2. Использование тротуаров: безопасность

Улицы больших городов не только обеспечивают движение транспорта, а их тротуары — пешеходные части улиц — не только обеспечивают движение пешеходов. И улицы, и тротуары имеют много других функций, связанных с циркуляцией транспорта и пешеходов, но не тождественных ей, и как таковые эти функции по крайней мере столь же существенны для городской жизни.

Сам по себе городской тротуар — ничто. Абстракция. Он получает смысл лишь во взаимодействии со зданиями и всем прочим, что находится рядом с ним и с другими ближайшими к нему тротуарами. То же самое можно сказать и об улицах — ведь они не только обеспечивают перемещение автотранспорта, но и служат другим целям. Улицы и тротуары — главные публичные места большого города, и это важнейшие его органы. Представьте себе город — что первым придёт на ум? Его улицы. Если улицы города интересны на вид, интересен на вид и сам город, если скучны — он скучен.

Более того (и тут мы приходим к первой проблеме): если улицы города свободны от варварства и страха, то и город более или менее свободен от них. Если люди жалуются, что город или определённый его участок опасен, что это джунгли, они прежде всего имеют в виду то, что они не чувствуют себя в безопасности на его тротуарах.

Но не следует думать, что тротуары и те, кто их использует, пассивно пользуются благами безопасности или являются беспомощными жертвами преступлений. Тротуары, все, что расположено вдоль них и все те, кто ими пользуется, — это активные участники драматической борьбы между цивилизацией и варварством в больших городах. Поддерживать безопасность — фундаментальная задача городских улиц и тротуаров.

Эта задача очень сильно отличается от всех функций тротуаров и улиц в малых городах или подлинных пригородах. Большие города — это не увеличенные копии малых и не уплотнённые копии пригородов. У них есть базовые отличия от малых городов и пригородов, и одно из них — то, что большие города по определению полны незнакомцев. Для любого человека в большом городе незнакомцы — гораздо более привычное зрелище, чем знакомые. Более привычное зрелище не только в местах публичных собраний, но и у своих собственных дверей. Незнакомцами являются даже многие из живущих рядом, и по-другому не может быть просто-напросто из-за обилия людей на малом пространстве.

Коренное, базисное свойство успешного городского района — то, что человек чувствует себя в безопасности на его улицах среди всех этих чужих людей. У него не должно автоматически возникать чувство угрозы. Район, который этого не обеспечивает, терпит неудачу и в других отношениях и создаёт как для себя, так и для города в целом множество проблем.

Нынешнее варварство захлестнуло многие улицы больших городов — или у людей сложилось такое впечатление, что в конечном итоге приводит к тем же результатам. «Я обитаю в приятном, тихом жилом районе, — сказала моя знакомая, которая занялась поисками другого местожительства. — По ночам ничего не беспокоит, никаких звуков — только время от времени кричит какая-нибудь жертва грабежа». Чтобы люди начали бояться той или иной улицы или района, не требуется очень уж многих случаев насилия. Но, начав бояться, горожане меньше используют эти улицы, что делает их ещё более опасными.

Разумеется, бывают люди, настолько подверженные страхам, что они ни в каких обстоятельствах не чувствуют себя в безопасности. Но это не тот страх, какой испытывают благоразумные, толерантные и приветливые в целом люди, проявляющие не более чем здравый смысл, когда они не хотят в тёмное время суток (а в иных случаях и днём) появляться на улицах, где на них запросто могут напасть, причём надеяться, что это вовремя увидят и придут на помощь, не приходится.

Варварство, вандализм и подлинные, невымышленные опасности, которыми порождаются такие страхи, нельзя считать проблемой одних трущоб. Эта проблема чрезвычайно серьёзна и в приличных на вид «тихих жилых районах» вроде того, который решила покинуть моя знакомая.

Эту проблему нельзя считать проблемой старых городских территорий. Иногда она достигает ошеломляющей остроты на реконструированных городских участках, включая те, что считались образцовыми, — например, в жилых массивах для людей со средними доходами. Недавно начальник местного полицейского отделения одного такого массива, который расхваливали по всей стране (расхваливали прежде всего градостроители и займодатели), предостерёг жителей не только от того, чтобы ходить по улицам в тёмное время, но и от того, чтобы открывать дверь незнакомым людям. Такая жизнь очень напоминает жизнь трёх поросят или семерых козлят из детских триллеров. Проблема безопасности на тротуарах и у входных дверей одинаково серьёзна в городах, где были сделаны сознательные усилия по обновлению жилого фонда, и в городах, в этом отношении отставших. Непродуктивна и попытка взвалить ответственность за городские опасности на те или иные меньшинства, на бедных, на «отбросы общества». Среди подобных групп и среди городских территорий, где они проживают, наблюдаются громадные различия по части цивилизованности и безопасности. Например, иные из самых безопасных для пешеходов нью-йоркских улиц в любое время дня и ночи — это те, где живут именно бедные или представители меньшинств. Но и некоторые из опаснейших участков заселены людьми из ровно тех же категорий. То же самое можно сказать и о других крупных городах.

Преступность в больших и малых городах, а также в пригородах имеет глубокие и сложные социальные причины. Я не буду подробно рассуждать о них в этой книге. В данный момент скажу только, что если нам нужно городское сообщество, способное диагностировать и решать глубокие социальные проблемы, для начала в любом случае нам следует поддержать те работоспособные силы, направленные на повышение уровня безопасности и цивилизованности, что у нас имеются, — и в тех городах, что у нас имеются. Возводить городские районы, как будто специально поощряющие преступность, — идиотизм. Но мы занимаемся именно этим.

Первое, что следует понять: общественное спокойствие больших городов (спокойствие на их тротуарах и улицах) лишь во вторую очередь поддерживается полицией, сколь бы необходима она ни была. Прежде всего оно поддерживается сложной, почти не воспринимаемой сознательно сетью контроля и слежения, сотканной самим населением. На некоторых городских участках (очевидными примерами часто служат старые государственные жилые массивы и те улицы, где чрезвычайно высока сменяемость населения) поддержание закона и порядка на общественных тротуарах почти всецело возложено на полицию и специальную охрану. Такие места — настоящие джунгли. Никакие полицейские силы не способны установить цивилизацию там, где сломаны нормальные механизмы повседневного, непринуждённого её поддержания.

Второе, что необходимо понять: проблему безопасности невозможно решить, разрежая население, придавая большому городу пригородные черты. Если бы таким способом можно было сделать улицы безопасными, Лос-Анджелес был бы очень спокойным городом, потому что внешне почти весь Лос-Анджелес похож на пригород. В нем практически нет районов с такой же плотностью населения, как в густонаселённых городах. При этом к Лос-Анджелесу не меньше, чем к другим крупным центрам, относится та истина, что, будучи большим городом, он состоит из незнакомцев, не все из которых приятные люди. Цифры лос-анджелесской преступности ужасают. Среди семнадцати крупнейших городов с населением более миллиона Лос-Анджелес лидирует по части преступности с таким отрывом, что составляет отдельную категорию. И это особенно ярко проявляется в отношении преступлений против личности, преступлений, заставляющих людей бояться улиц.

В частности, в Лос-Анджелесе очень тяжёлая статистика изнасилований — 31,9 на 100 000 населения (данные 1958 года), что более чем вдвое превышает цифры для двух городов, идущих следом (Сент-Луиса и Филадельфии); это втрое больше, чем в Чикаго (10,1) и вчетверо с лишним больше, чем в Нью-Йорке (7,4).

Нападений с отягчающими обстоятельствами в Лос-Анджелесе было совершено 185 на 100 000 населения. Для сравнения: следом идут Балтимор (149,5) и Сент-Луис (139,2). В Нью-Йорке — 90,9, в Чикаго — 79.

Общее число тяжких преступлений составило в Лос-Анджелесе 2507,6 на 100 000 человек, далее с большим отставанием идут Сент-Луис и Хьюстон (1634,5 и 1541,1), ещё сильнее отстали Нью-Йорк и Чикаго (1145,3 и 943,5).

Причины высокой преступности в Лос-Анджелесе, несомненно, сложны и по крайней мере частично неясны. Но вот что можно сказать с уверенностью: разрежение городского населения не избавляет его ни от преступлений, ни от страха перед ними. К такому же выводу можно прийти, исследуя положение внутри того или иного отдельного города, где псевдопригороды и пригороды-переростки представляют собой идеальную среду для изнасилований, грабежей, избиений и тому подобного.

И тут мы приходим к важнейшему вопросу, касающемуся каждой улицы большого города: насколько удобные возможности для преступлений она даёт? Есть мнение, что во всяком городе имеется некий свой ни от чего не зависящий объём преступности, который так или иначе будет реализован (я в это не верю). В любом случае различным улицам достаётся весьма различная доля варварства и страха перед варварством.

Некоторые улицы не дают варварству никакого шанса. Замечательный пример тому — улицы бостонского Норт-Энда. В этом отношении они, я думаю, не уступят никакому месту на земле. Хотя большинство жителей Норт-Энда — итальянцы или потомки итальянцев, тамошние улицы интенсивно и постоянно используют люди всех рас и какого угодно происхождения. Иные из «чужаков» работают в Норт-Энде или поблизости, другие приходят сделать покупки и прогуляться, многие, в том числе представители меньшинств, поселившиеся в опасных районах, покинутых прежними жителями, переводят зарплатные чеки в наличные в норт-эндских магазинах и сразу делают там большие еженедельные покупки, потому что на этих улицах нет риска расстаться с деньгами, не успев их потратить.

Фрэнк Хейви, директор местного социального учреждения Норт-Энд-Юнион, говорит: «Я в Норт-Энде уже двадцать восемь лет и за все время не слышал ни об одном случае изнасилования, грабежа, надругательства над ребёнком или другого подобного уличного преступления в этом районе. Случись такое, я бы знал, даже если бы это не попало в газеты». Несколько раз за три десятилетия, говорит Хейви, потенциальные насильники пытались заманить в свои сети ребёнка или поздно ночью напасть на женщину. И неизменно эти попытки пресекались прохожими, владельцами магазинов или любопытствующими, заметившими в окно неладное.

А между тем в той внешне похожей на пригород части старого бостонского района Роксбери, что находится около Элм-Хилл-авеню, уличные нападения и боязнь новых уличных нападений, от которых нет защиты за неимением поблизости любопытствующих, заставляют благоразумных людей избегать позднего хождения по тротуарам. Неудивительно, что по этой и другим, связанным с ней причинам (уныние и скука), большая часть Роксбери пришла в упадок. Кто может, уезжает оттуда.

Я вовсе не хочу выделять Роксбери и его прекрасную некогда часть, примыкающую к Элм-Хилл-авеню, как специфически уязвимую территорию; тамошние беды, и особенно Великое Несчастье Скуки, вполне обычны и для других больших городов. Но такого рода различия в общественной безопасности внутри одного города достойны у поминания. Окрестности Элм-Хилл-авеню испытывают трудности не оттого, что там живёт криминализированное, или дискриминированное, или бедное население. Бедствия района проистекают из того, что он физически не способен безопасно и полнокровно (одно, кстати, связано с другим) функционировать как часть большого города.

Даже между одинаковыми вроде бы фрагментами одинаковых вроде бы территорий наблюдаются резкие различия в общественной безопасности. В порядке иллюстрации расскажу о случае в Вашингтон-Хаусез — нью-йоркском государственном жилом массиве. Группа жильцов, создав объединение и стремясь заявить о себе, провела в середине декабря 1958 года некие мероприятия под открытым небом, для которых поставила три рождественские ёлки. Главная из них, высокая, стройная и настолько громоздкая, что её с трудом привезли, была водружена на внутренней «улице» массива — в благоустроенной центральной торгово-прогулочной зоне. Две другие ёлки, примерно в человеческий рост и нетяжелые, установили на маленьких площадках по углам массива, где он примыкает к оживлённой авеню и к столь же оживлённым поперечным улицам старого города. В первую же ночь большая ёлка и все висевшие на ней украшения были украдены. А две маленькие со всеми игрушками и лампочками, напротив, оставались нетронутыми, пока их не убрали после Нового года. «Участок, где украли ёлку, теоретически самый спокойный и защищённый во всем массиве, опасен для прохожих, особенно для детей, — говорит социальный работник, помогавший упомянутой группе жильцов. — Там всякое может случиться не только с ёлками, но и с людьми. А вот по краям, где массиву принадлежит только один из четырёх углов перекрёстка, — там и ёлкам ничего не угрожает, и люди чувствуют себя спокойно».

Это истина, которую знают все: интенсивно используемая городская улица, как правило, безопасна. Пустынная городская улица, как правило, — зона риска. Но какие механизмы тут задействованы? И почему одни улицы используются интенсивно, а другие нет? Почему люди сторонятся торгово-прогулочной зоны в Вашингтон-Хаусез, созданной именно для того, чтобы их привлекать? Почему тротуары старого города чуть западнее комплекса полны народа? А что можно сказать об улицах, оживлённых некоторую часть дня, а потом резко пустеющих?

Чтобы улица большого города была способна выдерживать наплыв незнакомцев и даже повышать с их помощью уровень безопасности, что всегда происходит на успешных городских участках, она должна отвечать трём главным требованиям.

Во-первых, необходимо чёткое разграничение между публичным и частным пространствами. Они не могут плавно перетекать друг в друга, как это обычно бывает в пригородах и в жилых массивах, построенных по единому проекту.

Во-вторых, необходимы глаза, устремлённые на улицу, — глаза, принадлежащие тем, кого можно было бы назвать естественными владельцами улицы. Здания, приспособленные для того, чтобы иметь дело с незнакомцами и обеспечивать безопасность как местных жителей, так и незнакомцев, должны быть обращены к улице. Они не могут стоять К ней спиной или слепым боком и лишать её зрения.

И, в-третьих, на тротуаре более или менее постоянно должны быть использующие его люди. Это важно как для увеличения за их счёт числа полезных глаз, так и для того, чтобы у достаточного количества людей в зданиях вдоль улицы был стимул смотреть на тротуары. Мало кому нравится сидеть на крыльце или у окна и глазеть на пустую улицу, и почти никто этим не занимается. Но оживлённая уличная жизнь — увлекательное зрелище для многих и многих.

В более мелких и простых населённых пунктах, чем крупные города, контроль если не над преступностью, то по крайней мере над приемлемостью публичного поведения с большим или меньшим успехом осуществляет сеть, сотканная из репутаций, пересудов, одобрительных и неодобрительных мнений, санкций и тому подобного. Все это работает в том случае, если люди знают друг друга и делятся друг с другом слухами и сведениями. Но улицы большого города, которым нужно держать под контролем поведение не только его жителей, но и «гостей» из пригородов и городков, желающих весело провести время вдали от домашних пересудов и санкций, должны действовать более прямыми методами. Поразительно, что большие города вообще способны справляться с этой объективно трудной задачей. Но на многих улицах они справляются с ней блестяще.

Бесполезно пытаться уйти от проблемы небезопасных городских улиц при помощи попыток сделать безопасными другие участки — скажем, внутренние дворы или огороженные места отдыха. По определению, улицы крупного города должны брать на себя большую часть «работы» с незнакомцами, потому что именно по ним незнакомцы приходят и уходят. Улицы должны не только защищать город от незнакомцев-хищников, но и защищать огромное количество мирных и законопослушных незнакомцев, пользующихся ими, обеспечивать также и их безопасность. Кроме того, ни один нормальный человек не может провести жизнь в некой искусственной гавани, и к детям это тоже относится. Улицами должен пользоваться каждый.

На поверхностный взгляд наши цели просты: постараться физически разделить те части улиц, где публичное пространство безусловно публично, с одной стороны, и частные или вовсе непосещаемые места, — с другой, чтобы зоны, нуждающиеся в наблюдении, имели ясные и обозримые границы; и добиться того, чтобы эти публичные уличные пространства находились под наблюдением по возможности непрерывно.

Но добиться этих целей не так-то просто, особенно последней. Невозможно заставить людей пользоваться улицами, если у них нет для этого причин. Невозможно заставить людей наблюдать за улицами, если они не хотят за ними наблюдать. Уличная безопасность за счёт взаимного надзора кажется на первый взгляд чем-то суровым, мрачным, но в реальной жизни все отнюдь не сурово и не мрачно. Уличная безопасность достигается легче и непринуждённей всего, с минимумом враждебности и подозрений именно там, где люди пользуются улицами добровольно, получают от этого удовольствие и в нормальных ситуациях даже не сознают, что осуществляют надзор.

Главным условием, создающим возможность такого наблюдения, является обилие магазинов и других общественных мест, расположенных вдоль тротуаров; особенно важно, чтобы среди них были заведения, работающие вечером и ночью. Основные категории таких заведений — магазины, бары и рестораны; они обеспечивают безопасность на тротуарах несколькими различными и сложными способами.

Во-первых, они дают людям — как жителям округи, так и «чужакам» — конкретные поводы для использования тротуаров, на которые выходят эти заведения.

Во-вторых, они побуждают людей идти по тротуарам мимо мест, не привлекательных для публичного использования как таковых, но становящихся промежуточными этапами на пути к чему-то другому; так как географически это влияние не распространяется очень далеко, заведения должны располагаться в районе достаточно часто, чтобы насытить прохожими промежуточные участки улицы. Более того, должно быть много разных типов заведений, чтобы у людей были причины двигаться перекрёстными маршрутами.

В-третьих, сами владельцы магазинов и других предприятий мелкого бизнеса обычно являются активными защитниками закона и порядка. Они терпеть не могут разбитых окон и грабежей, им крайне невыгодно, чтобы посетители нервничали по поводу безопасности. Если их достаточно много, они образуют очень эффективную систему наблюдения за улицами и тротуарами.

В-четвёртых, уличная активность, создаваемая теми, кто идёт по делам, и теми, кто хочет перекусить или выпить, служит магнитом, привлекающим других людей.

Этот последний пункт — о том, что люди самим фактом своего присутствия привлекают других людей, — похоже, недоступен пониманию градостроителей и архитекторов-дизайнеров в крупных городах.

Они исходят из предпосылки, будто горожанам по сердцу зрелище пустоты, покоя и упорядоченности. Это совершенно неверно! То, что людям нравится смотреть на других людей и на их деятельность, подтверждается в больших городах постоянно и повсеместно. Эта черта разительно и почти смехотворно проявляется в Нью-Йорке на северном участке Бродвея, где улица разделена узкой пешеходной зоной между двумя потоками транспорта. На пересечениях этой длинной пешеходной зоны с поперечными улицами поставлены скамейки с массивными цементными спинками-«буферами», и в любой день, когда погода мало-мальски терпимая, эти скамейки неизменно, квартал за кварталом заполнены людьми, которые смотрят на прохожих, минующих пешеходную зону, на транспорт, на тех, кто движется по многолюдным тротуарам, друг на друга. Наконец Бродвей доходит до Колумбийского университета и Барнард-колледжа — одно учебное заведение справа, другое слева. На вид здесь полный покой и упорядоченность. Никаких больше магазинов, никакой больше деятельности, порождаемой магазинами, очень мало прохожих, пересекающих пешеходную зону, — и совсем нет зрителей. Скамейки стоят, но они пусты даже в идеальную погоду. Я попробовала там посидеть, и причина мне ясна. Нет на свете места более скучного. Даже студентам этих учебных заведений здешний покой даром не нужен. Они слоняются, делают на свежем воздухе домашние задания и просто наблюдают за уличной жизнью со ступенек, откуда виден многолюдный перекрёсток между двумя кампусами. Точно так же обстоят дела на всех других улицах больших городов. На оживлённых улицах всегда есть те, кто ими пользуется, и просто зрители. В прошлом году я как-то раз ждала автобуса на одной такой улице Нижнего Истсайда на Манхэттене. Я находилась там всего какую-нибудь минуту — ровно столько, сколько нужно, чтобы увидеть общую картину: люди идут по делам, играют дети, на крылечках домов сидят зеваки; и тут моё внимание привлекла женщина, которая, открыв окно на третьем этаже дешёвого многоквартирного дома на той стороне улицы, громко окликнула меня. Когда я поняла, что она обращается именно ко мне, и отозвалась, она крикнула: «По субботам автобус здесь не ходит!» Затем, чередуя крики с жестами, она направила меня за угол. Эта женщина — одна из многих тысяч жителей Нью-Йорка, которые между делом проявляют заботу о жизни улиц. Они замечают незнакомцев. Обращают внимание на все, что происходит. Если надо принять меры (помочь незнакомцу, ожидающему не в том месте, или позвонить в полицию), они их принимают. Разумеется, для этого нужна определённая степень уверенности в своём хозяйском праве на данную улицу и в поддержке, которая в случае необходимости будет получена от других её обитателей. На этом я ещё остановлюсь ниже. Но наблюдение как таковое более фундаментально, чем принятие мер, и является для принятия мер необходимым условием.

Не все горожане участвуют в заботе об улицах, и многие, кто в городах живёт или работает, не имеют представления о том, почему находиться в их округе безопасно. На днях на улице, где я живу, произошёл один случай, и он заинтересовал меня именно в этом плане.

Должна объяснить, что мой квартал невелик, но в нем довольно много разных типов зданий: от нескольких разновидностей дешёвых многоквартирных жилых домов до трёх- или четырехэтажных небольших строений, либо переоборудованных так, что на каждом этаже, кроме первого, имеется сдаваемая за низкую плату квартира, а на первом магазин, либо, как в моем случае, приспособленных для односемейного проживания. Противоположная сторона улицы раньше в основном была застроена четырехэтажными кирпичными жилыми домами без лифтов с магазинами на первом этаже. Но двенадцать лет назад несколько таких домов, от угла до середины квартала, переделали в одно здание с лифтами и небольшими квартирами, сдаваемыми задорого.

Случай, который привлёк моё внимание, заключался в затаённой борьбе между мужчиной и девочкой восьми-девяти лет. Казалось, он добивается, чтобы девочка пошла с ним. Он то умасливал её, то принимал вид напускного безразличия. Девочка стояла, прямая и напряжённая, как часто стоят сопротивляющиеся дети, у стены одного из дешёвых многоквартирных домов на той стороне улицы.

Наблюдая сцену в своё окно второго этажа и думая, как мне вмешаться, если потребуется, я вскоре увидела, что могу не волноваться. Из мясного магазина на первом этаже того самого дома напротив вышла женщина, которая ведёт там торговлю вместе с мужем. Скрестив руки на груди, с решительным лицом она встала в пределах слышимости от мужчины и девочки. Примерно в тот же момент по другую сторону от них с твёрдым видом появился Джо Корначча, который вместе с зятьями держит магазин кулинарии. Из окон дома высунулось несколько голов, одна быстро втянулась обратно, и несколько мгновений спустя её владелец вырос в дверном проёме позади мужчины. Двое посетителей бара рядом с мясным магазином подошли к двери и стали ждать. На моей стороне улицы слесарь, торговец фруктами и владелец прачечной вышли из своих заведений, и из нескольких окон, кроме моего, за происходящим смотрели жильцы. Сам не зная того, незнакомец был окружён. Никто не позволил бы ему утащить девочку, пусть даже все видели её в первый раз.

С сожалением — хотя сожаление это чисто сценического свойства — должна сообщить, что девочка оказалась дочерью этого человека.

На протяжении этой маленькой драмы, длившейся всего-навсего минут пять, ни одной пары глаз не возникло в окнах только одного здания — дома с небольшими дорогими съёмными квартирами. Когда мы только переехали в этот квартал, я радостно предвкушала, что вскоре, может быть, все окрестные дома будут переделаны так же, как этот. С тех пор я поумнела, и недавняя новость, что именно такому преобразованию собираются подвергнуть все соседние с этим здания квартала, фасадами выходящие на улицу, вызвала у меня мрачные предчувствия. Жильцы дорогих квартир, в большинстве своём задерживающиеся в них так ненадолго, что мы не успеваем запомнить их лица, не имеют ни малейшего понятия о том, кто и как заботится об их улице. Городская округа, подобная нашей, может дать приют и защиту немалому количеству таких перелётных птиц. Но если и когда округа в конце концов окажется населена только ими, они постепенно почувствуют, что на улицах стало опаснее, будут смутно этим озадачены и, если положение продолжит ухудшаться, переедут в другое место, по таинственным для них причинам более безопасное.

В некоторых богатых районах, где самостоятельный надзор горожан развит слабо, — например, на жилом участке Парк-авеню или на северном отрезке Пятой авеню в Нью-Йорке — нанимают специальных уличных наблюдателей. В частности, однообразные тротуары жилой части Парк-авеню на удивление мало используются; потенциальные пользователи вместо них толпятся на интересных, изобилующих магазинами, барами и ресторанами тротуарах Лексингтон-авеню и Мэдисон-авеню к востоку и западу и на ведущих к ним поперечных улицах. Сеть швейцаров и управляющих домами, посыльных и нянь, своего рода наёмная местная среда, обеспечивает жилую часть Парк-авеню глазами. Вечерами, полагаясь на швейцаров как на оплот своей безопасности, владельцы собак выводят их на прогулку и добавляют свои глаза к швейцарским. Но эта улица так бедна наблюдателями, связанными с ней органически, она создаёт так мало поводов к тому, чтобы использовать её и надзирать за ней, вместо того чтобы при первой возможности свернуть за угол, что, если квартплата упадёт ниже уровня, позволяющего содержать всех этих многочисленных швейцаров и лифтёров, она безусловно станет улицей чрезвычайно опасной.

Если улица хорошо приспособлена для того, чтобы иметь дело с незнакомцами, если частная и публичная зоны на ней эффективно разделены и она обеспечивает базовый уровень деятельности и надзора, то чем больше незнакомцев, тем веселее.

Незнакомцы стали колоссальным благом и стимулом для улицы, на которой я живу, особенно поздно вечером и ночью, когда средства, обеспечивающие безопасность, особенно необходимы. Нам повезло: у нас не только есть бар местного значения и ещё один за углом, но к тому же имеется знаменитый бар, привлекающий орды незнакомцев с соседних городских участков и даже из других городов. Он приобрёл известность благодаря тому, что его посещал и упоминал в своих произведениях поэт Дилан Томас. Каждый день работа этого бара чётко разделяется на два периода. Утром и в первые послеполуденные часы это традиционное место встреч для старинного местного сообщества портовых грузчиков-ирландцев и рабочих других профессий. Но с середины дня здесь идёт иная жизнь, больше похожая на гибрид мужских пивных студенческих посиделок и литературного коктейля, и это продолжается далеко за полночь. Если ты проходишь мимо «Уайт хорс» холодным зимним вечером и в этот момент дверь открывается, на тебя накатывает мощная, горячая волна разговора и оживления. Люди, идущие в бар и из бара, не дают нашей улице пустовать до трёх часов утра, и ходить по ней всегда безопасно. Единственный случай избиения на нашей улице, о котором я знаю, произошёл в мёртвый промежуток между закрытием бара и рассветом. Избиение прекратил наш сосед, который увидел происходящее в окно и вмешался, подсознательно уверенный, что даже ночью он не одинок, что он составляет часть прочной системы уличного правопорядка.

Один мой знакомый живёт на Верхнем Манхэттене на улице, где церковный молодёжно-общественный центр, часто устраивающий вечерние танцы и другие мероприятия, оказывает прохожим такую же услугу, как у нас бар «Уайт хорс». Ортодоксальное градостроительство сильно проникнуто пуританскими и утопическими представлениями о том, как людям следует проводить свободное время, и это морализаторство по поводу частной жизни людей тесно переплелось с концепциями, касающимися функционирования больших городов. Обеспечивая безопасность улиц, бар «Уайт хорс» и церковный молодёжный центр при всех безусловных различиях между ними играют во многом одну и ту же общественную цивилизующую роль. В больших городах не только находится место для этих и многих иных различий во вкусах, целях и интересах; города, кроме того, нуждаются в людях со всеми этими различиями наклонностей и вкусов. Предпочтение, оказываемое утопистами и прочими деятелями, испытывающими навязчивое влечение к организации чужого досуга, одним видам законного времяпрепровождения перед другими, не просто бесполезно для городов. Оно приносит вред. Чем шире спектр законных (в строго юридическом смысле!) интересов, которые улицы и расположенные на них заведения могут удовлетворить, тем лучше как для этих улиц, так и для городской безопасности и цивилизованности.

Бары — и вообще вся коммерция — пользуются во многих городских районах дурной репутацией именно потому, что они привлекают незнакомцев, и эти незнакомцы отнюдь не являются благом.

Это печальное обстоятельство особенно верно в отношении унылых «серых поясов» больших городов и фешенебельных или по крайней мере солидных в прошлом внутренних жилых районов. Поскольку эти районы очень опасны, а их улицы, как правило, очень темны, нередко делается вывод, что проблема — в недостаточном уличном освещении. Хорошее освещение, конечно, важная вещь, но темнота сама по себе не объясняет глубинную, функциональную болезнь «серых поясов» — Великое Несчастье Скуки.

Значение ярких уличных огней для тоскливых «серых зон» состоит в том, что они придают уверенности некоторым людям, испытывающим необходимость или желание выйти на тротуар, но при плохом освещении не решающимся на это. Фонари, таким образом, побуждают этих людей принять личное участие в наблюдении за улицами. Кроме того, хорошее освещение, конечно же, повышает значимость каждой пары глаз, увеличивая дальность обзора. Любая добавочная пара глаз и улучшение видимости, разумеется, плюс для скучных «серых зон». Но если этих глаз на улице нет или если в мозгу позади этих глаз нет почти бессознательной уверенности в том, что одиночные усилия по поддержанию цивилизации пользуются общей поддержкой со стороны улицы, от освещения пользы мало. В отсутствие эффективных наблюдателей ужасающие преступления могут случаться и случаются на хорошо освещённых станциях подземки. Но они практически никогда не происходят в тёмных театральных залах, где много людей и много глаз. Уличные огни могут быть подобны пресловутому камню, падающему в пустыне, где нет ушей, чтобы услышать падение. Создаёт он звук или нет? Освещает ли свет что-либо в отсутствие эффективного наблюдателя? В практическом смысле — нет.

Чтобы объяснить проблемы, создаваемые незнакомцами на улицах городских «серых зон», я остановлюсь вначале, ради выявления аналогии, на особенностях других «улиц» — коридоров государственных жилых башен, представляющих собой вариации на тему Лучезарного города. Лифты и коридоры этих зданий — в некотором роде улицы. Это улицы, поставленные «на попа», с тем чтобы упразднить улицы на земле и превратить землю в безлюдную парковую зону, подобную торгово-прогулочной зоне в Вашингтон-Хаусез, откуда была украдена ёлка.

Эти внутренние части зданий являются улицами не только в том смысле, что они обеспечивают перемещение жителей, которые, как правило, не знают друг друга и в большинстве случаев не могут отличить соседа по дому от пришельца. Это улицы и в том смысле, что они общедоступны. Они были разработаны в подражание стандартам, принятым у состоятельных людей, живущих в хороших многоквартирных домах, но только в данном случае у жильцов нет денег на швейцаров и лифтёров. Кто угодно может бесконтрольно войти в такой дом и воспользоваться лифтом как проезжей улицей, а коридорами — как тротуарами. Эти внутренние улицы, будучи вполне доступны для публичного использования, в то же время недоступны для публичного наблюдения, и поэтому им не хватает сдерживающих факторов, которые имеются на обозреваемых городских улицах.

Обеспокоенное в связи с этими незрячими улицами, как мне представляется, не столько опасностями для человека, реальность которых была многократно подтверждена, сколько вандализмом в отношении имущества, нью-йоркское городское управление по жилищному хозяйству несколько лет назад затеяло эксперимент с коридорами, открытыми для публичного обзора. Местом эксперимента стал жилой массив в Бруклине, который я назову Бленгейм-Хаусез, хотя в действительности он называется иначе (я не хочу добавлять ему неприятностей, рекламируя его).

Поскольку Бленгейм-Хаусез состоит из шестнадцатиэтажных зданий, чья высота предопределяет изрядную величину малолюдной территории вокруг них, возможность обзора открытых коридоров с земли или из соседних домов даёт в основном психологический эффект, но в какой-то степени это помогает. Что более важно и эффективно, коридоры хорошо приспособлены для наблюдения изнутри зданий. Они создавались с расчётом не только на перемещение людей, но и на другие способы использования. Они оборудованы как игровая зона и достаточно просторны, чтобы служить подобием узких веранд. Все это оказалось настолько живым и интересным, что жильцы добавили ещё один способ использования, ставший особенно популярным: они начали устраивать там пикники вопреки постоянным предупреждениям и угрозам со стороны администрации, которая не планировала такого использования коридоров-балконов (план должен предусматривать все на свете и не может затем изменяться!). Жильцы полюбили свои коридоры-балконы, и благодаря интенсивному использованию эти балконы находятся под интенсивным наблюдением. Проблем с преступностью и вандализмом там не возникало. Даже лампочки там целы, хотя в жилых массивах подобного размера со слепыми коридорами их из-за вандализма и краж приходится каждый месяц вкручивать тысячами.

Тут все обстоит хорошо.

Убедительная демонстрация прямой связи между наблюдением и безопасностью в большом городе!

Тем не менее массив Бленгейм-Хаусез столкнулся с тяжелейшей проблемой вандализма и хулиганства. Освещённые балконы, являющиеся, по словам администрации, «самым ярким и заманчивым зрелищем в этой части города», привлекают пришельцев, особенно праздношатающихся юнцов, со всего Бруклина. Но эти пришельцы, притянутые, как магнитом, обозримыми коридорами, в них не задерживаются. Они идут на другие «улицы» зданий, за которыми нет хорошего наблюдения. В их числе — лифты и, что более важно в данном случае, пожарные лестницы и их площадки. Полицейские без толку бегают вверх-вниз за нарушителями порядка, которые творят бог знает что на слепых лестницах, идущих с первого этажа до шестнадцатого. Они едут на лифте на последний этаж, там заклинивают дверь лифта, чтобы его нельзя было вызвать вниз, и на лестнице делают что хотят с теми, кого им удаётся поймать. Проблема так серьёзна и на вид так тяжело поддаётся решению, что преимущество безопасных коридоров почти сведено на нет — по крайней мере, в глазах измученной администрации.

Происходящее в Бленгейм-Хаусез мало чем отличается от того, что происходит в скучных городских «серых зонах». Тамошние, увы, немногие и редко расположенные участки подлинной жизни подобны легко обозреваемым коридорам в Бленгейм-Хаусез. Они привлекают посторонних. А расположенные рядом сравнительно пустынные, скучные, слепые улицы можно сравнить с пожарными лестницами в Бленгейм-Хаусез. Они не приспособлены для того, чтобы иметь дело с чужаками, и присутствие на них чужаков автоматически сулит неприятности.

В таких случаях возникает искушение обвинить во всем балконы или торговлю и бары, которые служат магнитом. Типичный ход мысли проявляется в осуществляемом сейчас проекте обновления чикагского района Гайд-Парк-Кенвуд. Эта «серая зона», примыкающая к Чикагскому университету, содержит много прекрасных зданий и участков, но на протяжении тридцати лет здесь свирепствовала уличная преступность, к которой в последние годы добавился и заметный физический упадок. «Причину» трудностей, испытываемых Гайд-Парк-Кенвудом, блистательно определили градостроители — подлинные наследники врачей-кровопускателей: она заключена в присутствии «порчи». Под порчей они подразумевают то, что слишком многие профессора колледжей и другие представители среднего класса год за годом покидали этот унылый и опасный район, и на их месте, естественно, появлялись те, у кого по экономическим или социальным причинам не было большого выбора. Проект выявляет и ликвидирует эти элементы порчи и заменяет их элементами Лучезарного города-сада, где, как обычно, использование улиц сведено к минимуму. Проект, кроме того, добавляет там и сям пустые пространства, размывает и без того нечёткие границы между частным и публичным пространствами и ампутирует существующую коммерцию, которая и так довольно слаба. Первоначально план предусматривал строительство довольно большого торгового центра в пригородном духе. Но размышления о нем внесли в процесс проектирования некие проблески реальности и намёк на дурные предчувствия. Крупный центр, более крупный, чем диктуют стандартные нужды жителей обновляемого района, может, как выразился один из архитекторов-проектировщиков, «привлечь в него посторонних людей». Поэтому вместо большого торгового центра решили строить маленький. Большой или маленький — разница невелика.

Она невелика потому, что Гайд-Парк-Кенвуд, как все районы больших городов, в реальной жизни окружён «посторонними» людьми. Он погружён в толщу Чикаго, и при всем желании его местоположение не изменится. Он никогда не вернётся в давно утраченное полупригородное состояние. Если разрабатывать проект так, словно такое возможно, игнорируя глубинные функциональные проблемы данной территории, это может привести лишь к одному из двух результатов.

Либо посторонние люди будут по-прежнему приходить сюда, когда им нравится, и в таком случае в их числе будут некоторые отнюдь не симпатичные персонажи. В плане безопасности изменится только то, что из-за увеличения пустоты уличным преступникам станет ещё проще. Либо к проекту будут добавлены решительные и чрезвычайные меры по недопущению в район посторонних по примеру соседнего Чикагского университета, ставшего, кстати, основной движущей силой проекта: согласно сообщениям прессы, там каждую ночь выпускают полицейских собак, чтобы патрулировать кампус и держать на расстоянии всех и каждого в этой подверженной многим опасностям, лишённой городских черт внутренней цитадели. Барьеры, образованные новыми массивами по краям Гайд-Парк-Кенвуда, плюс чрезвычайные усилия полиции и вправду могут оберегать район от посторонних с достаточной эффективностью. Если так, то платой будут враждебность окружающего города и все усиливающееся ощущение осаждённой крепости. Кроме того, кто может быть уверен, что из тысяч людей, по праву находящихся в крепости, все так уж неопасны в темноте?

Опять-таки я не хочу выделять в отрицательном плане какую-либо конкретную территорию или в данном случае конкретный проект. Гайд-Парк-Кенвуд имеет значение главным образом потому, что диагноз и предложенные здесь лечебные меры типичны для экспериментальных проектов обновления городских «серых зон» по всей стране. Чикагский план чуть более амбициозен, и только. Это Ортодоксальное Градостроительство во всей красе, а не какая-то местная аберрация или прихоть.

Допустим, мы продолжаем строительство и методичную реконструкцию небезопасных городов. Как нам жить в условиях подобного риска? Согласно имеющимся пока что данным, есть три способа жить с этим; возможно, со временем изобретут ещё какие-нибудь, но подозреваю, что три способа просто будут развиваться, если это слово здесь подходит.

Первый способ — позволить опасности править бал и предоставить тем, кто имел несчастье оказаться в неудачном месте, самим думать о последствиях. Такая политика сейчас проводится в отношении жилых массивов для малообеспеченных и многих жилых массивов для людей со средними доходами.

Второй способ — укрываться в транспортных средствах. К нему прибегают в больших африканских заповедниках для диких животных, где туристов предупреждают, чтобы они ни в коем случае не выходили из машин, пока не доберутся до жилья. Его взяли на вооружение и Лос-Анджелесе. Удивлённые посетители этого города потом вновь и вновь рассказывают, как в Беверли-Хиллз их останавливали полицейские, дотошно спрашивали, почему они идут пешком, и предупреждали об опасности. Этот метод повышения общественной безопасности пока что, судя по цифрам лос-анджелесской преступности, действует не слишком эффективно, но со временем — кто знает… Какими, интересно, были бы эти цифры, будь в громадном незрячем заповеднике под названием Лос-Анджелес больше беззащитных людей, лишённых металлических панцирей?

Разумеется, в опасных зонах других городов люди тоже часто пользуются — или пытаются пользоваться — автомобилями для защиты. Автор одного письма в редакцию New York Post пишет: «Я живу на тёмной улице около Ютика-авеню в Бруклине и поэтому решил взять такси до дома, хотя время было не позднее. Но шофёр попросил меня выйти на углу Ютика-авеню, сказав, что не хочет ехать по тёмной улице. Если бы я хотел идти по тёмной улице, зачем бы мне понадобилось такси?»

Третий способ, на который я уже намекнула, говоря о Гайд-парк-Кенвуде, был разработан уличными гангстерами и широко применялся преобразователями крупных городов. Он связан с системой «полян» (turfs).

В рамках этой системы, как она исторически сложилась, банда объявляет своими владениями («поляной») определённые улицы, или жилые массивы, или парки, а часто и то, и другое, и третье. Члены других банд могут заходить на «поляну» только с разрешения владеющей ею банды — иначе они будут насильно выдворены или избиты. В 1956 году городской совет Нью-Йорка по делам молодёжи, придя из-за войн между юношескими группировками чуть ли не в отчаяние, организовал усилиями своих сотрудников ряд перемирий между враждующими бандами. Эти перемирия, помимо прочего, предполагали взаимное уважение территориальных границ и обязательство не нарушать их.

Соглашения, которыми закреплялась система «полян», возмутили Стивена П. Кеннеди, комиссара городской полиции. Полиция, заявил он, обязана защищать как одно из основополагающих прав человека возможность кому угодно посещать любую часть города свободно и без опасений. Территориальные пакты, по его словам, подрывают как общественное право, так и общественную безопасность, и мириться с ними невозможно.

Я считаю, что комиссар Кеннеди был абсолютно прав. Однако мы должны обдумать проблему, с которой столкнулись сотрудники совета по делам молодёжи. Проблема была реальная, и они как могли старались решить её теми эмпирическими средствами, что имели под рукой. Безопасность, от которой в конечном счёте зависят общественное право и свобода передвижения, на тех несчастливых улицах, в тех жилых массивах и парках, где господствовали банды, отсутствовала. В этих обстоятельствах свобода горожан — довольно-таки абстрактный идеал.

Теперь обратим взгляд на проекты реконструкции больших городов. Жилые массивы для людей со средними и высокими доходами занимают многие акры городской площади, многие бывшие кварталы, и эти территории и улицы в рекламных объявлениях названы «островами посреди города», «городами в городе» и источниками «новых представлений о городской жизни». Суть приёма — обозначить свои «поляны» и отгородиться от других банд. Вначале эти ограждения были невидимыми. Для защиты границ достаточно было патрулирующих охранников. Но за последние несколько лет заборы стали вполне реальными.

Пожалуй, первой ласточкой оказался высокий сетчатый забор, которым обнесён жилой массив в духе Лучезарного города-сада, примыкающий к больнице Джонса Хопкинса в Балтиморе (крупнейшие научные и образовательные центры вообще проявляют прискорбную изобретательность по части территориальных разграничений). На случай, если кто-либо не поймёт, что означает этот забор, на улице, ведущей вглубь массива, установлены знаки: «Посторонним вход воспрещён». Жутко видеть в гражданском городе отгороженную таким образом зону. Это не только глубоко уродливое, но и вполне сюрреалистическое зрелище. Можно представить себе, как его воспринимают жители примыкающих участков, несмотря на лозунг-противоядие на доске объявлений церкви массива: «Христова любовь — лучшее тонизирующее».

Нью-Йорк не замедлил последовать примеру Балтимора в своём собственном стиле. Если судить по задам жилого массива Амалгамейтед-Хаусез на Нижнем Истсайде, Нью-Йорк пошёл даже дальше. У северного конца центральной парковой торгово-прогулочной зоны массива установлены ворота из железных прутьев, постоянно находящиеся на замке и увенчанные не простой металлической сеткой, а переплетением колючей проволоки. Но, наверно, это ограждённое место прогулок граничит с растленным старым мегалополисом? Ничуть не бывало. По соседству находится общественная игровая площадка, а дальше — ещё один жилой массив, но для другой категории доходов.

В реконструированном городе для создания «сбалансированного участка» необходимы мили и мили заборов. Один из стыков между двумя нью-йоркскими группами населения, различающимися цифрами на ценниках (опять-таки на обновлённом Нижнем Истсайде — на сей раз между кооперативным жилым массивом Корлирз-Хук для людей со средним уровнем доходов и Владек-Хаусез для горожан победнее), носит особенно изощрённый характер. Корлирз-Хук отделяет свои владения от соседских обширной парковочной площадкой, простирающейся на всю ширину пограничного «суперквартала»; далее идут живая изгородь и сетчатый забор в человеческий рост высотой; далее — ничейная полоса земли шириной метров в десять, полностью огороженная с тем расчётом, чтобы на неё не было доступа никому и ничему, кроме грязных обрывков газет, которые гоняет ветер. Затем начинается территория Владек-Хаусез.

Сходным образом, агент по сдаче жилья внаймы из жилого массива Парк-Уэст-Виллидж на Верхнем Уэстсайде — «твоего собственного мира в сердце Нью-Йорка», — к которому я обратилась в качестве потенциальной съёмщицы, вдохновляюще заявил:

— Мадам, как только торговый центр будет готов, всю территорию обнесут забором.

— Сетчатым?

— Совершенно верно, мадам. И придёт время (круговой взмах рукой, обозначающий городские участки вокруг его владений), когда всего этого не будет. Этих людей там не будет. Мы — пионеры Дикого Запада.

Пожалуй, да: это похоже на жизнь пионеров в обнесённом частоколом поселении. С той разницей, что пионеры стремились добиться большей, а не меньшей безопасности для своей цивилизации.

Некоторые члены «банд», пользующихся этими новыми «полянами», не в восторге от такого образа жизни. Например, автор письма в New York Post за 1959 год: «На днях моя гордость от того, что я проживаю в Стайвесант-Тауне и в городе Нью-Йорке, впервые сменилась негодованием и стыдом. Я увидел двух мальчиков примерно двенадцати лет, сидевших на скамейке в Стайвесант-Тауне. Они с головой ушли в разговор, вели себя тихо, пристойно — и были пуэрториканцами. Внезапно приблизились два охранника Стайвесант-Тауна — один шёл с южной стороны, другой с северной. Один показал другому на мальчиков. Охранник подошёл к ним, и после нескольких тихих фраз, произнесённых с обеих сторон, мальчики встали и ушли. Они старались выглядеть так, словно ничего не случилось… Как мы можем ожидать от людей достоинства и самоуважения, если мы затаптываем в них все это ещё до того, как они достигают зрелости? Насколько же мы, жители Стайвесант-Тауна и всего огромного Нью-Йорка, на самом деле бедны, если не можем поделиться скамейкой с двумя мальчиками!»

Редактор отдела писем снабдил эту публикацию заголовком: «Не лезь на чужую поляну!»

В целом, однако, люди, кажется, очень быстро привыкают к существованию во владениях, обнесённых символическим или настоящим забором, и начинают удивляться тому, как они жили раньше. Ещё до того, как в крупных городах возникли огороженные «поляны», это явление описал журнал New Yorker, говоря не о большом городе, а о малом. После войны, когда город Ок-Ридж, штат Теннесси, был демилитаризован, перспектива утраты забора, спутника милитаризации, вызвала испуг и страстные протесты многих жителей, вылившиеся в горячие митинги. Все обитатели Ок-Риджа не так уж много лет назад приехали из больших и малых городов, где не было никаких заборов, и тем не менее жизнь за частоколом стала для них нормой. Существование без заграждений страшило их.

Сходным образом мой десятилетний племянник Дэвид, родившийся и выросший в Стайвесант-Тауне, «городе внутри города», удивился, узнав, что по улице, на которой стоит наш дом, может ходить кто угодно. «Кто-то ведь должен следить, платят ли они квартплату на этой улице, — сказал он. — Кто-то должен их выгонять, если они не здешние».

Раздел города на «поляны» нельзя назвать чисто нью-йоркским решением. Это решение в духе Реконструированного Большого Американского Города. На конференции 1959 года по дизайну в Гарварде одной из тем, обсуждавшихся городскими архитекторами-дизайнерами, был вопрос о подобном разделе, хотя бандитского словечка turf они не употребляли. Конкретными примерами, о которых шла речь, были жилые массивы Лейк-Медоуз в Чикаго и Лафайетт-парк в Детройте, предназначенные для людей соответственно со средними и высокими доходами. Ограждать ли эти лишённые глаз зоны от остального города? Как трудно и как неаппетитно! Приглашать ли в них остальной город? Как трудно и как неприемлемо!

Подобно сотрудникам совета по делам молодёжи, застройщики и жители Лучезарного города, Лучезарного города-сада и Лучезарного города-сада красоты столкнулись с подлинной, невымышленной проблемой, и им приходится бороться с ней изо всех сил с помощью тех эмпирических средств, какие есть. Выбор у них очень маленький. Всюду, где вырастает реконструированный город, возникает варварская идея его раздела на «поляны», потому что его разработчики выбросили на свалку основополагающее назначение городской улицы, а вместе с ним неизбежно и городскую свободу.

Под кажущимся беспорядком старого города там, где он функционирует успешно, скрывается восхитительный порядок, обеспечивающий уличную безопасность и свободу горожан. Это сложный порядок. Его суть — в богатстве тротуарной жизни, непрерывно порождающей достаточное количество зрячих глаз. Этот порядок целиком состоит из движения и изменения, и хотя это жизнь, а не искусство, хочется все же назвать его одной из форм городского искусства. Напрашивается причудливое сравнение его с танцем — не с бесхитростным синхронным танцем, когда все вскидывают ногу в один и тот же момент, вращаются одновременно и кланяются скопом, а с изощрённым балетом, в котором все танцоры и ансамбли имеют свои особые роли, неким чудесным образом подкрепляющие друг друга и складывающиеся в упорядоченное целое. На хорошем городском тротуаре этот балет всегда неодинаков от места к месту, и на каждом данном участке он непременно изобилует импровизациями.

Тот участок Гудзон-стрит, где я живу, каждый день становится сценой для изощрённого тротуарного балета. Мой первый выход на эту сцену происходит чуть позже восьми утра, когда я выношу мусорный бачок. Безусловно, чисто прозаическое дело, но мне нравится моя роль, мой коротенький звуковой лязгающий вклад, в то время как по центру сцены, роняя бумажки от конфет, косяками движутся ученики средних классов. (Сколько же конфет они поглощают с утра пораньше?)

Подметая обёртки, я наблюдаю за другими утренними ритуалами: вот мистер Хэлперт отпирает замок, которым ручная тележка прачечной была прикована к двери подвала; вот зять Джо Корначча складывает пустые ящики у магазина кулинарии; вот парикмахер выносит на тротуар своё складное кресло; вот мистер Голдстейн располагает в необходимом порядке мотки проволоки, давая тем самым знать, что магазин скобяных изделий открыт; вот жена управляющего многоквартирным домом усаживает своего упитанного трехлетнего малыша с игрушечной мандолиной на крылечке, где он потихоньку осваивает английский, никак не дающийся мамаше. Вот тянутся на юг, в сторону школы св. Луки, младшеклассники; вот ученики школы св. Вероники направляются на запад, а дети, обучающиеся в государственной школе № 41, — на восток. Тем временем из-за кулис возникают две новые группы действующих лиц. Первая — это хорошо одетые, даже элегантные мужчины и женщины с портфелями, выходящие из дверей и появляющиеся из боковых улиц. Большей частью они идут к автобусам и подземке, но некоторые останавливаются на тротуарах и ловят такси, чудесным образом подъезжающие как раз в нужный момент, ибо такси — часть более обширного утреннего ритуала: высадив пассажиров со Среднего Манхэттена в южном финансовом районе, они теперь повезут людей в обратном направлении. Одновременно в изрядном числе появляются женщины в домашних платьях; встречаясь, они останавливаются перекинуться парой слов, вместе смеются или вместе негодуют, никогда, кажется, не испытывая промежуточных чувств. Мне тоже надо торопиться на работу, и я обмениваюсь ритуальными прощаниями с мистером Лофаро, малорослым дородным торговцем фруктами, который стоит в белом фартуке в нескольких шагах от своей двери, скрестив руки, твёрдо упёршись ногами в тротуар, незыблемый, как сама земля. Мы киваем друг другу; оба бросаем быстрые взгляды в ту и другую сторону вдоль улицы; затем опять смотрим друг на друга и улыбаемся. Мы проделали этот утренний ритуал множество раз на протяжении десяти лет и оба знаем, что он означает: «Все в порядке».

Балет середины дня я наблюдаю редко, поскольку его суть отчасти состоит в том, что работающие местные жители, подобные мне, в основном находятся не здесь, исполняя роль незнакомцев на других тротуарах. Но в свободные дни я вижу достаточно, чтобы знать, что от часа к часу он становится все более замысловатым. Не занятые в этот день портовые грузчики собираются в «Уайт хорс», «Идеале» или «Интернэшнл» выпить пивка и поговорить. Сотрудники предприятий, находящихся чуть западнее, и участники бизнес-ланчей наполняют ресторан «Дорджин» и кофейню «Лайонс хэд»; работники мясного рынка и специалисты по теории коммуникаций теснятся в закусочной при булочной. Наступает очередь характерных танцоров: вот чудаковатый старик со шнурками от старых ботинок на плечах; вот бородатые мотоциклисты и их подскакивающие на задних сиденьях подружки, чьи длинные волосы падают не только на плечи, но и на лица; вот пьяницы, которые, следуя рекомендациям совета по головным уборам, всегда носят шляпы, правда, не такие, какие одобрил бы совет. Вот мистер Лейси, слесарь, запирает мастерскую и идёт перекинуться словечком с мистером Слубом в табачном магазине. Вот мистер Кучагян, портной, поливает буйные заросли на своём подоконнике, затем критически оглядывает их снаружи, выслушивает по их поводу комплименты двух-трёх прохожих, с одобрением вдумчивого садовника ощупывает листья растущего перед нашим домом платана и переходит улицу, чтобы перекусить в «Идеале», откуда он может поглядывать на своё ателье и, если явится посетитель, взмахом руки показать, что он сейчас подойдёт. Вот выкатываются детские коляски. Вот мальчики и девочки всех возрастов — от полуторагодовалых с куклами до подростков с домашними заданиями — собираются на крылечках.

Когда я возвращаюсь домой с работы, балет достигает крещендо. Это время роликовых коньков, ходуль, трехколесных велосипедов, игр в укрытии, которое даёт крыльцо, в крышечки от бутылок и в пластмассовых ковбоев; время сумок и пакетов, зигзагами двигающихся от аптеки к фруктовой палатке, а оттуда в мясной магазин; время, когда принаряженные старшеклассницы останавливаются спросить тебя, не виднеется ли бретелька от комбинации, хорошо ли смотрится воротничок; время, когда красивые девушки выходят из автомобилей «Эм-Джи»; время, когда мимо едут пожарные машины; время, когда ты непременно встретишь всех, кого знаешь из обитателей Гудзон-стрит. Когда темнота сгущается и мистер Хэлперт снова приковывает тележку к двери подвала, балет продолжается при искусственном освещении, завихряясь, перетекая туда-сюда, но набирая силу под яркими огнями «Пиццы Джо», баров, кулинарии, ресторанов и аптеки. Рабочие ночных смен останавливаются у кулинарии купить молока и кусок салями. Вечером, конечно, поспокойнее, чем днём, но улица не утихает и балетный спектакль не прекращается.

Балет глубокой ночи и его стадии я лучше всего знаю по своим былым пробуждениям далеко за полночь, когда внимания к себе требовал ребёнок. Укачивая его в темноте, я видела тротуарные тени и слышала тротуарные звуки. Большей частью ночью звучит весёлая скороговорка — остаточные обрывки вечеринок; а часа в три утра может раздаться пение, очень даже неплохое, кстати. Иногда слышатся резкие, злые голоса, или горестный плач, или — ох, рассыпались бусы! — звуки суматошного поиска на тротуаре. Однажды ночью молодой человек выкрикивал грязные ругательства в адрес двух девиц, которых он, судя по всему, подцепил и которые не оправдали его ожиданий. Открылись двери, вышедшие встали — не подходя слишком близко — насторожённым полукругом в ожидании полиции. Из окон высунулись головы, зазвучали мнения: «Пьяный… Чокнутый… Вот она, молодёжь из пригородов..»

Сколько людей находится на улице глубокой ночью, невозможно понять, пока что-нибудь не созовёт их в одну точку, например волынка. Кто был этот волынщик и почему он выбрал именно нашу улицу, я понятия не имею. Просто однажды февральской ночью он вдруг заиграл, и, словно по военному сигналу, редкие случайные людские перемещения по тротуару вдруг обрели направление. Стремительно, бесшумно, как по мановению волшебной палочки образовался небольшой кружок, в центре которого звучал задорный шотландский мотив, приглашавший в пляс. На тёмном тротуаре можно было различить и танцоров, и слушателей, но сам волынщик оставался почти невидим: его воодушевление выражала одна лишь музыка. Это был очень низенький человечек в простом коричневом пальто. Когда он доиграл и стушевался, танцевавшие и просто стоявшие зааплодировали, и к их аплодисментам присоединилась галёрка — полдюжины из сотни окон, выходящих на Гудзон-стрит. Затем окна закрылись, и маленькая толпа растворилась в хаотических движениях ночной улицы.

Незнакомцев, приходящих на Гудзон-стрит, — наших союзников, чьи глаза помогают нам, туземцам, поддерживать на ней порядок, — так много, что кажется, будто день ото дня это все новые и новые люди. Так это или нет — не знаю, да это и не важно. Скорее всего, так. Когда Джимми Роган, разнимая подравшихся приятелей, упал на стеклянную витрину, разбил её и едва не потерял руку, из бара «Идеал» вышел незнакомец в старой футболке и быстро, умело наложил жгут, чем, по словам врачей, спас парню жизнь. Никто не помнил, чтобы этот человек бывал здесь раньше, и никто не видел его потом. В больницу позвонили вот как: женщина, сидевшая на крылечке рядом с местом происшествия, побежала к автобусной остановке, молча выхватила десятицентовик из ладони незнакомца, который, дожидаясь автобуса, уже приготовил пятнадцать центов на билет, и помчалась в «Идеал» к телефонной будке. Незнакомец бросился за ней и предложил остальные пять центов. Никто не помнил, чтобы он бывал здесь раньше, и никто не видел его потом. Если ты встречаешь на Гудзон-стрит одного и того же незнакомца три-четыре раза, ты начинаешь ему кивать. Это уже почти знакомство — чисто уличное, разумеется.

Я изобразила ежедневный балет на Гудзон-стрит более темпераментным, чем он есть, потому что, когда пишешь, ускоряешь время. В действительности все обстоит несколько иначе. Всегда, разумеется, что-нибудь да происходит, балет никогда не останавливается совсем, но общее впечатление от спектакля мирное, общий его темп довольно-таки неторопливый. Те, кто хорошо знает такие оживлённые городские улицы, поймут меня. Те, кто не знает, боюсь, в любом случае будут представлять их себе не совсем верно — как авторы старинных изображений носорогов, сделанных по рассказам путешественников.

На Гудзон-стрит, как и в бостонском Норт-Энде, как и во всех других наполненных жизнью частях крупных городов, мы не лучшие «специалисты» по поддержанию безопасности на тротуарах, чем жители незрячего города, пытающиеся поддерживать перемирие между враждебно настроенными «полянами». Мы — счастливые обладатели такого устройства городской жизни, при котором благодаря множеству обращённых на улицу глаз поддержание уличного спокойствия становится сравнительно простым делом. Но само это устройство отнюдь не простое, в него входит ошеломляющее количество элементов. Большей частью эти элементы имеют тот или иной специализированный характер. Но, соединяясь, они оказывают на уличную жизнь общее, отнюдь не специализированное воздействие. В этом — сила таких городских участков.

 

3. Использование тротуаров: общение

Реформаторы давно обратили внимание на горожан, болтающихся на многолюдных перекрёстках, проводящих время в кондитерских и барах, потягивающих газировку на крылечках, и вынесли суждение, суть которого сводится к следующему: «Это никуда не годится! Если бы у этих людей были приличные жилища и более уединённые или тенистые участки при них, они не торчали бы на улице!»

В этом суждении отражено глубокое непонимание жизни больших городов. Это все равно что прийти в отель на торжественный банкет и сделать вывод, что, будь у этих людей жены, умеющие готовить, они с меньшими затратами устраивали бы вечеринки дома.

Смысл торжественного банкета и социальной жизни городских тротуаров именно в том, что они носят публичный характер. Они сводят вместе людей, не знающих друг друга частным, интимным образом и в большинстве случаев не желающих знать.

Никто в большом городе не может и не хочет держать дом открытым для всех и каждого. Однако если бы интересные, полезные и важные контакты между горожанами свелись к близким знакомствам, пригодным для частной жизни, город очень много потерял бы. В городах живёт масса людей, с которыми для вас, для меня и для любого другого человека некоторая степень контакта полезна и приятна; но слишком тесного сближения с ними вы не хотите. И они не хотят слишком тесного сближения с вами.

Говоря о безопасности на городских тротуарах, я упомянула о том, как важно, чтобы в мозгу позади глядящих на улицу глаз жила почти бессознательная убеждённость в общей поддержке со стороны улицы в критической ситуации — например, когда гражданину приходится решать, брать или не брать на себя ответственность в противостоянии варварству или в защите незнакомого человека от нападения. Для этой убеждённости есть хорошее слово: доверие. Доверие человека городской улице складывается с течением времени из множества мелких публичных контактов на тротуарах. Его источник — то, что люди заглядывают в бар выпить пива, получают добрый совет от бакалейщика и дают добрый совет продавцу газет, обмениваются мнениями с другими покупателями в булочной, кивают двум знакомым мальчикам, пьющим газировку на крыльце, разглядывают девочек, дожидаясь, пока позовут обедать, делают замечания детям, узнают о вакансии у продавца скобяных изделий, занимают доллар у аптекаря, умиляются новорождённому и выражают сочувствие по поводу выцветшего пальто. Обычаи разнятся: в одних частях города люди обсуждают своих собак, в других — своих квартирных хозяев.

Эти слагаемые чаще всего выглядят абсолютно банальными, но их сумма отнюдь не банальна. Сумма таких мимолётных публичных контактов на местном уровне — в большинстве своём случайных, в большинстве своём связанных с заботами дня, неизменно дозируемых самими участниками, которым никто ничего не навязывает, — это ощущение публичного равенства между людьми, сеть публичного уважения и доверия, взаимопомощь в случае личной или общей необходимости. Отсутствие такого доверия — беда для городской улицы. Его выращивание не может быть институционализировано. И, что самое важное, это доверие не предполагает никаких личных обязательств.

Я наблюдала поразительную разницу между наличием и отсутствием такого непринуждённого общественного доверия на двух сторонах одной и той же широкой улицы в Восточном Гарлеме, населённых людьми, примерно одинаковыми с точки зрения дохода и расовой принадлежности. На стороне, относящейся к старому городу, где много публичного пространства, где на тротуарах много слоняющихся людей, чего так не любят ревнивые к чужому безделью утописты, дети вели себя пристойно. На другой же стороне, где построен новый жилой массив, дети, которым удалось открыть пожарный гидрант рядом с их игровой площадкой, вели себя деструктивно: направляли струю воды в открытые окна домов, на взрослых прохожих, в окна проезжающих машин. Никто не осмеливался их унять. Это были дети-анонимы; кто они и кто их родители, никому не было известно. Что будет, если их выбранить или остановить? Кто окажет вам поддержку на этой лишённой зрячих глаз «поляне»? Нет ли опасности, что вам, наоборот, отомстят? Нет, пожалуй, лучше не связываться. Безличные улицы больших городов порождают людей-анонимов, и это определяется не эстетикой и не мистическим эмоциональным воздействием архитектурных масштабов. Это определяется количеством и разнообразием доступных людям заведений и бизнесов на тротуарах и, как следствие, тем, как люди используют тротуары в практической, повседневной жизни.

Непринуждённая общественная жизнь городских тротуаров прямо связана с другими типами общественной жизни, из которых я в порядке иллюстрации остановлюсь на одном, хотя их разнообразию нет числа.

Руководствуясь бесхитростным здравым смыслом, градостроители и даже некоторые социальные работники часто думают, что местные городские организации формального типа напрямую вырастают из объявлений о собраниях, наличия залов и существования проблем вызывающих явную общественную озабоченность. Возможно, в пригородах и малых городах так и происходит. Но не в крупных городах.

Формальным общественным организациям в крупных городах нужна почва в виде неформальной общественной жизни, которая служит посредницей между ними и частной жизнью горожан. Суть происходящего можно уловить, опять-таки сопоставляя участок, где есть публичная тротуарная жизнь, и участок, где её нет, как сделано в отчёте одного исследователя из социального учреждения, который изучал проблемы государственных школ в одном из районов Нью-Йорка:

Мы спросили мистера У. [директора начальной школы] о влиянии нового жилого массива на школу и о выкорчёвывании местного сообщества вокруг школы. Он назвал это влияние многосторонним и большей частью отрицательным. Жилой массив, сказал он, уничтожил многие возможности для социализации. Нынешняя атмосфера, по его словам, совершенно не похожа на весёлую уличную атмосферу до строительства массива. Он отметил, что людей на улице стало теперь меньше, потому что у них меньше мест, где собираться. Он сказал, кроме того, что до постройки массива родительская ассоциация была очень сильна, а теперь в ней осталась лишь горстка активных членов.

Мистер У. ошибся в одном. Мест (точнее, пространства в чистом виде), где собираться, массив предоставляет отнюдь не меньше, если учесть все места, заранее предназначенные градостроителями для конструктивного общения. Разумеется, уже нет ни баров, ни кондитерских, ни крохотных винных погребков, ни ресторанчиков. Но массив, о котором идёт речь, был в образцовом количестве укомплектован залами собраний, комнатами творчества, игротеками, скамейками, торгово-прогулочными зонами и тому подобным. Вполне достаточно, чтобы согреть сердце любому ревнителю Города-сада.

Почему же такие места мертвы и бесполезны без упорнейших усилий и серьёзных расходов, направленных на привлечение пользователей — и на последующий контроль над ними? Какие потребности из тех, что удовлетворяет публичный тротуар с выходящими на него заведениями, эти спроектированные места общения оставляют неудовлетворёнными? И почему? Как неформальная тротуарная жизнь способствует развитию более формальной, организованной общественной жизни?

Чтобы это понять — чтобы понять, почему пить газировку на крыльце не то же самое, что пить газировку в игротеке, почему получить совет от бакалейщика или бармена не то же самое, что получить совет от соседа по подъезду или от муниципальной служащей, которая, может быть, «стучит» в муниципальный орган, сдающий тебе жильё по льготной цене, — мы должны разобраться в том, что такое частная жизнь в крупном городе.

Частная жизнь в крупном городе — ценнейшая вещь. Без неё просто невозможно. Она повсюду, пожалуй, ценна и необходима, но в большинстве мест на неё трудно рассчитывать. В маленьких населённых пунктах о твоих делах знают все. В крупном городе это не так: о них много будут знать только те, кому ты захочешь о них рассказать. Это одна из особенностей крупного города, важных для большинства его жителей независимо от их дохода, цвета кожи, от того, родились они здесь пли приехали недавно. Этот дар крупного города люди высоко ценят и ревниво оберегают.

Архитектурная и градостроительная литература рассматривают частную жизнь с точки зрения окон и линий обзора. Идея состоит в том, что если никто не может заглянуть в твоё жилище снаружи, то, мол, вот она, частная жизнь! Это очень упрощённый подход. Защитить окна от посторонних взглядов легче всего на свете. Достаточно задёрнуть шторы или закрыть жалюзи. А вот возможность ограничить знание о твоих личных делах кругом лиц, который ты сам избрал, и возможность разумного контроля над тем, кто и когда вправе посягать на твоё время, довольно редки на большей части земного шара, и они не имеют ничего общего с ориентацией окон.

Описывая жизнь пуэрториканцев в бедном и грязном районе Нью-Йорка, антрополог Елена Падилья, автор книги «Мы из Пуэрто-Рико», говорит о том, как много люди там знают друг о друге — знают, кому можно доверять, а кому нет, кто нарушает закон, а кто помогает его поддерживать, кто умен и хорошо информирован, а кто простофиля и невежа, — и как все это становится известно через публичную жизнь тротуаров и уличных заведений. Все эти сведения носят публичный характер. Но она пишет и о том, какой строгий отбор проходят те, кого пускают на кухню выпить чашку кофе, как сильны связи между людьми, как ограничен круг подлинных доверенных лиц, осведомлённых о твоей частной жизни и личных делах. Она подчёркивает, что там считается неприличным как выставлять свою жизнь на всеобщее обозрение, так и совать нос в чужую жизнь, не довольствуясь публичным «лицом» человека. Это — вторжение в частные дела горожанина, нарушение его прав. В этом люди, о которых она рассказывает, по существу, не отличаются ни от смешанного, американизированного населения улицы, где я живу, ни от обитателей дорогих квартир или фешенебельных таунхаусов.

Хорошая уличная округа в большом городе достигает чудесного равновесия между желанием жителей оберегать свою частную жизнь и их потребностью в том или ином объёме общения с окружающими, совместного веселья и помощи с их стороны. Это равновесие в основном складывается из мелких, тонко пригнанных друг к другу деталей, и оно поддерживается между делом настолько непринуждённо, что кажется чем-то само собой разумеющимся.

Может быть, я лучше всего смогу продемонстрировать это тонкое, но важное для всех равновесие на примере магазинов, где люди оставляют ключи для своих знакомых (распространённая практика в Нью-Йорке). Скажем, когда друзья хотят воспользоваться нашей квартирой, а мы собираемся уехать на уикэнд или дружно отлучиться по делам в середине дня, или когда мы хотим лечь спать, не дожидаясь позднего гостя, намеренного у нас переночевать, мы сообщаем этим знакомым, что ключ находится в магазине кулинарии напротив. У владельца магазина Джо Корначча обычно лежит по десятку таких ключей. Он завёл для них специальный ящик.

Но почему мы — я и многие другие — сделали хранителем ключей именно Джо? Во-первых, мы доверяем Джо как человеку ответственному за то, что дано ему на хранение. Во-вторых, что не менее важно, мы знаем, что он соединяет в себе доброжелательность к нам с отсутствием чувства личной ответственности за наши частные дела. Джо не интересует, кого мы пускаем в наши квартиры и почему.

На другой стороне нашего квартала люди оставляют ключи в латиноамериканском продовольственном магазине. На другой стороне квартала Джо — в кондитерской. В соседнем квартале их оставляют в кофейне, а в паре сотен шагов за углом — в парикмахерской На Верхнем Истсайде около двух фешенебельных кварталов, сопящих из таунхаусов и многоквартирных домов, люди на одной поперечной улице оставляют ключи в мясном и книжном магазинах, на другой — в химчистке и аптеке. В отнюдь не фешенебельном Восточном Гарлеме ключи оставляют по крайней мере в одном цветочном магазине, в булочных, закусочных, латиноамериканских и итальянских продовольственных магазинах.

Где бы их не оставляли, суть не в характере заведения, а в личности владельца.

Услуга такого рода не поддаётся формализации. Удостоверения личности… вопросы… страхование от разного рода случайностей… Институционализация нарушила бы чрезвычайно важную границу между общественной услугой и частной жизнью, и там, где эта граница нарушена, никто в здравом уме ключ бы не оставил. Подобную услугу может как любезность оказывать лишь тот, кто наделён железным пониманием разницы между твоим ключом и твоей личной жизнью. Только так, и не иначе.

Рассмотрим, кроме того, границу, проведённую мистером Джаффом, владельцем нашей кондитерской. Эту границу так хорошо чувствуют и его покупатели, и хозяева других заведений, что они могут прожить около неё всю жизнь и ни разу не подумать о ней сознательно. За одно рядовое утро прошлой зимой мистер Джафф, чьё официальное деловое имя — Берни, и его жена, чьё официальное деловое имя — Анн, понаблюдали за детьми, переходившими улицу по дороге к 41-й школе, как Берни делает всегда, потому что чувствует в этом необходимость; одолжили одному покупателю зонтик, а другому доллар; взяли на хранение два ключа; согласились присмотреть за пакетами, оставленными для жителей соседнего дома, которых не оказалось на месте; прочли нотацию двум подросткам, желавшим купить сигареты; объяснили прохожим дорогу; взяли на хранение часы, чтобы отдать в ремонт, когда откроется мастерская напротив; сообщили желающему снять квартиру, в каких пределах колеблется квартплата в нашей округе; выслушали жалобную повесть о домашних трудностях и посочувствовали; сказали каким-то развесёлым ребятам, что, если они не будут вести себя прилично, вход им воспрещён, после чего объяснили, что такое приличное поведение, и добились его; предоставили импровизированный форум для полудюжины разговоров между посетителями, пришедшими за теми или иными мелочами; отложили несколько новых газет и журналов для завсегдатаев, которые на них рассчитывали; посоветовали маме, которая пришла за подарком мальчику на день рождения, не покупать набор для модели корабля, потому что другой мальчик, приглашённый на праздник, собирается подарить такой же набор; и наконец, взяли у разносчика газет, когда он зашёл, вчерашний номер из излишков (для меня).

Поразмыслив об этом многообразии дополнительных услуг я спросила Берни:

— А вы когда-нибудь представляете посетителей друг другу? Эта идея удивила его, даже привела в смятение.

— Нет, — сказал он раздумчиво. — Это было бы неправильно. Иногда, если я знаю, что у двух клиентов, которые зашли одновременно, есть общий интерес, я в разговоре поднимаю эту тему, и дальше они, если хотят, могут её обсуждать между собой. Но представлять — нет, никогда.

Когда я рассказала об этом одной знакомой жительнице пригорода, она тут же предположила, что, видимо, по мнению мистера Джаффа, представить клиентов друг другу значило бы выйти за пределы своего социального статуса. Ничего подобного! В такой округе, как наша, владельцы заведений, подобные Джаффам, имеют великолепный социальный статус — статус бизнесменов. По доходам они не уступают большинству посетителей, а по степени независимости превосходят это большинство. К их советам как людей опытных, наделённых здравым смыслом, внимательно прислушиваются. Это не безымянные символы своей социальной группы, а индивидуальности, хорошо всем известные. Нет, здесь вступает в игру почти неосознаваемая, хорошо сбалансированная граница между публичной сферой городской жизни и частным миром. Эту границу можно соблюдать, не ставя никого в затруднительное положение, благодаря великому многообразию возможностей для публичного общения либо в заведениях, выходящих на тротуар, либо на самих тротуарах, по которым люди спешат туда-сюда или неторопливо прогуливаются, когда им хочется, и благодаря обилию людей, подобных Берни, — владельцев мест публичных встреч, куда можно зайти надолго, а можно заскочить на секунду, — никто не держит.

При такой системе можно в своей уличной округе знать массу людей всевозможного сорта и не впутываться ни во что обременительное, не испытывать скуки, не тратить время на извинения и объяснения, не бояться обидеть, не переживать затруднений из-за навязчивости или обязательств — словом, обходиться без всех тех осложнений, что сопутствуют менее ограниченным отношениям. Можно быть в прекрасных тротуарных отношениях с человеком, который очень сильно отличается от тебя, а со временем даже завязать с ним уличное знакомство. Подобные связи могут существовать и существуют годами, десятилетиями;

без этой границы они вряд ли зародились бы, а если бы даже зародились, были бы недолговечны. Они формируются именно потому, что возникает на обочине наших нормальных общественных маршрутов.

Совместность» («togetherness») — весьма подходящее по тошнотворности название для старого градостроительного идеала. Суть этого идеала в том, что если людям надо чем-либо между собой делиться, то делиться им надлежит много чем. «Совместность», которая явно стала духовным принципом, питающим новые пригороды, в крупных городах играет деструктивную роль. Требование делиться многим разводит людей в стороны.

Если обитателям городского участка, обделённого тротуарной жизнью, хочется достаточно интенсивного общения с соседями, им приходится расширять сферу своей частной жизни. Они должны либо согласиться на ту или иную форму «совместности», при которой делиться надо щедрее, чем в тротуарном варианте, либо смириться с недостатком общения. Неизбежно будет либо одно, либо другое, и так или иначе — с плачевными результатами.

В первом случае, когда люди делятся многим, они становятся чрезвычайно разборчивы в отношении того, кто их соседи и с кем они вообще согласны иметь дело. Им приходится такими становиться. Моя подруга Пенни Кострицки нежданно-негаданно попала в такое затруднительное положение в Балтиморе. На тротуарах её улицы, состоящей из одних жилых домов и входящей в участок, который тоже почти из них одних и состоит, в порядке эксперимента был разбит прелестный парк. Тротуары расширили и красиво вымостили, приняли меры, чтобы уменьшить поток транспорта по суженной проезжей части, посадили деревья и цветы, и среди них вскоре должны появиться игровые скульптуры. Как таковые все эти нововведения превосходны.

Торговых предприятий, однако, нет. Матери из ближайших кварталов, которые приводят сюда детей на прогулку и сами в какой-то степени ищут общения с другими матерями, по необходимости заходят к живущим на этой улице знакомым согреться в холодную погоду, позвонить по телефону, отвести ребёнка в уборную. Хозяйки предлагают им кофе, поскольку других мест, чтобы выпить кофе, тут нет, и, естественно, около парка возникла ощутимая социальная жизнь такого типа. Люди делятся многим.

Миссис Кострицки, живущая в одном из удобно расположенных домов и имеющая двоих детей, находится в самой гуще этой узко специфической и, можно сказать, случайной социальной жизни. «Я лишилась преимуществ жизни в большом городе, — говорит она, — и не получила преимуществ жизни в пригороде». Что ещё более грустно когда матери с другим уровнем дохода, другим цветом кожи или другим образованием приводят детей в этот парк, их и их детей подвергают грубому и подчёркнутому бойкоту. Они плохо вписываются в возникшую за неимением тротуарной жизни, свойственной большому городу, «совместность» пригородного типа, когда люди впускают соседей в свою частную жизнь. В этом парке не случайно отсутствуют скамейки: ревнители «совместности» сочли, что люди, которым здесь быть не следует могли бы истолковать их как приглашение.

«Если бы на нашей улице была хоть пара-тройка коммерческих заведений! — сетует миссис Кострицки. — Продовольственный аптека, закусочная… Тогда позвонить по телефону, согреться, поговорить — все это можно было бы естественным порядком делать в публичном месте, и люди лучше вели бы себя друг с другом, потому что все имели бы право тут находиться».

Во многом то же, что мы видим в этом лишённом свойственной большому городу публичной жизни парке на тротуаре, происходит порой в жилых массивах и «колониях» для среднего класса, например, в Чатам-Виллидже в Питтсбурге, этом образце градостроительства в духе Города-сада.

Дома здесь сгруппированы «колониями» вокруг общих внутренних лужаек и игровых площадок, и весь массив снабжён рядом других средств для тесного общения — таких, как клуб для жителей, где проводятся вечеринки, танцы, встречи однокашников, детские праздники, куда женщины приходят играть в бридж и заниматься рукоделием. Никакой публичной жизни, присущей крупному городу, здесь нет. Есть различные уровни расширенной частной жизни.

Чатам-Виллидж не смог бы достичь успеха как «образцовый» жилой массив, где люди делятся многим, не будь его жители сходны друг с другом в своих жизненных правилах, интересах и социальной принадлежности. Большей частью это средний класс — образованные профессионалы и их семьи. Необходимо было также, чтобы жители массива отчётливой чертой отделили себя от жителей окружающих участков, в основном тоже представителей среднего класса, но пониже уровнем и, следовательно, не годящихся для таких приятельских отношений, какие подразумевает жизнь в Чатам-Виллидже.

Неизбежная изоляция (и однородность) Чатам-Виллиджа имеет практические последствия, и вот вам один пример. Неполная средняя школа (7–8-e классы), обслуживающая данную территорию, имеет проблемы, как и всякая школа. Чатам-Виллидж достаточно велик, чтобы доминировать в начальной школе, куда ходят дети из этого массива, а значит, и работать над решением проблем начальной школы. Однако в том, что касается неполной средней, Чатам-Виллидж должен сотрудничать с другими участками города. Но нет ни знакомств с их жителями на публичном уровне, ни основ для непринуждённого публичного доверия, ни перекрёстных связей с полезными людьми — и нет навыков, обеспечивающих лёгкость применения самых обычных приёмов публичной жизни в большом городе на нижних уровнях. Чувствуя себя — и взаправду будучи — беспомощными, некоторые семьи даже покидают Чатам-Виллидж, когда дети достигают возраста неполной средней школы; другие стараются отдать их в частные школы. Забавно, что ортодоксальное градостроительство поощряет создание именно таких массивов-островов, как Чатам-Виллидж, на том специфическом основании, что крупные города нуждаются в талантах и стабилизирующем влиянии среднего класса. Видимо, эти факторы должны просачиваться посредством осмоса.

Люди, которым не удаётся счастливо вписаться в такую «колонию», в конце концов уезжают, и со временем администрация становится искушённой в предвидении того, кто из желающих в ней приживётся. Помимо базовой общности жизненных правил, ценностей и социальной принадлежности, от людей, судя по всему, требуются колоссальная выдержка и такт.

Жилищное градостроительство, нацеленное на личную близость такого рода между соседями и поощряющее её, часто даёт хорошие, хоть и довольно узкие, социальные результаты для самоотобранных сообществ из верхушки среднего класса. Оно решает простые задачи для простой категории населения. Однако, насколько я вижу, оно не работает, даже на его собственных условиях, ни для каких других групп населения.

Более частый вариант на территориях, где людям надо делиться либо многим, либо ничем, — это «ничем». Там, где нет естественной и непринуждённой публичной жизни, горожане очень часто изолируют себя друг от друга в фантастической степени. Если примитивное общение с соседом грозит впутать тебя в его частную жизнь или, наоборот, его в твою и если ты не можешь быть таким разборчивым, как члены упомянутых самоотобранных сообществ, в отношении того, кто твои соседи, логическое решение — полностью избегать актов дружелюбия и непринуждённых предложений помощи. Лучше держаться на расстоянии. Практический результат: самые обычные общественные задачи — например, присмотр за детьми, — для которых требуется некий минимум личной инициативы или способность в весьма ограниченных масштабах действовать сообща, остаются нерешёнными. Пропасти, которые при этом разверзаются, иной раз просто невероятны.

Например, в одном нью-йоркском жилом массиве, нацеленном (как и все ортодоксальное жилое градостроительство) на то, чтобы делиться всем или ничем, одна чрезвычайно общительная женщина гордилась тем, что благодаря сознательным усилиям познакомилась со всеми девяноста матерями семейств в своём доме. Она приходила к ним. Она останавливала их, чтобы перекинуться парой слов, в дверях или в коридоре. Она заводила с ними беседы, когда сидела рядом на скамейке.

Однажды её восьмилетний сын застрял в лифте и оставался там без помощи более двух часов, хоть он и кричал, стучал, плакал. На следующий день мать поделилась своим огорчением с одной из девяноста знакомых. «Так это был ваш сын? — сказала она. — Я не знала, чей это мальчик. Если бы мне было известно, что это ваш ребёнок, я помогла бы ему».

Эта женщина, которая на старой своей, «публичной» улице не вела себя так бессердечно и абсурдно (и которая, кстати, даже после переезда регулярно посещала старые места ради публичной жизни), тут испугалась возможной вовлеченности и тех затруднений, которые могли быть сопряжены с ней на публичном уровне.

Там, где перед людьми стоит выбор — делиться многим или ничем, можно увидеть десятки примеров такой защитной реакции. В подробном и дотошном отчёте Эллен Лурье, социальной работницы из Восточного Гарлема, о жизни в одном тамошнем жилом массиве для малообеспеченных говорится:

Чрезвычайно важно понимать, что по довольно сложным причинам многие взрослые здесь либо вовсе не хотят завязывать дружбу с соседями, либо, если нужда в общении оказывается велика, строго ограничивают себя одним-двумя друзьями — и не более. Раз за разом жены повторяют предостережения мужей:

— Я не собираюсь тут ни с кем дружбу заводить. Муж против этого.

— Люди любят посплетничать, и у нас из-за этого могут быть большие неприятности.

— Пусть лучше каждый занимается своими делами.

Здешняя жительница миссис Абрахам всегда выходит из дому через заднюю дверь, потому что не хочет проходить через компанию, стоящую у парадного. Мистер Коулан <…> не позволяет жене вступать тут с кем-либо в приятельские отношения, потому что не доверяет здешним жителям. У них четверо детей в возрасте от 8 до 14 лет, но им не разрешают выходить на улицу без взрослых: родители боятся, что кто-нибудь их обидит [7] . Таким образом многие семьи возводят вокруг себя всевозможные защитные барьеры. Ограждая детей от опасностей, которые могут таить в себе окружающие кварталы, родители постоянно держат их дома. Ограждая себя, люди почти ни с кем или вовсе ни с кем не дружат. Иные боятся, что знакомые из зависти или рассердившись на что-нибудь донесут на них администрации, чем вызовут большие неприятности. Если, скажем, муж получил премию (о которой решил не сообщать) и жена купила новые занавески, то знакомые, придя в гости, возьмут это на заметку и сообщат администрации, которая после этого затеет расследование и чего доброго увеличит квартплату. Подозрительность и страх перед осложнениями часто перевешивают нужду в соседском совете и помощи. Частной жизни этих семей уже был нанесён обширный вред. Их сокровенные тайны стали известны посторонним, о семейных «скелетах в шкафу» хорошо знает не только администрация жилого массива, но зачастую и другие общественные органы, например управление социального обеспечения. Пытаясь сохранить последние остатки частной жизни, люди избегают контактов с себе подобными. То же явление, хоть и гораздо слабее выраженное, наблюдается в трущобных зонах без плановой застройки, где подобные формы самозащиты нередко оказываются необходимы по другим причинам. Но, безусловно, этот отказ от общения намного чаще встречается в жилых массивах, спроектированных как целое. Даже в Англии исследователи небольших городов, построенных по плану, обнаружили такую подозрительность к соседям и вытекающую из неё отчуждённость. Вероятно, мы имеем дело с изощрённым групповым механизмом, помогающим защищать внутреннее достоинство человека перед лицом многих внешних воздействий, оказывающих на него давление.

Впрочем, наряду с отчуждённостью, в таких местах встречается и заслуживающая внимания «совместность». Вот что рассказывает об этом типе взаимоотношений миссис Лурье:

Часто бывает так, что две женщины из разных зданий встречаются в прачечной, узнают друг друга и, пусть они даже у себя на Девяносто девятой улице ни разу словечком не перекинулись, вдруг становятся «лучшими подругами». Если у одной из них уже есть одна-две подруги в её доме, вторая, вполне вероятно, войдёт в этот кружок и затем начнёт заводить собственные знакомства, но не со своими соседками по дому, а с соседками подруги.

Эти дружеские отношения не образуют постоянно расширяющегося круга. Просто в жилом массиве возникают кое-какие нахоженные тропки, но через некоторое время его обитатели перестают знакомиться с новыми людьми.

Миссис Лурье, которая с большим успехом трудится в Восточном Гарлеме в социальной сфере, изучила историю многих былых попыток создавать в рамках жилого массива организации жильцов. По её словам, именно пресловутая «совместность» стала одним из факторов, препятствующих этим попыткам. «В этих массивах достаточно людей с лидерскими задатками, — говорит она. — Там есть очень способные люди, чудесные по своим качествам, но чаще всего получается так, что в процессе организации лидеры находят друг друга, с головой втягиваются в социальную жизнь друг друга, и дело кончается тем, что они только друг с другом и разговаривают. Они не находят последователей. Как правило, все вырождается в неэффективные клики. Нет нормальной публичной жизни, вот в чем дело. Сама механика узнавания о происходящем вокруг очень затруднена. Все это делает здесь простейшие социальные завоевания крайне проблематичными».

Жители городских участков, не возводившихся по жёстко заданному проекту, но все же испытывающих недостаток в местной коммерции и тротуарной жизни, иногда, похоже, сталкиваются с теми же проблемами, что и обитатели государственных жилых массивов, вынужденные делиться многим или ничем. Недаром исследователи, пытавшиеся понять секреты социальной структуры одного унылого «серого» района Детройта, пришли к неожиданному выводу, что никакой социальной структуры там нет.

Социальная структура тротуарной жизни отчасти опирается на людей, которых можно было бы назвать самоназначенными публичными персонажами. Публичным персонажем становится всякий, кто постоянно контактирует с широким кругом горожан и в достаточной мере заинтересован в том, чтобы стать публичным персонажем. Публичный персонаж для исполнения своих функций не обязательно должен обладать особыми талантами или мудростью, хотя нередко он ими обладает. Человек просто должен быть на месте, и таких, как он, должно быть достаточно много. Его главное качество — публичность, то, что он имеет депо с множеством разнообразных людей. Благодаря ему передаются новости, представляющие уличный интерес.

В большинстве своём публичные тротуарные персонажи постоянно находятся на одних и тех же публичных местах. Это владельцы магазинов, баров и других заведений. Их можно назвать базовыми публичными персонажами. Все прочие публичные персонажи на тротуарах крупных городов зависят от базовых — по крайней мере косвенно, поскольку для них важно наличие постоянных уличных маршрутов к этим заведениям и их владельцам.

Две более или менее официальные категории публичных персонажей составляют сотрудники социальных учреждений и пасторы. Как правило, они полагаются на устную уличную новостную сеть, узлы которой находятся в магазинах и прочих заведениях. Например, директор социального учреждения на нью-йоркском Нижнем Истсайде обходит уличные заведения регулярно. В химчистке, где приводят в порядок его костюмы, он узнает о присутствии в округе наркоторговцев. Владелец продуктового магазина сообщает ему, что «драконы» что-то затевают и на них нужно обратить внимание. В кондитерской ему становится известно, что две девицы подбивают «спортсменов» устроить разборку. Один из важнейших для него пунктов получения информации — пустой хлебный ящик на Ривингтон-стрит. Ящик лежит около продовольственного магазина между социальным учреждением, кондитерской и бильярдной и постоянно используется не для хлеба, а как сиденье и место сбора, вокруг которого все время толкутся люди. Если здесь прозвучит сообщение, предназначенное любому местному парню, пусть даже он живёт за много кварталов отсюда, оно непременно и на удивление быстро достигнет его ушей. И наоборот, всякая новость будет стремительно передана по уличной информационной сети к хлебному ящику.

Блейк Хоббс, директор музыкальной школы при социальном учреждении Юнион Сеттлмент в Восточном Гарлеме, подметил, что, когда к нему приходит первый будущий ученик из квартала, расположенного на старом участке с интенсивной уличной жизнью, за ним очень быстро следуют ещё трое или четверо, а бывает, и почти все дети квартала. Напротив, вслед за ребёнком из того или иного жилого массива поблизости, которого удаётся привлечь либо через общеобразовательную школу, либо благодаря затеянному Хоббсом разговору на детской площадке, почти никогда не приходят его соседи. Где нет публичных персонажей и тротуарной жизни, сведения не передаются.

Помимо стационарных публичных персонажей в заведениях, выходящих на тротуары, и узнаваемых многими подвижных публичных персонажей, на улицах больших городов встречаются различные специализированные публичные персонажи. Любопытно, что некоторые из них помогают и другим горожанам обрести лицо. В одной сан-францисской газетной статье, описывающей повседневную жизнь вышедшего на пенсию тенора в таких публичных местах, как ресторан и площадка для игры в бочче, читаем: «Про Мелони говорят, что силой своего эмоционального воздействия, театральностью манер и неувядающей любовью к музыке он косвенно помогает многим друзьям и знакомым обрести ощущение собственной значимости». Очень хорошо сказано.

Чтобы стать специализированным тротуарным персонажем, не обязательно обладать таким артистизмом или таким личным обаянием — достаточно иметь ту или иную полезную многим особенность или специальность. Это несложно. Я тоже какой-никакой специализированный тротуарный персонаж на нашей улице, чем я, конечно, во многом обязана фундаментальному присутствию на ней базовых, стационарных публичных персонажей. Все началось с того, что район Гринвич-Виллидж, где я живу, затеял долгую и тяжкую битву за спасение его главного парка, который вознамерились рассечь надвое автомагистралью. В ходе битвы я по просьбе её организатора, живущего на другом конце Гринвич-Виллидж, взялась разнести по всем магазинам на части нашей улицы стопки петиционных карточек с протестами против строительства дороги. Покупатели получали возможность подписывать карточки, и время от времени я их собирала. Ввязавшись в эту, в общем-то, курьерскую деятельность, я автоматически стала тротуарным публичным персонажем, специализирующимся на петиционных стратегиях. Вскоре, к примеру, мистер Фокс, владелец магазина спиртных напитков, заворачивая для меня бутылку, спросил у меня совета о том, как нам заявить городские власти ликвидировать застарелое бельмо на глазу — давно уже не действующую и представляющую опасность общественную уборную около его угла. Если бы, сказал он, я взялась сочинить петицию и нашла эффективный способ представить её в муниципалитет, он партнёрами напечатал бы карточки и обеспечил их распространение сбор. Через некоторое время в окрестных магазинах появились петиции о сносе уборной. Сейчас на нашей улице много общественных экспертов по петиционной тактике, в их числе есть и дети.

Публичные персонажи не только узнают и распространяют новости, так сказать, в розницу. Они общаются друг с другом и вследствие этого передают сведения оптом.

Жизнь тротуаров, насколько я вижу, проистекает не из каких-либо особых качеств или талантов, развитых в тех или иных группах населения. Она возникает в том случае, когда для неё есть конкретные, ощутимые условия, которые должны выполняться повсеместно и щедро. Это ровно те же условия, что необходимы для безопасности на тротуарах. Если этих условий нет, то нет и уличного общения между людьми.

У состоятельных людей есть много способов получать сведения о вакансиях, делать так, чтобы тебя узнавал метрдотель, и удовлетворять другие нужды, которые более бедных заставляют прибегать к помощи тротуаров. Тем не менее в крупных городах многие богатые или почти богатые, судя по всему, ценят тротуарную жизнь не меньше, чем остальные. Во всяком случае, они готовы платить огромную квартплату, лишь бы только переехать в район с интенсивной и разнообразной тротуарной жизнью. Они фактически вытесняют средний класс и бедных в таких оживлённых районах, как Йорквилл и Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке, как Телеграф-Хилл поблизости от Норт-Бича в Сан-Франциско. Они своенравно покидают однообразные улицы «тихих жилых районов», которые были в моде самое большее несколько десятилетий, и оставляют их менее удачливым горожанам. Поговорите с жителями вашингтонского Джорджтауна, и буквально со второй или третьей фразы они начнут восхвалять великолепные рестораны, «лучше которых не найти во всем городе», своеобразные магазины с их необычайно дружественной атмосферой, удовольствие от уличных встреч со знакомыми, когда ты ненадолго вышел по мелким повседневным делам. То, что Джорджтаун стал излюбленным местом покупок для всего столичного региона, не вызывает у его обитателей ничего, кроме гордости. Участок города — богатый, бедный или средний, — которому повредила бы интересная жизнь тротуаров и многочисленные контакты на них, мне лично ещё не попадался. Эффективность публичных тротуарных персонажей резко снижается, если они оказываются перегружены. Например, магазин может достичь такой текучести контактов или потенциальных контактов, что они неизбежно будут поверхностными и социально бесполезными. Образец можно увидеть, заглянув в магазин кондитерских изделий и газет, которым владеет кооперативный жилой массив Корлирз-Хук на нью-йоркском Нижнем Истсайде. Магазин, построенный в рамках общего проекта, заменил примерно сорок мелких магазинов сходного профиля на территории массива и поблизости, которые были ликвидированы без адекватной компенсации владельцам. Это заведение — настоящая фабрика. Продавцы так заняты отсчётом сдачи и неэффективными перепалками со скандалистами, что не слышат ничего, кроме: «Дайте мне, пожалуйста…» Либо это, либо полное безразличие — вот обычная атмосфера, порождаемая строительством торговых центров и репрессивным зонированием, нацеленными на создание коммерческих монополий для тех или иных участков города. Такой магазин, будь у него конкуренты, провалился бы экономически, и хотя монополия обеспечила ему запланированный финансовый успех, он губит город социально.

Публичное общение и публичная безопасность на тротуарах, взятые вместе, напрямую помогают смягчить самую серьёзную социальную проблему страны — сегрегацию и расовую дискриминацию.

Я не хочу сказать, что градостроительство и дизайн, особенности улиц и уличной жизни способны автоматически победить сегрегацию и дискриминацию. Для борьбы с этими несправедливостями необходимо также множество усилий другого рода.

Но я заявляю, что строительство городских районов, где опасно ходить по тротуарам и где люди вынуждены делиться многим или ничем, может серьёзно затруднить американским городам преодоление дискриминации, сколько бы усилий не было затрачено.

Из-за предрассудков и страха, сопутствующих и содействующих расовой дискриминации, преодолевать её в жилых районах в любом случае тем трудней, чем менее защищёнными чувствуют себя люди на тротуарах. С ней тяжело бороться, когда у горожан нет возможности вести цивилизованную публичную жизнь на публичной основе, способствующей уважению человеческого достоинства, и частную жизнь на частной основе.

Безусловно, на отдельно взятых городских участках, страдающих из-за страха и недостатка публичной жизни, могут применяться образцовые интеграционные схемы, реализация которых требует огромных усилий и ненормальной (по меркам крупных городов) придирчивости в отношении новых соседей. По существу это уход от чрезвычайно масштабной проблемы, требующей срочных мер.

Толерантность, спокойное допущение огромных различий между соседями (различий зачастую куда более глубоких, чем в цвете кожи), возможное и нормальное в кипучей городской среде, но столь чуждое пригородам и псевдопригородам, возможно и нормально лишь когда улицы крупного города оснащены для того, чтобы незнакомые люди могли мирно сосуществовать на основе цивилизованности и, наряду с ней, сдержанного уважения к достоинству личности.

На первый взгляд непритязательные, случайные, не устремлённые ни к чему важному, тротуарные контакты — та разменная монета, на которой может вырасти богатство городской публичной жизни.

Лос-Анджелес — крайний пример крупного города с очень слабой публичной жизнью, нацеленного главным образом на общение частного характера.

На одном уровне, к примеру, моя знакомая, живущая там, говорит, что, хотя она прожила в городе десять лет и знает, что в нем есть мексиканцы, она ни разу не только не перемолвилась словом с мексиканцем, но даже не видела живого мексиканца или какого бы то ни было предмета мексиканской культуры.

На другом уровне кинорежиссёр Орсон Уэллс пишет, что Голливуд — единственный в мире театральный центр, который не смог создать театрального бистро.

И ещё на одном уровне у лос-анджелесского бизнесмена из числа самых влиятельных выявился пробел в сфере «паблик рилейшнз», немыслимый в другом городе подобного размера. Этот бизнесмен, придя, как он мне сказал, к мысли, что город «отстал в культурном отношении», решил поправить дело и возглавил комитет, собирающий средства на первоклассный художественный музей. Позднее в ходе нашего разговора, рассказав мне о жизни лос-анджелесских бизнес-клубов, в которой он участвует как один из лидеров, он не смог ответить на мой вопрос, где и как встречаются подобным же образом деятели Голливуда. Он добавил, что не знаком ни с кем из киноиндустрии, более того — не может припомнить ни одного из своих знакомых, у кого были бы подобные связи. «Я знаю, что это звучит странно, — сказал он. — Мы рады, что у нас тут есть киноиндустрия, но люди, которые в ней работают, — не та публика, с которой мы могли бы общаться лично».

Опять: либо «совместность» — либо ничего. Можно представить себе, с какими трудностями сталкивается этот энтузиаст создания художественного музея. У него нет способа установить простой, практически полезный и доверительный контакт с некоторыми потенциально лучшими возможными членами комитета.

В своих верхних экономических, политических и культурных эшелонах Лос-Анджелес исходит из тех же провинциальных принципов социальной изолированности, что и жители упомянутых мной засаженной деревьями улицы в Балтиморе и Чатам-Виллиджа в Питтсбурге. Такому городу очень трудно сводить вместе необходимые ему идеи, устремления энтузиастов, деньги. Лос-Анджелес поставил на себе странный эксперимент: он пытается построить жизнь не просто жилого массива или «серой» зоны, а огромного города на выборе между «совместностью» и ничем. Я думаю, это неизбежная судьба всякого большого города, где люди испытывают нехватку городской публичной жизни в сфере быта и труда.

 

4. Использование тротуаров: улица и дети

Один из градостроительных предрассудков — фантазия о перековке детей. Говорится примерно следующее. Целая армия детей вынуждена играть на улицах крупных городов. Эти бледные и рахитичные дети, окружённые безнравственной средой, делятся друг с другом шуточками про секс, похабно ухмыляются и усваивают все новые формы испорченности так же легко, как в исправительном заведении. Это называют «моральным и физическим вредом, причиняемым улицей подрастающему поколению», или попросту «трущобным воспитанием».

Если бы только этих обездоленных детей можно было переместить с улиц в парки и на детские площадки, где есть приспособления, чтобы поиграть и поупражняться, пространство, чтобы побегать, трава, чтобы возвысить душу… В чистые и счастливые места, полные смеха и веселья, которыми дети отзываются на здоровое окружение…

Но хватит о фантазиях. Рассмотрим ситуацию из реальной жизни, представленную Чарльзом Гуггенхаймом, кинодокументалистом из Сент-Луиса. Гуггенхайм сделал фильм про жизнь сент-луисских детей, посещающих детский сад. Он заметил, что примерно половина детей уходит в конце дня крайне неохотно.

Гуггенхайм проявил достаточное любопытство, чтобы докопаться до причины. Все без исключения дети, покидавшие сад неохотно, были из ближайшего жилого массива. И, опять-таки без исключения, все, кто шёл домой с охотой, жили на старых «трущобных» улицах. Ларчик открывался просто. Детей, возвращавшихся в массив с его обширными игровыми площадками и лужайками, встречали хулиганы, которые заставляли их выворачивать карманы, а то и били. Для этих малышей дорога домой каждый день была сопряжена с пыткой, которой они страшились. А те дети, что направлялись на старые улицы, ничему подобному не подвергались. Они могли выбирать из многих маршрутов и умно выбирали самый безопасный. «Если бы кто-нибудь захотел их обидеть, — говорит Гуггенхайм, — они всегда смогли бы забежать в какой-нибудь магазин, или кто-нибудь пришёл бы им на помощь. К тому же у них был большой выбор путей на случай, если бы они увидели, что их подстерегают. Эти дети чувствовали себя в безопасности, шли весело, настроены были задорно». Гуггенхайм выразительно сопоставил унылые, безлюдные лужайки и детские площадки массива с интересными старыми улицами поблизости, в изобилии дающими материал кинооператору и пищу воображению.

А вот вам ещё одна история из подлинной жизни — битва между нью-йоркскими подростковыми бандами летом 1959 года, кульминацией которой стала гибель пятнадцатилетней девушки, не имевшей к побоищу никакого отношения: она просто стояла на территории своего жилого массива. События, которые привели к трагедии, описала называя места, где они случились, газета New York Post во время последующего суда:

Первая драка произошла примерно в полдень, когда «спортсмены» вступили на «поляну» в парке Сары Делано Рузвельт [9] , которую «парни с Форсайт-стрит» считали своей. <…> Во второй половине дня «парни» решили пустить в ход крайние средства — винтовку и бутылки с зажигательной смесью. <…> В ходе стычки, которая произошла опять-таки в этом парке, <…> 14-летний подросток с Форсайт-стрит получил смертельный удар ножом, и два других мальчика, одному из которых только 11 лет, были серьёзно ранены. <…> Примерно в девять вечера [семь или восемь подростков с Форсайт-стрит] внезапно приблизились к излюбленному месту «спортсменов» около жилого массива Лилиан Уолд. С авеню D, которую можно назвать «ничейной землёй» [по ней проходит граница массива], они метнули в группу бутылки со смесью, а Крус лёг на землю и выстрелил из винтовки.

Где случились эти три битвы? В парке и на сходной с парком территории массива. Среди голосов, звучащих после подобных происшествий, неизменно слышится призыв к увеличению числа парков и игровых площадок. Мы поистине околдованы символами.

Так называемые уличные банды устраивают свои «уличные разборки» главным образом именно в парках и на игровых площадках В сентябре 1959 года New York Times составила общий перечень самых серьёзных вспышек насилия среди подростков, произошедших в городе за десятилетие. Во всех без исключения случаях местом действия был парк. Более того, не только в Нью-Йорке, но и в других крупных городах все чаще оказывается, что юные участники этих ужасов живут в укрупнённых «суперкварталах» жилых массивов, где местом их ежедневных игр перестала быть улица (да и улица как таковая в большинстве случаев перестала существовать). Зона наивысшей подростковой преступности на нью-йоркском Нижнем Истсайде, где случилась описанная выше война группировок, — это как раз паркоподобная зона государственных жилых массивов. Две самые жуткие бруклинские банды укоренены в двух старейших массивах. Ральф Уилан, директор нью-йоркского совета по делам молодёжи, отмечает согласно New York Times, «неизменный рост юношеской преступности» там, где возникает новый жилой массив. Наихудшая филадельфийская банда девушек действует на территории второго по старшинству из жилых массивов города, и пояс наивысшей подростковой преступности там примерно совпадает с поясом крупнейших массивов. В Сент-Луисе жилой массив, где, как выяснил Гуггенхайм, обирают детей, считается менее опасным, чем крупнейший массив города: пятьдесят семь акров, большей частью покрытых травой, усеянных игровыми площадками и лишённых улиц. Здесь — главный рассадник городской преступности среди несовершеннолетних. Подобные жилые массивы служат, помимо прочего, примером настойчивого стремления убрать детей с улиц. Улицы спроектированы именно с таким расчётом.

Плачевным результатам трудно удивляться. Законы городской безопасности и городской публичной жизни, применимые к взрослым, применимы и к детям с той лишь разницей, что дети ещё более уязвимы перед злоумышленниками и варварами.

Какие существенные перемены происходят в реальной жизни, когда детей перемещают с оживлённых улиц большого города в обыкновенный парк или на обыкновенную детскую площадку, принадлежащую городу или жилому массиву?

В большинстве случаев (не всегда, к счастью) самая важная перемена состоит в том, что из-под надзора большого числа взрослых детей переводят туда, где взрослых мало или даже совсем нет. Считать, что это улучшит воспитание городских детей, — значит витать в облаках.

Дети больших городов это хорошо знают; они знали это на протяжении поколений. «Если мы хотели сотворить что-нибудь антиобщественное, мы всегда шли в Линди-парк, где легко было спрятаться от взрослых, — говорит Джесс Рейчек, художник, выросший в Бруклине. — Но большей частью мы играли на улицах, а там незаметно не похулиганишь».

Сегодня дело обстоит ровно так же. Мой сын, рассказывая как он спасся от четверых мальчишек, хотевших на него напасть, заметил: «Я боялся, что они подловят меня, когда я пойду через детскую площадку. Там я бы точно пропал!»

Через несколько дней после убийства двух шестнадцатилетних юношей на игровой площадке в средней части манхэттенского Уэстсайда я нанесла скорбный визит в этот район. Близлежащие улицы, судя по всему, вернулись к обычной жизни. Сотни детей под прямым надзором бесчисленных взрослых, идущих по тротуару или глядящих в окна, играли в самые разные уличные игры или с весёлыми криками бегали наперегонки. Тротуары были грязны и слишком узки для исполняемых ими функций, и они нуждались в защите от солнца. Но там не было места поджигательству, членовредительству, применению опасного оружия. На игровой площадке, где произошло ночное убийство, дела тоже, судя по всему, шли как обычно. Три маленьких мальчика разжигали огонь под деревянной скамейкой. Ещё одного мальчика схватили и стали бить головой о бетон. Смотритель площадки был с головой погружён в важное занятие: он медленно и торжественно спускал американский флаг.

Возвращаясь к себе, я прошла мимо сравнительно спокойной детской площадки недалеко от своего дома. В этот вечерний час, когда мамы с детишками и смотритель уже ушли, на ней были только два мальчика, грозившие девочке, что поколотят её своими роликовыми коньками, и алкоголик, который возвысился до того, что покачал головой и пробормотал, что так поступать не следует. Дальше по улице, в квартале, где живёт много иммигрантов из Пуэрто-Рико, меня ждала совсем иная картина. Двадцать восемь детей всех возрастов играли на тротуаре без драк и поджигательства, без чего-либо более серьёзного, нежели перепалка из-за пачки конфет. За ними поверхностно присматривали взрослые, которые большей частью беседовали друг с другом на улице. Точнее, присмотр только казался поверхностным: это стало понятно, когда разгорелся спор из-за конфет и взрослые немедленно восстановили порядок и спокойствие. Личности взрослых постоянно менялись: то одни, то другие высовывали головы из окон, выходили из домов по разным делам и входили в них, встречались, останавливались на минуту-другую. Но в течение часа, пока я наблюдала, количество взрослых оставалось примерно одинаковым — от восьми до одиннадцати. Подходя к своему дому, я заметила, что на нашем конце квартала — перед дешёвым многоквартирным зданием, ателье, моим домом, прачечной, пиццерией и фруктовым магазином — на тротуаре под взглядами четырнадцати взрослых играют двенадцать детей.

Разумеется, не все тротуары больших городов находятся под подобным наблюдением, и это одна из проблем, решению которых должно способствовать градостроительство. Малоиспользуемые тротуары не обеспечивают должного присмотра за детьми. Небезопасны тротуары, даже когда взрослых глаз достаточно, если население выходящих на них домов постоянно и быстро сменяется, — это ещё одна серьёзная градостроительная проблема. Но игровые площадки и парки поблизости от таких улиц ещё более опасны.

Не все игровые площадки и парки, как мы увидим в следующей главе, опасны или находятся под недостаточным надзором. Но те из них, где обстановка здоровая, как правило, расположены на тех городских участках, где улицы полны жизни и безопасны, где на тротуарах преобладает атмосфера цивилизованной публичности. Разница в безопасности и здоровье между игровыми площадками и тротуарами на любом данном участке города, если я её наблюдала, неизменно была в пользу оболганных тротуаров.

Люди, несущие реальную, а не теоретическую ответственность за воспитание детей в городе, очень часто хорошо это понимают. «Можешь выйти на улицу, — говорят городские матери, — но оставайся на тротуаре». Я говорю это своим детям. И это значит не только «не выходи на проезжую часть».

Рассказывая о чудесном спасении девятилетнего мальчика, которого неустановленный преступник затолкал в канализационную трубу (в парке, разумеется), New York Times пишет: «Мать утром сказала мальчикам, чтобы они не ходили играть в Хай-Бридж-парк. <…> В конце концов она уступила». Перепуганные приятели мальчика сообразив, что к чему, помчались из парка на «мерзкие» улицы, где они быстро нашли взрослых, готовых помочь.

По словам Фрэнка Хейви, директора социального учреждения в бостонском Норт-Энде, родители время от времени спрашивают у него совета на эту тему: «Я разрешаю детям играть на тротуаре после ужина. Но говорят, что детям не следует играть на улице. Значит я поступаю неправильно?» Хейви заверяет родителей, что они поступают правильно. Низкая преступность среди несовершеннолетних Норт-Энда, по его мнению, во многом объясняется прекрасным присмотром местного сообщества за детьми, играющими там, где сообщество сильнее всего, — на тротуарах.

Питая ненависть к улицам, разработчики Города-сада сочли, что увести детей с улиц и вместе с тем оставить их под присмотром можно, создавая для них внутренние анклавы посреди укрупнённых «суперкварталов». Этот подход был унаследован проектировщиками Лучезарного города-сада. Сегодня на многих больших участках, застраиваемых заново, реализуется идея замкнутого паркового анклава внутри квартала.

Порок этой системы, как видно по таким уже существующим её образчикам, как Чатам-Виллидж в Питтсбурге, Болдуин-Хиллз-Виллидж в Лос-Анджелесе и менее крупные «колонии» вокруг дворов в Нью-Йорке и Балтиморе, состоит в том, что ни один активный, предприимчивый ребёнок шести лет и старше добровольно не согласится оставаться в таком скучном месте. В большинстве своём они рвутся наружу ещё раньше. Эти укромные мирки, где царит «совместность», годятся и реально используются лишь в первые три-четыре года детской жизни, во многих отношениях самые простые для родителей. Взрослые жители этих домов даже и не хотят, чтобы дети постарше играли во внутренних дворах. В Чатам-Виллидже и Болдуин-Хиллз-Виллидже это недвусмысленно запрещено. Малыши приятны на вид и ведут себя сравнительно смирно, а старшие дети шумны и непоседливы, они больше склонны воздействовать на среду, чем позволять среде воздействовать на них. Поскольку среда изначально «совершенна», это не годится. Кроме того, как мы видим и по проектируемым, и по уже построенным жилым массивам, этот подход требует, чтобы дома были ориентированы во двор. Иначе все изящество двора пропадёт втуне и он останется без удобного надзора и доступа. На улицу, таким образом, выходят сравнительно безжизненные задние стороны зданий или, что ещё хуже, слепые стены без окон. Безопасность неспециализированных тротуаров приносится таким образом в жертву специализированной форме безопасности одной лишь группы людей на протяжении немногих лет их жизни. Когда дети вырвутся наружу, что и необходимо, и неизбежно, они окажутся обделены вниманием, как и все остальные.

Я пока что делала упор на, так сказать, отрицательной стороне детской проблемы в большом городе — на вопросе о защите. О защите ребёнка от его собственных глупостей, от взрослых злоумышленников и от других детей. Я делала на этом упор, чтобы наиболее понятным способом показать абсурдность мнения, будто игровые площадки и парки безусловно хороши для детей, а улицы безусловно нехороши.

Но оживлённый тротуар несёт в себе для играющего на нем ребёнка и положительный заряд, не менее важный, чем защита и безопасность.

Детям крупных городов необходимо разнообразие мест, где они могли бы играть и чему-то учиться. Им необходимы, помимо прочего, возможности для всяческих подвижных игр и физических упражнений — больше возможностей, чем они сегодня имеют, и легче реализуемых. В то же время им нужна некая неспециализированная «база» вне дома, чтобы играть, слоняться туда-сюда и формировать представления о мире.

Местом такой неспециализированной игры служат тротуары — и оживлённые тротуары крупных городов служат превосходно.

Когда эта игра переносится на детские площадки и в парки, не только страдает безопасность, но к тому же нерационально растрачиваются платный персонал, оборудование и пространство, которые лучше было бы использовать для увеличения числа катков, плавательных бассейнов, лодочных прудов и других разнообразных специализированных средств для занятий на свежем воздухе. Обеднённое, обобщённое игровое использование уменьшает возможности для хорошей специализированной игры и спорта.

Впустую растрачивать нормальное присутствие взрослых на оживлённом тротуаре и идеалистически полагаться вместо него на наёмных смотрителей — предел легкомыслия. Это легкомыслие не только социальное, но и экономическое, потому что крупным городам отчаянно не хватает денег и персонала на более интересные формы использования открытых пространств, чем игровые площадки, и на другие потребности детей. В частности, в городских школах сейчас, как правило, учится по тридцать-сорок детей на класс, а то и больше, включая детей со всевозможными проблемами и отклонениями, от незнания английского до серьёзных эмоциональных нарушений. В школах крупных городов необходимо чуть ли не на 50 % увеличить число учителей, уменьшив средний размер класса до цифры, позволяющей повысить качество обучения. В 1959 году в муниципальных больницах Нью-Йорка 58 % мест низшего медицинского персонала были вакантны, и во многих других городах нехватка медсестёр тоже очень остра. Библиотеки, а зачастую и музеи сокращают рабочие часы, в том числе, что примечательно, часы работы детских отделов. Не хватает денег на создание социальных учреждений, в которых остро нуждаются новые трущобы и новые жилые массивы крупных городов. Даже существующим социальным учреждениям негде взять средства на необходимые расширения и изменения своих программ — иначе говоря, на дополнительный набор сотрудников. Требования такого рода должны в приоритетном порядке удовлетворять государственные и частные благотворительные фонды, причём не на нынешнем жалком уровне, а на гораздо более высоком.

Жители крупных городов, занятые своей работой и прочими делами и большей частью не имеющие необходимой квалификации не могут добровольно исполнять обязанности учителей, медсестёр, библиотекарей, музейных смотрителей и социальных работников. Но по крайней мере они могут (и на оживлённых диверсифицированных тротуарах это происходит) присматривать за стихийно играющими детьми и при этом помогать детям вписываться в городское общество. Они делают это, не отрываясь от своих основных занятий.

Градостроители, по всей видимости, не понимают, как много взрослых нужно, чтобы воспитывать стихийно играющих детей. Не понимают они и того, что пространство и игровые приспособления сами по себе детей не воспитывают. Они могут быть полезным подспорьем, но воспитывать детей и помогать им входить в цивилизованное общество способны только люди.

Глупо строить города так, что этот естественный, непреднамеренный человеческий потенциал, пригодный для воспитания детей, не используется, из-за чего важнейшая воспитательная работа либо остаётся несделанной (с ужасными последствиями), либо делается руками наёмных служащих. Миф о том, будто игровые площадки, травка, наёмные охранники и смотрители — среда, полезная детям по самой своей сути, а улицы, полные рядовых людей, — среда, вредная для них по самой своей сути, основан на глубоком презрении к рядовым людям.

В реальной жизни только через посредство рядовых взрослых на городских тротуарах дети воспринимают (если воспринимают вообще) первый фундаментальный принцип успешной городской жизни: люди должны нести некую толику публичной ответственности друг за друга даже в случае, когда они никак друг с другом не связаны. Этому нельзя научить на словах. Этому учатся на личном опыте, когда люди, не имеющие с тобой ни родственных, ни близких дружеских связей и формально за тебя никак не отвечающие, берут на себя толику публичной ответственности за тебя. Когда слесарь мистер Лейси выбранил одного моих сыновей за то, что тот выбежал на проезжую часть, а потом рассказал о его неосторожности моему мужу, проходившему мимо слесарной мастерской, мальчик получил не только урок безопасности и послушания. Косвенно он ещё получил урок, суть которого в том, что мистер Пейси, с которым его связывает только уличное соседство, в какой-то мере ощущает за него ответственность. Мальчик, чьи крики в лифте жители дома, построенного под девизом «совместность или ничего», оставили без внимания, получил урок противоположного свойства, как и дети из жилого массива, которые лили воду на прохожих и в окна домов и никем не были остановлены, потому что это были безымянные дети на безымянной территории.

Урок о том, что горожанам нужно брать на себя ответственность за уличные дела, снова и снова преподаётся детям на тротуарах, если там кипит местная публичная жизнь. Они способны усвоить его поразительно рано, и проявляется это в том, что они считают само собой разумеющимся и своё участие в «управлении» улицей. Не дожидаясь, пока их спросят, они подсказывают дорогу заблудившимся; они предупреждают автомобилиста, что его оштрафуют, если он припаркуется там, где собирается; они дают управляющему домом непрошеный совет воспользоваться для борьбы со льдом солью вместо ломика. Наличие или отсутствие у городских детей подобных командирских замашек — неплохой показатель, позволяющий судить о наличии или отсутствии у взрослых ответственного поведения по отношению к тротуарам и к детям, которые им пользуются. Дети склонны копировать поведение взрослых. Замечу, что с уровнем доходов это никак не связано. Иные из беднейших городских территорий помогают детям в этом отношении по максимуму. А иные не помогают вовсе.

Этот урок городской жизни не могут преподать детям люди, нанятые, чтобы за ними смотреть, ибо суть его в том, что ты берёшь на себя ответственность, не будучи нанятым. И его не способны преподать родители сами по себе. Если родители берут на себя ограниченную публичную ответственность за незнакомцев и соседей в среде, где никто больше так не поступает, это означает лишь, что родители — этакие белые вороны, сующиеся не в свои дела. Это вовсе не убеждает детей, что так надлежит поступать. Урок должен исходить от общества как такового, и в крупных городах, если он даётся детям, то он даётся почти исключительно во время их стихийной игры на тротуарах.

Игра на оживлённых, диверсифицированных тротуарах отличается от практически любой повседневной стихийной игры нынешних американских детей тем, что она происходит не в матриархальных условиях.

Большинство градостроителей и городских архитекторов-дизайнеров — мужчины. Тем диковиннее, что в своих разработках они тяготеют к тому, чтобы исключить мужчин из нормальной, будничной жизни людей в местах их обитания. Планируя средства для этой жизни проектировщики нацелены на удовлетворение предполагаемых повседневных нужд неправдоподобно праздных домохозяек и их детей-дошколят. Короче говоря, разработки эти предназначены для чисто матриархального общества.

Матриархальный идеал осеняет все проекты, где проживание отделено от иных сторон бытия. Он осеняет все проекты, где для стихийной детской игры отводится некая особая зона. Любое общество взрослых, с которым может быть связана повседневная жизнь детей при таком проектировании, неизбежно будет матриархальным. Чатам-Виллидж — этот питтсбургский вариант Города-сада — столь же последовательно матриархален по своей концепции и функционированию, как и новейший спальный пригород. Таковы и все прочие жилые массивы.

Размещая труд и коммерцию недалеко от жилья, но отделяя их неким буфером по традиции, установленной теорией Города-сада, градостроители действуют в таком же матриархальном ключе, как если бы жилые дома находились во многих милях от мест работы и от мужчин. Мужчины — не абстракция. Они либо имеются рядом во плоти, либо нет. Рабочие места и торговля должны быть перемешаны с жильём, если мы хотим, чтобы мужчины — как, например, те, что работают на нашей Гудзон-стрит или поблизости, — окружали городских детей в повседневной жизни, были для них её естественной частью, в отличие от мужчин, которые лишь изредка появляются на детской площадке, подменяя женщин или имитируя их занятия.

Возможность (ставшая в современной жизни привилегией) играть и расти в повседневном мире, состоящем как из женщин, так и из мужчин, легкодоступна детям, играющим на оживлённых, диверсифицированных тротуарах. Почему проектирование и зонирование уничтожают эту возможность — я понять не в силах. Следовало бы, наоборот, всячески стимулировать смешение жилья с трудом и торговлей. К этой теме я ещё вернусь ниже.

Притягательность уличной жизни для городских детей была давно замечена экспертами по отдыху и развлечениям, причём замечена, как правило, с неодобрением. Ещё в 1928 году нью-йоркская Ассоциация регионального проектирования написала в отчёте, который по сей день остаётся наиболее полным американским исследованием отдыха в крупных городах:

Тщательная проверка в радиусе 1 / 4 мили от игровой площадки при выполнении обширного перечня условий во многих больших городах обнаружила на этих площадках лишь около 1 / 7 детского контингента в возрасте от 5 до 15 лет <…> Улица — соблазнительная приманка и сильный конкурент <…> Чтобы успешно конкурировать с городскими улицами, где кипит жизнь, сулящая приключения, необходим высокий уровень управления игровой площадкой. Способность сделать игру на ней настолько привлекательной, чтобы дети приходили с улиц и оставались на площадке день за днём, — редкое свойство игрового руководителя, требующее соединения ярких личных качеств и прекрасной технической подготовки.

Этот же отчёт критикует упрямую склонность детей «болтаться», вместо того чтобы играть в «приемлемые игры». (Приемлемые для кого?) Эта тоска по Организованному Ребёнку со стороны желающих загнать стихийную игру в жёсткие рамки, как и детское упрямое желание болтаться по улицам, где кипит жизнь, сулящая приключения, столь же характерны для наших дней, как для 1928 года.

«Я знаю Гринвич-Виллидж как свои пять пальцев», — хвастается мой младший сын, показывая мне обнаруженный им «секретный ход» под улицей (вниз по одной лестнице подземки и вверх по другой) и секретное хранилище — зазор между двумя зданиями дюймов в девять шириной, где он прячет по дороге в школу, чтобы забрать на обратном пути, «сокровища», выкладываемые людьми на улицу для мусоровоза. (У меня в его возрасте было похожее тайное место для тех же целей — расселина в скале на пути в школу, однако «сокровища», которые находит он, диковинней и богаче.)

Почему детям так часто интересней слоняться по оживлённым городским тротуарам, чем находиться во дворах и на игровых площадках? Потому что тротуары действительно занятней. Причина ровно та же, по какой взрослые находят тротуары более интересными, чем игровые площадки.

Чудесное вспомогательное средство, каким являются тротуары больших городов, важно и для детей. Дети зависят от вспомогательных средств сильней, чем кто бы то ни было, кроме стариков Большая часть детских игр на свежем воздухе, особенно в школьном возрасте и тем более после того, как ребёнок начал организованно заниматься чем-либо помимо школы (спортом, искусством и т. д.), происходит стихийно, непредусмотрено, в свободные минуты. Детская жизнь под открытым небом во многом складывается из кусочков. Маленький незанятый интервал после лана. Путь из школы, когда ребёнок соображает, чем бы заняться, и смотрит, кто попадётся навстречу Время перед ужином, пока ещё не позвали к столу. Краткий интервал между ужином и выполнением домашних заданий или между домашними заданиями и сном.

В эти промежутки времени дети имеют в своём распоряжении и используют всевозможные способы подвигаться и развлечься Брызгаются в лужах, рисуют мелом на асфальте, прыгают через скакалку, катаются на роликах, играют в шарики, демонстрируют друг другу свои «драгоценности», болтают, обмениваются картинками, играют в мячик на ступеньках перед домом, ходят на ходулях, разрисовывают самодельные самокаты, разбирают на части старые детские коляски, залезают на ограды и перила, носятся взад-вперёд. Противоестественно придавать этим занятиям бог знает какое значение. Противоестественно идти ради них куда-то, чтобы предаваться им по плану, официально. Их очарование отчасти состоит именно в ощущении свободы, в возможности болтаться по тротуарам, а не быть запертым на специально выделенной территории. Если для таких стихийных развлечений нет удобных условий, эти развлечения становятся редкими.

По мере того как дети растут и превращаются в подростков, эта стихийная активность под открытым небом — скажем, в ожидании, пока позовут есть, — делается менее размашистой физически. Теперь она во многом состоит из хождений туда-сюда с приятелями, критического разглядывания людей, флирта, разговоров, дружеских толчков и тычков, возни, грубоватых шуточек. Подростков всегда ругают за такое времяпрепровождение, но без него они, как правило, не могут. Проблемы возникают, когда оно происходит не внутри общества, а подпольно.

Реквизитом для всех этих разновидностей стихийной игры служит не какое-либо хитроумное оборудование, а всего-навсего свободное пространство в близко доступном и интересном месте. Играть становится тесно, если тротуар слишком узок для всей совокупности его функций, и особенно тесно, если к тому же линия фасадов не имеет небольших углублений. Источником огромных возможностей для того, чтобы играть и слоняться, служат неглубокие ниши чуть в стороне от полосы, по которой идут пешеходы.

Трудно рассчитывать на хорошую игру на тротуаре, если он используется для широкого спектра других целей широким сообществом людей. Разные способы использования дополняют друг друга, нуждаются друг в друге ради должного надзора и присмотра, ради оживлённой публичной жизни, ради общего интереса. Когда тротуары на живленной улице достаточно широки, игра, как и другие способы её использования, цветёт пышным цветом. Когда на тротуарах сэкономили, первой жертвой становится скакалка. Следом за ней гибнут катание на роликовых коньках, трёх- и двухколесных велосипедах. Чем уже тротуары, тем менее подвижной становится стихийная игра и тем чаще — спорадические рейды детей на проезжую часть.

Тротуары шириной в девять-десять метров способны удовлетворить практически любые требования стихийной игры; к тому же они позволяют высадить деревья для тени и дают достаточно места пешеходам и тем взрослым, что гуляют по улице и ведут свою тротуарную жизнь. Увы, редко можно увидеть тротуар такой роскошной ширины. Как правило, шириной тротуаров жертвуют в пользу проезжей части — во многом потому, что городской тротуар привыкли считать лишь средством для целенаправленной пешей ходьбы и доступа к зданиям, не учитывая его уникальную, жизненно важную и незаменимую роль как органа городской безопасности, публичной жизни и воспитания детей.

Шестиметровые тротуары, обычно не позволяющие прыгать через скакалку, но допускающие катание на роликах и игру в игрушки с колёсами, все ещё встречаются, хотя расширители мостовых мало-помалу с ними расправляются (многие из них считают конструктивной заменой мало используемые торгово-прогулочные зоны и «променады»). Чем популярней тротуар, чем интенсивней на нем жизнь, чем больше людей им пользуются и чем эти люди разнообразней, тем шире он должен быть, чтобы хорошо исполнять свои функции.

Но даже когда места мало, удобство расположения и интерес, который представляют для детей улицы, так важны для них — а хороший присмотр так важен для родителей, — что дети приспосабливаются и охотно играют даже на скудном тротуарном пространстве. Это не значит, что мы правильно делаем, когда злоупотребляем их приспособляемостью. Так мы вредим и детям, и городу.

Некоторые тротуары крупных городов, безусловно, плохи для того, чтобы на них росли дети. Они плохи для всех вообще. В таких местах мы должны способствовать развитию качеств и созданию средств, повышающих безопасность улиц, их жизнеспособность и стабильность. Это комплексная проблема, центральная для градостроительства. Но, прогоняя детей, живущих в упадочных городских зонах, в парки и на игровые площадки, мы только усугубляем и детские, и уличные трудности.

Идея, что необходимо уничтожить, где это возможно, улицы крупных городов, а где невозможно, минимизировать их социальную и экономическую роль в городской жизни, — самая зловредная и разрушительная идея во всем ортодоксальном градостроительстве. То, что она очень часто проводится в жизнь во имя туманных фантазий о благе городского ребёнка, отдаёт горчайшей иронией.

 

5. Использование местных парков

Местные парки и открытые участки паркового типа обычно считаются ценным даром для обездоленного населения больших городов. Хочется, однако, перевернуть это утверждение и назвать городские парки обездоленными участками, которые, как в ценном даре, нуждаются в человеческой жизни и внимании. Это точней соответствует действительности, ибо именно от людей зависит, используется ли парк, успешен ли он или пребывает в заброшенности и запустении.

Парки — изменчивые места. Они могут быть крайне популярными и крайне непопулярными. Их поведение отнюдь не простое. Они могут быть украшением городских районов и немалым экономическим благом для своих окрестностей — хотя, увы, такое наблюдается редко. Их могут с годами все больше любить и ценить — хотя, увы, немногим из них свойственно подобное долголетие. На каждое из таких излюбленных горожанами мест, как Аустенит-сквер в Филадельфии, Рокфеллера-Плаза и Вашингтон-сквер в Нью-Йорке, Бостон-Бостон-Коммойв Бостоне, приходятся десятки унылых, гниющих, мало используемых, нелюбимых городских пустот, называемых парками. Вспоминается ответ одной жительницы Индианы на вопрос о том, нравится ли ей сквер её городка: «Да там никого не бывает, кроме грязных стариков, которые сплёвывают табачную жижу и пытаются заглянуть тебе под юбку».

Ортодоксальное градостроительство относится к местным открытым участкам поразительно некритически, обожествляет их, фетишизирует. Спросите градостроителя, какие преимущества имеет его проект перед старым городом, и он с гордостью, как о чем-то самоочевидном, скажет: БОЛЬШЕ ОТКРЫТЫХ ПРОСТРАНСТВ. Спросите уполномоченного по зонированию, чем новые правила лучше старых, и он, опять-таки как нечто самоочевидное, перечислит меры, побуждающие застройщиков оставлять БОЛЬШЕ ОТКРЫТЫХ ПРОСТРАНСТВ. Пройдитесь с проектировщиком по упадочной территории, и, хоть местность уже покрыта паршой безлюдных парков и несвежих, усеянных бумажными салфетками «ландшафтных участков», он поведает вам о светлом будущем, в котором появится БОЛЬШЕ ОТКРЫТЫХ ПРОСТРАНСТВ.

БОЛЬШЕ ОТКРЫТЫХ ПРОСТРАНСТВ ради чего? Ради грабежей и драк? Ради тоскливых пустот между зданиями? Или ради пользы и удовольствия рядовых людей? Но люди не используют городские открытые пространства просто потому, что они есть и проекты градостроителей и дизайнеров предполагают их использование.

В некоторых аспектах своего функционирования каждый парк в крупном городе — особый случай, сопротивляющийся обобщениям. Более того, такие крупные парки, как Фэрмаунт-парк в Филадельфии, Сентрал-парк, Бронкс-парк и Проспект-парк в Нью-Йорке, Форест-парк в Сент-Луисе, Голден-Гейт-парк в Сан-Франциско, Грант-парк в Чикаго, — и даже меньший по размерам Бостон-Коммон — проявляют немалые различия внутри себя от участка к участку и, кроме того, испытывают разнообразные воздействия со стороны частей города, с которыми граничат. Некоторые из особенностей поведения больших парков в крупных городах слишком сложны, чтобы останавливаться на них в первой части книги; они будут рассмотрены позднее, в главе 14, названной «Проклятие приграничных пустот».

Однако, пусть даже и неверно было бы считать какие бы то ни было два городских парка реальными или потенциальными двойниками друг друга или полагать, будто обобщения могут исчерпывающе объяснить все особенности любого отдельно взятого парка, можно тем не менее сформулировать несколько базовых принципов, глубинно воздействующих практически на все местные парки. Более того, понимание этих принципов в какой-то мере помогает понять влияния, испытываемые городскими парками всех видов — от своего рода маленьких вестибюлей под открытым небом, которые служат продолжениями улицы, до больших парков с такими достопримечательностями, как зоопарки, пруды, рощи, музеи.

Местные парки потому более ясно, чем специализированные, демонстрируют общие принципы паркового функционирования, что они представляют собой самый обобщённый вид городского парка какой мы имеем. Они, как правило, предназначены для неспециализированного повседневного использования в качестве общественных скверов, причём независимо от характера округи — преимущественно жилого, преимущественно трудового или смешанного. В эту же категорию входят большинство парковых площадей в крупных городах, большая часть территорий жилых массивов, построенных по единому проекту, и немалая доля городских парковых земель, где использованы естественные преимущества таких участков, как речные берега и вершины холмов.

Первое, что необходимо сделать для понимания взаимного воздействия города и его парков, — это устранить смешение реальных и мифических способов использования. В частности, отбросить научно-фантастическую чушь, будто парки — «лёгкие города». Чтобы поглощать столько углекислого газа, сколько выдыхают и выделяют в процессе готовки и отопления четыре человека, необходимо примерно три акра леса. Не парки, а океаны циркулирующего вокруг нас воздуха позволяют крупным городам дышать.

От того или иного количества акров зелени город не получит больше воздуха, чем от такого же количества акров улиц. Ликвидируя улицы и добавляя освободившуюся площадь к паркам или торгово-прогулочным зонам жилых массивов, мы никак не повлияем на воздух, которым дышит город. Воздух не страдает травяным фетишизмом и не привередничает в соответствии с ним.

Для понимания того, как функционируют парки, необходимо также отбросить ложное представление, будто они стабилизируют цены на недвижимость и служат якорями для местного сообщества. Парки вообще ничего не делают автоматически, и меньше всего эти оазисы изменчивости годятся на роль стабилизаторов цен или окрестных территорий.

Филадельфия поставила в этом отношении чуть ли не научно контролируемый эксперимент. Закладывая город, Пенн поместил в его центре площадь, где сейчас находится здание городского совета. На равных расстояниях от этого центра он разбил ещё четыре площади окружённые жилыми домами. Что же стало с этими четырьмя площадями-парками, одинаковыми по возрасту, размеру, первоначальному характеру использования и почти одинаковыми по преимуществам расположения?

Их судьбы поразительно различны.

Самая известная из четырёх площадей Пенна — Риттенхаус-сквер, всеми любимый, успешный, интенсивно используемый парк, одна из важнейших городских достопримечательностей в наши дни, центр фешенебельной округи — единственной в старой Филадельфии округи, которая собственными силами реконструирует свои пограничные участки и повышает ценность расположенной рядом недвижимости.

Второй из маленьких парков Пенна — Франклин-сквер, городской парк неимущих, где собираются бездомные и безработные; кругом — ночлежки, дешёвые гостиницы, миссионерские и благотворительные организации, магазины секонд-хэнда, читальни, ломбарды, агентства по трудоустройству, тату-салоны, варьете со стриптизом и дешёвые закусочные Парк и его завсегдатаи имеют убогий вид, но здесь не опасно и преступность не процветает Однако это место трудно назвать якорем для цен на недвижимость или социальным стабилизатором В его окрестностях запланирован широкомасштабный снос и новое строительство.

Третья площадь, третий маленький парк — Вашингтон-сквер Окрестный район был в своё время деловым центром Филадельфии, но теперь у него новая специализация. Это массивный офисный центр: страховые компании, издательское дело, реклама. Несколько десятилетий назад Вашингтон-сквер стал любимым парком гомосексуалистов, дело дошло до того, что его начали избегать сотрудники офисов во время перерывов на ланч, и работники парка и полиция столкнулись с труднейшей проблемой порока и преступности В середине 1950-х парк закрыли более чем на год и перепланировали. Его завсегдатаи рассеялись, что было одной из целей работ. Сейчас его используют коротко и несистематически, и большую часть времени — за исключением перерывов на ланч в погожие дни — он пустует. Как и окрестности Франклин-сквер, район, окружающий Вашингтон-сквер, не смог собственными усилиями удержать стоимость своей недвижимости на былом уровне, не говоря уже о том, чтобы её повысить. За пределами пояса офисов в нем запланировано крупномасштабное обновление застройки.

Четвёртый парк Пенна был уменьшен до Логан-Серкл — маленького обтекаемого транспортом островка на бульваре Бенджамина Франклина — образчике проектирования в духе Города красоты. Парк украшают величественный парящий фонтан и красивая ухоженная растительность. Хотя до островка сравнительно нелегко добраться пешком и он главным образом представляет собой красивое зрелище для автомобилистов, в хорошие дни туда кое-кто приходит. Район, который непосредственно примыкает к монументальному культурному центру, включающему в себя Логан-Серкл, пришёл в страшный упадок и уже пережил расчистку трущоб и превращение в Лучезарный город.

Разница судеб этих площадей — особенно тех трёх, что остались площадями, — иллюстрирует изменчивость, свойственную паркам крупных городов. Эти площади также хорошо иллюстрируют базовые принципы функционирования парков, и вскоре я вернусь к филадельфийским паркам и их урокам.

Неустойчивость бытия парков и их окрестностей может доходить до крайней степени. Один из самых очаровательных и своеобразных маленьких парков во всех крупных американских городах — лос-анджелесскую Плазу, восхитительное царство тени и истории, обсаженное огромными магнолиями, — сегодня с трёх сторон несообразно обступили покинутые дома-призраки, от которых по тротуарам плывёт Омерзительная вонь (с четвёртой стороны — мексиканский рынок для туристов, там все прекрасно). Травянистый Мэдисон-парк в Бостоне среди жилой ленточной застройки, парк точно такого типа, какой мы постоянно встречаем сегодня в утончённых проектах городской реконструкции, расположен в центре зоны, которая, кажется, подверглась бомбардировке Дома вокруг — по сути такие же, как пользующиеся высоким спросом дома по внешнему периметру окрестностей филадельфийского Риттенхаус-сквер, — ветшают из-за небрежения, обусловленного их низкой стоимостью. Когда один дом в сплошном ряду даёт трещину, его сносят, а семью из соседнего дома ради безопасности переселяют; через несколько месяцев уже этот дом начинает рушиться, и опустевает следующий. Никакого плана здесь не просматривается — только бессмысленные зияющие дыры, мусор и запустение, и в центре всего этого хаоса — маленький парк-призрак, теоретически способный играть роль хорошего якоря для местных жителей Федерал-Хилл в Балтиморе — чрезвычайно красивый и спокойный парк, из которого открывается самый лучший вид на город и залив Однако окружающий его приличный, казалось бы, городской участок умирает, как и сам парк На протяжении поколений этому участку не удавалось привлекать новых жителей, имеющих выбор Одно из горчайших разочарований, связанных с жилыми массивами, построенными по единым проектам, порождено неспособностью входящих в них парков и открытых территорий увеличивать ценность жилья по соседству и стабилизировать округу, не говоря уже о её улучшении Посмотрите на то, что стоит по периметру любого городского парка, административной площади, парковой зоны внутри массива — как редко в большом городе можно встретить открытое пространство, чья рамка отчётливо демонстрирует магнетизм парка или его стабилизирующее влияние!

Рассмотрим те парки, что, подобно красивому балтиморскому Федерал-Хиллу, зря расходуют свой потенциал В двух прекраснейших парках Цинциннати с видом на реку я смогла в чудесный жаркий сентябрьский день насчитать в общей сложности пять человек (три юные девицы и одна молодая пара), вместе с тем улица за улицей в этом городе кишели гуляющими, лишёнными малейших удобств для того, чтобы наслаждаться городом, и малейшего намёка на тень В такой же день, когда было больше тридцати по Цельсию, я смогла найти в парке Корлирз Хук — в обдуваемом ветерком оазисе на берегу Ист-Ривер с красивым ландшафтом посреди густонаселённого манхэттенского Нижнего Истсайда — всего восемнадцать человек, в большинстве своём мужчин, одиноких и явно неимущих. Детей там не было, никакая мать, если она в своём уме, не отправила бы туда ребёнка гулять одного, а матери Нижнего Истсайда, как правило, в своём уме Водная прогулка вокруг Манхэттена создаёт ложное впечатление, будто город состоит главным образом из парков — и почти лишён жителей. Почему так часто где парк — там нет людей, а где люди — там нет парка?

Непопулярные парки внушают тревогу не только из-за упущенных возможностей и бессмысленной растраты средств, но и из-за отрицательного воздействия, которое они часто оказывают Им присущи те же проблемы, что и улицам без глаз, и таящиеся в них угрозы выплескиваются на окружающие участки, так что улицы вдоль парковых границ приобретают известность как опасные и тоже пустеют. Кроме того, малоиспользуемые парки и их оборудование страдают от вандализма, который во много раз вредней, чем естественный износ. Этот факт косвенно признал Стюарт Констебл, в то время исполнительный директор нью-йоркского управления парков, когда репортёр спросил его, что он думает о лондонском предложении устанавливать в парках телевизоры. Сказав, что не считает телевизор подходящим для парка приспособлением, Констебл добавил: «И я думаю, он и получаса не простоит прежде чем его стащат».

Между тем в каждый погожий летний вечер на оживлённых старых тротуарах Восточного Гарлема стоят телевизоры, используемые публично. Каждый аппарат, от которого по тротуару тянется шнур к розетке какого-нибудь магазина, становится местом сбора для десятка или более мужчин, делящих внимание между экраном, детьми, за которыми они присматривают, банками с пивом, высказываниями друг друга и приветствиями прохожих. Незнакомцы, если хотят, останавливаются и присоединяются к зрителям. Никто не боится, что с аппаратом что-нибудь произойдёт. А вот скепсис Констебла насчёт сохранности телевизоров на парковых территориях вполне обоснован. Слышен голос человека опытного, руководившего множеством непопулярных, опасных и дурно используемых парков — наряду с немногими хорошими.

От парков в крупных городах ждут слишком многого. Они отнюдь не способны ни преобразить все существенные черты своих окрестностей, ни автоматически повысить их статус. Они сами испытывают прямое и радикальное воздействие со стороны окружения.

Большой город — место глубоко физическое. Если мы хотим понять его доведение, то полезную информацию можно получить, не плывя на метафизических парусах, а глядя, что происходит на осязаемом, физическом уровне. Три площади Пенна в Филадельфии — это три обычных городских парка разных типов. Посмотрим, что они нам расскажут о своём повседневном физическом взаимодействии с окружением.

Успешный парк Риттенхаус-сквер имеет диверсифицированную границу и диверсифицированную застроенную зону за ней. По его периметру в том же порядке, в каком я их перечисляю, идут: художественный клуб с рестораном и картинными галереями; музыкальная школа; армейский офис; жилой дом; клуб; старая аптека; военно-морской офис в здании, где раньше был отель; жилой дом; церковь; приходская школа; жилой дом; публичная библиотека; жилой дом; пустой участок, где на месте снесённых зданий будут построены жилые дома культурное общество, жилой дом, пустой участок, где собираются строить таунхаус, уже построенный таунхаус, жилой дом На ближайших улицах с внешней стороны границы, как параллельных ей, так и перпендикулярных, можно видеть изобилие всевозможной торговли и услуг на первых этажах старых и не очень старых жилых домов, а также многочисленные офисы.

Влияет ли что-либо из этого физического окружения на парк физически? Да. Такое смешанное использование зданий напрямую обеспечивает парк смешанным составом посетителей, которые входят в него и выходят в разное время Они пользуются парком в разное время, поскольку их распорядки дня различаются Поэтому парк получает замысловатую последовательность пользователей и способов использования.

Джозеф Гесс, филадельфийский газетчик, который живёт около Риттенхаус-сквер и получает удовольствие, наблюдая за парковым «балетом», пишет:

Вначале совершают короткие прогулки немногочисленные ранние пташки, живущие около парка Вскоре к ним присоединяются, а затем и полностью их вытесняют, те обитатели ближних домов, что идут через парк на работу Потом наступает очередь тех кто, наоборот, живёт вне района, а работает в нем Чуть позже появляются люди, идущие через парк за покупками или по мелким делам, многие из них в нем задерживаются Поздним утром приходят матери с детишками, а число тех, кто отправился за покупками, возрастает К полудню мамы с детьми покидают парк, но народу в нем становится все больше за счёт служащих, у которых начинается перерыв на ланч, и людей, пришедших из других частей города перекусить в художественном клубе и других окрестных ресторанах В послеполуденные часы в парке опять гуляют мамы с детьми, в нем более основательно задерживаются местные жители, отправившиеся по мелким делам или в магазин, а затем добавляются и школьники, у которых кончились уроки Ближе к вечеру мамы уходят, зато возникают люди, у которых завершился рабочий день сначала те, кто покидает окрестности парка, потом те, кто возвращается в них Некоторые медлят в парке, не спешат идти дальше Вечером он становится местом свиданий для молодёжи, приходят и те, кто ужинал в окрестных ресторанах, жители ближних домов, другие горожане, которых парк привлекает чудесным сочетанием оживления и отдохновения.

И в течение всего дня в нем попадаются на глаза старые люди, которым некуда спешить, безработные и всяческие праздные личности, о ком трудно сказать что-либо определённое.

Короче говоря, парк Риттенхаус-сквер весь день заполнен людьми по тем же базовым причинам, по каким постоянно ими заполнены оживлённые тротуары из-за функционального физического разнообразия примыкающих объектов и способов их использования, а значит, и разнообразия пользователей и времени их появления.

Площадь Вашингтон сквер в Филадельфии — та, что превратилась в парк гомосексуалистов, — резко контрастирует с Риттенхаус-сквер в этом отношении. По её периметру доминируют громадные офисные здания, и ни сам этот периметр, ни то, что находится непосредственно за ним, не имеют ничего общего с разнообразием окрестностей Риттенхаус сквер, где множество услуг, ресторанов, культурных учреждений Плотность жилья поблизости от Вашингтон сквер невелика Поэтому в последние десятилетия у этого парка есть лишь одна существенная категория потенциальных местных пользователей: офисные служащие.

Воздействует ли это обстоятельство на парк физически? Да Распорядок дня у всех этих посетителей примерно одинаков: Все они появляются в районе парка почти одновременно, затем все они заняты до ланча и после ланча. После работы они уходят. Поэтому Вашингтон сквер неизбежно пустует большую часть дня и вечером, и неудивительно, что в парк пришла порча, которая в той или иной форме, как правило, заполняет пустоты больших городов.

Здесь необходимо разобраться с расхожим представлением, касающимся больших городов, — с мнением, будто в них более респектабельные объекты и способы их использования вытесняются менее респектабельными. Нет, большим городам такое несвойственно, и это заблуждение ответственно за бесполезную растрату многих усилий, уходящих на кампании борьбы с «городской порчей», «упадком», «язвами» — с симптомами вместо причин. Люди или объекты, располагающие большими деньгами или пользующиеся более высокой репутацией (в обществе, основанном на кредитах, одно часто напрямую связано с другим), могут довольно легко вытеснить то, что не имеет такого успеха или статуса, и так обычно и происходит на городских участках, становящихся популярными. Обратное наблюдается редко. Люди или объекты с меньшими деньгами, с меньшим выбором или не столь респектабельные перебираются в уже ослабленные зоны, туда, куда уже не стремятся люди, имеющие хороший выбор, в те места, где финансирование может происходить только за счёт «горячих денег», денег, добытых посредством эксплуатации, и ростовщических денег. Новичкам такого сорта приходится довольствоваться тем, что по той или иной причине, а чаще по целому комплексу причин уже потерпело неудачу, утратило популярность Перенаселённость, упадок, преступность и другие виды «порчи» — это поверхностные симптомы более ранней и более глубокой экономической и функциональной несостоятельности района Гомосексуалисты, которые на несколько десятилетий завладели Вашингтон-сквер в Филадельфии, стали проявлением этой городской закономерности в миниатюре. Они не уничтожили никакого полного жизни, популярного парка. Они не выталкивали респектабельных пользователей. Они заняли заброшенное место и обосновались там К настоящему времени этих нежеланных пользователей изгнали, заставив их искать другие городские пустоты, но достаточного количества желанных пользователей парк от этого не получил.

В далёком прошлом у Вашингтон-сквер с пользователями все было в порядке. Но, хотя парк с тех пор остался «тем же», его суть и характер использования полностью изменились, когда изменилось окружение. Как и все местные парки, он — производное от своих окрестностей и от того, обеспечивают ли его окрестности взаимоподдержку различных способов использования.

Фактором, превращающим парк в безлюдное место, могут быть и не офисы. Всякий единственный, безусловно доминирующий способ использования, связанный с определённым распорядком дня, имел бы сходные последствия. Такая же, по сути, ситуация возникает в парках, где доминируют жители близлежащих домов. В этом случае единственная крупная ежедневная категория взрослых посетителей — это матери Но городские парки и игровые площадки не в большей мере могут быть постоянно заполнены одними матерями с детишками, чем сотрудниками офисов. Матери, использующие парк по своему сравнительно простому расписанию, могут достаточно плотно заполнять его самое большее пять часов в день — грубо говоря, два часа утром и три днём, да и то лишь если они принадлежат к разным социальным слоям. Промежуток использования парка матерями не только сравнительно краток, но и ограничен в выборе времени едой, домашними делами, детским сном и, что очень существенно, погодой.

Неспециализированный местный парк, которому навязано функциональное однообразие окружения в любой форме, неизбежно пустует существенную часть дня. И тут возникает порочный круг. Даже если пустота защищена от разнообразных форм «порчи», она мало-помалу теряет привлекательность даже для своего ограниченного состава пользователей. Она начинает внушать им страшную скуку, как все умирающее. В крупном городе жизнь и разнообразие притягивают всю новую жизнь извне; мертвечина и однообразие отталкивают все живое. Причём это относится не только к социальному поведению крупного города, но и к его экономическому поведению.

Из правила, гласящего, что наполнить местный парк людьми и жизнью на протяжении дня может только широкая функциональная смесь посетителей, есть, однако, одно важное исключение. Имеется одна группа городского населения, способная на долгие годы наполнить парк сама по себе и получать от него пользу и удовольствие, — хотя она не притягивает пользователей других типов. Это люди, имеющие в своём распоряжении весь день, не скованные даже домашними обязанностями. В Филадельфии они облюбовали Франклин-сквер — третий парк Пенна, ставший парком неимущих.

На подобные парки, естественно, смотрят косо: людская несостоятельность в такой концентрации плохо переваривается. Их склонны, кроме того, приравнивать к паркам, где собирается преступный элемент, хотя это совершенно разные категории (со временем, конечно, парк из одной категории может перейти в другую, как тот же Франклин-сквер — первоначально респектабельный местный парк, который в конце концов, потеряв вместе со своим окружением привлекательность для людей, имеющих выбор, превратился в парк неимущих).

За хорошие парки неимущих, подобные Франклин-сквер, хочется замолвить слово. Спрос и предложение в какой-то момент здесь совпали, и это большое благо для тех, кто по своей вине или в силу обстоятельств оказался в пиковом положении. На Франклин-сквер, если позволяет погода, с утра до вечера идёт своего рода фуршет под открытым небом. Скамейки, составляющие его ядро, заполнены, а подле прохаживается, топчется, кружит многоголосая стоячая масса. Постоянно образуются и перетекают друг в друга разговорные группы. Гости вежливы и между собой, и с теми, кто не принадлежит к их кругу. Почти незаметно, как стрелка часов, разношёрстный фуршет перемещается по берегу круглого пруда в центре парка. Это и правда часы люди движутся вместе с солнцем, чтобы оно их грело. Когда солнце заходит, часы останавливаются; фуршет прекращается до утра.

Не во всех больших городах есть хорошо развитые парки неимущих. В Нью-Йорке, например, такого парка нет, хотя имеется много мелких парковых участков и игровых площадок, используемых главным образом бродягами и бездельниками, и немало их можно встретить в парке Сары Делано Рузвельт, который стал нехорошим местом. Вероятно, крупнейший в Америке парк неимущих, чей контингент намного превосходит контингент Франклин-сквер, — это Першинг-сквер, главный парк делового центра Лос-Анджелеса. Этот факт говорит нам кое-что интересное и об окрестностях парка: функции лос-анджелесского центра настолько размыты и разбросаны, что единственным центральным городским элементом, которому присущи масштаб и интенсивность, характерные для крупного города, оказался неимущий элемент. Происходящее на Першинг-сквер напоминает скорее конференцию чем фуршет, — конференцию, состоящую из десятков групповых дискуссий, каждой из которых руководит свой ведущий или свой главный оратор. Беседы идут по всему периметру площади, где имеются скамейки и стенки, но особенного жара они достигают по углам. На некоторых скамейках значится: «Только для дам», и это правило соблюдается. Лос-Анджелесу ещё повезло, что вакуум разбросанного делового центра не присвоили хищники, что его заняли относительно спокойные завсегдатаи процветающего парка неимущих.

Но мы вряд ли можем рассчитывать на вежливых неимущих как на силу, способную спасти все непопулярные парки наших больших городов. Неспециализированный местный парк, не ставший местом сбора безработных и неудачников, может естественно и непринуждённо наполняться людьми лишь в том случае, если он расположен близко от фокуса, где сходятся активные и разнообразные течения жизни и деятельности. Если он находится в деловом центре, его, наряду со служащими офисов, должны посещать туристы, гуляющие и те, кто отправился за покупками. Если парк не в деловом центре, все равно он должен располагаться там, где кипит жизнь, где разворачивается трудовая, культурная, бытовая и коммерческая деятельность, где людям в как можно более полном объёме доступно многообразие того, что предлагает большой город. Главная проблема проектирования местного парка — это проблема пестования диверсифицированных окрестностей парка, способных его использовать и поддерживать.

Во многих районах крупных городов при этом есть именно такие недооценённые фокальные жизненные точки, которые буквально пиком кричат о необходимости местного парка или общественного сквера — но кричат впустую. Подобные центры местной жизни и деятельности легко опознать по тому, что именно в них, если не запрещает полиция, раздаются рекламные листовки.

Но устраивать парк там, куда стекаются люди, бессмысленно если при этом будут уничтожены причины, по которым они туда стекаются, и парк займёт место этих причин. Это одна из главных ошибок, которые допускают проектировщики жилых массивов, общественных и культурных центров. Местные парки никоим образом не могут заменить городского изобильного разнообразия. Успешные парки никогда не служат барьерами для многосложного функционирования их городского окружения. Напротив, они ещё прочнее связывают между собой различные функции этого окружения, даря им приятную общую площадку; при этом они добавляют к многообразию ещё один ценный элемент и обогащают свои окрестности так, как делает это Риттенхаус-сквер или любой другой хороший парк.

Местному парку не солжёшь, и с ним не поспоришь. «Художественные концепции» и их выразительная подача могут внести картины жизни в проектируемые местные парки или торгово-прогулочные зоны паркового типа, и вербальные, рациональные доводы могут собрать некоторое число восприимчивых к ним посетителей, но в реальной жизни только разнообразие окружения имеет практическую возможность сотворить естественный, непрерывный поток жизни и использования. Поверхностное архитектурное разнообразие может выглядеть как диверсификация, но для парка имеет значение только подлинное, содержательное экономическое разнообразие, благодаря которому его посещают люди с разным распорядком дня. Только оно способно сделать парк живым.

Хорошо расположенный местный парк, предназначенный для будничной жизни, может сполна использовать свои преимущества, но может их и растратить. Ясно, что парк, похожий на тюремный двор, не так привлекателен для посетителей и не так взаимодействует с окружением, как парк, похожий на оазис. Но оазисы тоже бывают разные, и некоторые важные условия их успеха не столь очевидны.

Местные парки, испытывающие серьёзную конкуренцию со стороны других открытых участков, редко оказываются чрезвычайно успешными. И это вполне понятно: ведь горожанам, имеющим много других интересов и обязанностей, не под силу вдохнуть жизнь в неограниченное количество местных неспециализированных парковых территорий. Городские жители должны были бы посвятить себя использованию парков как некоему бизнесу (или превратиться в безработных), чтобы оправдать, к примеру, изобилие торгово-прогулочных зон променадов, игровых площадок, парков и участков земли неопределённого назначения, заложенное в типичных проектах Лучезарного города-сада и отражённое в официальных, обязывающих требованиях оставлять при реконструкции городских участков большой процент земли незастроенным.

Мы видим, что в районах (таких, как Морнингсайд-Хайтс и Гарлем в Нью-Йорке), обладающих сравнительно большим количеством неспециализированных парковых зон, люди редко концентрируют внимание на каком-либо парке, который пользовался бы у них такой ярко выраженной любовью, какой маленький Прадо пользуется у жителей бостонского Норт-Энда, Вашингтон-сквер — у обитателей Гринвич-Виллиджа, Риттенхаус-сквер — у живущих поблизости филадельфийцев. Горячо любимые местные парки ценятся, помимо прочего, за то, что они единственные в своём роде.

Способность местного парка возбуждать в людях страстную привязанность или, наоборот, вызывать у них апатию, судя по всему, почти или совсем не зависит от доходов или рода занятий окрестного населения. Такой вывод можно сделать из очень большого имущественного, профессионального и культурного разнообразия людей, в одно и то же время глубоко привязанных к такому парку, как Вашингтон-сквер в Нью-Йорке. Отношение к тому или иному парку лиц с различным уровнем доходов можно также иногда наблюдать в его временном развитии, которое идёт иногда в положительную, а иногда в отрицательную сторону. За десятилетия экономическое положение жителей бостонского Норт-Энда существенно улучшилось. Но как в годы бедности, так и во времена процветания Прадо, маленький, но центральный парк, неизменно был сердцем района. Нью-йоркский Гарлем — пример противоположного свойства. Из фешенебельного жилого района для верхушки среднего класса он постепенно превратился сначала в район для низшей части среднего класса, а затем в место, где живут преимущественно бедные и дискриминируемые люди. На протяжении всех этих перемен Гарлем, богатый местными парками сравнительно, например, с Гринвич-Виллиджем, ни разу не видел периода, когда какой-либо из этих парков фокусировал бы в себе жизнь и идентичность сообщества. Такое же печальное наблюдение можно сделать в Морнингсайд-Хайтс. И это, как вило так в массивах, построенных по единым проектам, в том числе весьма изощрённым.

Неспособность городской округи или района развить в себе привязанность (порождающую чрезвычайно сильные символические представления) к местному парку объясняется, я полагаю, комбинацией негативных факторов. Во-первых, парки-кандидаты страдают недостаточного разнообразия их ближайшего окружения и, следовательно, скуки; во-вторых, то разнообразие и та жизнь, какие имеются распылены по слишком многим паркам, слишком сходным между собой по назначению.

Важны, кроме того, некоторые особенности дизайна. Если цель неспециализированного парка повседневного пользования — привлечь как можно больше категорий людей со всевозможными распорядками дня, интересами и устремлениями, то дизайн парка, разумеется должен этому способствовать, а не препятствовать. Дизайну парков, интенсивно и неспециализированно используемых жителями, как правило, присущи четыре качества, которые я обозначу так: сложность, центричность, солнечный фактор и замкнутость.

Сложность связана с разнообразием причин, по которым люди приходят в местные парки. Даже один и тот же человек в разное время приходит по разным причинам: иногда устало посидеть, иногда поиграть или понаблюдать за игрой, иногда почитать или поработать, иногда покрасоваться, иногда влюбиться, иногда с кем-то встретиться, иногда поглазеть на городскую суету из убежища, иногда в надежде найти новых знакомых, иногда побыть чуточку ближе к природе, иногда занять ребёнка, иногда просто ради чего-нибудь, что представится, — и почти всегда в расчёте на удовольствие от вида других людей.

Если всю картину можно охватить одним взглядом, как хорошую афишу или плакат, и если в парке любой участок так же выглядит и рождает такие же ощущения, как любой другой участок, то парк не даёт должного отклика всем этим различным настроениям и не стимулирует всего разнообразия способов использования. Он не приглашает тебя возвращаться в него снова и снова.

Одна умная и талантливая женщина, живущая около Риттенхаус-сквер, заметила: «Я вот уже пятнадцать лет прихожу туда почти каждый день, но на днях я попыталась по памяти нарисовать план парка — и не смогла. Оказалось слишком сложно для меня». Такое же явление характерно для Вашингтон-сквер в Нью-Йорке. В ходе борьбы местных жителей против автомагистрали активисты нередко пытались во время митингов набросать примерный план парка для иллюстрации того или иного довода. Весьма и весьма трудно.

Но ни тот, ни другой парк на самом деле не имеет очень уж хитроумного плана. Сложность, имеющая значение, — это главным образом сложность зрительная: перемены в уровне почвы, группировка деревьев, открытые взгляду «коридоры», ведущие к тем или иным ключевым точкам. Словом, тонкие проявления разнообразия. Эти проявления физического разнообразия затем усиливаются благодаря разнообразию использования, которое на них накладывается. Успешный парк всегда выглядит намного более сложным, когда им пользуются, чем когда он пуст.

Даже очень маленькие площади-парки из числа успешных зачастую вносят в декорации, которые они создают для посетителей, что-то необычное. Рокфеллер-центр извлекает эффект из четырёх изменений уровня. План Юнион-сквер в деловом центре Сан-Франциско выглядит на бумаге или с высоты убийственно скучным; но на уровне земли площадь чем-то напоминает тающие часы у Сальвадора Дали — настолько она переменчива и разнообразна. (В точности то же самое, но в более крупном масштабе, конечно, происходит с прямой, равномерной решёткой сан-францисских улиц, когда они взбираются на холмы и сбегают с них.) Бумажные планы площадей и парков вообще обманчивы: иногда они вроде бы полны нюансов, но эти нюансы мало что значат, потому что все они ниже уровня обзора или почти не воспринимаются из-за монотонного повторения.

Вероятно, самый существенный элемент парковой сложности — центричность. В хорошем маленьком парке, как правило, есть место, которое все согласны считать его центром. По меньшей мере — главный перекрёсток и место, где хочется помедлить, кульминационный пункт. Некоторые маленькие парки или площади-парки практически сводятся к своему центру, и источниками сложности для них становятся небольшие нюансы на периферии.

Люди изо всех сил стараются создавать в парках центры и кульминационные пункты, даже вопреки обстоятельствам. Иногда это невозможно. Длинные ленточные парки, каковыми являются катастрофически неудачный нью-йоркский парк Сары Делано Рузвельт и многие парки по берегам рек, часто кажутся раскатанными рулонами, вышедшими из штамповочной машины. В парке Сары Делано Рузвельт стоят в ряд через равные промежутки четыре одинаковых кирпичных здания казарменного типа, предназначенные для «отдыха». Что могут извлечь из этого посетители? Идёшь — и кажется, будто топчешься на месте. Настоящее ступальное колесо для заключённых. Такой же дефект очень часто присущ жилым и нежилым массивам — он там почти неизбежен, потому что большей частью они строятся по штампованным проектам для штампованных функций.

Люди могут проявлять выдумку в использовании парковых центров. Резервуар фонтана на Вашингтон-сквер в Нью-Йорке используется широко и изобретательно. Когда-то, в незапамятные времена, посреди резервуара находилась декоративная железная центральная часть, из которой бил фонтан. Что сохранилось — это утопленный в землю бетонный круглый резервуар, большую часть года сухой; внутренний край его образуют четыре ступеньки, поднимающиеся к каменному парапету, который окружает выемку внешним кольцом, на несколько футов возвышающимся над уровнем земли. По существу это круглая арена, амфитеатр, и именно так фонтан и используется, причём в отношении того, кто артисты, а кто зрители, царит полная путаница. Каждый в своей пропорции является и тем и другим. Тут и гитаристы, и певцы, и ватаги непоседливых детей, и танцоры-импровизаторы, и любители солнечных ванн, и увлечённые собеседники, и желающие покрасоваться, и фотографы, и туристы; и посреди всего этого, что поразительно, — некоторое количество людей, погруженных в чтение, причём выбравших фонтан не по недостатку места: ведь тихие скамейки в восточной части парка полупусты.

Городская администрация регулярно выдумывает схемы «усовершенствования», согласно которым центр Вашингтон-сквер должен быть засеян травой, засажен цветами и окружён заборчиком. Это называется: «восстановить парковое землепользование».

В некоторых местах трава и цветы, конечно, имеют полное право на существование. Но самый лучший центр местного парка — подобие сценической площадки для посетителей.

Солнце (летом, разумеется, перемежающееся с тенью) составляет часть парковой обстановки. Высокое здание, преграждающее путь лучам с южной стороны парка, может убить немалую его часть. Площади Риттенхаус-сквер, при всех её достоинствах, в этом отношении не повезло. Например, в погожий октябрьский день ближе к вечеру почти треть этого парка совершенно пуста: гигантская тень нового многоквартирного здания гонит от себя все живое.

Хотя здания не должны лишать парк солнца, наличие их по его периметру — важный элемент дизайна. Они придают парку замкнутость. Благодаря им парковое пространство обретает очертания, становится важной частью городского антуража, неким событием, а не случайно незастроенным никчёмным участком. Людей не только не привлекают неопределённые участки земли, оставленные около зданий, — они их сторонятся. Они даже переходят улицу, когда видят их перед собой, — это можно наблюдать, например, там, где жилой массив встречается с оживлённой улицей. Ричард Нельсон, чикагский аналитик недвижимости, который пытается в поведении жителей больших городов найти ключ к экономическим и ценовым закономерностям, пишет: «Тёплым сентябрьским днём на площади Меллон-сквер в центре Питтсбурга было слишком много людей, чтобы их можно было подсчитать. Но в тот же день на протяжении двух часов парк Гейтуэй-Сентер, тоже находящийся в центре города, использовали только три человека: старушка с вязаньем, праздношатающийся и некий мужчина, который спал, прикрыв лицо газетой».

Гейтуэй-Сентер — это офисно-гостиничный комплекс в духе Лучезарного города, где на пустом пространстве там и сям расставлены здания. По разнообразию он, конечно, уступает окрестностям Меллон-сквер, но одним этим не объяснишь наличие в нем только четырёх пользователей (включая самого Нельсона) в такой прекрасный день. Дело просто-напросто в том, что посетителям городских парков не важно, в каком окружении находятся здания; им важно, в каком окружении находятся они сами. Для них парк — это передний план, здания — задний, а не наоборот.

Крупные города полны неспециализированных парков, которые вряд ли смогут успешно функционировать, даже если их окрестности будут наполнены жизнью. Из-за своего расположения, размера или очертаний эти парки органически не способны хорошо исполнять описанную выше роль общественных скверов. Непригодны они и для роли крупных парков в большом городе — мешает недостаток площади или внутреннего разнообразия. Как с ними быть?

Некоторые из них, если достаточно малы, хорошо справляются с другим делом: просто радуют глаз. Этим славится Сан-Франциско. Крохотный пустой треугольный участок на пересечении улиц, который в большинстве других городов просто был бы заасфальтирован или снабжён живой изгородью, несколькими скамейками и превращён в пыльное ничто, в Сан-Франциско представляет собой обнесённый забором миниатюрный мир — глубокий, прохладный мир влаги и экзотических деревьев, населённый птицами. Сами вы войти в него не можете, но это и не нужно, потому что в него входят ваши глаза и ведут вас в этот мир дальше, чем могли бы вести ноги. Сан-Франциско рождает ощущение обилия зелени, дающей отдых от городской каменности. При этом Сан-Франциско — густонаселённый город, и места на создание этого ощущения расходуется немного. Впечатление возникает главным образом благодаря маленьким, интенсивно возделанным клочкам земли усиливается из-за того, что сан-францисская зелень во многом носит «вертикальный» характер: ящики за окнами, деревья, ползучие растеши густая поросль на небольших участках «бесполезных» склонов.

Красота помогает преодолеть непростую ситуацию нью-йоркскому Грамерси-парку. Это обнесённый оградой частный сквер в общественном месте (в имущественном плане — придаток к близлежащим жилым домам). В него нельзя войти без ключа. В нем великолепные деревья, он поддерживается в отличном состоянии и рождает ощущение роскоши. Радуя взоры проходящих мимо людей, он подтверждает тем самым в их глазах своё право на существование.

Но парки, чья главная цель — радовать взоры, по определению должны находиться в местах, доступных взорам; и, опять-таки по определению, им лучше всего быть маленькими, поскольку они, чтобы хорошо делать своё дело, должны делать его красиво и интенсивно, а не поверхностно.

Труднее всего решить проблемы парка, если мимо него люди не ходят и вряд ли когда-нибудь будут ходить. Находящийся в таком положении парк, одной из бед которого (ибо в таких случаях это беда) является обширная территория, похож на большой магазин в неудачно выбранном месте. Если такой магазин можно сделать экономически рентабельным, то лишь благодаря ярко выраженной ориентации на специальный спрос в противоположность импульсивному. Если специальный спрос обеспечивает достаточный приток покупателей, можно надеяться и на некоторый доход от импульсивного спроса.

Что такое специальный спрос, если речь идёт о парке? Можно попытаться это понять, глядя на некоторые проблемные парки. Например — на Джефферсон-парк в Восточном Гарлеме. Он состоит из ряда участков, главный из которых, несомненно, предназначен для неспециализированного местного использования (что в переводе на коммерческий язык означает импульсивный спрос). Но буквально все в нем мешает выполнению этой функции. Он расположен на краю той части города, которую обслуживает, и одной стороной прижат к реке. Изоляцию усугубляет широкая улица с интенсивным потоком транспорта. Внутренняя планировка в основном сводится к длинным изолированным аллеям при отсутствии эффективных центров. Постороннему человеку этот парк кажется странно и неприятно безлюдным; для местных жителей это средоточие локальных конфликтов, насилия и страха. После жестокого вечернего убийства посетителя, совершённого подростками в 1958 году, здесь стало ещё более пустынно.

Однако одна из нескольких частей Джефферсон-парка вполне оправдывает своё существование. Это плавательный бассейн под открытым небом — бассейн большой, но явно недостаточно большой Иногда в нем, кажется, больше человеческой плоти, чем воды.

Обратимся теперь к парку Корлирз-Хук на берегу Ист-Ривер где в погожий день среди лужаек и скамеек я смогла насчитать только восемнадцать человек. С одного края парка находится бейсбольное поле — ничего такого особенного, и тем не менее в тот день большая часть парковой жизни, сколько её там было, сосредоточилась именно на этом поле. Ещё в Корлирз-Хуке среди бессмысленных пустых лужаек имеется оркестровая раковина. Шесть раз в год летними вечерами тысячи жителей Нижнего Истсайда стекаются в парк послушать концерты. Примерно на восемнадцать часов в год парк Корлирз-Хук оживает и становится источником огромного удовольствия.

Это — проявления специального спроса, пусть и явно недостаточного количественно и несистематического во времени. Понятно что те, кто приходит в эти парки, приходят по той или иной специфической надобности, а не ради обобщённого их использования и не импульсивно. Короче говоря, если неспециализированный парк не может существовать за счёт естественного, интенсивного местного разнообразия, он должен превратиться в специализированный парк. При этом в него сознательно должна быть привнесена эффективная диверсификация, направленная на привлечение разных типов пользователей.

Только опыт и последовательность проб и ошибок способны показать, какие сочетания способов использования могут успешно удовлетворять специальный спрос в проблемных парках. Однако некоторые обобщённые догадки по поводу полезных компонентов, пожалуй, можно высказать. Прежде всего — одно отрицательное обобщение: величественные виды и красивые ландшафты никакого специального спроса не удовлетворяют. Может быть, они «должны» это делать, но на практике никогда не делают. Они могут служить только добавками.

А вот плавательные бассейны и водоёмы удовлетворяют специальный спрос, как и рыбалка, особенно если есть возможность купить наживку и взять напрокат лодку. Спортивные площадки — тоже. Ещё — карнавалы и подобные им мероприятия.

Музыка (не обязательно живая) и спектакли тоже удовлетворяют специальный спрос. Странно, что в парках довольно мало сделано в этом отношении, а ведь насаждать культуру исподволь — одна из исторических задач крупных городов. Иногда эта задача выполняется в полную силу, как видно из заметки в журнале New Yorker о бесплатном шекспировском сезоне 1958 года в нью-йоркском Сентрал-парке:

Их привели сюда обстановка, погода, краски и огни, а также простое любопытство; некоторые до сих пор ни разу не видели театральной постановки. Сотни людей возвращались сюда опять и опять; один наш знакомый рассказал, что встретил группу чернокожих детей, которые, по их словам, посмотрели тут «Ромео и Джульетту» пять раз. Жизни многих из этих новообращённых расширены и обогащены, как и состав будущей американской театральной публики. Но надо понимать, что такие зрители, которым театр пока ещё в новинку, не готовы заплатить доллар или два за то, о чем они заранее не знают даже, доставит ли это им хоть какое-то удовольствие.

Это наводит, помимо прочего, на мысль, что университеты, имеющие в своём составе театральные факультеты (и, как часто бывает, расположенные поблизости от мёртвых, проблемных парков) могли бы вместо того, чтобы вести враждебную политику огороженной «поляны», посмотреть по сторонам и сообразить что к чему. Колумбийский университет в Нью-Йорке делает шаг в верном направлении, проектируя спортивные площадки (как для себя, так и для окрестностей) в Морнингсайд-парке, которого избегали и боялись десятилетиями. Добавив к спорту ещё кое-что — например, музыку и театр, — можно превратить парк, который был для своей части города страшной обузой, в парк, которым она будет гордиться.

Крупным городам не хватает мелких разновидностей парковых занятий и развлечений, не хватает того, что удовлетворяло бы мелкие разновидности специального спроса. Кое о чем можно догадаться, глядя на то, что люди пытаются делать самовольно, явочным порядком. Например, директор одного торгового центра около Монреаля обнаружил, что вода в его декоративном бассейне каждое утро оказывается грязной. Понаблюдав за бассейном после закрытия, он увидел, что дети пробираются к воде и моют в ней свои велосипеды. Мест, где можно мыть велосипеды (там, где люди ими пользуются), мест, где можно брать их напрокат и кататься на них, мест, где можно копаться в земле, мест где можно из старых деревяшек строить вигвамы и хижины, — всего этого в крупном городе, как правило, не найдёшь. Пуэрториканцам, приезжающим сейчас в наши большие города, негде жарить свинину под открытым небом, если они не найдут для этого частный двор, а ведь подобная готовка и последующий пир могут быть источником такого же веселья, как итальянские уличные празднества, которые многие наши горожане успели полюбить. Воздушные змеи — специфическое развлечение, но есть большие его любители, и это наводит на мысль, что должны быть места, где можно купить материалы для змеев и имеется газон чтобы их запускать. В городах на севере страны на многих прудах было популярно, пока его не вытеснили, катание на коньках. На Пятой авеню в Нью-Йорке между Тридцать первой и Девяносто восьмой улицами было пять фешенебельных катков, один из которых находился всего в четырёх кварталах от нынешнего катка на Рокфеллер-плаза. Искусственные катки сейчас вдохнули в городское катание на коньках новую жизнь, и в городах на широтах Нью-Йорка, Кливленда, Детройта и Чикаго они увеличили ледовый сезон почти до полугода. Вероятно, жители каждого городского района могли бы с удовольствием использовать открытый каток, если бы он у них был, и обеспечить к тому же изрядный контингент зачарованных зрителей. Создание сравнительно маленьких и достаточно многочисленных катков, безусловно, было бы более цивилизованным и приятным решением, чем огромные централизованные катки.

Всё это требует денег. Но американские большие города сегодня, поддавшись иллюзии, будто открытое пространство автоматически приносит пользу и что качество можно заменить количеством, впустую транжирят деньги на парки, игровые площадки и аморфные травянистые пустоты внутри массивов зданий — на участки, которые слишком велики, слишком часто или неудачно расположены, слишком поверхностно устроены и, следовательно, слишком скучны или неудобны, чтобы ими пользоваться.

Как и тротуары, парки в крупных городах — не абстракции. Отнюдь не всякий парк автоматически становится источником добродетели и духовного подъёма. Парки ничего не означают в отрыве от их практического, осязаемого использования и, следовательно, ничего не означают в отрыве от осязаемого воздействия на них — хорошего или дурного — соседних частей города и способов их использования.

Неспециализированные парки могут сильно увеличивать притягательность таких городских участков, которые и помимо них привлекают людей разнообразием способов использования. Но они же могут, усиливая ощущение скуки, пустоты или опасности, усугублять упадок территорий, которые люди находят непривлекательными. Чем успешней город творит повседневное разнообразие пользователей и способов использования своей уличной среды, тем эффективней люди мимоходом оживляют и поддерживают (в том числе экономически) удачно расположенные парки, от которых взамен их окрестности получают не пустоту, а красоту и радость.

 

6. Использование городской округи

Выражение «городская округа» стало звучать примерно так же, как «валентинка». «Округа» как сентиментальная идея приносит вред градостроительству, порождая попытки деформировать жизнь крупного города по образцу малых городов или пригородов. На место здравого смысла сентиментальность ставит благие намерения.

Успешная округа в крупном городе — это такая его часть, которая справляется со своими проблемами достаточно хорошо для того чтобы они не разрушали её. Неудачливая округа — это часть города, которая терпит поражение в борьбе со своими проблемами и становится перед ними все более беспомощна. Наши крупные города содержат все градации успеха и неудачи. Но в целом мы, американцы, плохо поддерживаем наши городские округи, свидетельство чему — длительное накопление провалов и проблем в громадных «серых поясах», с одной стороны, и на стремящихся к самоизоляции «полянах» новостроек, с другой. Принято считать, что хорошую округу способны создать те или иные ключевые элементы хорошей жизни, например школы, парки, чистое жильё. Как проста была бы жизнь, будь это так! Какой заманчивый способ поддерживать порядок в сложном и своенравном обществе! Всего-навсего надо обеспечить его рядом сравнительно нехитрых материальных благ. В реальной жизни, увы, причины и следствия не столь примитивны. Проведённое в Питтсбурге исследование, имевшее целью подтвердить очевидную, казалось бы, корреляцию между улучшением жилищных условий и уменьшением социальных проблем, принесло ошеломляющий результат: преступность среди несовершеннолетних в нерасчищенных пока что трущобах оказалась ниже, чем в новостройках. Значит ли это, что улучшение жилищных условий увеличивает преступность? Нет, конечно. Это значит, однако, что есть более важные факторы, чем жильё, и что нет прямой, простой связи между хорошим жильём и хорошим поведением. Эту истину вся история западного мифа, вся наша литература и весь запас наблюдений, доступных каждому из нас, давно должны были сделать очевидной. Хорошее жильё — это хорошее жильё, и только. Самонадеянно полагая, будто оно способно творить чудеса в социальной или семейной сфере, мы дурачим сами себя. Рейнхольд Нибур назвал эту разновидность самообмана «доктриной спасения посредством кирпичей».

Со школами — то же самое. При всей их важности на них совершенно нельзя положиться как на средство спасения плохой округи и сотворения хорошей округи. Точно так же хорошее школьное здание не гарантирует хорошего образования. Подобно парку, школа — изменчивый продукт своего окружения (как и общей политики). В плохой округе школы разрушаются как физически, так и социально; напротив, успешная округа улучшает свои школы благодаря тому, что борется за них.

Неверно и то, что семьи, принадлежащие к среднему или высшему классу, как правило, образуют хорошую округу, а бедные семьи — плохую. Например, в бостонском Норт-Энде, в нью-йоркском приречном Уэст-Гринвич-Виллидже, в чикагском районе скотобоен (на все эти три района градостроители, кстати, махнули рукой как на безнадёжные) посреди бедности появились хорошие участки, чьи внутренние проблемы со временем не росли, а уменьшались. С другой стороны, посреди красоты и спокойствия фешенебельной в прошлом балтиморской Юто-Плейс, посреди солидного и зажиточного в своё время бостонского Саут-Энда, посреди культурно привилегированных угодий нью-йоркского района Морнингсайд-Хайтс, посреди нескончаемых миль скучно-респектабельных, населённых средним классом «серых поясов» возникают скверные участки — места, где апатия и внутренняя несостоятельность не изживаются со временем, а нарастают.

Искать ключ к успеху городской округи в высоких стандартах материального обеспечения, или в потенциально конкурентоспособном и непроблемном населении, или в ностальгических воспоминаниях о жизни в маленьком городке — пустая трата времени. Тем самым мы уходим от сути вопроса, которая состоит в следующем: что социально и экономически полезного делает — если делает — округа в крупном (именно крупном) городе, и как она это делает?

Мы сдвинемся с мёртвой точки, если начнём думать о городской округе как об органе самоуправления. Успехи и неудачи той или иной округи — это в конечном счёте успехи и неудачи в местном самоуправлении. Я говорю о самоуправлении в самом широком смысле из возможных и включаю в него как формальные, так и неформальные компоненты.

И требования к самоуправлению, и способы его осуществления в крупных и не столь крупных городах различаются. Взять, например, проблему чужаков. Рассматривая округу в крупном городе как орган самоуправления, мы прежде всего должны отбросить некоторые ортодоксальные, но не имеющие отношения к делу представления, применимые к населённым пунктам меньшего размера. Нам с самого начала надо отказаться от идеала округи как замкнутой в себе или интровертированной единицы.

К несчастью, ортодоксальное градостроительство беззаветно предано идеалу уютной, обращённой внутрь себя городской округи. В очищенном виде идеал — это участок, насчитывающий примерно 7000 жителей, способный наполнить учениками начальную школу и оправдать существование работающего допоздна магазина и общественного центра. Участок затем делится на более мелкие единицы, размер которых отвечает потребностям детской игры, присмотра за детьми и болтовни домохозяек. Хотя «идеал» редко реализуется буквально, он служит отправной точкой почти для всех проектов городской реконструкции, для всего строительства жилых массивов, для большей части современного зонирования и для учебных работ большинства нынешних студентов, изучающих архитектуру и градостроительство, — тех, кто будет навязывать крупным городам эти схемы завтра. В одном лишь Нью-Йорке в 1959 году уже более полумиллиона человек жили там, где этот взгляд на округу воплощён на практике. Этот «идеал» городской округи как отдельного острова — важный фактор нашей теперешней жизни.

Чтобы увидеть, почему этот «идеал» глуп и даже вреден для больших городов, мы должны понять коренное различие между ситуацией, когда его насаждают в большом городе, и жизнью малого города. В городе с населением в 5000 или 10 000 человек, если ты выйдешь на главную улицу (аналогом которой в жилом массиве, построенном по единому проекту, является общественный центр или совокупность коммерческих учреждений), ты встретишь тех, кого знаешь по работе, или кем учился в школе, или кого видел в церкви, или кто учит твоих детей, или кто оказывал тебе профессиональные услуги, или кто дружит с твоими знакомыми, или о ком ты слышал отзывы. В небольшом городе или деревне связи между людьми образуют густую сеть, превращающую малые города с населением даже более 7000, а в какой-то степени и города средних размеров в жизнеспособные и сплочённые сообщества.

Но группа из 5000 или 10 000 жителей крупного города, как правило, не способна естественным путём создать такую сеть внутренних связей — для этого нужны поистине чрезвычайные обстоятельства. И градостроители, сколь бы уютны ни были их замыслы, ничего с этим поделать не могут. Если бы они добились своих целей, результатом было бы уничтожение большого города и превращение его в совокупность малых. В реальности же результатом их ложно направленных усилий становится превращение большого города в совокупность взаимно подозрительных и враждебных «полян». Этот «идеал» спроектированного жилого массива, как и его разнообразные вариации, порочен и во многих других отношениях.

В последнее время некоторые градостроители, самый известный из которых — Реджинальд Айзекс из Гарварда, дерзко задались вопросом: имеет ли понятие окрути в большом городе какой-нибудь смысл вообще? Жители больших городов, говорит Айзекс, очень мобильны. Сфера их выбора в отношении работы, дантиста, прогулок, друзей, магазинов, развлечений, а в некоторых случаях и школ для детей — весь город. В большом городе, по словам Айзекса, человека не сковывает и не должен сковывать провинциализм округи. Разве смысл больших городов не в широте выбора, не в богатстве возможностей?

Разумеется, это так. Более того, именно эта подвижность использования и выбора служит фундаментом большинства культурных и иных специфических начинаний в крупных городах. Потому что эти города предоставляют громадный резервуар талантов, материалов и потребителей, создают предпосылки для необычайного разнообразия инициатив, причём не только в центральных деловых районах, но и в других местах, которые в состоянии предложить что-то особенное и располагают для этого человеческим потенциалом. Черпая из громадного резервуара большого города, эти инициативы, в свой черёд, увеличивают доступный горожанам выбор рабочих мест, товаров, развлечений, идей, контактов, услуг.

Какие бы роли ни играла (или отказывалась играть) округа в большом городе, какую бы пользу (подлинную или мнимую) она ни приносила, её свойства не могут идти вразрез со всеобъемлющей городской мобильностью и текучестью способов использования городской среды, не нанося экономического урона городу, часть которого она составляет. Отсутствие у такой округи как экономической, так и социальной самодостаточности естественно и необходимо просто-напросто потому, что она существует внутри большого города. Айзекс прав, приходя к выводу, что понятие округи в большом городе бессмысленно, — если только понимать её как замкнутую в какой бы то ни было значимой мере единицу, сотворённую по образцу округи в маленьком городе.

Но при всей органически присущей округе в большом городе экстраверсии отсюда вовсе не следует, что жители больших городов могут каким-то волшебным образом обходиться без неё вообще. Даже самому урбанизированному горожанину небезразлична атмосфера улицы и района, где он живёт, как бы ни был велик для него выбор целей и занятий за их пределами; люди в больших городах в подавляющем большинстве очень сильно зависят от своей округи в повседневной жизни.

Предположим, что соседи по такой округе, как часто бывает, не имеют между собой фундаментально ничего более общего, чем проживание на одном клочке земли. Даже в этом случае, если им не удаётся управлять этим клочком как следует, клочок приходит в упадок. Не существует такой невероятно энергичной и всевидящей внешней силы, такого «они», чтобы взять на себя функции местного самоуправления.

Да, округа в большом городе не должна соблазнять своих обитателей искусственной жизнью на манер малого города или деревни, и те, кто ставит такую цель, ведут себя глупо и разрушительно. Но она должна предоставлять определённые возможности для цивилизованного самоуправления. В этом суть проблемы.

Рассматривая округу в большом городе как орган самоуправления, я вижу пользу лишь в трёх её видах: 1) город в целом; 2) уличная округа; 3) крупный район размером с город средней величины, насчитывающий в очень большом городе 100 000 или более жителей.

Каждый из трёх видов округи имеет свои функции, но при этом они сложным образом взаимодействуют и дополняют друг друга. Невозможно сказать, какой из них важнее. В любом городе для устойчивого успеха необходимы все три. Вместе с тем я считаю, что какие-либо иные виды округи, помимо этих, только мешают, затрудняя или делая невозможным успешное самоуправление.

Начнём с самого очевидного — с крупного города в целом, который, впрочем, редко называют округой. Думая о составных частях города, мы никогда не должны забывать про это «вышестоящее» сообщество. Из этого источника приходит большая часть государственных денег, даже если в конечном счёте они идут из федеральной казны или казны штата. Здесь принимается большинство административных и стратегических решений, хороших и дурных. Здесь общее благо часто вступает в острейшее противоречие, явное или скрытое, с противозаконными или разрушительными интересами.

Кроме того, на этом уровне возникают специфические сообщества заинтересованных лиц и инициативные группы. Округа, равная всему городу, — вот место, где люди, испытывающие особый интерес к театру, музыке или другим видам искусства, находят друг друга, в каких бы районах они ни жили. На этом уровне горожане, посвятившие себя определённой профессии или виду бизнеса, или же обеспокоенные некой проблемой, обмениваются идеями и порой предпринимают действия. Профессор П. Сарджент Флоренс, британский специалист по городской экономике, пишет: «Мой личный опыт говорит, что, если не брать в расчёт такие особые заповедники для интеллектуалов, как Оксфорд и Кембридж, для того чтобы иметь двадцать-тридцать знакомых с родственными интересами, мне необходим миллионный город!» Звучит, конечно, несколько снобистски — и тем не менее профессор Флоренс высказал здесь важную истину. Вполне естественно, ему хочется, чтобы он и его знакомые понимали друг друга. Когда Уильям Керк из Юнион Сеттлмент и Хелен Холл из Генри-стрит Сеттлмент — работники нью-йоркских социальных учреждений, отстоящих одно от другого на мили, — встречаются с людьми из журнала Consumers' Union чья редакция отстоит от их мест работы опять-таки на мили, с исследователями из Колумбийского университета и с попечителями некоего фонда, чтобы обсудить вред от ростовщиков, по совместительству торгующих в рассрочку, конкретным жителям и всему сообществу в жилых массивах для малообеспеченных, участники разговора понимают друг друга и, более того, могут соединить свои специфические знания с определёнными денежными средствами, чтобы получше разобраться в проблеме и найти способы её решения. Когда моя сестра Бетти, домохозяйка, участвует в разработке плана, по которому в манхэттенской государственной школе, где учится один из её детей, англоязычные родители помогают с домашней работой детям иммигрантов, не владеющих английским, и план работает, сведения об этом распространяются по всей заинтересованной округе, каковой является весь город; в результате однажды вечером Бетти оказывается далеко от дома — в бруклинском районе Бедфорд-Стайвесант, где разъясняет план десяти председателям местных родительско-педагогических ассоциаций и сама узнает кое-что новое.

Полнота крупного города, позволяющая возникать сообществам людей со специфическими интересами, — очень ценное его качество, возможно, ценнейшее из всех. В свою очередь, к числу того, в чем нуждается городской район, принадлежат люди, входящие в политические, административные и специализированные сообщества в масштабах целого города.

В большинстве наших крупных городов мы, американцы неплохо справляемся с превращением всего города в полезно функционирующую округу. Люди со сходными или дополняющими друг друга интересами довольно легко находят друг друга. Как правило, наиболее эффективно это происходит в крупнейших городах (за исключением Лос-Анджелеса, несостоятельного в этом отношении, и имеющего довольно жалкий вид Бостона). Более того, высшие руководители крупнейших городов, как убедительно показывает Симор Фридгуд из журнала Fortune в статье «Взрывающийся большой город», во многих случаях достаточно компетентны и энергичны, как бы трудно ни было это предположить, глядя на социальную и экономическую ситуацию в бесчисленных упадочных мелких подразделениях этих городов. Наша катастрофическая слабость, в чем бы она ни состояла, состоит не в неспособности сформировать округу из большого города в целом.

На другом конце шкалы находится городская улица и маленькая округа, которую она — как, например, наша Гудзон-стрит, — создаёт.

В первых главах этой книги я делала упор на тех функциях улиц в крупных городах, что связаны с самоуправлением, — на создании сетей общественного надзора, защищающих как местных жителей, так и посторонних; на сотворении ткани повседневной публичной жизни в малом масштабе, основанной на доверии и социальном контроле; на включении детей в ответственную и толерантную городскую жизнь.

Но уличная округа в большом городе должна исполнять и другую жизненно важную функцию самоуправления — эффективно обращаться за помощью, когда возникает проблема, с которой сама улица справиться не в состоянии. Источником этой помощи иной раз должен быть город в целом, находящийся на другом конце шкалы. Эту тему я не буду пока развивать, но позднее к ней вернусь.

Функции улиц, связанные с самоуправлением, скромны, но обойтись без них невозможно. Несмотря на множество экспериментов, поставленных по плану и без плана, замены оживлённым улицам не существует.

Какого размера должна быть уличная округа в большом городе, чтобы хорошо функционировать? Если мы посмотрим на реально существующие успешные её образцы, то увидим, что вопрос лишён смысла: там, где уличная округа действует наилучшим образом, она не имеет ни начала, ни конца, которыми она была бы ограничена как отдельная единица. Её размер даже может быть различным для различных её жителей, потому что у каждого человека свой радиус общения. Успех уличной округи во многом зависит от её способности перекрываться и переплетаться с другими, поворачивать налево и направо. Это одно из средств, какими она обеспечивает людям экономическое и зрительное разнообразие. Жилая часть Парк-авеню в Нью-Йорке кажется верхом уличного однообразия, и так бы оно и было, будь она изолированной от всего прочего лентой. Но для жителя Парк-авеню уличная округа только начинается на самой авеню; округа очень быстро заворачивает за один угол, потом за другой. Это не лента, а часть переплетающейся многосложной системы уличных округ.

Изолированная уличная округа с чёткими границами, безусловно, встречается в наших городах очень часто. Как правило, она ассоциируется с длинным кварталом (и, следовательно, с разреженной уличной сетью), потому что длинные кварталы почти всегда физически тяготеют к самоизоляции. Отчётливо выделенная уличная округа — совершенно не то, к чему надо стремиться; как правило, это признак неудачи. Описывая проблемы одной из частей манхэттенского Уэстсайда, состоящей из длинных, однообразных, изолированных кварталов профессор Нью-йоркского университета Дэн У. Додсон из Центра изучения человеческих взаимоотношений замечает: «Каждая улица выглядит как особый мир с особой культурой. Многие из проинтервьюированных не имели никакого понятия об участках, соседних с их улицей».

Подытоживая свои суждения об упадке этой территории профессор Додсон пишет: «Нынешнее состояние округи показывает, что её жители потеряли способность к коллективным действиям, — иначе они давно уже надавили бы на городские власти и социальные учреждения с тем, чтобы они занялись хотя бы некоторыми из здешних проблем». Два отмеченных Додсоном обстоятельства — уличная изоляция и пассивность — это две стороны одной медали.

Итак, успешная уличная округа — не изолированная единица. Успех предопределяет физическая, социальная и экономическая непрерывность — в миниатюре, конечно, но только в том смысле, в каком миниатюрны волокна, сплетённые в канат.

Там, где улицам наших больших городов свойственна достаточная для обеспечения непрерывности публичной уличной жизни плотность коммерции, бодрой жизненной энергии, деятельной заинтересованности, мы, американцы, обычно неплохо справляемся с задачей уличного самоуправления. Этот положительный факт чаще всего отмечают в районах, населённых бедными или вышедшими из бедности людьми. Но уличную округу, хорошо исполняющую свои повседневные функции, нередко можно увидеть и в зажиточных районах, пользующихся постоянной популярностью, а не преходящей модной славой, — в таких, например, как манхэттенский Истсайд от Пятидесятых до Восьмидесятых улиц или как окрестности Риттенхаус-сквер в Филадельфии.

Безусловно, нам не хватает улиц, приспособленных к жизни крупного города. Слишком часто те или иные городские зоны поражены Великим Несчастьем Скуки. Тем не менее очень многие наши улицы исправно делают своё скромное дело, внушают при этом людям чувство верности и если гибнут, то либо из-за вторжения слишком масштабных для них общегородских проблем, либо из-за длительного пренебрежения теми их нуждами, что способен удовлетворить лишь город в целом, либо из-за осознанной градостроительной политики, которой жители округи бессильны воспрепятствовать.

И здесь мы подходим к третьему типу городской округи, полезному в плане самоуправления, — к району. Тут, я считаю, мы, как правило, наиболее слабы и наши неудачи наиболее катастрофичны. У нас есть масса городских подразделений, называющих себя районами. Но лишь немногие из них действуют.

Главная функция успешного городского района — посредничать между совершенно необходимой, но политически слабой по ироде своей уличной округой и могущественным по природе своей городом в целом.

Высшие руководители больших городов много о чем не имеют представления. Это неизбежно, потому что большой город слишком велик и сложен, чтобы его можно было с какой угодно точки (пусть даже высокой) исчерпывающе оглядеть в подробностях и чтобы его мог оглядеть один человек; между тем в подробностях обычно вся суть. Группа жителей Восточного Гарлема, готовясь к встрече с мэром Нью-Йорка и членами его команды, составила перечень бедствий, причинённых району решениями, принятыми наверху (большей частью, конечно, принятых с наилучшими намерениями). К перечню был добавлен следующий комментарий: «Нам постоянно бросается в глаза, что те из нас, кто живёт и работает в Восточном Гарлеме, кто ежедневно с ним соприкасается, воспринимают его совершенно иначе, чем <… > те, кто лишь проезжает через него по пути на службу, или читает о нем в ежедневных газетах, или — что, по нашему мнению, случается слишком часто — принимает решения, касающиеся его, сидя за письменным столом в центре Нью-Йорка». Почти в точности то же самое я слыхала и в Бостоне, и в Чикаго, и в Цинциннати, и в Сент-Луисе. Эта жалоба звучит и отдаётся эхом во всех наших крупных городах.

Районы должны способствовать как передаче ресурсов города нуждающимся в них уличным округам, так и претворению опыта реальной жизни в этих округах в планы и намерения города в целом. И они должны обеспечивать возможность цивилизованного использования территорий не только их жителями, но и другими людьми — рабочими, служащими, покупателями, посетителями — в рамках всего города.

Для выполнения этих функций эффективный район должен быть достаточно велик, чтобы с ним считались как с серьёзной силой в масштабах города. «Идеальная» округа из градостроительной теории на такую роль не подходит. Размер и сила района должны быть таковы, чтобы он мог отстаивать свои интересы перед городскими властями. Ничто меньшее пользы не приносит. Разумеется, борьба на городском уровне — не единственная функция района и не обязательно самая важная. Тем не менее это хороший функциональный принцип для определения размера района, потому что иногда району приходится заниматься именно такой борьбой, и ещё потому, что район, которому не хватало для такой борьбы — и победы в ней — силы и воли в условиях, когда его жители чувствуют угрозу, вряд ли найдёт в себе силу и волю для решения других серьёзных проблем.

Вернёмся ненадолго к уличной округе и к теме, которую я обещала развить: к умению эффективной уличной округи получить помощь, когда возникает слишком трудная для неё проблема.

Нет ничего более беспомощного, чем улица большого города, в одиночку пытающаяся бороться с проблемами, которые превышают её возможности. Посмотрим, к примеру, на то, что случилось в связи с торговлей наркотиками на одной из улиц в верхней (северной) части манхэттенского Уэстсайда в 1955 году. Жители этой улицы работали в разных местах по всему городу и имели друзей и знакомых как на своей улице, так и за её пределами. На самой улице шла довольно интенсивная публичная жизнь, особенно у крылечек домов, но на ней не было ни местных магазинчиков, ни постоянных публичных персонажей. Кроме того, она никак не была связана с районом, да и района как действующей единицы практически не было — одно название.

Когда в одной из квартир начали продавать героин, на эту улицу потянулись наркоманы — не жить на ней, но устанавливать связи. На покупку наркотиков им нужны были деньги. Результат — эпидемия грабежей. Людям стало страшно возвращаться домой с зарплатой по пятницам. Иногда по ночам жители просыпались от ужасающих криков. Они начали стесняться приглашать к себе друзей. Некоторые подростки, жившие на улице, были наркоманами, и другие начали следовать их примеру.

Обитатели улицы, в большинстве своём люди добропорядочные и законопослушные, делали что могли. Они много раз вызывали полицию. Некоторые по личной инициативе выяснили, что лучше всего обратиться в отдел по борьбе с наркотиками. Они рассказали сотрудникам отдела, где продают героин, кто, когда и в какие дни приходят новые партии.

И — ничего. Положение если и менялось, то к худшему. Так обычно и бывает, когда беспомощная маленькая улочка в одиночку борется с какой-либо из серьёзнейших проблем огромного города.

Не подкупили ли полицейских? Может быть. Но как, спрашивается, это проверить?

В отсутствие окрути на районном уровне, не зная людей, занимающихся этой проблемой в их части города, которые могли бы их поддержать, местные жители пошли так далеко, как сумели пойти. По-чему они не обратились хотя бы к своему депутату законодательного собрания или к какому-нибудь политику? Никто из них не знал ни самих этих людей (член законодательного собрания избирается примерно 115 000 жителями), ни кого-либо, кто их знал. Короче говоря, эта уличная округа не имела ровно никаких связей с районной округой, не говоря уже об эффективных связях с эффективной районной округой. Те её обитатели, что в принципе могли бы попытаться установить такую связь, уехали, посчитав, что положение улицы стало безнадёжным. В результате она глубоко ушла в пучину хаоса и варварства.

Пока развивались эти события, комиссаром нью-йоркской полиции был способный и энергичный человек, но до него никто не сумел добраться. Без хорошего притока «разведданных» с улиц и давления со стороны районов он тоже, видимо, стал в какой-то мере беспомощным. Из-за этого разрыва никакие добрые намерения наверху не дают значимых результатов внизу, и наоборот.

Иногда город является не потенциальным помощником улицы, а её антагонистом, и в этом случае она опять-таки, если только на ней не живёт кто-нибудь очень влиятельный, обычно беспомощна в одиночку. Недавно мы, обитатели Гудзон-стрит, столкнулись с подобной проблемой. Манхэттенские инженеры решили сузить наши тротуары на три метра в рамках бездумно-рутинной городской программы расширения проезжей части.

Мы, уличные жители, сделали, что могли. Печатник акцидентной продукции остановил свой станок, прекратил работу, на которую у него был срочный заказ, и утром в субботу напечатал листовки-петиции, чтобы дети, свободные от школы, смогли помочь их разнести. Люди из уличных округ, перекрывающихся с нашей, брали листовки и распространяли их дальше. В двух приходских школах, епископальной и католической, петиции раздали детям, чтобы те отнесли их домой. На нашей улице и в ответвляющихся от неё переулках мы собрали около тысячи подписей — значит, подписалось большинство взрослых, которых это непосредственно касалось. Многие бизнесмены и местные жители написали письма, и группа представителей сформировала делегацию для посещения президента округа Манхэттен — избранного должностного лица, ответственного за происходящее.

Тем не менее сами по себе мы бы вряд ли добились успеха. Мы замахнулись на уже одобренную общую политику переустройства улиц, заявили протест против работ, которые сулили кому-то хорошую прибыль и подготовка к которым уже шла полным ходом. Мы узнали о них до их начала по чистой случайности. Никакого их публичного обсуждения формально не требовалось, поскольку считалось, что это всего-навсего «корректировка бордюра».

Вначале нам было сказано, что план останется без изменений: тротуары будут урезаны. Наш слабенький протест нуждался в поддержке. И она пришла от нашего района — от Гринвич-Виллиджа. По правде говоря, главной целью наших петиций, хоть и целью неявной было привлечь к вопросу внимание района. Резолюции, которые быстро приняли районные организации, помогли нам больше, чем протесты ограниченные нашей улицей. Человеком, добившимся, чтобы нашу делегацию приняли, был Антони Даполито, председатель Ассоциации жителей Гринвич-Виллиджа, и самыми влиятельными её членами были люди, живущие совсем на других улицах, иные — на противоположном конце района. Их слово имело вес именно потому, что они представляли общественное мнение всего района. С их помощью мы победили.

Без возможности такой поддержки, как правило, улицы даже и не пытаются сопротивляться, откуда бы ни шла угроза — от городских властей или из других источников. Никому не хочется тратить силы попусту.

Полученная нами помощь, конечно, накладывает на некоторых жителей нашей улицы обязательство оказывать, когда потребуется, помощь другим улицам или району в целом. В противном случае мы можем не получить поддержку в следующий раз.

Районы, эффективно передающие информацию и мнения с улиц на городской уровень, иногда способствуют претворению их в городскую политику. Примерам такого рода нет числа; вот один в порядке иллюстрации. Когда я пишу эти строки, Нью-Йорк, похоже, несколько меняет свой подход к лечению наркоманов, и одновременно городской совет оказывает давление на федеральное правительство, с тем чтобы оно расширило и реформировало свою лечебную работу и предприняло дополнительные усилия по блокированию контрабанды наркотиков из-за границы. Исследования и агитацию, которые подтолкнули власти к этим шагам, начали не какие-то там таинственные «они». Первыми публичную агитацию за расширение и реформирование лечебной работы стали вести отнюдь не чиновники, а районные «группы давления» из таких районов, как Восточный Гарлем и Гринвич-Виллидж. Позорная практика, при которой списки арестованных состоят из жертв наркоторговцев, тогда как сами торговцы действуют открыто и безнаказанно, разоблачена именно этими «группами давления», а никакими не властями и уж, конечно, не полицией. Эти группы изучили проблему, начали настаивать на переменах и будут продолжать — именно потому, что непосредственно соприкасаются с уличным опытом. С другой стороны, опыт такой улицы-сироты, как упомянутая мной улица на Верхнем Уэстсайде никого не способен ничему научить — разве что тому, что надо рвать когти, пока не поздно.

Заманчивым выглядит предположение, будто районы могут формироваться на федеративной основе из отдельных мелких округ. Нью-йоркский Нижний Истсайд сейчас пытается образовать эффективный район по этому принципу и уже получил на это крупные благотворительные пожертвования. Формализованная федеративная система, как мне кажется, неплохо работает в случаях почти единодушного согласия — например, когда надо «пробить» постройку новой больницы. Однако многие жизненно важные вопросы городской жизни на местном уровне вызывают ожесточённые споры. В частности, сегодня на Нижнем Истсайде в федеративную организационную структуру района входят как люди, пытающиеся защитить свои дома и улицы от уничтожения бульдозерами, так и те, кто связан с планами кооперативной застройки и другими бизнес-проектами и хотел бы, чтобы власти выселили этих жителей принудительно. Тут возникают подлинные конфликты интересов — в данном случае старый как мир конфликт между хищником и жертвой. Люди, пытающиеся спасти свои дома, тщетно тратят массу усилий, добиваясь принятия резолюций и одобрения текстов писем советами директоров, куда входят их главные противники!

В подобных жарких противостояниях по важным местным вопросам обеим сторонам необходимо консолидироваться, собрать в кулак все силы в масштабах района (ничто меньшее эффекта иметь не будет). Чтобы повлиять на решения в сфере городской политики, они должны дать бой друг другу и властям на том уровне, где эти решения принимаются. Все, что дробит и разжижает усилия соперников, заставляя их продираться через иерархические «процедуры согласования» на неэффективных уровнях, где отсутствуют полномочные органы принятия решений, выхолащивает политическую жизнь и сводит к нулю возможности граждан. Получается не самоуправление, а игра в него.

Например, когда район Гринвич-Виллидж боролся против рассечения Вашингтон-сквер, своего парка, надвое автомагистралью, подавляющее большинство его жителей было против магистрали. Но нашлись у неё и сторонники, в том числе влиятельные люди, которые занимали ведущие позиции в тех или иных подразделениях района. Естественно, они затеяли затяжную борьбу на уровне мелких подразделений, и городские власти им в этом способствовали. Большинство растрачивало силы в этой борьбе и все никак не могло одержать решительную победу, пока ему не открыл глаза на происходящее Раймонд Рубинау — человек, который работает в нашем районе, но не живёт в нем. Рубин помог создать объединённый чрезвычайный комитет на районном уровне, действующий поверх внутренних организационных границ. Эффективный район — это сила, с которой приходится считаться, и граждане, занимающие общую позицию по тому или иному спорному вопросу непременно должны сплотиться на районном уровне, иначе они ничего не добьются. Район — это не совокупность мелких княжеств, объединившихся в федерацию. Если он действует, то действует как цельная единица, достаточно крупная, чтобы иметь вес.

В наших больших городах многие округи представляют собой острова, слишком маленькие, чтобы быть районами. Я имею в виду не только новые жилые массивы, в чьих бедах виновно скверное проектирование, но и многие старые округи, сложившиеся исторически. Эти небольшие, никем не спланированные участки нередко представляют собой этнически однородные анклавы. Зачастую они хорошо справляются со своими уличными функциями и не дают развиться той порче и тем местным социальным проблемам, что идут изнутри. Но, как и отдельные улицы, эти недостаточно крупные округи беспомощны перед лицом тех проблем и той порчи, что приходят извне. Их обделяют по части общественного благоустройства и услуг, поскольку у них нет голоса чтобы их добиваться. Им нечего противопоставить ипотечным кредиторам, которые могут обречь участок города на медленную смерть, занеся его в кредитный «чёрный список» [с этой проблемой чрезвычайно трудно бороться даже району, обладающему впечатляющей силой). Если у них возникают конфликты с соседними частями города, то им, как и их соседям, трудно отыскать пути для улучшения отношений. Изолированность, как правило, приводит к дальнейшему их ухудшению.

Случается, конечно, что округа, не дотягивающая до района, возмещает этот недостаток благодаря тому, что в ней живёт чрезвычайно влиятельный человек или находится влиятельное учреждение. Но жители такой округи расплачиваются за «дармовую» прибавку весомости, когда их интересы вдруг расходятся с интересами воротилы-покровителя или учреждения-покровителя. У них нет возможности победить покровителя в чиновничьих кабинетах, где принимаются решения, и, следовательно, у них также нет возможности научить его чему-либо или повлиять на него. В такое положение нередко попадают, например, жители городских участков, прилегающих к университетам.

Способность района с достаточным потенциалом стать эффективным и полезным органом демократического самоуправления во многом зависит от того, преодолена ли изоляция слишком мелких округ него. Прежде всего это социальная и политическая проблема района и его составных частей, но это также и физическая проблема. Проектирование и строительство, сознательно базирующиеся на постулате, будто город, физически разделённый на куски меньшего, чем район, размера, — это идеал, к которому надо стремиться, подрывают самоуправление; от того, что они продиктованы сентиментальными или патерналистскими мотивами, легче не становится. А если к физической изоляции мелких округ добавляются социальные контрасты, как бывает в случаях, когда соседние жилые массивы различаются цифрами на пенниках, то подобная политика заслуживает наименования варварской абсолютно разрушительной для городского самоуправления.

Ценность городского района, обладающего реальным весом (но в котором при этом уличная округа не теряется как бесконечно малая величина), — отнюдь не моё открытие. Эта ценность постоянно открывается заново и подтверждается эмпирически. Почти каждый крупнейший город имеет в своём составе хотя бы один эффективный район. Многие другие городские территории спорадически пытаются действовать как районы в кризисных случаях.

Неудивительно, что достаточно эффективный район со временем накапливает существенную политическую силу. Он, кроме того, порождает немалое число активистов, способных действовать одновременно на уличном и районном уровнях или на районном и городском уровнях. Выход из нашей нынешней катастрофической в целом ситуации, связанной с плохим функционированием районов, в огромной мере зависит от административных перемен в крупных городах, о чем я пока говорить не буду. Но нам также необходимо отказаться от привычных градостроительных идей, касающихся городской округи. «Идеальная» округа, фигурирующая в градостроительстве и зонировании, слишком велика для роли уличной округи и в то же время слишком мала для выполнения задач района. Она не пригодна ни к чему. Её даже нельзя считать исходной точкой для чего бы то ни было. Как былая вера в кровопускание, это ложный поворот, уводящий в тупик.

Если единственными видами городской округи, полезными для самоуправления в реальной жизни, являются город как целое, улица и район, то эффективное градостроительство в крупных городах должно выполнять следующие задачи:

1. Способствовать появлению живых и интересных улиц.

2. Делать так, чтобы уличная ткань была как можно более сплошной на всей территории района, который по размеру и потенциальной мощи должен тянуть на город средней величины.

3. Использовать парки, площади, скверы и общественные здания как часть этой уличной ткани; использовать их для увеличения её целостности, для её обогащения, усложнения и диверсификации. Они не должны отгораживать друг от друга различные способы использования или соседние округи внутри района.

4. Подчёркивать функциональную идентичность, самобытность территории, достаточно обширной, чтобы действовать как район.

Если первые три задачи выполняются хорошо, то хорошо будет выполняться и четвёртая, и вот почему. Немногие люди, если только они не живут в мире карт и атласов, могут идентифицировать себя с абстракцией, называемой районом, или испытывать к ней какие-либо чувства. Как правило, мы идентифицируем себя с частью города, потому что используем её и в процессе использования узнаем её достаточно близко. Мы ходим по ней ногами и со временем начинаем на неё полагаться. Единственное, что побуждает нас к этому, — притяжение со стороны полезных, интересных или удобных элементов городского разнообразия, находящихся неподалёку.

Почти никто по доброй воле не идёт от чего-либо к его повторению, от дубликата к дубликату, пусть даже необходимое для этого физическое усилие минимально.

Разнообразие, а не дублирование — вот что стимулирует перекрёстное использование и, следовательно, создаёт условия для идентификации человека с более обширным куском города, чем несколько ближайших улиц. Однообразие — враг перекрёстного использования, а значит, и функционального единства. Что же касается «полян», созданных по проекту или возникших стихийно, мало кто за их пределами сможет естественным образом идентифицировать себя с ними или с тем, что на них находится.

В живых, диверсифицированных районах возникают центры использования, как в меньшем масштабе они возникают в парках, и эти центры особенно важны для идентификации района, если в них к тому же имеются зримые объекты, символически ассоциирующиеся с данным местом и в той или иной степени с районом в целом. Но сами по себе эти центры не могут выполнить задачу районной идентификации; повсюду должны действовать разнообразные коммерческие предприятия и культурные учреждения, открываться непохожие друг на друга виды. Для этой ткани физические барьеры — например, крупные транспортные артерии, слишком обширные парки, большие комплексы зданий, принадлежащих тем или иным учреждениям, — функционально разрушительны, поскольку блокируют перекрёстное использование. Насколько большим в абсолютных величинах должен быть эффективный район? Я дала функциональное определение его размера: он должен быть достаточно велик, чтобы отстаивать свои права на городском уровне, но не настолько велик, чтобы уличная округа не могла привлечь к себе внимание района и иметь для него значение.

В абсолютных терминах это означает разные размеры в разных городах в зависимости, помимо прочего, от размера самого города. Бостонский Норт-Энд, когда его население превышало 30 000 человек, был сильным районом. К настоящему моменту оно уменьшилось примерно вдвое, во-первых, благодаря здоровому процессу расселения жилищ по мере выхода района из трущобного состояния, во-вторых, из-за нездоровых последствий безжалостной ампутации, каковой явилось строительство новой автомагистрали. Сохранив внутреннюю связность, Норт-Энд вместе с тем утратил важный силовой потенциал. В таких городах, как Бостон, Питтсбург и даже, возможно, Филадельфия, для формирования района, пожалуй, хватит 30 000 человек. Но в Нью-Йорке или в Чикаго такой район не будет иметь никакого веса. Население Бэк-оф-де-Ярдз, самого эффективного района Чикаго, составляет, по словам главы районного совета, примерно 100 000 человек и в дальнейшем будет расти. В Нью-Йорке Гринвич-Виллидж несколько маловат для эффективного района, но жизнеспособен, потому что возмещает этот недостаток другими преимуществами. В нем живёт приблизительно 80 000 человек, а работает около 125 000 (из которых жители района составляют шестую часть). Нью-йоркские Восточный Гарлем и Нижний Истсайд, стремящиеся стать эффективными районами, насчитывают примерно по 200 000 жителей, и такое их количество им для этого действительно необходимо.

Разумеется, для эффективности нужны и другие факторы помимо простого числа жителей, и прежде всего хорошая коммуникация и высокий моральный дух. Но количественный размер жизненно важен, ибо с ним связаны, пусть между выборами только в потенции, голоса избирателей. В конечном счёте есть только две общественные силы формирующие большие американские города и управляющие ими: голоса и контроль над деньгами. Чтобы звучало симпатичнее, можно употребить выражения «общественное мнение» и «распределение финансовых средств», но все равно это голоса и деньги. Эффективный район и через его посредство уличная округа располагают одной из этих сил — силой голосов. Она, и только она даёт им возможность эффективно содействовать или противодействовать силе государственных денег, которая может быть направлена и на добро, и на зло.

Роберт Мозес, чья гениальность в реализации своих планов во многом состоит в понимании этих истин, довёл до совершенства искусство контроля над государственными деньгами с тем, чтобы добиваться своего от лиц, избранных гражданами и в силу этого обязанных защищать их интересы, часто диктующие совсем иные решения. Разумеется, это все та же старая печальная песня о демократическом правлении, хоть и в новой аранжировке. Искусство сведения на нет силы голосов с помощью силы денег может с равной эффективностью практиковаться как честными городскими администраторами, так и бесчестными представителями исключительно частных интересов. В любом случае соблазнять или подчинять себе избранных должностных лиц легче всего, когда электорат раздроблён на неэффективные фрагменты.

Если говорить о максимальных цифрах, то я не знаю района, где жило бы более 200 000 человек и он действовал бы как район. В любом случае эмпирические границы для численности населения диктует географический размер. В реальной жизни максимальный размер развившегося естественным путём, эффективного района, мне кажется, составляет примерно полторы на полторы мили. Дело, вероятно, в том, что участок большей величины становится неудобен для достаточно интенсивного местного перекрёстного использования я для функциональной идентификации, которая лежит в основе политической идентификации района. Успешный район в очень крупном городе должен, таким образом, быть плотно населён — иначе невозможно добиться соединения достаточного политического веса с географической жизнеспособностью.

Важность географического размера не означает, что можно взять карту, разбить на ней город на участки примерно в квадратную милю, идентифицировать эти участки их границами — и вызвать тем самым городские районы к жизни. Не границы создают район, а перекрёстное использование и живая жизнь. Тему физического размера и границ района я затронула вот почему: природные или рукотворные объекты, образующие физические барьеры для лёгкого перекрёстного использования, должны где-то быть. И пусть они лучше находятся на краях участков, достаточно крупных, чтобы функционировать как районы чем вторгаются в ткань районов, хорошо устроенных в иных отношениях. Суть района в том, что он представляет собой внутренне, а также во внутренней непрерывности и взаимоперекрытиях использования, а не в том, чем он ограничен или как он выглядит с воздуха. Во многих случаях очень популярные городские районы спонтанно расширяются до тех пор, пока не натыкаются на те или иные физические барьеры. Слишком тщательно отгороженному району, помимо прочего, грозит опасность потери экономически стимулирующих его посетителей из других частей города.

Градостроительные единицы, значимо характеризующиеся не формальными границами, а только своей внутренней тканью и той жизнью, тем многосложным перекрёстным использованием, что они порождают, разумеется, никак не вписываются в ортодоксальные градостроительные концепции. Потому что одно дело — помогать живым, сложным организмам, способным самостоятельно определять свою судьбу, совсем другое — создавать застывшие, инертные поселения, способные (в лучшем случае) лишь поддерживать сохранность того, что они получили в готовом виде.

Говоря о важности районов, я вовсе не хочу сказать, что эффективный район крупного города самодостаточен экономически, политически или социально. Разумеется, такого не бывает и быть не может, и в этом отношении район не отличается от улицы. Не бывает и так, чтобы районы оказывались дубликатами друг друга; различия между ними огромны, и так и должно быть. Большой город — не совокупность одинаковых маленьких городков. Интересный район имеет свой характер и свои отличительные черты. Он привлекает пользователей извне (иначе нельзя достичь подлинно городского экономического разнообразия), а его жители постоянно выходят наружу.

Район и не нуждается в том, чтобы быть самодостаточным. В чикагском Бэк-оф-де-Ярдз до 1940-х годов кормильцы семей большей частью работали на скотобойнях внутри района, и это повлияло на его формирование, потому что районные общественные органы были производными от профсоюзных органов. Но по мере того, как местные жители и их дети переходили от работы на скотобойне к чему-то лучшему, они включались в трудовую и общественную жизнь города в целом. Сейчас обитатели Бэк-оф-де-Ярдз, если не считать только-только окончивших школу, в большинстве своём работают вне района, и это его отнюдь не ослабило — наоборот, он все это время набирал силу.

Конструктивным фактором, который тут действовал, было время. Время в большом городе в определённом смысле компенсирует отсутствие самодостаточности. Время в большом городе — незаменимая вещь.

В перекрёстных связях, которые делают район районом, наделяют его весомостью, нет ничего смутного или таинственного. Они состоят из рабочих отношений между конкретными людьми, которые зачастую имеют между собой мало общего помимо того, что живут на одной территории.

Первичные связи, формирующиеся на мало-мальски стабильных участках крупных городов, возникают в уличных округах, и возникают они между людьми, имеющими между собой нечто общее помимо места проживания и состоящими в одной организации, будь то церковь, родительско-педагогическая ассоциация, бизнес-ассоциация, политический клуб, местная гражданская лига, комитет для сбора средств на здравоохранение или другие общественные нужды, общество выходцев из такой-то деревни (частое явление среди пуэрториканцев в наши дни, как в прошлом — среди итальянцев), ассоциация домовладельцев, общество активистов, занимающихся благоустройством квартала, общество протестующих против тех или иных несправедливостей, и так далее до бесконечности.

Если вглядеться практически в любой более или менее устойчиво живущий фрагмент большого города, то увидишь столько организаций, в основном мелких, что закружится голова. Миссис Гоулди Хоффман из филадельфийского управления по плановой перестройке решила в порядке эксперимента выявить все организации и объединения на одном милом маленьком городском участке, который подлежал реконструкции и где проживало около десяти тысяч человек. К своему и общему изумлению, она насчитала их девятнадцать. Мелкие и специализированные организации вырастают в наших больших городах, как листья на деревьях, и по-своему служат ярчайшим свидетельством человеческого упорства и жизнестойкости.

Но для того чтобы формирование эффективного района вступило в решающую стадию, требуется куда большее. Должна созреть совокупность взаимопереплетающихся и притом многообразных связей — рабочих связей между людьми, чаще всего лидерами, которые, расширяя сферу своей местной общественной жизни за пределы ближних улиц и специализированных организаций или объединений, завязывают отношения с теми, кто укоренён совсем в иной среде. Такие «перескакивающие» взаимоотношения в крупных городах в большей степени зависят от случая, чем подобные им, но почти вынужденные «перескакивающие» связи между членами различных маленьких групп внутри самодостаточных зон или небольших населённых пунктов. Возможно, из-за того, что мы, как правило, лучше умеем объединяться по интересам в масштабах целого города, чем формировать районы, «перескакивающие» связи в рамках района иногда случайно возникают между его жителями, которые сначала знакомятся в том или ином специализированном городском сообществе и лишь затем переносят свои взаимоотношения на районный уровень. Именно так зародились, к примеру, многие районные сети Нью-Йорка.

Для того чтобы сплотить район в нечто по-настоящему весомое, хватает на удивление малого числа, сравнительно со всем его населением, таких «перескакивающих» активистов. Примерно сотня человек достаточна для стотысячного района. Но людям нужно время на то, чтобы найти друг друга, наладить выгодное сотрудничество, — как и на то, чтобы укорениться в тех или иных малых сообществах, объединяемых общностью места или особого интереса.

Когда мы с сестрой только переехали в Нью-Йорк из не столь крупного города, мы развлекались игрой в «сообщения». Мне кажется, с её помощью мы неосознанно старались освоиться в огромном, сбивающем с толку мире, в который вышли из своего кокона. Суть игры состояла в том, чтобы вообразить двоих резко отличных друг от друга людей — например, охотника за головами на Соломоновых островах и сапожника в Рок-Айленде, штат Иллинойс — и представить себе, что один должен передать другому устное сообщение. После этого каждая из нас молча изобретала правдоподобную — или по крайней мере мыслимую — цепочку людей, через которых сообщение могло быть передано. Выигрывала та, кому удавалось придумать более короткую цепочку. Охотник за головами мог бы поговорить с вождём своей деревни, тот — с торговцем, приехавшим за копрой, тот — с офицером с проплывавшего мимо австралийского патрульного судна, тот — с матросом, у которого в Мельбурне подошла очередь получить увольнительную на берег и т. д. А на другом конце цепочки сапожник услышал бы сообщение от своего священника, тот — от мэра, тот — от сенатора штата, тот — от губернатора и т. д. Вскоре почти для любых персонажей, каких мы могли выдумать, у нас имелся рутинный набор ближних звеньев, а вот с серединой цепочки иной раз было не так легко, пока мы не начали использовать миссис Рузвельт. С её помощью вдруг оказалось возможным перескакивать через большие, многозвенные промежуточные этапы. У неё были необычные, невероятные знакомства. Мир очень сильно сузился. Он сузился настолько, что мы лишились нашей игры, которая стала слишком короткой и скучной.

Району крупного города нужно некоторое количество своих миссис Рузвельт — людей, располагающих необычными знакомствами и потому отменяющих необходимость в длинных коммуникационных цепочках (которая в реальной жизни не возникла бы вовсе).

Нередко такие системы районных «перескакивающих» связей начинаются с директоров социальных учреждений, но они могут лишь служить их началом и по возможности способствовать их расширению; они не в силах нести основной груз. Для этих связей необходим рост доверия и сотрудничества, который обычно, по крайней мере поначалу, идёт робко и зависит от случая; необходимы также люди, обладающие достаточной уверенностью в себе или принимающие близко к сердцу местные общественные проблемы. В Восточном Гарлеме, где после периода ужасных катаклизмов и текучести населения потихоньку, вопреки многим трудностям, начал восстанавливаться эффективный район, в 1960 году в собрании, имевшем целью оказать давление на мэра и четырнадцать его помощников и сообщить им о нуждах района, участвовали 52 организации. В их числе — родительско-педагогические ассоциации, церкви, социальные учреждения, гражданские клубы, ассоциации жильцов, бизнес-ассоциации, политические клубы; к ним примкнули конгрессмен, член законодательного собрания штата и член городского совета. Различные задачи, связанные с организацией собрания и определением его тактики, взяли на себя 58 человек, люди всевозможных профессий и дарований, чрезвычайно несхожие между собой этнически: негры, итальянцы, пуэрториканцы и те, чьё происхождение трудно установить. За этим стоит множество «перескакивающих» связей внутри района. За этим стоят годы труда и недюжинный талант нескольких активистов и процесс ещё только начинает показывать свою эффективность.

Когда в городском районе уже возникла доброкачественная, прочная сеть таких «перескакивающих» связей, она может увеличиваться довольно быстро, создавая и пересоздавая всевозможные новые элементы узора. Одним из признаков этого этапа порой является появление организаций нового типа, охватывающих практически весь район, но непостоянных, формирующихся ради конкретной задачи. Так или иначе, чтобы сеть заработала, нужны три условия: стартовый импульс; территория, с которой достаточное число людей могут идентифицировать себя как пользователи; и Время.

Люди, формирующие «перескакивающие» связи, как и люди, формирующие более мелкие связи на улицах и в специализированных организациях, — отнюдь не те статистические единицы, что замещают людей в градостроительных проектах. Эти единицы являются фикцией по многим причинам, одна из которых — их абсолютная взаимозаменяемость. Реальные люди неповторимы, они вкладывают годы жизни в создание значимых отношений с другими неповторимыми людьми, и они ни в коей мере не взаимозаменяемы. Если эти отношения оказываются обрезаны, человек гибнет как эффективное социальное существо. Иногда он может затем возродиться, иногда нет.

Если в городской округе, уличной или районной, разом рвётся слишком много исподволь создававшихся общественных связей, могут произойти любые катаклизмы, возникнуть любые виды хаоса, нестабильности и беспомощности, и порой даже кажется, что время никогда не залечит нанесённых травм.

Гаррисон Солсбери в серии статей в New York Times, озаглавленной «Поколение, подвергшееся встряске», выразительно развивает эту важнейшую мысль о человеческих отношениях в большом городе и их уничтожении:

«Даже в гетто [цитирует он слова пастора] спустя некоторое время возникает своя социальная структура, и она увеличивает стабильность, выдвигает лидеров, создаёт средства, помогающие решать общественные проблемы».

Но когда [продолжает Солсбери] на той или иной территории начинается расчистка трущоб, уничтожаются не только ветхие дома. Людей срывают с насиженных мест. Гибнут церкви. Рушится уличный бизнес. Местный адвокат вынужден искать себе другую контору в деловой части города. Плотный клубок местных дружб и человеческих взаимоотношений перестаёт существовать.

Старожилов выталкивают из их пришедших в негодность квартир или скромных домишек и заставляют искать себе новое жильё в незнакомых местах. В городскую округу вливаются сотни и тысячи новых лиц…

Проекты городской реконструкции, большей частью нацеленные на сохранение зданий и мимоходом некоторой части жителей ценой выдавливания всех остальных, приносят сходные результаты, как и излишне концентрированное частное строительство, использующее высокий спрос на ценности, созданные стабильной городской округой. Из нью-йоркского Йорквилла такими способами между 1951 и 1960 годами было вытеснено около 15 000 семей; почти все они уехали не по своей воле. В Гринвич-Виллидже происходит то же самое. Это поистине чудо, что в наших больших городах все-таки есть функционирующие районы. Во-первых, сейчас имеется сравнительно мало городских территорий, по счастливому стечению обстоятельств хорошо пригодных физически для формирования районов с интенсивным перекрёстным использованием и своим лицом. Во-вторых, только зарождающиеся или чуть более слабые, чем нужно, районы постоянно подвергаются ампутациям, рассечениям и общей перетряске со стороны ложно ориентированных градостроителей. А районы, достаточно эффективные, чтобы защититься от планового разрушения, в конце концов затаптываются участниками стихийной золотой лихорадки, которые желают поживиться местными социальными сокровищами.

Хорошая городская округа, разумеется, способна принимать в себя новоприбывших — как тех, кто переезжает по осознанному выбору, так и иммигрантов, подчиняющихся необходимости. Она может кроме того, приютить известное количество временных жителей. Но эти добавки и перемещения должны быть постепенными. Если местное самоуправление действует, то под любым потоком текучего населения есть твёрдое и непрерывное дно, состоящее из людей, которые образуют местную сеть. Эти сети — незаменимый социальный капитал крупного города. Если капитал по той или иной причине потерян, доход с него исчезает и не вернётся до тех пор, пока не накопится новый капитал что происходит медленно и зависит от случайностей.

Некоторые исследователи крупных городов, заметив, что сильная городская округа нередко носит этнический характер (чаще всего говорят об итальянских, польских, еврейских и ирландских общинах), делают вывод, будто ей, чтобы действовать как социальная единица, необходима однородная этническая база. По сути это означает, что самоуправление в больших американских городах возможно только у национальных меньшинств. По-моему, это нелепое утверждение.

Во-первых, эти «этнически однородные» общины на поверку не так уж однородны. Снова вспоминая чикагский Бэк-оф-де-Ярдз, скажу, что костяк его населения составляют выходцы из Центральной Европы, но из разных мест в Центральной Европе. Национальных церквей там, без преувеличения, насчитываются десятки. Очень серьёзной проблемой района были традиционные распри и соперничество между этническими группами. В Гринвич-Виллидже три главные группы населения произошли от итальянцев-иммигрантов, ирландцев-иммигрантов и «аристократов», к числу которых принадлежал Генри Джеймс. Этническая однородность, возможно, сыграла роль в формировании этих групп, но она никак не помогала сплочению района воедино посредством перекрёстных связей. Эту работу много лет назад начала Мэри К. Симхович — замечательный директор местного социального учреждения. Ныне многие улицы в этих старых этнических «владениях» дали приют фантастическому числу национальностей почти со всего света. Здесь же поселилось немало образованных специалистов из среднего класса с семьями, и они очень хорошо освоились в здешней уличной и районной жизни, вопреки градостроительному мифу, будто таким людям необходимы защищённые острова псевдопригородной «совместности». Некоторые улицы Нижнего Истсайда, лучше всего функционировавшие как улицы (пока там все не снесли), назывались «еврейскими», но на самом деле в жизнь тамошних уличных округ были активно включены люди более чем сорока национальностей. Одна из самых эффективных округ Нью-Йорка с потрясающей внутренней коммуникацией — это средняя часть Истсайда, населённая в основном хорошо зарабатывающими людьми, о национальном составе которой можно сказать лишь одно: там живут американцы.

Во-вторых, там, где возникают и стабильно существуют этнически однородные зоны, им, помимо моноэтничности, присуще ещё одно качество. Многие люди там подолгу живут на одном месте. Я считаю этот фактор более важным, чем чисто этнический. Проходит, как правило, немало лет, прежде чем его действие начинает сказываться и горожане получают стабильную, эффективную округу.

Налицо кажущийся парадокс: чтобы в округе было достаточно людей долго живущих на одном месте, городу должны быть свойственны те самые текучесть и мобильность использования, о которых говорил упомянутый мной в начале этой главы Реджинальд Айзекс, задаваясь вопросом, играет ли округа в крупном городе какую-либо значимую роль.

За те или иные промежутки времени у людей могут измениться работа или её местоположение, круг знакомств или интересов состав семьи, уровень дохода и даже вкусы. Короче говоря, они живут, а не просто влачат существование. Если они живут в диверсифицированном, а не однообразном районе — в таком, где успешно сосуществуют и взаимно приспосабливаются многие физически разнородные и меняющиеся элементы, — и если место им нравится, то они могут на нем оставаться, несмотря на географические и сущностные перемены в прочих своих устремлениях и интересах. В отличие от людей, которые по мере изменения своих доходов и характера досуга должны, чтобы не выглядеть очень странными, перебираться из нижне-среднего пригорода в средне-средний, а оттуда в верхне-средний, или от жителей маленького городка, которым, чтобы найти новые возможности, приходится переезжать в другой городок или большой город, обитателям большого города не обязательно сниматься с места по таким причинам.

Свойственное большому городу богатство возможностей и та мобильность, с какой эти возможности могут быть использованы, идут на пользу, а не во вред стабильности городской округи.

Эту пользу, однако, надо ещё уметь извлечь. В районах, обременённых однообразием и в силу этого пригодных лишь для узкого спектра доходов, вкусов и семейных обстоятельств, она растрачивается впустую. Округа, спроектированная в расчёте на заранее заданных, бестелесных, статистических жителей, обречена на нестабильность.

Как статистические единицы люди там могут оставаться теми же самыми Но как люди они там не остаются. Такие места — вечные перевалочные пункты.

В первой части книги, которая на этом завершается, я делала упор как на плюсах и сильных сторонах больших городов, так и на их минусах и слабостях. Большой город, как и все остальное, может добиться успеха лишь извлекая максимум пользы из своих плюсов. Я постаралась выделить те места в больших городах, которым это удаётся, и показать, как им это удаётся. Моя идея, однако, не в том, что мы должны пытаться тупо и поверхностно воспроизводить улицы и районы, сильно и успешно действующие в качестве фрагментов городской жизни. Это, во-первых, невозможно, во-вторых, порой смахивало бы на архитектурно-антикварные эксперименты. Более того, даже лучшие улицы и районы вполне способны выдержать усовершенствования, особенно в части бытовых удобств.

Но если мы поймём принципы, определяющие поведение больших городов, то мы сможем использовать эти потенциальные плюсы и сильные стороны, вместо того чтобы действовать им наперекор. Прежде всего нам надо понять, какие общие результаты нам нужны, причём понять благодаря пониманию жизни большого города. Мы должны понять, к примеру, что нам нужны оживлённые, интенсивно используемые улицы и другие общественные места, и почему они нам нужны. Но знать, чего мы хотим, — это, пусть и очень важный, но первый шаг. Следующий шаг — исследовать некоторые особенности функционирования больших городов на другом уровне: исследовать экономические процессы, создающие для горожан эти оживлённые улицы и районы.