Глава четвёртая
Преданная наука
В Северной Америке наукой восхищаются до поклонения. Это и понятно. Наука и её порождение — техника продлили и облегчили жизнь человека. Наука обогатила наше представление о собственной планете, выявив её геологическую историю и описав формы жизни на ней. Она предупредила об уязвимости жизни и указала, каким образом можно её защитить, прояснив взаимозависимость всех её элементов.
Впрочем, все те, кому по религиозным, этническим, политическим и даже эстетическим соображениям не нравятся открытия науки, ей не доверяют. Иные вполне разумные люди жалуются на то, что наука вытравила из окружающего мира все очарование. И отчасти они правы. Чудеса, магия и прочие восхитительные невероятности встречаются теперь разве что в кино. Но в ярком свете, излучаемом высокой наукой и лучшими учёными, восхитительным становится все. И чем больше становится известно о реальном мире — тем в большей степени. Для науки и капля воды из пруда, и кусок древесной коры полны интереса, лишены банальности. Все вызывает восхищение и восторг.
Наука не приносит с собой счастье, но и не отрицает его. То же можно сказать о социальных утопиях: наука их не создаёт, но и отсутствие научных знаний породить их не может. Наука произвела на свет опасное и жестокое знание, которым пользуются войны и диктатуры. Но сравнимых результатов достигают и общества, в которых столь мало учёных, что они или обходятся импортным оружием, или удовлетворяются топорами, дубинами и кинжалами. Научное знание о наших ошибках — скажем, о том, что истребление лесов вызывает оползни и опустынивание, или о том, что чрезмерный лов рыбы сокращает ресурсы, — совсем не гарантирует, что мы в состоянии избежать таких ошибок или исправить их. Проблемы возникают из-за нашей неспособности использовать научные открытия.
Несмотря на все недостатки науки, если видеть в ней источник совершенствования, она сохраняет свойства творящей силы в нашей культуре. Она способствует богатству и благосостоянию людей. И ареал её включает теперь наряду с Севером Южную и Восточную Азию.
В чем тут ценность? Не в вещах, а в состоянии умов: наука ставит своей целью выяснение истинной природы действительного. Однако сама по себе эта цель ещё не отделяет науку от шпионажа, гадания, мышления по аналогии, которые тоже стремятся к истине, хотя и менее успешным образом. Научный поиск истины вооружён бесчисленным множеством инструментов, от сверхчувствительных весов до астрономических обсерваторий.
От других форм мышления науку отличает владение точными, очерченными средствами интеллекта, а также последовательность, с которой эти средства используются. Стандартное описание научного подхода к миру включает четыре ступени или стадии, первой из которых служит продуктивная постановка вопроса.
Наука строит себя на фундаменте накопленных ею самой знаний. Каждое следующее открытие начинается с того, что продуктивный вопрос ставится заново. «Продуктивный» означает, что постановка вопроса должна включить, насколько это возможно, все, что уже известно об объекте, событии или процессе. Все это знание необходимо подвергнуть анализу и из всего богатства информации вычленить нечто неясное или вызывающее сомнение. Это труднее, чем принято думать, поскольку неясность легко не заметить или счесть само собой разумеющейся истиной. Примеры из давнего прошлого: «Каким образом вода попадает в облака?» и «Каким образом кровь поднимается от ступней ног к сердцу?» И тот и другой вопрос был продуктивным в своём контексте. Я сознательно соединила их вместе, чтобы обратить внимание на то, насколько обманчивыми могут быть аналогии.
После того как найден ответ на продуктивный вопрос, он позволяет отбросить фальшивые аналогии, в данном примере — ту, что испарение есть такой же процесс, что и работа венозных клапанов. Однако, как мы убедимся, буквальное использование аналогий стало одним из основных недостатков американской науки.
Оснастив себя продуктивным вопросом, учёный формулирует гипотетический ответ. Он делает это как можно изящнее и экономнее («скупо» стало любимым словом), исходя из своего понимания того, что укрыто в вопросе. Постановка вопроса и создание гипотетического ответа — две начальные, тесно связанные между собой стадии научного подхода. Установление связи между ними требует воображения, проникновения в суть и отваги. Такими качествами обладают все творчески настроенные учёные, научные гении — в наибольшей мере.
На третьей стадии гипотеза проверяется как самими её создателями, так и другими учёными. Как правило, достаточно быстро проверяет гипотезы реальный мир. Если ответы от него запаздывают, это не всегда означает недостаточность свидетельств. Чаще такое запаздывание указывает на то, что наблюдатели не в состоянии разглядеть свидетельства или не в состоянии в них поверить по причинам эмоционального характера. Поэтому понадобилось, чтобы пала Берлинская стена — несмотря на то что марксизм оказался несостоятельным в роли экономической теории многими годами раньше. Пример из области медицины: открытие врачом из Австралии того факта, что причиной гастрических язв является бактериальное заражение, игнорировалось всеми специалистами в течение десятилетий.
В лабораторных условиях можно проверять гипотезы экспериментально. Такого рода испытания имеют смысл только в том случае, если существует наблюдатель, способный обратить внимание на новое свидетельство. Они утрачивают смысл, если наблюдатели небрежны по отношению к свидетельствам. Наивное доверие здесь не срабатывает. Только когда гипотеза выдерживает испытание проверками, она принимается в качестве теории или даже закона, подобно законам тяготения или перспективы.
На четвёртой, финальной стадии успешная гипотеза открывает для нас вопросы, о самом существовании которых ранее никто не подозревал. Так, теория, согласно которой источником эпидемии холеры была пресная вода (замечательное открытие лондонского врача Джона Сноу, в XIX веке заметившего соответствие карты обнаруженных случаев заражения с городским районом, питавшимся водой от определённого колодца), повлекла за собой постановку следующего вопроса: каким образом питьевая вода оказывается заражена холерой? Ответ — через сточные воды — породил следующую цепочку вопросов. В своё время поразительная теория Коперника относительно вращения Земли вокруг Солнца привела к постановке новой группы вопросов, главным из которых был: что удерживает Землю на орбите?
Эта четвёртая стадия, цепь новых вопросов, определяет существование науки как поступательный процесс, формирующий целостные системы знаний. Таким образом, сама наука в большей степени, чем воля учёных или суждения заказчиков и грантодателей, организует себя, обеспечивая постоянный и автоматический самоконтроль. Новые вопросы в цепи, особенно если они неожиданны, вынуждают вернуть весь процесс к исходной стадии, указывая на то, что настало время для очередного продуктивного вопроса.
Разумеется, я представила идеальную картину. В ней весь процесс выглядит гораздо упорядоченнее, чем на самом деле. Выше я говорила о технике, основанной на науке, как о её побочной ветви. Но не менее справедливо говорить о науке, основанной на технике, в роли побочной ветви последней.
Когда источником процесса является техника, обнаружение истины чаще всего начинается с постановки вопроса «как?», а не «почему?» или «что?» Главный вопрос Луи Пастера — как уберечь вино от порчи в процессе ферментации — и все следующие за ним легли в основу бактериологии. Как заставить воду двигать суда? Как сделать так, чтобы пар приводил в движение машины? Как в клетке создаётся наследственность растения? Как именно культуры, терпящие поражение, его претерпевают?
Подобные вопросы приводят к задействованию такого же типа мышления, что и идеализованная цепь стадий, описанная выше. Различие заключается в последовательности этапов. В случае вопросов «как?», которые по преимуществу и продвигают технику вперёд, гипотезы обычно появляются после того, как набраны экспериментальные свидетельства. Их формируют не только исходные вопросы, но и результаты экспериментов, рождающиеся в длинных цепях подвопросов и коррекций. На этом пути наряду с главным прорывом случается множество мелких, частных прорывов. Гипотеза, которая формулируется в финальной стадии проекта, может быть не менее существенной, чем та, с которой начинается процесс. Она может содержать в себе даже неожиданный, ранее не предполагавшийся ответ.
Гипотезы последнего времени, как правило, опираются на обратную связь — информационный процесс, разработанный кибернетиками в середине прошлого столетия. Сейчас обратная связь трактуется как принципиально важный элемент для любых динамических систем (к примеру, связь экологических и биохимических систем с невралгическим развитием в раннем детстве). Обратная связь столь принципиальна для таких систем, что если она разрывается или даёт сбой, система ослабевает или умирает. В науке обратная связь достигается через свидетельство.
В целом научный тип мышления развивается по двум несколько различающимся линиям. Одна абстрактна, другая достигает своих целей в более конкретном, прагматическом слое задач. При обоих подходах нужна целостность, готовность увидеть свидетельство и уважать его. Нужно внимательное отношение к новым вопросам, которые возникают все время, то — как практические проблемы, требующие немедленного решения, то — как вопросы более общие, которые могут быть временно отложены. Обе линии весомы, обе эффективны. Они взаимодействуют столь естественно, что часто уступают одна другой место в ходе исследования или перекрещиваются.
Если некий корпус изысканий обособляется от научного типа мышления, то соответствующий ему блок знания утрачивает научный характер и погружается в застой. В интеллектуальном производстве такой застой отравляет или деформирует почти все, чего касается. Нацистские идеологии расового превосходства, марксистские идеологии экономики и социальные утопии, свойственное капитализму смешение коммерческой конкуренции с дарвинизмом и выбрасыванием кооперации и сотрудничества из картины эволюции — все это примеры картин мира, претендующих на научную ценность, но отторгающих себя от научного типа мышления и впадающих в догматизм.
Томас Кун, историк науки прошлого века, показал, как утвердившиеся научные истины способны тормозить прогресс науки. Он назвал такие истины парадигмами и указал на то, что они формируют картину мира людей. Большинство людей не хотят видеть, как их картине мира отказывают в доверии, а они сами лишаются точки опоры. Учёные не исключение. Парадигму окружает почтение: когда появляется новое знание или новые свидетельства, противоречащие парадигме или ставящие её под вопрос, её начинают обвешивать всевозможными исключениями и свойствами, опутывать псевдонаучными интерпретациями, чем угодно — все ради того, чтобы не допустить её потери. Если парадигма устарела полностью, она в конечном счёте уступает место иной, не выдержав испытания реальностью мира. Но, как правило, обветшавшие парадигмы держатся до тех пор, пока кто-то изнутри не сделает рывок, достаточный для того, чтобы воображением и отвагой сместить прежнюю парадигму и выдвинуть на её место новую.
Научный образ мысли являет собой своего рода чудо. Иногда и он может совершить промах. Ради того, чтобы сохранить неадекватную парадигму, или потому, что впал в дрёму. Эти промахи не столь злокозненны, как предательство науки, вызванное жадностью или жаждой власти. Однако они опасны именно потому, что не показывают признаков нечестности и аморальности. Даже самые благородные «научные» неправды всегда влекут за собой тяжёлые потери. И очень часто такие потери оказываются значительно выше, чем можно было предполагать.
Теперь я хочу предъявить несколько примеров того, как был предан научный способ мышления, как была отброшена наука. При этом те, кто свершил столь гадкое дело, прикидываются, будто ничего подобного не случилось. А может быть, они действительно не понимают, что совершили — коль скоро они утратили память о том образе мысли, который они утратили?
Мой первый пример — это провал во второстепенной области инженерии, известной как транспортная инженерия или управление транспортными коммуникациями. Это провал принципиального значения, поскольку из-за него множество водителей тратит пропасть времени, возрастает загрязнение среды, растрачиваются земли и энергия. Именно он стал главной причиной разрушения соседских сообществ, о котором мы говорили во второй главе.
Инженерия имеет старую и почтённую репутацию умения, основанного на науке. Начиная с древнейших времён абсолютное большинство примеров работы научного типа мышления сохранилось в достижениях инженеров. Прежде всего это произошло благодаря солидности и устойчивости ко времени таких построек, как пирамиды Египта и Латинской Америки, римские акведуки, защитные дамбы, арки и купола классической эпохи. Безопасность всей нашей сегодняшней жизни находится в руках инженеров-конструкторов, авиаинженеров, электроинженеров, гидравликов и атомных инженеров. Мы доверяем научной компетентности этих людей и сошли бы с ума при утере такого доверия. Многие ветви гражданской инженерии выросли из инженерии военной, служившей осаде и обороне. Этот унаследованный военный дух сыграл свою роль в формировании оттенка твёрдости, ответственности и героизма служения.
Учитывая этот психологический фон и принимая во внимание особую склонность жителей Северной Америки восторгаться научными достижениями без малейших сомнений, не приходится удивляться тому, что транспортным инженерам доверяли делать все, что они хотели. А министерство общественных работ с благодарностью принимало рекомендации и следовало им при прокладке улиц и дорог.
Что бы ни решали делать и что бы ни рекомендовали транспортные инженеры, они предали науку и бросили её. Слово «конструирование» кроме основного имеет ещё одно значение — любая манипуляция безотносительно к истине. Именно это имеется в виду, когда говорят «достичь консенсуса» или «выглядит естественно, хотя на самом деле грамотно подстроено». Предполагается, что когда университеты дают степень транспортного инженера, они признают у выпускников наличие экспертного знания за пределами учебной аудитории. Но это не так. Когда они выдают диплом о предполагаемом наличии экспертного знания, то совершают подделку за счёт студентов и за счёт населения.
В середине 1950-х годов я была в числе тех тысяч жителей Нью-Йорка, кто пытался спасти Вашингтон-сквер, главный публичный парк Гринвич-Виллидж. Через него пытались провести автотрассу, а затем — превратить в круговую транспортную развязку. После того как обе эти угрозы были предотвращены, наше общественное движение перешло от оборонительной тактики к наступлению. Мы твёрдо отстаивали наш проект, согласно которому дорога с двусторонним движением, которая пересекает парк, должна быть закрыта для любого транспорта, кроме скорой помощи и пожарных машин. Мы осознавали, что этот пережиток эпохи карет и колясок может сыграть роль троянского коня, с помощью которого удастся уничтожить и парк, и сообщество путём расширения или иной реконструкции.
Когда пробное закрытие дороги стало неизбежностью, член транспортной комиссии заверил нас, что автомобильное движение подобно потоку воды: если его перекрыть или отвести в сторону, оно найдёт себе каналы там, где сопротивление будет наименьшим. Он предсказывал, что когда дорога исчезнет, а новой поблизости не проведут, все узкие улицы в окрестностях парка будут забиты машинами. А их выхлопы представят собой такую угрозу для здоровья детей, что их нельзя будет даже подпустить к парку. Он утверждал, что мы приползём к нему на коленях, умоляя провести дорогу. Все его предсказания оказались лживыми. Поблизости трафик не вырос нигде. Напротив, замеры показали, что в окрестностях парка движение сократилось. Пробное закрытие дороги было настолько удачным, что ему тихо придали постоянный характер.
Куда делся исчезнувший трафик? Этот новый вопрос возник спонтанно, но никто не попытался ответить на него. Его просто проигнорировали, высказав несколько неопределённых суждений: наверное, часть водителей предпочли менее утомительные пути, или пересели на общественный транспорт, или стали ходить пешком.
Тридцать лет спустя моё соседское сообщество в Торонто спорило по поводу водителей. Пытаясь избежать светофоров на главной улице, те превратили тихую параллельную улицу в скоростную трассу, проскакивая на повышенной скорости перекрёстки, на которых не было светофоров. Одни предлагали отбить натиск путём перевёртывания одностороннего движения примерно посредине улицы с северного направления на южное. Другие, и их было большинство, опасались того, что прижатый поток движения затопит соседние улицы. Третьи ничего не хотели менять, исходя из предположения, что любое лекарство окажется в конечном счёте хуже болезни. Четвёртые настаивали на необходимости сложных и дорогостоящих исследований всего лабиринта движения на территории соседства. Им возражали пятые, указывая на печальный опыт соседнего сообщества, для которого сделали сложный экспертный анализ, который никого не удовлетворил. Люди все агрессивнее нападали друг на друга, мелькали взаимные письменные обвинения, под которыми собирались подписи. Чиновники из городского отдела транспорта и общественных работ пришли на собрание, чтобы предложить свои советы. Присутствовал и член городского совета от нашего округа, желавший понять, что тут происходит.
К моему вящему изумлению, я услышала от чиновников ту же самую лекцию, почти слово в слово, что слышала в Нью-Йорке тридцатью годами раньше: уличное движение подобно воде и найдёт путь там, где сопротивление меньше; если его перекрыть или отвести, то оно затопит соседние улицы.
Взяв слово, я грустно сказала: «Вот оно, ещё одно поколение симпатичных, неправильно обученных молодых людей, готовых потратить свои карьеры на фальшивое знание. Оно не желает признавать свидетельства, не начинает с того, чтобы задаться продуктивным вопросом. Когда появляется неожиданный факт, оно не собирается его исследовать. Это жрецы лженауки, которая так и не построила целостную структуру знания за счёт последовательного решения вопросов, которые перед ней ставит жизнь». К счастью, люди на собрании были готовы к тому, чтобы прислушаться к свидетелю. Я описала все, что произошло на Вашингтон-сквер, и сообщество решило провести опыт по изменению направления движения по улице. Официальные лица дали ясно понять, что такое решение им не нравится, но наш член городского совета подхватил идею испытания и открыто выступил против дипломированных специалистов.
Произошло почти то же, что и в Нью-Йорке. Не знаю, было ли общее снижение движения — замеров или не сделали, или их результаты не опубликовали. Но ни одна из соседних улиц не была забита транспортом, тогда как объём скоростного транзита на нашей спасённой улице заметно сократился. Похоже, что он сократился по всему соседству. Чёртов трафик отнюдь не перелился по каналам уменьшенного сопротивления, послушно вписавшись в назначенный ему канал. «Водная» гипотеза объяснения того, как ведёт себя транспортный поток, была снова опрокинута реальностью мира. Причины, по которым это произошло, снова не были исследованы.
Наконец наступил момент, когда и другие люди в других местах заметили появление неожиданных фактов. Мой брат, химик-технолог в отставке, прислал мне вырезку из журнала «Новости химии и инженерии» от 16 февраля 1998 года, в свою очередь почерпнувшего информацию в журнале The New Scientist. Исследовательская группа из лондонского Университетского колледжа по заказу британского министерства среды, транспорта и регионального развития осуществила обследование шестидесяти случаев по всему миру, когда улицы были закрыты для движения или когда оно было существенно ограничено:
«Модели планировщиков исходят из предположения, что при закрытии улицы для движения трафик перемещается в иное место… Исследования показали, что компьютерные модели, используемые специалистами по планированию городского транспорта, дают ошибочные результаты… Когда дорогу закрывают, порядка 20 % трафика, который шёл через неё, попросту исчезают.
В некоторых случаях «тает» до 60 % трафика. Большинство исследований охватывало городские территории, но сходные данные могут быть получены и вне городов… Этот отчёт является логическим развитием, исследований 1994 года, которые показали, что строительство новых дорог порождает увеличение движения. Если это действительно так, то, по словам консультанта по транспорту из Лондона Кейта Бучана, «закрытие дорог должно приводить к сокращению трафика»».
В заметке сообщали также (указав на отсутствие дальнейших исследований или зарегистрированных фактов), что трафик исчезает, потому что способы перемещения весьма переменчивы. Люди благодаря своей гибкости как-то справляются с тем, что дорогу перекрыли, и эксперты предполагают, что городские власти могут перестать волноваться по поводу того, что создание пешеходных улиц вызовет дополнительные уличные пробки… Откуда транспортные инженеры знают это? На основании чего они считают, что знают? Это племя, лишённое любознательности, извлекает из воздуха свои выводы о фактах. Они занимаются гаданием даже в тех случаях, когда утверждают, что обращают внимание на факты. К тому моменту, когда я прочла эту вырезку из журнала, я стала задумываться: а может, исчезновение части трафика — автомобилей и тех, кто в них ездит, — это всего лишь исчезновение части времени, проводимого на дороге? Повторяющийся феномен исчезновения трафика заставляет предположить, что нечто существенное кроется не столько в поведении водителей на дороге, сколько в самом закрытии улиц для движения. Это ещё не ответ на загадку, но, возможно, стоит это исследовать.
Я не в состоянии вести исследования трафика. Я не вожу машину, и машины у меня нет. В моем распоряжении нет системы контрольных кабелей, с помощью которых можно зарегистрировать каждый автомобиль, проезжающий по отрезку улицы. В последние годы я испытываю физические неудобства, не позволяющие мне много ходить. Соответственно, когда мне нужно добраться до центра Торонто, я вызываю такси. Вышло так, что такси превратилось в замечательный инструмент для удовлетворения моего любопытства.
Когда я еду от аэропорта в городской центр, часть пути можно проделать по автомагистрали, поднятой на эстакаду, идущую вдоль южной границы центра, между городом и озером Онтарио. Автомагистраль связана с уличной сетью города несколькими съездами.
По пути я смотрю на счётчик. Отрезок пути по автомагистрали выглядит достаточно экономно — за свои деньги я проезжаю достаточное расстояние. Затем я утыкаюсь в узкую горловину при съезде в город, после чего все преображается. Остаток моего пути обходится очень дорого. Учитывая его цену, можно сказать, что за свои деньги я преодолеваю совсем недостаточную дистанцию. Я вовсе не жалуюсь. Тем более что если представить это как исследование, то его цена очень невелика. Меня беспокоит дорогостоящая нагрузка на город и на планету, объём дополнительных выбросов в атмосферу и стеснённость уличного движения, которые регистрируются дорогостоящей частью моей поездки.
Для того чтобы высадить меня на конкретной улице конкретной стороны конкретного квартала, водителю такси приходится кружить вокруг множества кварталов. С момента, когда мы съезжаем в уличную сеть, нас со всех сторон теснят грузовые машины развозчиков, другие такси и личные автомобили. И все их водители делают бесконечные петли, стремясь достичь конкретных мест назначения. Те, кому нужно поставить машины, чтобы отправиться на встречу, наскоро перекусить, заехать к клиенту и тому подобное, вынуждены совершить ещё один круг по городу для того, чтобы поставить машину в гараж или на стоянку. Тем хуже для них. Круги и петли тормозят движение всех, кто пытается использовать для перемещения те же улицы: автобусов, пешеходов, курьеров на велосипедах.
Мне хотелось бы выйти из такси и прямо пройти к месту назначения, однако такси не может двигаться прямо. Слабым утешением является то, что точно в такой ситуации оказываются все курьеры с посылками, почтовые фургоны, перевозчики грузов. Каждый пассажир и водитель оказался пленником как самой уличной сети, так и весьма запутанной системы въезда в неё. Насколько все это отличается от максимально удобной уличной сети, которой я пользовалась, пока могла ходить. Я имела свободный доступ к любой точке, не будучи привязана к тому или иному узкому месту.
В конечном счёте я не могла не прийти к выводу, что вся эта путаница обязана своим происхождением двум обособленным стратегическим ошибкам.
Ошибка номер один заключается в автомагистралях с усложнённым доступом к ним и их съездными рампами. Проектировщикам следовало бы спросить себя: «Как мы можем облегчить огромному числу пользователей возможность достичь целей простейшим способом при всем разнообразии этих целей?» По-видимому, они задали себе совсем другой вопрос: «Как людям с наибольшей скоростью достичь мест своего назначения в городском центре?»
Когда моё такси въезжает в пределы уличной сети с севера или с запада, где нет обособленных хайвеев, поездка по городу оказывается существенно дешевле, чем когда я въезжаю туда с юга. Даже при том условии, что в маршрут не входит «экономная» часть движения по автомагистрали. Есть некая ирония в том, что поднятый на опоры гигантский корпус автомагистрали со съездами, занявшими огромные участки земли, настолько неэффективен для водителей, которым нужен городской центр. Было бы истинным чудом, если бы закрытие дороги, спроектированной как воплощение ошибки номер один, не привело к снижению трафика по крайней мере на 20 процентов. И это без исчезновения хотя бы одного автомобиля.
Ошибка номер два нашла выражение в знаках «нет поворота налево», «остановка запрещена» (в наиболее деловые часы) и «одностороннее движение… одностороннее движение… одностороннее движение», вынуждающих моего водителя ездить кругами, чтобы добраться до нужного места. Эти осложнения были придуманы для того, чтобы убрать с пути машины, реализуя идею скоростного движения. Страна чудес! Было бы удивительно, если при снятии этих затруднений плотность трафика не сократилась бы ещё больше, чем после устранения первой ошибки. Джон Норквист, мэр американского города Милуоки, уже решился на эксперимент, отказавшись от одностороннего движения под лозунгом программы дружественного отношения к водителям.
Главным препятствием для распутывания клубка проблем, порождённых этими двумя ошибками, является застарелая парадигма. Планировщики дорог и инженеры-транспортники откуда-то взяли, что движение значит больше, чем его цель — неуместная аналогия с философской доктриной бытия, — и уверили себя в этом. В основании этой парадигмы так и видишь мальчиков, толкающих игрушечные машины, восторженно приговаривая при этом: «З-з-з» и «Р-р-р».
Студенты, изучающие транспорт как «предмет», не знакомы с давно доступной информацией. Это значит, что их преподаватели считают её несущественной, не относящейся к делу. Почтённая, несмотря на её сомнительность, парадигма подобна яду. Пропитывая все вокруг, она разрушает жизнь сообществ, растрачивает время, энергию и территорию, загрязняет атмосферу и угрожает независимости стран с большими залежами нефти. Это яркий пример того, как лженаука надевает маску науки, которую она предала. Сначала в опоре на неверное определение цели был поставлен непродуктивный вопрос. За этим последовала ошибочная формулировка гипотезы. За этим игнорировались факты. Когда накопившиеся факты уже невозможно стало игнорировать, в этом не увидели шанс постановки продуктивных вопросов. Знание о транспортных коммуникациях утратило возможность превратиться во внутренне непротиворечивую, развивающуюся систему.
Тем временем каждый год из стен университетов выходит очередная когорта выпускников. Это ещё одно доказательство того, что образование полностью сдалось на милость гонки за дипломами. Остаётся поражаться студентам. По-видимому, они достаточно удовлетворены получением диплома, чтобы не беспокоиться об отсутствии образования. Диплом и впрямь может быть для них недурной инвестицией, но это скверное капиталовложение для общества.
Следующий пример демонстрирует, как единственная ошибка в самореализации научного образа мышления может стать изменой науке. На этот раз это ошибка в выборе исследовательской стратегии.
В XIX веке три замечательных учёных заложили основы всей современной системы здравоохранения. Я уже называла двух из них: Луи Пастера, парижского химика и бактериолога, и Джона Сноу, лондонского врача и патолога, обнаружившего, что холера распространяется через заражённую питьевую воду. Сноу обнаружил, что ареал максимального количества заболеваний в центре Лондона обозначился вокруг вполне определённого источника — водоразборной колонки на Брод-стрит.
Чтобы убедиться в достоверности своей гипотезы, Сноу проследил каждую аномалию (случаи заболевания в других местах, спады смертности и тому подобное) и представил факты связи каждого отдельного случая с колонкой на Брод-стрит, тщательно выстроив из хаоса упорядоченность. Его работа имеет ценность классического произведения не только по результатам, но и по чрезвычайной тщательности обработки свидетельств. Когда Сноу представил свои доказательства правительственным чиновникам в Лондоне, те незамедлительно распорядились снять рычаг насоса колонки, и эпидемия прекратилась. Гипотеза Сноу была проверена реальностью мира и оценена по достоинству.
Третьим в замечательной троице стал доктор Эдуард Дженнер. Он заметил, что английские молочницы, заразившиеся коровьей оспой, не заражались истинной оспой. Он высказал гипотезу, что мягкая форма болезни служит защитой от её опасной формы. Дженнер выдвинул концепцию предохраняющей вакцинации, вследствие чего не только сама оспа перестала быть постоянной угрозой, но и был сформирован фундамент для создания всех видов защитных вакцин. В конечном счёте — фундамент для познания иммунной системы человека. Дженнер соотнёс индивидов, переболевших коровьей оспой, с теми, кто ею не переболел. Все современные статистические методики, соотносящие индивидов с индивидами (например, когда одним дают лекарство, а другим плацебо), выросли из великолепного анализа Дженнера, опиравшегося на детективное расследование различий между индивидами. Именно таким образом были выявлены болезни, источником которых является авитаминоз. Таким же образом испытывают на людях новые лекарства, предварительно испытав их на животных. Точно так же получаются оценки различных тестов для обнаружения рака на ранних стадиях и тому подобное.
Обе эти методики — сопоставление условий места по доктору Сноу и сопоставление индивидов по доктору Дженнеру — ценные исследовательские инструменты, если их применяют правильным образом. Любая из них теряет смысл, если её применение не отвечает норме. Именно в этом суть другого примера опасного отхода от научного способа организации мысли.
Летом 1995 года на Чикаго обрушилась нестерпимая жара, усугублённая высокой влажностью и значительной концентрацией озона в атмосфере. Между 14 и 20 июля число пациентов в приёмных покоях больниц выросло на тысячу с лишним: инфаркты, обезвоживание организма, тепловые удары, почечные кризы. Многие жертвы инфаркта не перенесли его. Большинство прочих вылечили после пребывания в палатах экстренной терапии, но сотни умерли раньше, чем их довезли до больниц.
Смертность в Чикаго за эту неделю превысила средний для жаркой недели уровень на 739 случаев. С этим не могли справиться морги, так что местная фирма предоставила городу в распоряжение свои рефрижераторы на колёсах, чтобы патологоанатомы могли выполнить свою работу. Но даже с этой помощью не удавалось полностью справиться с множеством трупов, в большинстве своём — бедных стариков.
Перегруженные электротрансформаторы выходили из строя. Из-за этого в ряде районов перестали функционировать лифты, кондиционеры и телевизоры. Стариков, обитающих в высотных домах, включая дорогие доходные дома, приходилось выносить на руках из перегретых квартир. Ошалевшие от жары подростки открывали уличные гидранты, из-за чего расход воды удвоился, в сетях упало давление, и во многих домах воды не было несколько дней.
Накануне тепловой волны метеорологи предупреждали жителей о необходимости включить кондиционеры, в изобилии пить воду и укрываться в прохладных местах. Наиболее драматическим обстоятельством стало то, что множество умерших стариков были обнаружены в перегретых квартирах с закрытыми окнами и запертыми дверями. Бывало, что эти несчастные отказывались от помощи обеспокоенных соседей и не могли найти облегчение в кондиционированных магазинах по соседству.
Когда жара спала, большая группа исследователей из CDC (Американского центра контроля и предупреждения заболеваний) прибыла в город, чтобы выяснить, каким образом можно избежать повторения сходных несчастий в будущем. Исследователи тщательно сопоставляли каждый смертельный случай с условиями, которые, по их предположению, позволили сходным индивидам благополучно пережить катастрофу. Выживших отбирали случайным образом из разных частей города. Весь этот ускоренный подвиг Геракла, в который оказались вовлечены восемьдесят полевых исследователей, их руководители и высокопоставленные организаторы, не стоил и ломаного гроша. В результате всех этих трудов выяснилось лишь то, что и так было известно. У тех, кто скончался, не было воды, не было кондиционера, они не покидали домов, чтобы найти облегчение в прохладном месте. Наконец, их вовремя не обнаружили. На самом деле такое исследование было более чем бесполезным. Выжившие различались тем, как именно им удалось найти средства облегчения. Результаты исследований уводили в сторону, поскольку позволили винить самих несчастных. В конце концов, это они плохо за собой смотрели. Солидный медицинский журнал Новой Англии придал добавочную респектабельность этим изысканиям, опубликовав их без критических комментариев по поводу принятой методологии.
Совершенно иначе поступил молодой социолог из Нью-Джерси Эрик Кляйненберг. Будучи родом из Чикаго, он обратил внимание на то, что некоторые районы города дали существенное превышение количества смертей по сравнению с другими. Его способ мышления напрямую происходит от того типа детективной работы, который в своё время использовал доктор Сноу. Он тоже провёл сопоставление, но соотносил не индивидов, а соседские сообщества. Он выбрал для сравнения два района с почти идентичными условиями микроклимата и со сходной пропорцией стариков. Между двумя районами — Северным и Южным Лондейлом — было огромное различие: в первом было зарегистрировано 40 смертельных случаев на 100 000 человек, тогда как во втором — только 4, в десять раз меньше. Кляйненберг решил, что в природе такого перепада стоит разобраться.
Его наблюдения, демографическая и историческая часть изысканий, содержание бесед с пережившими беду и их соседями в обоих районах опубликованы в книге «Тепловая волна», снабжённой подзаголовком «Социальный анализ чикагского бедствия». В отличие от штудий CDC, эта книга содержит множество такого, что не было известно никому: о контрасте поведенческих рисунков пожилых людей в двух городских зонах и об элементарных причинах, обусловивших то или иное поведение во время кризиса.
В Северном Лондейле, где смертность была особенно высока, старики отучились передвигаться по своему району. Собственно говоря, у них не было для этого причин. Это своего рода пустыня в коммерческом и социальном смыслах — почти лишённая магазинов и других общественных мест. Старики фактически не знали владельцев магазинов, которые могли бы приютить их в прохладном помещении. К тому же они боялись выходить из дома, опасаясь, что квартиры ограбят в их отсутствие. По той же причине они боялись незнакомцев, звонивших в дверь, чтобы удостовериться в том, нужна ли им помощь. В период кризиса они вели себя так, как привыкли себя вести в месте, где нет и следа хорошо функционирующего сообщества. Это, пожалуй, было наиболее жуткое в исследовании Кляйненберга.
В Южном Лондейле, где уцелело несопоставимо больше потенциальных жертв, все диаметрально противоположно. Пожилые люди часто выбираются наружу. На живых, полных людей улицах для них достаточно привлекательных мест. Они знают магазины и их продавцов, так что не испытывали смущения, прося зайти внутрь поостыть и попить воды. Они не опасались оставлять квартиры и не боялись тех, кто заглядывал их проведать, тем более что многих волонтёров они уже знали в лицо или были с ними лично знакомы. Они в условиях кризиса тоже вели себя так же, как обычно, но только в условиях живого, полноценно функционирующего сообщества.
Кляйненберг углубился в исследование истории возникновения столь острого контраста. Все указывает на то, что в основе лежит качественное различие плотности населения в этих двух районах. Большинство прежних обитателей Северного Лондейла выехало в пригороды, и на их месте не появились новые жители. При столь разреженной населённости торговле было невыгодно держать там магазины. Южный Лондейл сохранил достаточно жителей, чтобы торговля ощущала себя там комфортно. Более того, он привлёк новосёлов, и в таком множестве, что жилья для желающих не хватило. Но это был минимальный недостаток в сравнении с пустынностью Северного Лондейла.
Кляйненберг предъявил немало любопытных деталей идиотизма при общем планировании развития города. Так, в целях экономии была резко сокращена численность социальных работников — исходя из идеи, что в случае необходимости полицейские и пожарные в состоянии выполнить такие функции. Городские власти полагали, что и полицейских, и пожарных обучили этому, коль скоро такое обучение было предписано руководителями городского планирования. Это можно назвать упражнением на тотальную реконструкцию управления, которому предписывается функционировать так же, как функционирует бизнес, ориентированный на прибыль. Кляйненберг выявил: обучение полицейских и пожарных функциям социальных работников не прижилось уже потому, что социальная работа слишком остро противоречила повышенному упору на образ мужественности, которым эти службы пропитаны сверху донизу, от начальников и инспекторов до последнего новобранца.
Федеральное агентство, в руки которого был передан столь важный вопрос, как контроль над заболеваниями, оказалось нечувствительным к природе проблемы и выбрало неподходящую стратегию для исследования. Этот факт вдохновляет мало. Но я не для того изложила эту историю, чтобы отстегать CDC за глупость в данном конкретном случае. И не для того, чтобы показать, насколько один исследователь может быть эффективнее восьмидесяти, когда этот один заранее не решал, что он должен получить в результате изысканий, а восемьдесят, со всеми своими анкетами, явно решили заранее. Мне интересен ход мысли этих восьмидесяти человек. Полагаю, что важно понять их. Они напомнили мне членов совета директоров компании «Энрон», обесчещенной компании по продаже электроэнергии, которая рухнула под грузом раскрытого жульничества. Этих директоров опрашивали в конгрессе по поводу заговора молчания вокруг произошедшего безобразия. Некоторые признались, что их терзали сомнения, но они подавляли угрызения совести, чтобы не войти в конфликт с коллегами.
Среди любых восьмидесяти образованных американцев по крайней мере несколько будут достаточно умны, чтобы сохранять способность критического суждения. Обычно доля даже больше — таков мой обширный опыт общения с американцами. Полагаю, что продуктивным будет вопрос: почему же все восемьдесят вели себя так, как если бы над ними тяготела срочная необходимость объяснить самим себе, что кондиционер и питьё воды помогают бороться с жарой? Неужели они настолько близко приняли ту ветвь статистической работы доктора Дженнера с оспой, что даже не знают историю работы доктора Сноу над исследованием угроз здоровью, которые сопряжены с окружающей средой? Был ли среди них хотя бы один потенциальный Кляйненберг? Если да, то почему он не возражал против явно неадекватной стратегии исследования? Что бы произошло, если бы такое возражение было высказано? Было бы такое высказывание трактовано как полезный вклад или на вопрошающих смотрели бы как на парий, нарушающих порядок? Были ли руководители исследования выбраны по впечатляющим анкетным данным или из-за их знаний, мудрости и отваги?
Все эти вопросы — первопричина того, что отброшена и сама наука, и научный образ мышления. Такое стало бы катастрофой, которой мы не должны дать случиться — если только её ещё можно притормозить и повернуть порядок вещей в обратную сторону.
Эти люди могли вызвать к себе почтение уже тем, что их привлекли к работе в солидном CDC? Или они взялись за работу с полнейшим цинизмом? Нужно разобраться, что за этим стоит. Наши жизни могут оказаться в зависимости от ума и отваги этих людей или им подобных. Ещё важнее то, что сама способность нашей культуры к выживанию зависит от таких людей.
Неужели вклад Дженнера или Сноу и других героев науки в нашу культуру может быть легко уничтожен? В культуре есть люди, подобные Кляйненбергу. И он (я очень надеюсь) не одинок. Из его открытия могут не сделать никаких выводов. И, вполне вероятно, их не сделали. Он сам признает, что эффективные перемены потребовали бы и времени, и денег, а эффектных результатов скорее всего нельзя получить до следующих выборов. Во всяком случае, он выступил с новыми фактами о действительности, а это уже начало. Но если и это будет потеряно, то потеряно будет все!
Мой третий, заключительный пример измены научному образу мысли касается чудесного возникновения рабочих мест. В этом прочитывается эстетическое достоинство: симметрия относительно мистического сокращения автомобильного движения. Между этими тайнами нет почти ничего общего, за исключением одного — в обоих случаях последовал категорический отказ от анализа свидетельств. В последнем примере это был отказ со стороны лишённых любознательности экономистов.
В 2002 году экономическое сообщество, именуемое GTA — территория Большого Торонто и известное как Золотая Подкова, пережило бум. Экономисты сначала сказали, что этого не может быть. Затем — что этого не должно было быть. Но это случилось. Основанием для того, что этого «не должно было бы быть», служило следующее: считается, будто стержнем экономического роста в Канаде является экспорт. Поскольку 85 процентов экспорта Канады приходится на США, а Соединённые Штаты переживают спад, экспорт из Канады сократился. Экономика Канады и впрямь находится в огромной зависимости от уровня экспорта в США. Но это не составляет полной картины экономической жизни.
Первое официальное признание аномалии появилось в апреле. Статистика выявила, что в первом квартале в Канаде прибавилось 200 000 рабочих мест, в то время как в США их не прибавилось вовсе. К июню финансовые газеты дерзнули писать о рывке в экономике, «существенно превышающем результаты нашего ведущего торгового партнёра». В июле было заявлено, что «Канада» прибавила за июнь ещё 66 400 рабочих мест, в то время как США за то же время потеряли 150 000 в неаграрном секторе. Именитые экономисты, к которым обратилась пресса, не смогли представить какое-либо объяснение феномена. По крайней мере, они наконец признали, что это происходит на самом деле. Автор финансовых колонок Toronto Star сообщал: «Полгода назад, когда официальная статистика представила годовой отчёт, сообщество экспертов выражало сомнения по поводу точности цифр. Но теперь, шесть месяцев спустя, экономисты больше не сомневаются… Это факт».
Причина, по которой я поставила слово «Канада» в кавычки, заключается в том, что значительная часть страны стагнирует, или переживает экономический спад. За строками национальной статистики занятости рабочие места не только прирастают; есть места, где они убывают. Ничто не происходит в стране «вообще», и все, что происходит в мире, случается в каком-то месте.
Я полагаю, что рабочие места добавлялись в первую очередь в GTA. И причина их появления в том, что эта зона переживала начальный этап принципиального импортозамещения — процесса, при котором компании начинают производить товары и услуги, ранее целиком импортировавшиеся. Этот процесс начинается не с экспортных продаж и даже не с массового потребительского спроса. Его движущей силой становится обнаруженная возможность. Рабочие места, созданные этой возможностью, не вписываются в представления экономистов о том, как ведёт себя экономика. Они не могут увидеть это солидное свидетельство экономического роста и соответственно не в состоянии распознать сам процесс.
Ряд признаков свидетельствовал о развёртывании импортозамещающего производства. Сначала появились отдельные свидетельства предпринимателей зоны Торонто, что они покупают теперь продукцию местного изготовления, которую раньше им приходилось импортировать. Затем произошёл незначительный подъем ценности канадского доллара, что всегда случается при сколько-нибудь существенном замещении импорта. Затем, согласно канадской статистике, наиболее быстро растущим «городом» в стране стал Воган. К тому же я лично знаю главу машиностроительной компании в другом городке, входящем в GTA, фирму которого приобрела большая компания из Миссиссауги (тоже на территории GTA) — специально чтобы этот её филиал производил то, что ранее фирма импортировала.
Вудбридж — пригород, примыкающий к северной границе города Торонто. Это элемент более крупного пригорода, именуемого Воган. Последний, в свою очередь, в административном смысле является подразделением обширной урбанизированной территории, именуемой Йорк. Наряду с обычным набором пригородных торговых центров в Вогане множество дорогих и укромных жилых улочек. Кроме небольшого пятачка магазинов у центральной площади Вудбриджа, на которую обращён единственный многоквартирный дом и где даже можно увидеть пешехода, там нет ничего, что бы походило на город в обычном смысле слова. Однако это «сердце» городка, включая и многоквартирный дом, и россыпь старых домиков, оставшихся от того времени, когда здесь был центр графства, имеет человеческий масштаб. Симпатично и привлекательно. Одним превосходным осенним днём вместе с двумя соседями я решила поехать в Воган и посмотреть, что за перемены там происходят.
Большим изменением стали новые пригородные промышленные «парки», в каждом из которых поместилась дюжина новых, по преимуществу красивых зданий, не слишком больших для обычной фабрики. Каждое имело свою специализацию: от изготовления инструментов или механизмов до точного литья. Особенно внушительными оказались группы новых фабрик, плотно примыкающих друг к другу, где производятся строительные конструкции и детали. Одна группа была образована фабриками, производящими элементы из стекла и металла, порознь и в соединении. Другая — производителями деревянных конструкций. Ещё одна группа поменьше целиком занималась текстилем.
Ни я, ни мои спутники не обладали достаточной квалификацией, чтобы обработать экономическую информацию, которая содержится в этом групповом усилии по замещению импорта. С чего именно начался этот процесс, какова история компаний, втянутых в него? Какие предприятия оказались в нем наиболее, а какие наименее успешными? Что за преимущества у потребителей, ранее покупавших импортные изделия: более выгодная цена, экономия времени, удобство, лучшая доступность необходимых спецификаций или что-то ещё? Откуда взялся начальный капитал? Начало ли хотя бы одно из новых предприятий экспортировать продукцию или они целиком сосредоточены на поставках для предприятий GTA? Где живут те, кто заполнил здесь новые рабочие места? (Ясно, что не на существующих «закрытых» жилых аллеях.) Мы все трое работали по будним дням, и поэтому посетили Воган в воскресенье. Мы никого не встретили в промышленных «парках» и не могли ни с кем переговорить (за одним исключением, которого я коснусь позже). Это типичный автозависимый пригород, где нужно ехать на машине, чтобы купить хлеба или кетчупа. Но так или иначе, мы имели возможность увидеть то, что бросалось в глаза.
Вторым по темпам роста городом в Канаде в настоящее время является Брэмптон. Это ещё один пригород в системе Большого Торонто, старше и крупнее Вогана. Он уступил первенство только потому, что канадская статистика предпочитает давать процентный рост, а Брэмптон стартовал с куда лучшей позиции, чем Воган. В абсолютном выражении рост Брэмптона гораздо внушительнее. С мая по декабрь 2002 года население Брэмптона выросло на 27 000 человек, достигнув 352 000. Количество рабочих мест в 2001 году выросло на 3500, а в 2002-м ещё на 3500, что прибавилось к 4000 мест прироста в 2000 году. В 2002 году этот пригород по совокупной стоимости, указанной в разрешениях на строительство, уступал только городу Торонто. Брэмптон — это пригород, но не спальный район. В нем есть непривычно крупный и привлекательный городской каркас, где в магазинах и в сфере обслуживания (в основном созданных в самом Брэмптоне, а не сетевых и не франчайзинговых) занято свыше пяти тысяч человек.
Среди жителей много иммигрантов из Индии и бедных канадских регионов, в первую очередь из Ньюфаундленда. За ними (в порядке убывания) идут выходцы из Великобритании, Португалии, Гайаны, Италии, с Филиппин, Тринидада, из Пакистана и Польши. В целом население включает 40 процентов (почти 141 000) тех, кого канадская статистика характеризует как «очевидные меньшинства», преимущественно — выходцев из Южной Азии. Брэмптон предпринимает немало усилий, чтобы удержать у себя иммигрантов, прочно привязав их к городскому сообществу. За счёт качества жизни, качества школ, возможностей приобрести профессию или ремесло, научиться предпринимательству и найти работу. Почти половина работающих жителей имеет работу в самом Брэмптоне, четверть занята в соседних пригородах, включая Воган, и ещё четверть ежедневно ездит на работу в Торонто. В Брэмптоне один из самых низких в Канаде уровень преступности. В целом он несомненно принадлежит к числу наиболее космополитических и экономически успешных сообществ страны.
Большая часть рабочих мест Брэмптона в промышленности, от пищевой или сборочной автомобильной до хай-тека: производство промышленных роботов, фармацевтика и разработка деталей автомобильных двигателей. Большинство этих рабочих мест сосредоточено на сотнях гектаров промышленных «парков», расположенных между международным аэропортом Торонто с юга и жилой частью Брэмптона с севера. В производящей экономике Брэмптона одновременно происходит так много — одни компании расширяются, другие сокращаются, кто-то переходит к экспорту, кто-то инициирует новые инвестиции, — что за деревьями легко не увидеть леса.
Когда я расспросила Дениса Кутаджара, руководителя отдела развития бизнеса в Брэмптоне, интересуясь прежде всего импортозамещением, он указал, что передний ряд фабричных зданий, выходящий к главной дороге «парка», теперь занят офисами. Раньше в этих зданиях располагалось только производство и сопутствующая инфраструктура складирования и транспортировки. Однако с 1980-х годов проявился новый тренд: управляющие стараются размещать свои конторы как можно ближе к производственным площадям. Вслед за управляющими потянулись и другие рабочие места — менеджмент, исследовательские отделы, конструкторские бюро, дизайн и маркетинг. Все это первоклассные рабочие места, предполагающие высокий уровень умений. Эти перемены в организации корпораций придали городу множество новых специализированных служб, которые раньше гнездились где-то в центре и оттуда уже ввозились в Брэмптон.
По оценке Кутаджара, до десяти тысяч новых рабочих мест в Брэмптоне — это работа в штаб-квартирах, значительное число которых разместилось в прежних промышленных зданиях. Мне стало понятно, почему в Брэмптоне, как и в Вогане, нет офисных «парков», характерных для пригорода, или группы высотных офисных башен в центре. Понятно и то, почему в недавно построенных небоскрёбах в центре Торонто так много незанятых площадей, несмотря на недавнее понижение арендной платы. И почему старые конторские здания в Торонто и в других крупнейших городах начинают преобразовывать в жилые кондоминиумы или в «комбинаты» жилья и мастерских для лиц свободных профессий. Арендаторы, которые привели к появлению эффектных ландшафтов с небоскрёбами в мировых центрах, начали искать другие ниши для заселения.
Мистер Кутаджар утверждал, что наблюдает, как этот процесс сказывается на коммерческих офисных зданиях. Скажем, управляющие банками переносят штаб-квартиры в те места, которые раньше служили дешёвыми выносными конторами для проверки чеков и тому подобных рутинных занятий. Экономия на стоимости площадей, по его мнению, стала привлекать больше, чем географическая близость между штаб-квартирами банков и их клиентами, будь то крупные юридические конторы или корпорации, с которыми они ведут бизнес. Тем более что и сами эти корпорации расползаются из даунтаунов с их башнями — бастионами старой экономики. Брэмптон оказал финансовое содействие колледжу Шеридан при Технологическом институте, чтобы отладить обучение работников производственным специальностям. Многие сотрудники новых офисов обучались компьютерной графике, технологии опытных разработок или менеджменту в том же Шеридане.
Когда рабочие места в штаб-квартирах корпораций перемещаются из центра Торонто в Брэмптон, нет речи об импортозамещении: вся территория метрополии представляет собой единое экономическое целое. Однако если они перемещаются из других городов или других стран, то это тоже становится импортозамещением.
Более дешёвые помещения не означают спартанского стиля. Офисы, созданные в прежних фабричных зданиях, бывают восхитительно решены. Я посетила офис компании Nortel, по которому меня водила приятельница из Шри-Ланки, работающая там. Nortel — созданная в Канаде международная корпорация, производящая кабель и оборудование для Интернета и других коммуникационных сетей. Архитекторы — нью-йоркская фирма, — уже преобразовавшие некоторые из заводских корпусов компании в офисы. Они использовали «фонари» кровли для того, чтобы организовать маленькие зимние сады, удачно осветить произведения искусства, придать индивидуальный характер всем помещениям: от гостиных и конференц-залов до рабочих мест и коридоров. Проходя по просторному холлу, видишь окрестный ландшафт с уровня земли и травы. В случае Nortel этот ландшафт включил фонтаны и пруд, на котором канадские гуси выводят потомство. По сравнению с тем, чего можно добиться в бывшей фабрике, офисы в небоскрёбах, хотя и более дорогие, выглядят сухо, аскетично.
Самые дорогие кресла в Nortel разработаны нью-йоркским дизайнером Германом Миллером. Но меня поразили несколько более скромные, но солидные, удобные и элегантные стулья из металла и наборного дерева в большой столовой, куда сотрудники офиса приносят еду, приготовленную дома или купленную по дороге. На обычную мебель это не было похоже. Перевернув стул, чтобы выяснить его происхождение, я обнаружила этикетку Made in Canada — тоже импортозамещение, но более существенное. Могу вполне вообразить себе, что такие стулья для расстановки в столовых станут популярными у покупателей с деньгами. Когда я сказала об этом мистеру Кутаджару, он заметил, что мебель стала одной из пяти групп продукции, цена которой растёт быстрее всего. Рост числа офисов в промышленных «парках» способен сформировать дальнейший стимул для импортозамещения и инноваций.
Самой заметной постройкой во всем Брэмптоне является маленькая оркестровая «раковина» в викторианском стиле, которой уже более ста лет. Она стоит в маленьком парке Гейдж в центре городка. Когда в начале XX века парк был передан Брэмптону, условия дарения включали пункт, согласно которому, если «раковину» снесут, земля должна быть возвращена семье Гейдж. Эта очаровательная бонбоньерка в прекрасном состоянии стоит в красивом, ухоженном парке на самой дорогой земле в Брэмптоне. Она ярко, но при этом не без юмора заявляет, что Брэмптон по-своему уникален, что у него есть свой характер, своя история и что это — человечное место.
Конечно, и здесь главной проблемой стал трафик. Мэр города Сьюзан Феннел понимает, что автомобильное движение необходимо немедленно сократить. Понимает и то, что умножение дорог и объездов ответом на этот запрос не является. Она постоянно публично заявляет, что людям следует пересесть с автомобилей на общественный транспорт. Она отдаёт себе отчёт в том, что для этого сам общественный транспорт должен обеспечить большую скорость передвижения, больше часов работы, растянуть маршруты по длине при невысокой плате за проезд. Транспортная система Брэмптона старается, как может, вкладывая всю прибыль в развитие. Но прогресс, увы, невелик, что можно понять по таким объявлениям: «Маршрут 3. Время ожидания в полуденные часы сокращено с 60 минут до 30 минут… Количество вечерних поездок увеличилось на две, до 8 часов вечера… Маршрут 15. Периодичность уменьшилась с 40 минут до 30… Маршрут 50. Новый. Проходит с частотой один час в утренние и вечерние часы пик. С пятницы по понедельник…» Как бы ни были остры городские собрания по поводу ужасов автомобильных пробок, они не ведут к решению вопросов, которые ставит мэр города. Во всяком случае, из газетных отчётов о таких собраниях можно вычитать лишь то, о чем говорилось и печаталось десятилетиями — население требует строительства новых дорог. Возможно, отчёты говорят правду. Тем хуже.
Наиболее поразительной для меня особенностью этой трансформации экономического развития является упорная неспособность канадских экономистов оценить то, что находится прямо у них перед носом. По мере того как один месяц 2002 года сменялся другим, газеты запестрели заголовками, говорящими о таинственном канадском «механизме создания рабочих мест» и об экономике, которая «превзошла в росте все ожидания экспертов». Экономисты, к которым обращались СМИ, выражали единое мнение: этот феномен, по-видимому, имеет основанием «потребительский драйв», сформированный расширением спроса на дома и автомобили.
Среди экспертов были главный экономист из Королевского банка Канады и его заместитель, главный экономист и ведущий специалист по стратегии рынков капитала банка «Торонтон Доминион», главный экономист J. P. Morgan Securities Canada, специалист по стратегии из Citygroup, New York, главный экономист Merryll Lynch Canada. Вне всякого сомнения, когда увеличивается количество выгодных рабочих мест, люди всегда покупают больше домов и автомобилей. Как, впрочем, больше апельсинов, сока или обуви. Это обычный «эффект мультипликации», давно известный экономистам. Но признать его наличие — совсем не значит объяснить, каким образом покупатели заработали достаточно денег, чтобы обеспечить сам эффект. Экономисты это понимают. Но когда от них потребовалось отбросить стандартную болтовню об экспортно ориентированной экономической жизни, они стали искать спасение, заговорив о ведущей роли расширенного спроса. Если бы они взглянули в лицо фактам, то сами бы признали, что такое объяснение является пустым и теоретическим. По-видимому, они не смотрели в этом направлении. Разумеется, потребители могли обогатиться, беря кредиты под вздутую инфляцией стоимость домов. Наверное, они и это делали. Но ведь домовладельцы в США могли воспользоваться этой возможностью в ещё большем масштабе, чем канадцы! Следовательно, в Канаде должен был проявиться некий добавочный стимул роста.
За первое полугодие 2002 года в Канаде появилось 460 000 новых рабочих мест, тогда как прирост в США за то же время составил только 5000 — и это при экономике, масштаб которой превышает канадский десятикратно. Когда в ноябре были опубликованы данные за август, экономисты вздохнули с облегчением. Хотя это был одиннадцатый месяц неуклонного роста, количество рабочих мест по сравнению с июлем выросло незначительно. К тому же многие из них предоставляли работу на неполную ставку. Надёжные данные показывали, что добыча полезных ископаемых, лесная промышленность и сельское хозяйство, играющие существенную роль в экспортных операциях, переживают спад. Так что эксперты предсказывали окончание неправдоподобного поведения экономики. К их огорчению, когда в декабре были опубликованы данные за ноябрь, они показали появление ещё 55 300 рабочих мест нетто. «Экономисты сочли вчерашний отчёт шокирующим, — писал по этому поводу бизнес-обозреватель, — поскольку канадский рынок труда в сентябре и октябре демонстрировал замедление прироста рабочих мест и то, что полная занятость начала уступать место частичной, а в ноябре тренд сменил знак на противоположный… более чем компенсировав спад двух предыдущих месяцев…»
«Казалось, рынок труда несколько остыл, но он вновь проснулся в ноябре», — заявил главный экономист Royal Bank of Canada. «Данные по Канаде особенно невероятны при сопоставлении с США, где вчера объявили о потере в ноябре ещё 40 000 мест», — добавил он… «Ну что я могу сказать? — заявил главный экономист инвестиционной компании ВМО Несбит Бёрнс. — Это просто поразительно».
Вполне возможно, что об этом забудут, что этот случай исчезнет из памяти как эпизод взрывного импортозамещения, случившийся в Ванкувере в начале 1990-х годов, когда в остальной Канаде, включая Торонто, бушевал спад. Феномен Ванкувера не был ни замечен, ни изучен. Что же касается публики в целом, она получает от учёных-экономистов не более просвещения, чем от транспортной инженерии.
Беда, если эпизод с Большим Торонто тоже сотрётся из памяти. Он даёт замечательную возможность для преподавателей экономики и их студентов исследовать масштабный, полный жизни феномен в период его развёртывания и затем — вполне вероятно — затухания. Возможно, тогда мы поняли бы, почему такого рода феномены случаются в столь малом числе канадских городов.
Одним из наиболее раздражающих грехов американцев является то, что они, кажется, вообще не считают, что на свете есть что-то по-настоящему реальное за пределами США. Соответственно и Канада для них почти не существует. Но, казалось бы, американские экономисты должны были заинтересоваться канадским эпизодом импортозамещения. Ведь это могло бы помочь объяснить потерю части рабочих мест в США. Более того, они могли бы понять, почему подобные эпизоды в городах США сейчас стали редкостью, тогда как раньше их бывало много. У меня есть соображения по этому поводу. Но нестрогие догадки не могут считаться эффективным замещением строгих, подлинно научных исследований.
Соединение внешнего почтения к строгости науки с фактическим отказом от строго научного поведения несёт в себе яд. Воздействие этого яда распространяется на куда более широкий спектр деятельности североамериканцев, чем я здесь указала. Он пропитывает программы зарубежной помощи, педагогику и политику борьбы с торговлей наркотиками. Он впитан в сомнительные и прямо вредоносные моды в лечении болезней, в пропаганду стиля жизни и в сельскохозяйственные рекомендации.
Не приходится удивляться тому, что сама наука не слишком преуспела в работе с целостными системами. В особенности это заметно в биологии и медицине: она явно застряла на стадии вычленения отдельных фрагментов без серьёзного понимания того, как они взаимосвязаны с другими фрагментами целостных систем. Весьма частичное понимание, соединяясь с характерной для учёных самоуверенностью, подталкивает нас к тому, чтобы делать ошибки, которых в других обстоятельствах мы бы не совершили.
Наша культура сумела пережить множество вариаций лженауки. К примеру, френологию с её утверждениями о том, что мужчины с тёмным цветом кожи и женщины с любым её оттенком не обладают интеллектуальными способностями белых мужчин. Так, собственно, почему нам не продолжить сосуществование с лженаукой? Людям, которые не удаляются от дома более чем на десяток миль, совершенно безразлично, имеет ли Земля форму шара или она плоская. Раньше плохое ведение сельского хозяйства вызывало уменьшение урожаев и истощение почвы. Но сегодня химические удобрения, опрыскивание ядами, дозы гормонов и антибиотиков, скармливаемые скоту, угрожают уже не только почве, но и здоровью фермеров, сельскохозяйственных рабочих, потребителей и окружающей среде в целом. Современная жизнь подняла планку знания в любой области: от науки до участия в демократическом процессе. Ошибки и провалы всегда были небезопасны, но теперь они становятся разрушительными.
Если лженаука продолжит распространяться, как гниль, если с ней будут мириться и поощрять её с помощью грантов от властей и корпораций, расцвет научных и технических достижений в Северной Америке неизбежно затухнет. Попытайтесь вообразить, насколько деморализующим станет такой спад в культуре, которая преклоняется перед идеей научного и технологического превосходства. Каким образом такая культура и её носители переживут утрату компетентности и воцарение отсталости в сфере науки и техники, основанной на науке?
