Изящная трехмачтовая «Императрица», усердно пыхтя своими двумя трубами, выдавала по семнадцать узлов в час, но даже эта скорость казалась Моррисону черепашьей. Почему она не приехала сама и не давала о себе знать после той единственной срочной телеграммы? Он уже извелся от беспокойства. Перед глазами все время маячил ненавистный Иган со своей идеальной челюстью, и Моррисон захлебывался от ревности. Но уже в следующее мгновение он говорил себе, что стоит быть благодарным этому олуху, который согласился принять ее с чьим бы то ни было ребенком, освободив его от этой ноши, восстановив в его душе покой и мир.

И это мир?

Мир. Мир и война. Война и мир.

Подумать только, что я позволил женщине уговорить себя примчаться в Шанхай, в то время как я должен исполнять свой долг перед «Таймс». Это немыслимо!

«Императрица» рассекала волны, и мысли Моррисона неслись вместе с ней от Нагасаки к Шанхаю, а потом в Лондон, Порт-Артур, Тяньцзинь, Ясную Поляну и обратно в Шанхай.

— Выехала? Вы уверены?

— Да, она покинула гостиницу вчера.

— И не оставила адреса, где ее искать?

— Давайте посмотрим. А… вот. Она направилась к Мартину Игану, «Гранд-отель», Иокогама. О… и есть письмо для вас.

«Мой дорогой, любимый Эрнест!

Я знаю, как часто приносила тебе разочарования. Надеюсь, ты понимаешь, что у меня и в мыслях не было причинить тебе боль. Прости, что меня не было на борту «Дорика», но на то были весьма скорбные причины. Накануне отплытия у меня случились кровотечение и выкидыш. Миссис Рэгсдейл вызвала доктора, но к тому времени, как он пришел, все было кончено. Я пролила океан слез.

Я уверена, что она была твоя. Я хочу, чтобы ты знал об этом, так же как и то, что я очень тебя люблю. Я буду помнить о тебе всегда, даже в объятиях других. Сегодня я покидаю Китай в компании миссис Гуднау и еду к Мартину в Японию. Я очень надеялась увидеться с тобой до отъезда, но мой пароход отходит раньше, чем прибудет твой. Как бы то ни было, Мартин хочет жениться на мне, и я чувствую, что, наверное, это наилучший выход. В колледже Миллз нам давали прочитать эссе Ральфа Уолдо Эмерсона. Одна строчка врезалась мне в память: “Глупая последовательность — суеверие недалеких умов, перед ней преклоняются мелкие государственные деятели, философы и священнослужители”. Будь счастлив и думай иногда о своей Мэйзи».

Глупая последовательность? Уж она никогда не отличалась последовательностью, ни глупой, ни какой другой!

Моррисон вдруг осознал, что гостиничный клерк наблюдает за ним с излишним любопытством. Он сложил письмо и сунул его в карман.

— Всего доброго, сэр, — сказал он и решительно шагнул за дверь, свободный от надежд и грез.

Ароматы Шанхая ударили в нос, и его затошнило. Вот и расстались навсегда. Словно в дурмане, он вернулся на причал, где оставлял свой багаж в офисе пароходства. Наняв рикшу, Моррисон отправился на Бабблинг-Велл-роуд, остановившись по пути, чтобы отправить Мэй телеграмму:

ПРИБЫЛ ШАНХАЙ ОПОЗДАНИЕМ ДЕНЬ. РАЗДАВЛЕН НОВОСТЬЮ. ЖЕЛАЮ ТЕБЕ ПРИЯТНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ, ВЕЧНОГО СЧАСТЬЯ. ХРАНИ ТЕБЯ ГОСПОДЬ. НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ТЕБЯ. ЭРНЕСТ.

— Я потрясен, — признался он миссис Блант. Он испытал облегчение, когда застал ее одну дома.

— Ты любил ее? — с участием спросила она.

— Любил? — переспросил Моррисон, как будто не совсем понимая значение этого слова.

— Ну, сравнил бы ты ее с летним днем? — предложила миссис Блант. Она налила ему еще чаю и подвинула блюдо с сэндвичами.

— Ты шутишь, — ответил Моррисон, не притрагиваясь к угощению. — Я слишком стар для сонетов. — Он чувствовал, что она видит его насквозь. — Возможно. Чуть-чуть. — Я любил ее так, что невозможно выразить словами. Как я страдаю! — И вот теперь та, которую я любил так горячо и которая любила меня, уходит к другому, — усмехнулся он. — Без всякого обмана и лицемерия. Как будто это так естественно. Не дай бог испытать такую муку.

— Любовь всегда мука, — сказала миссис Блант.

В ту ночь, склонившись над письменным бюро в гостевой комнате Блантов, Моррисон неотрывно писал часа два. Он израсходовал полбутылки чернил и почти стер перо. В результате, как он признался дневнику, получилось самое красивое и трогательное любовное письмо, какое он когда-либо писал в своей жизни. «И я отправлю его Мартину Игану, своему сопернику, который так искусно сыграл свою партию и в чьи объятия, молодые и сильные, не в пример моим, она упадет через несколько дней. Эта мысль наполняет меня болью, как и потеря ребенка. Увы, моему счастью пришел конец».

Перспектива возвращения в Японию не радовала Моррисона, ведь он все равно не успел бы приехать вовремя, чтобы помешать воссоединению Мэй и Игана. Вот почему его несколько утешила телеграмма от Джеймса, которую он получил следующим утром из Вэйхайвэя, куда японцы разрешили вернуться «Хаймуну». Это была хорошая новость, но ее перечеркивала другая: по пути в Вэйхайвэй судно попало в тайфун. Штормовым ветром снесло верхнюю мачту, и вместе с ней в море унесло всю оснастку передатчика. Напасти сыпались одна за другой.

Моррисон покинул Шанхай первым же пароходом на Вэйхайвэй. Он с ужасом увидел, каким маленьким и беззащитным стоял в сухом доке «Хаймун», прежде казавшийся грозным и бесстрашным.

Он как раз присоединился к Джеймсу, когда от редактора поступила телеграмма. У Джеймса не было сил открыть ее, и он передал конверт Моррисону, который поморщился, прочитав содержание. Это была настоящая филиппика. Белл требовал объяснений, как так случилось, что, даже обладая хвалеными новомодными технологиями, «Таймс» уступила пальму первенства какой-то жалкой «Кроникл», чей репортер умудрился-таки добраться до фронта, прежде чем его сумели изловить и выдворить обратно в Японию.

— Будем надеяться, что хоть Фрейзер не подкачает, — сказал Моррисон.

В качестве жеста доброй воли по отношению к «Таймс» японцы разрешили Фрейзеру присоединиться к войскам генерала Куроки, которые пересекали реку Ялу со стороны Кореи и направлялись в Маньчжурию. При удачном раскладе ему бы удалось стать очевидцем первого серьезного сухопутного сражения этой войны. Битва обещала быть жаркой, в этом никто не сомневался. Но, как утверждал Тонами, японским шпионам, скрывающимся среди местного населения, удалось нанести на карту все русские окопы и волчьи ямы, а также точки расположения всех шестидесяти объектов тяжелой артиллерии. «Это будет великая победа», — уверенно предсказал Моррисон, задаваясь вопросом, не лучше ли было ему пойти на фронт вместо новичка Фрейзера.

Как оказалось, Фрейзер блестяще справился с заданием. Его репортажи с места сражения, которое произошло первого мая, были яркими и изобиловали подробностями. Он писал о храбрых казацких батальонах, несущих смерть своими длинными саблями, и отважных японских воинах, которые ринулись на них с поднятыми мечами и криками «Банзай!». Он описал, как японская армия, с перевесом в сорок тысяч солдат, разгромила врага, усеяв маньчжурские поля трупами русских солдат. Кровь оросила пашни, на которых остались изрубленные стебли сорго, растоптанная морковь и репа. Не хватало карет, чтобы вывезти раненых, поэтому японцы забирали только тех, у кого был шанс выжить. Фрейзер не скрывал своего восхищения японской армией: современной, умелой и демонстрирующей «полное пренебрежение к жизни».

Его статьи, передаваемые с поля битвы традиционным способом, доходили до газеты лишь через неделю, а то и через три. Японская армия, переправившись через Ялу, быстро продвигалась в глубь Маньчжурии, направляясь к стратегически важному торговому центру Ляоянь. С каждым майским днем поток беженцев нарастал. Поступали сообщения о начинающемся голоде в отдельных районах. Китайские контакты Моррисона все активнее высказывали свое недовольство конфликтом, поскольку конца ему не было видно. Антиманьчжурское движение набирало силу; его сторонники задавали справедливый вопрос, что это за правительство, которое разрешило иностранным державам вести войну на его территории и так покорно выдерживало нейтралитет, что не могло защитить и спасти собственных граждан.

Ремонт «Хаймуна» обещал затянуться на несколько недель. Моррисон вернулся в Пекин. Как-то днем, когда он работал в библиотеке, воздух взорвался плачем по покойнику. Он вскочил из-за стола и бросился во двор, едва не сбив с ног Куана, который бормотал: «Война… mafoo…» Взгляд Моррисона скользнул в сторону конюшни. Его конюх, в окружении других слуг, бил себя по щекам; жена mafoo, как догадался Моррисон, и была источником завывания, хотя теперь к ней уже присоединился целый хор женских голосов. Моррисон увидел Ю-ти; бледная, испуганная, она стояла рядом с мужем.

Конюх, Янь, как и вся прислуга Моррисона, за исключением Куана, повара и Ю-ти, был маньчжуром. Он только что получил новость о сражении возле города, где проживала вся его семья, в том числе отец и мать. После того как японцы оттеснили русских, русские вернулись и спалили город дотла. Почти никто не уцелел.

— Трусливая месть и явная провокация, — сказал Моррисон Куану. — Это лишний раз доказывает, хотя в этом и нет необходимости, что русским плевать на интересы китайцев.

Он крепко пожал руку Яню и ощутил бедность своего словарного запаса, когда попытался выразить соболезнования. Это был позор. Вероломное деяние русских. Он отдал распоряжения Куану, чтобы тот организовал работу в конюшне, дав семье Яня время на траур.

Моррисон тоже скорбел — и о своем неродившемся ребенке, и о потерянной любви, о Мэйзи, о себе. Временами, представляя ее вместе с Иганом, он корчился от ревности. К счастью, с каждой неделей он думал о ней все реже.

В конце мая Моррисон получил от Джеймса телеграмму, в которой тот просил о срочной встрече в Вэйхайвэе. Предвкушая короткую поездку, он собрался налегке и оставил Куана дома на хозяйстве.

Джеймса он нашел в привычно возбужденном состоянии на острове Лиу-Кунг, на столике перед ним стоял пресловутый ичибан.

— Не то чтобы я не привык к цензуре, — обрушился на него Джеймс, прежде чем Моррисон успел присесть. — Во времена бурской войны нам приходилось говорить «успешная экспедиция» вместо «военная неудача». Тамошние цензоры зверствовали. Но японцы просто дьяволы. Особенно по отношению к «Хаймуну». Прошло пять недель с тех пор, как они наложили «временный запрет» на передвижения «Хаймуна», и месяц со времени битвы на Ялу. Пора, — он схватил Моррисона за руку, — нам двигаться в Токио.

— Нам?

— Тебе и мне. Как ты знаешь, японцы разрешили уже многим корреспондентам присоединиться к армейским частям. Кому-то удается самостоятельно пробраться через Корею и Маньчжурию и попасть на линию фронта — пусть даже потому, что таких смельчаков стало слишком много и японцы просто не успевают их отлавливать. Кто-то прилепился к русским. Говорят, русско-японская война станет самой широко освещаемой за всю историю. Но только вот без нашего с тобой участия и ценой хитрости корреспондентов. — Он перевел дух. — Джордж Эрнест, ты знаешь сэра Клода еще со времен осады Пекина. Такой опыт дорогого стоит. Если кто и может привлечь его на нашу сторону, так только ты. И японцев тоже. Ты ведь сделал столько полезного для них, когда посылал свои телеграммы в поддержку этой войны, отстаивая интересы Японии еще до начала конфликта; они ценят твою верность и знают, чего ты стоишь. У тебя высокий авторитет, ты умеешь говорить с людьми, всех этих качеств мне не хватает. Ты непревзойденный мастер диалога. Более того, ты сохраняешь хладнокровие в этой ситуации, а я весь на нервах и плохо соображаю. Ты — последняя надежда «Хаймуна».

— И ты предлагаешь…

— Мы отплываем в Нагасаки через два дня, потом в Кобе, а оттуда по суше добираемся до Токио.

Моррисон кивнул:

— Заманчиво.

Что за Провидение ведет меня, после каждого расставания снова возвращая к ней? На этот раз, чтобы застать ее в объятиях Мартина Игана, где она искала утешения весь последний месяц.

— Если ты позволишь, — сказал он, — мне нужно отправить телеграмму.