Назавтра около полудня, оставив Сандерсу записку для отца, Дик улизнул из шахты. Ему было стыдно, что он не поговорил с отцом прямо, но, хотя он и знал, что отец отпустит его с работы, мысль о пререканиях, которые неизбежно возникнут из-за этого, была ему невыносима. Да, кроме того, Дик и сам еще не решил, как отнестись к происходящим событиям.

Не принимая всерьез всего сказанного Шейном, Дик тем не менее понимал, что у старателей есть достаточно оснований для недовольства. Составляя большинство населения Виктории, они не имели голоса в политических делах. Из двухсот тысяч человек участвовать в выборах не мог ни один. А вот налог в тридцать шиллингов должен был ежемесячно платить каждый старатель. И хотя против самого налога никто особенно не возражал, но бесчеловечное поведение полиции при поисках неплательщиков вызывало бурные протесты.

Шейн ходил взад и вперед по желтой глинистой площадке между кучей породы и надшахтным сараем.

– Разрази меня гром! – воскликнул он. – Наконец-то ты явился. Вот уже добрых полчаса ноги сами тащат меня отсюда, так что мне пришлось бегать взад и вперед, чтобы только угомонить их.

Они отправились к холму Спесимен, где стояла гостиница «Эврика». Владелец ее, Бентли, открыл при гостинице кегельбан, всегда имел в запасе несколько колод карт для игроков, – словом, лез из кожи вон, чтобы привлечь посетителей в любое время дня и ночи. Но, когда явился Скоби и принялся барабанить в дверь, Бентли почему-то был не в духе. Он выскочил и, как рассказывали Дику, свалил Скоби ударом топора, выкрикивая: «Прекрати этот шум, болван, и дай мне спать!»

У подножия холма Шейн и Дик влились в поток старателей, направляющихся к месту сборища. Лощина Спесимен была заполнена людьми, твердо решившими выразить свой протест.

В основном тут были англичане и ирландцы с небольшой примесью шотландцев и валлийцев, но встречались также группы немцев, французов, американцев и итальянцев; многие были в лохмотьях, измазанных глиной, которая преследовала их всюду – на работе, во время отдыха и сна; другие были одеты чисто, в куртках из саржи и молескиновых брюках; одни пришли с непокрытыми головами, другие в широкополых шляпах или головных уборах из пальмовых листьев.

Дик начал понимать, что всё это куда серьезнее, чем можно было судить по болтовне Шейна. Только подлинное сознание несправедливости могло собрать воедино такую массу старателей.

Шейн и Дик долго толкались в задних рядах толпы. Кто-то говорил, взобравшись на пень, но до них доносились только отдельные слова, сопровождаемые глухим ревом собравшихся. Наконец, им удалось пробраться поближе, и теперь они уже лучше видели ораторов. Молодой человек с серьезным загорелым лицом произносил речь. Рядом стоял крепко сложенный голубоглазый шатен, лет двадцати пяти, больше шести футов ростом, с густыми широкими бровями. Он-то и привлек к себе внимание Дика.

– Кто это стоит у пня? – спросил он.

– Это Питер Лейлор, – ответил Шейн. – А другой – Хэмфри.

– Мы взываем только к конституционным принципам, – кричал Хэмфри, и чем больше он волновался, тем чаще попадались в его речи обороты, свойственные жителям Уэльса.

– Мы добиваемся только справедливости. Мы требуем, прежде всего, права голоса в делах управления. Пока мы его не получим, как с рабами будут с нами обращаться. Пока мы не станем сильны, никакое правительство не будет считаться с нашими интересами. По горам и долам гоняли нас. Преследования, обиды и оскорбления терпели мы от чинодралов, с нами обращались как с подонками общества, – а подумайте только о том, что мы сделали для этой страны.

В толпе поднялся тихий глухой ропот, подобный песне надвигающейся бури, которая звучит в листве деревьев. Дик вздрогнул. Нельзя было не испугаться этих звуков, говоривших о силе, спорить с которой так же невозможно, как с бурей, а между тем этот Хэмфри своими словами сам ее поднимал.

– За последние три года Виктория превратилась из жалкой скотоводческой дыры в процветающий штат. Сделали это мы! А нам за это что? Пренебрежение, пощечины, гнет! Но мы уважаем закон. Мы хотим законности и порядка. Мы хранили молчание, хотя иной раз гнев закипал в наших сердцах от наглости тех, кто поставлен над нами. Мы столько терпели, сколько может терпеть свободный человек, – даже больше.

Коренастый лысый мужчина вскарабкался, держась за плечо Лейлора, на пень, где уже стоял Хэмфри.

– Да, всё это правда, ребята. Мы терпели слишком долго. То, что случилось теперь, – выходит за всякие границы. Если мы и на этот раз подчинимся, – значит, мы самые презренные из рабов. Убийца отпущен без суда, потому что судья у него в долгу. Так и знайте, ребята,- тень моего старого дружка Скоби глядит на вас и требует справедливости. Мы должны стоять друг за друга и брать силой то, чего нам не дают по доброй воле.

Толпа гневно заревела. У Дика мурашки пошли по коже от страшного предчувствия. Он всё еще не совсем понимал происходящее; но и его увлекли призывы ораторов. Он чувствовал, как Шейн, стоявший подле него, весь напрягся и даже охнул от восхищения, вызванного новым оратором, и от непреодолимого желания что-нибудь сделать. В сердце Дика рождался тот же порыв. Он знал теперь, что так говорить можно только правду.

– Кеннеди – парень что надо, – сдавленным голосом сказал Шейн. – Чего бы я не дал, чтобы пожать ему сейчас руку! Или съездить по морде одного из этих лягавых! Клянусь всеми святыми!

Хэмфри поднял руку и продолжал прерванную было речь:

– Никаких насилий, ребята! Мы подняли знамя возмущения и, клянусь богом, не опустим его. Да, не опустим, пока правительство не предоставит нам наших прав. Но не давайте им повода отговориться тем, что мы, мол, шайка бунтовщиков. Только этого они и хотят. Не играйте им на руку, прибегая к насилию. Соблюдайте дисциплину. Мы здесь для того, чтобы выразить протест против судьи, продавшего свой приговор, и собрать деньги на борьбу с этой продажностью.

Маленький рыжеватый человечек с подстриженной бородкой всё время подпрыгивал, стоя возле Лейлора, словно ему не терпелось выступить самому и в то же время жаль было прерывать оратора.

– Это Рафаэлло, – шепнул Шейн.

Человечек повел мохнатыми бровями; в глазах у него сверкало яростное веселье.

– Раскошеливайся, ребята! – закричал он, когда Хэмфри сделал паузу. – Выверните ваши карманы ради святого дела свободы.

– А ты сам что даешь? – шутливо отозвался один из старателей.

Рафаэлло принял эти слова как оскорбление.

– Всё! – воскликнул он, сверкая глазами. Он схватился за карманы брюк и вывернул их наизнанку, рассыпав монеты по земле. – Вот! – он рванул рубашку и вытащил три банкноты. Помахав ими, он подбросил их в воздух. Затем, внезапно став серьезным, повелительно поднял руку. Наступило молчание. – И мою жизнь впридачу, если понадобится!

– Ай да старина Раффи! – закричали старатели.

Хотя участники митинга были сильно возбуждены, но настроение у них было добродушное, и они соблюдали порядок. Ораторы сумели разжечь старателей и в то же время держали их в руках. Глаза Дика снова устремились на молодого великана Питера Лейлора, который стоял в непринужденной позе возле пня и прислушивался к словам сначала Хэмфри, потом Кеннеди, и, наконец, Рафаэлло. Его привлекательное подвижное лицо светилось гордой решимостью, и он явно руководил собранием, хотя сам ничего не говорил.

– Ты знаешь Лейлора? – спросил Дик у Шейна. – То есть, знаком ли ты с ним?

– Малость знаком, – ответил Шейн. – С ним все знакомы. Он не прячется от людей.

– Ты познакомишь меня с ним?

– А зачем тебе это? Просто подойди к нему после митинга и скажи: «Питер Лейлор, я хочу примкнуть к вашему движению, потому что, как и вы, «свободу я люблю». Он тут же пожмет тебе руку, даром что ты самый обыкновенный паренек.

– Нет, я хочу, чтобы ты познакомил меня с ним.

– Ладно, – сказал Шейн, хлопнув его по плечу. – Я скажу ему, что ты сам не мог с ним познакомиться, потому что застенчив как барышня.

– Нет, нет! – запротестовал Дик.

– Ш-ш, – успокоительно сказал Шейн. – Эх ты, шумливый щенок, ты, что же, решил перекричать ораторов?

Теперь на пне стоял какой-то немец, который громил продажность правительственных комиссаров и чиновников, спекулировавших землей; но Дика не интересовали его неистовые крики. Он посмотрел в сторону гостиницы, перед которой выстроился отряд полиции. Офицер, командовавший отрядом, – молодой англичанин, с правильными аристократическими чертами лица, – небрежно сидел на лошади, со скучающим и презрительным видом наблюдая за толпой.

– Взгляни-ка на этого красавчика, – сказал Шейн, подталкивая Дика. – Как бы мне хотелось сбить с него спесь!

Они с Диком повернулись и стали пробираться к гостинице, где старатели, до которых не долетали речи ораторов, говоривших с пня, развлекались насмешками над полицией. Подойдя к гостинице, Дик заметил в одном из окон верхнего этажа белобрысого человека со светло-серыми глазами. В этих светлых глазах тускло мерцала такая ненависть, что Дик вздрогнул и схватил Шейна за руку.

– Это Бентли, та самая крыса! – закричал Шейн и нагнулся в поисках метательного снаряда. Но на дороге не было камней, и поэтому он швырнул в окно свою палку. Стекло разбилось, и белесое лицо исчезло. Среди стоявших поблизости поднялся ропот. Они подхватили крик Шейна.

– Там Бентли! Давайте его сюда! Давайте сюда этого каторжника!

Дик увидел, как, спотыкаясь, по ступенькам крыльца сбежал человек, волоча правую ногу, словно она была повреждена. При виде его бледного лица с безумными глазами толпа завопила: «Бентли!»

Бентли кинулся к небрежно сидевшему на лошади офицеру, и тот выслушал его с тем же презрением, с каким смотрел на Лейлора. Затем офицер, внезапно выпрямившись в седле, быстро подал команду, и полицейские двинулись вперед, через дорогу. Один из конников соскочил с лошади и помог Бентли взобраться в седло. Старатели пустили в ход весь свой запас ругательств, обзывали Бентли трусом и вонючкой. Бентли, без куртки, но в шляпе, наспех нахлобученной на лоб, яростно рванул поводья и, повернув коня, поскакал галопом по дороге.

Толпа ринулась к цепи полицейских. Юный офицер, повернувшись с ленивым презрением, отдал отрывистую команду, и полицейские взяли винтовки на изготовку.

– Соблюдайте спокойствие! – кричали Лейлор и человек, которого звали Макинтайр. Толпа недовольно отхлынула назад.

– Он поскакал в правительственный лагерь, – сказал Шейн.

– Да,- подтвердил человек, стоявший рядом с ним.- Должно быть, чтобы привести подкрепления. Ну, что ж, пусть-ка сунутся ко мне. Берусь справиться с двоими.

Другой мужчина взобрался на пень, не обращая внимания на попытки Лейлора и других вожаков успокоить его.

– Кто это? – спросил Дик.

– Не знаю, – ответил Шейн.

– Это брат Скоби, – сказал маленький коренастый старатель из Уэльса, стоявший рядом с ними.

– За солдатами небось кинулся! – кричал человек, взобравшийся на пень. – Этот вандемонский бездельник, убийца моего бедного брата! Он кинулся за своими сообщниками! За судьей Дьюсом, которого можно купить и продать; за доктором Карром, который, если его подмазать, поклянется, что черное – это белое; за комиссаром Ридом, который лжет и клевещет на нас, забыв всякий стыд. Как сказал мой друг Кеннеди, тень моего убитого брата сегодня здесь с нами. Он смотрит на нас своими мертвыми глазами. Его кровь вопиет из земли. Это кровь Авеля – почти такая же древняя, как само время, и она всё еще вопиет к нам.

Толпа орала и бесновалась, и нужен был только вожак, чтобы повести ее за собой.

Шейн снова принялся искать камень, но ничего не нашел.

– Можешь ты где-нибудь найти камень? – серьезно спросил он Дика. – Черт возьми, у меня до того руки чешутся, что я просто лопну, если не раздобуду камня.

Дик пытался помочь Шейну. Но вокруг была такая давка, что он видел у себя под ногами лишь клочок земли и – ни одного камешка.

– Мне необходимо что-нибудь швырнуть, – не унимался Шейи. – Проклятие, Дик Престон, какая жалость, что ты упрямишься и не желаешь дать мне взаймы свою голову, чтобы хоть разок запустить ею!

Он принялся шарить по карманам и вытащил большие подержанные часы.

– Придется пожертвовать ими ради доброго дела, – сказал он и поцеловал их. – Сейчас около половины третьего, если учесть, что они спешат минут на сорок. – Затем, тщательно прицелившись, он запустил часами в большой фонарь, висевший на цепи перед входом в гостиницу.

Фонарь разлетелся вдребезги, и град осколков осыпал полицейских. Одному из них порезало щеку.

Толпа радостно загудела. Люди бросились вперед, сметая с пути полицию. Начальник караула Эймс – человек, которого старатели уважали за справедливость, – встал в дверях и пытался перекричать толпу. Но его оттолкнули, и старатели ринулись в гостиницу, ломая по пути мебель. Перила лестницы с грохотом обрушились. Какой-то старатель схватил перекладину и начал размахивать ею, стараясь разбить лампы. В буфете били бутылки. Дик, которого толпа увлекла за собой, заметил, что несколько мужчин, слив виски из бутылок в ведро, пустили его потом по рукам. Гостиница была разгромлена.

Дик и Шейн с трудом выбрались на улицу; им хотелось увидеть, что происходит на дороге. Полиция выстроилась у обочины. Юный офицер пригнулся к шее лошади, слушая, что ему говорит начальник караула Эймс; впрочем, он по-прежнему был ко всему равнодушен. С каждым мигом толпа росла. Добрых десять тысяч старателей теснились и кричали на холме. Бегство Бентли через прииски привлекло сюда почти всех мужчин, желавших разнюхать, чем тут пахнет.

– Солдаты!

Наступило молчание. Шейн схватил Дика за руку и указал на долговязого парня, ирландца с виду, который шел вразвалку к концу кегельбана, держа в руках охапку бумаг и тряпья. Толпа следила за ним, затаив дыхание. Дойдя до наветренного конца кегельбана, парень свалил свою ношу под холщовым навесом и не спеша чиркнул спичкой. Дик взглянул на молодого офицера, который, сидя на лошади, через головы толпы следил за происходящим. Офицер медленно поднес руку к кобуре револьвера, но затем, пожав плечами, наклонился вперед и похлопал лошадь по шее.

Бумага вспыхнула, пламя побежало по кегельбану, и холст загорелся. Ветер быстро погнал языки огня к гостинице. Толпа снова стала вопить и стучать ногами, и этот шум слился с ревом огня. Солдаты, присланные из лагеря после того, как туда примчался перепуганный Бентли, уже въезжали в лощину Спесимен, но спасти дом было невозможно. Он весь был охвачен пламенем.

Черная тучка появилась над черным холмом и пролила несколько крупных капель дождя; но огонь, достигший теперь крыши, вырывался из-под конька, и золотой его венчик, словно в дикой пляске, метался над столбами дыма. Затем ветер вдруг утих и крыша провалилась со страшным грохотом.