Анри Пиренн сообщает нам, что самое «дно» Средневековья, сменившего Западную Римскую империю, пришлось на 1000 год. После этого наша культура, вместо того чтобы погружаться дальше в нищету и сумрак, начала медленно выправляться. Пиренн анализировал, как и почему траектория культуры сменила направление. Бедные и отсталые города Европы (большая часть которых были не более чем зародышами городов) во главе с Венецией начали торговать друг с другом и — не прямо, а через Венецию — с Ближним Востоком и Азией. Города развивались, импортируя, создавая и экспортируя инновации. За счёт торговли и восприятия инноваций они неспешно обошли наиболее развитые города Азии, а затем превзошли их социальными возможностями и богатством.

При всех своих пороках ранние средневековые города имели два огромных преимущества: субсидиарность и финансовую прозрачность.

Суть субсидиарности заключается в том, что власть работает лучше всего, наиболее ответственно и гибко, когда она максимально приближена к людям, которым она служит, приближена к их нуждам, удовлетворить которые она стремится. Финансовая прозрачность есть принцип, согласно которому учреждения, собирающие и перераспределяющие налоги, работают наиболее ответственно, когда они подотчётны тем, кто эти налоги выплачивает.

Города Римской империи утратили эти преимущества в те отчаянные десятилетия, предшествовавшие краху, когда имперская казна вытягивала из них все, что могла, тратя средства на собственные нужды и проекты, в соответствии с собственными, нередко совершенно безумными приоритетами. Поначалу средневековые города восстанавливали эти принципы постепенно и по-разному. Одни, подобно Лондону, получали королевские хартии, дававшие им право культивировать (собирать) собственные налоги. Другие, как Гамбург или города в Нидерландах и Северной Франции, добивались субсидиарности и финансовой прозрачности через упорные усилия торговцев и горожан, объединившихся сперва вокруг общих интересов, а затем все в большей степени — в опоре на традицию. Многие, как Венеция, Флоренция, Болонья или Генуя, установили те же принципы за счёт своего суверенитета в роли городов-государств.

Оба принципа важны. По причинам, которых я коснусь позже, значение субсидиарности важно особенно. Тем не менее и субсидиарность, и финансовая прозрачность почти полностью исчезли из современного мира. Мы будто бы по кругу времён возвращаемся в Римскую империю, отбросив принципы, обновившие влившиеся в западную культуру через много веков после падения Рима. Теперь почти во всем мире основные налоги, включая наиболее существенные и информативные в экономическом отношении (как подоходный налог) или те, что прямо отражают экономическое развитие (как налог с продаж или налог на добавленную стоимость), взимаются или суверенными правительствами, или их суррогатом в лице региональных правительств. Это верно и для федеративных, как США, Канада, Мексика или Германия, и для централизованных государств вроде Англии, Франции, Швеции или Израиля. Единственным исключением среди ряда типичных примеров являются несколько городов-государств вроде Гонконга и Сингапура и «почти государства» вроде города-государства Праги в Чешской Республике, Братиславы в Словакии или Тайпея на Тайване. Как правило, городам оставлены только самые незначительные налоги — такие как налог на недвижимость, — не отражающие ни платёжеспособности индивида, ни экономического развития.

Городских источников дохода, как правило, недостаточно для того, чтобы удовлетворить нужды городов. И так называемые вышестоящие власти время от времени приходят им на помощь, предоставляя финансовые субсидии вместе с программами их использования. Эти средства распределяются между получателями, ситуации которых существенно различаются. У них несходные возможности и неодинаковые нужды. Правительства не в состоянии входить в мельчайшие детали такого рода различий. Будь у них даже беспредельная добрая воля, агент, распределяющий средства, вынужден вести себя так, как если бы для всех существовал общий знаменатель. А если такой знаменатель не найден, то учитывать разный уровень чувствительности к новым запросам этот агент все равно не будет. Так что возможности непременно теряются. Примером может послужить так и не сработавший налог на гостиницы в Торонто. С конца 1990-х годов число туристов, приезжающих в город, стало сокращаться. У городских властей не было денег на то, чтобы вести эффективный маркетинг, рекламируя различные события как приманку для приезжих. Тогда владельцы отелей обратились к городскому совету с предложением ввести умеренный налог на гостиничные места, чтобы собрать необходимые средства. Когда городской совет отважно утвердил этот налог, правительство провинции его аннулировало: только провинция имеет полномочия ввести такой налог, и только в том случае, если это будет единая политика во всей провинции. Отели в других местах, и прежде всего в Виндзоре (фактически он является пригородом американского Детройта, лежащего по другую сторону реки), яростно протестовали против введения налога. В случае Виндзора — на том вполне резонном основании, что это не будет содействовать его экономическому положению.

Социальные и экономические нужды в крупных городах разнообразнее и сложнее, чем у обитателей более простых по структуре поселений. Для их удовлетворения нужны куда более полное знание и восприимчивость к нуждам, чем это доступно для функционеров из далёких учреждений. Последние стремятся преодолеть это препятствие, составляя программы, которые игнорируют частности. Они исходят из того, что всех можно мерить одной меркой, что попросту неправда. Даже когда федеральные или региональные правительства предоставляют тому или иному поселению специальные гранты, те почти всегда отражают скорее приоритетные цели учреждений-доноров, чем интересы поселений-получателей.

Этот утвердившийся порядок функционирует так скверно, что ассоциации мэров городов Северной Америки и ассоциации самих городов начали выражать свои разочарование и неудовлетворённость. Они делают это все громче, иногда срываясь на вопль отчаяния. OECD — Организация экономического сотрудничества и развития, в которую в настоящее время входят тридцать наиболее богатых стран, — в 2002 году опубликовала доклад «Город для горожан: совершенствование управления городами». Ключевое послание этого доклада заключается в том, что с удовлетворением потребностей городов что-то неладно.

Разрыв между национальным бюджетом и местными нуждами формируется не в кармане налогоплательщика и не на банковских счетах. Те же самые налогоплательщики предоставляют средства всем уровням власти, так что разрыв имеет административный, сугубо управленческий характер. Это политический артефакт, приобретший мощь бюрократической традиции. Если это так, то, казалось бы, хромающие эффекты несложно выправить. Однако, если опыт Канады показателен, это сделать невозможно. Если бы старая иллюзия, будто изобретательность порождается необходимостью, была верной, то управленческое изобретение уже было бы сделано. Но так как предтечей изобретений всегда бывает возможность, материализация необходимости не состоялась. Ближе всего к подобной самореализации в наше время оказывается мирное отделение Сингапура от Малайзии или столь же мирное разделение Чехословакии на два суверенных государства. Однако в большинстве стран такого типа отделение несло бы с собой терроризм и войну, как в Шри-Ланке, на Кипре или в Чечне, так что угрозы слишком велики, чтобы их даже перечислять. Кроме того, ничто не вечно. Даже вполне мирные процессы разделения, когда введение принципов субсидиарности и финансовой прозрачности облегчено малыми размерами государства, не дают возможности понять, что произойдёт, если эти малые суверенные целостности утратят контакт с растущими поселениями и их нуждами. Особенно в случае появления большого числа иммигрантов.

Непоследовательная манера использования налогов наряду со столь же непоследовательным применением силы, обеспеченной налогами, привносит распад. Как только процесс распада запущен, с поразительной быстротой происходит деградация. Не так давно Торонто приятно изумлял приезжих и писателей-очеркистов превосходным благоустройством и вежливостью на улицах в сочетании с космополитическим разнообразием. Это место было не только приятно посещать — здесь было приятно жить. Питер Устинов с обычным для себя остроумием назвал как-то Торонто Нью-Йорком, которым управляют швейцарцы.

К сожалению, такое определение уже разошлось с действительностью. От прежней чистоты и аккуратности Торонто не осталось и следа. Бывая в Ричмонде (штат Вирджиния) или в Сан-Франциско, я с завистью отмечаю, насколько эти города чище, чем Торонто. Из-за нехватки денег исчезли дворники, которые убирали мелкий мусор, остающийся после того, как проедут фургоны мусорщиков, и выметали аллеи парков после выходных дней. Бездомные нищие в лохмотьях выглядывают из своих картонных убежищ нагло или униженно. Иные спят на уличных вентиляционных решётках метрополитена и под скамьями в парке. Они толпами собираются в подвалах церквей и других убежищах, и там, согласно отчётам санитарных врачей, ширится новая форма туберкулёза, устойчивая к антибиотикам. Приезжая домой после отпусков или длительных деловых поездок, жители Торонто говорят о культурном шоке возвращения, сразу же называя бездомных и мусор. Они свежим взглядом отмечают и малоприятные признаки нетерпимости, невежливости, а то и открытого гнева. Это лишь внешние, наименее грозные признаки того, что Торонто стал кризисным городом. Вернее, городом сразу нескольких кризисов.

Система общественного транспорта утратила превосходное состояние и испытывает острейший недостаток оборотных средств. Все гранты, которые она получала от федеральной власти, адресным образом направлялись на капитальные вложения в развитие нескольких новых маршрутов, что лишь увеличило эксплуатационные расходы. К тому же эти маршруты определялись столь неграмотно, что повысили общие убытки системы. Общественный транспорт испытывает хронический недостаток средств на то, чтобы содержать и ремонтировать оборудование и гибко реагировать на увеличение городского населения и его занятости. Чтобы свести концы с концами, система общественного транспорта сокращает объём услуг и поднимает тарифы на проезд. Метро, трамвай и автобусы чудовищно переполнены в часы пик. Первый раз в своей истории транспорт города теряет количество дневных поездок в тот самый период, когда растёт занятость, то есть потребность в коммуникациях. Общественный транспорт попал в порочный круг. Вернее, в порочную спираль ухудшения обслуживания, спада качества управления при одновременном росте стоимости проезда.

По мере ухудшения ситуации с общественным транспортом растут выбросы в атмосферу от личных автомобилей. Летом 2002 года было отмечено рекордное число дней (18) с сильнейшим смогом. Санитарные службы выступали с предупреждением для наиболее чувствительных людей — закрыть окна и не выходить из дома. Больницы были переполнены детьми с астматическими заболеваниями. Астма стала наиболее частым диагнозом, с которым детей отправляют в стационар. Неудивительно, что самый тяжёлый уровень смога отмечен в Ошаве, восточном пригороде Торонто, ставшем городом компании «Дженерал моторс» на территории Канады.

С 1996 по 2002 год Торонто потерял в доходных домах 15 515 квартир. В основном за счёт того, что их выкупили девелоперы, получившие возможность увеличить прибыль, строя или перестраивая кондоминиумы. Только наиболее благополучные семьи могут позволить себе более просторные квартиры, особенно в тех доходных домах, которые были построены до Второй мировой войны. Теоретически такие квартиры могли бы постепенно переходить к более бедным квартиросъёмщикам. Но после капитального ремонта эти дома становятся привлекательными для наиболее зажиточных, тем более что они расположены в приятных и оживлённых районах города. При столь массовых потерях за десять лет к жилому фонду города были добавлены 74 (семьдесят четыре!) субсидируемые квартиры, доступные для семей с невысоким заработком, семей с единственным кормильцем, инвалидов и других получателей социальной помощи. Строительство такой малости потребовало девятилетних мучительных усилий со стороны группы волонтёров. Среди прочих препятствий им пришлось одолеть ещё и барьер в виде строительного налога в 1200 долларов за каждую квартиру, взимаемого для компенсации расходов на дополнительные места в школах для детей квартиросъёмщиков.

Во второй главе я упоминала, что политика субсидируемого строительства, сами постройки и способы их содержания утратили популярность у квартиросъёмщиков и тем более у налогоплательщиков. Как и в США, в Канаде почти перестали возводить многоквартирные социальные дома. Однако в 1971 году Торонто добился независимости от провинции в вопросе проектирования и строительства социального жилья. Этому способствовали умный, отважный и популярный мэр Дэвид Кромби, член городского совета Майкл Денис, ответственный за строительство и блистательно умевший рвать «красную черту», а также ряд творческих архитекторов при поддержке большинства горожан. Удалось избавиться и от федеральных схем работы с «красной чертой».

Город получил возможность строить на небольших участках, разбросанных по его территории. Дома различаются в архитектурном отношении в зависимости от окружающей застройки. Так, на улицах, вдоль которых выстроились величественные дома в викторианском стиле, «вставки» из субсидированных домов оснастили угловыми башенками и большими эркерами. Таким образом отвратительные малые пустыри были заново включены в городскую ткань. Эта новая политика была вполне экономна, поскольку небольшие участки не представляли интереса для девелоперов с карманами, полными денег. При этом застройка малых участков продвигалась вперёд быстро. Застройщиками выступили кооперативы, общественные организации и другие бесприбыльные структуры. Субсидируемые жилища теперь не обособляли от обычной городской застройки, над их обитателями больше не тяготело клеймо «жителей микрорайонов». Если им удавалось повысить доход, новосёлы в основном стали оставаться в этих домах добровольно. Это позволило повысить квартирную плату в соответствии с ростом дохода и тем самым аккумулировать средства на возведение новых «вставок».

Торонто строил субсидируемое жильё по этой модели в течение двадцати лет, добавив к сказанному множество любопытных инноваций. Программа нравилась и квартиросъёмщикам, и налогоплательщикам, но её закрыли объединёнными усилиями бюрократий, изначально настроенных на единство стандарта для всех и вся. Когда и федеральное, и провинциальное правительство приостановили выдачу грантов на субсидируемое жилищное строительство, средства Торонто на эти цели были также урезаны. Вместо того чтобы оценить инновации и постараться их внедрить как можно шире, власти более высокого уровня их прикончили. Смерть инноваций означает конец социального и экономического развития.

Как-то я вышла на торговую улицу своего соседского сообщества. Плохо одетый немолодой мужчина с хорошо поставленной речью попросил меня написать о том, что ему и другим в его положении нужны многоквартирные дома, где можно было бы снимать комнату, но таких домов больше нет. «Пожалуйста, напишите об этом, привлеките к этому внимание», — говорил он. Я обещала, что сделаю это, и он меня благодарил. У меня не хватило сил сказать ему, что привлечение внимания не работает.

Теперь о финансовой прозрачности. По специальному соглашению федеральное правительство и провинции должны выделять равные средства на систему здравоохранения. Тут происходят странные вещи. Когда федеральные власти выделяют средства, наша провинция, как и некоторые другие, выделяет такую же сумму из собственного бюджета. Однако ни федеральное правительство, ни граждане не могут понять, что провинциальные расхитители делают с этим денежным потоком. Такая же ловкость рук обнаруживается, когда выделяются федеральные гранты на профессиональный дневной присмотр за детьми-дошкольниками. Провинция предпочла истратить деньги не для оплаты воспитательниц, а для выделения дотаций семьям с неработающими матерями. Стоящие у власти неоконсерваторы по идейным соображениям выступают против того, чтобы женщины с детьми продолжали работать. (Во время предвыборной кампании они обещали помощь в оплате дневного пребывания детей наравне с федеральным правительством.) Отсутствие финансовой прозрачности делает бессильными как города, которым нужен дневной присмотр за детьми, так и федеральные власти, вкладывающие средства в достижение этой цели.

Наряду с наступлением на систему здравоохранения, наибольший массовый протест (прежде всего со стороны взволнованных родителей) вызвала эпидемия экономии на некогда превосходной школьной системе Торонто. В городе и его окрестностях, куда вливается половина потока иммигрантов Канады, говорящих на восьми десятках наречий, почти исчезли учителя английского как второго языка. Из школьных библиотек были уволены библиотекари. Музыкальные и художественные программы были вычеркнуты из статей расходов как ненужная роскошь; в траур погрузились художники, театральные и балетные труппы, для которых небольшие дотации из городского бюджета были единственным способом удерживаться на грани исчезновения.

Судя по накалу протестов, наибольшим стрессом для родителей и школьников стало закрытие школ. Закрыты были десятки, и ещё над многими нависла угроза. Многие из закрытых школ были настоящими районными школами: дети могли идти туда пешком или ехать на велосипеде. Они были доступны и для детей-инвалидов, для которых специальные программы и учителя (тоже вычеркнутые!) создавали возможность нормальной учёбы. Когда-то школы воспринимались как естественные общественные центры. Теперь молодёжные группы и волонтёрские группы жителей района должны выкладывать большие деньги за пользование классами, залом собраний, гимнастическим залом или кафетерием. В результате бойскауты или девушки-лидеры уже не могут позволить себе ими пользоваться. Между 2000 и 2002 годами пользование школьными зданиями как общественными центрами упало на 43 процента. В 2003 году 350 вечерних курсов — от уроков фортепьяно или живописи до компьютерного дизайна — были ликвидированы: больше нет «обучения в течение всей жизни» для пенсионеров, иммигрантов и всех прочих. Была введена плата за пользование баскетбольными площадками и бейсбольными полями при школах. Школы, строившиеся в ту пору, когда родители и налогоплательщики могли ими гордиться, теперь приговаривались к гибели. Их широкие коридоры и красивые холлы не вписываются в подлые формулы расчёта количества квадратных метров на одного школьника. Посредством мер такого рода социальный капитал культуры систематически истребляется.

Все это отчаянное крохоборство вызвано совсем не жёсткой экономической необходимостью. Как говорилось в предыдущей главе, оно совпало по времени с необычным экономическим ростом на территории метрополиса в 2002 году. По данным Торговой палаты, объединяющей бизнес Торонто, в 2001 году федеральное правительство собрало здесь 20 миллиардов долларов в виде подоходного налога, налога с продаж и акцизов. Из этих средств не вполне определённый, но явно меньший объём был возвращён региону в форме правительственных расходов на товары и услуги, оплату консультантов и контрагентов по поставке товаров и услуг федеральному правительству, на оплату процентов Пенсионному фонду и другим держателям правительственных обязательств, на перечисление средств индивидам, подпадающим под действие национальных программ, и специальные ассигнования. Цифры федерального бюджета так сложно встроены в систему расходов по всей стране, что практически невозможно понять, сколько идёт, куда и на какие цели. Председатель региональной парламентской группы в федеральном парламенте заявил, что он так и не сумел проследить судьбу миллиардов долларов, которые, как утверждается, ежегодно вкладываются в территорию Большого Торонто. Даже член специальной парламентской группы (при поддержке премьер-министра ей было поручено изучить муниципальные проблемы и подготовить доклад) признался, что группа так и не справилась с этой загадкой. «Как можно измерить эффективность действующих программ или предлагать новые, когда невозможно получить информацию такого рода?» — вопрошал он.

По расчётам Глена Мюррея, мэра Виннипега — беднейшего из полудюжины крупных городов Канады, — жители и предприятия города ежегодно перечисляют около 7 миллиардов долларов в виде федеральных, провинциальных и муниципальных налогов. Но только 6 процентов от общей суммы оказывается в городской казне. По его же расчётам, вклад Торонто в эти же три бюджета составил в 2001 году 21 миллиард. При этом доля, попадающая в городскую казну, колеблется между 4,5 и 6 процентами — из-за того, что город оказался в чрезмерной зависимости от величины налога на недвижимость.

Канадские налогоплательщики признают и принимают необходимость федеральных налогов, которые должны покрывать стандартные расходы национального правительства. Они признают и то, что немалая доля налоговых поступлений из Торонто должна быть предназначена для поддержки бедных регионов, которых в Канаде немало и которые не в состоянии достичь самообеспечения. Это все понимают как необходимую плату за равенство и братство, за национальное единство и внутренний мир. Как частичное восстановление справедливости: ведь крупные корпорации, штаб-квартиры которых расположены в Торонто и рядом с ним, с выгодой для себя используют ресурсы по всей стране. Все это, однако, не изменяет того факта, что для реинвестиции в муниципалитеты возвращается совершенно недостаточно средств. Мюррей указывал, что Виннипег не в состоянии наскрести даже небольшие деньги на весенний ремонт тротуаров. Недостаток средств на социальные инвестиции бьёт и по молодёжи. Теперь ей необходимо обучение, которое не требовалось ранее для молодых людей, готовившихся к работе на ферме, в шахтах, в рыболовстве, на лесных разработках или прислугой.

Нынешняя бедность публичного пространства Торонто создана искусственно. Она осознанно навязана городу политикой, которую в Канаде называют неоконсерватизмом. В США её именуют реконструированным управлением или вашингтонским консенсусом. В Великобритании она именуется тэтчеризмом. В широком международном контексте примерно тот же пакет верований и политических формул известен как «экономические реформы, проводимые по рекомендациям Международного валютного фонда».

Этот интеллектуальный феномен, в настоящее время определяющий значительную часть западной культуры (но не всю её), основан на сугубо моралистской убеждённости в том, что всякое публичное благо или публичная услуга должны напрямую зарабатывать достаточно для оплаты своих расходов. Так, предполагается, что всякая школа должна зарабатывать достаточно, чтобы себя окупать — за счёт платы за обучение, иных платных услуг или за счёт того, что она уступает корпорации исключительное право продажи безалкогольных напитков или завтраков. Такие схемы именуют РРР или Р3 — публично-приватные партнёрства. Их всемерно поддерживают неоконсерваторы и большинство торгово-промышленных палат. Предполагается, что любой художник должен зарабатывать достаточно, чтобы доказать право искусства на существование. Если больницы, оркестры или линии общественного транспорта не могут достичь прямой окупаемости (а лучше, если они дают налогооблагаемую прибыль), то в них с презрением видят настырных попрошаек. Алчность трактуют как компетентность, а фальшивые или химерические идеи — как свидетельство ума.

Нет сомнения в том, что неоконсервативные идеологи весьма избирательны, отдавая свои симпатии тому, что должно сохраняться и процветать. Они щедро субсидируют стадионы для профессионального спорта, автосборочные производства, строительство дорог и все прочее, с их точки зрения, достойное налоговых льгот и иных преференций.

Неоконсервативные правительства Канады демонстрируют как свой успех налоговые льготы или налоговые вычеты, которые дают преимущества крупным налогоплательщикам. Они исходят из того (или оправдываются тем), что те вложат средства в создание новых рабочих мест. Покупка симпатий избирателей — вот то, что делают с помощью налоговых льгот. В 2000 году, накануне выборов, правительство нашей провинции послало большинству налогоплательщиков уведомление о возможности вычесть по 200 долларов из облагаемой базы. Я тоже получила такое. Вот почему нет денег на оплату библиотекарей и учителей английского как второго языка. Вот почему нет недорогих квартир и комнат для пожилых людей. Большинство семей, получивших чек на 200 долларов, платят гораздо больше — через повышение квартирной платы, рост цены проезда на транспорте, добавочные расходы на отдых или обучение. Насколько я понимаю, главным эффектом от налоговых вычетов является моральное удовлетворение идеологов.

Идеологи любого окраса — люди неуверенные и пугливые. Поэтому они склонны создавать схемы, обещающие готовые ответы для любых ситуаций. Люди такого рода есть в любом обществе, но они обретают серьёзную силу только тогда, когда держат в руках ключ от общественной казны, имея возможность не учитывать принципы субсидиарности и финансовой прозрачности. В случае Канады этот дефект фактически вписан прямо в конституцию страны. Но — в разных формах и в разной степени — подобное происходит повсюду.

Конституция Канады в форме Акта о Британской Северной Америке была принята британским парламентом в 1867 году. В то время подавляющая часть немногочисленного населения жила в сельских хуторах. Его поддерживали добыча пушнины, рыбная ловля, лес, скудное полеводство и скотоводство. Кроме Монреаля и Квебек-Сити, попавших в руки англичан в результате войны, и маленького Торонто, городов не было. Сколько-нибудь существенные поселения в то время — или пушные фактории, или военные форты, или торговые городки, прямо привязанные к сельской экономике. Конституция не видела в этих экономически слабых поселениях институты управления. Она определила их, вместе с гостиницами и тавернами, как подчинённые «районы», которым было доверено собирать только один налог: с недвижимости. Наверное, это было вполне разумно в то время, когда такие поселения были способны содержать незамощенные улицы, бороться с пожарами (обычно силами волонтёрских команд), как-то обустраивать колодцы и сточные канавы, наконец, содержать тюрьмы для местных пьяниц и бузотёров.

Теперь половина населения Канады живёт в пяти крупнейших городах; ещё 30 процентов — в поселениях свыше десяти тысяч жителей, в основном расположенных в пригородах крупнейших городов. Внегородская часть экономики Канады, включая лесоразработки, добычу полезных ископаемых и рыболовство, создаёт порядка 3 процентов ВВП. Вся остальная экономика зависит от туризма, шоу-бизнеса, искусства, технических разработок и исследований, издательского дела, промышленности, оптовой и розничной торговли, здравоохранения, образования и других услуг, поддерживаемых из бюджета. Канадские муниципалитеты — это уже не жалкие деревни. Их опыт и творческие возможности несопоставимо выше, чем у федеральных и провинциальных агентств или законодательных собраний. Горожане обладают всеми необходимыми способностями, чтобы выявлять, диагностировать и решать местные проблемы. Даже небольшие муниципалитеты достаточно компетентны, чтобы понимать, где можно получить необходимую квалифицированную помощь. Тем не менее абсолютный анахронизм отношений провинций с «районами» никуда не исчез. Когда в 1982 году Конституцию «национализировали», объявив канадским, а не британским документом, в неё были добавлены основные права человека. Но ничего не было сделано, чтобы изменить отношения между муниципалитетами и провинциями.

Муниципалитеты не стоят на месте. В каждый момент времени у каждого из них обостряются свои проблемы. И у каждого могут быть свои возможности для их творческого решения. Эти возможности представляют несомненную ценность, но централизованное планирование, осуществляемое что левыми, что консерваторами, очень мало опирается на знание и творчество городов. Оно душит инновации и лишено эффективности уже потому, что замыкается само на себя. Оно обходится без обратной связи, несущей в себе тонкое, многообразное знание.

С середины 1950-х до начала 1990-х годов Торонто в целом недурно справлялся со своими делами, увеличивая налогооблагаемую базу, наращивая многообразие продукции и услуг за счёт нескольких волн импортозамещающей активности. Однако под оболочкой процветания и уверенности многое шло скверно. Адаптация города к новым все более серьёзным нуждам легла на доходы от налога на недвижимость тяжким бременем, объём которого в 1867 году никто не мог предвидеть. Сюда следует отнести, к примеру, затраты на инспектирование ресторанных кухонь, консервных фабрик и прочей пищевой индустрии; врачебные инспекции в домах престарелых; расходы на социальную помощь; на пляжных спасателей и инструкторов для школьных плавательных бассейнов; архивистов; затраты на программы в парках; на жалованье садовников, предотвращающих болезни деревьев в парках и на улицах, зоологов, которые следят за тем, чтобы предотвратить эпизоотии в природном комплексе; на эксперименты с переработкой отходов; на борьбу с ненавистью и отсутствием толерантности на этнической почве… — все элементы сложной ткани современного города.

Часть стоимости городской жизни и городской инфраструктуры достаточно разумно распределена между жителями — они несут разную нагрузку в соответствии со своей платёжеспособностью. Другая часть находится в разумной зависимости от развития экономики. Эта вторая часть строится из налогов, право взимать которые сосредоточили в своих руках так называемые высшие власти. Из-за этого муниципалитеты оказались вынуждены десятилетие за десятилетием все более увеличивать налог на недвижимость. Можно сравнить это с историей верблюда, поклажу которого наращивают по соломинке, пока последняя не переломит ему хребет. Наступил момент, когда налог на недвижимость в сфере малого бизнеса — прачечных, ресторанов, малых магазинов — стал такой нагрузкой на себестоимость, что многие предприятия оказались на грани банкротства и закрытия дела, что ударило бы и по работникам, и по поставщикам. Предложение разделить финансовую нагрузку на домовладения и на бизнес на первый взгляд казалось разумным выходом из тупика. Но не стало им. Обособление было и обманчивым, и неравноправным, передав в руки провинции ещё большие возможности манипулирования городом с теми разрушительными последствиями, которых я уже касалась.

Провинция выстроила дополнительный уровень управления, именуемый «Метро». Оно должно было координировать управление между городом и его собственными районами-пригородами. Метро сконструировали таким образом, чтобы иметь гарантию: когда субкультура пригородов, зависимых от автомобиля и лишённых соседских сообществ, сталкивается с субкультурой города, жители центральной части всегда оказываются в меньшинстве. Управление Метро превратилось в арену бесконечных сражений. Плохо разграниченные части города-монстра боролись за свою долю средств от налога на недвижимость. Они начали подрывать основы системы общественного транспорта, настаивая на том, чтобы на неё легли расходы по содержанию пригородных маршрутов. «Решением» стало то, что городской транспорт, вполне успешно справлявшийся со своими расходами, должен был теперь субсидировать неэффективные маршруты, пока не был совершенно обескровлен.

В 1998 году конфликт между финансовыми и социальными элементами в структуре Метро приобрёл характер катастрофы. Проблема предельно обострилась, когда плохо функционирующие части были объединены в одно правительство города Торонто. Это было сделано вопреки результатам местного референдума, не признанного властями провинции. Провинция обещала, что слияние приведёт к экономии средств. Этого не случилось, дороговизна сохранилась. Причины, отчасти неотвратимые, отчасти связанные с безответственностью, отчасти — с явной коррупцией, все были разрушительными. Именно с этого момента упадок Торонто стал очевиден и нарастал с пугающей скоростью.

Иные обеспокоенные и разгневанные канадцы настаивают на том, что большие города вместе с пригородами должны выйти из существующих провинций и образовать свои провинции, подчинённые федеральному правительству. Это могло бы засыпать пропасть, которая отсекла общественные ресурсы от субсидиарности и финансовой прозрачности. Возможно, они правы. Но это похоже на то, как если бы мы пытались забить канцелярскую кнопку с помощью кувалды. Более мягким средством была бы законодательно оформленная передача муниципалитетам фиксированной доли подоходного налога, который уходит сейчас федеральному правительству, или доли федерального налога с продаж, являющегося лишь иной формой НДС. В этом случае муниципалитеты могли бы участвовать в инвестициях, возможных при развитии экономики. Наверное, наилучшим вариантом было бы соединение обоих этих действий. Поскольку поступления средств идут по несвязанным каналам, в объёме, зафиксированном законом, так называемые высшие власти утратили бы способность манипулировать городским управлением и стандартизировать политику городов. Ведь стандартизация порождает застой.

Когда мне выдалась возможность обсуждать вопрос раздела налогов с Полом Мартином, тогда федеральным министром финансов, а теперь премьер-министром Канады, он поначалу сразу отверг моё предложение, сославшись на его неконституционность. Я обратила его внимание на то, что ничто в Конституции не препятствует разделению тех видов налогов, о которых не слыхивали ещё несколько поколений после принятия Акта о Британской Северной Америке, и на то, что федеральное правительство уже присуждает долю подоходного налога («пункты», как их называют) провинциям. Увидев тень сомнения на выразительном и внимательном лице министра, я предположила, что он размышляет о возможном увеличении налогового бремени. Тогда я заметила, что выделение доли подоходного налога муниципалитетам не вызовет общего увеличения налогов: будет справедливо вычесть соответствующие «пункты» из ассигнований, предназначенных провинциям для поддержки их прежних клиентов. Полагаю, это было ошибкой с моей стороны, хотя он умный человек и все равно вскоре посмотрел бы на проблему с этой стороны. «Невозможно! Все хотят денег!» — немедленно отреагировал он, тем самым завершая нашу дискуссию о налогах. Наши взгляды слишком различались. Для меня реформа означала устранение серьёзного социально-экономического разрыва, который подрывает сложную современную систему сетей и связей страны. Для него, как можно было увидеть по его окаменевшему лицу, она означала тяжёлую борьбу с премьерами десяти провинций, которые проявили бы всю свою решимость для сохранения власти, отнюдь не собираясь делить её с их собственными умничающими анахроничными «районами».

Может быть, чтобы подбодрить или утешить меня, министр сказал, что он твёрдо намерен начать программу федеральных субсидий для муниципалитетов на строительство лёгкого метрополитена. Настала моя очередь возмутиться. Я сказала, что неудачные опыты уже показали: фиксированные капитальные маршруты оказываются дорогостоящим провалом, если они не обоснованы замеренным доказательством спроса, существующего в достаточном объёме. Недогружённые маршруты не только оттягивают ресурсы из транспортной системы, но и оказываются очень скверным ответом на потребности и ожидания потенциальных пользователей. В прошлом проектировщики транспортных систем обычно протягивали рельсовые пути, опираясь на результаты анализа наполняемости автобусных маршрутов. Этот чисто практический метод вполне оправдывал себя и в Торонто, и в других местах. К 1960-м годам память об этом была утеряна, и инженеры Торонто, равно как Атланты, Детройта, Буффало и Чикаго, стали прокладывать рельсовые пути, руководствуясь какими-то иными соображениями. Вследствие чего маршруты провалились — отчасти фигурально, отчасти физически: на них не было достаточного числа пассажиров.

Я стала настаивать на том, что субсидии для общественного транспорта должны быть достаточно гибкими, чтобы дать место экспериментированию с вариантами маршрутов, выбором технических решений и, возможно, предваряющей проверке на автобусах. Почему бы не выделить гранты на общественный транспорт, спросила я. Почему нужно все определять выбором «сверху»?

Мне хватило такта не упомянуть об опасности отрыва власти от реальных нужд людей и не высказать вслух подозрение, что программа субсидирования лёгкого метро нравилась ему потому, что таким образом «Бомбардиру», международной корпорации по производству трамваев с штаб-квартирой в Монреале, достался бы очень хороший подарок. Я не упомянула и о том, что такой шаг очень понравился бы избирателям в Квебеке, всегда представляющим собой головную боль для федерального правительства. Но все эти мысли пронеслись в моем сознании.

Заметив, что теперь уже моя физиономия окаменела, он сказал, что мэры всех крупных городов просили гранты на лёгкое метро. В свою очередь я сказала ему, что была на совещаниях, где они пришли к такому единству мнений. Источником единодушия стала их убеждённость в том, что это политически реалистичнее, чем запрашивать гранты на другие виды общественного транспорта или на его обобщённую поддержку в виде дотаций на покрытие эксплуатационных издержек.

Но это именно то, в чем муниципалитеты нуждаются прежде всего.

Мистер Мартин с дежурной интонацией заметил, что вопрос гибкости заслуживает рассмотрения. И опять было видно, насколько расходятся наши точки отсчёта. То, что он видел с точки зрения выгоды для скандалящих городов и, быть может, корпораций по производству рельсов и вагонов, я воспринимала как возможность очередного фиаско.

Вновь наступил мой черёд попытаться восстановить гармонию. Я заметила, что нас несомненно объединяет забота о публичном благе. Он мог бы возразить, что все без исключения заявляют о своём стремлении исключительно к общественному благу, но был слишком вежлив, чтобы это сделать. Общественное благо есть абстракция, исполнение или крах которой проявляется лишь через множество конкретных решений и действий.

Снижение числа избирателей, приходящих к урнам для голосования, растущая неприязнь людей к политикам и их обещаниям, проступающая в каждом опросе общественного мнения, — это свидетельства того, что в западных странах все больше людей считают, что участие в выборах есть пустая трата сил. Все больше людей поступают так в наиболее продвинутых демократических странах, где чувство гражданской ответственности должно быть наиболее выраженным. Это указывает на растущую оторванность человека от власти, понимаемой в духе давней формулы Линкольна: «власть народа, осуществляемая народом и в интересах народа». Умаление этого идеала как чего-то неосуществимого и неадекватного означает его утрату. Именно таким образом ослабление сетей в культуре ведёт к её дальнейшему ослаблению.

Хотя недостатки канадской Конституции имеют уникальный характер, беды весьма сходного типа терзают и американские муниципалитеты. Весной 2003 года, пока я пишу эти строки, мэр Нью-Йорка Майкл Блумберг парализован бюджетной войной с губернатором штата Нью-Йорк Джорджем Патаки. Мэр утверждает, что для преодоления угрозы дефицита бюджета в 4 миллиарда долларов ему необходимо ввести налог на доходы жителей пригородов, заработанные в городе. Губернатор заявляет, что этого не допустит. Мэр говорит, что единственной альтернативой может быть сокращение приёма в полицию, увольнения в санитарной службе, отмена оплаты сверхурочных для пожарных, закрытие публичных плавательных бассейнов, сокращение персонала детских садов, ночлежных домов, внеурочных форм обучения, сокращение или даже отказ от выдачи бесплатных обедов на дом беднейшим старикам. Разумеется, он перечислил здесь лишь те статьи бюджета, сокращение которых, по его мнению, в наибольшей степени снизит его популярность. В ответ на это губернатор указывает на расчётный дефицит в бюджете штата в размере 10 миллиардов долларов. Но, как и президент США, в первую очередь он относится к урезателям бюджета по сугубо идеологическим причинам — безотносительно к дефициту бюджета, экономии и утере социальных услуг. Все это для ушей канадца звучит очень знакомо.

Колониальные владения европейских и азиатских империй, как правило, в наибольшей степени были далеки от субсидиарности и фискальной прозрачности. После Второй мировой войны беднейшие страны, зависящие от иностранной помощи, находятся именно в этой незавидной ситуации. Нерационально направляемые ресурсы «пролетают через стратосферу» — от правительств богатых стран, или от Всемирного банка, или от Международного валютного фонда, которые не многим уступают богатым странам, — и попадают в руки правительств независимых беднейших стран для дальнейшего распределения. Печальным рефреном звучит уже полвека стон (а за ним — миллиарды долларов, обречённых на разбазаривание, несущие разочарование и часто прямой вред): «Помощь не доходит до тех, кому она была предназначена». Непреднамеренных последствий великое множество. Нищают крестьяне, выселенные из родных мест ради строительства плотин, сопровождаемого обещаниями благоденствия за счёт изобилия электроэнергии и привлечения иностранных корпораций, которые должны создать новые рабочие места. Когда процветание не материализуется, неоплатные национальные долги прощают — при условии проведения реформ. Реформы, в свою очередь, приносят рост нищеты и беспорядки. Целую книгу можно написать об этой нерациональной, искажённо-умозрительной, разрушительной для функционирования иностранной помощи. Добрых намерений предостаточно, но субсидиарности и фискальной прозрачности не обнаруживается.

Провал программ помощи укрепляет нестабильность и терроризм. Многие ужасные сцены, к которым мы уже привыкли — будь то толпы яростно орущих молодых людей на улицах городов, дети, швыряющие камни в солдат и полицейских, дети с оружием в руках, которых превратили в грабителей и убийц, гибель невинных людей от ярости и мести террористов-самоубийц, — все это последствия множества провалов, за которыми укрыто множество причин. Среди этих причин фундаментальная неспособность нашей культуры практически освоить принципы субсидиарности и фискальной прозрачности. Швырять деньги на программы, не следующие этим принципам, — это не решение. Законная власть, игнорирующая эти принципы, — это тоже не решение. Перекладывать вину на жертв не слишком мудро. В конце концов, даже в самых процветающих и осчастливленных судьбой странах никто не знает, чем восполнить утрату субсидиарности и фискальной прозрачности. И если мы в Северной Америке не умеем сделать это для себя, то, разумеется, мы не можем сделать это для других.