Дик чуть было не отказался перебраться из сарая к миссис Вертхайм, так как думал, что ему будет там очень тягостно. Однако на следующий день – 29 ноября – он вдруг захотел, чтоб события не развивались слишком быстро. Ему понравилась по-матерински ласковая миссис Вертхайм, все интересы которой сосредоточились на кулинарии и Козиме. Он был очарован Козимой. И кроме того, ему удалось немного побеседовать с американцем, доктором Кенворти, человеком, много путешествовавшим и много думавшим.

У доктора Кенворти было что рассказать и о Калифорнии, и о конституции Британии и США, и о народном движении в Европе в 1848 году, во время которого погиб отец Козимы. Козима дополнила его повествование фантастическим описанием революций 1848-1849 годов, в котором не было ни начала, ни конца, и хотя Дик мало что понял из ее слов, но всё же был глубоко взволнован.

К тому же миссис Вертхайм замечательно стряпала; Дику никогда еще не доводилось пробовать блюда, какие она умела готовить; впрочем, даже у самой обыкновенной еды, поданной ею, был совсем особенный вкус.

– Вам нужно прибавить в весе, – сказала она с явным удовольствием. – То-то и оно. Прибавить в весе.

Она вернулась на кухню.

Мир теперь совершенно преобразился для Дика. Всё в нем приобрело новый смысл. Перед мальчиком открывались неведомые дали, и он больше не рассматривал то, что произошло в Балларате, как случайные беспорядки, вызванные обидами нескольких тысяч старателей. Он рассматривал их как звено в цепи непрерывных усилий, прилагаемых людьми во имя мира и справедливости.

Слушая, он думал именно об этом, хотя не мог найти слов для выражения своих мыслей. Происходило нечто великое, и сам он тоже был частью великого. Нечто великое потому, что все усилия добиться свободы каким-то образом объединялись, сплетаясь в силу, которая когда-нибудь станет необоримой.

– Я полагаю, – сказал Кенворти, выставляя вперед челюсть, – что мы никогда не достигнем полностью того, к чему стремимся. Люди с незапамятных времен кричат о свободе, и всё-таки они еще очень далеки от нее. Однако всякая малость идет на пользу делу. Я верю в это. Одно добавляется к другому. И наступит день, когда правда победит. Но даже если этого и не случится, всё равно мы должны продолжать борьбу. Именно борьба делает нас свободными.

– Довольно людям быть рабами, – прервала его Ко-зима, подпрыгивая на софе от распиравшего ее желания высказаться. – Я презираю рабов!

– Вы совершенно правы, мисс, – сказал Кенворти. Он снова повернулся к Дику. – Мы свободны, пока боремся, даже если через тысячу лет о нас скажут: «Эти бедняги все были тогда рабами». Да, молодой человек, такова моя философия. Зарубите ее себе на носу.

Дик, наотрез отказавшись носить и дальше женское платье, снова надел рубашку и штаны. Однако миссис Вертхайм требовала, чтобы без блузки и чепца он и думать не смел подходить к окнам.

– Кто-нибудь обязательно заметит вас. Вы не женщина, поэтому не знаете, что такое соседи. Женщина, да еще вдова, сразу поняла бы всё. А впрочем, может, вы и понимаете, раз у вас есть мать; и, надо думать, вы иногда слышите, что она говорит? Большинство людей и живет-то на свете главным образом для того, чтобы говорить, говорить, говорить, особенно в таком маленьком городке, и если не поостеречься, все они начнут болтать: «У миссис Вертхайм живет молодой человек, кто бы это мог быть?» И они придут одолжить соли или спичек или еще чего-нибудь и скажут: «А кто будет ваш новый жилец, миссис Вертхайм? Не правда ли, красивый парень?» – и всё это с улыбочками, и не успокоятся, пока не докопаются до всего. Но я повсюду рассказываю, что к Ко-зиме приехала из Мельбурна подруга, а так как у нее никаких подруг нет…

– Не желаю никаких подруг! Не стану заводить подруг! Противные девчонки! – сверкая глазами, выпалила Козима.

– Как раз это я и хотела сказать, Козима. Зачем тебе нужно было обязательно ввернуть свое слово? Так вот, молодой мистер Престон, поскольку у Козимы нет подруг, никто не станет совать сюда нос, чтобы узнать, которая из них приехала.

Итак, Дик обещал не подходить к окнам, не болтаться в коридоре, не ходить на кухню и не выглядывать во двор. А Козима обещала не выпускать его из виду, чтобы он не забыл об этом.

Позднее в тот же день в городке началось смятение, послышался гул голосов, издалека донеслись глухие выстрелы. Кенворти еще не возвращался, а миссис Вертхайм не разрешила Козиме выйти из дому и разузнать, в чем дело.

– Чем меньше мы будем привлекать к себе внимание, тем полезнее для нас, – сказала она.

Козима и Дик затеяли страстный спор о том, что именно случилось. Дик предполагал, что между конной полицией и старателями произошла небольшая стычка, Козима же держалась мнения, что произошла всемирная революция, направленная против всех тиранов и рабовладельцев. Миссис Вертхайм сказала, что она не видывала такого возбуждения со времени скачек во Флеминг-тоне, на которых была год назад.

Однако около десяти часов вечера явился Шейн, и Ко-зима сразу же бросилась к нему, требуя, чтобы он подтвердил ее догадку о событиях этого дня.

– Вы могли бы ошибиться и сильнее, – сказал Шейн. – Дела идут неплохо. Губернатор прислал войска, чтобы запугать нас. Ребята забросали камнями полицейских и атаковали солдатню из Мельбурна, хотя у тех были с собой две пушки. Это было в лощине Уорренхайт. Они отрезали обоз и перерыли несколько повозок в поисках ружей и патронов. Но, к сожалению, им не повезло. Там было только продовольствие и обмундирование и всякие такие вещи. Они преследовали войска почти до ворот правительственного лагеря. Но потом оттуда ринулись на них конные полицейские и ранили нескольких наших. Мы отошли, а солдаты залезли назад в лагерь, и, надо сказать, вид у них был плачевный.

– Сколько вы убили? – с восхищением спросила Ко-зима.

– Ну, чтобы быть точным, мисс, – сказал Шейн, – должен признаться, – ни одного. Хотя нескольких ранил.

– Они наемники тирании! – воскликнула Козима, и глаза ее засверкали.

– Ну, ну, не растравляй себя, а то у тебя будет несварение желудка, – сказала миссис Вертхайм. – Я бы не позволила тебе наесться яблочным пирогом и драчё-ной, да еще после ростбифа, если б знала, что ты потом договоришься до такого состояния. Теперь ты не будешь спать целый месяц.

– Неправда! Отвратительная неправда! – ответила Козима и добавила с торжеством: – Я никогда не сплю. Я и не подумаю спать, пока не будет провозглашен Свободный Мир.

– Осторожнее на поворотах, – сказал Шейн, почесывая затылок. – Мы сделаем для вас всё, что сможем, мисс, но вам придется туговато, если на это потребуется год или вроде того.

– Но ведь года не потребуется, – правда? – обратилась Козима к Дику.

Дик покраснел.

– Конечно, нет.

Он знал, что Шейн в душе смеется над ним, и хотя готов был признать, что высокие принципы Козимы выглядели иногда ребяческими в применении к действительности, всё же не мог согласиться с Шейном и миссис Вертхайм, которые явно считали их смешными.

– Ну, оставим пока политику в покое, – сказала миссис Вертхайм. – У меня в печке вкусный пирог, и, может быть, мистер Корриген согласится разделить с нами наш скромный ужин.

– Безусловно, – отозвался Шейн, – и вот доказательство моей правоты, когда я говорил, что у вас золотое сердце и проницательность патера Мак-Гайра. Впрочем, прошу прощения, вы, наверное, не знаете его. Он был священником в моей деревне и нагонял на меня ужас в детстве, потому что от него нельзя было ничего утаить. Никогда не забуду дня, когда я стоял, дрожа, перед ним, а он орал: «Не вздумай врать, Корриген, говори, что ты прячешь в шапке!» Я ему говорю: «Ваше преподобие, там только большая картофелина, которую я подобрал на дороге», а он в ответ: «Теперь я понимаю, почему у меня гак плохо уродился картофель». Ох, он был великий человек!

– И молодому мистеру Престону тоже надо перекусить. – Миссис Вертхайм благожелательно улыбнулась.- Он растет и нуждается в питании. Ему это необходимо. В его возрасте нужна пища, которая укрепляет кости.

– В моем тоже, – сказала Козима.

– Ни в коем случае, – возразила миссис Вертхайм.- Ты и так съела больше, чем нужно, и теперь не будешь спать всю ночь.

– У меня столько же костей, сколько у него, – возмутилась Козима. – Если вы не дадите мне есть, я больше никогда не буду заниматься музыкой. Изрублю топором фортепиано. Убью учителя, пусть даже это будет милый и добрый герр Бромбергер и пусть у него будет пятеро детей, которых я ненавижу!

– Ну, ладно, так и быть на этот раз, – со вздохом согласилась миссис Вертхайм. – По случаю гостей. Но ты ведь знаешь, как ты мучаешься от несварения.

И, прежде чем Козима успела открыть рот, миссис Вертхайм вышла из комнаты.

– Какая бесстыдная ложь! – сказала Козима. – У меня в жизни не было несварения. Ни единого раза. Она это говорит, просто чтобы унизить меня.

Губы ее задрожали, на глаза навернулись слезы.

– Не принимайте это близко к сердцу, – сказал

Шейн. – У меня вот, признаюсь, много раз было несварение.

– Да, но вы – мужчина! – топнув ногой, воскликнула Козима. – Мужчине всё можно. Не то, что девочке. Ох, если бы я была мужчиной!

– Ну, ну! – сказал Шейн. – Вы же взяли верх над вашей тетей. Вам дадут кусок пирога.

– Да, это верно, – сразу утешилась Козима.

Дик никак не мог решить, была ли Козима вправду самой красивой девочкой на свете или ему это казалось: до сих пор он еще ни разу не вглядывался ни в одну девочку. И он дал себе слово внимательно рассматривать всех, кого он встретит, чтобы собрать материал для сравнения.

– Сыграй нам, Козима! – крикнула миссис Вертхайм из коридора.

– Не хочу! – отозвалась Козима. Потом она обратилась к Дику и Шейну: – Я раз слышала человека, который замечательно играл на фортепиано. Он изображал грозу, и это было как настоящая гроза. Но как я ни стучу по клавишам, у меня всё равно так не выходит, хотя, – добавила она с гордостью, – однажды я даже порвала струну.

– Пожалуйста, сыграйте нам что-нибудь, – сказал Шейн, опередив Дика, который тоже хотел попросить Ко-зиму об этом, но был обескуражен ее явным отвращением к фортепиано. – Только не грозу, а что-нибудь помелодичнее.

– С удовольствием.

Козима подошла к инструменту, села на табурет, сгорбилась и подняла руки, плотно прижав локти к бокам и неуверенно растопырив пальцы. Она громко и очень тщательно отбарабанила песню: «На ней был веночек из роз».

– Отвратительно, – правда? – спросила она.

– Да нет, что вы, милая барышня. Так же красиво, как ваше личико, – ответил Шейн. – Именно эту песню я люблю слушать после драки с полицейскими и солдатней. Сыграйте ее нам еще раз.

Козима снова заиграла, – так же тщательно и без всякого выражения.

– Помоги мне накрыть на стол, Козима! – позвала миссис Вертхайм.

– Не хочу! – ответила Козима.

– Я очень голоден, – бросил вскользь Шейн.

– Ах, бедняга, вы голодны? – Козима вскочила с табурета. – Сейчас помогу тете побыстрее управиться с ужином.

Она выбежала из комнаты.

Шейн улыбнулся.

– Забавное существо. – Он снисходительно покачал головой. – Девочка, – что с нее возьмешь!

Дик воззрился на него, потрясенный тем, что человек может быть так слеп.