Неизвестно отчего, я почувствовал опасность, хотя все вроде шло хорошо. Лидс пал к нашим ногам, уповая на милость победителя, которая была щедрой, так как мы понесли совсем небольшие потери. Наш набег в Шотландию не ослабил королевских войск, хотя и незаметно было, чтобы мы чего-нибудь добились. Людлов сдался, а Стефан спас принца Генри от смерти или плена, освободив после того, как один из защитников крепости крюком стащил его с лошади. Еще прежде принц был найден Стефаном и это проявление преданности сулило благо для сохранения соглашения, несмотря на мою неприязнь к нему. А если бы оно было сохранено и на севере был бы мир, то укрепилось бы влияние Стефана и на юге.

И отношение короля ко мне не изменилось, когда я излагал свои мысли об условиях мира, предложенных им королю Дэвиду. Он был так же добр, как всегда, и сказал, что понимает мой страх, что те, кого я люблю в Джернейве, могут пострадать, поскольку всегда противостояли шотландцам. Но мою кровь студил не страх за Одрис и Хью. Принц Генри, который стал бы их правителем, не был мстительным, и не упрекнул бы Хью за преданность, а король Дэвид не заставил бы сына поступать непорядочно: он был хорошим человеком. Кроме того, пожалование Генри графств Нортумбрии и Камбрии затруднялось ограничени ями, запрещающими любые изменения в собственности тех, кто владел землями от имени Стефана, а также и законами и обычаями, которые действовали в этих графствах.

Я чувствовал некоторую тревогу относительно реакции графа Честерского. Он давно заявлял о том, что Камбрию король Генрих несправедливо отнял у его отца и что его верность опирается на то, чтобы заслужить у Стефана возвращения этих земель. Он настаивал на этом возвращении на Рождественском суде и я помню, как Стефан успокаивал его ласковыми словами. Но если бы Честер принял эти слова, как полуобещание, он рассердился бы еще сильнее.

Не думаю, что разочарование Честера было бы слишком опасно для меня, если бы не отнюдь не тайные разговоры относительно измены епископа Солсбери. Это заставило меня почувствовать, как земля уходит из-под ног. Всю мою жизнь Солсбери был опорой королевства, и я не верил Валерану, который всегда обличал его. Но я и сам убедился, что факты, излагаемые Валераном, были правдивыми. Он не преувеличивал извечной власти, которая объединялась в руках Солсбери и его семьи – епископы Солсбери, Линкольн и Или управляли в совокупности богатством всего королевства и владели шестью крупными крепостями. Нет сомнений в том, что если бы они повернули против короля и граф Честерский присоединился бы к ним, королевство было бы потеряно.

Если бы Валеран один заявлял: епископы только и ждут, когда Матильда ступит на берег, чтобы возвести ее на трон и отречься от клятвы Стефану, но это было не так. Прежде, чем оставить Дарем, Роберт Лестер, испытывавший такую же глубокую любовь к церкви, как его брат Валеран недоверие, признал, что, по его мнению, влияние короля на королевство может существенно ослабеть. И Вильям Ипрский, тоже никогда не выступавший против церкви, предупреждал Стефана: крепости, которыми владеют епископы, слишком сильны, чтобы их можно было легко захватить, и они вполне могут сделать целые районы оплотом повстанцев.

Были и другие преданные королю и не принадлежащие партии Валерана люди, которые сами хоть и не обращались к королю с предупреждениями, но на его вопрос отвечали, что их тревожит сильное сосредоточение власти в руках Солсбери. Среди них были те, кого я уважал: Джоффрей де Мандевилль – главный судья в Эссексе, Обери и Роберт де Вир, Роберт де Ферраре, граф Дербский. Все соглашались, что хотя епископы по всей видимости верно служат королю, было бы благоразумнее убедить Солсбери и его семью отдать их должности и крепости… если возможно.

Это «если возможно» действовало на меня, как мокрый снег среди ясной погоды и солнечного неба в июне, потому что мы двигались по направлению к Оксфорду, где король должен был созвать свой летний суд. Если Стефан сместит Солсбери, Линкольна и Или с их постов и потребует, чтобы они сдали свои крепости, повинуются ли они ему? Большинство из баронов Стефана считали: епископы, вероятнее всего поспешат в свои крепости, где хранилась львиная доля собранных ими денег, и вынудят короля воевать, причитая о лишениях несправедливо на них обрушившихся. Их открытое неповиновение может убедить Матильду, что подоспело время прийти и потребовать свой трон. И если она придет со своим кровным братом Робертом Глостерским во главе армии, несомненно, что восстания, которые Стефан подавил в этом году, вспыхнут вновь.

Казалось, этот клубок не распутать. И только одна мысль согревала меня, несмотря на все неприятности: в Оксфорде меня встретит Мелюзина. Мод закончила дела с королем Дэвидом и поспешила к мужу. Я был уверен, что теперь невозможно будет лишить меня общества Мелюзины и поговорил с королем, как только место и время созыва суда были определены. Он хоть смеялся надо мной и поддразнивал за слишком большую любовь к жене, напоминая, как я противился женитьбе, но дал отпуск, чтобы поехать вперед и подыскать квартиры.

Я предвкушал удовольствие, выбрав опрятную, прохладную комнату с кроватью. Оказавшись в городе раньше других, можно выбрать любую квартиру, но я был не таким болваном, чтобы остановиться в каком-нибудь из больших, богатых домов вдоль улицы ведущей к крепости или к северу и к югу Карфакса, где находился рынок, а выбрал место менее удобное – неподалеку от Северных Ворот и церкви Святого Михаила – и дом, слишком маленький для размещения знатного человека и его свиты. При этом я уплатил больше, чем рассчитывал, но за эти деньги получил гарантию от вдовы, сдавшей мне верхнюю комнату, что на все время, пока король будет в Оксфорде, она разместит в рабочей комнате моих людей, а во дворе – лошадей.

Позже Мелюзина сказала, что меня обманули и цена могла бы быть ниже пошли я сначала Корви и Мервина. Мне осталось только сослаться на ее изощренный ум, хотя в душе понимал, что она права. Вдова с работницей вышивали. Их работы продавал сын вдовы, ставший торговцем шелка вслед за отцом. Судя по стонам и вздохам, доносив шимся до меня, он предпочел магазину рабочую комнату. Вдова и ее помощники были немолоды. Не первой молодости были и мои вооруженные всадники Любовный угар, в котором они находились, привел меня в замешательство, так что я стал подумывать не поступил ли опрометчиво, остановившись у столь безнравственной особы. Но времени для такого рода размышлений было в обрез, так как на меня были возложены функции представителя при королевском камергере.

Опасаясь, что хозяйка воспользуется моим отсутствием и попытается извлечь как можно больше прибыли из события, которое происходит всего раз в несколько лет, я велел своим людям оставаться возле дома, чтобы быть уверенным в нерушимости нашего договора. В мои планы не входило делить квартиру с другими страждущими, даже если бы перед вдовой стояла угроза разорения. Мервин и Корми должны были постараться понравиться хозяйке и наблюдать за ней, но так, чтобы та не догадалась о наших намерениях.

Моя работа была не такой уж приятной Глимптон дал мне список людей, которых следовало разместить в крепости. Их имена были записаны по степени важности, которую они представляли для короля. Я спросил, нужно ли людей более важных разместить поближе к королю и с наибольшей пышностью. В ответ Глимптон оскалил зубы. Сложность состояла в том, что возле Оксфорда следовало разместить в крепости или в городе всех больших вельмож. В Вестминстере было проще: там у многих баронов были собственные дома.

Другую сложность представляло то, что у нас было несколько иностранных гостей, среди них Алан, граф Британии, и человек, которого звали Хервей де Лионе. Этот последний был настолько надменен, что никогда не снисходил до того, чтобы заметить меня, и его губы кривились, а ноздри раздувались каждый раз, когда Стефан клал руку мне на плечо или просил о какой-либо услуге со словом «пожалуйста» Я не знаю, почему Стефан так старался угодить лорду Хервею; он не был человеком, чье общество король обычно приветствовал Оглядываясь назад и учитывая тот факт что на следующий год король Луи Французский обручил свою сестру Констанс со старшим сыном Стефана Юстасом, я пришел к выводу: этот Хервей мог быть секретным посланником, прибывшим, чтобы определить, подходит ли для Констанс английский граф. Так это было или нет, но он был настолько привередлив, что Роберт де Вир и я решили поселить его в отдельном доме, расположенном не в общей усадьбе, но не очень близко к входу в королевские покои.

Сорок два дома в Оксфорде были собственностью Короны и четыре из них на южной стороне дороги, ведущей к подъемному мосту, были очень хорошими. Мы с сэром Робертом велели освободить их от тех, кто проживал там, и приказали своим слугам навести в них порядок. Как раз напротив церкви Святого Петра я нашел один дом, который, казалось, идеально подходил для лорда Хервея и лорда Алана. В нем была роскошная комната на втором этаже для лорда Хервея, чья небольшая свита могла занять нижний этаж с примыкающим к нему большим залом и двор с множеством конюшен. Я спросил сэра Роберта, не отгородить ли заднюю часть зала для лорда Алана таким образом, чтобы его люди – Бог знает почему, но он привел с собой тридцать вооруженных всадников, а также слуг, – могли удобно разместиться в ней. По мнению сэра Роберта зал действительно был слишком велик и мог бы служить для свиты четырех или пяти вельмож. Тут мы посмотрели друг на друга и разразились хохотом над выражением наших лиц, и он одобрил мой план-День за днем мысленно следя за тем, как королевский кортеж и с ним моя Мелюзина все ближе подвигались к Оксфорду, я все меньше и меньше думал о тех невзгодах, которые могли свалиться на нас. Моя занятость и обеспокоенность, как бы не наделать ошибок и не вызвать обид королевских вельможных вассалов, постепенно отступали на второй план. Я не был официальным представителем, специально посланным для обустройства прибывающих. И Глимптон мог рассчитывать на более сведущего в этих делах помощника, чем королевский рыцарь, желающий получше расположиться со своею женой. Это обстоятельство делало меня с одной стороны удобным козлом отпущения за все просчеты в расселении приближенных короля и его гостей, но с другой стороны можно было рассчитывать на снисхождение с их стороны из-за моей неопытности. Иногда, вспоминая о возможном противоборстве между Солсбери и Стефаном я чувствовал, как холодок пробегает по моему телу, но здесь, в Оксфорде, было легко отвлечься. Стоило мне только заглянуть на рынок и купить маленькую, хорошенькую медную вазу с чеканкой, чтобы поставить цветы для Мелюзины, или любую другую игрушку, на мой взгляд приятную для нее, и я был счастлив.

У меня никогда не было сомнений относительно того, что почувствовала бы Мелюзина, если бы встретила среди людей короля Дэвида кого-нибудь, кто был бы более во вкусе ее отца и поэтому безупречен в ее глазах. Когда я выехал верхом вместе с королевской свитой встретить королеву и ее людей – честь, которую, как я полагаю, немногие короли оказывали своим женам, – и отметил нетерпение Стефана видеть Мод, я неожиданно вспомнил, какими холодными и безразличными могли показаться Мелюзине мои письма. Поняла ли она, что я не мог описать все, что было у меня на сердце, так как предполагал: королева тоже читает их? Верила ли она моим разъяснениям на этот счет? Теперь вспомнилось, что даже в том, неофициальном письме я не упомянул о своем желании быть с ней, так как был в то время слишком рассержен и зол. И конечно, это письмо не было для нее приятным. Послушалась ли она меня? Она не ответила ни с королевской почтой, ни частным образом.

Когда передние всадники стали различимы, Барбе заплясал подо мной, почувствовав, что я ослабил поводья и сразу послышались проклятья в наш адрес. Но в этот момент Стефан двинулся вдоль дороги, позволяющей расположиться в ряд только трем всадникам. Мне казалось, прошли годы, прежде чем я смог тронуться с места, пропустив вперед более знатных персон, занятых взаимными проявлениями вежливости. Добравшись до Мелюзины мне нужно было повернуть Барбе, но не успел я это сделать, как ее проклятая Кусачка вцепилась в меня. Резко отдернув левую ногу, я осадил Барбе и тот, отпрыгнув в сторону, таранил лошадь справа от меня. Та ткнулась мордой в переднюю лошадь, которая тоже рванула вперед, врезавшись в лошадь дворянина, следовавшего за дамой на один рад дальше Мелюзины.

Я не труслив: видел смерть в лицо, был ранен и без дрожи встречал гнев старших по званию, по крайней мере внешне, но здесь произошли вещи, для которых моего мужества оказалось недостаточно. На меня можно было возложить всю ответственность за растущий хаос впереди – рвущиеся лошади, визжащие женщины и крики с проклятиями разъяренных всадников. Не думаю, что признание вины за содеянное принесло бы мне пользу, будь я изобличен кем-либо. Поэтому мне оставалось только побыстрее осуществить свой маневр. Дама, ехавшая сразу за Мелюзиной, от удивления и страха остановила свою кобылу и обернулась, пытаясь определить причину беспорядка. Теперь впереди меня образовалось достаточно свободного места, чтобы повернуть Барбе. Я немедленно сделал это и отвел своего жеребца за Кусачку, которая остановилась как вкопанная, нисколько не обращая внимания на шум и волнение позади себя. Как я сдержался, не вытащив меч и не отрубив этой кобыле голову, я до сих пор не знаю.

Шум позади меня постепенно умолкал, и Мелюзина произнесла низким и дрожащим голосом:

– Мне очень жаль.

– Видно пришло время купить для тебя другую лошадь, – сказал я.

Ответом было затрудненное дыхание Мелюзины и я отвел свой взгляд от головы Кусачки, где мне представлялась большая-большая дыра. По щекам Мелюзины текли слезы и она дрожала, произнося между всхлипываниями:

– Она любит тебя. Она кусается гораздо сильнее, когда не любит.

– Что ты плачешь? – заворчал я на нее. – Ты же знаешь, я не причиню вреда твоей проклятой кобыле.

Мелюзина шмыгнула носом и еще раз всхлипнула, закусив губу.

– Я не плачу.

Ее голос был пристыженным и кротким.

– Я смеюсь. Мне очень жаль, но… – возле нас хаос уже затихал, в то время как дальше вниз вдоль дороги он возрастал, – это слишком сильные последствия для одного маленького ласкового укуса.

Я сделал глубокий вдох, теперь уже обдумывая, не будет ли голова Мелюзины смотреться лучше, украшенная дырами. Не знаю, что было написано на моем лице, но она опустила голову и искоса посмотрела на меня. Было видно: она борется с приступом смеха, сменившим слезы. Я и сам балансировал на лезвии меча между яростью и смехом, когда дама сзади спросила: «Что происходит в этом мире?», а затем, не ожидая ответа, двинулась вперед.

Это было последней каплей. Лицо Мелюзины стало пунцовым от усилий сдержать смех, и я сдался, разразившись хохотом, крепко целуя свою жену в щеку.

– Видит Бог. Не так я собирался встретить тебя, – наконец удалось вымолвить мне. – Я собирался рассказать, как не хватало мне твоего общества и как рад быть снова вместе, но не думал, что наша встреча станет причиной общего беспорядка.

Мелюзина засмеялась вместе со мной, а затем остановилась и спросила:

– Мы будем вместе? Королева Мод сказала, что двору в этот раз будет уделяться так же много внимания, как и на Рождество, а Оксфорд меньше, чем Вестминстер, и если сосчитать квартиры в Лондоне, то здесь будет меньше возможностей для устройства.

В ее голосе звучало стремление ко мне, но она не смотрела мне в глаза, и, когда я рассказал ей о комнате, которую снял для нас, мне показалось, что ее улыбка была натянутой, – это позднее она поддразнивала меня относительно слабости наших хозяек к моим мужчинам. Она напомнила мне, что не сможет прийти, пока не закончится ее работа у королевы, и будет уже поздно, ведь Мод и Стефан собираются жить в пышности, а значит все самые богатые платья королевы, каждая драпировка, ковер и украшение должны будут быть распакованы и разложены отдельно. Я сжал ее руку и заверил, что неважно, насколько поздно она придет: все равно буду ожидать ее возле ступенек, ведущих на женскую половину. Но на случай если вдруг король захочет отправить меня с каким-либо поручением – хоть мне это представлялось мало вероятным, ведь он будет с королевой – ее будет ждать Мервин.

Это счастье, что я предпринял такие меры. Проведя впустую несколько часов после вечернего приема пищи, я был послан в королевские личные апартаменты. Как и ожидал, Мод была со Стефаном, но тут же с удивлением заметил: телохранители были отпущены. Подойдя к двум креслам, на которых восседали супруги, и поклонившись, я был озадачен вопросом Мод:

– Ты знаешь, что Мелюзина была любимицей короля Дэвида?

У меня упало сердце: я надеялся, что больше не услышу ничего о чувствах Мелюзины к шотландцам и связях ее с ними. Этот вопрос привел меня в смятение, так как я предположил, что жена проигнорировала мои указания и обратилась к королю Дэвиду с просьбой о возвращении Улля.

– Мне известно, что она была представлена ему, – осторожно ответил я. – Но не могу понять, когда она смогла стать любимицей. Король Дэвид недостаточно хорошо знал ее. Я не верю также, что ее отец служил Дэвиду. Ее брат – да, но в то время Мелюзину не посылали ко двору: она была еще слишком юной.

– Ты очень горячо ее защищаешь, – резко прервала Мод.

В этом замечании звучала скорее обида, и я почувствовал себя лучше. Если бы у Мод были настоящие причины для недовольства, она бы их высказала. Эта нападка больше объяснялась усталостью и озабоченностью Мод, чем настоящим гневом на меня или на Мелюзину. Улыбка короля подтвердила мою догадку, а небольшой жест извинения, сделанный им за спиной Мод, примирил с ее словами. Тогда я понял: он, должно быть, рассказал Мод – возможно, как мелкую, веселую деталь в занятной болтовне для разрядки среди многих беспокойных дел – о моем желании поехать вперед и снять комнату. Это напомнило королеве о том, что я больше не безразличен к своей жене, а значит, по ее мнению, не способен контролировать ее.

– Виноват, мадам, – запротестовал я, улыбаясь, – но это не защита, а только изложение известных мне фактов. Что же. Мелюзина сделала плохого?

– Она сказала Дэвиду, что ее незаконно лишили права владения имуществом.

– Она только что ездила к королю Дэвиду и говорила с ним об этом? – спросил я недоверчиво. – Прямо у вас на глазах? Или она виделась с ним тайно?

Мод выглядела немного сконфуженно, и Стефан засмеявшись похлопал ее по плечу.

– Я думаю, моя дорогая женушка раздражена из-за того, что однажды я разобрался в человеке лучше, чем она.

Он наклонился и чмокнул ее в щеку, затем снова заговорил со мной.

– Мелюзина вовсе не ездила к Дэвиду. Он подошел к ней и пригласил танцевать. Остальное вытекает из этого. Я же говорил, что она неиспорченная, милая девушка.

– Я в этом пока не уверена, – настаивала Мод. – Даже Бруно подтверждает: она желает вернуть Улль назад. Видно решила, что Дэвид обязан чернуть ей долг… Точно ли ты уверен, Бруно, что она не спрашивала принца Генри об этих землях? Было соглашение или нет, но они не принадлежат ему, и он не вправе их раздавать.

– А почему бы нам не отдать Улль Бруно? – предложил Стефан, снова рассмеявшись, но мне показалось, что это лишь наполовину шутка. – Земли никудышные. Ни на пенни больше, чем на проживание управляющего, выжать из них невозможно. Тогда ты сможешь перестать беспокоиться об этом.

– Не сейчас!

Отрезала Мод. И улыбка, адресованная мною королю, частично признательная, частично понимающая, потому что он лишь поддразнивал свою жену, застыла на моем лице, когда я повернулся, чтобы взглянуть на нее.

Заметив ее, Мод рассмеялась и с легкостью произнесла:

– Сейчас Мелюзина мне тоже полезна. Я не могу обходиться без нее, так же как вы, милорд, не можете обойтись без Бруно.

Можно было бы пообещать, что и Мелюзина, и я служили бы их величествам с тем же рвением и после возвращения Улля, но знал: Мод этому не поверит, и не был уверен, что верю в это сам. Вместо этого я поклонился и сказал с такой же легкостью:

– Пока я не очень голоден, довольно и обещания кусочка.

– Надежды, но не обещания, – ответила Мод, опередив Стефана. Потом она посмотрела вниз на свою руку, вложенную в руку мужа, и мягко добавила: – Я никогда не обещаю того, что, возможно, не смогу выполнить.

Она повернула свою руку в руке Стефана и крепко пожала ее.

– Уже поздно, милорд, и я устала.

Король обнял ее за плечи и кивнул, отпуская меня, чуть слышно он произнес несколько извинений за то, что не увел ее в комнату раньше. Я оказался за дверью прежде, чемони поднялись. Но стоило мне взглянуть на противоположную сторону ближайшего пустого зала и я увидел Мелюзину сходившую с последней ступеньки лестницы. Это означало, что она покинула апартаменты королевы и пойдет с Мервином в нашу квартиру. Я поспешил спуститься с лестницы в пристройке, но во внутреннем дворе их не было, поэтому умерил шаг, полагая, что не смогу уже ее догнать.

Тихонько войдя в верхнюю комнату, я застал Мелюзину за переодеванием. Она была в одной в сорочке. Волнение, с которым она вскрикнула и схватилась за свою блузку, привело меня в полный восторг.

– Я обожаю тебя, – пробормотал я, шагнув через узкую комнату и прижав ее к груди.

Ее руки, державшие блузку, оказались прижатыми к моей груди, и на какое-то мгновение мне показалось, что она оттолкнет меня, но затем она бросила блузку на пол и положила голову мне на плечо.

– Любимая, прости, что мои письма были так холодны, но королева…

– Я понимаю, – хрипло прошептала она.

Я запнулся, но она не сказала мне, в свою очередь, что по той же причине и она вынуждена была писать мне только как близкий друг. Мелюзина никогда не говорила, что она испытывает ко мне. Я хотел услышать от нее хоть несколько слов любви, которых никогда не слышал ни от одной женщины, за исключением моей сестры Одрис, – ведь желать от путаны признаний в любви было глупо, – но не стал их добиваться. Если бы она отказалась, даже из застенчивости, радость этого момента была бы потеряна, а момент был счастливым, так как ее руки обвились вокруг меня. Одной рукой она поглаживала мне спину, а другая лежала у меня на талии. Я наклонился к ее лицу и поцеловал полные яркие губы; Мелюзина закрыла глаза.

– Тебе не холодно, сердце мое? – мягко спросил я через минуту. – Не хочешь ли лечь в постель?

Мне следовало перестать целовать ее, так как я был переполнен желанием и ощущением ее рта – это было уже слишком.

– Нет, я помогу тебе раздеться, – прошептала она.

Я был рад этому. Она могла поручить Эдне помочь мне, и ее желание было мне очень дорого. Пока мы говорили, мои объятия ослабли и она соскользнула вниз по моему телу. Ощущение ее рук, все еще обнимавших меня, и ее тела, прижатого к моему, чуть не вызвало у меня преждевременного семяизвержения. Однако я не был уверен, что она намеревалась вызвать во мне желание. Небольшая тревога, шевельнувшаяся во мне, омрачала наши отношения с Мелюзиной. Даже когда она отдавалась мне, казалось, что существует две Мелюзины: одна теплая и страстная, а другая – делающая все с неохотой и сомнением. Но в этот момент потребовалось бы значительно более сильное охлаждение, чем легкое, как касание крыльев бабочки, сомнение, которое я почувствовал. Меч и пояс, блуза и сорочка были куда-то отброшены прежде, чем Мелюзина расстегнула мои перекрещенные подтяжки. Спустя секунду были развязаны узлы моих башмаков и одним стремительным рывком я уже сам смог избавиться от всей нижней части моего костюма.

Затем я наклонился и поднял Мелюзину с пола, снял с нее блузку, ощутил своим ртом свежесть ее тела и вдохнул ее сильный женский запах. А когда мой рот не был занят поцелуями, я всячески восхвалял ее. Не помню всего, что я говорил, все это было безмерно глупо. Я называл ее моим солнцем и моей луной, но это была правда. Я излил всю потребность в любви, скрытую во мне все те годы, пока я был в разлуке с Одрис. Но эта любовь была гораздо сильнее, гораздо неистовее, а потребность в ней настолько велика, что радость была похожа на пытку. В любви к Одрис были сердечное тепло и безыскусная нежность. К Мелюзине я тоже испытывал нежность, но это было как мед, который связывает обжигающий имбирный экстракт страсти в теле и в душе.

Позднее, после того, как мы любили, – а это было лучше, чем когда-либо: сильные ноги Мелюзины заставляли меня войти глубже, а ее тело поднималось навстречу мне; она делала это с охотой, и я безошибочно принимал ее; ее радостные вскрики были прелестны, как щебет птицы, – позднее, когда нежные слова сменяли тихие усталые поцелуи насыщения и она спокойно лежала напротив меня, мне показалось, что она выглядит грустной. И тогда я задумался, был ли тут момент сопротивления, когда я поднял ее и стал ласкать, прежде чем наши тела слились. Если это и было, я знаю, оно расплавилось вместе с моими первыми прикосновениями и ласковыми словами.

Снова шевельнулось легкое, как прикосновение крыльев бабочки, сомнение, и я попытался смахнуть его, как отмахиваются от бабочки. Но оно осталось, и, вероятно, чтобы избежать гораздо более сильного сомнения во влиянии Мелюзины на меня, я завел разговор относительно ее склонности к королю Дэвиду и упомянутого королевой замечания, что она его любимица. Жена откинулась на подушки и насупила брови, но я сразу увидел, что она была больше обеспокоена, чем сердита.

– Я не думаю, что могла бы избежать встречи, – сказала она, – У Мод было бы еще больше подозрений, если бы я отказалась пойти в зал с остальными. И я не надеялась, что он сможет узнать меня, – ведь прошло более четырех лет.

Она поколебалась и затем медленно продолжала:

– Мод – очень странная женщина. Я могла бы поклясться, что она все обдумала и верит, что я ей сказала правду. Королева была так мила со мной во время путешествия сюда, иногда даже шутила, и я думала, что успокоила ее… однако, у нее похоже остались сомнения…

– Не уверен в этом, – прервал я ее. Мне, конечно, не хотелось, чтобы Мелюзина считала, что королева вводит ее в заблуждение. – Я не думаю, что королева действительно подозревает тебя в сговоре с королем Дэвидом в Дареме. Я думаю, что Мод была сердита и напугана чем-то еще, и, чтобы отвлечь ее, король рассказал ей, как я просился поехать в Оксфорд раньше его, чтобы обеспечить место, где мы сможем побыть вместе. Стефану представлялось это очень смешным и он подсмеивался в течение нескольких дней над тем, как я был против нашей женитьбы и как сильно переменился. Тогда из-за своего страха Мод вспомнила, что она настаивала на нашем браке потому, что считала меня неприступным для женщин, а оказалось это не так. И она набросилась на тебя и меня только потому, что боится. Я почти уверен теперь, что в конце концов мы получим Улль, хотя…. Нет, позволь мне сразу закончить мысль. Король сказал: «А почему бы нам не отдать Улль Бруно?» только наполовину в шутку, и Мод не сказала «нет», она сказала «не сейчас».

– Не сейчас? – отозвалась Мелюзина, а затем с присущей ей сообразительностью повторила: – Королева боится? – И, соединив оба вопроса вместе, спросила: – Что случилось?

– Пока ничего, – сказал я ей, – но король опасается измены со стороны епископа Солсберийского и я полагаю, что епископа и его племянников попросят сдать их посты и крепости, которыми они владеют.

– Так вот почему Мод однажды сказала, что она не рискует сердить Солсбери по поводу непорядочности одного из его кузенов и почему Лестер скорее, чем Солсбери пришел к Дарему с нами.

Мелюзина оживленно кивала, как если бы вещи, которые озадачивали ее, теперь стали наконец ясными. Затем она снова нахмурилась.

– Но почему королеве следует бояться? Если Солсбери планирует какое-то вероломство, не лучше ли остановить его, прежде, чем он сможет осуществить задуманное?

Тогда я рассказал ей о силе епископа и его партии, как они могут сопротивляться и кричать, что их неправильно используют, поскольку нет доказательств в их неверности, как это может снова разжечь восстание и даже сделать его более опасным с прибытием Глостера и императрицы Матильды в Англию.

Мелюзина слушала с закрытыми глазами. Когда я закончил, она снова скользнула вниз ко мне, пожав плечами.

– Я думаю, представится случай, чтобы отобрать их посты и крепости.

– Но они слишком опытны и умны для того, чтобы король поймал их на каком-нибудь настоящем преступлении, – сказал я, привлекая ее ближе и тихонько смеясь про себя, потому что был так счастлив теперь, а ведь еще две недели назад подобные мысли превратили бы для меня ясный летний день в пасмурный.

– Я не сказала, что будет раскрыто какое-нибудь преступление. – засыпая, бормотала Мелюзина. – Не будь глупым. Я сказала, что представится случай – или, может быть, его устроят. Гмм! Может быть, вот почему королева боится: она опасается, что случая, который устроит король, будет недостаточно. Она очень умна, очень …

Эта женщина была по мне. Голос Мелюзины все угасал, и она заснула прямо посередине своего замечания. То, что она сказала, ужаснуло меня, и я хотел поспорить с ней, потому что это звучало слишком правдиво. Вспомнился заговор о вероломном убийстве Глостера в Нормандии, и мне стало холодно, несмотря на тепло от тела Мелюзины, уютно устроившейся рядом со мной. Нет, это было невозможно. Мод была способна не только волноваться, а если бы существовал заговор и напасть на епископа. Я не хотел в это верить и не верил. Однако это застряло в моем подсознании на всю следующую неделю, а тем временем все больше и больше вельмож прибывало в Оксфорд.

Ко дню, на который король назначил сбор, я мог поклясться, что были сняты даже хлева и собачьи конуры, несмотря на то, что стояло лето и вполне можно было разбить палатку в поле возле города. Впрочем, те кто победней так и сделал, например рыцари и бароны, пришедшие на суд, чтобы представить доказательства или просить какой-нибудь небольшой милости от короля. Я полагаю, что более важные особы считали это для себя унизительным. Стояло дождливое лето. За вполне хорошими июньскими днями последовала жаркая погода, чередующаяся с ужасными грозами. Дожди и грозы были так часты, что Мелюзина перенесла свои самые лучшие платья в королевские апартаменты и переодевала там свою грубую одежду, которую не боялась намочить и испачкать. Независимо от погоды, каждый вечер мы оба проделывали наш путь назад в домик вдовы. За день до того, как король должен был официально приветствовать свой суд, прибыл епископ Солсберийский. Я не могу не задаваться вопросом, открыл ли он, что против него плетется заговор. Скорее он ни о чем не знал достоверно, но чувствовал холодное отношение короля к себе – я сам видел тому примеры, а Солсбери был не дурак. Думаю, одно порождало другое, то есть вначале, когда Стефан был коронован, Солсбери действительно намеревался быть ему верным слугой, и именно подозрения Стефана заставили епископа начать склоняться к Матильде.

В любом случае, Солсбери прибыл как раз вовремя, к королевскому приветствию. Когда епископ вошел в зал, я стоял ниже помоста возле короля, готовый выполнить любое поручение, и мое сердце сжалось, когда я увидел, как все уступают ему дорогу и низко кланяются, в отличие от Валерана и его партии, которые выразили только неловкую и неглубокую признательность. Понятно, что это был момент, не подходящий для обвинений, но, признаться, не был готов и к сверхсердечному приветствию Стефана. Был ли Солсбери введен в заблуждение этим, я не знаю. Он поблагодарил короля за его любезность, сказал несколько слов о собрании внешнего совета и затем отошел от короля, чтобы поприветствовать остальных.

Я не вздохнул с облегчением: хороший слуга короля не даст выхода таким проявлениям чувств. И кроме того, я не был уверен, что мне стало легче. Беда была на пороге. Даже если Стефан начал сомневаться в том, что Солсбери так черен, как его обрисовали, или если Мод вынудит его подождать, пока епископ не проявит признака своей предполагаемой измены, во мне крепла уверенность, что Валеран будет подстрекать короля к действию новыми обвинениями. Поэтому, если разрыв неминуем, то я хотел бы, чтобы он произошел скорее. По крайней мере, мне не придется видеть, как мой господин позорит себя притворством.

Во всяком случае, в этот день больше ничего не произошло. Солсбери был старым человеком и мог сослаться на усталось из-за долгого путешествия и на необходимость отдыха в уединении. Для него, так же как для Линкольна, для Илли и Роджера де Пуа, председателя королевского суда, – жилье не было проблемой. Однако для их охраны, секретарей и слуг, которых было огромное количество – вероятно, из-за своих опасений они пришли с достаточно большими силами, чтобы защищаться – это было не так легко. Лишь некоторые были допущены на территорию крепости. Большинство же были предоставлены самим себе, и так как ничего лучшего нельзя было сделать, то многие устроились в сараях и внешних строениях двора церкви Святого Петра.

Церковь Святого Петра была ближайшей к Оксфордской крепости – за исключением церкви Святого Георгия, которая была внутри земель, – и от нее людям легче всего было получить доступ к своему господину. Эти неудобства, плохая погода да еще огромная спесь Хервея де Лионса, которая передавалась и его вассалам, навлекли беду. Я уверен в этом, хотя повсюду говорилось, что это по приказу Стефана люди Алана Британского спровоцировали на себя нападение с оскорблением.

Я не могу представить доказательств, хотя сам был случайно вовлечен в это нападение. Два дня прошли тихо, во всяком случае насколько это касалось Солсбери. Король разобрал в эти дни большинство дел мелких рыцарей и баронов. Он был образцом любезности и внимательности, что всегда позволяло мне не обращать внимания на многие ошибки Стефана. Он знал, как трудно и дорого для бедного человека прийти на суд, и никогда не заставлял мелких просителей долго ждать, чтобы увидеть его. Их дела были рассмотрены первыми, и каждый получил разрешение отправляться назад, когда ему заблагорассудится. Их приглашали остаться и насладиться празднествами, зрелищами и охотой, но только по их желанию; от них не требовали так поступать. Король всегда стремился устроить большой праздник или бракосочетание в тот самый день, когда заканчивались мелкие судебные дела, так чтобы те, кто собирался уехать пораньше, не пропустили всех развлечений.

Оба дня я был на дежурстве с рассвета – еще один знак сердечности Стефана по отношению к своим мелким подданным. Король думал, что мой внешний вид и одежда, которые были проще, чем у многих его высокородных слуг, позволят просителям почувствовать себя свободнее. Вероятно, король заметил, что я слишком много занимался серьезным делом, и поэтому велел мне остаться после праздника и участвовать в бракосочетании вместе с некоторыми другими молодыми людьми, которых я хорошо знал. Мне вовсе не было неприятно сделать это. Я обожал Мелюзину и наслаждался каждым моментом, проведенным в ее обществе. Но в сильном опьянении есть и свое удовольствие, – я неожиданно осознал, что не был в такой компании со времен своей женитьбы.

Я с нетерпением ожидал ночи, но остался на празднике дольше, чем предполагал сначала. Мне не хотелось ссорится с Мелюзиной из-за своего пьяного вида и поэтому я был лишь немного навеселе. Но, дойдя до внешней двери, обнаружил, что в разгаре неистовая гроза и вернулся к своим товарищам, надеясь переждать дурную погоду. К тому времени, когда я, пошатываясь, побрел к домику вдовы, на проясневшем небе потускнели звезды.

Естественно, что после моей первой попытки уйти меня хорошо подогрели тем, что я подкаблучный муж, и надавали множество советов, как обуздать жену, если она не одобрит моего состояния, но я не нуждался в этом. Хотя я разбудил Мелюзину запнувшись за что-то, вероятно за свои собственные ноги, и упав на нее, она приняла меня с добрым юмором. Действительно, мой вид должен был представлять для нее значительное развлечение, поскольку я помню, как сильно она смеялась, когда мой нос почти коснулся коленей и ей пришлось ловить меня, чтобы я не упал пытаясь расстегнуть подтяжки.

Больше я ничего не помню – Мелюзине пришлось раздеть меня и уложить в постель. Позднее она целый час или дольше расталкивала меня, так как уже наступил рассвет. Она вновь рассмеялась, когда я жалобно застонал, и, если бы у меня были силы, то не преминул бы воспользоваться одним из данных мне советов, чтобы обуздать жену, и крепко побил бы ее. Однако я знал, что это ранило бы меня больше, чем ее, поэтому только сказал ей, что освобожден от дежурства у короля и просил оставить меня в покое. Она еще смеялась, когда уходила, и я шепотом проклинал ее и клялся, что заставлю пожалеть об этом, но, когда проснулся через несколько часов, то уже простил ее. Я нашел ночной горшок приготовленный для меня на небольшой скамейке за кроватью, так что мне не пришлось наклоняться и искать его, а вслед за ним – бокал вина, сильно пахнущего специями.

Это так хорошо подействовало на меня, что я, проснувшийся с мыслью, что никогда больше не стану есть, насладился горячим пирожком, купленным на рынке, а затем и другим с кружечкой пива, так что смог избежать сидения на дворцовом обеде. На рынках всегда шумно, и сначала, двигаясь по дороге к крепости, я думал, что до меня доносится эхо криков мелких торговцев. Однако звук становился все громче, и стало ясно: крики разгневанных людей и лязг оружия где-то впереди меня. Я побежал, потом заколебался; шум раздавался из зала, в котором размещался граф Алан. Мне пришлось наполовину обнажить меч, но если это была ссора между людьми графа Алана и лорда Хервея, то не стоило участвовать в ней.

Вдруг на пороге зала появился мужчина с хлещущей из раны на голове кровью и закричал по-французски:

– Солсбери, на помощь! Помогите!

И масса разгневанных людей вывалилась из дворика церкви Святого Петра. Я прыгнул между ними, выхватив свой меч, и потребовал именем короля соблюдать спокойствие. Но не решился ударить кого-нибудь из людей епископа, и меня оттолкнули в сторону так резко, что я ударился о стену рядом стоящего дома. Затем из зала выскочили люди графа Алана и завязалась серьезная битва – не ногами и кулаками, которых обычно достаточно, когда мужчины дерутся в одной толпе с чужаками, а ножами и даже мечами.

Понятно, что ни один пеший воин, не смог бы погасить того, что быстро перерастало в бесчинство, и так как обходить это сражение потребовало бы времени, то я бросился вперед, нанося направо и налево удары клинком плашмя, пока не пробил себе дорогу, и бегом бросился в крепость. В охране было достаточно людей, которые знали меня й вызвались помочь, когда я призвал их вскочить на лошадей и пресечь беспорядки. Но чтобы вывести и оседлать лошадей потребовалось время, и когда мы прискакали к месту событий, ущерб уже был причинен.

Несколько вооруженных людей были повержены и обливались кровью, но важнее всего было то, что был тяжело ранен племянник графа Алана. Я сразу узнал его и направил Барбе к двум мужчинам, сражавшимся прямо над ним. Как ни злы они были, но слишком хорошо знали боевого коня и не рискнули отведать зубов и копыт Барбе, а бросили драться и убежали. Остальные гвардейцы справились с задачей еще лучше, так как были натасканы в подавлении рыночных волнений, и через несколько минут я смог спешиться, взять молодого человека на руки и внести его в зал.

Я положил его на стол, столкнув подносы с остатками еды и чашами с вином, – многие из чаш были опрокинуты раньше, когда пировавшие оставили свою трапезу. Своим ножом я разрезал одежду племянника графа Алана на куски, решив, что незачем портить свою и был зол так как моя блуза выпачкалась в крови. Я обвязал его голову и руку, крикнув прислуживающему мальчишке, который съежился в углу, чтобы сбегал за хирургом или, если его не найдут то за цирюльником: необходимо было зашить раны.

Потом вошел охранник и я велел ему присмотреть за молодым человеком, а сам поскакал в крепость сообщить королю о случившемся. Не будь ранен графский племянник я не счел бы это дело достаточно важным, чтобы волновать короля. Но меня опередили. Лорд Хервей собственной персоной уже рассказал об оскорблении и ранении, которые причинили его слугам люди епископа. Стефан успокоил его, пообещав не оставить без внимания и оскорбление, и ущерб несмотря на то, что этот проступок совершили люди высшего официального лица в стране. Король выглядел сердитым, но что-то в его голосе шокировало меня; под гневом было нечто вроде удовлетворения, которое говорило мне, что Стефан нашел повод лишить Солсбери его власти.

Полагаю, я сделал какое-то движение, и, возможно, Стефан не очень обеспокоенный бесконечной жалобой лорда Хервея, отвел от него взгляд, потому что вскочил со своего кресла с криком:

– Бруно! Ты весь в крови! Ты ранен?

– Нет, милорд, – заверил я его, – вовсе нет, но я видел драку и взял людей, чтобы прекратить ее. Сейчас все тихо, но ранен племянник графа Алана. Это его кровь вы видите, милорд.

– Я сейчас же пошлю к нему моего хирурга. – Стефан жестом подозвал пажа и велел ему привести хирурга, затем снова обернулся ко мне: – Ты подождешь и распорядишься им, Бруно? Во всяком случае, тебе необходимо будет вернуться к себе на квартиру и переменить одежду.

– Да, милорд. – Мне больше нечего было сказать, но я знал, что меня отсылают, чтобы моя окровавленная одежда не вызывала вопросов у тех, кто не слышал протестов лорда Хервея, или кто был бы слишком рад, что его людей поколотили, сожалея лишь, что досталось не ему самому.

Эта мысль была забавной, но то, что последовало за ней, вовсе нет. Вызвали Солсбери, предъявили жалобу и потребовали возмещения. Епископ сначала сказал, что его люди были не совсем виноваты; они промокли и были напуганы страшной грозой предыдущей ночью и просто искали жилье в зале графа Алана, где, как они знали, было много свободного места. Три человека, к которым они обратились с вопросом, не только отказали, но и побили их и они, естественно, позвали на помощь. Командир группы графа Алана энергично протестовал, признавая, что в жилье действительно было отказано, но что это люди епископа Солсбери в бешенстве первыми нанесли удар, крича, что Солсбери гораздо более важный человек, чем граф Алан, и что они выгонят всех людей графа Алана и самого Алана тоже и заберут жилье для себя.

Солсбери отказывался принять эту версию, но признал, что долгом церкви и его слуг было сохранить мир даже при таких условиях. По этой причине он желал бы принести извинение за дурное поведение своих людей, после чего король потребовал от него и его племянника сдачи всех их крепостей и должностей. Думаю, епископ не очень удивился такому требованию, но сделал вид, что оскорблен и глубоко потрясен им, и выразил протест, ибо наказание было слишком сурово за столь малый проступок, к тому же совершенный не им. Он не спорил, только попросил день или два подумать, но уже через несколько часов был арестован на своей квартире в крепости, а его племянник Александр Линкольнский схвачен на своей квартире в городе.

Эти аресты были мне отвратительны, потому что они нарушали права и обычаи, которые предписывали, что любому человеку, пришедшему на суд, должно быть позволено отбыть с миром. Тем не менее я способен был понять их необходимость. Король Генрих был достаточно силен, чтобы выйти к тому, кто бросал ему вызов и позднее наказать его; право Стефана было еще слишком неопределенно и он не мог позволить уйти людям с такой властью. Мне также не понравилась жестокость, с которой король заставил епископов отдать ему свои крепости, моря их голодом и угрожая повесить епископа Линкольнского, но их страдания были недолгими, а многие пострадали бы больше и даже погибли, если бы король отпустил епископов и воевал бы с ними. Вероятно, это был грех наложить руки на помазанников Божьих, но это предохранило от большого кровопролития как людей епископа, так и наших.

Сначала король ликовал. Его оптимистическая натура заставляла его верить, что его проблемы решены. Но Мелюзина сказала мне, когда армия вернулась после взятия шести крепостей, которыми владели епископы, что королева была раздражена и обеспокоена. Ряд высоких дам, служивших Мод, выразили свое отвращение к действиям короля, среди них вдова короля Генриха, леди Аделисия, которая была теперь замужем за Вильямом д'Обиньи. Хуже того, к Мод пришел Генрих Винчестерский и со слезами просил ее уговорить Стефана вернуть крепости и крупные суммы денег епископам. В противном случае, сказал лорд Винчестер, он будет вынужден, потребовать у Стефана объяснений и если тот их не представит, то, хотя это и разорвет ему сердце, ему придется сделать выговор своему брату. Королева отвечала, что епископ Винчестерский не имеет права делать выговор владыке государства, но лорд Винчестер парировал, что папский легат имеет право выговаривать любому, кто оскорбляет церковь.

Сначала я был ошеломлен, услышав, что лорд Винчестер облечен властью папского легата. Это мог быть удобный случай, если он послал к папе после того, как Теобальда сделали архиепископом, но, принимая во внимание скорость улитки, с которой работает курия, – а они привыкли не спешить, глядя, нельзя ли получить побольше взяток, – я в этом сомневался. А потом я вспомнил, как Винчестер благодарил Мелюзину за ее «донесение» как раз перед тем, как мы двинулись на север, и понял, что, должно быть, в это время он начал свои переговоры, чтобы сделаться легатом. Если прошение было подано тогда и детали проработаны, то легат, который был утвержден Теобальдом как архиепископ, мог привезти назад запрос Винчестера.

Было видно, что Мод обеспокоена. Короли и прежде бросали вызов церкви по вопросам нецерковной власти, а Стефан не потребовал никакой замены в администрации или налога с епископского места. Тем не менее всегда плохо быть не в ладах с церковью. Однако было кое-что, что беспокоило меня гораздо больше. Это было недовольство главных судей графства, которые в большинстве были назначены королем Генрихом и долго управляли графствами под руководством администрации Солсбери. Один или два раза я общался с ними, когда армия двигалась вдоль страны и меня посылали с сообщениями. Если бы они не стали и дальше верно служить королю, то было бы подорвано все управление государством. Я доложил Стефану, но он только улыбнулся и сказал, что знает, как решить эту проблему: он назначит для наблюдения за судьями графов из числа своих собственных приверженцев.

В августе последовала первая открытая реакция на попытку разорить епископов. Король был вызван Генрихом Винчестерским, действующим в качестве папского легата, на совет епископов, которые должны были оценить его действия. Стефан не присутствовал сам, а послал Обери де Вира в качестве своего представителя и толпу напористых вновь испеченных графов. Возвратившись, все они были довольны собой, потому что совет прервался в замешательстве и не принял решения.

Я слышал как лорд Гилберт Фиц Гилберт хвалил защитительную речь Вира, которая, должен признаться, и мне самому показалась убедительной. Вир заявил, что король в любом случае не ущемляет имущество и привилегии церкви; он не лишил епископов их власти над своими приходами и не потребовал, чтобы что-либо, принадлежащее церкви, было передано в его руки. Разногласия Стефана с епископами касались их деятельности в качестве министров Короны и их управления нецерковным имуществом, а то и другое было законным делом короля. Что мне понравилось гораздо меньше, это как Хьюг де Бьюмонт со смехом комментировал, что речь Вира могла быть мастерской, но что послали епископов домой с хвостами между ног несколько намеков относительно того, что может случиться с ними и их любимыми церквями, если они проголосуют против короля или направят свои соображения в Рим без разрешения Стефана.

Я думаю, это было последним ударом по любой надежде на мир в Англии. Уверен, что на протяжении трех лет правления Стефана было много просьб, чтобы императрица Матильда и Роберт Глостерский пришли в Англию, особенно во время отдельных восстаний 1138 года, но они не оказывали помощи своим сторонникам. Я думаю, для их вялой реакции было много причин, но одним из оснований их нежелания брать на себя обязательства была почти полная поддержка Стефана со стороны церкви.

Король Генрих управлял церковью дипломатично, но тоже железной рукой. Когда на престол взошел Стефан, церковь сохранила свои ожидания на дружелюбные отношения с Короной при большей свободе и возможности увеличить свое богатство и власть. Неистовый двойной удар, нанесенный церкви королем, – арест двоих из наиболее облеченных властью и посылка своих графов, чтобы угрожать всему совету, – изменил это отношение.

Второй важной причиной, по которой, по-моему, Матильда и Роберт задержали свой приезд, была та, что они ожидали, пока Солсбери сообщит им, что время назрело и он готов поддержать их. Мне кажется, что падение Солсбери, устранив все надежды на тихую и легкую победу, привело их в отчаяние. Должно быть, они увидели, что если сейчас же не станут действовать, то Стефан приобретет полный контроль над страной. Пока не остыл еще гнев епископов и представители Солсбери не были смещены или полностью подконтрольны Стефану, у них оставалась надежда.

Совет, который разрушил надежды епископов на компромисс, закончился в первых числах сентября, а за день до начала октября – меньше, чем через месяц – Роберт Глостерский и дочь короля Генриха Матильда прибыли в Англию, высадившись на берег возле Арундели по приглашению Вильяма д'Обиньи и его жены Аделисии, которая, будучи прежде замужем за королем Генрихом, была Матильде свекровью.