Глава 1
Просто дети с мечтой
Мне всегда хотелось научиться рассказывать истории, понимаете, истории, исходящие из моей души. Мне бы хотелось сесть у огня и рассказывать людям истории — чтобы увлечь их, вызвать у них смех и слезы, чтобы я мог повести их за собой куда угодно с помощью всего лишь обманчивых слов. Мне бы хотелось рассказывать им истории, которые волновали бы их души и преображали их. Меня всегда тянуло к этому. Вы только вообразите, как должны себя чувствовать великие писатели, зная, что обладают такой властью. Мне иногда кажется, что и я мог бы так. Эту способность мне бы хотелось в себе развить. В некотором смысле сочинение песен требует тех же навыков, создает эмоциональные взлеты и падения, но рассказ — это набросок. Это ртуть. Очень мало написано книг об искусстве рассказа, о том, как завладеть слушателями, как собрать людей вместе и позабавить их. Ни тебе костюма, ни грима, вообще ничего, — просто ты и твой голос, и твоя могучая способность повести их за собой куда угодно, преобразить их жизнь, хотя бы на несколько минут.
Начиная рассказывать мою историю, хочу повторить то, что я обычно говорю людям, когда меня спрашивают, как я начинал в группе «Пятерка Джексонов»: я был таким маленьким, когда мы начинали работать, что по сути дела ничего не помню. Большинству людей везет: они начинают свою карьеру достаточно взрослыми, когда они уже отлично понимают, что делают и зачем. Но со мной, конечно, было не так. Они помнят, как все происходило, а мне-то было всего пять лет от роду. Когда ты ребенком вступаешь на подмостки, ты еще слишком мал, чтобы понимать многое из происходящего вокруг. Большинство решений, затрагивающих твою жизнь, принимается в твое отсутствие. Итак, вот что я помню. Я помню, что пел как оглашенный, с огромным удовольствием отплясывал и чересчур выкладывался для ребенка. Многих деталей я, конечно, вообще не помню. Помню только, что «Пятерка Джексонов» начала по-настоящему завоевывать сцену, когда мне было всего лишь восемь или девять лет.
Родился я в Гэри, штат Индиана, вечером, в конце лета 1958 года — я был седьмым из девяти детей в нашей семье. Отец мой, Джо Джексон, родился в Арканзасе и в 1949 году женился на моей матери, Кэтрин Скруз, родом из Алабамы. На следующий год родилась моя сестра Морин, которой выпала тяжкая доля быть старшим ребенком. За ней последовали Джеки, Тито, Джермэйн, Латойя и Марлон. А после меня родились Рэнди и Дженет.
Часть моих наиболее ранних воспоминаний связана с тем, что отец работал на сталелитейном заводе. Это была тяжелая, отупляющая работа, и, чтобы отвлечься, он музицировал. А мать работала в это время в универмаге. Благодаря отцу, да и потому, что мама любила музыку, она постоянно звучала у нас в доме. Мой отец и его брат создали группу «Фолконс» («Соколы»), которая исполняла у нас Р-и-Би. Отец, как и его брат, играл на гитаре. Они исполняли знаменитые песни раннего рок-н-ролла и блюзы Чака Берри, Литла Ричарда, Отиса Роддинга — перечень можете продолжать сами. Это были поразительные стили, и каждый оказывал свое влияние на Джо и на нас, хотя в то время мы были слишком малы, чтобы понимать это. Репетировали «Фолконс» в гостиной нашего дома в Гэри, так что я был воспитан на Р-и-Би. Нас в семье было девять детей, и у брата моего отца было восемь, так что все вместе мы составляли громадное семейство. Музыкой мы занимались на досуге — она сплачивала нас и как бы удерживала отца в рамках семьи. Эта традиция породила «Пятерку Джексонов» — позже мы стали «Джексонс» («Джексонами»), — и я благодаря такой тренировке и музыкальной традиции начал развиваться самостоятельно и создал свой стиль.
Почти все воспоминания детства связаны у меня с работой, хотя я любил петь. Меня не заставляли силой этим заниматься влюбленные в сцену родители, как, например, Джуди Гарлэнд. Я пел, потому что мне нравилось и потому, что петь для меня было так же естественно, как дышать. Я пел, потому что меня побуждали к этому не родители и не родственники, а моя собственная внутренняя жизнь в мире музыки. Бывало, — и я хочу, чтобы это было ясно, — я возвращался домой из школы и, едва бросив учебники, мчался в студию. Там я пел до поздней ночи, собственно, когда мне уже давно пора было спать. Через улицу от студии «Мотаун» был парк, и, помнится, я смотрел на игравших там ребят. Я глядел на них и дивился — я просто не мог представить себе такой свободы, такой беззаботной жизни — и больше всего на свете хотелось мне быть таким свободным, чтобы можно было выйти на улицу и вести себя так, как они. Так что в детстве у меня были и грустные минуты. Но так бывает со всеми детьми, ставшими «звездами». Элизабет Тэйлор говорила мне, что чувствовала то же самое. Когда ты работаешь совсем юным, то мир может показаться ужасно несправедливым. Никто не заставлял меня быть маленьким Майклом-солистом — я сам это выбрал, и я это любил, — но работа была тяжелая. Когда мы, к примеру, делали записи для альбома, то отправлялись в студию сразу после школы, и иногда мне удавалось перекусить, а иногда и нет. Просто не было времени. Я возвращался домой измученный, в одиннадцать, а то и в двенадцать ночи, когда уже давно пора было спать.
Так что я в достаточной мере похож на любого, кто работал в детстве. Я знаю, сколько детям приходится выносить и чем они жертвуют. Знаю я, и чему учит такая жизнь. Моя жизнь научила тому, что чем старше человек становится, тем все больше требований она к нему предъявляет. Я почему-то чувствую себя старым. Я в самом деле чувствую себя стариком, человеком, который многое видел и многое испытал. Из — за того, что я столько лет вкалывал, мне трудно поверить, что мне всего лишь двадцать девять. Я работаю целых двадцать четыре года. Иногда мне кажется, что я доживаю жизнь, переваливаю за восемьдесят, и люди похлопывают меня по спине. Вот что бывает, когда начинаешь таким молодым.
Когда я в первый раз выступал с моими братьями, нас знали как «Джексонс». Позже мы станем «Пятеркой Джексонов». А еще позже, когда мы ушли из «Мотауна», снова стали «Джексонс».
Каждый из моих альбомов или альбомов группы, с тех пор как мы стали профессионалами и начали записывать собственную музыку, был посвящен нашей матери, Кэтрин Джексон. В моих ранних воспоминаниях она держит меня на руках и поет мне «Ты мое солнышко» или «Хлопковые поля». Она часто пела мне и моим братьям и сестрам. Хотя моя мама довольно долго жила в Индиане, выросла она в Алабаме, а в этих краях черные растут под мелодии кантри и вестерн, которые звучат по радио так же, как спиричуалз звучат в церкви. Она и по сей день любит слушать Уилли Нельсона. У нее всегда был красивый голос, и я думаю, что мама — и, конечно, Господь Бог — наделили меня способностью петь.
Мама играла на пианино и кларнете и учила игре на этих инструментах мою старшую сестру Латойю. Мама уже с детства знала, что никогда не будет играть любимую музыку перед другими — и не потому, что у нее не было таланта или способностей, просто в детстве ее покалечил полиомиелит. Она поборола болезнь, но не избавилась от хромоты. Ребенком она почти не ходила в школу, тем не менее считала, что ей повезло: она выздоровела в такое время, когда многие умирали от этой болезни. Я помню, какое она придавала значение тому, чтобы нам сделали прививку против полиомиелита. Она даже заставила нас однажды пропустить представление в молодежном клубе — настолько важными считались прививки в нашей семье.
Мама знала, что полиомиелит послан ей не в наказание, что это — Господнее испытание, через которое она должна была пройти, и она привила мне любовь к Нему, которая будет жить во мне вечно. Мама внушала мне, что мой талант к пению и танцу такой же дар Божий, как прекрасный закат или метель, оставляющая после себя детям снег для игры. Хотя мы проводили много временя репетируя или путешествуя, мама выкраивала время, чтобы отвести меня — как правило, вместе с Ребби и Латойей — в храм «Свидетели Иеговы».
Через много лет после того, как мы уехали из Гэри, мы выступали в шоу Эда Салливэна, эстрадном концерте в прямом эфире, который передавали в воскресенье вечером и в котором Америка впервые увидела «Битлз», Элвиса Пресли, а также «Слайд энд Стоун». После концерта мистер Салливэн поблагодарил и поздравил каждого из нас, но я-то думал о том, что он сказал мне до концерта. Я болтался за сценой, как мальчишка из рекламы «Пепси», и натолкнулся на мистера Салливэна. Казалось, он обрадовался, пожал мне руку и, не выпуская ее, дал мне напутствие. Был 1970 год, когда среди лучших исполнителей рока были люди, которые губили себя алкоголем и наркотиками. Старшее, мудрое поколение эстрадников не хотело терять молодежь, иные уже говорили, что я напоминаю им Фрэнки Лимона, великого молодого певца 1950-х годов, расставшегося с жизнью подобным образом. Должно быть, думая об этом, Эд Салливэн и сказал мне тогда:
— Никогда не забывай, откуда у тебя талант. Твой талант — это дар Божий.
Я был благодарен ему за доброту, но я не мог бы сказать ему, что мама не дает мне об этом забыть. Я никогда не болел полиомиелитом — танцору даже страшно подумать об этом, — но я знаю, что Бог испытывал меня, моих братьев и сестер по-иному. Семейство было большое, дом крошечный, денег мало. Едва хватало, чтобы свести концы с концами. Да еще завистливые мальчишки из нашего квартала, бросавшие камни нам в окна, когда мы репетировали, злобно кричавшие, что ничего у нас не выйдет. Когда я думаю о маме и нашем детстве, то могу вам сказать: есть награды, которые не измерить ни деньгами, ни бурными аплодисментами, ни призами.
Мама была нам большим помощником. Стоило ей заметить, что кто-то из нас чем-то увлечен, она всячески развивала наш интерес в этом направлении. К примеру, когда я заинтересовался кинозвездами, она стала приносить домой горы книг о знаменитостях. Хотя у нас было девять детей, она относилась к каждому, как к единственному. И все мы помнима, какой она была труженицей и помощницей. История эта стара как мир. Каждый ребенок думает, что его мама самая лучшая в мире, но мы, Джексоны, всегда это чувствовали. Кэтрин была с нами такая мягкая, добрая и внимательная, что я и представить себе не могу, каково расти без материнской любви.
Я знаю: если дети не получают необходимой любви от родителей, они стараются получить ее у кого-нибудь другого и прильнут к этому человеку, будь то дедушка или кто угодно. С нашей мамой нам не нужно было искать кого-то еще. Она давала нам бесценные уроки. Превыше всего она ценила доброту, любовь и внимание к людям. Не обижайте людей. Никогда не просите. Никогда не живите за чужой счет. Все это в нашем доме считалось грехом. Она хотела, чтобы мы всегда отдавали и не хотела, чтобы мы просили или клянчили. Вот какой она была.
Я помню один интересный случай. Однажды — это было еще в Гэри, я был тогда совсем маленький — рано утром какой-то человек стучался в нашей округе в двери. Он буквально истекал кровью, по следу можно было определить, где он уже побывал. Никто его не впустил. В конце концов он добрался до нашей двери и начал колотить по ней. Мама тут же его впустила. Большинство людей побоялось бы, но не такой была моя мать. Помню, я проснулся и увидел кровь у нас на полу. Хотелось, чтобы мы все были больше похожи на маму.
Мои самые ранние воспоминания об отце: помню, как он возвращается со сталелитейного завода с пакетом газированных пончиков для нас всех. Аппетит у нас с братьями был тогда что надо, и пакет в мгновение опустошался. Он водил нас всех кататься на карусели в парк, но я был слишком маленький и хорошо это не помню.
Отец для меня всегда был загадкой, он это знает. Больше всего я жалею, что мы никогда не были с ним по-настоящему близки. С годами он все глубже уходил в себя и, перестав обсуждать с нами семейные дела, понял, что ему тяжело с нами общаться. Бывало, сидим все вместе, а он возьмет и выйдет. Даже сегодня ему трудно говорить об отношениях между отцом и сыном — слишком неловко он себя чувствует. И когда я это замечаю, мне тоже становится неловко. Отец нас всегда оберегал, а это уже немало. Он всегда пытался оградить нас от обмана. И наилучшим образом заботился о наших интересах. Он, может, и допустил за все время несколько ошибок, но всегда считал, что поступает так на благо семьи. И, конечно же, многое из того, чего мы с помощью отца достигли, было уникально и прекрасно, в особенности если взять наши связи с компаниями и людьми, работающими в шоу-бизнесе. Я бы сказал, что мы были среди тех немногих счастливчиков, которые, повзрослев, вступили в шоу-бизнес не с пустыми руками: у нас были деньги, недвижимость, различные капиталовложения. Обо всем позаботился отец. Он заботился о своей и нашей выгоде. Я по сей день благодарен ему за то, что он не пытался отобрать у нас все деньги, как это делали многие родители маленьких «звезд». Вы только представьте себе: обворовывать собственных детей! Отец ничего такого не делал. Но я до сих пор не знаю его, и это грустно, особенно, когда сын жаждет понять своего отца. Он до сих пор загадка для меня и может навсегда ею останется.
То, что отец помог мне обрести, не было дано от Бога, хотя Библия и гласит: что посеял, то и пожнешь. Как-то в минуты откровенности отец сказал это иначе, но смысл был именно такой: у тебя может быть величайший в мире талант, но если не будешь готовиться и работать по плану, все пойдет прахом.
Джо Джексон любил пение и музыку не меньше, чем мама, но он также знал, что за пределами Джексон-стрит лежит большой мир. Я был слишком мал, чтобы помнить членов его группы «Фолконс», хотя они приходили к нам домой по выходным репетировать. Музыка уносила их в иной мир, и они забывали о работе на сталелитейном Заводе, где отец был крановщиком. «Фолконс» играли по всему городу, а также выступали в клубах и колледжах северной Индианы и Чикаго. Перед началом репетиции у нас дома отец вынимал из чулана гитару и подключал к усилителю, который держал в подвале. Все настраивались, и начиналась музыка. Он всю жизнь любил Ритм-и-Блюз, и гитара была его гордостью и утехой. Чулан, где хранилась гитара, считался чуть ли не святыней. Нечего и говорить, что мы, дети, туда не допускались. Папа не водил нас в церковь, но и мама, и папа знали, что музыка может уберечь нашу семью в неспокойном квартале, где банды вербовали ребят в возрасте моих братьев. Трем старшим братьям всегда давали возможность побыть рядом, когда к нам приходили «Фолконс». Папа давал понять, что разрешение послушать — это награда для них. На самом деле ему хотелось, чтобы они не отлучались из дома.
Тито наблюдал за происходящим с величайшим интересом. В школе он брал уроки саксофона, но уже видел, что достаточно подрос и длина пальцев позволяет ему перебирать струны гитары, как делал его отец. Похоже было, что он научится, потому что Тито был очень похож на отца, и мы все считали, что он должен унаследовать таланты отца. По мере того, как он взрослел, они до того становились похожи, что было даже не по себе. Должно быть, отец заметил рвение Тито и установил правило для всех моих братьев: никто не должен прикасаться к гитаре, когда его нет дома. Точка.
Поэтому Джеки, Тито и Джермейн внимательно следили за тем, чтобы мама не покидала кухни на то время, пока они «одалживали» гитару. Они старались не шуметь, извлекая ее. Затем они возвращались в нашу комнату, включали радио или маленький портативный проигрыватель, чтобы было чему подыграть. Тито садился на кровать и, прижав гитару к животу, держал прямо. Они играли с Джеки и Джермейном по очереди — сначала попробуют гаммы, которым их учили в школе, попытаются подобрать «Зеленый луг» — мелодию, услышанную по радио.
К этому времени я был уже достаточно большой — пробирался в комнату и смотрел, как они играют, дав обещание не проговориться. Однажды мама все же их застукала, и мы все страшно перепугались. Она отругала ребят, но пообещала не говорить отцу, если мы будем вести себя осторожно. Она понимала, что гитара удерживала мальчишек от общения со шпаной и от драк, так что она не собиралась отнимать у них то, что позволяло держать их дома.
Естественно, что-то должно было рано или поздно случиться, и вот лопнула струна. Братья были в панике. Времени на то, чтобы натянуть ее до возвращения отца, не было, вдобавок, никто из нас не знал, как это делается. Братья так и не решили, как быть, а потому положили гитару обратно в чулан, горячо надеясь, что отец решит, будто она сама порвалась. Отец, конечно, на это не клюнул и был вне себя от ярости. Сестры посоветовали мне не вмешиваться и затаиться. Я слышал, как заплакал Тито, когда отец все обнаружил, и я, естественно, пошел посмотреть. Тито лежал на кровати и плакал, когда отец вошел в комнату и жестом велел ему встать. Тито перепугался, а отец просто стоял, держа в руках свою любимую гитару. Глядя на Тито тяжелым, пронизывающим взглядом, он произнес:
— Ну-ка, покажи, что ты можешь.
Мой брат собрался с духом и взял несколько аккордов, которым сам научился. Когда отец увидел, как хорошо играет Тито, ему стало ясно, что Тито практиковался игре на гитаре. Он понял, что для Тито, да и для всех нас его любимая гитара вовсе не была игрушкой. Он прозрел: то, что произошло, вовсе не было случайностью. В этот момент вошла мама и принялась восторгаться нашими музыкальными способностями. Она сказала отцу, что у нас есть талант и ему стоит нас послушать. Она продолжала напоминать ему об этом, и вот однажды он стал нас слушать и ему понравилось, что он услышал. Тито, Джеки и Джермейн начали всерьез репетировать. Через два года, когда мне было около пяти, мама сказала отцу, что я хорошо пою и могу играть на бонгах. Так я стал членом группы.
Примерно тогда отец решил, что дело с музыкой в его семье обстоит серьезно. Постепенно он начал все меньше времени проводить с «Фолконс» и все больше с нами. Мы просто собирались вместе, а он давал нам советы и учил технике игры на гитаре. Марлон и я были еще недостаточно взрослыми, чтобы играть, но мы наблюдали, как отец репетировал с остальными, и наблюдая, учились. Нам по-прежнему запрещалось трогать гитару в отсутствие отца, но братья обожали играть на ней, когда им разрешалось. В доме на Джексон-стрит стены дрожали от музыки. Мама с папой платили за музыкальные уроки Ребби и Джеки, когда те были маленькими, так что у них хорошая подготовка. Остальные занимались музыкой в школе и играли в школьных оркестрах Гэри, но энергия в нас била через край — нам все время хотелось играть.
«Фолконс» все еще зарабатывали деньги, хотя они выступали все реже, и без этих дополнительных средств нам пришлось бы худо. Денег этих было достаточно, чтобы прокормить все увеличивающееся семейство, но недостаточно, чтобы мы могли покупать что-либо, кроме самого необходимого. Мама работала на полставки в универмаге «Сирс», отец по-прежнему работал на сталелитейном заводе, и никто не голодал, но я думаю, оглядываясь назад, что мы чувствовали себя тогда как бы в тупике.
Однажды папа не пришел вовремя домой, и мама начала волноваться. К тому времени, когда он явился, она была готова устроить ему хорошую головомойку. Мы были не прочь понаблюдать: было интересно, сумеет ли он вывернуться. Но когда отец просунул голову в дверь, лицо у него было лукавое, и он что-то прятал за спиной. Мы были потрясены, когда он нам показал сверкающую гитару, немного меньше той, что была в чулане. Мы подумали, что, значит, мы получим старую. Но папа сказал, что новая гитара предназначается Тито, чтобы тот давал ее каждому, кто захочет попрактиковаться. Нам не разрешалось брать ее в школу и хвастаться. Это был серьезный подарок, и этот день запомнился в семье Джексонов.
Мама радовалась за нас, но она знала своего мужа. Уж она-то знала, какие грандиозные планы и намерения были у него в отношении нас. Он разговаривал с нею ночью, после того как мы, дети, засыпали. Он лелеял мечты, эти мечты не ограничивались одной гитарой. Довольно скоро нам пришлось иметь дело не просто с инструментами, но с оборудованием. Джермейн получил бас-гитару и усилитель. Джеки — маракасы. Наша спальня и гостиная стали смахивать на музыкальный магазин. Иногда я слышал, как ссорились мама с папой, когда вставал вопрос о деньгах, так как все эти инструменты и инструменты вынуждали нас экономить на том немногом, что мы имели каждую неделю. Папе все же удавалось переубеждать маму, и он не просчитался.
У нас были дома даже микрофоны. В то время это действительно была роскошь, в особенности для женщины, пытавшейся растянуть жалкие гроши, но я понимаю, что появление микрофонов в нашем доме объяснялось не просто стремлением не отставать от «Джонсов» или еще кого-нибудь в наших вечерних любительских состязаниях. Они нужны были для работы. Я видел людей на конкурсах талантов, возможно, прекрасно звучавших дома, но тушевавшихся, как только они оказывались перед микрофоном. Другие начинали истошно орать, словно желая доказать, что не нуждаются в микрофонах. У них не было нашего преимущества, преимущества, которое дает только опыт. Я думаю, кое-кто, наверно, нам завидовал, так как раньше умение владеть микрофоном давало нам преимущество. Если это и правда, то завидовать нам было нечего: мы ведь стольким жертвовали — свободным временем, школьной жизнью и друзьями. У нас начало хорошо получаться, но работали мы, как люди вдвое старше нашего возраста.
Пока я наблюдал за игрой моих старших братьев, включая Марлона, игравшего на барабанах бонго, папа привел пару мальчишек — одного звали Джонни Джексон, а другого Рэнди Рэнсиер — и посадил их за ударные инструменты и фисгармонию.
«Мотаун» позже будет утверждать, что это были наши двоюродные братья, но сделано это исключительно для рекламы: чтобы изобразить нас одной большой семьей. Мы стали настоящей группой. Я, словно губка, впитывал в себя все, что только мог, наблюдая за каждым. Я был весь внимание, когда мои братья репетировали или играли на благотворительных концертах или в торговых центрах. Больше всего я любил наблюдать за Джермейном, потому что он в ту пору был певцом и был моим старшим братом. Марлона, как старшего, я не воспринимал: слишком маленькая разница была у нас в возрасте. В детский сад меня водил Джермейн, и его одежду донашивал я. Если он что-то делал, я старался ему подражать. Когда у меня хорошо получалось, это вызывало улыбку у папы и у братьев, а когда я начал петь, они стали слушать. Я тогда пел дискантом — просто воспроизводил звуки. Я был настолько мал, что не знал значения большинства слов, но чем больше я пел, тем лучше у меня получалось.
Танцевать я всегда умел. Я наблюдал за движениями Марлона — Джермейну-то было не до танцев: ему приходилось держать большую бас-гитару. А за Марлоном я мог поспевать, ведь он был только на год старше меня. Довольно скоро я уже пел почти весь репертуар у нас дома и готовился вместе с братьями выступать на публике. Во время репетиций нам становились ясны наши сильные и слабые стороны, и, естественно, происходила смена ролей.
Наш домик в Гэри был небольшим — по сути дела, три комнаты, — но в то время он казался мне гораздо больше. Когда ты совсем маленький, весь мир представляется таким огромным, что небольшая комнатка кажется в четыре раза больше, чем она есть. Когда спустя несколько лет мы вернулись в Гэри, мы все были поражены, насколько крохотным был наш домик. Мне-то он помнился большим, а в действительности — сделай пять шагов от входной двери и выйдешь в противоположную дверь. На самом деле он был не больше гаража, но, когда мы там жили, нам, детям, он казался отличным. Настолько иначе видятся вещи, когда ты маленький.
У меня сохранились очень расплывчатые воспоминания о школе в Гэри. Я смутно помню, как меня привели в школу в первый день после детского сада, зато отчетливо помню, как я ненавидел ее. Естественно, я не хотел, чтобы мама оставляла меня там, не хотел там находиться.
Через какое-то время я привык, как все дети, и полюбил своих учителей, в особенности женщин. Все они были такие милые и просто обожали меня. Учителя были просто замечательные: когда я переходил в следующий класс, они плакали и обнимали меня, говорили, как им жаль, что я от них ухожу. Я до того любил своих учителей, что воровал у мамы украшения и дарил им. Они были очень тронуты, но в конце концов мама узнала об этом и положила конец моей щедрости. Мое желание как-то отблагодарить их за то, что я от них получал, доказывает, как я любил их и школу.
Однажды в первом классе я участвовал в концерте, который показывали всей школе. Каждый ученик должен был что-то приготовить. Вернувшись домой, я посоветовался с родителями. Мы решили, что мне надо одеть черные брюки с белой рубашкой и спеть «Взберусь на любую гору» из «Звуков музыки». Реакция слушателей, когда я закончил петь, потрясла меня. Зал разразился аплодисментами, люди улыбались, некоторые встали. Учителя плакали. Я просто глазам своим не мог поверить. Я подарил им всем счастье. Это было такое замечательное чувство. Но при этом я был немного смущен: я же ничего особенного не сделал. Просто спел, как каждый вечер пел дома. Дело в том, что, когда выступаешь на сцене, не осознаешь, как ты звучишь или что у тебя получается. Просто открываешь рот и поешь.
Вскоре папа начал готовить нас к конкурсам талантов. Он оказался прекрасным наставником и потратил немало времени и денег на нашу подготовку. Талант человеку дает Бог, а отец учил нас, как его развивать. Кроме того, у нас, я думаю, был врожденный дар к выступлению на эстраде. Нам нравилось выступать, и мы все в это вкладывали. Отец сидел с нами каждый день после школы и репетировал. Мы выступали перед ним, и он давал нам советы. Кто оплошает, получал иногда ремнем, а иногда и розгой. Отец был с нами очень строг, по-настоящему строг. Марлону всегда доставалось. А меня наказывали за то, что происходило, как правило, вне репетиций. Папа так меня злил и делал так больно, что я пытался дать ему в ответ, и получал еще больше. Я снимал ботинок и швырял в него или просто начинал молотить его кулаками. Вот почему мне доставалось больше, чем всем моим братьям вместе взятым. Я никогда отцу не спускал и он готов был меня убить, разорвать на части. Мама рассказывала, что я отбивался, даже когда был совсем маленьким, но я этого не помню. Помню только, как нырял под стол и убегал от него, а это его еще больше злило. У нас были очень бурные отношения.
Так или иначе большую часть времени мы репетировали. Репетировали постоянно. Иногда поздно вечером у нас выпадало время поиграть в игры или с игрушками. Случалось, играли в прятки или прыгали через веревочку, но и только. Большую часть времени мы трудились. Я хорошо помню, как мы неслись с братьями домой, чтобы успеть к приходу отца, потому что туго нам пришлось бы, не будь мы готовы начать репетицию вовремя.
Во всем этом нам очень помогала мама. Она была первой, кто открыл наш талант, и она продолжала помогать нам его реализовывать. Едва ли мы смогли бы достичь того, чего мы достигли, без ее любви и доброжелательности. Она беспокоилась за нас: мы ведь находились в таком напряжении, по стольку часов репетировали, но хотели показать все, на что способны, и действительно любили музыку.
Музыку ценили в Гэри. У нас были собственные радиостанции и ночные клубы, и не было недостатка в людях, желавших в них выступать. Проведя с нами в субботу днем репетицию, папа отправлялся посмотреть местное музыкальное шоу или даже ездил в Чикаго на чье-нибудь выступление. Он постоянно старался выискать что-то, что могло бы нам помочь. Вернувшись домой, он рассказывал нам, что видел и кто как выступал. Он был в курсе всех новинок, будь то в местном театре, проводившем конкурсы, в которых мы могли бы участвовать, или в «Кавалькаде Звезд» с участием знаменитых актеров, чьи костюмы и движения мы могли бы перенять. Иногда я не видел папу до воскресенья, пока не возвращался из церкви, но как только я вбегал в дом, он начинал мне рассказывать о том, что видел накануне. Он убеждал меня, что я смогу танцевать на одной ноге, как Джеймс Браун, стоит только попробовать. Вот так получалось со мной: прямиком из церкви — на эстраду.
Мы начинали получать награды за наши представления, когда мне было шесть лет. Каждый из нас теперь знал свое место: я выступал вторым слева, лицом к публике, Джермейн с краю от меня и Джеки справа. Тито со своей гитарой стоял на правом краю, рядом с ним — Марлон. Джеки вырос и возвышался надо мной и Марлоном. Так мы выступали на одном конкурсе за другим и получалось неплохо. Другие группы ссорились между собой и распадались, мы же выступали все более слаженно и набирались опыта. Жители Гэри, ходившие регулярно на конкурсы талантов, стали нас узнавать, поэтому мы старались превзойти себя и удивить их. Нам не хотелось, чтобы они скучали на нашем представлении. Мы знали: все новое всегда к лучшему, это помогает расти, поэтому мы не боялись новых элементов в нашем исполнении.
Победа на любительском вечере или конкурсе талантов с десятиминутной программой, состоящей из двух песен, требует затраты такого же количества энергии, что и полуторачасовой концерт. Я убежден: это потому, что нет места для ошибок, поскольку выкладываешься так, что за одну-две песни тебя поистине сжигает изнутри — куда больше, чем когда ты неспешно исполняешь двенадцать или пятнадцать песен подряд. Эти конкурсы талантов были нашим профессиональным образованием. Иногда мы приезжали за сотни миль, чтобы спеть пару песен, и очень надеялись, что толпа не отвергнет нас, потому что мы не местные. Мы состязались с людьми разного возраста и умения — от профессиональный групп и актеров до певцов и танцоров, как мы. Нам нужно было завладеть вниманием зала и удержать его. Ничто не предоставлялось случаю — ни костюмы, ни обувь, ни прически. Все должно быть, как задумал папа. Мы действительно выглядели поразительно профессионально. После такого планирования, если мы исполняли песни как на репетиции, награда сама шла к нам в руки. Так было, даже когда мы выступали в Уоллес-Хай — той части города, где были свои музыканты и своя клика. Мы бросали им вызов на их собственной территории. Само собой, у местных музыкантов всегда были свои поклонники, так что, когда мы покидали свои края и приезжали в чужие, бывало очень тяжело. Когда конферансье поднимал над нами руки, «призывая» к аплодисментам, нам хотелось, чтобы публика понимала: мы выложились больше всех остальных.
Все мы — и Джермейн, и Тито, — когда играли, находились под огромным давлением. Наш менеджер был из той породы людей, которые любят напоминать: Джеймс Браун штрафовал музыкантов из своих «Знаменитых языков пламени», если кто-то опаздывал со вступлением или фальшивил во время представления. Будучи солистом, я чувствовал, что в большей мере, чем остальные, не могу позволить себе «отдохнуть вечерок». Помнится, я был на сцене вечером после того, как целый день пролежал больной в постели. В ту пору мне еще трудно было собраться с силами, и тем не менее я знал, что мы с братьями должны все делать безупречно — разбуди меня ночью, и я исполню всю программу. Когда я себя так чувствовал, я все время напоминал себе, что нельзя искать в толпе кого-нибудь знакомого или смотреть на конферансье, так как это может отвлечь. Мы исполняли песни, которые люди слышали по радио или те, которые, как считал отец, уже стали классикой. Если ты сбивался, то моментально это слышал, потому что любители музыки знали эти песни и знали, как они должны звучать. Если же у тебя возникало желание изменить аранжировку, она должна была звучать лучше оригинала.
Мы получили первое место на общегородском конкурсе талантов, когда мне было восемь лет. Мы исполняли нашу версию песни «Девочка моя». Конкурс проходил в нескольких кварталах от нас, на Рузвельт-Хай. С того момента, как Джермейн взял первые ноты на бас-гитаре, а Тито — первые аккорды на гитаре и до того, как мы исполнили припев впятером, весь зал стоя слушал всю песню. Джермейн и я пели по очереди куплеты, а в это время Марлон и Тито волчком вертелись по сцене. Чудесное это было чувство, когда мы передавали из рук в руки приз, самый большой из тех, что мы до сих пор получали. В конце концов мы водрузили его на переднее сиденье машины, как ребенка, и поехали домой, а папа приговаривал:
— Если будете выступать так, как выступали сегодня, им просто придется вручать вам призы.
Так мы стали чемпионами города Гэри.
Нашей следующей целью было завоевать Чикаго, потому что там была постоянная работа и лучшая устная реклама в округе. Мы со всем усердием начали планировать нашу стратегию. Группа отца играла в тональности чикагских групп «Мадди Уотерз» и «Хоулинг Вулф», но отец, мысливший достаточно широко, понимал, что не менее привлекательны и более звучные протяжные мелодии, нравившиеся нам, детям. Нам повезло, потому что многие люди его возраста не были так прогрессивны. В самом деле, мы знали музыкантов, считавших, что тональность шестидесятых — не для людей их возраста, но к папе это не относилось. Он умел распознать хорошее пение — даже рассказывал нам, что видел известную группу «Спэниелс» из Гэри, когда они уже стали «звездами», хотя и были не намного старше нас. Когда Смоуки Робинсон из «Мираклз» пел такие песни, как «След моих слез» или «У-у-у, крошка, крошка», он слушал с не меньшим вниманием, чем мы.
В шестидесятых Чикаго в музыкальном отношении еще не был отброшен назад. Такие великолепные исполнители, как Кэртис Мейфилд, Джерри Батлер, Мейджер Лэнс и Тайрон Дэвис выступали с группой «Импрешнс» по всему городу в тех же местах, что и мы. Тогда отец стал уже нашим постоянным менеджером, работая лишь полсмены на заводе. У мамы были кое-какие сомнения по поводу разумности подобного решения. Не потому, что она думала, будто у нас не получается — просто она не знала никого кто бы проводил большую часть времени, пытаясь пристроить своих детей в музыкальный бизнес. Еще меньше ей понравилось, когда папа рассказал, что устроил нам постоянный контракт на выступление в ночном заведении Гэри «У мистера Лакки». Нам приходилось проводить выходные в Чикаго и в других местах, где мы пытались выиграть на все возраставшем числе любительских конкурсов, а поездки эти обходились не дешево, поэтому работа «У мистера Лакки» пришлась очень кстати. Мама удивлялась тому, как нас принимали, и очень радовалась наградам и вниманию публики, но очень за нас волновалась. За меня она волновалась, потому что я был самый младший.
— Ну и жизнь для девятилетнего мальчика! — восклицала она, пристально глядя на моего отца.
Я не знаю, чего ожидали мы с братьями, но публика в ночном клубе была совсем другая, чем на Рузвельт-Хай. Мы играли, чередуясь со скверными комедиантами, таперами и девицами, демонстрировавшими стриптиз. Учитывая воспитание, полученное мною в церкви «Свидетели Иеговы», мама волновалась, зная, что я болтаюсь среди неподходящих людей и познаю вещи, с которыми мне было бы лучше познакомиться позже. Ей не стоило волноваться. Сам вид некоторых из исполнительниц стриптиза никак не мог совратить меня и ввергнуть в беду — во всяком случае, не в девять лет! Это был ужасный образ жизни, и тем не менее он преисполнял всех нас решимостью стремиться вверх, чтобы как можно дальше уйти от этой жизни.
«У мистера Лакки» мы впервые выступали с целой программой — по пять номеров за вечер шесть раз в неделю. И если папе удавалось что-то организовать для нас вне города на седьмой вечер, он это делал. Мы старались изо всех сил, и посетители бара относились к нам неплохо. Им нравились и Джеймс Браун, и Сэм, и Дэйв так же, как мы. Вдобавок мы были чем-то вроде бесплатного приложения к выпивке и веселью. Они радовались и не жалели аплодисментов. Во время одного номера мы даже веселились вместе с ними. Это была песенка Джо Текса «Тощие ноги и все остальное». Мы начинали петь, и где-то в середине я выходил в зал, и, ползая под столами, задирал женщинам юбки. Посетители бросали мне деньги, когда я пробегал мимо, а я, пританцовывая, подбирал все доллары и мелочь, рассыпавшиеся по полу, и запихивал в карманы куртки.
В общем то я не волновался, когда мы начали играть в клубах, поскольку у меня был большой опыт общения с публикой на конкурсах талантов. Я всегда был готов выйти на сцену и выступать, понимаете, просто делать что-то — петь, танцевать, веселиться.
Мы работали в нескольких клубах, где исполнялся стриптиз. В одном из таких заведений Чикаго я обычно стоял за кулисами и наблюдал за некоей женщиной по имени Мэри Роуз. Мне, должно быть, было тогда лет девять или десять. Женщина снимала с себя одежду, затем белье и бросала все это в зал. Мужчины подбирали ее вещички, нюхали и начинали орать. Мы с братьями наблюдали это, впитывая в себя, и папа ничего не имел против. Мы многому научились тогда за время работы. В одном заведении была проделана дырочка в стене гримерной, за которой был женский туалет. Через эту дырочку можно было подглядывать, и я там видел такое, чего никогда не забуду. Ребята в той программе были такие заводные, что постоянно буравили дырочки в стенах женских туалетов. Мы с братьями дрались за то, кому смотреть в дырочку.
— А ну подвинься, моя очередь!
И отпихивали друг друга, чтобы освободить для себя место. Позже, когда мы работали в театре «Апполо» в Нью-Йорке, я видел такое, что у меня чуть крыша не поехала, — я не представлял себе, что такое возможно. Я уже видел немало исполнительниц стриптиза, но в тот вечер выступала девица с потрясающими ресницами и длинными волосами. Выступала она здорово и вдруг в самом конце сдернула парик, достала из лифчика два апельсина и обнаружилось, что под гримом скрывался парень с грубым лицом. Я глазам своим поверить не мог. Я ведь был еще совсем ребенком и представить себе такое не мог. Но я выглянул в зрительный зал и понял, что им это нравилось, они бурно аплодировали и кричали. А я, маленький мальчик, стоял в кулисах и наблюдал за этим безумием. Как я уже говорил, я все-таки получил в детстве кое-какое образование. Получше, чем удается большинству. Возможно, это позволило мне в зрелом возрасте заняться другими сторонами моей жизни.
Однажды, вскоре после наших успешных выступлений в ночных клубах Чикаго, папа принес домой кассету с песнями, которых мы раньше не слышали. Мы привыкли исполнять популярные шлягеры, которые звучали по радио, и поэтому недоумевали, зачем папа снова и снова проигрывает эти песни — их пел какой-то парень, причем не очень хорошо, под аккомпанемент гитары. Папа сказал, что на кассете записан не певец, а автор песен, владеющий студией звукозаписи в Гэри. Звали его мистер Кейс, и он дал нам неделю на то, чтобы разучить его песни, а тогда уж он будет судить, можно ли записать их на пластинку. Естественно, мы были в восторге. Нам хотелось иметь свою пластинку — любую пластинку, какую угодно.
Мы стали работать исключительно над звуком, забросив танцы, которыми мы обычно сопровождали новую песню. Разучивать песню, совсем неизвестную, было не очень-то интересно, но к тому времени мы уже стали профессионалами и, скрыв разочарование, старались вовсю. Когда мы были готовы и почувствовали, что сделали все, что могли, папа записал нас на кассету — правда, после нескольких фальстартов. Через день или два, в течение которых мы гадали, понравилась ли мистеру Кейсу записанная нами кассета, папа вдруг принес еще несколько его песен, которые мы должны были изучить для первой записи.
Мистер Кейс, как и папа, был заводским рабочим, любившим музыку, только его больше интересовала запись и деловая сторона. На эмблеме его студии значилось: «Стилтаун». Оглядываясь назад, я понимаю, что мистер Кейс волновался не меньше нашего. Его студия находилась в центре города, куда мы и отправились одним субботним утром до начала «Приключений трясогузки», которая был в то время моей любимой передачей. Мистер Кейс встретил нас у входа в студию и отпер дверь. Он показал нам небольшую стеклянную кабину с разнообразным оборудованием и объяснил, что для чего нужно. Было похоже, что нам не придется больше пользоваться магнитофонами, — по крайней мере, в этой студии. Я надел какие-то большие металлические наушники, доходившие мне до половины шеи, и постарался сделать вид, будто я готов.
Пока братишки соображали, куда подключить инструменты и куда встать, подъехали хористы и духовики. Сначала я решил, что они будут записываться после нас. Мы были приятно удивлены и обрадованы, узнав, что они приехали записываться с нами. Мы посмотрели на папу, но в его лице ничего не изменилось. Скорее всего, он знал об этом и не возражал. Люди уже тогда знали, что папа не любит сюрпризов. Нам велели слушать мистера Кейса — он скажет нам, что делать, пока мы будем в кабине. Если мы будем делать все, как он велит, пластинка сама запишется.
Через два-три часа мы записали первую песню мистера Кейса. Некоторые из хористов и духовиков тоже никогда прежде не записывали пластинок, и им нелегко пришлось — вдобавок их руководитель не требовал совершенства, поэтому они не привыкли, как мы, по несколько раз переделывать все заново. В такие моменты мы понимали, сколько папа вложил усилий, чтобы сделать из нас законченных профессионалов. Мы потратили на запись несколько суббот, оставляя для потомства разученную за неделю песню и каждый раз унося с собой от мистера Кейса новую пленку. В одну из суббот папа даже захватил с собой гитару, чтобы выступить вместе с нами. Это был первый и последний раз, когда он с нами записывался. Когда пластинка была готова, мистер Кейс дал нам несколько экземпляров, чтобы мы могли продавать их между номерами и после выступлений. Мы знали, что серьезные люди так не поступают, но надо было когда-то начинать, а в то время иметь пластинку с названием твоей группы кое-что значило. Мы считали, что нам очень повезло.
Первая сорокапятка фирмы «Стилтаун» — «Большой мальчик» — была записана с хватающей за душу бас гитарой. Это была милая песенка о пареньке, мечтавшем влюбиться. Конечно, для полноты картины вы должны представить себе, что исполнял ее девятилетний тощий мальчишка. В тесте говорилось, что не желаю я больше слушать сказки, но, по правде говоря, слишком я был еще мал, чтобы уловить подлинный смысл большей части слов в тех песнях. Я просто пел то, что мне давали.
Когда эту пластинку с партией бас гитары начали крутить по радио в Гэри, мы стали знаменитостями в квартале. Никому не верилось, что у нас своя пластинка. Мы сами с трудом этому верили.
После этой первой пластинки, выпущенной «Стилтауном», мы нацелились на все крупные конкурсы талантов в Чикаго. Как правило, другие исполнители с опаской смотрели на меня, поскольку я был такой маленький, а в особенности те, кто выступал после нас. Как-то раз Джеки вдруг захохотал до колик, словно кто-то рассказал ему необычайно смешную шутку. Это было дурным знаком перед выступлением, и я увидел, что папа заволновался, как бы Джеки не сорвался на сцене. Папа подошел к нему, чтобы обменяться словом, но Джеки шепнул ему что-то на ухо, и папа так и согнулся пополам от смеха. Мне тоже захотелось узнать, в чем дело. Папа с гордостью сообщил, что Джеки услышал разговор двух ведущих исполнителей. Один из них сказал:
— Ну уж не допустим, чтобы эта «Пятерка Джексонов» с их карликом обставила нас сегодня.
Сначала я расстроился — это меня задело. Какие подлые твари. Не виноват же я в том, что я — самый маленький, но остальные братья тоже захохотали. Папа объяснил, что они не надо мной смеются. Он сказал, я должен гордиться — та группа говорит гадости, потому что думает: я взрослый, только изображаю ребенка, как в «Волшебнике из страны Оз». Папа сказал, что если эти крутые ребята говорят, как дворовые мальчишки, немало досаждавшие нам в Гэри, значит, Чикаго у наших ног.
Правда, нам для этого еще надо было немало потрудиться. После того как мы поиграли в неплохих чикагских клубах, папа подписал контракт на наше выступление на конкурсе любительских групп в городском театре «Ройял». Он ходил слушать Б. Б. Кинга в «Ригал» в тот вечер, когда тот записывал свой знаменитый «живой» альбом. Когда несколько лет назад папа подарил Тито крутую красную гитару, мы принялись над ним подтрунивать — чьим именем он ее назовет, подобно Б. Б. Кингу, который называл свою гитару «Люсиль».
Мы побеждали в том конкурсе три недели подряд, каждую неделю исполняя новую песню, чтобы поддерживать интерес у постоянной публики. Некоторые музыканты жаловались, говорили, что мы слишком жадные — не хотим пропустить ни одного вечера, но сами стремились к тому же. Было такое правило: если ты три раза подряд побеждаешь на конкурсе любителей, тебя приглашают на платный концерт с тысячной аудиторией, — это не сравнишь с несколькими десятками человек, перед которыми мы играли в барах. Нам досталась такая возможность. Концерт открывали Глэдис Найт и «Пипсы» совершенно новой песней «Слух до меня дошел»… Вечер был потрясный.
После Чикаго был еще один большой конкурс любительских групп, который, по нашему убеждению, мы обязаны были выиграть, — он проходил в нью-йоркском театре «Аполло». В Чикаго многие считают, что победить в «Аполло» — просто приятно и только, но папа видел в этом нечто большее. Он знал, что в Нью-Йорке выступают таланты высокого класса, и он знал также, что там больше людей, связанных со звукозаписью, и профессиональных музыкантов. Если у нас получится в Нью-Йорке, то у нас получится где угодно. Вот что означало для нас победить в «Аполло».
Чикаго послало в Нью-Йорк своего рода отчет о наших выступлениях, и такова была наша репутация, что в «Аполло» нас поставили в финальную часть программы под названием «Самые лучшие», хотя мы не участвовали ни в одном предварительном конкурсе. К этому времени Глэдис Найт уже приглашала нас в «Мотаун», как и Бобби Тэйлор, один из «Ванкувера», с которым подружился отец. Отец сказал им обоим, что мы были бы счастливы прослушаться в «Мотауне», но не сейчас.
Мы приехали на Сто двадцать пятую улицу, где находился театр «Аполло», достаточно рано, так что могли совершить по нему экскурсию. Мы обошли весь театр, рассматривая фотографии выступивших там «звезд», как черных, так и белых. Под конец директор-распорядитель провел нас в гримерную, но к этому времени я уже успел отыскать фотографии всех моих кумиров.
Пока мы с братьями играли обязательные для новичков «промежуточные звенья» между выступлениями других исполнителей, я внимательно наблюдал за «звездами», стремясь как можно больше почерпнуть у них. Я следил за их ногами, за тем, как они держат руки, берут микрофон, пытаясь понять, как они это делают и почему именно так. Понаблюдав из-за кулис за Джеймсом Брауном, я запомнил каждый его шаг, каждый хрип, каждый прокрут и поворот. Должен сказать, он доводил себя до полного изнурения, до физического и морального истощения.
Казалось, из каждой его поры вырывается огонь. Физически чувствовалось, как на его лице проступает пот. Никогда я не видел, чтобы кто-либо выступал так, как он. Когда я наблюдал за кем-то, кто мне нравился, я сам становился им. Джеймс Браун, Джеки Уилсон, Сэм и Дэйв, О'Джейсы — все они выкладывались для зрителя. Пожалуй, наблюдая за Джеки Уилсоном, я набирался от него больше, чем от кого-либо другого. Все это было очень важной частью моего образования.
Мы стояли за сценой, за кулисами, и наблюдали за каждым, кто уходил со сцены после выступления, — все они были мокрые от пота. Я просто стоял в сторонке в благоговейном трепете и смотрел, как они проходили мимо. И на всех были такие красивые лакированные туфли. Помню, как я мечтал иметь такие лакированные туфли. И как огорчался из-за того, что их не делали для детей. Я ходил из магазина в магазин, и всюду мне отвечали:
— Таких маленьких мы не производим.
Ужасно я расстраивался: уж очень мне хотелось иметь такие туфли, в каких выступают на сцене, лакированные и блестящие, отливающие красным и оранжевым в свете огней. О, до чего же мне хотелось иметь такие туфли, как у Джеки Уилсона.
Большую часть времени я стоял за сценой один. Братья находились наверху — перекусывали и болтали, а я был внизу, за кулисами — сидел на корточках, держась за пыльный вонючий занавес, и наблюдал за исполнителями. Правда, я действительно наблюдал за каждым их шагом, движением, поворотом, оборотом, как они скрежещут зубами, как выражают разные эмоции, как меняется освещение. Так я получал образование и отдыхал. Я проводил там все свободное время. Отец, братья, другие музыканты — все знали, где меня искать. Они потешались надо мной, но я был так увлечен тем, что видел, так старался запомнить только что увиденное, что не обращал на них внимания. Помню все эти театры — «Ригал», «Айтаун», «Аполло», всех не перечислишь. Таланты там рождались в поистине мифической пропорции. Лучшее в мире образование — смотреть на то, как работают мастера. Тому, что я узнал, просто стоя за кулисами и наблюдая, — научить нельзя. Некоторые музыканты — группы «Спрингстин» и «Ю-Ту», к примеру, — возможно, и считают, что получили образование на улице, я же артист от рождения. Мое образование идет со сцены.
Фото Джеки Уилсона висело на стене в «Аполло». Фотограф щелкнул его, когда он в твисте выбросил ногу в воздух, раскачивая микрофон взад-вперед. Возможно, он пел какую-нибудь грустную песню, вроде «Одиноких слез», а у зрителей захватывало дух от его танца, так что никому не было ни грустно, ни одиноко.
Фото Сэма и Дэйва висели дальше по коридору, рядом со снимками старого джаз-оркестра. Папа подружился с Сэмом Муром. Помню, когда мы впервые встретились, я был приятно удивлен его ласковым ко мне отношением. Я так давно пел его песни, что думал, он мне уши надерет, А неподалеку от них висело фото «Короля всех и вся, Мистера Динамита, мистера Пожалуйста, Пожалуйста, Сам-Джеймса Брауна». До его появления на сцене певец был певцом, а танцовщик танцовщиком. Певец мог танцевать, а танцовщик мог петь, но если вы не Фред Астер или Джин Келли, у вас, скорее всего, что-то одно получается лучше, а другое хуже, в особенности на концерте. Но он все это изменил. Ни один прожектор не успевал за ним, когда он, скользя, пролетал через всю сцену, — надо было всю ее заливать светом! Я хотел быть таким же.
Мы победили в вечернем конкурсе любителей в «Аполло», и мне хотелось вернуться к тем фотографиям на стенах и поблагодарить моих «учителей». Папа был так счастлив, что готов был лететь в Гэри той же ночью. Он был на вершине блаженства, как и мы. Мы с братьями сразу получили высшие оценки и надеялись, что нам удастся проскочить через «класс». Я был уверен, что нам не долго придется выступать в конкурсах талантов и стриптизных программах.
Летом 1968 года мы познакомились с музыкой, исполняемой семейной группой, — она оказала большое влияние на наше звучание и наши жизни. У них не у всех была одна фамилия, были среди них и белые и черные, и мужчины и женщины, а называлась группа «Слай энд фэмили Стоун». Они выпустили несколько потрясающих хитов, в том числе «Танцуй под музыку», «Встань», «Бурное веселье летом», Братья указывали на меня, когда звучала строчка про карлика большущего роста, но на этот раз я тоже смеялся. Эти песни передавали все радиостанции рока. На всех нас, Джексонов, они оказали огромное влияние, и мы многим им обязаны.
После «Аполло» мы продолжали выступать, одним глазом косясь на карту и одним ухом прислушиваясь к телефону. Мама с папой установили правило говорить по телефону не больше пяти минут, но после нашего возвращения из «Аполло» даже пяти минут было много. Мы не должны были занимать телефон на случай, если с нами захочет связаться кто-нибудь из компании, выпускающей пластинки. Мы вечно боялись, что телефон будет занят, когда они позвонят.
Пока мы ждали, выяснилось, что кто-то, кто видел нас в «Аполло», рекомендовал нас в шоу Дэвида Фроста в Нью-Йорке. Нас покажут по телеку! Это было самое захватывающее предложение из всех, что нам делали. Я рассказал всем в школе, а тем, кто не поверил, даже рассказал дважды. Мы должны были поехать туда через несколько дней. Я считал часы. Я уже видел мысленно всю поездку, пытался представить себе, на что будет похожа студия и каково это — смотреть в камеру.
Я пришел домой с домашним заданием на время поездки, заранее подготовленным моим учителем. Мы провели еще одну генеральную репетицию и затем окончательно отобрали песни. Интересно, какие из этих песен пойдут, думал я.
А днем папа сказал, что поездка в Нью-Йорк отменяется. Мы так и застыли и уставились на него.
Мы были поражены. Я чуть не заплакал. Мы же были на волоске от большого прорыва к успеху. Как они могли так с нами обойтись? Что происходит? Почему мистер Фрост передумал? У меня голова шла кругом, и, казалось, у остальных — тоже.
— Это я отменил, — спокойно объявил папа.
В очередной раз мы уставились на него, не в силах произнести ни слова.
— Позвонили из «Мотауна».
Дрожь пробежала у меня по спине.
Я почти что с идеальной четкостью помню дни перед этой поездкой. Помню, я ждал Рэнди у дверей первого класса. Была очередь Марлона вести его домой, но в тот день мы поменялись ролями.
Учительница Рэнди пожелала мне удачи в Детройте, поскольку он рассказал ей о нашей поездке на прослушивание. Он был в таком восторге, что мне приходилось напоминать себе, что он толком не знает, что такое Детройт. Все семейство только и говорило о «Мотауне», а Рэнди ведь даже не знал, что такое город. Учительница рассказала мне, что он искал «Мотаун» на глобусе. Она считала, что мы должны исполнить «Не знаешь ты, как знаю я» — она видела, как мы ее исполняли в театре «Ригал» в Чикаго, тогда группа учителей ездила посмотреть на наше выступление. Я помог Рэнди надеть пальто и вежливо согласился учесть ее пожелание, хотя знал, что мы не можем петь песню Сэма и Дэйва на прослушивании в «Мотауне», так как они записываются у «Стэкс», на конкурирующей фирме. Папа говорил, что компании относятся к таким вещам серьезно; он предупредил нас, чтоб никакой такой ерунды не получилось, когда мы прибудем туда. Посмотрел на меня и сказал, что хотел бы, чтоб его десятилетний певец спел на все одиннадцать.
Мы вышли из здания средней школы Гэрретта, до дома было рукой подать, но надо было торопиться, Помню, я начал нервничать: одна машина промчалась мимо, потом другая. Рэнди взял меня за руку, и мы бросились к переходу. Помахали регулировщику. Я знал, что Латойе придется завтра отвести Рэнди в школу, поскольку мы с Марлоном будем ночевать в Детройте вместе с остальными.
Последний раз, когда мы играли в Детройте в театре «Фокс», мы уехали сразу после выступления и вернулись в Гэри к пяти утра. Я всю дорогу проспал в машине, так что мне не так уж трудно было наутро идти в школу. Но к трем часам дня, когда настало время репетировать, я еле передвигал ноги, будто мне надели на них свинцовые гири.
В ту ночь мы могли бы уехать сразу после нашего выступления, поскольку были третьими в списке, но это означало пропустить основного исполнителя — Джеки Уилсона. Я видел его на других сценах, но в «Фоксе» он выступал на приподнятой сцене, которая приходила в движение, как только он начинал петь. Хотя на другой день я и устал после школы, но, помню, на репетиции все же попробовал некоторые его движения, предварительно потренировавшись перед высоким зеркалом в школьной уборной, а собравшиеся ребята глазели на меня. Папе понравилось, и мы включили некоторые из этих движений в одну из моих программ.
Перед поворотом на Джексон-стрит мы с Рэнди оказались перед огромной лужей. Я посмотрел, нет ли машин, отпустил руку Рэнди и, прыгнув через лужу, приземлился, стараясь не замочить вельветовых брюк. Я оглянулся на Рэнди, зная, что он любит все повторять за мной. Он отошел для разбега, но я понимал, что лужа очень большая, слишком большая для него и ему не перепрыгнуть, не намокнув. Поэтому, во-первых, как старший брат и, во-вторых, как учитель танцев, я поймал его на лету, чтобы он не промок.
На другой стороне улицы ребята покупали сладости, и даже те, кто доставлял мне массу неприятностей в школе, стали спрашивать, когда мы собираемся ехать в «Мотаун». Я ответил и купил конфет — им и Рэнди — на свои деньги. Мне хотелось как-то утешить Рэнди, а то он расстроился из-за моего отъезда.
Подходя к дому, я услышал крик Марлона:
— Да кто-нибудь, закройте же дверь!
Боковая дверь нашего микроавтобуса «Фольксваген» была настежь открыта, и меня пробрала дрожь при мысли о том, как там будет холодно во время долгой дороги в Детройт. Марлон загнал нас домой и уже начал помогать Джеки загружать вещи в авто бус. Джеки и Тито, вопреки обыкновению, заблаговременно вернулись домой, они должны были бы пойти на тренировку по баскетболу, но зимой в Индиане была сплошная слякоть, и нам хотелось пораньше тронуться в путь. В этом году Джеки выступал за баскетбольную команду старшеклассников, и папа любил повторять, что в следующий раз мы поедем играть в Индиана-полис, когда Рузвельт будет присутствовать на чемпионате штата. «Пятерка Джексонов» будет выступать в перерывах между утренними и вечерними играми, а Джеки забросит решающий мяч в корзину и добьется звания чемпиона для своей команды. Папа любил подтрунивать над нами, но с Джексонами ничего заранее нельзя предугадать. Папа хотел, чтобы мы отличались не только в музыке. Я думаю, эта неутомимая энергия и напористость перешли к нему от отца, преподававшего в школе. Я же помню: мои учителя никогда так не напирали на нас, как он, хотя им за строгость и требовательность платили.
Мама вышла на крыльцо и вручила нам термос и сандвичи. Помню, она просила меня не порвать выходную рубашку, которую зашила прошлой ночью и упаковала в чемодан. Мы с Рэнди помогли уложить вещи в автобус, затем вернулись на кухню, где Ребби одним глазом приглядывала за папиным ужином, а другим следила за маленькой Дженет, сидевшей на высоком детском стуле.
Ребби была старшей, и ей приходилось нелегко. Мы знали, что как только закончится прослушивание в «Мотауне», станет ясно, нужно нам переезжать или нет. Если нужно, то Ребби отправится на Юг, вслед за своим женихом. Она всегда брала на себя все заботы по дому, когда мама ходила на занятия в вечернюю школу, — она хотела получить диплом о среднем образовании, которого была лишена из-за болезни. Я просто ушам своим не поверил, когда мама сказала, что намерена получить диплом. Помню, меня беспокоило то, что ей придется ходить в школу с детьми возраста Джеки и Тито и они будут смеяться над ней. Помню, как она расхохоталась, когда я поведал ей об этом, и как терпеливо объясняла, что будет учиться со взрослыми. Занятно было иметь маму, которая готовила домашние задания, как и мы все.
На этот раз загружать автобус было легче обычного. Как правило, с нами ездили Ронни и Джонни, обеспечивавшие музыкальный фон, но в «Мотауне» были свои музыканты, так что мы отправились одни. Джермейн еще копошился в нашей комнате, когда я туда вошел. Я знал, что он хотел избавиться от Ронни и Джонни. Он и сказал мне — поехали в «Мотаун» сами, а папу оставим тут, у Джеки ведь есть водительские права и ключи от машины. Мы рассмеялись, но в глубине души я и подумать не мог о том, чтобы ехать без отца. Даже в тех случаях, когда нашими репетициями после школы руководила мама, поскольку отец не успевал вернуться со смены, он все равно как бы находился с нами, поскольку мама была его глазами и ушами. Она всегда знала, что было хорошо вчера и не получалось сегодня. И папа вечером уделял этому главное внимание. У меня было такое впечатление, что они обмениваются невидимыми сигналами или чем-то еще: по каким-то невидимым для нас признакам папа всегда знал, играли ли мы как надо.
В «Мотаун» мы отправлялись без долгих прощаний. Мама привыкла к тому, что мы отсутствуем по нескольку дней, а также во время школьных каникул. Латойя немного дулась, поскольку тоже хотела ехать. Она видела нас только в Чикаго, а в таких местах, как Бостон или Финикс мы никогда подолгу не задерживались, так что не могли привезти ей подарков. Наша жизнь, должно быть, представлялась ей вечным праздником — ей-то ведь приходилось оставаться дома и ходить в школу. Ребби в тот момент укладывала Дженет спать, но она крикнула нам «до свидания» и помахала на прощание. Я потрепал напоследок Рэнди по голове, и мы уехали.
Когда мы немного отъехали, папа и Джеки стали изучать карту — в основном по привычке, поскольку мы, само собой, бывали до этого в Детройте. Проезжая через центр, мы миновали возле мэрии студию мистера Кейса. Мы записали у мистера Кейса несколько демонстрационных кассет, которые папа послал в «Мотаун» после нашей пластинки, выпущенной «Стилтауном». Солнце садилось, когда мы выскочили на шоссе. Марлон объявил, что если мы услышим по радиостанции УВОН одну из наших пластинок, это принесет нам удачу. Мы кивнули. Папа спросил, помним ли мы, как расшифровывается УВОН, и пихнул Джеки, чтобы тот помалкивал. Я по-прежнему смотрел в окно, думая об открывающихся перед нами возможностях, но в мои мысли вмешался Джермейн.
— «Уорлд Войс оф зе Нигро», — «Голос негра», — сказал он. И мы стали сыпать сокращениями. «УГН»: «Уорлд грейтест ньюспейпер» — «Лучшая в мире газета» (принадлежала «Чикаго трибюн). «УЛС»; «Уорлд ларджест стор» «Самый большой универмаг» («Сирс»). «ЧФЛ…» Мы остановились, не зная, как это расшифровать.
— «Чикаго федерейшн оф лейбор» — «Чикагская федерация труда», — произнес папа, жестом показывая, чтобы ему передали термос.
Мы свернули на 94-е шоссе, и радиостанция Гэри исчезла, заглушённая Каламазу. Мы начали вертеть настройку в поисках «Битлз», которых передавала канадская радиостанция из Уиндзора, провинция Онтарио.
Дома я был большим любителем игры в «Монополию», и наша поездка в «Мотаун» чем-то походила на эту игру. В «Монополии» ходишь кругами по полю, покупая различные вещи и принимая решения, и наши разъезды были подобием игры в «Монополию», полную возможностей и скрытых опасностей. После многочисленных остановок в пути мы в конце концов приземлились в театре «Аполло» в Гарлеме, который, безусловно, мог считаться желанным местом стоянки для всех молодых музыкантов вроде нас. Теперь мы двигались вверх по Бродуоку в направлении «Мотауна». Победим ли мы в игре или пролетим мимо клеточки «дополнительный ход» и придется снова карабкаться вверх по длинному полю, отделяющему нас от заветной цели?
Что-то менялось во мне, и я чувствовал это, несмотря на тряску в микроавтобусе. Не один год ездили мы в Чикаго, не зная, удастся ли нам вообще выбраться из Гэри. И нам это удалось. Затем мы затеяли поездку в Нью-Йорк в полной уверенности, что лишимся опоры, если не удастся хорошо выступить там. Даже памятные вечера в Филадельфии и Вашингтоне не вселили в меня достаточно уверенности, и я не переставал терзаться мыслью, что где-нибудь в Нью-Йорке появилась группа, которая играет лучше нас. Но после нашего бешеного успеха в «Аполло» мы, наконец, почувствовали, что на нашем пути нет препятствий, мы ехали теперь в «Мотаун», и никакие сюрпризы нам не грозили. А вот мы, как всегда, преподнесем им сюрприз.
Папа достал из отделения для перчаток отпечатанный на машинке маршрут, и мы свернули с трассы на авеню Вудворт. На улицах было немного народу, поскольку для всех был обыкновенный будничный вечер.
Папа немного волновался по поводу гостиницы, чего я понять не мог, пока не сообразил, что гостиницу нам заказали сотрудники «Мотауна». Мы не привыкли, чтобы что-то делали за нас. Нам нравилось самим заботиться о себе. Папа всегда сам заказывал нам гостиницы, билеты, был нашим менеджером. Если делал это не он, то мама. А потому нет ничего удивительного, что даже «Мотаун» вызывал у отца недоверие, — все-таки надо было ему самому заказать гостиницу и позаботиться об остальном.
Мы остановились в отеле «Готем». Номера были заказаны, и все было в порядке. В нашей комнате был телевизор, но ни одна станция не работала, а учитывая, что в десять нам предстояло прослушивание, мы все равно не могли бы сидеть у телевизора допоздна. Папа сразу уложил нас в постель, запер дверь и ушел. А мы с Джермейном так устали, что даже разговаривать не могли.
На следующее утро мы проснулись вовремя: папа проследил за этим. Но, по правде говоря, мы волновались не меньше, и тотчас выскочили из кровати, как только он нас позвал. Прослушивание было для нас делом непривычным, так как мы не часто играли в местах, где от нас ждали профессионализма. Мы знали, что нам сложно будет понять, хорошо ли у нас получается. Мы привыкли к реакции публики, будь то на конкурсе или в ночном клубе, но папа сказал, чем дольше мы будем играть, тем больше им захочется нас слушать.
Позавтракав овсяными хлопьями с молоком в кафе, мы забрались в «Фольксваген». Я заметил, что на завтрак в меню стояла овсянка, из чего сделал вывод, что среди постояльцев много южан. Мы тогда еще не бывали на Юге, и нам хотелось когда-нибудь съездить на родину мамы. Хотелось знать наши корни, да и вообще корни черных американцев — в особенности после того, что случилось с Мартином Лютером Кингом. Я хорошо запомнил день его смерти. У всех все перевернулось внутри. В тот вечер мы не репетировали. Я пошел с мамой и другими людьми в храм «Свидетелей Иеговы». Люди плакали, как будто потеряли родного человека. Даже мужчины, как правило, довольно бесчувственные, были не в силах скрыть горе. Я был слишком мал, чтобы понимать весь трагизм ситуации, но теперь, оглядываясь на тот день, я чувствую, что мне хочется плакать — по доктору Кингу, по его семье, по всем нам.
Джермейн первым заметил студию, известную под названием «Хинтсвилл, США». Выглядела она довольно обшарпанной, что не соответствовало нашим представлениям. Мы гадали, кого там увидим, кто будет сегодня записывать пластинку. Папа подготовил нас к тому, что все переговоры будет вести он. Нашей задачей было сыграть, как мы никогда до этого не играли. Это было довольно сложно, потому что мы всегда выкладывались во время выступления, но знали, чего он от нас хотел.
Внутри было много людей, ожидавших своей очереди, но папа сказал что-то, и к нам вышел человек в рубашке с галстуком. Он знал всех по имени, что поразило нас. Он предложил нам раздеться и следовать за ним. Все смотрели на нас, будто мы привидения. Интересно, что это были за люди и с чем они туда пришли. Издалека ли приехали? Ожидали ли там день за Днем, надеясь прорваться без предварительной договоренности?
Когда мы вошли в студию, один и парней из «Мотауна» настраивал камеру. Огромное пространство было забито инструментами и микрофонами. Папа исчез в одной из кабин, чтобы поговорить с кем-то. Я пытался представить себе, что нахожусь в театре «Фокс», на поднимающейся сцене, и что это самое обыкновенное представление. Я решил, озираясь вокруг, что если когда-нибудь построю собственную студию, то микрофон у меня будет, как в «Аполло», выдвигаться из пола. Однажды я чуть не разбился, сбегая по подвальным ступенькам, чтобы посмотреть, куда он исчезает после того, как медленно скрывается под сценой.
Мы завершили наше выступление песней «Кто тебя любит». После того как она прозвучала, никто не зааплодировал и не произнес ни слова. Не вытерпев неизвестности, я воскликнул:
— Ну и как?
Джермейн шикнул на меня. Ребята постарше, подыгрывавшие нам, смеялись. Я покосился на них. Мужчина, провожавший нас, сказал:
— Спасибо, что приехали.
Мы посмотрели на папу, стараясь понять, но он, казалось, не был ни доволен, ни разочарован. Было еще светло, когда мы поехали назад. Мы снова выехали на шоссе 94, ведущее к Гэри, настроение было подавленное: нас ждало домашнее задание к завтрашней школе, и мы не знали, не была ли вся эта затея зряшной.