В следующий момент Хью понял, что только он виноват в том, что дядя Одрис что-то заподозрил. Казалось, что он остановился, лишь услышав последнее замечание его племянницы и ответ Хью, так как он шел навстречу, улыбаясь и тепло его приветствуя.

— Мой слуга спустился в поле и сказал, что ты прискакал, сэр Хью. И мне захотелось поблагодарить тебя за то, что ты сообщал нам новости о переговорах с шотландцами.

Его страхи и наихудшие предположения улеглись из-за теплых слов и дружеского приема. Хью еще находился под впечатлением встречи с дядей Одрис, и он не мог произнести ни слова и только кивнул в ответ, мысленно и искренне благодаря Деву Марию за то, что она проявила свою снисходительность и доброту к ним, глупым, и укрыла их, остановив сэра Оливера и не позволив ему появиться несколькими минутами раньше.

— Ты останешься на несколько дней? — продолжал сэр Оливер и добавил, сухо улыбаясь. — Я обещаю, что не оставлю тебя снова во власти Одрис. Она хорошая девушка, но поговорить с ней — можно с ума сойти.

— Я должен завтра возвратиться в аббатство Джерроу, — ответил Хью. К счастью, он все еще не пришел в себя, с трудом избежав опасности, и поэтому не был столь решителен, чтобы защитить Одрис от сухих насмешек сэра Оливера.

— Я не такая уж плохая, как ты меня представляешь, — вскрикнула Одрис, смеясь и одновременно жеманно надувая губы.

— Я еще никогда не имел возможности выслушать хоть одну складную историю от тебя, — проворчал сэр Оливер. — Если сэру Хью удается, то мне бы хотелось знать, как это у него получается.

— Он слушает более внимательно, — сказала, нахохлившись, Одрис. Ее глаза зло сверкали.

— Что Вы подразумеваете под складной историей? — быстро спросил Хью. Он был напуган выражением лица Одрис и ее замечанием, которое, как он понял, намекало на их отношения.

Слушая, что он говорит, Одрис поднялась со скамейки и села на траву, уступив место дяде. Он кивнул ей и сел. Одрис небрежно прислонилась плечом к ногам Хью, делая вид, что так ей удобнее смотреть на сэра Оливера и слушать, как он отвечает на вопрос Хью. Хью нервно напрягся, чувствуя ее прикосновение, и одновременно его одолевало сильное желание «задушить» ее за озорство.

— Одрис, ты заставляешь сэра Хью чувствовать себя неловко, — возразил сэр Оливер, отстраняя ее.

— Нет, нет, — заверил его Хью. — Она легкая. Если Вы позволите, то я был бы рад оказать услугу демуазель и послужить ей опорой, чтобы ей было удобно. Но что за беда приключилась с Робертом Глостером, о чем пишет Бруно? — поспешно спросил он, чтобы сменить предмет разговора, потому что Одрис радостно хихикнула, и он испугался, догадываясь, что она может дальше сказать.

— Ты знаешь, что король Генрих отдал Кайе в распоряжение Роберта Глостера? — спросил сэр Оливер. Хью кивнул, и сэр Оливер продолжал:

— Бруно думает, что муж Матильды, Жоффрей Анжуйский, выбрал для атаки Мейзидон главным образом потому, что он находится не далее как в трех милях от Кайе: он ожидал, что Глостер откроет перед ним ворота Кайе. Но Жоффрей был разочарован, потому что, как оказалось, Глостер связан клятвой со Стефаном и даже посылал Стефану подкрепления, и король смог вернуть Мейзидон.

— Но это…

— Подожди, — перебил сэр Оливер. — На этом дело не закончилось. К тому времени Стефан довел до конца все, что наметил сделать. Он вынудил короля Франции Людовика признать его герцогом Нормандским и королем Англии. Он также заключил мир со своим братом, который знал, что тоже может претендовать на английскую корону, и так как он старше, то был очень недоволен, что Стефан так быстро принял корону. Намереваясь закончить свое дело, Стефан вызвал в Нормандию своих подданных и собрал огромную армию в Лизье, намереваясь выдворить Жоффрея из Нормандии.

— Именно тогда все и произошло, — сказала Одрис, видя, что лицо Хью загорелось страстью.

Оливер неодобрительно посмотрел на нее, но согласно кивнул. — Бруно сказал, что виной всему были ревность и подозрительность, которые испытывали нормандские бароны к фламандским наемникам Стефана и их предводителю Вильяму Ипрскому.

— Я могу понять это, — заметил Хью.

— Против него были настроены и в Эксетере. Вильям получил не одно владение в качестве награды, а ему и его фламандцам еще и платят за службу. В то же время бароны не только должны служить без денежного вознаграждения, но и оплачивать расходы как свои, так и своих людей.

— Да, — продолжал сэр Оливер, — если люди злы, то для начала ссоры достаточно и мельчайшей капли. А случилось то, что бароны напали на наемников. Бруно говорит, что с обеих сторон были значительные потери, потому что наемники не были разбиты и дрались насмерть. И бароны — то ли потому что поняли, что не правы, то ли боялись, что король не будет на их стороне, но они собрали своих людей и покинули лагерь короля без предупреждения или без разрешения Стефана.

— Это восстание! — воскликнул Хью.

— Можно было бы назвать это восстанием, если бы король был силен и смог разбить повстанцев и извлечь из этого выгоду, забрав их земли, — сухо прокомментировал сэр Оливер. — И это было бы настоящим восстанием, если бы повод не был так ничтожен и постыден. Но насчет повода я сильно сомневаюсь. Бруно говорит, что повод действительно незначителен: что-то вроде бочки вина, отобранной фламандским кавалером у нормандского рыцаря. Рыцарь выхватил оружие и позвал на помощь своих друзей, и вскоре эта стычка превратилась в настоящее сражение. Тогда нормандским баронам пришлось спасаться бегством, потому что они посчитали ниже своего достоинства объясниться и возместить убытки или боялись гнева короля.

Хью пожал плечами.

— Я никогда не видел, чтобы люди нападали друг на друга из-за такой мелкой причины.

— И я тоже, — согласился Оливер, — но Бруно добавляет еще в своем письме, что по слухам, есть другое объяснение этой стычке, и он полагает, что должен рассказать мне об этом, чтобы я не был удивлен, услышав это, или не подумал, что он хотел от меня скрыть. А другая причина случившегося заключается в мелочной злобе. Говорят, пишет Бруно, бароны напали на наемников, чтобы уничтожить засаду, устроенную для убийства Роберта Глостера, когда он приедет в лагерь. И баронам пришлось ретироваться, когда они узнали, что сам король согласился ее устроить, сговорившись с Вильямом Ипрским против Глостера, несмотря на то что Глостер был верен королю и поддержал его против мужа Матильды.

— Если это правда, то это не красит Стефана, — сказал Хью. — Я во многом не был согласен с последним королем, но я не помню, чтобы Генрих когда-нибудь потворствовал убийству.

Сэру Оливеру было известно другое, но Одрис сказала:

— Это болезнь, а не преднамеренное зло. В конце правления Генрих мог отдать любой приказ и был уверен, что ему беспрекословно подчинятся, а человек, который не повинуется, будет наказан. Стефан должен многое сделать, чтобы быть таким же. — Потом она покачала головой и прикрыла глаза, вспоминая короля таким, каким она его видела: — Но я думаю, что Стефан не будет таким, как Генрих. Я вижу, что он будет метаться туда-сюда, и последнее…

— Одрис! — одернул ее сэр Оливер строго. — Девушки ничего не понимают в подобных вещах. Попридержи язык.

— Да, дядя, — кротко сказала она и наклонила голову, как будто в знак раскаяния. Она на самом деле раскаивалась, потому что знала, что дяде не нравится, когда она гостям рассказывает то, что видит в людях. Она забыла, что сэр Оливер не знал Хью, как знала его она.

Хью нахмурился, когда сэр Оливер сделал замечание Одрис, но Одрис сжала его лодыжку, и он вспомнил, что не имеет права вмешиваться в отношения сэра Оливера и его племянницы, и поэтому он сказал: — Наемники одни не могут выбить Жоффрея Анжуйского из Нормандии, и я не думаю, что Роберт Глостер поможет заставить баронов снова повиноваться.

— И Бруно так думает, — согласился сэр Оливер. — Бруно говорит, что на самом деле всю эту историю с западней придумал Глостер, который не видел другого пути, чтобы помочь своей сводной сестре Матильде, как уступить Кайе и стать предателем. Таким образом он мог очернить имя Стефана и его репутацию и при этом самому выйти сухим из воды и не потерять честь.

— Я не могу в это поверить, — медленно сказал Хью. — Я имею в виду, что Роберт Глостер выдумал эту историю. Я встречал его и знаю, что сэр Вальтер глубоко уважает графа. Я думаю что он честный человек. — Брови Хью поднялись: — И, конечно, Глостер — не глупец. Мне кажется, что вся эта история похожа на полуправду и засада была устроена Вильямом Ипрским. Он — человек, который, делая дело, не очень заботится о чести. Но я не уверен, что король был вовлечен в этот план. Но, так как засада была устроена, то Глостер вполне мог поверить, что Стефан причастен к ней и Глостер с удовольствием накинулся на нее, чтобы использовать этот повод и разрушить план короля вернуть Нормандию.

Сэр Оливер скривился:

— Если это правда, то Глостер скоро поднимет открытое восстание.

— Именно этого и ожидают шотландцы, — напомнил Хью своему хозяину.

— Я ничего не слышал от них о том, что Вы мне рассказали, но я думаю, что у них есть известия. Они намерены ждать, пока Стефан не будет вовлечен в какое-нибудь восстание на юге или в Уэльсе, и тогда они нападут на нас.

— Да, но по крайней мере, мы предупреждены — вздохнул сэр Оливер. — Я не боюсь за Джернейв. У шотландцев не хватит терпения осаждать крепость годами, а она может выстоять и продержаться несколько лет. Но земли будут разграблены, если не найдется армия, которая защитит нас. — Внезапно он поднялся: — В конце письма Бруно писал, что король с помощью архиепископа Руанского пытался примирить баронов, но я боюсь, что он не очень настойчив — я имею в виду, что он может бросить Нормандию и вернуться сюда. И, кроме того, шотландцы могут напасть на нас раньше, чем я ожидаю. А если так, то мне опять надо думать, что запасти и что продать. Я еще раз хочу поблагодарить тебя за то, что ты делился со мной увиденным и услышанным в Роксборо. Мы всегда рады тебя видеть в Джернейве, сэр Хью, и можешь оставаться столько, сколько захочешь сейчас и отныне.

Он внезапно ушел, и Хью смотрел, как он, озабоченно нахмуренный, шел большими шагами. Одрис повернулась и устроилась поближе к любимому, уронив голову ему на колени. Теплое приглашение, сделанное дядей, вызвало прилив радости, потому что она сможет свободно встречаться с любимым, и тогда утаенное чувство опустошенности, такое же, как при виде ее последнего гобелена, охватило ее.

Он слегка дотронулся до нее.

— Я бы хотел, чтобы твой дядя не говорил этого. Он, ничего не подозревая, пригласил меня и содействовал мне в краже твоей благосклонности.

Одрис подняла голову, ее глаза встретились с глазами Хью. Его самоуверенное предположение, что он был головой в их отношениях, а это было неверно и типично по-мужски, раздражало ее настолько, что на мгновение ее тяга к нему исчезла.

— Ты не крал мое расположение к тебе, — отметила она. — Я сама отдавала его тебе, и в моей воле относиться к тебе благосклонно или нет.

Она увидела его непонимающий взгляд и удивление и вздохнула: — Мое замужество и собственность зависят от воли дяди, но мои чувства принадлежат мне, и никто не может приказать, какими они должны быть. — Сказав это, она рассмеялась над собой за попытку объяснить свои чувства. Она протянула руку, чтобы дотронуться до озабоченного лица Хью: — Не беспокойся, сердце мое. Дядю Оливера беспокоят только мое здоровье и Джернейв. Можно что угодно взять или отдать — для дяди это не имеет значения.

— И даже твоя девственность?

— Коли я не могу выйти замуж за тебя, я вообще не выйду замуж. Я не представляю, как бы он мог еще узнать о моей «потере», — ответила Одрис, и у нее в голове снова возник образ единорога, собиравшегося пробить стены Джернейва, и тяжело шагающего по разрушенному нижнему двору, и тогда на глазах у нее выступили слезы.

— Одрис! — воскликнул Хью. — Что это? Дорогая, не плачь. Я найду способ…

— Нет, — прошептала она, закрывая глаза и сдерживая слезы. — Я боюсь из-за картины, сделанной мной. Она такая странная.

— Картина? — озадаченно повторил Хью. За все эти недели, пока он ожидал Тарстена, восстанавливающего свои силы и здоровье, Хью — жертва желаний и вины — забыл, что Одрис писала ему о готовом гобелене. Он запомнил, как она говорила ему о тканых картинах, которые, кажется, могли предсказывать несчастья, но он, находясь в Джедборо, прилично поездил, охотясь, и не видел никаких признаков тяжелой зимы или бедствия, а сейчас засуха уже не может наступить и повредить посевы. Кроме того, это, думал он, должно было быть связано именно с ним, или Одрис расскажет все своему дяде? Чего она боялась? Он наклонился и поцеловал ее закрытые глаза, мягко обхватил ее и усадил рядом с собой на скамейку.

— Расскажи мне, — настаивал он.

Одрис утерла слезы, открыла глаза, но посмотрела мимо него в сад, где у стены росли наперстянки.

Она мысленно рисовала картину, пытаясь найти слова, чтобы точно описать ее. Но, еще не начав описывать, она поняла, что не сможет это сделать. Все, что она сможет сказать Хью, это то, что она видела. Ее картина была испорчена и искажена ее страхом и страданиями. Она никогда не пыталась описывать или объяснять свои картины — она просто показывала их и выносила их на суд тех, кто смотрел на них, позволяя им самим решать, что они означали.

— Нет, — Одрис покачала головой. — Я не могу рассказать тебе. В страхе я уже сказала слишком много. Ты должен увидеть ее сам и решить. Я… я стала жертвой глупых фантазий. Боюсь, что ты можешь погибнуть в попытке завоевать земли для меня, но тем не менее не вижу иного выхода, чтобы мы могли быть вместе. Я боюсь, что, если ты даже предложишь взять меня без приданого, мой дядя не согласится… ради меня, сердце мое, а не потому, что не чтит тебя. Ты мне так дорог. Я всего боюсь.

— Это приятно слышать, — мягко сказал Хью. — Ни одна женщина не боялась еще за меня. И все же я бы хотел, чтобы ты поверила, что в этом нет необходимости, и я огорчен, что ты беспокоишься обо мне по мелочам. Конечно, Бог может сразить любого мужчину или женщину в полном расцвете их сил и желаний. Мы оба знаем об этом. И мы должны не терять веры. Посмотри, дорогая, как мы были спасены от глупости сегодня. Может, пойдем и посмотрим теперь на твою картину?

Одрис встала. Хью повернулся, чтобы поднять меч и кольчугу.

— Я никому больше не рассказывала о работе, — сказала она, когда Хью поднялся и последовал за ней. — И не знаю, почему, но мне нужно скрывать эту и другие картины хотя бы на время, поэтому, умоляю тебя, не говори о них.

— Я сделаю так, как ты желаешь, — заверил он ее, широко улыбаясь, проявляя потворствующую снисходительность к ее причуде. Хью не мог воспринять серьезно то, что тканая картина может нести в себе угрозу. Он видел, что Одрис беспокоилась, и сердце его разрывалось, когда он думал, что она вынуждена нести бремя мыслей о картине. Она, такая маленькая и легкая, шла, словно порхая, по тропинке сада мелкими шагами, которые были вдвое меньше его шагов. Она едва касалась тропинки, и ни один камушек не сдвинулся с места на ней. Он, конечно, успокоит ее, говорил он себе, и найдет объяснение, совсем неважно, что на самом деле изображал гобелен.

Но ему не удалось посмотреть на картину днем. По дороге из сада они встретили леди Эдит, которая входила туда. Сэр Оливер послал за женой, сообщив, что приехал сэр Хью и ей надо приготовить для него комнату. Эдит не забыла, что сэр Хью очень приглянулся Одрис. Правда, Одрис вела себя разумно, после того как она предупредила ее не разжигать в Хью напрасные желания, но Эдит не очень верила, что Одрис будет долго помнить об этом предупреждении. Отдав необходимые распоряжения, чтобы зажгли огонь в его комнате, принесли скамью и накрыли овечьими шкурами, она пошла искать гостя и поприветствовать его. Она легко смогла разлучить его и Одрис, предложив той пойти и сменить платье, которое она испачкала в саду. Хью она сказала, что приготовила ему одежду вместо его военной туники.

Эдит делала вид, что ничего не видит, но взгляд, брошенный Хью на Одрис, и кивок Одрис в ответ ему сильно обеспокоили ее. Ее тревожила интимность, которая чувствовалась в их молчаливом общении.

Однако обмен взглядами длился недолго, и Эдит даже не успела выразить свои сомнения. Сэр Оливер вошел в зал вскоре после того, как Хью переоделся. И, когда она увидела, какое внимание оказывал ее муж Хью, ее сомнения тотчас развеялись. Тем более, что больше ее ничего не беспокоило, даже тогда, когда спустилась Одрис.

Они разговаривали главным образом о политике: сможет ли Стефан примириться с нормандскими баронами, которых Роберт Глостер призывал к сопротивлению, а Жоффрей Анжуйский приглашал всех, кто желал восстать, и если перемирие возможно, то сколько оно продлиться. И они решили, что если король долго пробудет в Нормандии, то не начнется ли восстание в Англии и не станут ли шотландцы столь нетерпеливы, что попытаются вынудить короля Дэвида нарушить соглашение, заключенное с Тарстеном.

Сэру Оливеру был так интересен разговор, что он допивал уже второй кувшин вина. Затем принесли третий после того как закончилась вечерняя трапеза и было приказано зажечь свечи, — уже стемнело.

Одрис пожелала мужчинам спокойной ночи и вышла из зала, когда дядя приказывал принести факелы. Она поняла, что сэр Оливер, хотя он и не отличался особой чувствительностью, конечно, будет удивлен ее поведением, если она долго засидится. Одрис отправила Фриту вниз наблюдать, наказав ей привести Хью в ее комнату после того, как все лягут спать. А пока она достала третий гобелен и приготовила его, положив рядом с двумя другими.

Вскоре был опустошен третий кувшин, и, сэр Оливер предложил выпить еще, Хью чуть не рассмеялся. Он покачал головой и напомнил хозяину, что ему нужно уезжать рано утром. Он мог бы закончить разговор, но его интересовал вопрос о возможности восстания в Англии. Он знал, что намного легче было добыть владения повстанца, чем получить в дар королевскую собственность от самого короля. Королю ничего не стоило отдать землю, которая никогда не приносила дохода Короне. Ему было выгодно заменить восставшего подданного человеком, преданным ему. Хью ложился спать, полный надежд, навеянных разговором и выпитым вином. Он мечтал спасти Стефана от засады и получить в дар земли Глостера. Он даже собирался помолиться, чтобы поблагодарить Бога, но в этот момент кто-то взял его за руку и потянул. В ярости он дернул руку, чтобы освободить ее, но его настойчиво тянули. К счастью для Фриты, Хью даже во сне понял, что было бы крайне бестактным начать борьбу в присутствии короля. Он смутно понимал, что любая ссора причинит вред Стефану, и он сдержал себя, чтобы не подраться с глупцом, который посмел прервать его, когда он благодарил своего благодетеля. Вместо этого он, сделав огромное усилие, прошептал: "Что ты хочешь? " Но кто-то, приводя его в бешенство, продолжал тянуть его. Его собственный голос почти разбудил его, и он открыл глаза.

Мысли его путались от выпитого вина и потому, что он все еще не проснулся. Почти ослепленный светом свечи, которую держала Фрита, он непонимающе уставился на нее. Сначала он подумал, что сэр Оливер послал девушку, чтобы она согрела ему постель, и он сердито покачал головой и жестом показал, что бы она уходила, но Фрита снова взяла его за руку. Ему это все порядком надоело, и он снова спросил ее, что он хочет, но когда она, крайне удивленная, показала на свой рот, он, наконец, увидел заячью губу и узнал в ней глухонемую служанку Одрис. И тотчас желание наполнило его, когда он подумал, что Одрис хочет провести с ним ночь, и он вскочил с постели и чуть было не побежал раздетый. Фрита схватила его, дико качая головой. Затем она указала на чулки и рубашку, которые лежали на сундуке. К тому времени, когда Хью оделся, его пьяные видения исчезли, в голове у него прояснилось, и он вспомнил о картине Одрис.

Но вино все еще действовало на него, и на душе было тяжело, поэтому ему очень не хотелось идти за Фритой. Мысли об обнаружении «странности» в гобелене, которые он легко гнал от себя в залитом солнцем саду, сейчас стали угрожающими в темной комнате, освещенной тусклым мерцанием ночной свечи в углу и маленькой свечой, которую держала Фрита. Кругом царил полумрак, и желтое тусклое мерцание ночных огней поглощалось огромным залом, оставляя слабый отблеск огня. Хью сжал зубы; несмотря на пусть тусклый, но свет, он ничего не видел, а в полумраке огромного зала звуки храпа и ворочание спящих на их ложах превращались в странный стон и шаги. И следуя за молчаливой служанкой, которая искусно и бесшумно прокладывала путь среди спящих на полу, покрытому тростником, людей, Хью подумал, что он уже не тот человек который впервые увидел Одрис в окне башни полтора года назад.

Раньше у него не возникало желания обладать землей или титулом. Он довольствовался тем, что служил человеку, которого любил. Но сейчас в нем заговорило честолюбие, и он был готов проклинать приемного отца за его немощность и благочестие. Еще не увидев Одрис, он знал в чем его ошибка. Он не идеален, но он раскаивался и сокрушался, когда заблуждался и грешил. Но сейчас он грешил с удовольствием, и он не чувствовал вины и не имел желания признавать себя виновным. Он оглянулся туда, где в конце зала был камин. Там у проема лежали черные кучи, едва видимые в неярком красном свете, которые медленно извивались. Так мог выглядеть только черт. Предупреждали ли его о чем-то? Или Одрис, как и думали о ней люди, была ведьмой? Неужели она околдовала его? Он вспомнил, что писал уже об этом ей.

Хью остановился. Он чувствовал, как медленно и тяжело билось его сердце, но Фрита взяла его за запястье. Он чуть было не отскочил в сторону, но увидел, что она опускала в руке свечу, показывая, чтобы он поднимался по лестнице. Казалось, что может быть проще: сделай шаг и ступи на лестницу. Но голова, одурманенная вином, кружилась, и ему казалось, что перекладины шатаются, и лестница покачивается. Он вновь обрел способность понимать, когда Фрита впереди него устремилась вверх по лестнице только для того, чтобы открыть дверь в комнату Одрис. Яркий отблеск свечи и огонь факела осветили лестницу перед ним, радушно принимая его, и Одрис была там и протягивала ему руку. Чувство подавленности прошло, по всему телу разлилось тепло и в пояснице появилась приятная боль. Перепрыгивая через перекладины, он поднялся по лестнице, одной рукой схватил Одрис, а другой закрыл дверь.

Хотя Одрис была напугана тем, как он схватил ее, но она не противилась ему. Он пробудил в ней страстное желание, как только прижал ее к себе, и она почувствовала у живота его тяжелое копье любви. Она желала его все время, пока они рядом сидели за столом и, соприкасаясь бедрами, отдавали друг другу тепло, и как бы невзначай она дотрагивалась до его плеча и руки. Именно по этой причине она хотела засидеться подольше у дяди; страстно желая Хью, она почти совсем забыла о гобелене. Но ее желание угасло, когда она снова посмотрела на третью часть своей работы. Однажды увидев его, она уже не могла успокоить себя тем, что неправильно поняла смысл. Жестокое намерение единорога было настолько очевидным, что это ужасало ее.

Одрис очень сожалела, что вообще встретила Хью и поняла его желание. До этого дня она жила спокойно. Да, иногда она чувствовала себя неуютно, оттого что она не могла наслаждаться большими радостями жизни — обладать и принадлежать мужчине и детям, но сейчас она знала, что была почти неуязвима для мук, порождаемых страхом и вожделением. Чувства раздирали ее, доводя до сумасшествия. И тогда она призвала свирепого и жестокого разрушителя, который ворвался в ее спокойный маленький мирок. Когда она смотрела на дикое и грозное животное, изображенное на ее полотне, она говорила себе, что найдет способ вылечиться от своего безумия. Она покажет свою картину Хью и расстанется с ним навсегда, и тогда он не сможет разрушить и разодрать Джернейв, и замок, и ее саму, ибо боль, которую она испытывала, терзала ее и страхом, и желанием, разрывая душу на части.

И все же в тот момент, когда она увидела его на лестнице, его странное лицо с широко расставленными блестящими глазами, которые сверкали при свете из комнаты, она почувствовала в теле такой сильный прилив радости, что страх и страсть вместе показались ей маленькими комочками по сравнению с тем чувством, которое заполняло ее, и она протянула ему руку, чтобы поприветствовать его.

И прилив страсти, который наполнил ее, когда она почувствовала его готовность и желание обладать ею и свое собственное желание, заставило ее подумать о гобелене, который необходимо было спрятать от Хью и не показывать ему, пока она не насладится им. Его голова уже наклонилась к ней. Ей пришлось только подставить губы для поцелуя и, когда их губы слились, она повернула Хью так, что его плечо было направлено к стене, где висел гобелен, а лицо — к кровати.

Он опустил руки, чтобы прижать ее поближе к своему «взметнувшемуся копью». Он приподнял ее, потом снова поставил на ноги так, что ее тело терлось о его тело, и он глухо стонал от удовольствия. Одрис обхватила его голову руками, и поэтому, когда он оторвался, чтобы глотнуть воздуха, он должен был видеть только кровать. Ей не пришлось сдерживать его: он и не пытался смотреть по сторонам. Он только поднял ее и пошел с ней по комнате к кровати и затем положил ее. Он даже забыл о Фрите. Одрис только слышала, как открылась и закрылась дверь. Но Хью не оторвал глаз, восхищенно созерцая ее.

Она видела, как он дотянулся до подвязки на его чулках, и протянула ему руки, но он не принял ее приглашения и не присоединился к ней сразу же, как это было в саду. Вместо этого он снял с себя полностью всю одежду. Он смотрел на нее, поглощая ее голодный взгляд, который скользил по его телу. Потом Хью раздел ее. Ему оставалось снять только ночную сорочку, но он медлил, лаская и целуя ту часть ее тела, которую обнажил. Он не поддался ее желанию и продолжал ласкать ее тело даже тогда, когда она была настолько охвачена страстью, что подняла бедра и, полусвисая, обхватила его ногами, желая, чтобы он взял ее. Он встал перед ней на колени, чтобы она могла расслабиться, а он — насладиться ею, но этого было недостаточно. Она вскрикнула, призывая его, и тогда, наконец, он вошел в нее, и оба они стонали и вскрикивали, не утихая и так неистово доходя до кульминации, что скорее это походило на агонию, чем на удовольствие.

Потом они лежали некоторое время спокойно. Хью только было зашевелился, как будто отстраняясь от нее, но сильные ноги Одрис были сомкнуты у него за спиной, и она не отпускала его. Он вздохнул и предал себя теплому сладострастному наслаждению, находясь в ней, не испытывая восторга или приступов страсти. Позже, когда он почувствовал в себе возрастающее желание, он повернулся так, что она оказалась над ним, предоставляя ей возможность устроиться так, как это больше ей нравилось. Прошло много времени. Одрис в начале только крепко сдерживала его, когда он играл с ее волосами ласкал ее бледную, шелковистую кожу, и сильно сгибался, чтобы коснуться губами розовых бутонов, которые украшали ее груди. И их кульминационный момент был, словно любовная, спокойная, легкая дрожь, которая постепенно угасала. Странно, но только это спокойствие разжигало в Хью страсть, острое желание обладать этой женщиной и ничем больше, и это желание преобладало над всем и даже над его жизнью, потому что ему не дорога была и жизнь, если она не будет принадлежать ему.

— Я боюсь тебя, Одрис, — прошептал Хью, когда она, отдыхая, устроилась на нем.

Она не ответила, но вскоре Хью почувствовал, что его грудь мокрая, и понял, что она плакала.

— Я не хотел обидеть тебя, — вздохнул он, но она все еще ничего не говорила, и он не знал, как ее успокоить.

Медленно, неохотно она поднялась с него и встала у кровати, протягивая ему руку. По щекам ее текли слезы, но она ничего не говорила. Она отступила, когда Хью подошел и хотел обнять ее. Одрис заставила его выпрямиться и следовать за ней. Пока они шли через комнату, он смотрел на нее, сожалея, что сказал ей обидные слова. Он искал способ, чтобы успокоить боль, которую ей причинил. Вскоре она подошла и повернула его лицо так, чтобы его глаза смотрели на первую часть гобелена.

Затаив дыхание, он созерцал красоту картины, и постепенно начал понимать, что эта картина как-то связана со слезами Одрис. Он тщательно рассматривал ее, но не мог увидеть ни в величественном звере, ни в приветствии, посылаемом девушке в башне, ничего, что могло бы испугать даже самого робкого человека. Затем он увидел, что этим сюжет картины не исчерпывался. Он чуть было не расплакался над радостью и доверием, которые соединяли девушку и единорога, гуляющего по залитому солнцем лесу, но он не позволил своим глазам задержаться на этой счастливой части картины, так как знал, что не она явилась причиной тревоги Одрис. Когда он посмотрел на третью часть, спазм сдавил ему горло, но теперь он был вызван болью.

— Я никогда не причиню вред Джернейву! — закричал Хью и замолчал в смятении. Он сознательно не думал о себе как о единороге, пока не услышал свои собственные слова.

— Ты можешь это сделать, но не по собственной воле, — мягко согласилась она.

— Почему ты соткала это? — спросил Хью резким голосом.

Одрис покачала головой:

— Не по моему желанию. — И затем, помедлив, когда Хью отступил назад и смотрел на все три панели, она спросила:

— Ты знаешь, что это означает?

— Конечно, нет, — рявкнул Хью. Ему хотелось строго спросить, почему должна что-то означать нелепая картина, сотканная глупой девчонкой, которая даже говорила, что не всегда знает, что ткет. Но он не мог этого сделать. Было что-то притягательное в серии этих картин и тонкая лесть в изображении изысканной дикости зверя. Он отвел взгляд от картины и снова посмотрел на Одрис: — Ты мне очень нужна, но я не настолько глуп, чтобы считать, что тебя можно завоевать, только захватив Джернейв. Я и правда не вижу, чем бы я мог угрожать Джернейву, твоему замку, но я уйду и больше не вернусь сюда…

— Возможно, это вообще ничего не означает, — заплакала Одрис и ухватилась за него. — Когда я начинала работу, я хотела только создать прекрасную картину-сказку.

Хью снова внимательно посмотрел на три полотна. Одрис сказала именно то, что он хотел услышать, но ему пришлось полностью отказаться от этого. Что бы она ни намеревалась сделать, но она создала более чем сказку.

— Это неверно, — сказал он. — Эта третья не принадлежит…

— Я знаю. Я знаю, — жалобно согласилась Одрис. — Я не хотела делать ее. Два фрагмента — приветствие и встреча — и на этом должно было все заканчиваться.

— Нет, — медленно сказал Хью — это красота и радость, но это не конец легенды или даже сказки. И эта угроза тоже не конец истории. Посмотри, девушки нет в окне.

— Никакой девушки больше нет, — прошептала Одрис. Он был напуган. Он внимательно посмотрел на нее и потом, обхватив руками ее лицо и приподняв его, он нежно ее поцеловал.

— Свет жизни моей, неужели ты боишься, что я отвернусь от тебя и причиню тебе боль, потому что ты отдала мне свое тело и ты больше не девственна? Это ведь легенда: но, любимая, я — не единорог. Это не мое настоящее имя. — Он повторил то, что архиепископ ему рассказал о смерти матери.

Мокрыми от слез глазами она посмотрела на него:

— Мне бы хотелось верить, что я соткала картину, и в ней отразился только мой страх, но я никогда не думала и у меня не было ни единого сомнения, что ты перестанешь нежно любить меня.

— Страх может быть в твоем сердце, но ты не должна бояться.

Он обнял ее и нежно прижал к себе. Он и сам не верил в то, что сказал, потому что Одрис не были известны предательство и вероломство и невозможно бояться того, чего не испытывал и что тебе никогда не угрожало. Все окружавшие Одрис и дорогие ей люди любили ее и лелеяли, даже Бруно, который годами не появлялся в Джернейве, был ей предан и никогда не забывал послать весточку, где бы он ни был и когда только мог. Она никогда не видела, как люди оставляют друг друга, думал Хью, по крайней мере в ее окружении. Сэр Оливер, возможно, не очень любящий и ласковый муж, но, если бы, кроме жены, у него была бы еще женщина, то она не жила бы в Джернейве. Хью вообще сомневался, что у сэра Оливера может быть любовница — женщины для него не представляли интереса, да и обстановка в Джернейве была бы неподходящей для похотливого хозяина. Тем не менее, если он мог успокоить Одрис, предположив, что она боялась, что он может перестать любить и ласкать ее, он был готов поддержать эту мысль.

— Иногда невозможно разобраться в своем собственном сердце, — добавил Хью. — И, кстати, ошибочно судить о незаконченной… — внезапно он замолчал, потому что Одрис закрыла лицо руками и заплакала:

— Я не хочу ткать следующую картину — дрожащая, она стояла около него, и он обнял ее — Я боюсь…

— Тогда и не надо ткать, любимая, — успокаивал он ее.

— Я не могу не делать этого, — вскричала она. — Это преследует меня. Я не могу не ткать. Если бы ты знал, как я боролась с собой, чтобы не ткать последнее полотно.

— Но почему? — мягко, нежно спросил Хью, хотя на сердце у него было тяжело. Он знал, чего боялась Одрис. Она боялась, зная, что может быть изображено на последней картине. А не лучше ли не знать заранее, чего надо бояться?

— Одрис, ты говорила мне, что твое полотно показывает то, что ты видела, слышала и узнала, и все это соединилось внутри тебя и независимо от тебя. Если это так, то, должно быть, здесь отображены все твои опасения и страхи.

Она перестала плакать и затихла в его объятиях, прижав голову к его груди:

— Как бы то ни было, ты больше не приедешь в Джернейв, разве это не так?

Хью, колеблясь, сказал:

— Я не приеду снова — это правда. Но я не думаю, что представляю какую-нибудь угрозу для Джернейва. Время от времени нас предупреждают о чем-нибудь, и было бы глупо намеренно не замечать эти предупреждения. Но это совсем не значит, что я тебя оставлю, Одрис. — Он снова обратил к себе ее лицо и улыбнулся ей: — У тебя от слез покраснел нос, и это глупо. В любом случае мы должны были расстаться до тех пор, пока я не завоюю права называться твоим мужем.

— Но в Нормандии нечего завоевывать! — воскликнула она — Не уезжай от меня так далеко.

— Да, дорогая, я не уеду, — заверил он ее и нахмурился. — По крайней мере я не уеду, пока король не вернется в Англию, но я думаю, что это маловероятно. И первое, что я сделаю, так это попытаюсь узнать, есть ли у меня другое имя, кроме Лайкорн. Когда я приеду к твоему дяде и попрошу у него твоей руки, я должен буду иметь доказательство, что я не сын человека низкого происхождения. Я всегда боялся, что, возможно, именно по этой причине моя мать вынуждена была умалчивать имя ее мужа. Но я не забыл, что ты говорила о вероятности того, что моего отца считали врагом Генриха, и, возможно, он умер в тюрьме или был казнен. Но в любом случае эти несколько недель, пока я буду ждать известий о действиях короля, мне стоит заняться расследованием.

— Ты возьмешь Мореля и будешь писать мне? — спросила она, сомкнув руки вокруг его широкой груди. Ее глаза смотрели умоляюще на него.

Сначала он поцеловал ее покрасневший нос и потом страстно ее губы.

— Да. И, хотя я не смогу приехать к тебе, мы расстаемся ненадолго. Я клянусь тебе в этом.