «Датсун», вылез из него и прошел мимо, а Певец при этом на него посмотрел, а затем глянул через окно офиса прямиком на меня. Скажу тебе, брат, если б глаза у него были реально как те лучи у парня из «Людей Икс», от меня не осталось бы и следа, равно как и от всего дома.

А когда Уэйлс ушел, Певец резким шагом зашел в офис. «Кто это был?» – спросил он еще до того, как я спросил, в чем дело. Я сказал, что это Джоси Уэйлс, общественный активист из Копенгагена, типа зам Папы Ло. Надо сказать, что за то недолгое время я уже узнал Певца очень хорошо и видел, как он раз или два выходил из себя. Но я никогда еще не видел его в такой ярости – его буквально трясло, и пару минут он даже ничего не мог выговорить. А я сижу и смотрю, как Певец от ярости задыхается, а затем не сразу выговаривает:

– Тристан, этого человека я знаю. Он был здесь, был именно той ночью, когда в меня стреляли. Знаешь, почему я сразу понял, что это замирение не будет долговечным? Как раз из-за той ночи.

И вот я лечу в Канаду на разговор с кое-какими организациями, все насчет Совета о мире, а еще чтобы встретиться с одним из братьев в Торонто. Он рассказывает мне все насчет того концерта, да так ярко, что я говорю: «Брат, ты как будто там побывал». А он и говорит: «Так я ж все видел. Его от и до по ТВ показывали, на канале культурных событий». Я удивился, откуда в Канаде видели концерт, когда со мной никто даже не заикался о покупке прав. И тут в разговоре всплывает какая-то «Копенгаген-сити промоушнз», продающая материал телестанциям в Торонто, Лондоне и Миссиссоге. Я, понятно, звоню Папе Ло и спрашиваю: «Брат, что за чертовщина?» Он говорит, что насчет материала ничего не знает, так как все время занимался только Миком Джаггером. Но как кто-то мог окрестить свою фирму «Копенгагеном», если он сам не оттуда? Папа рассудил: «Может, она из настоящего Копенгагена, который за границей». Ага, а у меня на лбу выведено, что я идиот… Я уж не стал говорить ему, что никаких белых на съемках концерта не было и, похоже, мы оба знаем, кто за этим стоял. Тогда он говорит: «Наверное, это Шотта Шериф». Я рассмеялся, а перед тем, как повесить трубку, сказал: «Натяни поводок у Джоси Уэйлса, иначе мне придется это сделать за тебя». Дальше мне позвонили из Нью-Йорка с радио и пригласили в качестве гостя к себе на передачу. Тогда я сказал Папе Ло, что меняю свой маршрут из Торонто на Нью-Йорк, в аэропорт Кеннеди. Но как только вешаю трубку, то передумываю и решаю вместо этого лететь в Майами. Там тьма ямайцев, которые о Совете замирения еще ничего не слышали, а интервью на радио можно дать и по телефону.

Через четыре дня я в Майами. На уме у меня встретиться с А-Плюсом, бро еще по Балаклаве. Когда я стучу ему в дверь, он открывает и буквально подпрыгивает, взвизгнув, как девушка. Ты не ослышался. Он шарахается назад, слово видит перед собой даппи. Даппи, кстати, это призрак. Типа, злой дух. Истинно говорю, А-Плюс сейчас как бы даже не знал, обоссаться ему или обосраться. И вот он хватает меня, как своего родного отпрыска, хотя есть правило: лихой человек ни с кем не обнимается. И уж тем более с мужиком. А этот обвивается вокруг меня и говорит навзрыд:

– Господи Иисусе, Тристан, как ты здесь очутился? Ты что, уцелел?

– Уцелел от чего? – не понимаю я.

– Ну как же! Или ты не слышал, бро? Про тебя сейчас только растрезвонили, что тебя нет в живых!

– Чего? Это что еще за разговоры? И кто их ведет?

– Ревун. Четырехглазый зам Джоси Уэйлса. Он буквально позавчера пустил, что только что слетал в Нью-Йорк и поставил на тебе крест.

– Крест, на мне? А перед тобой, получается, кто стоит – даппи, что ли?

– Честно сказать, я сам сейчас над этим раздумываю.

– Брат, этот мудак не только меня не убил, но и сам я не появлялся в Нью-Йорке.

– Что?!

– А то, солнце. Передумал, когда понял, что с радиостанцией в Нью-Йорке могу потрещать и по телефону. А в Майами стольким не мешает услышать о созданном Совете мира…

– Братуха, как хорошо, что ты явился… А то уж я думал брать двоих и идти строить того мандюка.

– Так погоди, он что, еще в Майами?

– Да, здесь. Сейчас к другану поехал почирикать, в дом на углу Тридцатого и Сорок Шестой. Ты знаешь, где здесь парк с памятником Линкольну?

– Ну конечно. Какие у тебя есть причиндалы?

А-Плюс показывает мне автомат «томпсон» и «девятку». Я беру «девятку», он снаряжает автомат, и мы выезжаем к мемориалу Линкольна. Машину ставим в двух кварталах и направляемся ко двору того другана. Ты вообще знаком с той частью Майами? Одноэтажный дом с верандой сбоку, иногда застекленной. Лужайка у них – это высохшая трава и сухая грязь. Тот дом со сплющенной машиной на лужайке как будто перенесли из Восточного Кингстона. Короче, подваливаем к дому. А-Плюс заходит спереди, я сзади. Дверь у тех мудаков, само собой, не заперта. Конечно же, громко и четко слышен голос Ревуна. В дом попадаю с левой стороны прихожей. Делаю два шага, и вот он, голубчик, стоит ко мне спиной и ссыт в унитаз. Хоть бы дверь прикрыл. Бросаюсь на него и пихаю мимо унитаза так, что мы влетаем в занавеску для душа и я впечатываю его в стену. Прямо мордой, так что удар его оглушает. Очки слетают. Пока он не опомнился, подставляю ему ствол к виску и взвожу, чтобы он слышал щелчок. Ревуна начинает бить дрожь, да так, что от тряски у меня чуть не выпадает пистолет. При этом ссать он не перестает. Я говорю:

– Представь себе, мандюк: я спускаюсь с трапа в Майами и узнаю́, что меня уже нет в живых, и это слышали все на свете, кроме меня. Как ты такое представляешь?

– Ай, ай! Не знаю, Тристан, не знаю, каково оно быть мертвым… Но ты-то, я вижу, вот он здесь, ай!

– Ах не знаешь? Но при этом, бро, расхаживаешь и рассказываешь, как ты меня убил? И когда же – на той неделе? Вчера?

В это время из-за угла появляется его дружок, которого сзади дулом автомата подталкивает А-Плюс.

– Ну так, Ревун, братец мой, расскажи, как ты меня убил? А то я мертвым себя что-то совершенно не чувствую.

– Да кто сказал, что я тебя убил, босс? Кто мог такое наплести?

– Хочу просто узнать, откуда у тебя такая резвость. Ты б хоть сначала убил, а потом уж бахвалился… А?

Мандюк помалкивает. А затем начинает плакать, а вместе с ним и его друг. Хотя сказать «плакать» будет мало – больше похоже на рыдания, в голос. Безусловно, кто сегодня не убил меня, того завтра убью я, и вот я прижимаю Ревуну ствол плотнее к виску, чтобы прикончить. А тот второй начинает выть, чтобы его пощадили. Прямо реально молит о пощаде, вот уж и на колени опустился, даже неудобно. Прямо как маленькие оба. В тот момент, как я отводил ствол, Ревун метнул взгляд на своего дружка. Было видно, что он разъярен донельзя. Ну, я дал им обоим раза рукояткой пистолета, и мы с А-Плюсом ушли.

Что-то, я гляжу, Алекс Пирс, ты все это принимаешь очень уж непринужденно. Не обмочился там втихомолку под столом? А впрочем, что-то мне подсказывает, что ты не из пугливых…

Боюсь ли я чего-то? Скажем, возмездия? Поверь, из тех, кто отважится меня преследовать, Ревун самый последний. А вот полиция между делом шлепнула Медяка, а затем добралась и до Папы Ло. Тут надо кое-что пояснить. То замирение было между гетто ЛПЯ и ННП. Полиция не подписывала договора ни с теми, ни с другими. Правда, фараоны Ямайки известны своим тупоумием. Ты, пожалуй, слишком молод и не помнишь старых черно-белых фильмов. Никогда не видал коротких немых комедий про «Кейстонских копов»? Видал все же? Так вот, полицейские силы Ямайки – это та шайка копов и есть, только без Чарли Чаплина. И Медяку, и Папе Ло хватало ума понять, что фараоны слишком увлечены своей уличной вендеттой, чтобы придавать значение тому мирному договору. Вместе с тем, чтобы выследить такого человека, как Медяк, у этих тупиц ушло не меньше десяти лет. У тебя, Алекс Пирс, ума тоже должно быть достаточно, чтобы понять, к чему я клоню. К тому, какая непруха поперла с гибелью Джейкоба Миллера. О происходящем вскоре смекнул Шотта Шериф и зачастил летать в Майами; пять раз летал. А затем умыкнул партию кокаина у брата человека из «Уэнг-Гэнг» и перепрыгнул в Бруклин. Где его выследил и замочил один из нью-йоркских братьев «Уэнг-Гэнг»; шмальнул прямо на танцполе клуба «Старлайт». Так не успели люди опомниться, как все, кто входил в Совет мира, оказались мертвы, кроме меня и той женщины. Случайно иль нарочно, выяснять у меня времени не было. Потом я еще разок вернулся на Ямайку, на похороны Медяка, и снова умотал. И теперь обратно ни ногой.

 

Доркас Палмер

Вот уже час я сижу и смотрю на мужчину, который сидит и смотрит на меня. Понятно, что я жду инструкций от миссис, мисс или как она там себя, эта фря, величает; ну, а он-то чего сидит, будто тоже ждет указаний? Спина по струнке, руки сложены перед собой, шея прямая – прямо-таки дроид из «Звездных войн». Вообще, это придает ему сходство с домашним песиком. Кобельком. Ну, а я, особь женского пола, в таком случае сучка? Можно сказать, неучтенный пункт договора – сидеть, смотреть и ждать, кто кого пересидит. Ну и пожалуйста, мне-то что. Может, это какая-то тактическая уловка? Типа, научить прислугу знать свое место. Дескать, я плачу́, а потому сидите и не звените. Вот чек, так что стоп мотор и ждем, пока мне не надоест, а счетчик пускай тикает. Чертова страна. Хотя, опять же, это ж не мои, а ее, хозяйкины, деньги. Хочет на почасовке платить мне за то, чтобы я ничего не делала, – ради бога. А он и в самом деле похож на Лайла Ваггонера, этот мужик. Меня не обманешь, я ведь «Шоу Кэрол Бернетт» каждую неделю смотрю, в повторах. Рослый, темные волосы с заметями проседи, подбородок, как у волевого персонажа в мультиках. И каждую минуту нет-нет да и глянет на меня, а встретив мой взгляд, тут же отводит глаза.

Может, сказать ему, что мне нужно отлить, и тогда получится выйти из этой комнаты? Точнее, попи́сать… Блин, терпеть не могу это слово: «пи́сать». Лицам мужского пола нужно запретить употреблять его с десятилетнего возраста. Всякий раз, когда я слышу его от мужиков, мне сразу представляется, что хренчики у них мелкие-премелкие и струйки из них тонкие-претонкие. Внезапно он стреляет в меня взглядом – так сказать, вне графика, – может, потому, что я хмыкнула или хохотнула. О господи, надеюсь, я не сказала всего этого вслух. Теперь, если что, остается только прикинуться, что это был кашель. Слышно, как у себя в кабинете та миссис/мисс повышает на кого-то голос (наверное, на мужа, хотя кто его знает). Лайл Ваггонер смотрит на ее дверь и иронично поводит головой из стороны в сторону. Какой мужик носит розовые штаны – эпатажник? Гом? Впрочем, если б он был гомом, не было бы у него сейчас ни дочерей, ни внучек. Сверху на нем белая безрукавка, приятно обтягивающая грудь и мышцы. Пожалуй, такого Лайла Ваггонера вряд ли прогнали бы и с любовной оргии, покажись он туда. Готова поспорить на свою будущую зарплату, что в бассейне он носит стринги. Пожалуй, его можно даже назвать «седым плейбоем», как американские девицы именуют мужиков, с которыми им не трахаться. Господи, скорей бы уж эта мисс/миссис закончила свою трепотню, иначе я начну мыслить вслух и опомнюсь лишь тогда, когда Лайл Ваггонер начнет недоуменно казать на меня пальцем: мол, она же помешанная.

Не мешало бы оглядеть дом. Я б, пожалуй, поднялась, но что-то мне подсказывает, что Лайл Ваггонер, стоит мне отойти хотя бы на шаг, цыкнет: «Ты куда?» Дом как будто из тех, где в пустой вазе на столе не сыщешь ни монетки, ни потерянной пуговицы. Стол, разумеется, стеклянный, но не обеденный. Мы с Лайлом Ваггонером сидим на деревянных стульях с округлой спинкой и пышным сиденьем. Обивка кремовая с орнаментом. На стене висят портреты – три пожилых женщины с глухими воротниками и двое мужчин – все белые, с кисловато-чопорными лицами, какие у белых всегда бывают на картинах. Справа и слева от входа еще два стула, в точности такие же, на каких сидим мы. Ковровое покрытие полностью в тон стульям. На журнальном столике кипа журналов «Город и деревня» (единственная часть комнаты, которая выглядит малость неприбранной). Пурпурный диванчик на таких же разлапистых ножках, как ванна у меня дома. Одна из гостиных, которые всегда можно увидеть в рекламе на задних обложках «Нью-Йорк таймс мэгэзин». На левой стене хаотичное буйство красок.

– Вон там, посередке, Поллок, – говорит он мне.

– А мне кажется, это де Кунинг, – замечаю я.

Он сверкает на меня взглядом, а затем кивает.

– Право, не знаю, что и за каким чертом покупает моя семья, но эта мазня висит здесь уже довольно давно. Лично у меня впечатление, будто ребенок сожрал весь свой набор цветных мелков, а затем изблевался на холст.

– Да будет так.

– Вы, я вижу, не согласны.

– Честно говоря, сэр, мне нет дела до того, что думают об искусстве другие. До вас оно или доходит, или нет, и довольно глупо дожидаться, что другие им проникнутся. Это даже приятно, когда уголок зала для вас освобождается от еще одного идиота, бубнящего, что его четырехлетка-дочь намалевала бы лучше.

– Ого. Где ж они вас такую сыскали?

– Сэр?

– Кен.

– Мистер Кен.

– Да ну, просто… А впрочем, ладно. Как вы думаете, мисс Жу-Жу-Жу-На-Проводе-Сижу начнет когда-нибудь уважать людское время и слезет, язви ее, с телефонного аппарата?

– Я не думаю, сэр, что она вас расслышала.

– Я же сказал, меня звать… а, ладно. Вы, наверное, не в курсе, но… как вы думаете, моя невестка специально запросила темнокожую домработницу?

– Меня в такую информацию не посвящают, сэр.

– Кен.

– Мистер Кен.

– А то эта Консуэла – мне кажется, ее звали именно Консуэла – пёрла из дома все, что только можно.

– Бывает.

Среди ямайских домработниц имени Консуэла не значится, в этом я была уверена.

– Она была весьма своеобразна. Все, что думала своровать, клала сначала под мебель. Скажем, сегодня она ворует постельное белье. Но, прежде чем украсть, куркует под кровать. Назавтра это может быть мыло под стулом у двери спальни, которое затем перекочевывает к столику снаружи, затем под кресло, затем под соседнее кресло и наконец оказывается на подвесном столике у входной двери. Таким образом каждый день, перемещая каждую вещь одним и тем же маршрутом, она всегда подготавливала что-нибудь у двери на вынос. Я ей сказал: «Гляди-ка! Нелегальный иммигрант прорубил у нас дома прямо-таки канал контрабанды!» А она мне знаешь, что сказала? «На севере, папаша, такие речи недопустимы. Можно подумать, я родилась не в Коннектикуте, драть его некому».

Это дало мне основание предположить, что она из когорты пуэрториканцев.

– А я с Ямайки.

– Да ну, не поверю. На Ямайке я был.

Я лишь подумала: ну вот, начинается, очередной белый начнет мне сейчас втирать, как он без ума от Очо Риоса, но был бы без ума еще больше, если б там не было такой нищеты. И страна-то такая красивая, и народ-то такой дружелюбный, и даже при всей своей трагичности находит в себе силы улыбаться, особенно, язви их, ребятишки. Хотя вид у них слегка негроидный.

– Еще бы. Пляж Сокровищ.

– А?

– Что?

– Вы сказали, Пляж Сокровищ?

– Ты его знаешь?

– Ну да.

Сказать по правде, я о нем понятия не имею. Так, слышала краем уха. То ли в Кларендоне он, то ли в Сент-Мэри – в одном из тех мест, где я никогда не бывала: у нас не было бабушки, которая бы все еще жила на селе. Одно из тех мест, для посещения которых нужно быть туристом, вроде Французской бухты и иже с ней. Да и ладно.

– Все такое чистое, нетронутое. Богом дарованное, как обычно называют место, которое еще не засрано, а лишь понемногу загаживается. Скажем так: никто там не носил маек «Отъямай меня Ямайка». Я попросил одного парня, который был в белой рубашке и черных брюках, принести мне колу, так он сказал: «Иди, бомбоклат, сам возьми». Представь себе… К тому месту я проникся сразу. Да и вообще, ты…

Из комнаты наконец появляется хозяйка. Держа под мышкой клатч, она на ходу поправляет волосы.

– Папа, будьте добры, проведите мисс Палмер по дому. Только сегодня без переутомлений, ладно?

– Прошу прощения, мисс Палмер: там за вами случайно не стоит какой-нибудь младенчик? Где-нибудь в дверях…

– Папа, – укоризненно смотрит хозяйка.

– А то я не пойму, с каким ребятенком она разговаривает.

– О боже правый, папа… Ваш сын там, на новой квартире, с ума сходит только потому, что я хочу микроволновку; говорит, что она слишком дорогая… Всё, пора бежать. Покажите, папа, мисс Палмер, где кухня. Ничего, если я буду звать вас Доркас?

– Ничего, мэм.

– Ну и отлично. Чистящие средства в тумбочке под раковиной. Прошу осторожней с аммиаком, от него сложно выветривается запах. Обед обычно в пять, но на этот раз можно взять пиццу, только не «Шейкэй», в ней слишком много соли. Что еще я хотела сказать?… М-м-м… Да вроде всё. Ну ладно, всем пока. Папа, вы слышите? До свиданьица.

Она закрывает за собой дверь, оставляя нас наедине. Может, сказать, пока не поздно, что я вообще-то не уборщица, а «Боже благослови» агентство иного профиля?

– Тут, наверное, какая-то ошибка…

– А то я не знаю. Но мой сын, как видишь, все равно на ней женился. Вот такие дела.

Он встает и подходит к окну. Тоже высокому. Чем больше я смотрю на этого мужчину, тем больше недоумеваю, зачем я здесь. Мне не представляется, что наступит момент, когда надо будет очищать его от собственного дерьма или укладывать в постель после того, как я сменю зассанные простыни. Сейчас он стоит, подавшись к окну, – одна нога прямая, другая согнута, как будто он собирается толкнуться через стекло. Я, пожалуй, еще не видела человека в таких летах, у которого все еще сохранился зад.

– За месяц ты вторая, – говорит он, по-прежнему глядя в окно. – Не знаю, как долго ты продержишься.

– Прошу прощения, сэр, но мне не совсем понятно, зачем я здесь.

– Ей непонятно, зачем она здесь…

– «Боже благослови» – не служба гувернанток, сэр. Наверное, вот почему люди у вас не задерживаются.

Он поворачивается, и теперь к стеклу прилегает его спина.

– Знать ничего не знаю ни о каком «Боже благослови». И пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, перестань называть меня сэром.

– Хорошо. Мистер Кен.

– Ладно, пусть хоть так. Большего все равно не добиться. Сколько сейчас времени? Ты есть хочешь?

Я мельком смотрю на часы.

– Двенадцать пятьдесят две. И я прихватила с собой сэндвич, мистер Кен.

– Ты в игры играешь?

– Извините, что?

– Да это я так, балуюсь. Хотя мне куда больше по нраву твое «а», а не это твое «извините». Один из немногих разов, когда я чувствую, что в этой комнате со мной настоящая ямайка.

Я внушаю себе: «Это приманка, не клюй, приманка, не клюй, приманка, не клюй».

– Ну, а если я ямайка не настоящая, мистер Кен?

– Не знаю. Кто-то что-то затевает или играет. Я скоро вычислю.

– Насчет этого, сэр, говорить не берусь, но ваша дочь определенно позвонила не в то агентство. Работу горничной я не делаю.

– Да расслабься ты. Эта стервоза всех вокруг считает горничными. Я уверен, что в твое агентство позвонила не она, а мой сын. Она меня обычно игнорирует, но с недавних пор я плотно общаюсь со своим адвокатом, и она, видимо, заволновалась, не думаю ли я переделать свое завещание. Каким-то образом она убедила моего сына, что я дошел до точки, где за мной нужен присмотр.

– Зачем?

– Об этом спроси моего сына… Ой, да бог бы с ними. Скучно мне. Ты анекдоты травишь?

– Нет.

– О-о, надо же… Ты что, действительно такая неюморная тугодумка? Ну ладно, тогда я тебе расскажу. Та-ак… ага. Как ты думаешь, почему акулы никогда не нападают на черных?

Я хочу сказать: «Послушайте, эта ямайка, что перед вами, умеет плавать и нырять», но он договаривает:

– Потому что они принимают их за китовое говно.

И смеется. Не ржет, а так, похмыкивает. Я прибрасываю, сплотить ли мне всех черных американцев и завопить об оскорблении или же просто дать нависнуть молчанию, пока оно не начнет давить гнетом.

– А сколько времени у белой уходит на то, чтобы высрать какашку?

– Опа. Не… не знаю.

– Девять месяцев.

Он медленно рдеет. А после затяжной секунды его пробивает заливистый хохот. Хохочет он так долго, что вот уже хватается за бока, отдувается, кашляет и отирает с глаз слезы. Я и не думала, что его так проймет.

– О боже… О бог ты мой…

– Нет, в самом деле, мистер Кен, я, пожалуй, пойду. А ваш сын пусть позвонит в службу горничных и…

– Еще не хватало! Нет, черт возьми. Никуда я тебя сейчас не отпущу. А ну-ка, быстро: почему у черных белые ладони и подошвы?

– Не думаю, что я сгораю от любопытства.

– Когда Господь обрызгивал их спреем, они стояли на четвереньках.

Он снова закатывается. Я, как могу, сдерживаюсь, но тело начинает непроизвольно сотрясаться еще до того, как разбирает смех. Он подходит ко мне, хохоча так, что глаза на лице смотрятся чуть заметными щелками.

– Значит, на четвереньках, да? – спрашиваю я. – А что нужно делать, когда тебя трахает стая белых?

– О господи, что?

– Ничего. Если не хочешь, чтобы тебя объебал сутенер.

Его рука у меня на плече – судя по всему, для опоры: он весь сотрясается от беззвучного смеха.

– Ой, погоди… Ой, погоди… А вот тебе белая байка: что общего у белых вездесуев с тампоном?

– Не знаю. Оба, что ли, кровососы?

– Нет! И он, и она к каждой манде затычка!

Теперь уже и я держу руку у него на плече, не в силах удержаться от хохота, который периодически то отступает, то снова подкатывает. Вот уж пробило на «хи-хи», обоих сразу. В какой-то момент, не помню какой, у меня с плеча спадает на пол сумка. Мы усаживаемся в кресла, стоящие напротив друг друга.

– Пожалуйста, не уходи, – отсмеявшись, говорит он. – Я тебя очень прошу.

 

Джон-Джон Кей

Кухня, отстоящая по коридору на три двери, встречает меня шкворчанием и потрескиваньем. Почти по всему периметру здесь тянутся стенные шкафы из темного дерева; у одного из них дверцы открыты, являя взору разносортицу сухих завтраков – «Уитиз», «Корнфлекс», «Лайф». Во главе стола начальственно восседает мужчина, схожий по комплекции с Коричневым Костюмом; он углубленно читает газету, делая в ней красным маркером пометки. По бокам сидят двое мальчиков – один, по виду старшенький, уже с ниточкой усиков; смазливый, но с карикатурно большими ушами. Второй заставляет меня запоздало пожалеть, что отец обзывал меня «опездрухом», когда я в двенадцать пробовал отрастить волосы.

– Юкка! Дай еще юкки!

– Артуро! Сколько раз тебе говорила, не кричи за столом, – одергивает его мать.

Каждое из этих слов она словно выдыхает спиной. Ребристый свитер придает ей сходство с символом «Мишлен», но белые слаксы его нивелируют, вызывая ассоциацию с покупателями яхт, которые никак не могут от них избавиться. Волосы утянуты в тугой понитейл, отчего брови, когда она ко мне поворачивается, кажутся задранными вверх. Гризельда Бланко. Глаза темные, уже с утра с макияжем, а губы намалеваны едва ли не больше, чем у девчонки, припавшей на материну косметику.

– Ты, пипка.

– Извиняюсь, чё?

– Что значит «чё»? Я не ясно выражаюсь? Или ты тормоз?

– Ма, ну ты проооосто отпад, – стонет старший.

– Что, guapo, нравится? – спрашивает она с покровительственной улыбкой.

– А то. Козе понятно, ма.

– Вот и перестань вести себя, как козел. «Ма» да «ма»… Скажи еще «ме».

Старший опять нарочито стонет, в то время как второй протягивает тарелку за добавкой.

– Ну и ты давай к завтраку, – указывает Гризельда сковородой на меня.

Я стою неподвижно, не вполне понимая, что она имеет в виду. Но тут Коричневый Костюм подталкивает меня вперед – вернее, припечатывает кулаком в спину. Старшенький смотрит на меня и отворачивается, младший задумчиво вымакивает соус, а мужик за все это время ни разу не отводит глаз от газеты.

– Достань ему тарелку, – командует Гризельда непонятно кому.

Мужик встает, без единого звука вынимает из шкафа тарелку, ставит на стол и возвращается к своей газете. Гризельда кладет на тарелку юкку, добавляет к ней чоризо из красной сковороды. Тарелка, похоже, предназначена мне.

– Мазафакер, ты ж мне бизнес похерил, – говорит Гризельда.

– Извиняюсь?

– Опять ты со своим «извиняюсь»… Ты, наверное, с ним и на горшок ходишь?

Младшенький смеется.

– Ну так какано?

– Не «какано», а «как оно», ма! Ты чё?

– Мои muchachos считают, что английский у меня недостаточно хорош. Я им говорю, что я американская бизнесвумен, а значит, мне и звучать надо по-американски, верно?

– А то, ма.

– Ну вот. А вы… то есть ты, я ж с тобой разговариваю. Ты – херило, который мне все обгадил. Сорвал мероприятие.

– Я не хотел. Твой парень…

– Тот парень уже исторический.

– Не «исторический», а «история», ма!

– Ах да, история. Тот парень уже история. Влип в нее безвозвратно. Так всегда бывает, когда даешь работу черноте. Ни дисциплины, ничего; палят весь твой бизнес на раз. Что он тебе сказал?

– Да ничего такого. Сказал, что сейчас здесь уроют столик с козлами-иммигрантами…

– А ну полегче насчет «козлов», putito.

– Извини. Сказал, что они с ребятами думают сейчас мочкануть каких-то там кубинцев. Короче, намекнул, чтобы я уходил. А я сказал об этом своему корешу Пако. А тот, когда услышал, сказал, что хочет предупредить своего товарища. Я думал, кого-то из вышибал или типа того, а не…

– Хватит трепаться. Твоя история, она… неинтересная. А знаешь, что интересное? Тех maricones не удавалось собрать вместе полгода. Полгода, хонко.

– Хонки, ма. Пиндосы, бля…

– А ну веди себя прилично за столом! – хлопает она ладонью по столешнице, и старшенький мгновенно затыкается. – Я тебе дам «бэ»!.. Ну так вот. Ты знаешь, кто я? Я американская бизнесвумен. А ты встал мне в кучу бабла, понял? Просто гору кэша. И теперь я хочу знать, как ты думаешь за это рассчитываться.

– Я?

Я в растерянности откусываю юкку. Если это моя последняя трапеза на этом свете, то логичней, чтобы это был завтрак. В эту минуту до кухни докатывается квохтанье телевизора: «А вот вам сорокафутовая горииилллааа!» Мужик так и сидит, уткнувшись в газету. Интересно, что ж такого должно произойти в Майами, чтобы с таким упоением об этом читать? А юкка, кстати, вполне себе ничего. Вообще, я от нее не в восторге, но как-никак это домашняя еда, а значит, по умолчанию должна быть вкуснее фастфуда. В эту секунду мне прилетает жесткая оплеуха. Кажется, Гризельда упрекнула меня в том, что я отвлекаюсь, но от оплеухи меня буквально перемкнуло. Рука сама юркнула в пиджак, да так быстро, что я даже не вспомнил: пистолет-то у меня тю-тю. Не успело мне ожечь лицо, не успела Гризельда отвести для удара руку со сковородой, не успел я даже обложить ее «злоебучей мандой» и «помесью мохнатого эмигранта с сапожной щеткой», как до слуха донеслись металлические щелчки. Пять, десять, все пятнадцать. Не помню, каким образом на кухню стянулись Гавайки, но они тут были в сборе. И Коричневый Костюм, и мужик за столом, и старшенький – все смотрели на меня, сурово сдвинув брови поверх и уставив стволы – «магнумы», «глоки» и даже один наган с ручкой из слоновой кости. Я встал и поднял руки.

– Сядь, – коротко сказал мужик за столом.

– И усохни, – добавила Гризельда. – Всем надо помнить: маму-джаму нужно чтить.

Розовая Гавайка подал ей желтый конверт. Гризельда вскрыла его и вынула фото, взглянув на которое всплеснула руками и смешливо фыркнула. Почему-то фотка повергла ее в охрененное веселье. Она сунула ее мужику за столом, а он посмотрел на нее с такой же каменной миной, с какой читал свою газету. Фотку он перебросил мне. Бумажка пронеслась веером, а приземлилась четко и аккуратно прямо передо мной.

– Говорят, аллигаторы предпочитают ловить добычу самостоятельно? – живо спросила Гризельда. – Ну так в следующий раз буду скармливать им мазафакеров живыми, а не мертвыми.

На фото был Бакстер. Аллигаторы не могли определиться, что делать с его головой. «Я не заблюю, не заблюю», – повторяй это из раза в раз и сумеешь этого добиться.

– Зачем же было убирать Бакстера?

– Как зачем? В назидание. «Имеющий уши да услышит», – говорила сестра из… Как это здесь называется? Ах да, женский монастырь. О-хо-хо. Бакстер обмарался, теперь вот ты… Но у моих ребят ушки на макушке, они все смотрят, проверяют. Ходит слух, что ты провернул в Нью-Йорке работенку, которую даже фараоны сочли чистой. Я буквально рассмеялась. Многие считают, что я неопрятна. Но какими же лажовщиками должны быть парни из Майами, чтобы на их фоне даже я смотрелась аккуратисткой? Так вот, слушай, что ты должен будешь проделать для меня…

* * *

Должно быть, я на несколько часов обрубился наглухо: спал беспробудно. И даже понятия не имел, что лежу в постели не один, пока над ухом не послышалось: «Нет, я не знаю, что должен для тебя сделать».

* * *

Надо же, сальноволосый жиголо с прошлой ночи. Вот черт, не потащил же я этого пидора к себе для того лишь, чтобы под ним вырубиться. Из того, что он все еще здесь, следует, что ему или понравилось, или же он не смог найти мой бумажник и ждет оплаты. А может, ему просто некуда податься. И что это вообще за фигня? Я на полу в одной майке, та колумбийская сука бороздит мои сны своими гребаными указаниями, и я даже не помню своего перелета из Майами в Нью-Йорк. Ну-ка, попробуем восстановить. Приземлился я, допустим, в семь вечера. Номер в «Челси» занял в девять («Зачем тебе туда?» – спросил меня Розовая Гавайка. Я не стал спрашивать, почему у него при упоминании этого отеля выпал глаз). Затем в заводском районе снял этого блядунишку в тесных шортах и майке «Рэмоунз» – кажется, он напросился на съем примерно в половине двенадцатого.

– Э-э… И что?

– Ты сказал, что хочешь, чтобы я тебе кое-что сделал. Но если за это не доплатишь, то я уйду.

– Уйдешь? И куда же? Торговать очком на пирсе? Конечно, как же себе в этом отказать…

– Пирс? Чувак, да ты устарел. На том квадрате можно запросто провалиться сквозь настил, подхватить столбняк или еще какую хрень. Туда, к твоему сведению, никто особо и не ходит с той самой поры, как рак геев стал именоваться СПИДом. И кабинки там частично позакрывали.

– Да неужто? Тогда давай займемся вот чем. Для начала ты снимешь штаны… Да погоди ты, придержи удила. Сначала вытащи у себя из заднего кармана мой лопатник… Эй, видишь у меня в руке эту штуковину? Учти, ты и воздух испортить не успеешь, как в тебе уже будет дырка. Чего моргаешь? Я его из-под кровати достал.

– Бог ты мой, папик…

– Давай-ка без «папиков»… Вот теперь хороший мальчик. В следующий раз, тормоз, как будешь подрезать кошелек, не жди завтрака. Ну а теперь о том, что тебе предстоит сделать…

Дрыгнув в воздухе ногами, я сел и обхватил себе колени, расшеперив их цветком. Ствол оставался у меня в руке.

«Для этого ты будешь стараться на совесть, до седьмого пота».

Папки с досье я от нее, понятно, не ожидал, но сведения о ямайце были такими отрывочными, что его фигуру уже в первую минуту окутал флер таинственности. Вначале я спросил, отчего бы мне просто не доделать работу Бакстера, но эта лярва сказала, что нет, до этого, во-первых, надо дослужиться («во-первых» – это как пить дать намек, что дальше будет и «во-вторых», и «в-третьих», и бог весть сколько еще). Стало быть, существует некий ямаец, которого нужно устранить в Нью-Йорке, и сегодня как раз выпадает шанс, который бывает раз в жизни (драматический эффект ее, а не мой; о господи, ну я, блин, и вляпался). Его внешность она даже не описала, сказав лишь, что он «чернющий» и что при нем, по всей видимости, имеется пушка. Коричневый Костюм дал мне его адрес и скупо обрисовал методы. Однажды в восьмидесятом этот тип просто всплыл как ниоткуда с одним гребаным кубинцем по кличке Доктор Лав, с этого все и началось. Ни с какими кубинцами Гризельда дел не имела, если не считать попыток их поубивать, так что приказы взаимодействовать с ними и с ямайцами поступали ей, по всей видимости, из Медельинского картеля. И тут этот, как хрен из-за куста, начинает вести себя так, будто уже подмял под себя весь рынок, встроив Ямайку перевалочным пунктом между Колумбией и Майами, – и это сейчас, когда проходу нет от долбаков-багамцев, путающих все карты своими потугами растыркивать свою собственную дребедень. Гризельда выяснила, что ямайцы работают еще и с картелем Кали, а это уже, извините, ни в какие ворота не лезет. Но Медельин ямайцы, видите ли, устраивали, между их цепочками было даже что-то вроде командной солидарности. Так что хочешь не хочешь, а приходилось с ними взаимодействовать – не нравится, а что скажешь. Хотя ужас как не по нутру было, как эти мерзавцы вклинились посередке, контролируя поставки из Колумбии в Штаты и тесня Гризельдиных ребят, торгующих пакетиками с крэком на улицах. Говорят, тот ямаец получил выучку в ЦРУ (врут, наверное, но все равно ухо нужно держать востро).

В общем, он в Нью-Йорке и кому-то нужно, чтобы его не стало. Кто этого хочет, Гризельда не сказала, но дала понять, что не она. «Я так, просто несу весть», – пожала она плечами. На самом деле мне по барабану – кто, кого, зачем, лишь бы деньги платили. Но странно как-то: дав инструктаж, она захотела, чтобы я остался и мы поговорили наедине. Остальных Гризельда выставила – и снова зарядила про него. Как она слышала, что он не понимает шуток, и не знает, когда его обсирают всерьез, а когда просто для прикола; один раз он даже застрелил парня за одни лишь слова, что, мол, его толстые губы созданы для того, чтобы сосать ему хер. «Не знаю, хонко: ты как думаешь, ямайцы смеются, когда смотрят “Джефферсонов” или “Трое – это компания”? Точно тебе говорю, этот тип никогда ни над чем не смеется».

В общем, кто-то захотел, чтобы он умер, причем не из-за бизнеса, потому что бизнес он как раз делал исправно. Просто это был заказ откуда-то сверху. А чем выше верхи, тем бессмысленней причина. Гризельда умолкла; нижняя губа у нее тряслась. Судя по всему, она хотела сказать еще что-то, но осеклась. Что-то точило ее изнутри; нечто, о чем ей хотелось сказать, но не моглось. Это было не в ее власти. Что за этим парнем в Нью-Йорк возвращаются какие-то призраки или духи с Ямайки. Тем, кто желает его смерти, это неважно, но у меня всего один день и одна ночь, – ну а если конкретно, то нынешний вечер. Стрелять лучше дома, когда цель можно застичь врасплох. Она сказала, что сегодня он, вероятно, будет дома допоздна. Не исключено, что там не протолкнуться от инфорсеров, а потому все это дело лучше осуществить на снайперский манер.

Что до меня, то я думал просто прийти, хлопнуть его и сделать ноги.

Мой жиголо заметно нервничал, поглядывая то на мой лопатник, то на подушку, под которую я сунул пистолет. Неизвестно, что у этого блядунишки на уме.

– Ну что, трахаться будем или как?

 

Джоси Уэйлс

Я наблюдал, как моя женщина собирает мой «Адидас», когда зазвонил телефон. К аппарату я подошел под ее хлестким взглядом: мол, я тебе тут что, упаковщица?

– Алло?

– Брат, надеюсь, ты прихватишь хотя бы пару плодов хлебного дерева, баночку шпротов и мешочек с рисом или горохом – для меня, по-свойски?

– Юби? Как там у вас дела, брат?

– Да ничего, крутимся. Пытаемся дюжить по мере сил.

– Чтобы дюжить, нужно контролировать. Чтоб работало без сбоев. Хватай и жми до полного износа.

– Вот и я о том. Как там братия?

– Нормалёк, все нормалёк.

– Я тут, понимаешь ли, решил загодя побеспокоиться. Мне известна твоя нелюбовь к самолетам. У тебя там паспорт с визой уже есть? Это ж тебе не на автобусе, сам понимаешь.

– Юби, всё тип-топ.

– Круто. Я так понимаю, Джоси, ты в Нью-Йорке раньше не бывал?

– Нет, солнце, только в Майами. У бизнесмена времени на отпуска́ нет.

– Это верно. Как там миссис?

– Она была бы рада, если б ты назвал ее «миссис Черт в юбке». Уже месяц прессует меня, когда же мы обручимся, как благородные люди из предместий, и почему у нас все так приземленно-обыденно, как в гетто. Это не ты ее там подучил?

– Ха-ха, да что ты, солнце ясное. Хотя в Библии говорится: «Человек, обретший жену, обрел благую вещь».

– То есть ты мою женщину считаешь вещью?

– Я? Да бог с тобой. А вот Библия… Слова Божьего никто не отменял. Хотя она не обязывает толковать все буквально. Ты понима…

– Понимаю, Юби. Для этого мне в Колумбийский университет ходить не надо.

– А то. Хотя я здесь, в Нью-Йорке, живу уже скоро десять лет, а понимаю до сих пор еще не все. Будет очень интересно, как ты его воспримешь. Нью-Йорк, как я его себе представлял, с небоскребами и всем…

– …типа «Джефферсонов»?

– Да уж хотя бы Стиви Уандера. Вы же, ямайцы, понимаете, что братья здесь создали нечто позамысловатей «Мастера Бластера», верно?

Всего две минуты разговора, а Юби уже дважды меня кольнул, что я невежа.

– Да уж куда нам, ямайцам… У нас тут один на той неделе спрыгнул в Нью-Йорке с морского трамвайчика – испугался, что проедет остановку.

– Ха-ха-ха, Джоси. Хорошо песочишь, вправду хорошо.

Моя женщина ожигает меня взглядом: с кем это ты там треплешься? Мое ощущение к Юби она знает, хотя сама этого парня ни разу не встречала. Особенность Юби в том, что, в отличие от других, кого взрастил Западный Кингстон, он родом не из гетто. Юби полностью сформировался прежде, чем я вообще его повстречал. У него Бронкс и Куинс слились с Медельином еще до того, как мне пришло в голову оставить Майами этой лярве Гризельде Бланко, которая все равно предпочитает иметь дело с багамцами. И он уже с семьдесят седьмого года прибрал к себе лучших из братьев Копенгагена. Забавно то, что внешне я его едва помню. Вышел он не из Балаклавы, не из Газы и не из Джунглей, а из зажиточного дома с двумя приличными машинами, и получил хорошее образование. Я это понял из того единственного раза, что он приезжал сюда на побывку и косился на все так, будто попал в зоосад. Как он потел в своем шелковом костюме, но так и не вынимал из нагрудного кармана белоснежного платка, чтобы отереть им лицо. Здесь народ, чтобы притереться и подняться, шуршит и вертится как белка в колесе, а он вот другой. В общем, не знаю. На его месте и с его бэкграундом я бы во все то, чем занимаюсь, впаиваться вообще бы не стал. Из всех моих знакомых Юби единственный, кто в этой игре по доброй воле и даже по желанию. Более того, для него она примерно то же, что для некоторых ребят погоня за свежими пизденками, для кого установка менять их чаще и по восходящей. Человек с крупными амбициями при мелких ставках. И в то же время этот человек, находясь в шаге от того, чтобы подмять под себя весь город, находится в плену нелепых суеверий. Вы думаете, для чего он с таким благолепием носит тот белый платок – для красоты? Да нет же. Никто в Америке и не догадывается, что это знак его страха перед Обейей, которой он боится больше, чем праведники дьявола.

– Ну так, Юби. Ты просто ужас как соскучился по моему голосу, даром что скоро меня увидишь, или ты что-то хочешь мне пробросить?

– Уау, Джоси, а ты сметлив. Тебе об этом никто не говорил?

– Моя мамаша.

– Ха. Я действительно тебе звоню насчет кое-чего. Тут вопрос в… Кстати, брат, как только скажешь, что это не мое дело, я тут же затыкаюсь и обо всем помалкиваю.

– Так что за тема, брат?

– Я тут пробовал обсудить этот вопрос с твоим Ревуном, но не смог его застать и…

– Что за дело?

– Так Ревун тебе не перезванивал? Я-то думал, ты мне скажешь, что оно уже устаканилось… Тут суть вот в чем. Когда по полной занимаешься Бронксом и слышишь что-то о бизнесе в Бруклине, то сразу думаешь: «Это не моего ума дело, это епархия Ревуна». Но, как я сказал, я набрал его по домашнему – ты мне сам когда-то дал номер, – а он чего-то не взял трубку. Он что, сменил номер?

– В чем суть вопроса?

Юби сделал паузу. Понятное дело, он меня не боится, поэтому чувствуется, что не ерзает. Не торопится, тянет время. Хочет, чтобы я понял: у него есть что-то, нужное мне, хотя я сам об этом не догадываюсь.

– Видишь ли, когда случай происходит единичный, то и бог с ним, он мало что значит. Иногда бывает, крекеры скачут из района в район, ища, где бы надыбать дозняк, так? То есть дело житейское. Но когда их припирается шестеро, да еще из Бруклина в Бронкс, это значит: что-то такое случилось.

– Ты хочешь сказать, к тебе сегодня приходило шесть клиентов из Бруклина? Может, они просто не знают, куда им пойти там, у себя?

– Джоси, извини, ты не с дуба рухнул? Когда крекеру нужно вставиться, он, поверь мне, в лепешку расшибется, но придет куда надо. И место это будет в пределах досягаемости, иначе оно нерентабельно. Шаговая доступность – ключ к успеху, брат мой; извини, что говорю тебе вещи, которые ты сам знаешь назубок. Так вот, мой человек припирает одного из тех долболобов к стенке и спрашивает, чего ради он забрался в Куинс, а тот отвечает, что с Бушвиком дел больше не имеет.

– Что там случилось в Бушвике?

– А там разве не твой Ревун заправляет?

– Что случилось в Бушвике, бро?

– Тот человек сказал, что двое дилеров вдруг задрали цену вдвое против обычного. Такие вот дела. Я знаю, как и ты, что мы здесь выстраиваем работу на доверии и всегда высматриваем новую клиентуру, но что-то я не помню, чтобы ты говорил об увеличении цены, поэтому меня и удивил тот ее взлет в Бруклине. Это же нелогично. И наоборот, скакотне из района в район мы препятствуем именно тем, что держим цены примерно на одной планке. Так?

– Хм-м.

– И еще одно, милый мой юноша. Я тут обнаружил, что пара твоих дилеров употребляет. За Майами говорить не буду, но здесь это всегда очень-очень вредит бизнесу. Один из тех крекеров рассказал, что не мог найти твоего дилера и потому пошел на «точку» в расчете, что там ему кто-нибудь даст дозу. Заходит, и что видит? Там оба дилера уже лучатся в кайфе. Оба двое! Это же уму непостижимо! Два дилера залипают на «точке», в то время как снаружи из желания заполучить дозу чешется очередь из клиентов. И как, кроме того, можно доверять обсаженному осуществлять бизнес-транзакцию? А может, они по обсадке вообще спалят твой запас? Джоси, аллё!

– Да, я слышу.

– Брат мой, я говорю все как есть. То есть как вижу. Когда клиент рыщет из района в чужое расположение, чтобы раздобыть два или три пакетика, это уже проблема. Вот у меня, скажем, в Бронксе все ходят по струнке с тех еще пор, как я всего лишь приторговывал «травкой». Ну а с семьдесят девятого я отладил механизм, как в настоящей бизнес-структуре, лучше любого магазина, потому что знаю еще с тех дней, когда дьявол ходил в коротких штанишках, что не будет никакого роста, если все не отлажено на корневой базе. Терпеть не могу расхлябанности. И уж тем более от своих братьев. Знаешь, что я сказал человеку, который в последний раз допустил лажу? Я ему сказал: «Даю тебе выбор. Выбирай, какого глаза ты готов лишиться, правого или левого». Если у твоей машины неисправен руль, она рано или поздно воткнется, и тогда кирдык будет всем. И то же, что относится к Бронксу, у меня распространяется на Куинс.

Мне все еще не верится, что он только что назвал меня «юношей».

– Так кто их нанял, ты или Ревун? Я в том смысле, что Ревун должен был это предвидеть и по-быстрому исправить, но, опять же, Ревун… Ты же должен знать, что делает твоя правая рука.

– Да.

– Опять же, от себя скажу: когда у меня последний раз зам начал употреблять, я его просто кокнул. Шлеп, и всё. Потому что тут дело такое: кокаин – это тебе не крэк. Те, кто на коксе, они по большей части стильные, а если и нет, то по крайней мере с деньгами. Так что вести себя с ними приходится по-светски. А крэк что? Тот, кто на нем сидит, ради кайфа на все готов: хоть за щеку взять, хоть сердце у своего младенца вырезать. Но нельзя же, Джоси, допустить, чтобы такой факер торговал твоей хренью? Нет, юноша мой. Никак. Надо бы вам с Ревуном это повторно обсудить, тебе не кажется?

– Повторно зачем?

– Ну.

Н-да. Как я уже говорил, Ревуна знать надо. Но нужно хотя бы проверить, что происходит на твоей делянке в Бушвике. Я на каждую разборку прихожу с иглой и стволом. Чтоб или прибить, или усыпить, чтоб мудак не мучился. В общем, надо будет навести порядок и в Бед-Стае, и в Бушвике, и везде, где придется. Понадобится больше рабочей силы, но все равно я…

– Юби, я тебе уже говорил: участки у меня поделены. Работай там, где ты сейчас. Жди, я по прибытии свяжусь с тобой.

– А?.. Да, конечно. Жду звонка.

Я вешаю трубку. Моя женщина по-прежнему на меня смотрит. Я набираю Ревуна, но у него сплошные длинные гудки. Я чувствую, как она на меня смотрит, потому как знает: меня разбирает ярость. Уже, можно сказать, слышу, как она говорит: «Да брось ты, тем более перед родными своими детьми, не хватало еще».

Смотрю на нее и говорю:

– Да все нормально, не смотри ты так.

 

Ревун

– Трубку брать будешь?

– Нет.

– Ты ж должен кого-то встречать в аэропорту?

– Я тебе разве об этом говорил? Да это позже, к вечеру.

– Тогда хотя бы отключи звонок. Эта штука, она…

– Да знаю я, где этот долбаный звонок. А где, кстати, ключ?

– Не знаю, наверное, где-то на этой кровати.

– И где же?

– Откуда мне знать. Может, ты на нем лежишь. Или под подушкой, ты ее тоже подмял… А знаешь что? Перевернись. Да ничего, у меня не опустится. И не знаю, что такого плохого в слюне? Вы, ямайцы, от нее будто шарахаетесь.

– Что за ремарка? Получается, что ты плюешь на человека, а это неуважение.

– Да всего лишь влага. Вода. Как если б ты плюнул мне на задницу и подлизал.

– О боже! Ни за что.

– Из-за того, что это задница или слюна? Ты ж понимаешь, что если лижешь задницу, то все равно слизываешь свою слюну.

– Как так, слизывать обратно свои слюни? Фу! Как только они покидают рот, то обратно в него попадать уже не должны.

– Ха-ха. Переворачивайся.

– Что?

– Что слышал. Переворачивайся.

– А мне так лучше нравится. Глубже проникаешь.

– Можно подумать. Ты просто не хочешь на меня смотреть.

В комнате день в разгаре. Я переворачиваюсь. Постель слишком мягкая, я в ней утопаю, а он наверху вдавливает меня в простыни. Вставляет, вводит. Журит, что я «закомплексованный», хотя и с улыбкой, но я все равно не понимаю, о чем он. Смотрит на меня без отрыва. Сегодня вторник, день с желтоватым оттенком. Он по-прежнему смотрит на меня. У меня что, растрескались губы? Или косят глаза? Он думает, что я отведу взгляд первым, но я не отвожу, даже не моргаю.

– Ты красивый.

– Ой, да брось ты.

– Нет, правда, не так уж и многим мужчинам идут очки.

– Да хватит тебе. Мужчина не должен говорить мужчине всякую…

– …пидорскую чушь? Ты это уже седьмой раз повторяешь. Клянусь, тебе бы полюбились пуэрториканцы. Они тоже не считают сосание хера и еблю в задницу гомосексуализмом. Только если трахают тебя, то ты пидор.

– Ты называешь своего брата пидором?

– Да ну, ты чё. Ты же любишь и в женскую щель потыкаться.

– Ох, обожаю.

– Мужик, так мы трахаемся, или я из нас двоих Гарри Хэмлин, а ты Майкл Онткин?

– Ты о чем, язви тебя?

– Знаешь, сколько раз за эти два года я слушал подобные разговорчики? Меня они уже притомили, как и всякие там защеканцы. Особенно из вас, черных. Займусь-ка я лучше вот чем…

Я умолкаю в ожидании. А он уже насасывает мне правый сосок и переключается на левый, жестче, будто собираясь его оторвать. Я уже собираюсь сказать «какого черта, больно», но он принимается его лизать. Мелькает языком и облизывает. Я крупно содрогаюсь. Хочу взмолиться, чтобы он полизал еще и правый, чтобы меня перестало так пробивать. У себя на соске я ощущаю кружок теплой слюны, который он струйкой воздуха обдувает до сухой прохлады. Хватит делать из меня женщину. Порево – ладно, а вот обдувание соска – это уже лишнее.

– Да оставь ты его в покое, факер. А то, не ровен час, подавишься.

– Что?

– Нельзя одновременно ублажать партнера и тащиться от себя, так что выбери что-нибудь одно. Наверное, мне лучше уйти, а ты меня позовешь, когда определишься.

– Нет. Правда нет.

И припадает к моему рту, прежде чем я успеваю сказать «не лезь с поцелуями». Посасывает мне язык, водит губами по губам, языком по языку, трепетно касается его и вынуждает отвечать на это тем же. Заставляет ощущать себя гомосеком.

– Ты посмотри, хихикаешь, как игривая школьница. Может, для тебя еще есть какая-то надежда…

Губа поверх губы, губа с подворотом и полизыванием рта, язык на языке, под ним, губы посасывают мой язык; я приоткрываю один глаз и вижу, что его глаза плотно зажмурены. Затем стон, он исходит непонятно от кого, из него или из меня. Я протягиваю ладони и сжимаю ему соски, но не сильно, все еще не зная истинной разницы между жаром и болью. Но он все равно стонет и ведет языком мне вниз по груди, к соскам, а мой пупок оставляет влажноватый след, который ощущается холодком, несмотря на то что язык у партнера теплый. Нью-Йорк, шпионишь ли ты за мной за этим занятием? Если шпионю я, то в чем суть такого шпионства? «П.Е.Д.И.К.» – проглядывает через угольное ушко. Это окно на пятом этаже, но нет уверенности, скрыты ли мы от глаз снаружи. Для мойщика окон, голубя или лазальщика по стене расстояние преодолимое, хотя кто будет карабкаться сюда по стене? Нас не видит никто, кроме неба. А вот «Эйр Ямайка», пролетая мимо, даст Джоси возможность меня углядеть. Обязательно. Партнер щекочет мне языком пупок, а я обхватываю ему ладонями голову. На секунду он поднимает глаза и лукаво улыбается, а его тонкие, мягкие каштановые волосы струятся сквозь мои пальцы. «Тонкие, мягкие, каштановые» – все это эпитеты сугубо для описания волос белого человека. «Возвращайся, факер», – хочу сказать я, ведь я вот он, здесь, но в эту секунду он заглатывает мой член, и слова так и остаются невысказанными. Он бормочет что-то насчет крайней плоти, отодвигает ее, смотрит на головку и ныряет на нее сверху всем ртом, отчего я вздрагиваю. «Что, необрезанные, ощущаете, а?» Он лижет, засасывает вначале лишь головку члена, а затем заглатывает его весь, пока не стукается ртом о выступ моего лобка. Взад-вперед, движениями коитуса, и я чувствую его губы, его язык, влажное жаркое тепло и вакуум всасывания – туда, назад, туда, назад, туда, назад – и невольно впиваюсь партнеру в плечо всякий раз, когда он отодвигает мою крайнюю плоть. Видно, как белое плавно скользит по черному – вниз-вверх, вверх-вниз, – после чего извивом снова вверх, с мельканием розового языка. На третий раз я сжимаю ему оба плеча и неистово сдавливаю. Он наконец останавливает эту сладостную экзекуцию. Но затем хватает меня за лодыжки, подталкивает мою задницу кверху и делает коитальное проникновение языком. Я гоню от себя мысль, что мне это не очень-то и нравится, как будто что-то жаркое смачивает мне задний проход. Он оставляет мои ноги поднятыми в воздух, скатывается с кровати и подхватывает презерватив. Я все еще не могу обозначить разницу между латексом и кожей и не понимаю смысла использования изделия. Знаю, что нахожусь в пяти этажах от земли, но вдруг кто-то пройдет сейчас мимо окна и увидит мои задранные ноги? Это в самом деле сейчас произойдет, снова. Я все еще не трахаюсь настолько часто, чтобы не предвкушать этого момента. Не насыщаюсь настолько, чтобы забывать, что в комнате есть еще один стоячий хер, кроме моего. И мне просто хочется схватить его, стиснуть и потянуть, а затем, может, и отсосать. И вот его пальцы втирают мне в задницу смазку, а я снова гоню от себя мысли о трахании в тюрьме, хотя, гоня их от себя, я думаю именно о трахании в тюрьме, а он как следует втирает мне смазку и трахает вначале пальцем, доставая до одного укромного местечка, от которого я подскакиваю, и неудивительно, что нечто подобное при досягании заветной «точки джи» ощущают женщины, потому что трахать женщин, трахать в манду, это одно, и совсем иное жахать пидора, по крайней мере здесь, сию минуту, в пяти этажах от земли. И ну на хер все эти прибросы, что означает белый сверху, потому что я не думаю о белом сверху до тех пор, пока не думаю, что это Америка, а если я думаю как ниггер, то это означает что-то вроде того, что белый наверху, но наверх могу влезть и я, хотя он при этом по-прежнему будет на мне скакать. Как хорошо, что у меня нет необходимости в эрекции…

Опять звонит телефон.

– Ты меня хоть в какой-то момент впустишь в себя, милый?

– Что?.. Ой!

– Чего ты такой скованный? Вся эта лабуда насчет раскрепощенности ямайцев все больше превращается для меня в миф. Говорю как на духу.

– Я не скован.

– Милок, с таким же успехом я мог бы свисать с потолка, запихивая тебе в попу свой большой палец.

– Ха-ха.

– Ага. Значит, фокус в том, чтобы ты у меня смеялся. Или трахать тебя в темноте. Тогда бы у тебя, может, не было проблемы.

– Почему-то во всех фильмах герои трахаются исключительно в темноте. Даже в сериалах.

– В какой, интересно, миг до тебя доперло, что не все мужики в Америке похожи на Бобби Юинга?

– А мне темнота нравится.

– Умоляю, Бэтмен, смени пластинку.

– Это ты смени, а не я.

– Знаешь, единственное существо, которое увидит тебя из этого окна, – это Супермен. Верить в него или нет – дело твое. А я схожу отолью – и сразу назад.

Вынужден шлепнуть себя ладонью по губам, чтобы не сказать «поспеши». Меня по-прежнему свербит нелепая мысль, что сейчас через подоконник покажутся лоб и глаза Джоси Уэйлса, на манер картинки «Здесь был Килрой». И знаете что? Я скажу ему: «Это Америка, блин, поэтому делаю что хочу, и положить на то, что ты мне скажешь; как говорят американцы, “kiss my ass”. В Нижнем Ист-Сайде все схвачено, и в Бед-Стае я тоже рулю, и не надо звать никакого идиота Юби, а если он не будет смотреть в оба, то я скоро подомну под себя и Бронкс. В сущности, не нужен мне этот Бронкс с его гребаными темнокожими, у меня есть белые люди на Манхэттене, с которых я беру тройную цену. Так что когда самолет Джоси наконец приземлится, то пусть он увидит, что Ревун заправляет Нью-Йорком, и всё, что нужно делать, делается мастерски благодаря мне, так что оставь меня в покое и не лезь ко мне в дом, не смотри под одеяло, а уж если залез, то ничего не говори. Что еще человеку, язви тебя, надо?

Дела идут туго, только и всего. Всегда со скрипом.

Партнер выходит из санузла со стоячим, загнутым влево хером, уже в резине. Кожа у белого под цвет плавок. А вокруг хера огнистая курчавость. Интересно, будет ли он нежен; если да, то я буду чувствовать себя педиком. По-другому не бывает ни в «Шахте», ни в «Орлином гнезде», ни в «Шипе», ни в «Новом театре Давида», ни в «Театре Адониса», ни в «Западном мире», ни в «Бижу 82», ни в «Драгоценном камне», ни в «Книжной лавке на Кристофер-Стрит», ни в «Логове Джея», ни в «Клубе адского пламени», ни в «Лез оммс», ни в «Книжном магазине на Энн-Стрит», ни в «Шомполе», ни в «Бэдлэнде», ни в «Прогулке», ни у бизнесмена, идущего домой к своей жене, ни у байкера, ни у патлатого хипповатого студента, ни у guapo, muchacho или mariconcito, ни у церковного хориста, ни у клоуна с аршинной надписью на джинсах, ни у мужика, которого другой мужик называет «голубком», ни у седовласого джентльмена, выгуливающего собаку, ни у человека без особых примет с обычного рода занятиями и ничем больше. Кто-то подходит сзади, когда я спускаю шорты, кто-то меня снимает, если дома у него есть «белая женка» (хотя никто в Америке понятия не имеет, что такое «белая женка», и поэтому я говорю «лимон» или «йейо», «порошок бурундучка» или просто «кокс»). Дилер может втихую курковать себе нычку. Дома или в парке я спускаю шорты и жду, когда они вздрогнут при эякуляции, а иногда они ждут, чтобы первым кончил я, и сдрачивают спущёнку мне на задницу. Но все равно при этом пежат меня, как мужик мужика. А когда вот так, по-нежному, в постели, то возникает ощущение, что мы два педика. И разговариваем, как педики. Ну так что? Значит, мы, наверное, ими и являемся.

– Ты там так и будешь весь день стоять дрочиться? – спрашиваю я.

В эту секунду звонит телефон. Он смотрит на него, затем на меня и видит, что я на него не смотрю. Думает что-то сказать, но не говорит. Телефон все звонит. Я жду, когда он перестанет, забираюсь на кровать, и он поднимает мне лодыжки. Звонки обрываются, и он задирает мне обе ноги. Я жду, не начнется ли снова трезвон, потому что, если что-нибудь важное, мне перезвонят. Он умащивает мне дырку смазкой. Телефон молчит. Он смазывает себе хер. Телефон молчит. Я все жду, что тот вот-вот зазвонит, и, хотя он молчит, хихикаю, как шаловливая девчонка. Он улыбается, смотрит прямо на меня и вставляет мне на всю длину, не быстро и не медленно, но уверенно и не останавливаясь, и секундная боль вскоре проходит, когда он умещает в меня весь свой загиб кривизны. Поехали.

Не успеваю я сходить отлить, как телефон оживает снова.

– Алло?

Черт. Трубку беру не я, а он.

– Алло? Секундочку… Кажется, тебя.

Через пять секунд я у аппарата:

– Аллё?

– Что там за херь?

– Что? Ты о чем?

– Что там у тебя за херь? Там у тебя что, даппи берет трубку?

– Нет, Юби.

– Тогда кто?

– Это мой бро зашел… зашел за… Хочешь, я тебе музычку поставлю? Фила Коллинза?

– И он снимает трубку с твоего рабочего телефона?

– Да погоди ты, Юби. Никто ее не снимает. Просто я отлучился в туалет, выхожу и вижу, он ее уже взял. Ну так что там у тебя? Что стряслось?

– Не гундось со мной на пиндосовский манер.

– Ну а ты не разговаривай со мной, как с сынком. Что, спрашиваю, стряслось?

– Да вот стряслось, блин. Третий раз тебя уже набираю.

– Ну вот, я у аппарата.

– Мне есть что сообщить.

– Ну так что именно, ёшь твою медь?

– Короче, планы поменялись. Джоси встречаю я, а не ты, и…

– Ну нах. О перемене планов Джоси мне сказал бы.

– Тогда милости прошу в аэропорт, увидишь, как я его там встречаю. В любом месте веселее вместе, я всегда так говорю. И еще. Джоси не хочет ехать в Ист-Виллидж, а хочет посмотреть, как дела идут в Бушвике.

– Бушвик? Чего это вдруг Бушвик, ни с того ни с сего?

– Ты думаешь, мое имя Экстрасенс? Если у тебя проблема с Джоси, то с ним ее и обсуждай.

– Я хотел для начала сводить его в «Мисс Куини». Лучшая ямайская еда во всем Нью-Йорке. Прямо в бруклинском Флэтбуше.

– Ревун, Джоси Уэйлс похож на того, кто улетает с Ямайки затем лишь, чтобы променять настоящую ямайскую кухню на подделку? Ты идиот или прикидываешься?

– Ты с кем так разговариваешь…

– Прибытие в девять тридцать. Увидимся в Бушвике.

 

Доркас Палмер

Может, кто-то знает побольше моего, но лично я не знаю случая, чтобы мужчина произносил фразу «это я так, из праздного любопытства», не имея при этом какого-то добавочного подтекста. «Ты живешь одна? Это я так, из праздного любопытства». Да, то было началом одной сказочной ночки. Понятно, я идиотка, что потянула его к себе домой в тот же вечер. Почему? Потому что увязываться за мужиком в том шумном ямайском клубе только из-за того, что он не похож на ямайца; виснуть на нем и давать на парковке повод для продолжения; не идти к нему домой, потому что «настоящие гулящие так не поступают» (слова директрисы школы «Непорочное зачатие»), – как еще можно такую кретинку назвать? В общем, я привела его к себе домой, а у него, как только мы переступили порог, тут же выросло еще семь рук – одна обвилась мне вокруг шеи, другая полезла в трусы и облапила мое «верблюжье копытце» – он, очевидно, полагал, что клитор у женщин потарчивает вперед, как хренок. Примечательно, что пиво пахнет зазывно только в баре. Я сказала, что передумала, на что он без лишних слов схватил меня за горло и стал душить. Я схватила его за руки, на что хватка его лишь окрепла, и он задушевно пропел: «Нам же, я думаю, проблемки не нужны?» Я ответила в том духе, что просто хочу пойти в спальню и переодеться во что-нибудь поудобнее. Прямо как в кино.

«Тогда скажи, где у тебя тут бар, я себе плесну».

«У тебя на это не будет времени, любёночек».

И вот я пошла в ванную и отыскала там кое-что, внушающее мне большую отраду и комфорт. Помнится, в поисках этой штуковины я в свое время спустилась до самого конца Ган-Хилл. Хозяин магазина внимательно так поглядел на меня и спросил, что я собираюсь этим косить. В это время тот ухажер расположился на одном из кухонных стульев, которые у меня стояли в гостиной. Не беда, в паре кварталов есть магазинчик с такими же. Что поделать, сопутствующий ущерб. Он сейчас нагибался, стягивая с себя последнее из одежды – нелепого вида носки. Мачете свистнуло сквозь воздух с такой легкостью, что я даже удивилась, шутя прорубило рейку спинки и вонзилось в сиденье. Ухажер подпрыгнул, хотя и недостаточно быстро – думал, наверное, что с ним шутят. Поступил он, как обычно поступают мужики: стал, хохоча, подступать, полагая, что я струхну. Но испугал его до усрачки не сам удар, а то, с какой искусной легкостью я выдернула мачете и взмахнула им снова, как матерая дублерша в фильмах Брюса Ли. «Девушкам положено иметь хобби», – говорила мне мать. Я снова вжикнула мачете – теперь перед его физиономией – и завопила: «А ну брысь, бомбоклат, из моего дома!» Он, типа, «ты давай полегче», а я: «На-силу-ют! А ну прочь, прочь отсюда!» И вжик, вжик перед самой его мордой, причем один раз так, будто нечаянно промахнулась и разбила свою дорогую вазу – хотя цена ей грош, а грохнула я ее потому лишь, чтобы показать: эта сука, обезумев, не остановится ни перед чем. Теперь он пятится, но все еще жутко медленно. «Могу я хоть одежду забрать?» А я все ору и напираю, и размахиваю мачете, все равно что в джунглях. Ну, он тогда подбежал к двери и выскочил на лестницу, бежит и орет что-то насчет двинутой гребаной суки. Уж не знаю, о ком это он. Была ли я тогда в большей степени ямайкой, а теперь просто какая-нибудь рядовая американская лахудра. И…

– Да ладно, не рассказывай. Мне знать необязательно.

– Знать что?

– Клянусь, у моего кузена Ларри с его Альцгеймером объем внимания шире, чем у тебя.

– Ой, извините.

– Извинить не могу. Придется мне по такому случаю рассказать тебе анекдот.

– О боже, мистер Кен, опять о ниггерах?

– О нет, о них больше не проси. Я хотел об Альцгеймере. Забавно: когда люди с большим А шутят о людях с большим Б, как будто отвлекаясь от мысли о своем недуге, они делают эту болезнь чуток симпатичней.

– А вы – большое А или большое Б? Или П, или Д? У меня, например, вся родня на Ямайке может похвастаться большим Д.

– Это чем же?

– Диабетом.

– А П в таком случае – Паркинсон? Иногда мне хочется, чтоб у меня лучше уж была б какая-нибудь средневековая хворь, вроде чахотки или кровавого поноса.

– А у вас что?

– Не будем обращать это в главный кинопоказ недели, ладно? А то у меня сложится ощущение, будто я живу в телевизоре своей доченьки. Вообще, всей этой картине надо меньше походить на «Имитацию жизни», а больше на «Путешествия Гулливера».

Он выходит в прихожую и возвращается с шапочкой и шарфом.

– Идем.

– Что? Куда? К лилипутам? Скоро же пиццу должны привезти.

– Ой, эту гадость я на дух не переношу. Они просто оставляют ее у порога и снимают стоимость с нашего счета. Давай махнем отсюда на волю, мне здесь так осточертело.

Честно говоря, мне бы тоже хотелось выйти. Вся эта меблировка эпохи рабства, изготовленная считаные годы назад, действовала мне на нервы. Где-то в этом доме мисс Колтхерст наверняка держит все номера «Виктории». А еще, наверное, «Красную книжку» на случай, если ей захочется самой сделать сахарную глазурь.

– Куда ж пойдем?

– Да черт его знает. Может, ты сводишь меня на обед в Бронксе. Тогда я буду знать, что ты читала Свифта.

– Ямайские школьницы знакомятся с «Гулливером» к двенадцати годам.

– Ого… Какой же сюрприз одна из них раскроет в предстоящие сорок минут? Пытливые умы хотят знать. Идем.

Насчет Бронкса он не шутил. Не знаю, почему я ничего не сказала, когда мы не сговариваясь выскочили из такси на подъезде к Юнион-сквер, спустились в метро и прыгнули на 5-й маршрут, направляясь прямиком туда, откуда приехали. Сели мы на трехместное сиденье у двери. Чтобы не ловить на себе взглядов, я старалась не поднимать глаз. Граффити с каждой станцией становилось все гуще. До 96-й улицы в вагоне находились преимущественно белые – старики и женщины, которые никуда не торопились, а также школьники, без спешки едущие домой. Между 110-й и 125-й число белых убавилось, зато прибавилось латиносов и темнокожих. К 145-й в вагоне остались почти одни черные. Все эти этносы не могли сдержать соблазна оглядеть нас. Я уже жалела, что не оделась сиделкой, а мой спутник так похож на Лайла Ваггонера. Черные мужчины, вероятно, прибрасывали, что этот старикан ничего себе, раз может позволить себе темнокожую гетеру. Или, наоборот, недоумевали, что сподвигло его ехать в такую даль к путане. Что еще хуже, ближе к 180-й улице вагон начал освобождаться и стало почти пусто. Случись что, и вступиться некому.

– Ты где-то здесь живешь?

– Нет.

– Я просто так спросил.

– А вы знаете, что ехать на этом поезде в такое место и в такое время дня небезопасно?

– В пять-то вечера? Ты о чем?

– Не просто пять, а пять вечера в Бронксе.

– Ну и?..

– У вас телевизор дома есть?

– В этом мире, Доркас, люди сами решают, чего им страшиться.

– Люди, что живут на Парк-авеню, сами решают, настроены ли они сегодня чего-то бояться. Ну а у нас, остальных, есть предписание: в Бронкс после пяти не ездить.

– Так чего ж мы едем?

– Я не еду. Это вы едете. А я просто сопровождаю.

– Ха. А кто мне сказал о курице джерк на Бостон-роуд? А я тебе сказал, что ямайской кухни не ел с семьдесят третьего года.

– Получается, что у каждого белого должно быть свое ощущение «Сердца тьмы».

– Не знаю, что производит на меня большее впечатление, – то, что ты так начитанна, или то, что чем больше мы отдаляемся от Пятой авеню, тем смелее становится твой тон.

– И что из этого следует, мистер Кен? Что вы так безупречны в своем английском? Или что американцы не читают в старших классах книг? Что до тона, то поскольку мой найм оказался ошибкой, можете быть уверены, что с завтрашнего дня вы не увидите ни меня, ни кого-либо еще из агентства.

– А вот это было бы ошибкой чудовищных размеров, – пробурчал он не мне, а кому-то или чему-то за окном. Я украдкой оглядела вагон на предмет того, слушает ли кто-нибудь наш диалог.

– Мне кажется, я знаю, что вами движет, – сказала я.

– Вот как? Поделись, сделай одолжение.

– Чем бы вы там ни страдали, оно определенно вызывает у вас подспудное желание умереть. Поэтому вы больше не видите причины чего-либо бояться и считаете, что можете делать все, что захотите.

– Может быть. Или, может, ненаглядный мой Фрейд, я просто хочу свинины джерк, язви ее, и ромового пунша. Так что не надо меня грузить своей дешевой попсовой психологией. Об этом ты не подумала?

На нас покосились двое мужчин.

– Извини, – вздохнул он. – Я просто столько уже наслушался этой дрянцы от своего сына и его женушки… Мне она не нужна, и особенно от того, кому я плачу.

На нас подняли глаза еще трое мужчин и две женщины.

– Что ж, спасибо за повод, который вы сейчас подкинули этим людям, – сказала я. – Они сейчас все подумали, что я проститутка.

– Что-о? О чем ты?

– Вас все слышали.

– Да ну! Да не может быть!

И тут он встает. Я открываю пошире свою сумку, прибрасывая, получится ли нырнуть в нее головой.

– Гм! Люди, минутку внимания. Я… э-э… знаю, что вы могли ненароком подумать.

– Вы что, серьезно? Сядьте, прошу вас. Они ни о чем не думают.

– Я просто хочу, чтобы вы слышали: эта вот Доркас, она моя жена, а не какая-нибудь там проститутка. Я знаю, что мысленно я исходил криком. Не знаю, заметно ли это на публике, но внутри себя я просто орал. Так вот… сколько лет, милая, мы с тобой уже женаты? Четыре года? И я всем хочу сказать: у меня ощущение, что у нас все еще длится первый день нашей совместной жизни, настолько она прекрасна. Все слышали?

Сложно сказать, пытается ли он так неуклюже вступиться за мою репутацию или эта клоунада в самом деле доставляет ему удовольствие. Я тем временем всматриваюсь в людей, изо всех сил стараясь на них не смотреть. Какая-то пожилая женщина прикрывает рот, чтобы не рассмеяться. Я тоже хочу засмеяться – просто показать, что я в этой игре не при делах, – но смех не идет. Забавно то, что я на этого человека даже не злюсь. А он держится за поручень, раскачиваясь вместе с поездом, словно в ритме танца. Поезд останавливается на «Моррис-парк».

– Нам выходить.

– Как? Это же «Моррис-парк». Я думал, мы сходим на «Ган-Хилл-роуд»?

– Нет, нужно здесь.

Я выскакиваю, как только открываются двери, не дожидаясь своего спутника. Даже не оглядываюсь. Хоть бы он там остался и ехал к чертям на «Ган-Хилл-роуд», вообще куда захочет. Но вот сзади слышится его учащенное дыхание.

– Вот это повеселились.

– По-вашему, вводить людей в замешательство – это весело?

Я стою на платформе в ожидании извинений (кажется, так положено, такие сцены я видела в кино).

– Тебе, пожалуй, не мешало бы задуматься, отчего тебя так легко вогнать в смущение.

– Чё?

– Мне так нравится, когда ты говоришь на ямайский лад.

– Вы серьезно?

– Черт возьми, Доркас. В поезде ты не знаешь ровным счетом никого и больше никого из них ни разу не увидишь. А если и увидишь, то не вспомнишь, как они выглядят, так что кому какое дело, что они там подумали? Боже ты мой, терпеть не могу, когда я в помещении не единственный глас разума.

– Теперь нам ждать следующего поезда.

– Да ну его. Пойдем пешком.

– Вы, пешком? По Бронксу?

– А что? Запросто.

– А вы в курсе, что в Хаффен-парк что ни день, то находят мертвое тело?

– Ты хочешь напугать ветерана трупами?

– Одно дело смотреть «Женщину-полицейского», а другое – видеть настоящую преступность.

– «Женщину-полицейского»? Ты когда последний раз включала телик?

– По Бронксу пешком нам ходить нельзя.

– Не волнуйся, Доркас. В худшем случае пусть просто подумают, что ты помогаешь мне раздобыть «герыча».

– Как-как? Вы только что упомянули героин?

Просто фантастика: иммигрантка с сомнительными документами разгуливает по Бронксу со странным пожилым белым явно не от мира сего – опившимся, должно быть, эликсира «я белый, мне море по колено».

– Так вы что, даже со своей семьей не думаете созваниваться?

– Да ну их. Тоже мне, нашла семью… Морщинки, что появятся у моей невестки после недавнего лифтинга, будут самым отрадным для меня призом.

 

Тристан Филипс

То есть ты можешь воротиться на Ямайку, как только того захочешь? Даже так? Ну-ну. Ты похож на пьяницу, который говорит, что ему бросить пить нет ничто, стоит только захотеть. Так вот имей в виду, Алекс Пирс, Ямайка может прорасти в твоих жилах и стать самой сладостной вещью, как и любой темный соблазн, который не сулит тебе ничего хорошего… Ну да ладно, хорош изъясняться загадками. Скажу одно: если б ты не знал, где искать Тристана Филипса, ты бы его ни за что не нашел. Да-да, я вот вижу, тебя волнует то, как у нас загнулся мирный процесс, поэтому скажи-ка мне вот что: а как ты планируешь узнать о нем хоть что-то, если не был в стране с семьдесят восьмого года? Удивляюсь, что ты хотя бы что-то о нем слышал, ведь ты сроду не оказывался в щекотливом положении, когда все это происходило. Так ты будешь составлять разговор с Люси?.. Брат, ты несерьезный человек. Люси – это ключ. Мы с ней единственные из Совета замирения, которые все еще живы. Тебе придется поискать ее по Ямайке, друг мой. Ты никогда не задумывался, почему мы двое все еще живы, когда все остальные мертвы? Конечно же нет, до этого самого момента ты думал, что выжил только один… Хотя, как ты помнишь, на бумаге я тоже значусь мертвым. Всех поубивали, и в зависимости от того, с кем говорить, это относится и к Певцу. Скажи-ка мне вот что: ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-нибудь заразился раком?

Все не могу понять одного: чего эта тема так тебя цепляет? Ты ее муссируешь, как в той комедии – «День, когда Ямайка отправилась к чертям», – ну была и сплыла. Кстати, а какое у тебя на Ямайке любимое место? Тренчтаун? Это каким же человеком надо быть, чтобы обозначить Тренчтаун как свое самое любимое место? Тебе повезло, ты белый. А вот позволь тебя спросить: ты думаешь, для самих жителей Тренчтауна он, этот самый Тренчтаун, любимое место? Думаешь, кто-нибудь из них сидит у себя на крылечке и говорит: «О-о, вот это жизнь!» Смешной вы народ, туристы. Хотя ты не турист. Не рассказывай мне: настоящую Ямайку ты знаешь. У тебя, кажись, и зазноба там была? Аиша. Приятное имечко, его как бы выдыхаешь, когда брызгаешь спущёнку. Она была твоей девушкой или так, за щечку у тебя брала? Ха-ха-ха, да не журись, белый парень, я-то как раз человек мира. Пускай даже он третий. Сколько у нас сегодня еще времени? Хоть сколько? Это в «Рикерсе»? Брат, это какие ж ты струны тянешь? Ну да ладно, давай-ка обратно к теме.

Пока мне о Джоси Уэйлсе не рассказал Певец, у меня о том парне и мнения особого не было. Но потом всякое разное стало происходить, и тут уж начинаешь просматривать знаки, хотя в Бога веруешь разве что по воскресеньям, когда в церковь ходишь. Я думаю, если б Джоси реально думал убить Певца, он бы с этой работой управился назавтра за один вечерок. Значит, на уме у него было что-то иное. Вот так заявиться через два года, как ни в чем не бывало, прямехонько к Певцу во двор? Тут, брат, знаешь какие яйца нужны? Тут яйца о-го-го какие нужны. Так что у такого на пути не стой. Теперь-то легко говорить, что мир был обречен на срыв, потому как нутро у людей гетто состоит из войны. Да, смысл в этом есть, но нужно понимать и другое: ты знаешь, каково оно, когда надежда так нова и свежа, что даже имеет цвет? Как ты держишь нечто в самой глубине ума, потому как случиться ему никогда не суждено, и вдруг видишь, что оно реально может сбыться? Это как все равно что выяснить, что ты умеешь наяву летать. Из-под коровы никто из нас не родился – или, если выражаться вашими словами, наивных дурачков среди нас нет. И не было. Мы все понимали, что это замирение долго не продержится, – девяносто процентов говорило за то. Но вот остальные десять… остальные десять казались такими сладкими, какие только бывают в жизни. Их оставалось только урвать, как птицу счастья. И когда Шотта Шериф сказал мне, что я должен возглавить тот самый Совет замирения, это он все равно что впервые на меня поглядел и впервые разглядел нечто иное, такое, чего даже я сам в себе не видел. Я… я… Чего-то я снова потерялся.

И вдруг бац – Медяк застрелен, Папа Ло застрелен. Вначале я подумал, что это полиция сводит счеты, пока мы не начеку. Или того хуже: партии, которым мир и так-то никогда не был нужен, избавляются от него в преддверии следующих выборов. Но о разуме полиции мы уже говорили. Да и политиканы не захотели бы, чтоб наружу всплыла их вина в срыве мира.

Тут нужно смотреть глубже. Фараоны убивали лихих людей из-за вендетты. Но какая им с того выгода, кроме как поплясать вокруг трупа на улицах даунтауна? Тут думать надо. Кто сейчас в положении более выигрышном, чем до всех этих убийств? Только один человек. Джоси, бомбоклат, Уэйлс.

Со смертью Папы Ло он становится верховным доном Копенгагена. Со смертью Шотта Шерифа разваливаются нью-йоркские банды ННП, включая мою собственную. Между тем в Нью-Йорке все, кого ни ткни, нюхают, курят и ширяются, а колумбийцам нужны люди с опытом, которые могут переправлять это дерьмо дальше, в Штаты. А теперь, я слыхал, и в Англию. Убери с дороги договор о замирении, окажи кое-кому из политиков такую ценную услугу, так они ж тебе всю жизнь будут ее отрабатывать. Ликвидируй движение растаманов, и у американцев больше не будет опасений, что мы превратимся в еще одну Кубу. Точно знать не могу, но готов побиться об заклад, что и кое-кто наверху – в береговой охране, службе иммиграции, таможне или еще где – охотно закрывает глаза на ту или иную лодку, самолет или корабль, а все из-за того, что один человек в восьмидесятом году поднес им на блюде Ямайку. Брат, если б я знал, почему люди вроде меня оказываются в тюрьме, люди вроде меня в тюрьме не оказывались бы. Вот и начни свою книжку с этого абзаца – назови его тюремной мудростью или как-нибудь еще; уж что вы там, белые, пишете, когда попадаете к черным уголовникам… Я ведь тоже, Алекс Пирс, книжки почитываю, да еще поболе твоего. Получается, люди вроде меня тебя волнуют? Усади белого журналиста с его собственным Стаггером Ли, и мозг полыхнет не знаю как. Это потому, что у тебя нет своей, собственной истории? Верно, она не про тебя, ты здесь для того, чтобы ее рассказать, но сам ты не история. И все же какая-то часть во мне говорит, что это история твоя, а не моя. Тебя интересует еще какой-нибудь год, кроме семьдесят восьмого? Как насчет восемьдесят первого? Много ведь чего произошло: Певец познакомился с местом под названием «небеса», я познакомился с местом слегка другим, под названием «Аттика»… Что, ты думаешь, человека отправляют в «Рикерс» из-за того, что поглядели ту книжонку? Надо б тебе, бро, пройти школу «Рикерса» от звонка до звонка.

Я хотя и знаю, что тот жопник Ревун за мной никогда не придет, это не значит, что за мной не попробует прийти Джоси Уэйлс. Ты, кстати, никогда не встречал этого деятеля? Нет? Ну ты даешь: рассказывать о мирном процессе и при этом ни разу не повстречать… Ладно, не будем. Что на уме у этого человека, я не знал, поэтому начал кучковаться с «Иерархией донов». Всё просто: «Шторм-группа», над которой Джоси Уэйлс, – это Копенгаген, а «Иерархия донов» – это Восемь Проулков. Ну, а коли я с Восемью Проулками с того самого дня, как снесли Балаклаву, куда я еще мог пойти? Нет, солнце, политические войны со сменой поля боя не заканчиваются. Я был вынужден примкнуть из соображений безопасности, им же нужны были мозги: их недоумкам даже не хватало ума отслеживать, кто торгует на какой улице, а где тебя может подстрелить Юби со своей бандой.

Нет проблем, бро, меняй свою кассету.

Хотя попробуй назови так «Шторм-группу» при Юби или даже Джоси Уэйлсе. Ради одного человека, которого нужно завалить, они готовы смести целый ряд зрителей в кинозале; но в них, по крайней мере, есть какая-то стильность. Во всяком случае, она есть в Юби. Или он просто умеет носить шелк и не выглядеть при этом сутенером… Но моя бригада? Вот уж одарил Господь: сплошная срань, ниггер на ниггере. Однажды у нас был случай: до шефа дошло, что один крендель из Джемдауна, обосновавшийся в Филадельфии, получил крупную партейку «травы», но, хотя сам он относился к Копенгагену, крыши «Шторм-группы» над собой не имел: думал по дурости, что она ему не нужна. И вот шеф посылает нас к нему в Филадельфию.

Тот крендель был настолько не готов к визиту, что мы просто вошли к нему в дом: он даже дверь не запер. А вел себя совсем не как делец, закурковавший крупную партейку. Помнится, я сказал «Иерархии донов», что если эта нычка для Юби, то не миновать еще одной войны как минимум в одном из пяти районов. Но доны пребывали в уверенности, что этот крендель ни к кому не привязан, а просто шел, запнулся и упал на тюк «травы». В общем, завидев нас, за стволом крендель побежал наверх, поскольку при себе ствола у него не оказалось. Дурак конченый. Я втихую спросил себя: «Это что еще за опездрух?» Даже усомнился, в тот ли дом направили меня доны, уж очень бестолково вел себя этот парень, как будто ничего ценного у него в доме и нет. А долболоб, что был со мной, сказал, что он это, может, спецом так себя ведет: мол, нету у меня ничего, я чист, идите себе с богом. Вынужден признать: в этом действительно была логика. Тогда мы этого кренделя связываем и начинаем потихоньку поколачивать и внушать: «Лучше говори, где нычка. Все равно найдем, а тебе только хуже будет». Не успели мы сказать, насколько будет хуже, как тот долболоб хрясь его пистолетной рукояткой прямо по рту. «Эй, ты чего?» – спрашиваю я долболоба, а он в ответ только лыбится, как идиот. «Как он нам расскажет, тормоз, если ты его хреначишь как раз по тому месту, из которого ему говорить?» – выговариваю я ему, и он затыкается, но вначале меряет меня тупым взглядом, будто я его испугаюсь.

Если б она не завопила, мы б и не узнали, что у этого типа есть жена. Она пыталась убежать, но с младенцем на руках далеко не убежишь. Мы силком усадили ее на стул, и вот я держу ее младенца, потому что тот долболоб хотел просто кинуть его на холодный пол. Я еще трижды спрашивал того кренделя, где у него нычка с «травой», и он трижды отвечал, что ее у него нет. Понятно, что врал. Да и кто б на его месте сказал правду? После этого ставки пока не поднимались. А надо сказать, что все это время долболоб поглядывал на его жену и хватался себе за ширинку. Вот он ногой поднял ей юбку и увидал зеленые трусы. «Зеленые? – спросил он. – А почему не розовые?» Я уже подустал и от этого дома, и от кренделя, и от его жены, и от заснувшего у меня на руках чада, но еще больше от долболоба. И тут тот говорит: «Эй, малый, постой пока здесь, а я эту манду по-быстрому вздрючу, понял?» Не успел я что-то сказать, как он уже скинул штаны и сквозь трусы стал обжимать свой хер. «Ты не из тех пиндосовских сук, что сосут? Только как будешь сосать, не вздумай сделать, чтобы я кончил раньше, чем тебе вставлю. Смотри у меня, без фокусов».

– Сильничать ты ее не будешь, – говорю я долболобу.

– А ты чё, меня остановишь, что ли? А?

Говорит так, будто бросает мне перчатку. А я думаю: «Блин, этот долболоб хочет изнасиловать бедную девку прямо перед ее собственным ребенком, а я ничего и поделать не могу, потому как все, от машины до отеля, записано на имя долболоба». И вот он ей тычет в морду, а она вскрикивает.

– Что ты, бомбоклат, вытворяешь?

– Ничего. Учу эту суку, что молчание – золото. – Он снимает с себя трусы и говорит: – А ну расшеперивай ноги и открывай дырку, а то я сам тебя расстелю.

Та ревет и смотрит то на меня, то на младенца.

– Бро, одень обратно штаны.

– Пошел нах. Одену, когда хер обвиснет.

– Ты что, думаешь бабу сильничать прямо перед ее мужем?

– Пусть смотрит и учится, как с бабой нужно обходиться.

– Бро, еще раз говорю: сильничать нельзя.

Тут он целит ствол в меня.

– Заткнись, – говорит.

Она спрашивает, есть ли у него с собой гондоны, а он отвечает:

– Гондоны задуманы, чтобы изводить на корню черных. Да к тому же с резиной ощущение не то.

Я смотрю, как он пинком раздвигает ей ноги, а крендель смотрит на меня, а я – на младенца. «Они в подвале за полкой, – говорит он, – но только у меня всего пять мешков». Кажется, после этого добавляет еще и «пожалуйста». Тут его жена ойкает, потому что долболоб сжал ей груди. Затем он пихнул ее на пол.

– Бро…

– Пшел нах, я сказал.

– Ты идиот? Берем «траву» и уходим. Полицию он вызвать не сможет. Но если ты ее отделаешь, то фараоны нас нагонят, не успеем мы даже выехать за пределы штата.

– Тогда мы их прикончим.

Вот так и говорит. Вообще-то мне ничего не стоит перестрелять целый бордель, но я не могу хладнокровно убить оступившуюся семью, решившую по недомыслию заняться наркотой.

– Дурень, ты сколько раз сидел?

– Кого ты дурнем назвал?

– Еще раз спрашиваю: сколько раз в тюряге сидел, бомбоклат?

– Один, и обратно туда не собираюсь.

– А вот сядешь, если тебя возьмут за изнасилование. А если убьешь ее, то сядешь за убийство. Ты, наверное, не обратил внимания, но из нас двоих только один в перчатках, и это, бомбоклат, не ты.

Он смотрит на меня так, будто я завел его в ловушку, но винить в тупости ему приходится только себя. Особенно учитывая, как он всю поездку топырился, как дон из донов.

– В общем, давай натягивай штаны и марш за «травой».

Он спускается в подвал и возвращается с мешками, каждый размером с котомку, но их только четыре. На этот раз я сам луплю того кренделя рукояткой ствола. И говорю ему:

– Будешь мне врать – уйду из этой комнаты и оставлю этого мавра делать с твоей женой все, что он захочет.

Этот опездрух ударяется в слезы – не знал, видно, во что вляпался. Если жена после этого останется с ним, то любовь, как видно, не просто слепа, а еще глуха, нема и тупа. Он выдает, что еще один мешок лежит в спальне. Долболоб находит его под кроватью, а еще – три ствола, которые, безусловно, думает оставить себе. Мне все равно; я даже не говорю ему, что эти стволы элементарно отследить. Кроме того, что-то мне внушает: в полицию эта пара обращаться не будет. Тяжелый случай, правда? Но по крайней мере, когда Джоси Уэйлс говорит, что в доме пять мешков, то поверь мне, их там именно пять. Как он узнал? Потому что это он. А вот «Иерархия донов» и из открытой двери нычку толком не может вытащить… Знаешь, что я замечаю, Алекс Пирс? Что всякий раз, как я упоминаю имя Джоси Уэйлса, ты подскакиваешь. Несильно, но заметно. Нервный тик, наверно? У Сеаги тоже был нервный тик. Ты подскакиваешь. И думается мне, потому ты ко мне и пришел. Все, кому нужно знать, знают, что одно время Джоси Уэйлс хотел, чтобы я умер, но теперь он за мной явно не ходит. А вот какая цена была назначена за твою голову – это большой вопрос.

 

Ревун

– Еще раз говорю: я подловила ту блядву за попыткой отсосать у моего мальчугана писю за его карманные деньги. Вон она, та блядешка, скётся у подворотни. Я, по-твоему, что, совсем слепая? Ему ж всего двенадцать!.. Эти вонючие пробляди таскают свои кошелки по всей округе. Суются везде, проходу нет. Ты мне что говорил? Что не будешь их сюда пускать, что у тебя бизнес почти легальный и всякое такое. Поцелуйте, мол, мою черную задницу. А еще…

Бушвик. Давно уже стемнело, но жара в этом районе не спадает никогда. Баба стоит прямо передо мной, я чувствую, как от нее пованивает чесноком. Без помады, но в тенях, смоляные кудри влажноваты. Живот, как булка, нависает над джинсами. Мы стоим посреди улицы.

– Так чего ж ты мне не сказал, что сделал из той квартиры «точку»? – говорит она, указывая на изникающую скорым шагом шлюху, прикупившую крэк. – Ты меня уже притомил. Эти дома, между прочим, принадлежат не тебе, а городу.

Живет она не в этом корпусе, а через улицу, в той вон цепочке отдельно стоящих кирпичных домов, что придают Бушвику сходство с Бронксом. У железной ограды перед домом трое темнокожих мальчишек и девчонка чинят велосипед; ограда защищает не газон, а только бетон. На другой стороне дороги пять домов, и все обнесены заборами. Мы стоим перед моим домом, где «точка» находится на третьем этаже. Улицу с некоторых пор регулярно патрулирует полицейская машина, поэтому добро приходится держать внутри, выдавая дилерам пакетики лишь на краткосрочную продажу – столько, чтобы полиция, если что, не подняла бучу. Лучше так, по крайней мере, можно контролировать процесс. Корпус подремонтировал муниципалитет и запустил сюда бездомных; вместе с ними въехали и мы. Изначально задача была договориться со старшим по дому: если он молчит, то получает кропалёк на лапу. Ну а если пробует раскрыть рот, я напоминаю, что если полиция накроет «точку», то кирдык настанет в том числе и ему. В Бруклине от меня кормится целая стая старших по домам; все хотят, чтобы им чего-то отломилось. Ну а Бушвик – просто кусок дерьма. По Ист-Виллидж у меня вообще не возникает проблем, и только Бушвик мне постоянно что-нибудь подкидывает, и каждый раз что-нибудь новое. Пока по всей длине улицы я не замечаю ни одного споттера или курьера-бегунка.

В двух обшарпанных домах отсюда на поребрике сидит темнокожий паренек-споттер, а рядом с ним буцкает бумбокс, что-то насчет «фриков, гуляющих в ночи». Паренек сидит, притопывая своими пока еще новыми, незамызганными кроссовками. На прошлой неделе у него, кстати, еще не было ни кроссовок, ни бумбокса. Он не замечает, как я подхожу и останавливаюсь прямо перед ним.

– Валите нах, сучьё, заебли! – буркает он, не поднимая кучерявой головы. – Я не при делах.

На что я говорю:

– Ты кверху глянь, шибзденыш.

Паренек вскакивает, как чертик из табакерки, и истово пучит глаза:

– Да, сэр! Да, сэр!

– Ты чё, в армии, что ли?

– Нет, сэр!

– Как обстановка?

Он тупит голову, как будто боясь, что услышанное мне не понравится.

– Бро, твое дело сообщать мне обстановку. Посыльных я не стреляю. Ну так что там с бизнесом?

Парнишка по-прежнему смотрит в землю, но что-то мямлит.

– Чего?

– Гм, да ничего. Ничего вокруг такого, уже несколько дней.

– Херово. Это что же получается: все крекеры очухались и разом пересели на героин? Так и рынок может пересохнуть, а этого допустить нельзя.

– Э-э…

– Что «э»?

– Да я уж замаялся посылать народ куда надо, а они приходят обратно и говорят: чё за лажа? Там, дескать, в том проулке никого с товаром нет. Ну, я-то новичков с деньгами за милю срисовываю. Когда надо, сам подхожу и заговариваю по-братски: «Хой, тут в Бушвике все еще не отлажено. Я ж вижу, чего вы ищете, а у нас тут как раз всего на любой вкус». Они кивают, начинают что-то буровить, а я им тоже киваю – на проулок возле межи.

– Ты сам-то знаешь, где у нас межа?

– А кто ж ее, мля, не знает… Короче, с тобой чё-то не хотят иметь дела. Обычно ты отправляешь двух-трех бегунков с фасованным товаром, и те его продают. Но вот уже четыре дня как народ сюда приходит со словами, что у нас тут какая-то хрень: никаких бегунков вдоль улицы. Да и дилеров чего-то не видать. Твоего охранщика так это притомило, что он ушел и нашел себе настоящую работу во Флэтбуше.

– А куда бегунки делись?

– Откуда ж я знаю… Только вот что-то не бегают. И дилеры твои больше не крутятся.

– А с ними-то что за хрень?

– Ты б взял да и проверил на «точке».

Я смотрю на этого пацана: ишь ты, разыгрывает из себя крутого. То ли вмазать ему раза́ рукояткой пистолета, то ли, наоборот, повысить… Ёшь твою медь, сюда ж через четыре часа нагрянет Джоси!

– И еще: коль уж покупатели не срисовываются, я тут срисовал еще кое-что. Пару дней назад тут начал какой-то сраный «Понтиак» разъезжать, и мне показалось, что ниггеры в нем, как пить дать, из «Иерархии донов». Уже вынюхивают насчет этого места, знают, что с охраной тут слабовато.

– Зрение у тебя, щегол, гляжу, развито не по годам…

– Как платят, так и зырю.

Я смотрю на этого парнишку и уже прибрасываю, как он мне до прибытия Джоси наладит обстановку в Бушвике. Я даже не заметил, как за мной увязалась та чертова бабень.

– Сначала та проблядь припирается к самым моим воротам, задирает свою юбку без трусов и говорит моему младшенькому, что за два бакса даст ему взломать мохнажку. Хорошо, что я в это время находилась у окна и слышала ту возню. Но не успела я опомниться, как сюда притаскиваются еще трое нариков, решив, что здесь торгуют крэком, – это у меня-то дома! А все потому, что торгуют в этом же корпусе.

Дом с моей «точкой». Межа. Самый слабо охраняемый секрет во всем Нью-Йорке. «Краснокирпичники» под цвет ямайской красной глины, каждая комната с двумя окнами. Посредине пожарная лестница. Крыльцо с тремя ступенями под небольшим куполом входа, с претензией на шик, хотя единственно богатые люди, обитавшие за все время в Бушвике, занимались варкой пива. Мы с Омаром стоим здесь уже минут десять, но, кроме этой вот бабы через улицу, что сейчас меня костерит, снаружи никого – ни дилеров, ни охранщика. И прав паренек: никаких тебе бегунков, вообще нигде.

– Омар, сходи проверь внутри. Проверь, те двое бомбоклатов вообще там или нет.

– Понял.

Прежде чем пойти, Омар озирается. Привычка. А затем идет мимо приткнувшейся на крыльце прошманды к двери в подъезд, толкает ее и заходит. Черт, надо было сказать ему, чтобы вынул на всякий случай ствол, но теперь-то уж что… На отдалении у проезжей части стоит «Додж» на четырех бакулках: колеса хозяева ему на ночь снимают. Ребятня, что чинила велик, скрылась к станции метро лексингтонской ветки. Бабень продолжает вопить, что ей накласть, что какой-то там ниггер делает свой бизнес – дело есть дело – и что какой-нибудь тупой негрила или нарколыга решает палить свои деньги на эту дрянь, это тоже его дело, но никто не смеет ей указывать, что у нее на дому наркопритон. И какой вообще дебил обустраивает «точку» рядом с тем местом, где идет продажа крэка? Я хотел было отправить ее на все шесть направлений, потому как нарик, стоит ему раздобыть снадобье, стремится употребить его тут же, поэтому надежное место, где можно обсадиться, должно находиться поблизости, и там же можно прикупить еще, то есть двойной доход. Плюс уже не нужно переживать, что полиция застукает тебя с дозой в кармане: выкусите, она уже во мне. Хотя кто она такая, эта лярва, чтобы я с ней объяснялся, как со своей школьной директрисой?

Омар, показавшись из двери, мотает головой, и до меня только тут доходит, что паренек прав и межа действительно брошена, а дилеры залипают на «точке». В двух кварталах к западу угол Гейт и Сентрал. Единственные два здания во всем квартале, которые никто не поджег или которые по случайности не сгорели сами. В Бушвике, пожалуй, нет ни одного квартала, улицы или дома, который люди не спалили бы дотла для получения страховки, потому как продать нынче жилье здесь – нечто из области фантастики. Сейчас мы на углу Гейт и Сентрал. «Точка» с крэком.

– Ты – как все твои долбаные братья-ямайцы, – костерит меня баба. – Хотя нет, ты не такой. Ты не можешь распоряжаться даже своим собственным дерьмом. Хотя ты даже не дерьмо, а вообще невесть что. Тебе лучше нанять меня управляться со всей твоей хренью, потому что тебе даже куриц стеречь нельзя доверить: проворонишь…

От моей полновесной резкой оплеухи она, поперхнувшись собственной руганью, отшатывается, а затем открывает рот, чтобы продолжить, но под моей зуботычиной, вякнув, захлопывает рот, ничего не успев выкрикнуть. Я хватаю ее за щеки и стискиваю, пока она не начинает крякать, как утка.

– Слушай сюда, лахудра жирная, ты мне уже все уши прожужжала хуже комара. Тебе что, каждую неделю не перепадают бабки? Так чего ты, бля, хочешь: бабла или смерти? А?.. Ага. Я так и понял. А теперь дуй с глаз моих, пока я твое брюхо как боксерскую грушу не использовал, поняла?

Она подхватывается и бежит. А я вместе с Омаром и парнишкой шагаю к «точке». Кто-то для прикола пришпилил на входе табличку, «Не влезай – убьет». Все проясняется достаточно быстро. Один из моих дилеров валяется на матрасе прямо в прихожей, чуть левее от двери. Судя по всему, он только что принял дозняк, да так, что трубка едва не валится у него из пальцев, но он на автопилоте ее держит. Бессмысленные глаза полузакрыты.

– Ах ты, сучара… Запас из общака тыришь?

– Чёёёё? А, брааат? Вмазаться пришел? Ну на, мля. Мне ж не жалко, бро, я с тобой поделюсь.

– Гаденыш, а кто межу стеречь будет, пока ты здесь залипаешь?

– М-межу?

– Межу, межу. Стеречь место, беречь товар. Фасовать запас, раздавать его бегунам. Где они, кстати?

– Хто?

– Бегуны.

– Бегуны, бе-гу-ны… А чё… Так ты вмазываться буешь, или я нычку себе забираю?

Он осоловело поводит на меня глазами и кивает, будто я с ним согласился.

– Ты хоть понял, дурила, что тут учудил? – спрашиваю я. – Мне теперь искать нового бегуна, нового дилера, даже нового охранщика. А времени остается всего четыре часа, и все из-за того, что мой гребаный дилер заделался юзером.

– Ди-лер ю-зе-ром, – лепечет он сонно, пытаясь повторить.

Я даже не прохожу в помещение. Тут голову в комнату засовывает та самая прошманда, что пыталась отсосать у пацана, заглядывает с таким видом, будто этого дилера знает. Или меня. Я машу ей стволом, и она не шарахается, а просто оглядывает меня снизу вверх и скрывается в потемках. Омар стоит снаружи под окном. Муниципалитет заколотил их щитами, но нарики щиты снова отодрали. Из мебели в комнате единственно матрас с дилером и хилая лампочка.

– А где твой напарник? – спрашиваю я.

– Хто?

– Так. Вставай давай, пока я тебя не ляпнул прямо тут.

Он смотрит на меня. Глаза остекленелые, но слегка проясняются, или же он впервые вглядывается в меня внимательно.

– Будут тут мне еще всякие пидоры указывать гнойные.

Не сводя с него глаз, я поднимаю ствол и делаю ему дырку во лбу. Он откидывается на матрасе. Я хватаю его за ногу и подволакиваю к окну. Снова появляется та шалава, норовя нагнуться и вынуть у него трубку. Я навожу ствол на нее:

– Секунда, и тебя нет. Пристрелю нах, коза.

Она поворачивается и уходит так же неспешно, как и зашла. Я усаживаю труп, складываю его руки на коленях, а голову нагибаю так, будто он задрушлял или сидит в чумовом кайфе. Из кармана у него выпадают два пакетика с коксом. Пакетики, трубку и зажигалку я перекладываю к себе.

Снаружи меня ждет Омар.

– Омар, отыщи второго дилера. И приведи мне того споттера. Давай по-быстрому.

 

Джон-Джон Кей

Ох, блин, скорей бы оно кончилось. Или чтоб я хотя бы никогда не встречал той кубинской сучки. Не натыкался сдуру на Бакстера. Не заявлялся в тот гребаный клуб. А лучше, чтобы тот долбаный Пако вообще не подстегнул меня изначально лететь в Майами. Потому что тогда я шастал бы себе по Чикаго, ища того кренделя, который, держу пари, не скучал по мне ни единой минуты. «Эгей, дорогуша, извини, но я снова здесь… Ой, а я и не заметил, что ты отлучался; ты попперс с собой, случаем, не прихватил?»

Всего делов, правда? Но, правда, ломовей любого кайфа. Как такое вообще могло случиться? Все из-за того, что тебе когда-то кто-то взнадобился – тебе, а не ты кому-то? То был единственный, судьбоносный раз. Тот единственный раз, когда…

– Пупик, ты мне «зелёнки» подкинешь? И на такси бы денежек не мешало, чтоб я уплыл обратно в свой рабочий район…

Я дал ему пятнадцать баксов. Чувак взглянул на меня с холодным презрением, после чего сунул себе кэш в левый передний карман. Штаны он натягивал с яростным нашептываньем: «Пидор дешманский». Еще с год назад я б за такие слова втер ему в пятак без разговоров. Он бы шатнулся и запутался в собственных штанах. И приземлился бы жестко, попутно грянувшись головой о тот вон столик. А я б его, еще квелого, сгреб в кучу, подтащил к пожарному выходу и шурнул кубарем по лестнице – звонкой, металлической. Знай, гондон, «пидора дешманского». Я тебе покажу, кто из нас пидор и кто дешман. А потом бы еще затащил его обратно для повтора процедурки, но только после того, как он зассыт себе штаники. Однако с той поры я подостыл и позволил ему уйти с миром.

Об инфорсинге не написано книг, а если б такая книга была, то я бы значился в ней фигурой номер один в главе под названием «Как облажаться». Льдисто-прохладный – нет, холодный как лед, весь из себя на лоске и чуточку двинутый… Это не про меня. Я – простая чикагская отвязь с тонкой кожей и взрывным темпераментом, киллер по совместительству, умудрившийся вляпаться туда, куда влезать не было ну никакой нужды. Помню, что был крупный угон и топорно сделанная работа в западной части города, но что было посередине, в голове будто дымовая завеса. Эх, Роки, Роки… До него мне даже не было нужды запоминать телефонные номера. И все равно я держу на него зуб. Этот сучий сын, язви его, наверняка был дома, но просто клал на звонки.

День клонится к вечеру. Я знаю это потому, что полчаса назад, когда я вовсю занимался сами знаете чем, мне позвонила Гризельда и сказала «chico, уже вечереет» (звонок она совмещала с нотациями сыну, чтобы тот гасил уже свой гребаный телик и шел есть тамале).

Ямаец. Гризельдовские шестерки насчет адреса не ошиблись. С минуту я в этом сомневался, в основном потому, что Флэтбуш был мне совершенно незнаком. А те Гавайки – действительно форменные лузеры. Итак, восточная оконечность 18-й улицы, квартира 4106, четвертый этаж краснокирпичной шестиэтажки без лифта. Студия окнами к востоку, на восход солнца. Дома тот ямайский перец или нет, она оставила выяснять мне. Добрый старый Нью-Йорк – вся улица из одних шестиэтажек без лифтов, и так на все два квартала. Хотя над входом синий навес: понт дороже денег. Можно подумать, я до самых сумерек буду маячить тут на бордюре – ясное дело, ухоженный белый парень здесь абсолютно незаметен. Судя по этим домам, черных в Нью-Йорке воплощением эстетизма назвать нельзя. Тоже мне, эстетствующий пидор.

Вполне себе ухоженный белый парень с блондинистым ежиком и в камуфляжной куртке. С собой я чуть было не прихватил кофр, где лежал «узи». Кофр мне выдал Розовая Гавайка – несомненно потому, что так киллеры орудуют в Майами. Он же взял на себя труд объяснить мне мою задачу. Установка была использовать «узи», а затем бросить его, в стиле мафиози. Но поскольку убрать мне предстояло всего одного человека, а не этническую группу, я предпочел обойтись своей «девяткой». «Девяточка», а к ней «АМТ»: девочке нужен мальчик, для резерва. Эх, скорей бы уж эта гей-бодяга с покушением кончилась; как-то оно все идет не так, и с каждой минутой моего пребывания в этой выгребной яме это чувствуется все острее. «АМТ, muchacho, – это если тебе понадобится подойти ближе», – пояснил Розовая Гавайка. А почему, кстати, розовая? «Гей-радар», что ли? Всё может быть: останься я еще на ночку в Майами, то, глядишь, этот же pendejo еще и впендюрил бы мне по самые гланды. Там, в отеле, увидев «узи», я спросил: «Это кого же я должен грохнуть – Кеннеди, что ли?» Ну а теперь что? Теперь остается только ждать.

Чикаго. Он ведь сидел дома, тот перчик, верно? Сидел, забившись в углу квартиры, и не отвечал на звонки; паренек, который терпеть не мог кроватей. Должно быть, ежился там, как какая-нибудь пичуга в уголке папашина логова, пытаясь представить, как он этого самого папашу укокошит, совершит поступок, так сказать, pro bono. Понятно, что вышло тогда несколько по-топорному. Грубо, дерзко; а я ни во что особо не вдавался, действовал на автомате. И глупо как-то. А ведь меня кто только не предупреждал, ставя мне на вид мою якобы запальчивость и то, как мне коротит мозги. Годами предостерегали. Даже папашка мой, который считал, что для драки у меня кулачки мелковаты.

Или взять тот второй приварок на Саутсайде, когда я устранял счетовода банды; угол 48-й и 8-й. Тоже все шло, мягко говоря, не как задумано. Этот поц оказался такой горой сала, что пули в его жировых глыбах просто застревали, а он, это чудище, сидел и хохотал. Я даже не сразу сообразил (ох, как он меня крыл – и «тушканчиком», и «цуциком», и «киской мяучей»), что шмалять надо в голову. Но даже после того, как пуля шваркнула ему прямиком в левый глаз и вынесла затылок, обдав спинку кровати и стену кровавой кашей, он так и продолжал гоготать.

Я стрелял и стрелял, придвигаясь шаг за шагом, пока на плечах у него не остался лишь обрубок шеи с жидкими кудряшками. Но его хохот преследовал меня по всей Восьмой улице: я все бежал и не мог от него оторваться. А когда прискочил к себе на квартиру, меня бил колючий озноб вперемешку со смехом, который словно вскипал у меня под кожей. Роки притронулся ко мне, а я схватил его и порывисто прижал к стене. А затем отпустил и дал ему раздеть меня, как ребенка, отнести в ванную и поглаживать мне голову, пока ванна наполнялась теплой водой. «Тихо, бэби, я легонько», – повторял он всю ночь. Что выламывало: когда меня прет, «легонько» – это последнее, чего мне хочется.

И вот я стою и роняю кал во Флэтбуше. Дурь неимоверная, а все из-за того гребаного педрилы, который ко мне приклеился; просто-таки навязался парню, который убивает людей, а рано или поздно посчитается и с тем, с кого все началось и который толкнул этого парня на скользкую, блин, дорожку. Так что глумитесь до поры. А уж я, как придет время, проделаю пулей дыру в этом гребаном мире козлов и извращенцев, тех, кто подлавливал меня за подглядыванием на ребят в душе, а в спортзале сдергивал с меня полотенце, открывая всем на обозрение мой стояк.

Ладно, хватит. Если продолжать в таком духе, можно не справиться с задачей, а это исключено. И остается ждать, когда снова отзвонится Гризельда. Или покажется один из Гаваек (она наверняка подослала одного отследить, как я выполню задание, а затем зачистить следы – то есть меня). Возможно, это будет Розовая Гавайка (он, похоже, знает здесь наперечет все клубы), который, может статься, отпустит меня, если я у него отсосу. Даже плохой минет заставляет мужика прижмуриться в надежде, что дальше будет лучше. Ну, а мне нужна всего секунда, чтобы выхватить у него ствол и жахнуть в башку через подбородок, так, чтобы кровища брызнула в потолок. Иногда я жалею, что бросил Чайна-таун: сидел бы себе там да обчищал-угонял машины…

В десятке футов отсюда телефонная будка.

– Алло?

– Роки? Где тебя черти носят? Ты, блин, специально трубку не берешь?

– Джон-Джон?

– Я тебя набирал. И не раз.

– Да? Мне вообще-то спать пора.

– Ну, конечно. Уработался, блин, за день…

– Ну не совсем чтобы. Раздумывал, какую карточку послать на днюшку папику. Каждый год это делаю. А чего ты мне звонишь?

– А, что?.. Как тебя понимать?

– Понимать меня всегда легко. Зачем звонишь?

– Ну как. Просто.

– Ну если просто, то сейчас я смотрел один гнетущий эпизод из «Мэш» и еще более гнетущий из «Однажды за один раз». Когда включаешь, там обязательно или «Лу Грант», или что-нибудь на постельную тематику. Хотя на этот раз речь шла о нерадивой девчонке с суицидальными наклонностями. Правда, это была лишь первая часть – я имею в виду «Однажды за один раз». Ну так чего ты хотел?

– Я, хотел? Да ничего я не хотел.

– Тогда мне в самом деле пора на боковую.

– Ну так, блин, ложись и дрыхни.

– А? У тебя там что, какая-то проблемка?

– Да нет у меня никакой проблемки. Ну ты, блин, даешь, а? Это ж надо: ни хрена весь день не делать и так уставать…

– Я-то думал, моя мачеха померла. А оказывается, вот она, по телефону со мной болтает.

– Шла б она куда, твоя мачеха.

– Ты меня, по-моему, не ловишь?

– Не заставляй меня смеяться в голос. Что за глупый, разъязви его, вопрос…

– Ну да, глупый. Причем если ты отвечаешь «да», то смотришься гомом.

– Это ты гом.

– Ну, а ты в таком случае двенадцатилетка. Или то, или это, для меня не принципиально.

– Тебя не волнует, что я педераст?

– Меня не волнует, что разговор принимает такой оборот. Еще что-нибудь?

– Почему ты такой, блин… Знаешь что? Нет. Нет, язви тебя, Рок.

– Ну тогда спокойной ночи.

– Спокойной… Стой! В смысле, погоди.

– Что там?

– Я… э-э… Я… ты… у тебя там с кем-нибудь было?

– Тебе-то что?

– Гребаный Рок, ну вот ей-богу!

– Да нет. Короче, ответ «нет». Хотя кому какое дело, мы ведь с тобой не сожители, да и вообще… И ты свободен на все сто, делай что хочешь. У тебя с кем-то было?

– Нет.

– Хотя, казалось бы, зачем себе отказывать… Ты там, в Нью-Йорке, где полно педиков, разных там чудаков, иностранцев, к тому же ты еще вполне молод… Ну ладно, мне пора укладываться в кровать.

– Это не твоя кровать.

– Спокойной ночи.

– Погоди.

– Господи Иисусе, ну что еще? Хочешь, типа, секс по телефону? Чтобы я застонал: «О-о, о-о, трахай меня, папочка, пока не кончишь, о-о, кончи мне на лицо, валяй меня, как суку, о-о…»

– Господи боже мой, ну неужели ты не можешь сказать что-нибудь приятное? Хотя бы раз.

– Доброй ночи.

– Пока.

Трубку я успел повесить первым: так ему, этому сучаре. Теперь сфокусироваться. Я стою на противоположной стороне улицы в ожидании, когда Ямаец выйдет наружу. Но когда это произойдет, мне точно не известно. Я даже не знаю, под силу ли эта работа одному, слишком уж много вводных приходится решать разом. Мне даже не известно, один ли он там у себя. Движения туда-оттуда на протяжении нескольких часов не наблюдалось, во всяком случае, насколько это различимо в густеющих сумерках, пока не включили фонари. Всё вслепую и вглухую, пусть даже изначально это тупая задумка Гризельды. «Завали его, и дело с концом». Легко сказать; а если это он меня завалит? То-то будет номер. Времени всего восемь вечера. Если он у себя, то не спит. Лучше всего, конечно, дождаться, когда он выйдет по своим делам, и тут-то, на улице, его и замочить. Но если он такой, каким мне его описали, один он ни за что не выйдет (для того мне, видимо, те парни из Майами и выдали «узи»). Вот как все усложняется. Остается единственно ждать подходящего часа и действовать. Накрутить «глушак». Вскрыть замок, осмотреть помещение, отмерить дистанцию и взять цель. Возможно, для того чтобы быть профессионалом, нужно всего лишь подобающе мыслить. Четко и хладнокровно, как альпинист. У меня же, наоборот, все строится на нервах. Учтите, это вовсе не моя разработка: лично я пытаюсь всего-то на несколько дней продлить себе жизнь.

Черт возьми, у какого еще киллера хранится кипа замшелой порнухи? Вообще, дело было десять лет назад, на углу «Севен-илевен» в Чикаго. За день до этого я исколесил несколько кварталов, пока не нашел того, что искал. Ходил, потея в отцовом охазном кожане. Вчера, когда я присматривал место, за прилавком торчал старик с транзистором. Но сегодня там под радиохит (кажется, «Поезд любви») тихо подтаскивалась деваха в бордовой майке с надписью «Вирджиния для лохов». На меня, когда я зашел, она даже не взглянула. В углу, на дальнем конце журнального стенда, топорщилась подборка из «Пентхаусов», «Уи» и «Плейбоев». Удачно был представлен «Хастлер», так как в нем присутствовали елдаки, хотя я тогда и не сознавал, что тяготею именно к ним. Но вот за ними открывалось доподлинное раздолье: «Хончо», «Мандат», «Дюймы», «Черные дюймы» и «Прямо в ад». Увы, все запечатанные. А вот «Блубой» оказался не запечатан, и по проходу как раз никто не ходил. В какой-то момент я спохватился, кто это рядом сопит, как Дарт Вейдер, и тут понял, что это же я сам. Хотя в двадцати кварталах от дома кто ж меня застукает? В это время какой-то крендель втусовывал девке за прилавком, что Иран-де совсем от рук отбился и нашему президенту Буббе не мешало бы что-то с ним сделать. На обложке журнала красовался ковбой в шляпе, которому тень скрывала лицо, но картинно выставляла сочные красные губы, как бы целующие сигарету. «Блубой», март 1979 года. И надпись: «ВНЕ ЗАКОНА: Плохие парни, которым Этого все мало». «Тошнотик, дрыщ» – так меня, видно, клял папаша, когда однажды шарился в моей дряни в поисках мелочовки на курево и газировку с чипсами (наверное, чтобы жопа еще сильнее росла). И вот нарыл. Жаль, что меня там не было, когда он обнаружил «Члены Супер-нова», «Висящие суперчлены», «Члены: обнаженка», «Голод по членам» и «Стоячие суперхеры», где Эл Паркер похож на Христа в момент эякуляции. Интересно, сорвался ли папашка на крик? Покачал ли головой со словами: «Я всегда чувствовал в этом дрыще какую-то гнильцу»? Присел, полистал и почитал? И вот я прихожу домой, утомленный своими странствиями и совершенно не ожидая разборок, и тут вдруг из комнаты, хлябая телесами, колыхает папаша с «Членами Супер-нова» на отлете и с ходу орет:

– Ах ты, грязный содомит, твою мать! Грязный, твою мать, педрила! Для таких, как ты, есть особое место в аду! Поверить не могу: мой родной сын, сын плоть от плоти моей – нормальной, между прочим, – и жарит в задницу каких-то… грязножопых ублюдков! Если это так, то, как пить дать, по материной линии. Так вот чем ты занимаешься – жаришь в жопу мужиков ночами напролет?

– Нет, пап. Обычно это меня жарят. В дупло. Ночами напролет.

– Что ты такое сказал?!

– Ты плохо слышал, пап? Лупят в самую что ни на есть жаркую дырку на всем Истсайде. В очередь строятся за квартал, чтобы заполучить меня, особенно черные. Тут один кинг-конг так меня отодрал всухаря, что очко горело, два дня присесть не мог…

– Да я…

– Что да я?

Папашка подступил ко мне, но мне было уже не двенадцать лет. Понятное дело, он был крупнее и толще, но я эту сцену предвкушал уже годами.

– Да я…

– Да иди-ка ты к себе, бля, в комнату и смотри семейную комедию, а в мои дела не суйся. Дать тебе пару баксов на чипсики?

Я шагнул мимо него к себе, но папашка ухватил меня за рукав и потянул обратно.

– Вот взял бы и убил тебя за позор, который ты навлекаешь на нашу семью!

– Убери, блин, руку.

– Гореть тебе в аду, ты…

– Руку убери, гнида.

– Да я…

Я вынул из кобуры «беретту». Да, тогда я уже таскал с собой ствол: а вдруг в какой-нибудь из тех машин окажется шофер и начнет возбухать? Папашка отпрыгнул и напряг перед собой кулачки, как какой-нибудь клерк при ограблении конторы.

– «Да я, да я»… Что «ты», сучий ты потрох? Думаешь, я тебя боюсь?

– Ах ты, ах ты…

– Я один из тех, кого ты лишь делаешь вид, что знаешь. И городишь всякую чушь. Я иду к себе в комнату, где залягу спать. А ты не смей, блин, никогда сюда соваться, понял меня?

– Ах ты… Прочь из моего дома, выблядок поганый!

– Я – выблядок, а ты – лузер, который не сумел взрастить никого, кроме пидораса. Можешь сказать это за бриджем мистеру Косту, когда тот снова придет в гости. Я, кстати, частенько беру у него за щеку, когда он поднимается наверх, якобы в сортир.

– Заткни свой поганый рот!

– Вот он-то мне его и затыкает. Хер у него знаешь какой мясистый…

– Прочь из моего дома!

– Да иду, старикан, иду. Бегу. Задолбала меня уже эта халупа, пропади она пропадом… Кэша нужно?

– У пидоров денег не беру.

– Как скажешь. Тогда пойду, куплю на них своему ёбарю бурбона.

– Ты – демон, язви тебя. Исчадие.

– А ты – лузер.

Я прошел к себе в комнату. Он мне вослед что-то пробурчал.

– Что ты там сказал?

– Оставь меня. Подонок!

– Что ты, бля, такое сказал?

– Ты небось думаешь, что ты такой умник? Может, я и лузер, но ты тот, кого все считают дерьмом еще более низменным, чем я… Ох как намучилась с тобой Лиза, когда ты народился. Чуть на тот свет не изошла. Знала б она…

О господи, как же мне все это дерьмо остопиздело… Да что же я такое творю? Мне сейчас вообще об этом думать нельзя. Нельзя, нель-зя. Нужно прикидывать, как унести ноги из этого города. До меня только сейчас дошло, что я снова стою у телефонной будки, а в руке у меня трубка.

– Роки, это я. Я… э-э… Я в Нью-Йорке и… э-э… Я хочу сказать… э-э… Я…

«Оставьте сообщение после длинного сигнала. Пи-и-и».

Я брякнул трубку.

 

Доркас Палмер

Теперь уже слишком темно, чтобы использовать слово «темнеет» как повод для его ухода. Еще одна Доркас Палмер, которая посообразительней, недоумевает, каким таким образом вечер закончился так, что этот мужик оказался у нее в квартире. А впрочем, кому какое дело… Мужчина, приходя в квартиру женщины, не обязан думать, как отнесутся к этому соседи. К тому же я своих соседей не знаю. Однако если он рассчитывает завершить этот вечер, как в какой-нибудь французской комедии – я в постели, укрытая по титьки простынкой, он с томно-удовлетворенным видом покуривает, – то его ждет разочарование. Он смотрит из окна на линию горизонта. Вид отсюда, я бы сказала, отстойный.

Эту часть я знаю, сериалы как-никак смотрю. Сейчас нужно спросить, не желает ли он чего-нибудь выпить. Правда, из выпивки у меня только дешевая водка (горчинку в коктейлях никто не отменял) и ананасовый сок, который не мешало бы проверить на свежесть. А предложение выпить – это не зашифрованный ли призыв перепихнуться? Чего произойти, впрочем, не должно, хотя он и в самом деле похож на Лайла Ваггонера, а я слышала, что Лайл позировал для «Плейгерл». Незадача в том, что я на самом деле очень хочу переодеться во что-нибудь более комфортное. От этого чертова твида в летний день неимоверно чешется кожа. А у ступней заведен строгий четырехчасовой лимит на носку высоких каблуков; если дольше, то они начинают бастовать: эй, стервоза, ты нас что, угробить пытаешься? Мой смешок получается чересчур громким, и он оборачивается и смотрит на меня. Улыбка от мужчины – это обычно платеж авансом, Доркас Палмер. Не сватай ему ничего.

– Я помню, что обещала не заикаться насчет вашего ухода, – сказала я.

– Вот и молчи. Ты не представляешь, сколько из известных мне людей не держат обещаний.

– У богатых свои причуды.

– То есть?

– Вы меня слышали.

– Клянусь: частично причиной, почему я не могу уйти…

– Не можете?

– Не могу, а все из-за того, что ты с каждым часом становишься все развязней. Уж и не знаю, что с тобой станется к десяти вечера.

– Не уверена, что это звучит как комплимент.

– Я вообще-то тоже. В таком случае нам остается одно: ждать до десяти.

Мне хотелось сказать что-нибудь насчет настырности этого мужчины – вторгнуться в мое пространство, раскромсать мое время, как будто мне больше нечем заняться, – но тут он говорит:

– Хотя, опять же, в тебе есть нечто более достойное, чем ублажать старика.

– Я уже дважды повторяла: вы не старик. Возможно, вам лучше понапрашиваться на какой-нибудь другой комплимент.

Он смеется.

– Солнце скрылось. Выпить ничего нет?

– Водка. Ананасовый сок оставался вроде как.

– Лед есть?

– Если нет, то можно сделать.

– Черт-те что… Ладно, можно водки с ананасовым, или что там еще есть в холодильнике.

– У вас руки из плеч растут? Все перед вами на столешнице: и водка, и чистые стаканы.

Он смотрит на меня и говорит со смешком: «Блин, мне это нравится». Похоже на кино, где развязная черненькая гувернантка вдыхает жизнь в престарелого патриарха. Хотя этот не похож не то что на старика, а вообще на того, кому нужна помощь.

– Ваш сын с невесткой, наверное, уже беспокоятся.

– Может быть… О, содовая, сбоку спряталась. Можно?

– Почему нет…

– А вот этот ломтик пиццы выбросить пора. А это что – недоеденная порция лапши? Туда же.

– Благодарю. Какие еще рекомендации по моему холодильнику?

– То же самое с этим надкушенным чизбургером. А это что, «Миллер»? Уважающему себя человеку зазорно его не то что пить, а даже попадаться с ним на глаза.

– Я даже не ожидала таких предложений. Вы просто знаток чужих холодильников.

– Хм. А зачем тогда спрашивать? Водку будешь, с придыхом ананасика?

– Можно.

– Заказ принят.

Я смотрю, как мужчина осваивается на моей кухне. Не помню, чтобы я покупала лаймы, к тому же недавно: он смело пускает их в ход. После третьей попытки резать моим ножом он хватает еще один и начинает вжикать ими друг о дружку, как в сабельном поединке с самим собой. Затем насекает лайм. Смотрит на мою столешницу и как-то жалеючи покачивает головой. Не помню, чтобы у меня оставалось две бутылочки сальсы, но он находит и их. Тук-тук, вжик-вжик, побрякивание, помешивание; да, наблюдать мужчину за работой – это нечто. Не припомню, видела ли я вообще мужика за готовкой, кроме как в кулинарных телешоу. А вот на тебе. Он подходит с двумя стаканами, один протягивает мне:

– Ну как, годится?

– М-м… Прелесть.

– Ну, так спасибо за зрительскую поддержку.

– Нет, правда вкусно.

Он усаживается в одно из кресел, занести которые с улицы мне помогал сосед. С той поры я с ним даже не пересекалась. Надеюсь, на кресле успел выветриться запах. Мой гость пригубляет медленно, как бы нехотя, будто за счет этого в стакане продлевается содержимое.

– На тебе юбка не чешется? В смысле, лето все-таки.

– Я юбок не снимаю.

– Да я и не просил. Наверное, раздумываешь, как ты допустила прокол, пригласив меня?

– Да нет.

– Значит, да.

– Эзоповым языком не изъясняюсь.

– И это хорошо.

Странно, но единственное слово, которое напрашивается для описания того, как он сидит, это «крепкий». Или «сильный». Я обратила на это внимание еще у него дома, а затем в метро, – как он отвергает все эти зазывно мягкие диваны и кресла, приглашающие в них плюхнуться, и сидит с прямыми, расправленными плечами. Наверное, осталось со времен армейской службы.

– А полиция вас, часом, уже не разыскивает?

– В розыск положено объявлять только через сутки, не раньше.

– Ну а похищение?

– Для киднеппинга я малость крупноват, тебе не кажется?

– Я думала, размер здесь значения не имеет.

– Держись в этом же ключе – и, возможно, угодишь в резонанс с моим бодрым настроем. Музыка у тебя тут есть?

– Хотите слышать, чем нынче дышит мажорная ребятня?

– Почему бы нет. Что там нынче в тренде? Мне кажется, «Добрые времена» вполне себе хорош, разве нет?

– У-у… Да вы устарели.

Я встаю и ставлю пластинку, просто верхнюю в стопке. Забавно: дома, на Ямайке, пластинки слушал в основном отец, ставил по большей части какие-нибудь томные инструменталы вроде «Ла Паломы» Билли Вона или оркестр Джеймса Ласта. В восемьдесят пятом году я, пожалуй, единственная, у кого проигрыватель с одной колонкой («хромое стерео», как его называют меломаны). Мать, на моей памяти, принесла домой всего одну пластинку – «сорокапятку» Милли Джексон с длинным названием: «Если вы не полюбили к понедельнику». Прежде чем ее поставить, она, кажется, предварительно дождалась, когда все уйдут из дома.

– Орга́н? Боже правый, ты любишь церковную музыку?

– Да нет же.

– Как «нет», это же проповедник, слышишь? Вон, вещает о загробном мире, и там точно играет орган. Только какой-то кривоватый.

– Вы помолчите и послушайте.

Он умолкает, как раз когда Принс заводит: «В этой жизни ты сам по себе».

– О-о… О да, это мне нравится.

Гость встает, ритмично прищелкивает пальцами и кивает в такт. Интересно, угорал ли он тинейджером под Элвиса и как он относится к «Битлз»? Я хочу спросить, любит ли он рок-н-ролл, но вопрос кажется неуместным при виде человека, что прищелкивает и притопывает так, будто джайву его обучал лично Билл Косби.

«Давай сходить с ума, давай безумствова-а…» – повторяет он за вокалом. Мне как-то неловко, что я не танцую. Поэтому я встаю и начинаю приплясывать. А затем откалываю то, чего не делаю никогда.

«Доктор Всё он будет в масти, всё раскинет на запчасти, срасти здрасте и мордасти, держитесь дети от напасти. Он идет. Он идет. Он приходит. Уу-уу-у-у-уу».

Со столешницы я ухватываю массажную щетку – это у меня микрофон – и еще три раза укаю. Дальше идет гитарный солешник; я спохватываюсь, что у моего гостя приступ, но это, оказывается, он изображает соло на гитаре. Я гарцую и ору: «Сойдем с ума, сойдем с ума», а песня все длится – то есть я ее слушала уже сиксиллион раз, но она еще никогда не была такой нескончаемой, – и наконец мы с ним просто валимся: я на пол, гость на диван. Затем под «Возьми меня с собой» он вспрыгивает, а я так и валяюсь на полу, отдуваясь и хохоча.

– Уф-ф… Так я не веселился, пожалуй, с той поры, как «битлы» отжигали на «Шоу Эда Салливана».

– «Битлз»? Вам нравится?

– Что значит «нравится»? Это величайшая поп-группа всех времен!

– А мы, между прочим, стояли с одной моей клиенткой у дома, где убили Джона Леннона, как раз в ту самую ночь.

– Ждали, пока они поладят с Полом Маккартни?

– Не очень-то смешно.

Вместо ответа мой гость подходит к проигрывателю и берет в руки обложку альбома.

– Та-ак, а что это за кудрявый поцик на моцике?

– Принс.

– Что за принц? Чего он принц?

– Да не принц, а Принс. Вон и усики какие благородные.

– Да-а… А я уж подумал: какая зажигательная бабенка с бородой.

– У него есть еще и видео, называется «Пурпурный дождь».

– Разве не «Пурпурная дымка»?

– Нет, именно «дождь». Принс, а не Хендрикс. Ладно, сниму-ка я ее…

А то он тут расходился не на шутку.

– Да оставь, голубушка. В этом округе я единственный белый, кому принадлежит «Мухобойка рекордз». Так что Принцем меня не запугать. Кстати, извини за «голубушку». Я и здесь, должно быть, устарел: к женщинам нынче так уже не обращаются.

Мне хочется сказать, что извиняться не надо и что это вообще первое благозвучное слово, которым меня в кои-то веки одарил мужчина. Но вместо этого я гляжу в окно, где уже успела зажечься россыпь вечерних огней.

– А что это за девица на обложке?

– Аполлония. Его подруга в реальной жизни.

– Ого. Так он разве не гей?

– Вы, должно быть, голодны. Пиццу-то дома не поели.

– Можно и куснуть… У тебя что-нибудь есть из еды?

– Чипсы, лапша быстрого приготовления.

– Хорошее сочетаньице.

– А наггетсы пойдут? Правда, недельной давности.

– Эх-х, миледи… Ну давай. Чем черт не шутит.

Для лапши я грею чайник, что означает сидеть сложа руки и дослушивать альбом. К моменту свистка чайника альбом почти уже дослушан, и я думаю снова перевернуть пластинку на первую сторону: не сидеть же в тишине, ни мне, ни ему это не под силу.

– Так откуда ты конкретно?

– Что?

– Откуда… Ты можешь это выключить? Все же не Элвис, надо признать. Так откуда ты?

– Ешьте лапшу. Я из Кингстона.

– Это ты уже говорила.

– Есть там такое местечко, Хейвендэйл.

– В самом городе?

– Скорее пригород.

– Типа Северный Ист-сайд?

– Скорее Куинс.

– Мрак… А уехала чего?

– Настала пора.

– Вот так взяла и приперла? Пару лет назад там, кажется, Майкл Мэнли резвился со своей коммунячьей камарильей?

– Я вижу, вы весьма информированы о «холодной войне».

– Дорогуша, я ведь дитя пятидесятых.

– Да я так, иронизирую.

– Я так и понял.

– Вы спрашиваете, что меня оттуда выжило?.. Не знаю. Так, просто захотелось уехать. У вас никогда не было ощущения, что вот вы живете с семьей, в родных стенах, и вдруг чувствуете, что засиделись?

– Бог ты мой, она мне еще рассказывает… Хуже, когда это твой собственный дом, который ты, черт возьми, проплатил из собственного кармана.

– Вам все равно предстоит туда вернуться.

– Да? Ты так думаешь? Ну а тебе?

– А вот мне возвращаться некуда.

– В самом деле? А семья, родня? Зазноба?

– Я вижу, вы и вправду дитя пятидесятых. На Ямайке зазноба – это женщина, с которой вы изменяете своей жене.

– Шикарно. Это я насчет идеи посетить твой тубзик.

– Это милости прошу обратно в прихожку, где вы уже были, и там сразу направо.

– Уловил.

Было бы забавно включить телик, а в нем Кронкайт озабоченно вещает об отце семейства Колтхерстов, похищенном с целью выкупа. Жена/невестка бурно рыдает на камеру, пока не спохватывается, что у нее по щекам течет тушь, и тогда кричит: «Прекратить съемку!» А сын смотрится стоиком, потому что или не желает говорить, или его женушка не дает ему слова сказать. «Мы думали, это бюро надежное, но вот ведь как обернулось… Верить никому нельзя. Нам показалось, что она внушает доверие, ведь ее звали Доркас – понимаете, имя-то какое! Одному богу известно, какую она затребует сумму выкупа». Интересно, пододенется ли она сообразно случаю: как-никак снимают для новостей… Ну а как там в телике будет выглядеть мое фото? Хотя в агентстве оно вряд ли даже есть… во всяком случае, я не помню. Но предположим, что все-таки есть, хотя при данном раскладе, кроме фоторобота, ничего не поместят. Помнится, я как-то выскочила из квартиры с растрепанными волосами (что угодно, только не это!). Возможно, пара будет держаться за руки, а женщина умолять похитителя – то есть меня – проявить гуманность к пожилому отцу, который нездоров, очень нездоров, и…

– Что это?

Как он вышел из санузла, я не слышала. Ни шума воды, ни скрипа двери, ничего. Или мысли так меня унесли, что я опомнилась лишь тогда, когда он встал вплотную передо мной.

– Я спрашиваю: что это? Ты вообще кто, черт возьми?

Он взмахивает передо мной этим. Я же не рассчитывала, что день у меня закончится гостями в моем доме. Это же дом женщины, никогда не ожидающей у себя компанию. Черт возьми, надо было сначала проверить санузел, чтоб хотя бы просто убедиться в наличии туалетной бумаги на бачке и свежего полотенца над раковиной. А теперь вот он стоит передо мной, как полицейский, помахивая книжкой, которую я обычно надежно прячу под подушкой.

«Как исчезнуть так, чтобы тебя никогда не нашли». Автор – Даг Ричмонд.

Приплыли, бомбоклат.

 

Тристан Филипс

Трёп, трёп, трёп. У тебя столько трёпа, что как бы язык не побурел. Нет? Ладно, давай крутанем по-твоему. О чем ты еще хочешь меня порасспросить? О Балаклаве? Ты это уже сделал. О Медяке? Посмотри по своим записям, дурила. О Папе Ло и Шотта Шерифе? Последнего я уже довел с Восьми Проулков до самого Бруклина, так что сверься с записями.

Да? В самом деле?

А вот я так не думаю. Хочешь знать, что думаю я? Никаких заметок у тебя нет. Все, что ты там насобирал, – конфета из говна и пыли. Сидишь и скребешь все это время «У Мэри был барашек» справа налево, как у арабов. Нет? А вот дай-ка гляну. Ну вот. «Йеа», как вы, америкосы, говорите. В точности как я и думал. Белый парень, завязывай-ка ты уже с этой хренью. Лучше посиди помолчи, а я тебе скажу, зачем ты здесь. Хочешь? Ты на себя посмотри. На дворе восемьдесят пятый год, из-за всей этой дрискотечной лабуды вокруг нормальных причесок не встретишь. Джинсовые рубашки, как у ковбоев, дискотечные штаны, а на ногах ковбойские… нет, байкерские сапожки. Сплошная бодяга. Между прочим, даже в тюрьме все видели хотя бы по одной сценке из «Полиции Майами». Знаешь, каким это словом можно назвать? Пидерсия. Сплошняковая. Ты понимаешь, о чем я? Вот. Это у тебя такой стиль – вбуровиться и торчать в одном-единственном годе, как клещ в заду, а вы все шагайте лесом?

Вот ты прикатываешь сюда ко мне и говоришь, что пишешь историю о том мирном процессе. Но, во-первых, это все происходило семь лет назад, и попробуй-ка меня убедить, что все это кому-нибудь еще интересно. За лоха меня считаешь? Брат, есть такая вещь, называется «контекст», и вот ее-то ты мне предоставить и не можешь. Так что не обижай меня, а то я ведь и послать могу. Ты ж безусловно знаешь, что значит этот самый «контекст»? Ты вообще в курсе наших тогдашних дел или полагаешь, что мы только и содеяли, что тот концерт с Певцом? Ты, кстати, почему-то пытаешь меня только об оконцовке того мирного процесса, но никогда о начале или даже серединке. И вот еще в чем странность. Ты заявляешь, что не был на острове с семьдесят восьмого года, а между тем каждый твой заданный вопрос указывает на то, что происходило там в семьдесят девятом и восьмидесятом, – это отчего же? Спрашиваешь о Папе Ло, но только как он ушел из жизни. О Медяке, но только как его грохнули. О Люси, например, ты не спросил ни разу, даже когда я сам про нее пробросил. Но ты двинулся себе дальше, будто она не значила ничего…

Ах, ты стремишься к точности изложения. Да-да, ты же журналист или где. Ага, ага. Ах да, юнош ты мой.

Ты хочешь побольше узнать, как я в восьмидесятом примкнул к «Иерархии донов».

Пирс ты Пирс, Алекс ты Алекс…

Я никогда не говорил, что примкнул к ним в восьмидесятом, а просто сказал, что примкнул к «Иерархии донов». А о Джоси Уэйлсе ты случайно не хочешь знать? Например, о том, что он нынче прибывает в Нью-Йорк? В «Рикерсе» говорят, что посадка у него как раз сегодня. И еще неизвестно, зачем он прилетел. Или за кем.

Ой.

Что притих? Глянь на себя. Ты, я подмечаю, примолкаешь при всяком моем упоминании о Джоси Уэйлсе. Вот всего несколько минут назад, когда я рассказывал, как он поставил крест на замирении, ты сразу перескочил на тему, как это я очутился в тюряге, хотя сам про это определенно знаешь. Ты ж ни одного вопроса обо мне не задаешь, не зная заранее ответа, будь то из моего интервью насчет Совета или хотя бы мой базар с нью-йоркской радиостанцией. Но это же так. Джоси Уэйлс прибывает в Нью-Йорк сегодня. И точно не для встречи со мной.

Глянь на себя. Сидишь с небрежным видом, будто очко у тебя не «жим-жим». Я даю тебе пять минут, чтобы свернуть интервью, потому как у тебя появилась куда более насущная задача: мчаться в свою халупу в Бед-Стае и спрятаться там под умывальником. Сколько мне, по-твоему, потребовалось, чтобы вычислить о тебе то, что нужно? А, Алекс Пирс? Думаешь, если ты живешь на углу Бедфорда и Клифтона, ты непробиваемый, что ли? Клифтон-плейс, двести тридцать восемь, так? Квартира на первом этаже… ой, погодь, на втором: я забыл, что американцы понятия «нижний этаж» не используют. Ха-ха. На улице твоей живут только черные и одеваются, как на кастинг для «Триллера», а у тебя вид такой, будто ты откуда-нибудь из «Иглз»… А ты парень с гонором, Алекс Пирс: ишь, как скривился, стоило мне приписать тебя к «Иглз». Однако насчет тебя я ошибся. Пять минут прошло, а ты все не уходишь. Уйти думаешь лишь после того, как получишь то, зачем пришел. Джоси Уэйлс приезжает в Нью-Йорк усложнять всем жизнь, а ты отчего-то все еще здесь…

Ага, угу. Н-да. Гм. А? Ну давай, давай.

Что, просто вот так? Будем сидеть и играть в молчанку?

Знаешь что? Я утих, так что говори ты.

Хммммммм. Хмммммм.

Блин, Алекс Пирс.

Блин.

Ха-ха-ха-ха.

Извини, смеяться я не хотел. Но все равно как-то смешно. Просыпаешься у себя в кровати, а рядом сидит мужик. Ты уверен, что вы с ним не жахались, а потом он просто очнулся первый? Да успокойся, юнош ты мой, все видят, что ты не жопник.

А ты раньше никого не убивал? Да, Алекс Пирс, мне это хочется знать. Можешь орать «мазафакер, да иди нах, я сейчас позову охрану!». Но ответь на вопрос.

А потом, с той поры? А? Ха-ха, я знаю, эдакий сквозной повтор шутки. Каково ж оно, убивать человека, а? Черт, а ведь в этом ох сколь многое. На всем, что он намечал осуществить от рассвета до заката, ты взял и поставил крест. Жирную такую точку. Вот так, на раз. И неважно, хороший то был человек или плохой; ты смотришь на него мертвого и прикидываешь: интересно, а начинал ли он этот день с мыслью, что тот будет у него последний? Занятно, да? Вот ты просыпаешься, съедаешь завтрак, обед, ужин, работаешь, гуляешь, трахаешься, затем просыпаешься и начинаешь все сызнова. А вот он уже не подымется, не примет душ, не посерит, не пойдет через дорогу на автобус, не поиграет со своими детьми, то есть вообще ничего. И все это по причине тебя. Ты это у него отнял. Я тебя выслушал. Тут суть, знаешь ли, была в том, что он собирался лишить тебя жизни, а ты был вынужден поступить, как поступил. Иначе б сейчас, в эту самую минуту, ты бы передо мной не сидел. Отчего тебе показалось, что он мертв? Ты к нему притрагивался? Просто оставил как есть? Так откуда ты знаешь, что он был неживой?

Юнош мой, ты, что ли, просто съехал из своего номера и всё на этом? Ой как интересно… Ты ведь заселился не под чужим именем, верно? Надо же: ничего в новостях, никакого расследования, звонков из полиции… Ничего, будто это все во сне происходило… Да успокойся ты, белый парняга, я даже словом не намекаю, что это был сон. Но кто-то ведь после тебя все подчистил, причем подчистил хорошо. И… постой. Ты говоришь, типа, как синяя униформа? Синяя, типа, форма?

И лысая голова?

Что он как бы индей – светловатая кожа, вроде метиса?

Бомбоклат.

Ты, что ли, хочешь мне сказать, что прикончил Тони Паваротти?

Юнош, юнош ты мой. Бомбоклат…

Да нет, так-то я его не знал, но кто в гетто не слыхал о Тони Паваротти? Он же был у Джоси Уэйлса главным инфорсером. Я слышал, что этот человек холоден как лед, никто в жизни от него единого слова не слыхал. Ты слышал когда-нибудь о «Школе Америк»?.. Хотя откуда тебе, для этого надо находиться вне Штатов… Все, что мне известно, это что Паваротти единственный, кто реально вышел из нее. И единственный, кто знал, как обращаться с оружием. Снайпер лучший, чем вся полиция или армейцы. И ты хочешь сказать, что худосочный хиппарик убил киллера номер один всей Ямайки? Брат, ну согласись, как тут не рассмеяться в голос. Ну хорошо, может, ты и прав. Я понимаю, ты за это очень переживаешь, как не понять. То есть ты уверен, что это был он? Да понятно, откуда ж тебе было знать… Ты просто можешь описать его внешность. Извини, брат, но мне нужно какое-то время, чтобы все это усвоить. Для меня это все равно что смотреть на человека, прикончившего Гарри Каллахана. Ты помнишь, когда это случилось? Февраль семьдесят девятого? Ну вот, теперь вырисовывается. Ты был на Ямайке до февраля семьдесят девятого. И говоришь, что пробовал там что-то такое раскрыть насчет Грин-Бэй, верно? Хотя это ничего не значит: даже ямайские газеты раскрыли насчет этого все, что только можно, причем гораздо раньше. Но если за тобой шел Тони Паваротти, то приказ должен был исходить из Копенгагена. Ну а поскольку это не в стиле Папы Ло, то единственный, кто мог отрядить Паваротти, это Джоси Уэйлс… Черт возьми, юнош мой, что ты такое понаделал, что Джоси Уэйлс послал кого-то тебя обнулить?

Ну да, ты не знаешь.

Может, ты не сознаешь всего, что знаешь. Хотя какой журналист не знает даже своих собственных фактов? Ты, видно, раскопал насчет Джоси Уэйлса что-то, чего больше не знает никто. Но, опять же, это ни о чем не говорит. Джоси выяснил, что у тебя на него есть что-то, цену чему ты сам даже и не знаешь. Да, то было шесть лет назад, но оно, безусловно, тебя преследует, так что ты наверняка должен что-то помнить. Что-нибудь в твоих записях, нет? Хотя забавно, ведь Джоси как будто ничего и не боится. Люди называют таких безбашенными… Ну так думай, мозгуй. Что может быть такого, о чем известно только вам обоим? Ты знаешь о его связях с наркотой, бандюганами? Или писал недавно репортаж про Колумбию?.. Хотя нет, это, должно быть, оттуда, из тех времен. В семьдесят девятом ничего такого еще не происходило – во всяком случае, такого, о чем бы ты знал. Грин-Бэй? Нет. С политикой ты тоже не соприкасался. Ты интересовался договором о замирении, но что вовлекло тебя в ту историю? Ты шел по следам Певца? О. Певец. Зачем же?

О. Брат.

Послушай, Пирс, ты же мне все рассказал. Только что выложил весь план, а сам его до сих пор так и не видишь. У нас больше общего, чем тебе кажется. Ты вдумайся. Сейчас уже всем известно, что, кто бы там ни стрелял в Певца, целил в сердце, но попал в грудь потому лишь, что Певец на тот момент делал выдох, а не вдох, верно? Это даже в книге про него написано. Но тогда, в семьдесят восьмом, кто мог это знать, кроме самого Певца, того ганмена и, получается, тебя? И вот до Джоси дошло, что он сболтнул тебе нечто, чего ты не должен был знать, – ведь, на то пошло, даже больница могла назвать лишь место, куда попала пуля, а не то, куда метился киллер. Я-то знал, что выстрел тот сделал Джоси, но узнал это лишь в семьдесят девятом году, не раньше. И даже тогда никто не мог знать умысла, за исключением того, в кого, собственно, стреляли, и того, кто пытался застрелить. Не выдал ли Джоси тебе интервью как раз вскоре после этого? Должно быть, так… Черт возьми, юнош мой, да ты у нас прямо из кино. Взять тот же Грин-Бэй: пускай о нем на сегодня все знают, но если я тебя верно понял, то правду о нем ты установил гораздо раньше, чем все, вместе взятые. Тебя, часом, не Шерлок зовут? Так что убить тебя Джоси пытался или из-за того, что ты выяснил, кто именно поднял руку на самого Певца, или же потому, что ты вызнал всю подноготную насчет Грин-Бэй. Хотя не могу взять в толк, зачем он пытался убить своих же собственных людей… Не знаю, что и сказать.

А впрочем, о Грин-Бэй забудь. Хоть ты о нем и знаешь сверх меры, но то, что убить тебя посылали самого Тони Паваротти, уже само говорит о многом. А послать его мог точно только Джоси Уэйлс. Тут вопросов нет: он смекнул, что ты знаешь про то, что это он пытался грохнуть Певца. Или хотя бы со временем об этом догадаешься. Но догадливость твою он, как видно, переоценил: шесть лет минуло, а тебе ничего и в голову не пришло…

Ну вот, теперь одно клеится к другому. Вот, стало быть, зачем ты нагрянул ко мне с визитом… Должно быть, я один на всем свете, кто разделяет теперь с тобой что-то общее. Надо же, каково: лишь двое из тех, кого Джоси Уэйлс пытался убрать, до сих пор живы. А он между тем с часу на час должен приземлиться в Нью-Йорке.

 

Джоси Уэйлс

Двадцать пять минут назад самолет сел в аэропорту Кеннеди, и как раз сейчас мы покидаем зону таможни. Одна птица нащебетала мне, что такое происходит, только когда приземляются ямайцы. Не знаю, откуда я знаю, просто знаю. Когда в прошлый раз я летал на Багамы, один опездол с таможни во всеуслышание сказал: «Всем ямайцам просьба встать слева от очереди». Ни на какое «лево» я, понятно, становиться не стал, и никакой кретин не сказал мне ни слова, когда я прошел прямиком через зону досмотра и предъявил на контроле свой паспорт. Даже чемодана не открывая. Не поступил ли однажды таким же образом Певец, стоя в очереди, когда таможенник завел с ним свою еботень с досмотром? Просто взял свою сумку и двинулся к выходу наружу…

Двоих ямайцев из этого строя уже укатывают вместе с тележками, а одну ямайку так и вовсе сопровождают три офицера. Вот дура; надеюсь, кокс она запихала себе в задницу, а не в манду или, хуже того, заглотила: каждая минута такого хранения дорого ей обойдется. Кто меня послушает, может ненароком решить, что все ямайцы до единого – мулы по перевозке наркоты.

Зря эту перевозчицу задержали здесь: позор для страны. Шмон надо было устраивать еще на борту. Посреди полета, на высоте тридцати двух тысяч футов, стюардесса объявляет, что сейчас будет подан обед. Моя попутчица лишь один раз смотрит на то, что подают, и говорит: «Такое, как говорится, не ртом, а другим местом впору есть. Хорошо, что я захватила свой хавчик». Мне волей-неволей приходится смотреть, как она вынимает ведерко из-под мороженого, где лежат жареная рыба, горох и рис. Первый класс затмевает такая вонина, что я чуть не спрашиваю стюардессу пересадить меня куда-нибудь назад – я даже готов заплатить за то место. Или это, или выхватить ствол (если б я его с собой взял) и треснуть им эту засранку по башке.

«Добро пожаловать в Соединенные Штаты, мистер…»

Из багажного отделения я выхожу как раз в тот момент, когда двое офицеров наваливаются на молодую женщину из очереди и кидают ее на пол. За пределами таможенной зоны мы все равно находимся внутри аэропорта – еще одно, что отличает Штаты от Ямайки. А вон и Юби, держится впереди толпы преимущественно негритосов и индийцев, ждущих выходящих пассажиров. Роскошно-синий шелковый костюм с белым платком в нагрудном кармане придает ему сходство с темнокожим из «Полиции Майами». Надо обязательно посмотреть этот сериал. Что-то мне подсказывает, что, если назвать его Таббсом, ему это понравится: парень с окраины, кажущий из себя крутого, только ему это действительно удается. О Ревуне я тоже размышляю изрядно, но не в таких выражениях и не в этой связи… А что это у него в руке за хреновина?

– Юби?

– О мэн! Мой мэн-супермен, – приветствует он на здешний мажорно-ниггеровский лад, а сам все держит в руках плакатик с надписью «Джоси Уэйлс» (примерно такие же транспаранты с именами держат по соседству с ним два шофера).

– Это что?

– Ха-ха, это? Это шутенция, именуемая «Джоси Уэйлс».

– Да? Что-то не смешно.

– Бог ты мой, Джоси, куда подевалось твое чувство юмора? Или его у тебя никогда и не было?

Ненавижу, когда ямайцы начинают имитировать америкосовский базар. Когда они на нем блеют, мне как будто железом по стеклу. Я в ответ скалю зубы:

– Это ближе к теме, но не лги самому себе.

Тут он залихватски пуляет плакатик в воздух, подхватывает мою сумку и берет курс на выход. Я иду следом, при этом машинально глядя, как плакатик планером снижается и приземляется возле стойки проката автомобилей.

– Наверное, интересно приземляться в Нью-Йорке вечером, когда стемнело, – мечтательно произносит Юби. – Вид совсем иной, чем днем.

– Как скоро мы будем в Бушвике?

– Да подостынь ты, Джоси, не гони лошадей. Вечер еще только начинается, а ты только что прибыл. Ты голоден?

– В самолете кормили.

– Ты к той жрачке небось и не притронулся. А вот мы тебя угостим бостонским цыпленком джерк на Бостон-роуд. Как тебе?

– Ты всерьез полагаешь, что я прилетел с Ямайки затем, чтобы поесть второсортной ямайской еды? Так, что ли?

– Ну ладно, а как насчет бигмака? Такущий вот бургер, а?

На парковке к нам подчаливает и останавливается черный минивэн. Может, оно и хорошо, что я не захватил с собой ствол, иначе бы я его сейчас выхватил. Однако это не даунтаун Кингстона. Дверца отъезжает, и Юби кивком указывает внутрь. Именно по этой причине я туда не влезаю, пока первым не усаживается он.

– Добрый старый Джоси, – кивает он с улыбкой. – Спустя все те годы так никому и не доверяет.

Он смеется, а я никак не могу взять в толк его слов: «все те годы» мы с Юби знакомства не водили. Я ожидал, что мы сразу поедем мимо зданий с милю вышиной, но мы ехали по какой-то автостраде со светофорами. Пока Нью-Йорк мало чем отличался от Леджена в Майами; я думал, улицы здесь будут пошире. По хайвэю на скорости мчат машины, им нет конца и края; странно – по словам Юби, в Нью-Йорке за рулем мало кого увидишь. Я бы спросил разъяснения, но не надо давать повода Юби чувствовать себя чересчур умным. Минивэн замедляет ход, и до меня только тут доходит, что сзади в машине сидит еще один человек. Глупый недотепа Джоси Уэйлс, вот уж не ожидал от тебя такой лоховистости… Ствола при тебе нет, вокруг тебя окружает бригада человека, с которым ты работаешь, но доверяешь с оглядкой. Надо было хотя бы потребовать ствол сразу, как только вышли из здания аэропорта. Мы сворачиваем с хайвэя, и я вижу знак со светящейся надписью «Бульвар Куинс». Странно то, что этот бульвар гораздо шире, чем магистраль. Мы катим вниз по улице с кирпичными таунхаусами в три, иногда четыре этажа с террасами, снаружи которых застыли пластиковые стульчики и велосипеды.

– Это, кстати, Куинс.

– Знаю.

– В самом деле?

Я не отвечаю. Внезапно минивэн наскакивает на выбоину, и я подпрыгиваю.

– Бетрам, какого хера – ты там козу сбил, что ли?

– Колдобина, босс.

– Ты только представь: дон ехал из самого Джемдауна, и для чего? Чтобы наскакивать на выбоины? Вот это лажа так лажа.

– Мы не хотели, чтобы он здесь чувствовал себя чужим, Юби.

– Ха-ха-ха.

Я уповаю на то, что никто в темноте не заметил, как я подскочил, иначе просто не знаю что. Конфуз.

– Наш брат Джоси подпрыгнул так, будто углядел даппи.

Все смеются. Мне не нравится, как Юби фамильярничает, будто он со всеми одного роста. Не нравится, язви ее, проявляемая ко мне непочтительность, пусть даже в виде шутки. Этот человек действительно считает, что мы с ним на одной доске? Да, похоже на то… Интересно, обстояло бы это так, если б Ревун заправлял Манхэттеном и Бруклином так же, как Юби заправляет Куинсом и Бронксом? Нужно составить с ним разговор сразу же, как только мы выйдем из этого фургона. Тем временем я прибрасываю, чем занимается тот человек сзади. Вот следом еще один хайвэй, и, посмотрев вбок, я различаю море или реку, а также неоновую вывеску с эмблемой «Пепси» – старой, еще со времени моего детства.

– Гм. Джоси. Я тут подумал, и…

– Ты думаешь разговаривать о бизнесе в машине?

– Что? А, это… Своим людям я доверяю всецело, Джоси. Что означает…

– Что такое «всецело», мне объяснять не надо.

– Да брось ты, Джоси. Вот ведь человек, бедовей греха!.. Ну да ладно. Можно подождать, пока мы доедем до «Бостон джерк чикен». Существует, кстати, вероятность, что цыплята джерк из Портленда пустили корни на Бостон-роуд в Нью-Йорке. Забавно, правда? Мой сын по своей просвещенности назвал бы это «иронией». Ох, дети быстро растут, да? Твоему-то старшему сейчас уже сколько?

– Четырнадцать. А это может подождать до той поры, когда мы вылезем из фургона?

– Да я же просто разговор поддерживаю… Ну, как знаешь.

Минивэн остановился. Я даже не заметил, что мы попали в Бронкс. Шел уже десятый час вечера, однако на улицах было все так же людно, люди шагали туда-сюда, и по проезжей части, и по тротуарам, входя и выходя из магазинов, как будто был все еще белый день. Машины парковались вдоль обочин, в основном «Бьюики», «Олдсмобили» или «Шевроле». «Мисс Беула: Укладка волос», «Грузоперевозки братьев Фонтейн», «Вестерн юнион», еще один «Вестерн юнион», «Бутик Питера», «Мужская одежда», «Банк Эппл», и вот наконец «Бостон джерк чикен». Заведение, судя по всему, собиралось закрываться, но кто-то, должно быть, завидел Юби, и свет в тыльной части помещения не погасили. Интересно, он запамятовал о моем отказе есть ямайскую пищу или же это очередное проявление неуважения в завуалированном виде? Мы сели вдвоем, Юби и я, в оранжевой пластиковой загородке возле двери; он напротив меня. Один из его людей занял место возле кассы, еще двое расположились снаружи.

– Сколько тебе здесь обычно требуется секьюрити?

– Да не особо много. «Иерархия донов» в курсе, что в «Бостон» и на Ган-Хилл им лучше не соваться. В прошлый раз они единственно положили двоих моих дилеров. Но этот ниггер, что перед тобой, сам понимаешь, спустить такого не мог. И вот они как-то устроили в Хэффен-парке вечеринку, куда съехались многие из «Донов». Тут подъезжают три наших машины, выскакивают ребята и уливают весь парк свинцом. Стрельба была даже не прицельная, но некоторым из них на орехи досталось. Хотя меня устраивало и то, что хотя бы один из них до конца дней будет справлять нужду из бока. Это был последний раз, когда их жопники пошучивали в Бронксе. На что их единственно хватает – это вылезать в Филадельфии с фасованным герычем. Но в Бруклине они начинают поднимать голову. И даже понемногу наглеют, я бы так сказал.

– Рассказывай.

– Что – рассказывай?

– Как наглеют.

– Да мне кажется, это тебе и Ревун мог бы рассказать…

– Я спрашиваю не Ревуна. Я спрашиваю тебя.

– Ну ладно. Хорошо. Базар так базар. Твой парень лажается, допускает прокол за проколом, а «Доны» раскатывают вверх-вниз по треугольнику Бродвея, Гейтса и Миртла и все те огрехи подмечают. Споттеры не могут вовремя сыскать бегунов, дилеры ширяются, а те «Шевроле» с «Донами» плавают, как акулы по периметру, только в Бронкс и Куинс заплыть боятся. Все это мне докладывает мой человек.

– Твой человек? Откуда он столько знает?

– Не принимай близко к сердцу, но один из ревуновых бегунков приглядывает там за меня.

– Как, ты смотришь за моим парнем? Юби, это же все равно что смотреть за мной!

– Ой, да брось ты, Джоси. Можно подумать, у тебя за мной люди не смотрят. Или латиносы не бегают по ночам в автомат, звонить своей крестной мамаше за ее счет… А мне до этого и дела нет. Пускай себе шпионят. От этого я лишь прочнее стою на ногах и крепче спрашиваю с себя, чтобы не лажаться. Тот человек докладывает мне два раза в неделю. Но я не представляю, чтобы он вызнал что-то, чего ты сам не знаешь.

– А ну-ка, давай попробуем. Валяй.

– Ну допустим, что твой Ревун употребляет.

– Тоже мне новость. Да он на коксе еще с семьдесят пятого года.

– Новость все-таки есть, Джоси. Он теперь курит крэк, а мы с тобой знаем, что крэк и кокс не одно и то же. Может ли человек делать бизнес, когда он на коксе? Определенно да. Сколько у меня таких клиентов от шоу-бизнеса. «Лизуны» и «духовики» – так их называют. Раньше это считалось чуть ли не признаком богемности. А вот крэк – это совсем иное. Любой дилер, что пересаживается с кокса на крэк, считай что стреляется в голову. На крэке ты не удержишь в голове ни одной мысли, какое уж там бизнес вести… Пользовать крэк – вот и все твои занятия. На крэке ты ни чисел не составишь, ни учет купленному-проданному. Пусть все валится в тартарары, горит синим пламенем – тебе по барабану. Когда увидишь Ревуна, спроси его, когда он последний раз бывал в Бушвике. Курит себе да… еще кое-чем занимается, что к бизнесу можно отнести с большой натяжкой. Он теперь сам крекер, и это его, бомбоклат, бизнес.

– Откуда ты знаешь, что он курит крэк?

– Мой человек его за этим видел.

– Ложь, Юби. Ты мне лжешь, язви тебя.

– Брат, ты думаешь, он сам это скрывает? Да нет. Ты пойми: когда человек на крэке, ему все становится по барабану. Он мягчает, становится дряблым, как проткнутый мяч. Твой человек, извини, вовсю курвится, пропускает встречи, херит дела, и все у него приходит в запустение. А сам он в это время занимается всякими гадостями, которых понахватался в Майами. В Джемдауне он так себя не вел…

– Хватит.

– А «Доны» кружат вокруг него, как вороны, все ближе и ближе, даже не дожидаясь, пока он сдохнет.

– Хва-тит. Юби, я сказал.

– Хорошо-хорошо, брат.

– Хватит с этим мозгоёбством, поехали.

– Брат, так ведь еще даже еду не подали…

– Я тебе что, жрать сюда приехал? А ну едем в Бушвик. Сейчас же, Юби.

 

Джон-Джон Кей

Был тот случай в Майами – это как ехать вниз по Коллинз на Саут-Бич. Я сидел, покуривал «Парламент» в вонючем, как задница, «Мустанге», злой как черт от новости о сорвавшемся дельце: грузовичок с «травой», который должен был подъехать, да так и не появился (надо было подрезать на нем нычку и потом загнать). И тут смотрю – как моль на новую обивку, появляются какие-то ребятки. Один, с длинными блондинистыми кудрями – ну прямо-таки претендент на двойника Фарры Фосетт, – катит на роликах, а у самого джинсы с боков сексуальненько так раскроены, высоко, до самых кармашков, торчащих белыми гульфиками. И при этом напевает голосом низким и гнусавым, что тут же сводит сходство с Фаррой на нет: «Еще, еще, еще, как тебе это нравится…» Так и хочется ему сказать: «Пидор, на дворе, бля, восемьдесят третий год».

Ролики у мазафакера девчачьего цвета, что-то между розовым и лиловым. Сиреневые, наверное, – пидор их различит. Катит самозабвенно и не видит, как к обочине подкрадывается чумазый пацан, черные волосы будто присыпаны пылью. Я сам его заметил только тогда, когда он выскочил из-за машины и вписал в прыжке педриле прямо в бок. Тот вякнул, вильнул, а ролики-то катятся, как у пьяной королевы танцев; он пытается выровняться, но никак не остановиться без того, чтобы грохнуться об асфальт. Орет, кроет на чем свет стоит, но ноги под ним уже не те, и он с ходу влетает на развороте прямо в мусорные баки у сетчатого забора. «Хуярь со своим выпендрежем в Хайалию!» – провожает его выкриком пацан. Латинос, понятное дело, смазливенький – наверное, недавно с Кубы; так недавно, что не усвоил еще, грязный pinguero, что «Дикарь» – уже конченое старье, а кожа – не лучший прикид на как-никак тропической жаре.

Латинос нагнулся ко мне в окошко (запах изо рта такой, будто пыхнул всего с полчаса назад). Глаза черные и голодные, во рту недостает левого клыка, а подбородок квадратный, как у сына Винни Барбарино в «Добро пожаловать назад, Коттер».

Пацан сунул руку в окошко, и я ее схватил – охотничий инстинкт, ничего не поделаешь.

– За «травкой», – пояснил он, и я его отпустил. Он молча обогнул машину и влез на сиденье рядом со мной.

Можно было пульнуть ему за щеку прямо там, но очень уж хотелось отсюда смотаться: все эти захудалые отели в стиле ар-деко действуют на меня угнетающе. Я завел мотор, и парнишка сказал:

– Папик, какого хера? Я никуда не еду.

– Ну так вали из моей машины, – сказал я.

Паренек передумал и сказал:

– Тогда отвези меня куда-нибудь туда, где красиво.

При этом он вытащил из моей пачки сигарету и сунул ее себе за ухо. «Хорошо, что винтовка лежит не на сиденье», – подумал я запоздало. Иначе паренек струхнул бы и не остался. А так он, блуждая взглядом, остановился на моих ковбойских сапогах.

– Ты какой-нибудь rancherо, папик?

– Шлифани мне сомбреро – узнаешь.

Надо же, как оно в меня въелось: все это время я думал только о Роки. Даже погрузив руку в грязные кудри того пацана, когда он старательно мне наяривал, я раздумывал о наших с Роки правилах. У нас ведь с ним были определенные правила. Или мы считали, что они у нас есть. Одно из них: если ты с кем-то занялся, то делай это на диване, кровать – это уже неверность и измена. И если решаешь заняться, то делай это действительно с симпотным пареньком, который в жизни, чувствуется, попадается тебе только раз и с ним необходимо это сделать: ведь мы же геи и на устои нам наплевать. Точнее, они у нас свои, не как у «традиционщиков».

Но, драть вас насухо, – тот, с кем я взялся совокупляться без всякой кровати годы назад, в эти дни неожиданно воскрес у меня в голове (это что еще за воссоединение?). Черт знает почему, но в Нью-Йорке я раньше никогда не бывал. «Погляди, как это делается. Соси мой пальчик, соси, хорошо соси, пока сам не превратишься в вакуум, будто всасываешь пластиковый пакет до отказа, чтобы из него вышел весь воздух. Всасывай плотно, так, чтобы я не мог вытянуть пальчик наружу, – вот как это делается». Никто не говорил мне, что Нью-Йорк – это место, где правят бал призраки прошлого. «Ты двинутый фрик, Джон-Джон. Извращенец». Я никогда и не думал трахаться с мальчиком. В самом деле нет. А тем более делать ему больно. Ни за что на свете. А уж чтобы убить его – такого у меня и в мыслях не было. Что значит «не было»? Когда он упал вниз лицом на железнодорожное полотно, я приподнял его так, чтобы голова его приходилась точнехонько на рельс, на который он лег обвислыми губами, словно целуя. После этого я несколько раз саданул ему ногой по затылку – и раз, и два, и три, – пока не почувствовал, как под каблуком у меня хрупнуло. И все это время я думал единственно о летнем лагере. «Ну как, чувствуешь, что я засадил? О да-а. До упора? Угу». Мне четырнадцать, и я только что возвратился из лагеря, а папашка с порога ткнул мне кулаком в живот со словами: «У-у, дрыщ. Ишь, как вытянулся, а всё глиста». Летний лагерь помнился мне единственно привонью средства от прыщей и воспитателями, что разгуливали меж танцующих пар с линейками, то и дело бдительно вымеряя, чтобы между танцующими оставалось «место для Иисуса». Мы сидим с Томми Матео – рыжим, как солнце, белым мальчиком с копной волос под афро, – который все танцы сидел в сторонке и тихо брюзжал, какая это все фигня. «Слушай, а ты покурить хочешь?» – «Ну а чё», – с томной вялостью ответил он. Две недели после лагеря я помышлял единственно о том, как бы снова с ним встретиться. По телефону Томми показался другим – рассеянно-озабоченным, словно в это же время общался с кем-то еще. Знаете старый туннель под Линкольном? Мы договорились, что свидимся там. И вот я пришел, а он встретил меня там совсем как чужой, будто это не я каждую ночь вставлял ему и мял булки в перелеске. Когда я придвигаюсь слишком близко, Томми презрительно пускает мне в лицо струйку дыма.

«Томми, ну давай, ты же хочешь?»

«Чё? Нет, педик ты гребаный. Нисколечко».

«Это ты педик, дырку под мой хрен весь сезон подставлял».

«Да пошел ты знаешь куда? Это все потому, что там девчонок нормальных не было».

«Ой, умора! Девчонки что, трахают пацанов в задницу? И в лагере девчонок было полно».

«Таких, каких бы я хотел трахнуть, там не было, даже ты был лучше их всех. Только теперь мы дома, и девчонки здесь есть клевые».

«А я не хочу с девчонками».

«А ты должен, иначе ты педик. Ты педик-извращенец, и я все твоему отцу расскажу».

Блин, блин, блин! Ну почему я сейчас, в эту самую минуту, думаю о такой хрени? В спальне этого парня наконец зажегся свет, затем погас, затем на полчаса зажегся в санузле и тоже погас. Не горит уже с полчаса. Дать ему с полчаса на то, чтобы он заснул? А может, он с погашенным светом пялит какую-нибудь цыпку? Хотя от перемены слагаемых сумма не меняется. Он или заснет, или будет чем-то отвлечен. Можно попробовать взобраться по пожарной лестнице, но это как-никак третий этаж, и подлезать втихую на цыпочках будет ох как непросто. Гризельда дала мне набор ключей, но переться через переднюю дверь вообще верх глупости. Это Нью-Йорк, и у него все двери на замках. А может, он пялит какую-нибудь цыпку и не хочет, чтобы она у него оставалась?

Улицу я пересек и теперь в здании. То и дело подлавливаю себя на мысли, что я типичный педик: с негодованием раздумываю, кому пришло в голову раскрасить всю прихожку в горчичный цвет? Поубивал бы. Десять, пятнадцать футов; вот уже и площадка первого этажа, а на ступенях все еще ковровое покрытие. Площадка третьего этажа (это там что, не пот ли стекает по спине?). Я у двери; рука машинально водит по дверному полотну, как будто проверяя, настоящее это дерево или так, подъёбка. Учитывая, какое у меня недоверие к той колумбийской суке, я был наполовину уверен, что ключ не подойдет, а потому вставил его и резко повернул, ожидая, что он надломится или типа того, но он, гляди-ка, сработал, хотя и с громким хрустом. Вот язви его, в первую секунду я инстинктивно подрываюсь сделать ноги. Может, оно громче послышалось здесь, чем там? Впрочем, по-любому будет предусмотрительней снять оружие с предохранителя.

Дверь, скрипнув, отворяется; прихожей здесь как таковой нет – видимо, народ в Нью-Йорке в них не нуждается. Прямо по центру обеденный стол с двумя стульями; остальные стулья, вероятно, растыканы где-то еще. Снаружи света почти не поступает, и я различаю только диван у одной стены и двуспальную кровать у другой. Телевизор сразу у окна. Непонятно, то ли простыни на кровати черные, то ли там просто темно. Тем не менее я осторожно приближаюсь, высматривая на постели хоть какой-то бугорок, и пускаю из обоймы семь пуль. Происходит три вещи: «пзззт», «пзззт» глушителя, легкое пуканье пуль, взрывающих подушку, и какой-то изумленный вздох за моей спиной. Оборачиваясь рывком, я вижу там голого белого мужика, кажется рыжего (в темноте сказать сложно: при выходе он не стал включать в санузле свет). Та сука дала мне не тот адрес. Я поднимаю ствол, чтобы чмокнуть его в голову, но он бросает мне что-то прямо в глаза, и я как будто со стороны слышу свой вопль. Что-то стекает мне по лицу, попадает на губы… ёшь твою медь, это ж жидкость для полоскания рта. Пока я залетаю в ванную и вымываю эту хрень из глаз, он успевает открыть окно и сигануть на пожарную лестницу. Я кидаюсь за ним, а он голышом скачет через две ступеньки и орет благим матом. Я, наспех прицелившись, стреляю, и пуля чиркает о металл, вышибая искры. Я грохочу по ступеням вниз до следующей площадки, стреляя в вопящего обнаженного чувака; что он там вопит, не разобрать, но на призывы о помощи не похоже. Я все стреляю по этой чертовой лестнице. Вместо того чтобы добежать до низа, чувак сигает через перила на асфальт.

И вот мы припускаем по проулку – чувак все так же визжит как резаный, а я за ним, полуслепой: правый глаз меня, блин, просто доканывает. А еще с каждым шагом в проулке все сильнее начинает ощущаться неимоверная вонища от какой-то, блин, прели и гнили. Я пытаюсь посылать пули твердой рукой, но такое получается только у мазафакеров в кино, и то при двух зрячих глазах. Все мои пули исчезают во тьме – просто вглухую, без рикошетов. Для босого чувак бежит очень даже быстро, подпрыгивая и ныряя зигзагами по темному проулку, полному выбоин и мятых жестянок. На бегу я давлю что-то гадко-податливое – неудивительно, если крысу. Добегаем до перекрестка, и тут беглец непозволительно долго тормозит под внезапными огнями безудержно мчащихся машин. Мой выстрел хлопает как раз в тот момент, когда он возобновляет бег, а его с двух сторон обжимают встречно проезжающие машины. Одна из них притормаживает, а затем рвет с новой силой, закладывая правый вираж и чуть не врезаясь при этом в столб – влево, затем снова вправо, и исчезает из виду. Отчего-то на улице здесь нет никого, что для Нью-Йорка странновато. Вначале мне кажется, что стена передо мной какого-то странного вида – черная, вся из выпуклостей, глянцевито поблескивающая. И тут до меня доходит, что это мусорные мешки, накиданные поверх друг друга так, что образуется стена, наглухо перегораживающая в темени всю улицу. Я подхожу к упавшему беглецу, хватаю его за левую лодыжку и волоку обратно в проулок.

 

Доркас Палмер

– Так ты что, всерьез эту ерундистику штудировала? Ты на обложку глянь: розовый шнобель, очки с толстенными дужками… Клоун, просто клоун – не Граучо Маркс, часом? А чего стоят другие твои пасквили, боже ж ты мой! «Оружие американского подполья» или вот – «Как сделать дома профессиональный фейерверк»… Ну а это вообще из разряда классики: «Как навсегда потерять свою бывшую». В самом деле, что это? Я бы мог подумать, что ты активистка-радикалка, но, во-первых, ты не из Техаса, а во-вторых, у них там насчет черных ухо по-прежнему востро. Ни за что к себе не примут.

Я тем временем пытаюсь уяснить, на каком таком основании мой гость решил, что имеет право качать права в моем доме. Ну да, весь этот день он вел себя довольно фамильярно, но такая линия поведения, как будто он мне отец, муж или что-то в этом роде, – это уже слишком. Он ведь просто старик, которому все наскучило, а теперь вдруг появилась некая интрига, о которую можно погреть душу и разогнать кровь. Со мной он якобы общается, потому что у меня перед ним какая-то невыполненная обязанность, а так он жестоко во мне разочарован. Надо отдать ему должное, играет с чувством. Можно сказать, талантливо.

– Да вы успокойтесь.

– Что значит «успокойтесь»? Ты что, какая-то беженка, скрываешься? Чего ради тебе понадобилась такая книжка?

– Объясняться я вам не обязана. Ну, увидела ее на полке в магазине, прониклась любопытством… Дальше что?

– Каком таком магазине – «Солдат удачи», что ли? Чтиво этих чокнутых?

– Просто книжка.

– Да не книжка, а руководство, Доркас. Если это твое настоящее имя. Никто не покупает руководство, если не планирует применить его на практике. А судя по тому, как загнуты страницы, ты исчитала ее до дыр.

– Я не обязана перед вами отчитываться.

– Ну и не надо. Но согласись, что эта книжонка – дерьма кусок!

– Утильсырье, хотите вы сказать. Потому я и не использую ее для…

– Я просто сказал, что эта книжка – дрянь. А не то, что ты ее использовала или нет.

Почему я не выставлю его из своего дома за то, что он устраивает мне эти разборки?

– Здесь никто не говорит громче, чем я.

– Что?

– То, что это мой дом и никто здесь, черт возьми, не говорит громче меня.

– Извини.

– Не надо извиняться. Извиниться впору мне.

Он присаживается на краешек дивана.

– Это же твой дом.

Потаенно-обособленная часть меня не прочь заметить, что мне приятно его неравнодушие, что я даже тронута тем, что кому-то есть до меня дело, несмотря на то, что мы знакомы всего ничего. Но вслух я этого не говорю.

– Как руководство к действию я эту книгу не использую.

– Ну и слава богу.

– Потому что…

– Почему же?

– Потому что то, что она рекомендует, я уже и сама проделала в основном. Так что на ней свет клином не сошелся.

– Что ты такое говоришь?

Мистер Колтхерст подтягивает один из моих кухонных стульев и усаживается прямо передо мной. Он снимает пиджак, а я пытаюсь во всем прочесть символы, хотя бы на этот единственный вечер. Это то, чему я поднаучилась от американских женщин: улавливать во всем, что делает мужчина, тайные умыслы, адресованные мне. В данную минуту, черт возьми, беженец он, а не я. Это он скрывается от семьи. Он смотрит на меня, накренив голову, словно задал вопрос и ждет на него ответа. Ему б не мешало понять, что я не из тех, кого он видит в телике на «Шоу Донахью». Все эти люди с их частными делами и проблемами, которые им не терпится выплеснуть на двадцатимиллионную аудиторию. Скажи одному из них «привет», не более, и он весь перед тобой изогнется и весь из себя выложится. Всех их тянет в чем-то исповедаться, хотя на самом деле ничего они о себе не расскажут. И уж тем более не раскроют подноготную.

– Кладбище «Флашинг». Сорок шестое авеню, Нью-Йорк.

– Чего-чего?

– Кладбище «Флашинг». Там вы ее и отыщете, если потрудитесь искать.

– Кого?

– Доркас Палмер. Доркас Неврин Палмер, пятьдесят восьмого года рождения, Сполдингс, Кларендон, Ямайка. Умерла пятнадцатого июня семьдесят девятого года в Астории, Куинс. Причина смерти: трагическое стечение обстоятельств. Так написано в некрологе, что означает «сбита машиной». Вы представляете, чтобы кого-нибудь в Нью-Йорке слизнула машина?

– Как понять «слизнула»?

– Ну, сшибла.

– И ты вот так используешь ее имя?

– Клодетт Кольбер как-то прискучило.

– Не смешно.

– А я и не смешу. Клодетт Кольбер уже начинало резать слух.

– Нельзя же вот так пользоваться именем-фамилией умершего. По нему же можно все легко отследить? Отмотать к началу?

– Не хочу никого изумлять, но служба, выдающая свидетельства о смерти, в муниципалитете не самая крупная.

– Меня больше изумляет твое постоянное ерничанье. Этого я в ямайцах не припомню. Не смотри на меня так. Если ты каждые пять минут не можешь обойтись без искрометания, то я вынужден обороняться и тоже пускать шутихи. Или относиться ко всему не всерьез.

– Правда? Но вы же сами этого добивались. Хотели, чтобы я все рассказала.

– А ты, можно подумать, так уж этого хочешь.

– Нет, не хочу. И все эти «хи-хи ха-ха» не очень-то меня, честно сказать, прикалывают. Это вы, американцы, с этим вашим «хочешь, я тебя выслушаю?»… Господи, терпеть этого не могу.

– Но все равно…

– Все равно это Нью-Йорк, потому что это Нью-Йорк. И не многие из тех, кто здесь умер, здесь в свое время родились. И у Штатов нет никакой четкой системы учета для всех. Фактически отдел свидетельств о рождении и отдел свидетельств о смерти друг с другом не соприкасаются, они даже не находятся в одних стенах. Так что если есть в наличии свидетельство о смерти, то необязательно…

– …иметь в наличии свидетельство о рождении.

– А если заполучить свидетельство о рождении…

– …то у тебя есть доказательство, что ты это ты, хотя твоим реальным «я» здесь может и не пахнуть. А ее семья? Ну этой, Доркас Палмер…

– Все на Ямайке. Прилететь на похороны им было не по средствам.

– Ну а социалка?

– C этим у нее в порядке.

– Но ведь она не…

– Главное – получить свидетельство о рождении. Да, я всего лишь позвонила в бюро регистрации на Ямайке и запросила копию моего – то есть ее – свидетельства о рождении. Даже не помню, сколько я за него отдала. Люди всегда склонны верить худшему, чем не самому плохому, так что легко на это покупаются. Вы удивитесь, во скольких местах можете сказать: «Понимаете, у меня украли паспорт, но у меня с собой свидетельство о рождении». И это прокатит.

– Н-да… Наверное, было бы проблемней, если б тебя все еще звали Клодетт Кольбер.

– Или Ким Кларк.

– Чего? Ты и его успела побыть?

– Уже давно. Ее больше нет. Так вот, затем я обратилась в Бюро переписи с запросом информации насчет Доркас Палмер.

– И что, тебе ее сразу выдали?

– Не сразу. Сначала взяли с меня семь пятьдесят.

– Боже ж ты мой… А сколько тебе лет?

– А вам это зачем?

– Уф-ф… Ладно, храни это в секрете. А служба соцстрахования не насторожилась, что ты обращаешься за номером так поздно?

– Если ты иммигрантка, то нет. То же самое, если у тебя есть свидетельство о рождении, но при этом утерян паспорт. Или если у тебя есть на этот счет история, такая длинная и занудная, что они сделают все, лишь бы поскорей спихнуть тебя с плеч долой. Имей при себе один, а лучше два элемента из этого набора, и временное ай-ди тебе обеспечено. Ну, а после этого плати тридцать пять долларов – и получишь паспорт. Только я его не получила. Но это уже во второй главе.

– То есть ты не гражданка США?

– Нет.

– И даже не с видом на жительство?

– Ну, как сказать… У меня есть ямайский паспорт.

– С твоим настоящим именем?

– Нет.

– Господи… Там-то ты что вытворила?

– Я? Да ничего.

– Ой, не скажи… Ты, поди, в бегах. То, что ты рассказала, для меня уже волнительней всего ранее слышанного. Так чего ты там понаделала? От кого бежишь? Должен сказать, это жутко интересно.

– Кто знал, что, открыв сегодня дверь, вы к концу дня окажетесь здесь? И, кстати, я не в бегах. Я не преступница.

– У тебя был сукин сын муж, который тебя поколачивал.

– Да.

– В самом деле?

– Нет.

– Доркас… Или как там тебя звать.

– Теперь Доркас.

– Надеюсь, ты поблагодарила ее за щедрость. Дать тебе пользоваться своим именем… – Он встает и снова подходит к окну. – То, что ты иммигрировала под чужим именем, наталкивает меня на мысль, что человек или люди, от которых ты бежишь, находятся на Ямайке, но у них есть ресурсы, чтобы выследить тебя и здесь, отсюда все эти подложные имена.

– Вам бы детективом быть.

– А с чего ты взяла, что тебе, черт возьми, ничего не грозит?

– Здрасте. Я здесь с семьдесят девятого года, а он меня до сих пор не нашел.

– Он. Значит, это «он», а не «они». А детишек ты там не оставила?

– Чего?.. Нет, чего нет, того нет. Слава богу.

– Детишки не так уж плохи, пока не начинают разговаривать… И что это за парняга, от которого ты бежишь?

– Вам-то оно зачем?

– Ну, может, я могу…

– Что, помочь? Да я уж сама себе помогла. К тому же он далеко от Нью-Йорка. Да и причины приезжать сюда у него, скорее всего, нет.

– Тем не менее ты все равно прячешься.

– Здесь, в Нью-Йорке, полно ямайцев. Кто-нибудь из них может его знать. Поэтому я рядом с ямайцами не живу.

– Но зачем именно Нью-Йорк?

– Ну, а где мне еще? Не в Мэриленде же торчать или там в Арканзасе. Кроме того, у мегаполиса есть свои преимущества. Общественный транспорт, так что нет нужды в машине. И на общем фоне ты не выделяешься, если только не разъезжаешь с белым в пригородных поездах. И работа есть такая, где тебя никто ни о чем не спрашивает. Хотя если ее и нет, то все равно приходится делать вид: уходить по будням из дома примерно в одно время и возвращаться так же вечером. Я вот, когда не работаю, просто хожу в библиотеку или МСИ.

– Ах вон откуда у нас познания насчет Поллока и де Куннинга…

– Да бросьте. Это я и без всякого МСИ знаю.

– И все равно это не житье, когда постоянно приходится оглядываться. Не устаешь?

– От чего?

– В самом деле, от чего бы…

– Жизнь понемногу налаживается, открывает кредитный лимит. Здесь все требует погашения долгов, хотя многие из них я, можно сказать, с лихвой оплатила наперед. Впрочем, это уже из четвертой главы… Послушайте, если это у нас момент катарсиса, то вынуждена вас разочаровать.

– Разочарование – последнее, что я думаю при мысли о тебе, милашка.

Мне реально следовало сказать ему: «Я вам не милашка». Просто надо было. Но я сказала:

– Поздно уже. Вам пора домой.

– И как ты представляешь, чтобы я, почтенный белый джентльмен неюного возраста, выбирался из… Мы сейчас где?

– В Бронксе.

– А? Странно, я совсем забыл. А как мы… Ладно, отложим. Зов естества.

Он прикрывает за собой дверь. Его накинутая на стул ветровка соскальзывает на пол, и я ее поднимаю. Ого, какая увесистая, явно не для лета… Да еще с подстежкой; летом в такой употеть можно. Ветровку я складываю, и тут в районе левого плеча замечаю ярлык с надписью, явно не похожей на инструкцию по стирке. Сделана рукой и как будто фломастером: «ЕСЛИ ВЫ ЧИТАЕТЕ ЭТО РЯДОМ С ВЛАДЕЛЬЦЕМ КУРТКИ, ПРОСИМ СРОЧНО НАБРАТЬ 2124687767. СРОЧНО. ОЧЕНЬ ПРОСИМ».

Три длинных гудка.

– Алло, папа?! Папа! Господи, ты…

– Это Доркас.

– Кто-кто?

– Доркас Палмер.

– Что за ё… Подождите, вы та женщина из агентства?.. Лапка, это та, из агентства.

– Да, из агентства. Мистер Колтхерст…

– Умоляю, скажите, что он с вами!

– Да, он со мной. Просто хочу вам дать знать, что это он настоял на том, чтобы мы вышли из дома. То есть он взрослый человек и может сам делать что хочет, просто я не могла оставить его одного и…

– Где вы сейчас? С ним всё в порядке?

– В Бронксе, и да, в порядке. Что…

– Дайте мне ваш адрес, срочно! Алло, вы меня слышите?

– Конечно.

Я диктую адрес, и он брякает трубку. Хоть бы слово сказал. «Что толку биться вокруг куста», как говорят американцы.

Я осторожно стучусь в дверь санузла:

– Мистер Колтхерст? Кен? Я позвонила вашему сыну. Он говорит, что за вами выезжает. Извините, но уже совсем поздно, а оставаться здесь вам нельзя. Кен, вы слышите? Мистер Колтхерст?

– Ты кто?

Я приникаю головой к двери, чтобы повторить, хотя сказала вроде бы разборчиво.

– Ты кто, ёб твою? А ну прочь от двери! – слышится изнутри неузнаваемо колючий голос. – Иди нах отсюда.

– Мистер Колтхерст?

Я берусь за ручку, но дверь заперта изнутри.

– Иди нах, я сказал!

 

Тристан Филипс

Скажи-ка мне всё как на духу, скажи сейчас. Ты в самом деле думаешь, что Джоси Уэйлс летел всю дорогу до Нью-Йорка для того лишь, чтобы с шестилетним опозданием лично заняться тобой? Кажется мне, брат мой, что ты слишком уж высокого о себе мнения. Уж извини, но послушай умудренного. Одна из причин, почему Джоси оставил меня в покое, в том, что он на самом деле хотел уничтожить единственно ту движуху за замирение. Я в этом уверен. А когда с миром было покончено, он уже больше никого убивать не хотел. Плюс к тому я изо всех сил стараюсь не попадаться ему на пути, а он мне, так как надвинуться на меня означало бы надвинуться на «Иерархию донов». Понятно, размером нам со «Штормом» не сравниться, и тем не менее на то, чтобы меня обнулить, труда и времени у него ушло бы изрядно. Что до Ревуна, то и ему, и мне известно, почему он на меня никогда не рыпнется.

Однако твой случай по-своему особенный, он стоит особняком. Джоси приказал тебя устранить, а ты возьми и сам устрани его лучшего человека, считай что правую руку. Может, он тебя даже зауважал, у него случаются такие странные перепады. Может, он о тебе позабудет… Хотя стоп, Джоси Уэйлс не забывает ничего. Скорее всего он думает, что нет различия в том, живой ты или мертвый; разница лишь во времени и деньгах, которые могут понадобиться на твое устранение. Или же приоритеты у него сменились.

И все-таки я не думаю, что он сюда прибыл за тобой. Народ здесь осведомлен постольку поскольку, а Джоси не тот, с кем ты, по твоим словам, не пересекался шесть лет назад. Он и этот самый Юби, который здесь с семьдесят девятого года торгует «травой» и коксом, превратили свое дилерство почти что в узаконенный бизнес. Почти. Я уже говорил, что есть одна причина, по какой «Шторм» всегда будет крупнее «Донов»: у этих ребят больше апломба. У них есть планы. Один человек здесь рассказал мне, что «Шторм» рулит в Нью-Йорке, округе Колумбия, Филадельфии и Балтиморе. То есть за то время, что я в тюрьме, они оттеснили кубинцев обратно в Майами. Благодаря им Медельинский картель даже не помышляет закрутить роман с «Донами». Ты знаешь, как плохо, когда среди всего этого крэк-бума ты вынужден переходить на героин. Но этот Джоси Уэйлс, скажу я тебе, он человек действительно мыслящий, а Юби и подавно. И оба они, к слову сказать, слишком умны, чтобы доверять друг другу.

Похоже, бро, я так тебя и не убедил, что он прибыл не по твою душу. Послушай: Джоси Уйэлс за тобой не придет, пока ты не дашь ему на то повода. Из этих ребят тоже никто не торопится убивать белых, потому что к этому могут принюхаться федералы. Так что, бро, ты нынче чист. Если только не начнешь писать насчет всего этого новую статью.

Книга, говоришь? Кто-то ее ах как ждет? Нет, брат, книгу об этом ты писать не можешь. Позволь мне сказать напрямик. Ты пишешь книгу о Певце, об уличных бандах, о мирном договоре. Но о нынешних бандформированиях… Известно ли тебе, что из них каждое само по себе – целая книга? О чем тебе вообще писать? Никаких конкретных доказательств у тебя нет. С кем тебе даже поговорить-то, кроме меня?

Слушай, ты уже сейчас Божью милость испытываешь на прочность. Стоит тебе об этом что-то написать, и защитить тебя не сможет никто. Ты больше не тот, о ком ему стоит беспокоиться. Родня у тебя есть?.. Нет?.. А что так? Это по-любому хорошо, потому как эти ребятки в случае чего не побоятся пощекотать и твоих родственников. Ты имеешь в виду, что у тебя нет брата, сестры, матери? Есть? Пирс, так в таком случае родни у тебя, блин, целый вагон. Имей в виду, что в одном лишь нынешнем году эти ребята отловили двоих дилеров из Спэнглерса, что работали в Бронксе. На этот раз «Шторм» поливать ничего пулями не стал. Вместо этого они их обезглавили, поменяв местами головы с туловищами. Почему б тебе не набраться терпения и не дождаться, пока они все друг дружку не перебьют? Это же банды, так что, возможно, слишком долго дожидаться не придется. Глянь на меня. Я вроде как разбираюсь в этих делах получше. Ты ж знаешь, что я однажды даже выступал на телевидении? Дважды перетирал об уличных войнах и мире. Теперь все на меня смотрят и думают: вот он, человек, который вышел из гетто, прошел его школу от и до. Но… да, целая жизнь позади, со всем ее мозгоёбством, но… Даже я, кто, казалось бы, говорит со знанием дела, где ты меня сейчас застаешь? Сам видишь где.

Ну а как насчет Джоси?

Нет, мой юнош, такой, как он, в тюрьме не отсиживает. Я так думаю, он ее после семьдесят пятого года и не видел. Какой полиции, какой армии под силу его взять? Копенгагена я не видел с семьдесят девятого года, но слышал о нем. В новостях, брат, он предстает эдакой коммунистической зоной. Везде плакаты, настенные рисунки с Папой Ло и Джоси. Женщины называют своих чад Джоси Первый и Джоси Второй, хотя он и не трахал никого, кроме своей жены, с которой они, собственно, до сих пор не обручены. Его можно назвать классическим бандюганом. Но все равно, чтобы до него дотянуться, придется сначала положить весь Копенгаген, и то вопрос, удастся ли это в итоге. Для этого надо будет свергнуть и тех, кто у власти. Правительство. Ну-ка скажи мне, Алекс Пирс, каким, по-твоему, путем партии власти удалось выиграть выборы восьмидесятого года?

Ты знаешь, что я начинаю улавливать насчет тебя? Ты, безусловно, репортер. В этом сомнения нет. Умеешь проникать куда надо и собирать информацию, особенно ту, которую люди давать тебе не планировали. Глянь, к примеру, что ты добыл у меня буквально за сегодня. Ты задаешь нужные вопросы – или, по крайней мере, такие с виду ненужные, которые развязывают людям языки. Но знаешь, что в тебе не то? А может, так оно и надо, и это просто лишний раз доказывает, что ты репортер… В тебе нет соображона, как разложить все это по полочкам. А может, соображон в тебе есть, просто ты об этом не догадываешься. Забавно, правда? Джоси Уэйлс гонится за тобой по какой-то причине, которая тебе даже невдомек. Или она становится видна теперь? Потому ты и пишешь книгу? Потому что получается все сгруппировать? Или пишешь только затем, чтобы получилось осмыслить потом?

У меня к тебе вопрос.

Я хочу в точности знать, Пирс, чем Ямайка тебя зацепила. Не надо говорить почему: я знаю, ты начнешь лепить ту же лабуду, которую неизменно начинают нести белые, когда говорят о Ямайке, – типа, есть там одна сука с такой сладкой дыркой, что просто не могу с ней расстаться, или другую подобную дребедень. Мне это как-то брякнул один крекер, у которого членик с огрызок карандаша; но раз у тебя есть ямайская женщина, то, видимо, хер у тебя размером все же не с карандашик. Так что «положи это на меня», как говорят америкосы. Чем тебя приковывает Ямайка – красивыми пляжами? Но ты же знаешь, Пирс, мы больше, чем пляж. Мы – страна.

Йоу.

Спасибо, что не вешаешь мне все ту же лапшу с дерьмом. Это место – оно поистине чан дерьма. Здесь жарко, как в аду, движение всегда замедленно, со встречными тут не поулыбаешься, а проблему нажить ничего не стоит, и глазом не успеешь моргнуть. Все здесь порочно, пронизано сексом и опасностью, и реально, реально, реально скучно. Признаться честно, мне это все уже вот где. И тем не менее глянь на нас обоих. Изменись обстоятельства, и мы бы отдали многое, чтобы вновь оказаться там. Хотя это ох как непросто. Я с тобой согласен: ее сложно не сравнивать с женщиной, эту страну. Поздравляю, с твоей стороны это очень по-небелому. Какой пассаж! Антиклимакс – так это у вас, кажется, называется? Надо признать, если б на выходе у тюремных ворот тебя дожидался Джоси Уэйлс, такой расклад был бы более интересен. Во всяком случае, тебе остается уходить, ну а мне единственно ждать.

Март восемьдесят шестого, юноша. Срок выхода. Что я буду делать? Не знаю. Отправлюсь куда-нибудь в Бруклин, где можно отведать лайма с соленой рыбкой.

Ха-ха. Как будто я могу отделаться от «Иерархии донов». Моя жизнь складывается примерно как у тебя, Пирс. У людей вроде нас жизнь прописывается наперед, без всяких на то разрешений. И ничего особо не поделать с тем, что Господь вознамерился на тебя обрушить. Йоу, так это называется фатализмом? Не знаю, брат, это слово кажется мне связанным больше с фатальностью, чем с фатумом. Знаешь что, может, тебе и в самом деле имеет смысл написать эту книгу? Я знаю, знаю, что только что сказал обратное, но теперь я вглядываюсь в вещи как-то глубже. Может, кому-то надлежит собрать все это безумство воедино, потому как никто из ямайцев этого не сделает. Ну не могут они этого сделать, потому что или стоят слишком уж близко, или же их кто-то останавливает. Такие, брат, дела. Тут даже не нужно забредать далеко; останавливаться заставляет просто страх, что за тобой могут прийти.

Вот же блин…

Бли-ин!

А знать людям необходимо. Просто быть в курсе, что было такое время, когда мы могли что-нибудь сделать, понимаешь? Реально могли что-то создать, поменять. Просто у людей была какая-то надежда, и усталость, и обрыдлость, и одновременно мечты, что что-нибудь реально может произойти. Знаешь, иногда я тут гляжу на ямайский «Глинер», а он весь черно-белый, и только один-два заголовка выделены красным. Ты как думаешь, сколько должно пройти времени, пока картинки у нас станут цветными, – три года? Пять лет, десять? Да нет, брат, цвет тут у нас уже был, и мы его потеряли. Такова вот Ямайка. Это не значит, что у нас не бывает веселых проблесков или нам совсем уж не к чему стремиться. Бывали дни, когда у нас все шло более-менее гладко, а затем – бац, и псу под хвост. Сейчас, например, вокруг сплошное говнище, и уже так долго, что люди растут в том дерьме, полагая, что это все, что у них есть. Но людям нужно это знать. Для тебя это, быть может, чересчур крупно. Чересчур крупно для одной книги, и тебе приходится все спрессовывать, корнать и сужать. Фокусироваться. Ты сейчас смотришь на меня, как на остолопа: на то, как я прошу тебя дать объяснение, почему моя страна вот уже четыреста лет тщетно борется со своими неудачами, настоящими и будущими. Ей-богу, впору рассмеяться. Я б на твоем месте так и поступил. Но ведь ты все это заметил, правда? И потому эта история о замирении преследует тебя точно так же, как в свое время меня. Даже люди, которые обычно ожидают худшего, пусть хотя бы на два-три месяца прониклись мыслью о мире. Это все равно что ощущать дуновение свежего ветерка в предвкушении дождя после испепеляющей засухи – оно буквально чувствуется на вкус. Ты вот погляди на меня. Мне нет и сорока, а я уже смотрю только на то, что позади меня, как какой-нибудь старик. Хотя эй, это десятилетие прошло еще только наполовину. Оно может еще двинуться в любую сторону. Ностальгия – так это называется? Может, потому, что я так долго торчу в зарубежье. Или не могу создать новую память в тюрьме. О чем ты думаешь? Ты должен мне сказать, когда у тебя оформится первое предложение. Я бы очень хотел знать, о чем оно… Как, уже есть? Нет, бро, не говори мне. Я хочу, чтобы ты сначала его написал.

Да, можешь использовать мое настоящее имя. А чье же еще? Однако да, брат, пиши-ка ты свою книгу. Окажи единственную услугу себе и мне. Но только, прежде чем ее публиковать, дождись, пока все помрут, ладно?

 

Джоси Уэйлс

– И все же нужно отдать твоему Ревуну должное…

Бушвик. Я все еще раздумываю: как могут ямайцы приходить в гетто, которое в пять раз больше и с домами втрое выше? И при этом считать, что у них все тут будет тип-топ, не как у других. Это что же, никто не ловит различий между мелким добром и охрененной лажей? Дескать, наше дело ввязаться, а раздумывает пускай дядя…

Пока едем, в каждом квартале глаз подмечает как минимум по паре сгоревших домов. А в последнем их вообще уцелело всего два, и вокруг не видно никого, кроме бродячих собак, похожих на призраков людей и всевозможной рухляди. И везде, даже на более-менее сносных улицах, в воздухе веет чем-то затхлым, с привонью.

– Надо все-таки признать, что…

– Почему везде запах, как на задах мясной лавки?

– Так ведь Бушвик, друг мой. Вся мясопереработка до сих пор сосредоточена здесь. Ну, если не вся, то один-два завода точно. Большинство предприятий сдулось, и народ вот мается без работы.

– А с домами-то что?

– Элементарно – поджог. Я же сказал: фабрики позакрывались. Люди потеряли работу, стоимость недвижимости упала так, что денег можно больше выручить со страховки, чем с продажи жилья. Вот и жгут. Все здесь так оскудело и повымерло, что даже бляди в округе не селятся.

– Тогда зачем здесь укореняться?

– А вот это спроси у Ревуна. Он вообще-то поступил умно. Как я уже сказал, здесь как раз и тянет раскинуть лавочку. Почему «Доны» положили на это место глаз, хотят заграбастать? Люди, ищущие крэк, не хотят, чтобы их за этим занятием видели, и куда же они идут? Совершенно верно: туда, на что весь Нью-Йорк закрывает глаза. Оглядись: вот это и есть то место, куда люди идут, чтобы потеряться. Остается лишь создать «точку» при дороге, чтоб было недалеко. Удивляюсь, как я сам про это не дотумкал. Если б брал крэк, я бы не стал долго ждать, чтобы запалить волшебную трубочку. Наоборот, поторопился, чтоб поскорее забалдеть. И уж точно не стал бы тащить драгоценный груз туда, откуда пришел. Так что, брат, я и сам теперь подумываю организовать притончики кое-где в Куинсе, ей-бо.

Я неторопливо озираюсь, вбирая взглядом окрестность. Ну а чего я, собственно, ожидал? Место вполне себе для бизнеса. Или как, ты думал, будет выглядеть Бушвик? Пока не видишь все своими глазами, не понимаешь, насколько всякое представление об Америке черпается из телика. Улица широкая, но пустынная. Как-то бесприютно. А еще хуже, что из людей на ней только я, Юби и его люди.

Минивэн остался в двух домах отсюда, и по дворам мы идем пешком. Останавливаемся перед домом с заколоченными окнами.

– Это оно? То самое место?

– Да, брат.

– Ну так заходим. Я думаю…

– Повремени, Джоси. Ты же хотел проверить, как здесь все работает? Вот давай и понаблюдаем, что да как.

Он указывает вдоль улицы, но я ничего не вижу. И тут становится видно, как из затенения под свет фонаря выходят двое. Отсюда толком не различить, но один из них, судя по всему, споттер. У другого лицо скрыто под капюшоном. Споттер оборачивается и указывает вниз по улице в нашем направлении. Капюшон продолжает идти, пока его не останавливает еще кто-то, – во всяком случае, пытается, – но Капюшон не сбавляет хода. Второй что-то выкрикивает, и тогда Капюшон разворачивается и подходит к нему. А тот первый уже разговаривает с кем-то новым. Капюшон под фонарем ручкается со вторым. Юби утягивает меня обратно в темноту. Судя по тому, как Капюшон, меняя позу, скрещивает ноги, это девка. Второй человек делает с полтора десятка шагов и ручкается с третьим, который только сейчас появляется из-за фонаря. Зрение для меня предмет гордости, но даже я его раньше не замечал. Третий и второй разделяются, и второй возвращается к девке в капюшоне. Та приходит в движение, и в тот момент, когда она без остановки проходит мимо второго, их руки соприкасаются. Капюшон проходит мимо меня и удаляется вверх по улице.

– Куда?

– На «точку», – поясняет Юби. – Можно сходить проверить.

– Не надо. Подзови сюда того пацана, – указываю я на паренька, что стоял невидимый за фонарным столбом.

Юби подзывает, и тот фланирует в нашу сторону расхлябанной походкой, характерной для молодых чернокожих: ноги и руки при ходьбе болтаются как будто в противоположные стороны. Паренек подходит ко мне и не останавливается, а как будто обвисает с вешалки.

– Чёмль.

– Как?

– Это в смысле «что, бля», – поясняет вполголоса Юби. – То есть «как дела», «что происхо…».

– Да понял я.

– Молодежь нынче буровит так, что я и своего-то мальчугана не понимаю, не то что…

– Как бизнес? – спрашиваю я парня.

– Пятница вечер, как он, по-твоему, должен? Людям башляют, вот они и шарятся по улицам: кто за пиздой, кто за хуем. Шлюхи, которые на крэке, отсасывают за мелочовку и прут ко мне. Короче, вечер пятницы, йоу.

– Сколько уже Ревун тебя тут держит?

– Кто?

Юби тихо смеется, но я все равно слышу.

– Ревун, твой босс.

– А, Майкл Джексон… Он где-то тут, по крайней мере был пару часов назад. Может, пошел домой охладиться: хлопотный денек для мазафакера.

– Разве можно своего босса называть мазафакером?

– Джоси, здесь оно по-другому, – вставляет слово Юби. – В целом их уважают, а за спиной в шутку кличут мазафакерами. А еще факерами мазы.

– Что это за хрень, Юби? Я этого не одобряю.

– Хорошо, хорошо, папик, – успокаивает паренек. – «Мазафакером» больше ни-ни. Бля буду.

– А ты, я вижу, свое дело знаешь туго. Так сколько Ревун держит тебя на этом пятаке бегуном?

– Часы есть?

– Ну да.

– А скоко время?

– Одиннадцать.

– Значит, пять часов. У меня все четко.

– Что? Как ты сказал? Пять часов? Он так быстро ставит новичка бегуном?

– Я бы новенького сначала обкатал, прежде чем доверять, – качает головой Юби.

– Почему новенький, папик? Просто новый бегун. Я до этого две недели споттером был.

– Да уж я вижу, как ты тут заправски надзираешь, – говорю я. – Но как так вышло, что тебя так быстро повысили?

– Значит, такой я, бля, классный пацан. Сёдня все идет ништяк. Зашибись. Не то что с неделю назад. Полный отстой был.

– А ну-ка, поясни, – навостряется Юби.

– Мистер, – говорит паренек, глядя в упор на меня и указывая на него, – я вашему сутенеру не дуру гоню, а говорю все как есть.

– Сутенер? – вскидывается Юби. – Ты кого, выблядок, сутенером назвал? Да я тебя сейчас…

– Юби, дослушай юношу, – говорю я якобы серьезно, но он, безусловно, видит, что я улыбаюсь (вот и хорошо). Мне этот парнишка нравится. Я делаю к нему шаг и кладу руку ему на плечо. – Хорошо, хорошо. Ты молодец, парень с головой и еботы ни от кого не терпишь. Хвалю. Но пойми вот что. Ревун платит тебе потому, что ему плачу я. И в живых ты у него постольку, поскольку его щажу я. Ты меня понял?

– Ясное дело, папа. Ты здесь за главного.

– Но постой, Джоси, откуда он все это знает?

– Так ведь ямайцы все заполонили, йо. Как те шлюхи, которых ты сутенируешь, обсидели весь Флэтбуш.

– Повторяю для глухих: я не сутенер.

– Так ты чё, бро, реально в такой прикид рядишься? Йяу, охереть.

Видно было, как Юби кипит на медленном огне: терпеть такое от щегла.

– Так что за отстой, ты говоришь, здесь был на прошлой неделе? – напоминаю я.

– А, насчет того… Вообще я не стукач. Но если б мазафакер еще денек проваландался, на этом углу уже хозяйничали бы «Доны».

– Что?

– А то. Или я, по-твоему, обсаженный? Йоу, споттеров держат для посылки клиента к бегунам, а бегуны дыбают дурь у дилеров, а у нас тут оба дилера только и занимались, что потребляли запас из общака, сами постоянно под балдой – что в таком случае происходит?

– Вот видишь? – бдительно напоминает мне Юби. – Я тебе то же самое говорил.

– А что делал Ревун?

– Честно сказать? Хрень всякую делал. Вел себя, как настоящий мазафакер. Один из тех дилеров по обкурке послал его нах прямо на «точке», а он его взял и мочканул. Просто на раз, как консервную банку: чпок, и всё. Блииин… С вами, ямайцами, играться опасно, это факт. А потом привел меня, повысил и спросил, есть ли у меня кореша, которые бабла хотят срубить. Я сказал: «Да, бля, есть у меня кореша». И вот теперь мы, папа, взяли тут всё под себя. Мышь по улице не проскочит.

– А дилера кто снабжает?

– Ну, наверное, твой Ревун.

– Куда он пошел?

– Я когда уходил, он был на «точке». Может, пошел другие базы проверить. Слушай, пап, я тут чем дольше с тобой пизжу, тем мне меньше денег на карман. И тебе, кстати, тоже.

– Да, да… Как тебя звать?

– Девки Ромео кличут.

– Ладно, иди, Ромео.

Под моим взглядом он отплывает фиглярской походкой.

– Это что, сегодня на сцене все нанятые Ревуном? – усмехается Юби. – Ничего себе: он даже не знает, как и кем у него контролируется важнейшая территория… Нет, ты только представь: пара новичков сейчас оберегает весь запас. Надо бы ту «точку» проверить, Джоси. Она прямо там, на…

– Идем прямо туда, – говорю я. – Где твои парни?

– Да здесь, невдалеке.

– Свяжись с ними, притормози. Я хочу осмотреть этот дом. Только без наезда.

Мы проходим два дома и поворачиваем направо. Обычная типовая халупа, где на третьем этаже с окон частично сбиты фанерные щиты. Как в некоторых домах кингстонского даунтауна, где, если приглядеться, еще можно заметить в лоскутьях обоев следы былой роскоши. По всему видно, что ступени здесь доводят только до второго этажа. Все неимоверно загажено и замусорено; внизу пол в собачьем дерьме. А во дворе вместе с тем нарядная оградка, будто кто-то заботливый здесь живет и холит газон. В темноте не видно, но кажется, стены здесь из кирпича, как и везде. Свет над входом напоминает луч прожектора. Везде хлам и рухлядь. Посреди лестничного пролета сидит, должно быть, обдолбанный в созерцании собственной тени. Внутри источника света два: белесый, наподобие фонарика, и колеблющийся, как от свечи или трубки с крэком. Лишь в прошлом году я наконец добрался до Валье-дель-Каука. А вот теперь стою здесь, у этого дома.

– Хочешь, чтобы мы зашли вместе? – спрашивает Юби.

Я не отвечаю. Не хочу, чтобы он счел, будто я испугался, но и входить пока не спешу. Чувствую, как Юби стоит сзади и ждет, когда я что-нибудь предприму. Внутри может быть Ревун.

– Я отлучусь, отолью за домом. Сейчас приду.

Слышно, как шаги Юби отдаляются. Если Ревун внутри уже так долго, то я не знаю. Если он внутри так долго, то он… Если он внутри, то, может, выдаст отмазку в своем ревуновском стиле. Но что ему там делать все это время? Если он внутри, то ему, наверное, и выходить оттуда незачем. Если…

– Э, мазафака! Давай мль всё! Всё давай мль!

Я оборачиваюсь. В нос шибает запах пота, дерьма и блёва. На башке в волосах газетные клочки. Черный конь в пальто, чешет об ногу левое копыто, а свободной рукой направляет мне в лицо пистолет. Морщась, как от боли, мельком озирается и снова вылупляется на меня. При этом ногу он чесать не перестает. Точно сказать сложно, но, похоже, он босой. Перетаптываясь с ноги на ногу, черный сжимает бедра, как будто мучительно хочет ссать.

– Ну! Я чё мль, корки, что ль, буду мочить, мазафака? Играться с тобой, что ль? Ща засажу мль, засандалю свинец в дупло! А ну кончай с этой херней! – И снова взмахивает пистолетом: – Бабло гони, кому я сказал!

Из наружного кармана я достаю купюру. Думаю потянуться в бумажник еще за одной, но он выдергивает ее у меня из руки. Наводит ствол мне в лицо, спускает курок, и не успеваю я даже напрячься, как мне в лоб бьет струйка и стекает по лицу.

Вода.

Нет.

Моча.

Черный ржет и взбегает вверх по лестнице к точке, мимо согбенно сидящего нарика, который при этом даже не шевелится. Как и я. Я отираю с лица ссаки. На расстоянии я вижу Юби: он идет ко мне, а из-за спины его обгоняет еще кто-то. Обгоняет и быстрым шагом подходит ко мне первым.

Ревун.

– Джоси! Джоси, брат, ты здесь совсем один? Юби-то, я знаю, отошел… Ты в порядке? Что за запах?

– Ссаки, Ревун. Ссаки, блядь!

– Но… как?

Подходит Юби. Я уж не интересуюсь, что он там из себя выссывал, реку Нил или Ниагарский водопад.

– Какой у тебя ствол? – спрашиваю я, глядя на него в упор.

– «Девятка».

– Давай сюда. Ревун?

– Она же. И еще «Глок».

– Давай «Глок».

Я снимаю оба ствола с предохранителя и стремительно, с «девяткой» в левой руке и «Глоком» в правой, направляюсь к «точке».

 

Ревун

По стволу в обеих руках – это реально как бандит с большой дороги. Ни голоса, ни звука, ничего вообще – взял и попер. Джоси Уэйлс тяжело ступает в темноте к «точке» и слышит, как сзади идем мы. Он оборачивается, останавливается и смотрит. Мы тоже останавливаемся и ждем, когда он двинется дальше, но Юби дальше не идет, а я – да. Джоси теперь идет быстро, плечами по-звериному подавшись вперед. Я хочу спросить, что случилось, но продолжаю идти. Сквознячок доносит привонь ссак от его рубашки. Вот Джоси минует человека на ступеньках и проходит в дверь. По всему полу здесь натыканы свечи, что придает халупе вид церкви. От свечей свет источается медленно, а Джоси движется споро. На полу уйма жестянок, готовых опрокинуться. Бумага, фанера, рулоном облезающей кожи свернут линолеум. От свечного света на стене колышется граффити – справа большие К и С, слева бахрома облупившейся краски. Посредине еще один проем, куда уже ступил Джоси. У меня на глазах он поднимает правую руку со стволом, и грохает выстрел. Джоси отпинывает бутылку из-под виски. Я подбегаю сзади, а справа плашмя лежит человек, из-под которого медленно вытекает кровь. Справа находится сортир. Там на унитазе со спущенными штанами сидит то ли белый, то ли латинос с прямыми волосами – вероятно, присел похезать, но рукой пошлепывает себе левую руку, чтобы проступила вена. Джоси поднимает «Глок» и стреляет дважды. Вторая пуля сшибает человека с унитаза, и он грохается на пол. Джоси проходит в открытую дверь направо – там кухня, и к шкафу скотчем приделан фонарик. Свет фонарика сеется на пол, где в молитвенной позе застыл некто – волосы косицами, лицо с закрытыми глазами поднято, а во рту красненьким попыхивает трубка с крэком. «Кх» (никакое не «пумм», как в кино, а именно «кх-кх»). Тем не менее на этом Джоси не останавливается, и его шаги в этом сонном мареве хрустят по жестянкам, коробкам из-под пиццы и китайской лапши; он пинает по ходу какую-то бутыль, распинывает всякое сухое дерьмо и, топоча, подходит к очередному проему, где к притолоке припал кто-то, сидя к нам боком. За пояс его облапили две черные руки. Какая-то баба. На спине у нее висит в «несушке» младенец, сосущий пустышку, а сама баба в это время насасывает хер. Джоси пускает в сластолюбца пулю, и тот, вздрогнув, роняет голову, но по-прежнему в сидячем положении, и баба ему все так же наяривает. Видимо, почувствовав, что хер обмяк, она озадаченно вынимает его изо рта и встряхивает (видимо, оплата ей положена только после того, как клиент кончит). Уходя, мы застаем ее за тем, как она снова запихивает хер себе в рот. Мы направляемся в гостиную («Кого ты ищешь?» – хочется спросить мне, но я этого не делаю) и застаем там справа еще одну черную бабу в белом лифчике и с косяком; одна лямка от лифчика сбилась ей на плечо. А к ней впритык пыхтит мужик без рубашки, а может, рубашка на нем темная, просто ее не видать из-за плохого освещения, и тоже с тлеющим косяком. «Кх-кх» – и мужик отваливается на диван. Черная бабень оборачивается – дескать, что это там, – после чего ошалело смотрит на меня. Секунда, и она разражается воплем. За одним воплем следует другой – его испускает белая женщина, которая при этом роняет шприц и ныряет на пол вниз лицом, при этом игла пронзает ей нижнюю губу, но она этого не замечает и в поисках упавшего шприца разбрасывает по сторонам мусор, а вокруг из потемок проступают люди – кто-то вприхромку, кто-то ползком, а кто-то уже и вскачь. Ну а Джоси поднимает обе руки и учиняет адище. Люди бегут, качаются в угаре, спотыкаются; кто-то мчится прямиком на Джоси, но лоб у него лопается, и он валится, как дерево, а какая-то женщина вскакивает и выпрыгивает в окно – и вопить она снаружи будет не переставая, если только не убьется. Из соседней комнаты появляется кто-то в бейсболке, клетчатой рубахе и с бутылью вискаря – «чё тут, мля, у вас?» – но получает в грудь две пули, и бутыль, падая, разбивается. В смежной комнате сидят светлокожий курчавый паренек и девчонка в беретке; раскуривают на пару трубочку крэка, но сделать затяжку беретке не дает угодившая в лоб пуля, и трубочка выпадает (паренек кидается к ней с упреком: «Ты чё, торкнулась? Трубка же выпала, трубка!»). Помещение расчищается, но Джоси не унять; я хочу схватить его и сказать: «Джоси, что за дела?», но он выскакивает на лестницу и якобы невидимый застывает в нескольких ступенях справа от входа. Мне остается следовать за ним. Он поднимается к следующей площадке и оттуда палит с двух рук; кто-то валится через перила, а баба с ребенком перебегает в пустующую квартиру напротив, успевая как раз перед тем, как Джоси всаживает в дверь три пули. Он пинком распахивает дверь, где его взору предстает сцена: здоровенный негр на матрасе энергично шпилит девку. «Кх-кх» – и негр грузно оседает, не давая девке пошевелиться; та под крэком, поэтому вопить начинает не сразу. Мимо двери кто-то прошмыгивает, и Джоси с криком «Стой, тварь!» кидается за ним. На выходе из двери он делает выстрел с правой руки, затем с левой, и пуля попадает беглецу в шею за ухом; затем он бьет с правой в плечо, с левой в затылок, с правой в спину, с левой в шею, и беглец падает на колено, а еще один выстрел с левой сносит ему макушку; кровь хлещет изо рта, беглец падает, а с головы осыпаются газетные клочки. Джоси подходит к нему и стреляет до полного опустошения обойм. И даже тут он не унимается: «щелк щелк щелк». «Джоси», – говорю я осторожно, на что он рывком оборачивается, наводит мне на голову ствол и снова «щелк». Он стоит с уставленным мне в голову стволом, а я стою, глядя на него, весь внутренне сжавшись и незаметно, по частям выдыхаю воздух, напружинив живот. «Дай сюда второй ствол», – приказывает мне Джоси. С ним он подходит к лежачему, переворачивает его ногой и забирает у него из кармана деньги – точнее, единственную купюру. Затем мы возвращаемся в комнату, где под негром пришла в себя деваха – лежит, кряхтит и хнычет под его убойным весом (уж очень он здоров). Напоследок негр получает от Джоси в голову еще одну пулю. После этого Джоси спускается, поворачивает в одну из комнат и делает там выстрел, а я заглядываю и вижу, как плачет тот светлокожий кудряш, потирая своей бабенке круглый живот – она, оказывается, беременная. Джоси минует еще одного лежачего, у которого из глазницы стекает кровь, и делает ему повторный «кх» в голову. В гостиной все так же сонно возится та белая со шприцем в губе, все так же на четвереньках и все так же не может его отыскать. Минуем спальню, где сидела та черная бабень в белом лифчике; теперь ее там нет, а у мужика все еще дымится косяк. Джоси пускает в него еще одну пулю, и мы проходим последний проем, где все так же сидит приткнутый к притолоке мужик, а баба ему насасывает – «ну же, ну, красавчик, да вставай уже», – а младенец во сне держит ее кулачонками за свитер. Мы проходим мимо, минуем того, с косицами, который все еще прерывисто дышит, булькая кровью, сплевывает и давится, а растеки крови в свете фонарика кажутся черными. Джоси подставляет ствол ему ко лбу – «кх», – а затем подходит к сортиру и всаживает пулю в неподвижного латиноса. Наконец мы близимся к входной двери, и я только тут вспоминаю про того, кого несколько часов назад застрелил собственноручно, – он все тут же, никуда не делся. Мы выходим из подъезда, и Джоси поглощают потемки. Я на какое-то время останавливаюсь и стою, а затем сбегаю по ступеням. Тот зомби на лестнице успел куда-то подеваться. Я нагоняю Джоси с Юби. Джоси снова резко оборачивается и уставляет в меня ствол. Долго держит его направленным на мою голову, в то время как я напряженно отсчитываю секунды до сработки. «Щелк».

– Джоси? Джоси? В чем дело, брат? Джоси, что случилось?

Пистолет он мне даже не отдает, а просто роняет и удаляется. Юби тоже поворачивается уходить, но останавливается и поворачивает в мою сторону. Его лица я не вижу.

 

Доркас Палмер

Говорите что хотите, но мне кажется, что в «Ти Джей Хукере» волосы у Хизер Локлир смотрятся лучше, чем в «Династии». Или же мне просто не нравится, что одна из героинь «Династии», вынужденная за все бороться, проявляет себя стервозой. И уж хоть бы была действительно сукой вроде Алексис Каррингтон, так ведь нет – при отсутствии денег она не сука, а всего лишь мелкая сучонка. Потому и никакие волосы ее в сериале не красят. Кроме того, при виде ее в «Ти Джей Хукере» у меня реально возникает желание надеть униформу. А может, даже заделаться полицейcкой, потому что носить привлекательную одежду на протяжении всего дня – чересчур дорогое удовольствие, даже когда ты не стремишься стрелять своей внешностью. Иногда хочется всего лишь рубашку, по которой мужчины могут распознать, что у тебя все-таки есть бюст.

Он так и торчит в санузле. Как я его только оттуда ни выманивала последние… сколько, пятьдесят пять минут? В сущности, я даже не знаю, кто там у меня сидит в ванной. Что за чертяка. Чем больше я над этим задумываюсь, тем меньше смысла, так что лучше просто перестать заморачиваться. Как тому персонажу в «Преступлении и наказании», про которого Достоевский выразился, что он вне мысли или типа того. Иногда, ей-богу, мне так хочется снова быть женщиной, что едет себе где-нибудь по городу в автобусе и читает книжки… В какой-то момент ты просто проникаешься энергией своего усилия, что само по себе нормально, пока не начинаешь задумываться, а зачем оно всё. В конце концов, в основе всего лежит цель. Сама не знаю, что я такое несу. Ведь этот человек по-прежнему сидит у меня в ванной, как в том «Сиянии», где я сижу под дверью навроде Джека Николсона. Все это время я пытаюсь вычислить, что за недуг может быть у этого вполне здорового на вид мужчины. Ведь мне и в голову не приходило, что эта проблема совсем не физического свойства. Надо же, как я притягиваю к себе несчастья… Как магнит. Что ж, по крайней мере, он заперся в санузле самостоятельно и не собирается превращаться в убийцу с топором. Исходя из контекста, убийца с топором здесь как раз я.

Блажь какая-то, если вдуматься. А ну-ка, стой, иначе ты опять впадешь в пагубную задумчивость. Что, если так: в санузле у меня находится человек, которому нужно выйти. Я его вызволить не могу, поэтому сюда для этой цели едет его семья. Ну вот. Теперь я могу хоть как-то отойти от этой концентрации на том, что здесь происходит. Мне нравится, как оно сокращается, скукоживается во что-то, о чем печься нет нужды. Как мне нравятся все эти сокращения, выкипания, вырезания, забывания… Всё, хватит. Хватит метафор для устранения лишнего дерьма из моей жизни. Как раз сейчас все это лишнее дерьмо сидит взаперти у меня в санузле.

Оп, два известных мне звука: оконная рама, вверх и снова вниз. Ничего, там решетка от непрошеных гостей, к тому же это пятый этаж (он, наверное, это и не усвоил). Попытка бегства не удается. Сколько времени пройдет, пока он наберется храбрости распахнуть дверь и устроить сражение? Успокоится ли он, застав в доме одинокую женщину? Уйдет мирно или решит прорываться непременно с боем? Черт их знает, этих отставников. В этом городе все смотрятся совершенно непредсказуемо, что уж говорить о поведении… Знаете что? Вот так возьму и останусь сидеть на своем диване, полуукрывшись пледом, и досмотрю серию «Ти Джей Хукера». Так и дождусь приезда его сына или кто он ему. Хотя когда это произойдет – судя по тому, что они уже трижды перезванивали для уточнения координат?

Может, спросить, нуждается ли он в чем-нибудь? В сериалах обычно всегда так спрашивают. Спрашивать, хочет ли он поговорить по душам, я, понятное дело, не буду. Надо б, кстати, немножко прибраться: как-никак люди приходят. Можно подумать, они прибывают сюда для осмотра… Да они даже не заметят, на каком он там коврике сидит. Или на унитазе, или на краю ванны… А кстати, где? И чем он там занимается? Боже мой, всего пару часов назад он был таким милым, нормальным, таким… Нынче даже слов таких нет для описания мужчин, потому что они их недостойны. Фатоватый, удалой, обходительный… Какие еще есть слова из старосветской этики? Ну прямо такой, такой… Я ведь делала все, чтобы не думать о нем таким образом: думать так о мужчинах никогда к добру не приводит; вот и сейчас такой «хеппи-энд». Должно быть, самые удовлетворенные люди на планете – это лесбиянки. Может, подойти к двери и сказать, что приезжает его сын? Хотя ну его. Слышать «иди ты нах, как там тебя» во второй раз ничуть не прикольней, чем в первый. Интересно, который из нас очнулся от кошмара? Ждать и смотреть – или смотреть и ждать? Никогда раньше не задумывалась о смысле этого перевертыша. Все равно что затишье перед боем, которое чаще мучительней самой схватки. Я смотрю на дверь и жду, когда он из нее выйдет, возможно, вооруженный моими щипцами для белья, феном или плойкой, – может, он сообразит, что имеет дело с женщиной и ее проще одолеть. Как забавно повели себя эти Колтхерсты… Забавно и подленько: из деликатности не упомянули, что мне предстоит иметь дело с шизиком. А может, и маньяком, только я…

Стук в дверь. Вот она, мисс Колтхерст, с шарфом на голове (бигуди, что ль, под ним прячет?) и в толстом верблюжьем пальто (самое то для лета). Нашептывает «о господи, о господи» и проходит мимо не здороваясь. Уверенность, что работы у меня больше нет, придает мне решимости не миндальничать с этими белыми пройдохами. Я уже собираюсь высказать этой не в меру размалеванной сучке насчет приличия в моем доме, когда следом на площадку поднимается тот самый сын.

– Извините, пожалуйста. Мне очень неловко за то, что произошло, – говорит он, тоже входя без приглашения.

Теперь уже я ощущаю себя чужой в моем собственном жилище. Держаться я стараюсь без суеты; во всяком случае, надеюсь, что со стороны этого не заметно. Между тем вновь прибывшие сходятся у двери в санузел.

– Папа, ах, папа… Все это так неловко… Выйдите наружу.

– Подь ты нах, прошманда.

– Пап, ты ведь знаешь: я не люблю, когда ты так разговариваешь с моей женой.

– И у меня есть имя, – вставляет она, – Гейл. А у него – Гастон.

– Дорогая, давай не все сразу. Пап, ты можешь выйти наружу? Имей в виду, ты не дома, если ты этого еще не заметил.

– Кто это меня сюда упек?

– Папа, это потому, что вы не принимаете таблетки.

– С какой стати эта визгливая сука называет меня своим папой?

– Пап, ты был на нашей свадьбе. Так что перестань вести себя так, будто об этом тоже забыл.

Сын смотрит на меня и одними губами выговаривает: «Извините за все это».

– И вообще, пап, пора вернуть мисс Палмер ее жилье. Она и без того уже с нами хлебнула.

– Как я сюда попал?

– Вас похитили, папа.

– Никто меня не похищал, тупая ты задница. Думаешь, той мелкой чернушке хватило бы сил меня похитить?

«Мелкой?»

– Пап, мы ведь с тобой говорили… Помнишь, у нас был разговор о твоих затмениях?

– Я где?

– Вы в Бронксе, папа.

– Чушь. Кто это в затмении оказывается в Бронксе?

– По всей видимости, вы, папа.

– Кто-нибудь может заткнуть эту суку?

– Пап, ну в самом деле хватит. Прекрати и выходи наружу.

– Ну, ты шутник…

– Ладно, пап, ладно. Пусть я шутник. Тогда что за умник великовозрастный только что допер, что находится в сортире чужой женщины посреди Бронкса, да еще и понятия не имеет, как сюда попал? Это я-то шутник? Уж не знаю, как ты попал в квартиру этой бедной женщины, хотя мне и до этого дела нет. Но если ты хочешь, чтобы она вызвала полицию, которая утащит тебя за задницу в тюрягу за взлом с проникновением, если чего не хуже, то мигом вылетай отсюда, пока еще можно уйти!

– Я не собираюсь…

– Я сказал, мухой, Кен!

Ко мне бочком близится жена.

– А вон то креслице, это у вас «дениш модерн»? – скороговоркой интересуется она.

Я отвечаю, что нет (знала б она, что этот самый «модерн» буквально на днях просто выставили на улицу). Вообще она ведет себя, как обычная богачка. Они все одинаковые, даже на Ямайке. Если б не браслеты, они бы и не знали, для чего им руки. Наконец появляется Кен (понятное дело, никто теперь не должен знать, что я его так называла). Вид у него примерно тот же, только волосы уже не как у пожилой кинозвезды: одна прядь свесилась на бровь. С чопорно выпрямленной спиной он покидает мою квартиру, держа руки перед собой, будто на них надели наручники.

– Гейл, дорогая, ты не проводишь папу к машине? Мне б тут хотелось сказать несколько слов…

– С этой сученцией я никуда не пойду.

– Дорогой, может, ты сам отведешь своего отца?

– А ну, вон из дома этой женщины, оба! Вниз к машине, шагом марш!

Жена уходит, рассеянно покручивая на своем запястье браслет, словно тот обладает некой самостоятельной движущей силой. Мистер Колтхерст перед уходом смотрит на меня – не по-снобистски, сверху-вниз-снизу-вверх, а как дети, глаза в глаза. Я отвожу взгляд первой и не смотрю ему вслед.

– По-моему, мы с вами не встречались, – усаживаясь на тот самый «дениш модерн», заводит разговор сын.

– Нет. Вы были на работе.

– Точно. Вы ведь Доркас, верно?

– Да.

– Так как он сюда попал?

Не знаю, отвечать ему или просто посидеть, поразглядывать. Он, кстати, тоже похож на Лайла Ваггонера. Интересно, ему польстит или, наоборот, уязвит, если сказать, что они смотрятся как два брата?

– Это он потянул меня из дома. И остановить его у меня вряд ли получилось бы. Оставалось только идти следом, чтобы он ни во что не влип.

– Но Бронкс… Ваша квартира…

– Между нами ничего не было.

– Мисс Доркас, мне это, признаться, без разницы. Так вы знали специфику насчет моего отца?

– Ваша жена мне ничего не объяснила. Но я вижу, что-то такое было, раз вы обратились в бюро.

– Для отца каждый день внове.

– Каждый день, он для всех новый.

– Да, но для него внове всё. У него такая специфика.

– Я что-то не вполне понимаю.

– Он не помнит. Не запоминает ни вчера, ни сегодня. Ни о том, что встретил вас, ни что ел на завтрак; завтра к полудню он даже не вспомнит, что сидел у вас в ванной.

– Вы прямо как кино рассказываете.

– Оно и есть кино. Очень, очень длинное. Кое-что он помнит безупречно – как завязывать галстук и шнурки, где у него банк, какой номер соцстраховки, – но президент у него по-прежнему Джимми Картер.

– А Джон Леннон все еще жив.

– Что?

– Да так, ничего.

– Неважно, что и как вы ему говорите, на следующий день он это забывает. Не помнит ничего примерно с апреля восьмидесятого. Хотя помнит, что у него есть мы; помнит, что ему ненавистна моя жена, – из-за размолвки, что случилась у них в тот самый день, когда это произошло; жизнь для него сплошной сюрприз, который ему что ни день подкидывают дети. Мама для него умерла всего как два года, а не шесть лет назад; ну, а когда пытаешься втолковать ему, он ничему этому не верит. Да и зачем оно ему, каждое утро начинать с чувства утраты? Слава богу, что он на этом хотя бы не фокусируется. Вот вы видели, как он прошел мимо вас? Как чужой. А ведь он провел с вами весь день. В этом гребаном Бронксе…

– Что же с ним такое?

– Долгая история. Болезнь, начавшаяся с какого-то дня. Спустя четыре года ни намека на улучшение.

– Он и не помнит про то, что забывает?

– Нет.

– А болезнь прогрессирует?

– Честно сказать, не знаю. Я не замечал.

Ну что ж, это не так уж плохо.

– Вам следует знать: ваша предшественница потому и ушла.

– В самом деле? Это не то, что…

– А?

– Да так, ничего. Ушла, значит?

– Да. Видимо, за несколько недель это ее притомило: всякий раз заново представляться чудаковатому старику, который не может взять в толк, зачем она здесь. При всем этом она не могла воспринимать его как больного, хотя была приставлена именно для этого. С ним, говорит, все время как на вулкане: вот-вот рванет.

– А ведь он не старый.

– А?.. Ну да, наверное, нет. Ладно, пора везти его домой. Завтра позвоним к вам в агентство, поставим в известность, что отлучка произошла не по вашей вине. Попросим замену…

– Не надо.

– Чего не надо?

– Не надо никуда звонить и ни о чем просить. Я остаюсь.

– Вы уверены?

– Да, уверена. Остаюсь у вас.

 

Джон-Джон Кей

Ой, бли-ин, какой неосмотрительный мазафакер. Я взял его сразу, как только он переступил через порог. В смысле, сшиб с катушек. Хоть бы свет включил, когда входил. И вот теперь он сидит на своей табуретке, понуро, как двоечник, со связанными за спиной руками. Я думал для начала малость попетушить его. Не знаю почему – может, потому, что он свежий с холодка, или просто у меня желание такое… Короче, не знаю.

– Это ты Ревун? – спрашиваю я.

– А ты-то, бля, кто? – спрашивает он.

Я навинчиваю обратно глушитель.

– А, понятно. Мне кажется, я тебя откуда-то знаю. Знаю или нет?

– Не-а.

– Ты уверен? У меня на людей, знаешь ли, глаз. Как только человек заходит, я его в момент срисовываю, просто на случай…

– Типа, шутишь?

– На случай, а вдруг с ним ствол. А у тебя что за ствол?

– Девятимиллиметровка.

– Пукалка… Ну я, блин, докатился: заполучить в башку из жопнического ствола.

– Почему это жопнического?

– А то ты сам не знаешь.

– Чё? Слушай, ты вообще трепаться перестанешь?

– А чё ты мне тогда рот не заткнул, если не хочешь, чтоб я разговаривал? Вот возьму и закричу: «Убивают!»

– Давай, блажи, Китти Дженовезе.

– Это кто?

– Да какая разница.

– Ты, наверное, хочешь, чтобы я тебе что-то рассказал?

Я пододвигаю стул и усаживаюсь напротив.

– Курить будешь? – спрашиваю я.

– Кто-то бы, наверное, предпочел лизать репейник, чем сунуть мне сигаретку в рот.

– Принимаю за согласие.

Я сую сигаретку в рот себе, затем ему и запаливаю обе.

– Ты, пожалуй, первый белый инфорсер, которого я вижу. Но тебя я здесь не наблюдал. Хотя уверен, что видел. Может, ты на Ямайку туристом приезжал?

– Не-а.

– Странно. Я знаю всех, кто работает на Гризельду, а тебя вот не припомню.

– Откуда ты знаешь, что меня прислала Гризельда?

– Отнимаю тех, кто имеет желание, от тех, у кого есть средства.

– Ха. А что такого между вами с Гризельдой? Какой кошак пробежал?

– Да какой… Манда она вонючая, ведьмачка сучья. Знаешь, с кем она трахается? Когда-то давно Ямайка отрядила меня налаживать цепочку из Колумбии в Майами. Работать с этой гребаной сукой я терпеть не мог. Однако, видно, я не рассчитал, когда сказал, чтобы она сунула себе в дыру ножку своего младенца. А она по тупорогости приняла это на личный счет. Эта сука возомнила, что может меня лажать, когда у нас всего один раз вышла задержка с поставкой. Правда, потом, когда пошел слушок, что она бьет по руке кормящего, ее быстро стеганули по клитору. И тогда она… Хотя постой. Она ведь с белыми дел не имеет. Не доверяет никому из них. Как она с тобой-то спелась?

Он закашливается, и я вынимаю у него сигарету. А когда он успевает отдышаться, вставляю в уголок рта. Получается как у гангстера в кино.

– Чё к чему крутить, не догоняю.

– Чего?

– Да Гризельда. Не пойму, что у нее за шаги. Если б не я, ей бы до сих пор приходилось вошкаться с кубинцами. Она вообще врубается, что она на себя навлечет, если убьет меня? Что с ней будет, когда об этом услышит Джоси Уэйлс? Ой, дура баба… Ты кто все-таки?

– Никто. Так, услугу оказываю.

– Одним разом и кем-то, и никем ты быть не можешь. Может, ты и никто, но кем-то все равно зовешься. Хе-хе.

– А тебя почему Ревуном зовут?

– Лучше, чем Четырехглазкой.

– Прикольно. Еще сигаретку хочешь?

– Да ну их. Курить – здоровью вредить. Вот сука, а? Ну, сука… И сколько тебе платят?

– Много.

– Сумму удваиваю. Кокса желаешь? Подгоню такую гору, что в эту хибару не поместится. Будешь жить, как Элвис все десять лет. Блядей хочешь – добуду любую манду в Нью-Йорке, даже еще с живой целкой. Ну, а если малую дырку, то тоже можно.

– Малую?

– Ну да, анус. Задний проход. Очко.

– А, понятно.

– Мне все равно, какие у людей наклонности. Многие, знаешь ли, творят лихие дела, а затем запросто подставляют свои дырки мужикам. Люди есть люди. Я вот только ради денег работаю. Ты, может, слыхал, в одном из районов ННП рулит один деятель, звать которого Шутник? Так вот, этот Шутник пошучивает так: заставляет у себя отсасывать, вылизывать языком очко, а затем своего ублажителя все равно шмаляет.

– Прямо так?

– Прямо так.

– Неразумно. Прямая потеря умельца, если он действительно в этом искусен. Ты вот смеешься, а в нужных местах это реально ценится.

– Сколько тебе лет?

– Мне хватает.

– Все равно пацан, из начинающих. Я об этом самом деле. Ты вот меня связал, может, и убить думаешь, а самого главного не учел. Не думай, что они тебя из этого дома выпустят живым. После убийства кто-то должен провести чистку, так что через неделю твой труп будет вонять не хуже моего.

– Я останусь жить.

– Не надейся. Сдохнешь сразу, как только спустишь курок. Сколько она тебе обещала? Я дам вдвое. А могу и втрое.

– Тут знаешь, в чем проблемка? Сумму ту можно удваивать, утраивать, хоть удесятерять – она все равно одна и та же.

– Как? Она тебе ничего не платит? Ты все за так делаешь? Да ты, я вижу, еще безбашенней, чем эта отвязь. Вы там все двинутые вконец. Я сам перебил народу достаточно, но не было раза, чтобы за этим что-то не стояло. Вы, народ, тут слишком избалованы, потому что у вас бесконечный запас пуль. На Ямайке, в Джемдауне, их считают поштучно, потому как поставки не всегда приходят вовремя… Слушай, а скажи-ка мне вот что. Кто будет заниматься пересылкой, если она, эта дура, ликвидирует в цепи ямайское звено? Она думает, что опять завяжется с кубинцами, что ли? Хрена с два! Она недавно пробовала грохнуть шестерых из них в каком-то там клубе. Слыхал про это?

– Как не слыхать.

– Ну вот, а еще делаешь это за бесплатно… И чем они тебя таким охмурили? Ты видел, как она лижет у девок?

– Гризельда – лесбиянка?

– А Джонни Кэш носит черное? Она постоянно клеит стриптизерш, а когда те начинают ей надоедать, то она им «бац» пульку, и спасибо. Ей бы с Шутником дуэт организовать. Пели бы на пару.

– А что, забавно.

– Какая уж тут забава, озабоченность одна. Но чтобы это выливалось в сведение счетов, такого у нее еще не было.

– Это потому что выстрел заказывает не она.

– То есть как?

– Она все просто организует, дружок.

– Откуда ты знаешь?

– Ты же сам только что сказал, что сведение счетов ей не свойственно. Значит, похоже, к тебе под прикрытием подбирается кто-то другой.

– Да ну. Хрень какую-то несешь. Из Джемдауна за этим никто стоять не может. Даже если б и был кто, все б делалось по-другому.

– Ну, а может, кто-то сделал ей предложение, от которого невозможно отказаться. А так ничего личного. Я слышал, у нее о тебе нет ничего, кроме добрых слов.

– Да пусть отымеет себя бутылкой из-под колы.

– Зачем? Вообще это все не моего ума дело. Кто-то сделал ей предложение, от которого она не смогла отказаться. Улавливаешь? «Крестный отец», а? «Ни один сицилиец не сможет отказать в просьбе в день свадьбы своей дочери». Ха-ха.

– То есть все-таки за деньги?

– Да что вы за народ, ямайцы… С чувством юмора у вас туго.

– Так деньги или нет?

– Да не деньги. Для меня и для нее, во всяком случае. Я вот просто угодил не в то, блин, место не в то время. Ну, а ты уперся в более крупного врага.

– Крупнее, чем она? Боссы из Колумбии? Ну так я им мертвый не нужен. Для них наш бизнес значит больше, чем для нее. Это Джоси, а не она, вышел на них еще годы назад.

– Значит, этот еще крупнее Колумбии.

– Остается только Бог… Так боженька, что ли? А ты что за ангел – Гавриил? Михаил? Может, надо бы окропить эту дверь кровью агнца…

– Ха-ха-ха. Хоть бы кто предупредил меня насчет этого гребаного города.

– Чем уж он так плох, этот Нью-Йорк? Прожигай мечту, брат. Здесь для этого самое место. Делай, как я.

– Ты свое уже отделал.

– Дырка драная.

Мы оба смеемся.

– Не могу дождаться, чтобы сделать ноги из этого сраного города, – говорю я.

– А к кому бежишь-то?

– А? Что за вопрос такой?

– «Дын-дын», наверное, тугонький, неразработанный.

– Дын-дын?

– Ну, пися.

– А. Можно так и сказать.

– Значит, любишь ту cучку?

– Чего? Что за долбаный вопрос?

– Стало быть, любишь, видно по всему.

– Буровишь чё попало.

– Расскажи мне о ней.

– Перестань.

– Да брось ты. Я что, в «Нэшнл инкуайрер» сообщу, что ли?

– Перестань гнать.

– Да куда торопиться: я тут не единственный, кто на счетчике.

– Молчи давай.

– Она симпотная?

– Нет.

– Ты ее от людей бережешь?

– Как сказать…

– Значит, милашка. Как звать?

– Роки. Томас Аллен Бернстайн, но я его зову Роки. Теперь можешь заткнуться?

– Опа.

– Вот тебе и «опа». Попа. И не гони тут.

– Так он симпотный?

– Какого…

– Если ты из жопников, то хоть держи для себя лучшую попу.

– А что, так и поступлю. Попа у него, если вдуматься, и в самом деле ничего.

– Первым делом по жопе проверяешь? Ты случайно не с Ямайки родом?

– Жопа у него хороша. И лицо тоже. Ямочки. Да, у этого парня щеки с ямочками. Он все думает зарастить их щетиной, а я в душе против. И руки у него такие мужские, хотя он дня в своей жизни тяжелым трудом не занимался. А вот смеется, как суслик, – не смеется, а хихикает. И храпит. И…

– Да ладно, хватит уж о жопных делах.

– Хорошо поговорили. Даже жалко. Ты первый человек в этом гребаном городище, с кем хоть можно было поговорить по-людски.

Я встаю и подхожу к нему сзади. Притыкаю ствол через волосы к черепу.

– А тут кто-то был, когда ты залез? – спрашивает он. – Кто-нибудь здесь был?

– Нет. Никого не было.

– Ой, хорошо. Слава богу.

Я собираюсь спустить курок.

– Стой! Погоди! Повремени чуток. Ну как так: просто взять меня и жахнуть… А моя последняя просьба? Слышь, дай мне дозняк, а? Напоследок. Там у меня пакет сразу за теликом, уже начатый. Одну дорожку на дорожку. Мне по крайней мере будет все равно, как ты меня мочканешь.

– Да, блин, мне из этого города ноги делать надо.

– Тебе что, вспороть мешок и насыпать дозу жалко? Ну дай же человеку задурманиться. Разок, напоследок.

– Вы все, ямайцы, такие? У нас в Чикаго никто одновременно не употребляет и не торгует – во всяком случае, не своим запасом. Когда такое происходит, это всегда начало конца.

– Потому-то у вас, нынешних белых, и вид такой пресный. Нет у вас ни забав, ни приколов. Ты мне так и не скажешь, кто там на мою голову подписался, если не она?

– Не знаю, кореш. Значит, нюхать будешь?

– Ну, а как еще. Ты только дорожку насыпь. А то у меня обе руки заняты, если ты еще не заметил.

Я нахожу пакет – точнее, мешок с пакетами – между стойкой телевизора и стеной. Один из них вспарываю швейцарским ножиком и бросаю на стол. Кокаин высыпается.

– Ну делай дорожку, босс, не скупись, – говорит он.

Взяв порошок на лезвие ножа, я выкладываю на столешнице дорожку размером с сигару.

– Это ты для кого такую убойную простелил – для слона, что ли? Он ведь свалится.

– Ну так зато кайфанешь.

– Да от этого половину Флэтбуша торкнет.

Я выкладываю еще одну дорожку, мельче, размером со спичку.

– Мне ж трудно будет, со связанными-то руками.

– Прояви находчивость.

Ямаец пригибается к столу и накреняет влево голову, пытаясь втягивать порошок левой ноздрей. Затем бросает и подается вправо.

– Вот черт…

Он пробует снова, втягивает раз, другой, третий. Не получается.

– Не, это надо шприцем вводить.

– Я здесь не советчик и не помощник.

– Разъязви ее… Даже не верится. Вот же сука. Надо же, ведь все дело уже сделано! Ист-Виллидж и Бушвик под нами, более того, Джоси в Нью-Йорке. Как же оно сложится завтра, если не будет меня?

– Не знаю, дружок.

– Ее за это грохнут, помяни мое слово. Это же всеобщая война между нею и всеми ямайцами. Тут такое начнется… Она что, вообще, себе думает?

– Я же сказал: эта затея, похоже, не ее.

– Но это ведь она тебе про нее сказала. Так что все подтверждается… Ладно, все нормалёк. Так кто же там крупнее, чем Гризельда? А может, и сам Медельин… Я-то что, я мелкий делец, не более того. Кто же на меня так окрысился?

Не знаю зачем, но я подхожу к окну посмотреть, есть ли там кто-нибудь на обочине. Надо бы еще один ствол. И тут я кое-что припоминаю.

– Да, чуть не забыл. Она разговаривала не со мной, но сказала, что парень живет в Нью-Йорке. Что он взамен якобы нейтрализует «Иерархию донов» в Майами. Такая вот хрень.

– Как так? У «Шторма» проблем с «Донами» по Майами нет.

– Но кто-то этим явно занимается, и живет он в Нью-Йорке.

– Ну и?.. Человек в Нью-Йорке, который наезжает на «Иерархию донов». Бро, это могу быть только я. Я и…

Блин.

Ямаец смотрит на меня, но глаза ничего не выражают.

– Юби. Я и Юби.

– Я как раз хотел сказать, что прозвучал кто-то вроде Тубы.

Ямаец таращится на меня выпученными глазами – типа Степин Фетчит, только не смешно. Совсем не смешно. Нижняя губа оттопырена, будто он пыжится что-то сказать, но не говорит. Она подергивается, а плечи у него обвисают. Он смотрит на меня и клонит голову.

– Гребаный козлина. Хочет заграбастать весь Нью-Йорк под себя. А Джоси так ни про что и не узнает… Не узнает потому, что это будет похоже на нападение «Донов».

– Сожалею, кореш.

Я возвращаюсь к окну.

– Юнош мой, подойди-ка сюда.

– Что такое?

– Если ты собираешься выпустить мне душу, то сделай хотя бы так, чтобы я взошел по небу, а?

– Блин, не могу понять, о чем ты.

Он указывает глазами на пакет с коксом.

– У тебя нюхнуть что-то не очень получилось? – замечаю я.

– Потому ты и поможешь мне им бахнуться.

– Это еще как?

– Внутривенно. Инъекция. Не лизать же его. Идиотство. Всё через жопу. Был бы крэк, так можно было бы курнуть, но у меня с собой и трубки нет.

– Мужик, у меня времени нет на…

– На кого? На твоего бойфренда снаружи? Подождет.

– Да язви ж тебя…

– Язви тебя. Будь добр исполнить последнюю волю покойного. Иглы в шкафчике в ванной. А ванна возле тво…

– Да знаю я, где она.

– Иголку новую возьми.

Я открываю его шкафчик, разрываю упаковку с иглой.

– Делать-то с этим что? – спрашиваю, направляясь обратно.

– Просто замути из мешка и всоси шприцем.

– А мутить-то чем, слюнями, ага?

– Просто водой из-под крана. Никогда не делал, что ли?

– Представь себе, нет. Не все пользуют кокс.

– Скажи наркотикам «нет», типа?.. Вот так хорошо. Просто смешай с водичкой.

– Только подумать, чем я сейчас занимаюсь.

– Делай давай.

– Не подгоняй меня, мазафакер.

Я хватаю пакет и подхожу к раковине.

– Кофейная чашка подойдет? – спрашиваю, а он кивает.

– Сколько кокса сыпать? Мужик, мне от тебя инструкции нужны, не молчи.

Постукивая пальцем, я пробую насыпать порошок в чашку.

– Нет, – бдительно указывает Ямаец, – используй чайную ложку. Воду набери шприцем. Выдави в ложечку. Порошка добавь примерно с дорожку. Можешь чуток помешать хотя бы пальцем, оно смешается быстро: кокс растворяется быстрее сахара. И все это всоси обратно шприцем.

– Куда, дружок? Я в смысле, руки-то у тебя заняты.

– В жопу.

– В дырку вставить, что ли?

– А хоть бы и вставить. Остановить тебя я все равно не могу.

– Ха-ха-ха.

– Рука тебе, бро, не нужна. Можешь вставить между пальцами ступни, хотя оно и больновато. Нащупай у меня на шее, где пульс, и вводи.

Я касаюсь его шеи.

– Если будешь притрагиваться, как к целке, то так ничего и не нащупаешь.

Мне хочется вмазать ему рукояткой пистолета, но я хватаю ему шею, как в попытке задушить. Пульс трепетно бьется под моим указательным пальцем.

– Просто воткнуть и надавить?

– Будь добр.

– Как скажешь.

Я втыкаю и начинаю надавливать. В иглу заливается кровь, и я вздрагиваю:

– Мужик, кровь! У, блин…

– Ничего-ничего, кровь – это хорошо, не останавливайся. Да, да, даааааа…

– Ну вот. Блин. Кажется, все-таки порезал.

– Ха-ха. Да нет, брат, ничего не порезал. Это…

Глаза Ревуна меняются. Что-то прокатывается по нему, словно шарик пинбола задевает не тот сенсор, отчего тело дает крен. Мазафакера начинает трясти – сначала электрическое дрожание, а затем все жестче и громче, как будто его колотит приступ. Зрачки закатываются, обнажая белки, и не возвращаются, а на губах скапливаются клочья пены, скатываясь по груди. Изо рта доносится прерывистое сиплое придыхание: «хахх-хахх-хахх». Голова начинает колотиться так, что я невольно отскакиваю. Из паха хлещет моча. Я хватаю его с желанием завопить: «Сучий потрох, ты заставил меня дать тебе чистый кокс!», но воплю не я, а его вслепую распахнутые, окаменевшие глаза. Он толкается с табурета, и мы оба заваливаемся назад. Колотит Ревуна так жутко, как будто его за ноги дергает какое-то чудовище. Я могу чуять его дыхание – пивная вонь, какие-то нечистоты… Он по-прежнему дергается, задыхаясь и шипя, как будто «шшшшш» – это единственное, что способно исторгаться из его рта. Не знаю почему, но я хватаю его поперек груди и сжимаю, хотя упал он поверх меня. Так непонятно, зачем я его стискиваю и держу, а он трясется, трясется и трясется всей своей спиной и стучит мне затылком по лбу. Изо рта у него пузырится пена. Я хватаю его за шею, но не сжимаю. Он еще трижды надрывно, с сипом вдыхает и утихает навсегда.

 

Сэр Артур Джордж Дженнингс

Четверо служителей чинно укрывают лица, воскликая литургию, которую среди паствы не знает никто. «Каждый из учеников написал завет, но не каждый завет есть в Библии», – говорит мужчина женщине, которой смысл его слов невдомек, тем более что она сидит десятью рядами ниже и тридцатью сиденьями правее. Национальная арена. Похороны Певца. Евангелие и ересь сходятся над телом в поединке. Растаман нараспев читает из Послания к Коринфянам, хотя старейшины велели ему декламировать из Псалмов, и все десятеро сидят, вынужденные слушать, как он именует царя Богом. Ересь. Эфиопский архиепископ возглашает: «Зачем отправляться в Африку, когда для вас было бы большим благом трудиться сообща ради лучшей жизни на Ямайке?» Растафари вскипают и ропщут. Архиепископ тоже явился не безоружный: каждый раста когда-нибудь да хочет проснуться в Шашэмэннеленде – на пятистах акрах земли, жалованной низложенным императором. Непокорные выкрикивают «Джа Растафарай!», и лишь некоторые интересуются, почему это похороны проходят по эфиопскому православному обряду, хотя Певец завсегда был растой. Сотни сидят, стоят и смотрят. Вон безмолвно бдит старый премьер-министр, все еще почитаемый своими страдальцами, сидит, согбенный чувством утраты. Сидит и новый премьер, дожидаясь, когда надо будет сказать речь. Дождавшись, он возносит панегирик человеку, которого едва и знал, а заканчивает свою речь благословением: «Да упокоится дух его в руках Джа». Вот так. Евангелие против ереси; ересь побеждает.

Как вообще проходят похороны? Человек погребается в земле или огонь его затаптывается? Певцу посмертно присуждают орден «За заслуги». Черный революционер удостаивается ордена британских сквайров и рыцарей; «Вавилон in excelsis deo». Огонь, который запаляют Зимбабве, Ангола, Мозамбик и Южная Африка, окунается и гаснет в двух литерах «З». Теперь он один из нас. Однако Певец лукав. Со временем люди увидят, что он все это фактически предрек, сложив песню о ложных почестях еще до того, как они были оказаны. Прежде чем его одолела болезнь. Я слышу, как он поет у себя во сне, поет о негритянских солдатах в Америке. Черных американских солдатах 24-го и 25-го пехотных полков, 9-го и 10-го кавалерийских под командованием бледнолицего, которые безжалостно забивали команчей, индейцев кайова, сиу, шайенов, юта и апачей. Четырнадцать чернокожих в грязных сапогах удостоились за убийство людей и идей «Почетной медали». Индейцы называли их «солдатами баффало».

«Почетная медаль», орден «За заслуги» – те же звуки с переплавленным смыслом. Тем временем я вижу, как Певец входит и поднимается наверх, туда, где справа горкой навалены бандероли и письма. Я уже вне времени. Все это время человек, который меня убил, никак не умирает. Вместо этого он гниет. Я смотрю, как его секретарь касается его белой оголенной макушки с извивами прожилок, напоминающих синеватых змеек, и умащивает его жиденькие волосы черной краской. Его новая жена этим не занимается: пачкаются кончики пальцев и страдает лак на ногтях.

«Миста П., вы уверены, что не стоит сохранять седоватый оттенок? Это все равно вас молодит, но смотрится несколько более естественно».

«Пусть непременно черный, или я неясно сказал? Хочу, чтобы так».

Его партию оттерла от власти ННП, но он по утрам все равно одевается как на выход, будто направляется на работу.

Какое странное десятилетие, совсем не похоже на семидесятые, и он чувствует себя потерянным с теми, кто больше не разговаривает с ним на одном языке. Громилам из его партии он теперь в тягость, а мыслители никогда в нем не нуждались, и вот он, чтобы как-то быть на виду, отчаянно ратует против коммунизма и социализма, а брылья при этом колышутся, как у петуха. Я наблюдаю, как он идет к машине, забыв третий раз за неделю, что садиться за руль ему запрещено. По дороге он запинается о садовый шланг и грохается на асфальт. Падение вышибает из него дух – никакой надежды выкрикнуть, завопить или заплакать. Он лежит почти час, пока из кухонного окна его случайно не замечает повариха. Новое бедро, новый кардиостимулятор, новые синие пилюли, чтобы трахать жену, которая привыкла к тому, как он наверху в минуту выдыхается и замирает беспомощный, как слизень. Он вновь смеется над смертью. Надо мной.

Я смотрю на человека, который посещал его однажды среди ночи. Он теперь еще толще и крупнее. Слишком большой для того, чтобы они вдвоем занимали одно пространство. Рейсы на Нью-Йорк и Майами. Бизнес, разрывающий черные карманы; тысяча мертвых. Деньги сливаются в канализацию и ударяют по гетто. В гетто за границей люди нюхают, варят, кипятят, вводят шприцами. Колумбия, Ямайка, Багамы. Майами. «Сценарий изумляет. Всюду мы видим убийства». Округ Колумбия, Детройт, Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго. Покупая оружие, продавая порошок, создавая чудовищ, не удивляйся, когда они достигают чудовищных размеров. Новые курьеры, новые бандгруппы, аналогов которым никто еще не видел. В Нью-Йорке газеты выходят с аршинными заголовками: «Ямайцы подсадили город на крэк». Между тем молодая присяжная заслушивает на суде одного из «Иерархии донов», недруга Джоси Уэйлса. В суде это ее первое дело.

– Я застрелил его в голову.

– Куда именно?

– В затылок.

– А сколько…

– Раз. Надо всего один.

– Как вы обошлись с телом?

– Скинул в водосток. А шоферу сказал, чтобы сжег машину.

– Что вы сделали, сэр, когда убедились, что все улики уничтожены?

– Да ничего. Спать лег.

При этом он смотрит на нее. Одетая, как школьная учительница, присяжная не может заснуть три ночи.

Трое киллеров пережили Певца. Один из них умирает в Нью-Йорке. Другой прожигает срок своей жизни в Кингстоне, окруженный деньгами и кокаином. Третий исчезает за «железным занавесом», где сидит со всей своей осведомленностью и ждет в голову пулю. Ждать уже недолго.

На импровизированной сцене три девушки из Кашмира – на басе, на гитаре и за ударными. Над долгополыми восточными одеяниями светятся свежестью лица. Единое пространство для выступления образует задник сцены – огромный трафаретный портрет Певца в красную, зеленую и золотистую полосу, каждая шириной со столб. Группа именуется «Первый Луч Света» – темнокожие сестры Певца, улыбающиеся вместе с восходящим солнцем. Из уст одной из них рождается мелодия столь нежная и хрупкая, что кажется, истаивает в воздухе. Но ее пригвождает барабан, задающий общую ритмику; песня охватывает, раскачивая и одновременно умиротворяя. Теперь Певец – это бальзам, благодатью струящийся на сломленные покалеченные страны. Скоро мужчины, что убивают девушек, примут духовный сан, и юноши по всей долине поклянутся начистить стволы и навострить херы, чтобы оберегать свое и отнимать чужое. Певец – поддержка, но он не способен служить щитом, и музыка неистовствует.

А в другом городе, другой долине, другом гетто, другой трущобе, другой фавеле, другой войне, другом рождении, кто-то поет Песнь Искупления, как будто Певец создал ее не иначе как для того, чтобы страстотерпцы пели, кричали, шептали, выплакивали, выли и вопили ее прямо здесь, прямо сейчас.