Саймон стоял у высокого окна обеденной залы, где собралось все его шумное семейство, чтобы обсудить, как уберечь юного короля Генриха Английского от очередного безрассудного шага, могущего ввергнуть Англию в новую кровопролитную войну, но уже не слышал ничего, только вдыхал дурманящий запах лилий, смешанный с тонким ароматом диких роз, что долетал из сада. Как только отец произнес слово «Уэльс», душа Саймона будто воспарила, а сердце начало глухо и учащенно стучаться в груди.

Он вновь встретится с той, чье нежное лицо видел в каждом сне, и услышит чарующий голос, который жил не в памяти, а звучал будто на струнах его сердца, пьянил его душу, очаровывал, завораживал, околдовывал…

Рианнон! Рианнон из рода птиц – это та, чьи босые ноги мелькали, подобно серебру, в окропленной росой и залитой лунным светом траве высокогорной долины, чьи тонкие пальчики, перебирая звонкие струны арфы, извлекали из простого инструмента небесной, ангельской красоты звуки, чьи развевающиеся волосы благоухали запахом луговых трав и свежестью горных рек, чьи губы манили ароматом согретой весенним солнцем лесной земляники. Рианнон! Единственная женщина, которую он полюбил всем своим горячим сердцем, естеством, душой, женщина, по которой томилось его тело. И единственная из женщин, которая не хотела взять его в мужья!

* * *

Саймон не мог припомнить случая, когда бы его перестали интересовать женщины. Уже в тринадцать лет он почувствовал вкус плотских утех. И с тех пор он не получал отказа. Правда, и не особенно утруждал себя тем, чтобы добиваться чьей-либо благосклонности: ему редко приходилось уговаривать дам разделить ложе, как раз наоборот – женщины всегда домогались его внимания. Он не отказывал никому – будь то молодая девица или отягощенная возрастом матрона, красивая или не очень. Саймон отдавал им лучшее, на что было способно его великолепное юное тело. Но он никогда и никому не предлагал своего сердца, никому не клялся в любви, даже не думал и не говорил о ней, напротив, всегда предупреждал всех своих любовниц, что чувства его непостоянны.

Прочность брака не привлекала Саймона. Он вырос в атмосфере всеобщего обожания членов своей семьи и челяди. Отец ни разу не поднял на него руку, какую бы шалость Саймон ни сотворил, сестра Джоанна прощала милому проказнику все, иногда далеко не безобидные шалости, брат Адам только веселился от проделок «этого чертенка», а слуги, которым зачастую приходилось не сладко от необузданного нрава своего юного хозяина, просто не понимали, как можно не боготворить кого-нибудь из владельцев Роузлинда. Поэтому если для многих, в том числе и для Джеффри – мужа Джоанны, или Джиллиан – жены Адама, собственная семья была своего рода убежищем от детских обид, то для Саймона потребность в прочной, пожалуй, даже непоколебимой привязанности целиком удовлетворялась. Он не знал другого отношения к себе, кроме бесконечной нежности и теплоты. А любовь к детям и необходимость иметь наследников, к которым перейдут его владения, восполнялись его племянницами и племянниками. Саймон уже приглядел одного из младших сыновей Адама, который, как считал он, имеет подходящий характер, чтобы ладить с северными баронами и управлять землями Саймона в Уэльсе.

И все же, когда Саймон впервые увидел Рианнон в доме ее отца – уэльского принца Ллевелина, еще до того, как обменялся хотя бы одним словом с ней, он был побежден. Это случилось не из-за ее красоты, хотя она оказалась восхитительной, – многие, даже более красивые женщины побывали в его объятиях, но ничуть не тронули его сердце. Возможно, Саймона потряс ее голос – исполняемая Рианнон простенькая песня была полна очарования и трагического чувства. Девушка пела так вдохновенно, что сама казалась частичкой этой старинной истории. Ее платье, отделанное золотом и драгоценными камнями, уже давным-давно вышло из моды; волосы, черные и блестящие, словно глянцевые перья ворона, не закрываемые ни вуалью, ни сеткой, свободно ниспадали до колен. Ее уши и лоб украшали драгоценности. И все же Саймон никогда раньше не встречал женщины, которая выглядела настолько свободной и легкой, будто птица.

– Кто это? – ошарашено спросил Саймон принца Ллевелина, когда отзвучала песня.

– Моя дочь, – улыбаясь, ответил он. – Ее мать не относится к тем женщинам, с которыми мужчина будет спорить или шутить, даже я. Киква – особенная женщина. Отец Киквы, Гвидион, в то время был менестрелем при моем дворе. И вот однажды она пришла ко мне и сказала, что хотела бы, чтобы я подарил ей дочь. Это оказалось вовсе не обременительным – она была чудесная. Потом время от времени она приносила Рианнон, чтобы я знал ее, а она – меня, но никогда ни о чем не просила и не брала даже то, что я предлагал. Конечно, они ни в чем не нуждались. Гвидион обладал настоящей властью в горах, и Киква тоже. Рианнон… Не знаю… В некоторых отношениях она еще более странная, чем ее мать.

– Она замужем? – едва задав вопрос, Саймон уже удивлялся, почему его взволновало подобное обстоятельство.

Раньше для него не имел ни малейшего значения тот факт, замужем привлекательная женщина или нет. Тех, кто был готов изменить своим мужьям, Саймон брал, не задумываясь; тех, кто любил свою вторую половину, он попросту оставлял в покое. Но в какую-то долю секунды, еще до того, как Ллевелин ответил, Саймон уже знал, насколько важно для него, чтобы именно эта женщина была не замужем. А главное, Саймон понял, что только она станет его женой, и никто другой, и поэтому вздохнул с облегчением, когда принц отрицательно покачал головой.

– Один Бог знает, скольких мужчин я представлял ей, – продолжал Ллевелин с какой-то необычной для северного воина мягкой улыбкой, – я готов дать в приданое земли, не считая тех, что она унаследует от матери. Но – увы! – эти женщины особенные: дед Рианнон – Гвидион не женился на Ангарад, матери Киквы, или, вернее, она не захотела выйти за него замуж.

– Очень странно, – только и оставалось сказать Саймону.

И правда, чего-чего, а уж такого Саймон не ожидал. Его незамужние любовницы часто прибегали к разного рода уловкам, пытаясь заманить его в сети брака. Он не мог представить себе, что случилось бы со всем порядком вещей в мире, если бы вдруг право выбора партнера перешло к женщинам.

– У них было много любовников? – спросил он.

Ллевелин рассмеялся:

– У меня, по правде говоря, не хватало смелости спросить об этом Кикву. А Рианнон просто смеется и говорит, что это не мое дело, когда я интересуюсь, почему она не хочет завести себе мужа.

– Ну вы, как ее отец, имеете право… – начал было Саймон, уязвленный замечанием принца о том, что Рианнон предлагалось «завести» мужа, словно речь шла о какой-нибудь собачонке.

– Что касается Рианнон, легче назвать право, чем воспользоваться им. Я не содержу ее. Я не могу даже запрещать или разрешать ей приходить и уходить, когда ей вздумается. – Ллевелин внезапно погрустнел. – Не тянись к Рианнон, Саймон, ты обожжешься.

– Вы запрещаете мне, милорд? – спросил Саймон, и голос его снова дрогнул от странного волнения, перехватившего дыхание. – Не думаю, что мой интерес бросит тень на вашу дочь… – И он перевел взгляд на Рианнон, которая стояла невдалеке и была увлечена разговором со своим единокровным братом Граффиддом.

Глаза Ллевелина проследили за направлением взгляда Саймона и затем снова остановились на смуглом, удивительно красивом лице юноши.

– Что-то новое в тебе… – задумчиво произнес Ллевелин. Наступила пауза, в течение которой принц успел обдумать то, что Саймон предложил, не особенно отдавая себе отчета. – Конечно, я не буду возражать против такого брака, – продолжил он, – но твоим отцу и матери, возможно, это не понравится.

– Мой отец не будет против, милорд! – пылко возразил Саймон. – Он любит вас и будет счастлив породниться с вашим домом. Моя мать, думаю, с радостью примет любой брак, в который я изъявлю желание вступить, и… – его взгляд снова перешел на Рианнон, – и она лучше всех других женщин сможет понять леди Рианнон. Элинор состарилась лицом, но духом по-прежнему сильна.

Ллевелин улыбнулся, предаваясь воспоминаниям. Он хорошо знал Элинор.

– Однако я все-таки боюсь, что они никогда не встретятся, несмотря на ту легкость, с которой мы, кажется, разрешили этот вопрос. Я не верю, что тебе когда-либо удастся разлучить Рианнон с ее холмами. Ты можешь попытаться сделать это, получив мое благословение, но помни – не в моих силах помочь тебе больше. Рианнон не считается ни с чьи мнением, кроме собственного. Опасаюсь, что с ней ты обретешь лишь огорчения.

Саймон не поверил ему, как и не заметил лукавого взгляда, лишь мельком коснувшегося его. «Это как нельзя лучше отвечает моим целям, – подумал Ллевелин, – если Саймон женится на Рианнон». С довольным видом принц наблюдал за тем, как Саймон пересекал зал. Это будет борьба, достойная того, чтобы ее увидеть.

Не было никакой причины, по которой Саймону следовало бы ожидать отказ. Ни одна женщина, за исключением тех, чьи сердца уже были отданы другим, никогда не отказывала ему. Приближаясь к Рианнон, Саймон был больше озабочен тем, что может разочароваться в ней при более близком знакомстве, а не тем, что она, возможно, не одобрит знаков его внимания. Поначалу действительно все выглядело так, будто он легко добился успеха. Когда он подошел ближе, Граффидд перевел взгляд с лица своей единокровной сестры и произнес довольно неодобрительно:

– Наш покорный саксонец.

Это было сказано в расчете на пробуждение враждебности как в Саймоне, так и в любой чистокровной уроженке Уэльса, но Рианнон хорошо знала своего брата и поэтому обернулась к Саймону, не выказывая при этом явного нерасположения. На ее лице промелькнула лишь едва заметная оценивающая улыбка.

– Боже! Как вы красивы! – воскликнула она. – Настоящая работа Дану.

– Это же можно сказать и о вас, леди Рианнон! – без промедления отреагировал на странный комплимент Саймон, но в его голосе не было ни малейшего намека на иронию, с которой он обычно обращался к женщинам, желая польстить им.

Вблизи Рианнон производила даже более сильное впечатление. И хотя черты ее лица хранили отблеск какой-то диковатой красоты: глаза казались немного раскосыми, а губы – полноватыми, и строгий ценитель женского идеала, вероятно, не сравнил бы это лицо с ликом Мадонны, но оно было необыкновенно гармонично – и неудержимо влекло.

Рианнон не опустила глаз, как это должна была бы сделать скромная девушка, встретившись взглядом с мужчиной. Глаза у нее были большие, миндалевидные, блестящие, словно весенняя зелень после дождя, – подобного цвета Саймон прежде никогда ни у кого не видел, за исключением, пожалуй, кота. По-прежнему заинтригованная больше обычного, Рианнон продолжала изучать гостя откровенным, немного высокомерным, оценивающим взглядом, каким животное из семейства кошачьих обычно одаривает людей. На ее лице не возникло и тени смущения, которое могло бы выдать ее, поскольку ее кожа была белой, как снег.

– О, должна заметить, вы можете сказать и это, и любое другое количество подобных приятных вещей, – ответила она, смеясь. – Думаю, вы великий мастер говорить женщинам вольности.

– Я говорю им то, что они желают услышать, – произнес Саймон, уязвленный тем, что она как будто хотела позабавиться. – Что бы вы хотели услышать? Что ваше пение все еще звучит в моей душе? Что яркий блеск ваших глаз сделал меня слепым к красоте любой другой женщины? Я скажу это, и все будет чистой правдой. Я никогда не лгу – даже женщинам.

– Как вам удается сказать женщине то, что она желает услышать, и при этом не оказаться лгуном? – поинтересовалась Рианнон. В ее голосе не чувствовалось насмешки. Она казалась искренне заинтересованной в разрешении такого парадокса.

– В глубине души каждая женщина сознает свою красоту. В любой женщине всегда есть что-нибудь привлекательное, если только зло безнадежно не разъело ее душу. Самая некрасивая может иметь приятную улыбку, бархатную кожу или ласковый голос. Женщины – вовсе не дуры. Может показаться, что им нравится ложная лесть, но если вы похвалите то, что действительно прекрасно в них, вы поразите их прямо в сердце.

Улыбка исчезла с лица Рианнон, а презрение – из ее глаз. Не мигая, она пристально смотрела на Саймона, затем слегка передернула плечами.

– Вы очень опасный человек. Очень. Мне не следовало бы что-либо говорить вам.

– Вы боитесь? – В глазах Саймона сверкнул вызов.

– Да.

Саймон рассмеялся.

– Ваш отец только что сказал мне, что я не должен приближаться к вам, если не хочу обжечься. В ответ на это я попросил у него вашей руки.

– Нет! – вскричал Граффидд. В течение всего этого времени он слушал их со все возрастающей злостью, и, наконец, его прорвало. – Моя сестра не будет продана англичанину. Я отдам ее подходящему человеку в Уэльсе, когда я…

– Я никому и никогда не буду продана, – резко прервала Рианнон. – Я выйду замуж там, где пожелаю, когда пожелаю и если пожелаю. Ты не имеешь права отдавать меня никому, ведь я не принадлежу тебе, Граффидд!.. Не глупи, – смягчилась она и нежно прикоснулась к плечу брата. – Ты путаешь разные вещи! Не все кимры являют образец добродетели, равно как и не все саксонцы – олицетворение зла.

– Возможно, не все валлийцы – само совершенство, – сердито заметил Граффидд, – но я все же предпочитаю жить среди подобных мне. Я говорю, что моя сестра не пойдет за чужака…

– Какой же ты дурак! – в сердцах проговорила Рианнон и коснулась пальцами руки Саймона. – Пойдемте, он сегодня раздражен.

– Извините, – сказал Саймон, когда они немного отошли. – Я не собирался затевать ссору с вашим братом. И, надеюсь, вы не поймете меня превратно. Ваш отец не продавал и не отдавал вас. Он лишь согласился, чтобы я с его благословения попытал счастья в отношении вас, но вы ведь считаетесь лишь со своим собственным мнением, и он не имеет власти над вами.

Слабый румянец удовлетворения проступил на прозрачной коже лица Рианнон и тут же исчез. Она подняла голову, и ее зеленые глаза смело встретили взгляд Саймона.

– О, вы умны! – воскликнула она. – Вы сущий дьявол, пытающийся заглянуть в мою душу!

– Я еще ничего не успел увидеть… – притворно-огорченно возразил Саймон, хотя, в отличие от большинства других мужчин, Саймон был хорошо знаком с женщинами, неистово отстаивающими свою независимость, и поэтому он понимал их. – Я лишь повторил сказанное вашим отцом… Он также предостерег, что вы доставите мне одни огорчения. Но я не боюсь. Невозможно познать радость, не испытав печали. А в вас я разглядел такую надежду на радость, какой никогда не знал.

– Не сомневаюсь, что вы видите такую же надежду в каждой женщине, которой домогаетесь, – заметила Рианнон, и насмешка снова появилась в ее глазах. – Сказать, что вы надеетесь, не значит солгать. Всякий раз вам лишь нужно признавать, что ваша надежда не осуществилась.

– Я вижу, что кто-то настроил вас против меня, – вздохнул Саймон. – Половина сказанного ни в коей мере не соответствует действительности, другая половина значительно преувеличена. Если бы я был таким, каким меня представляют, мне понадобилось бы в семь раз больше того… чем пользуется мужчина, добивающийся любви женщины…

Рианнон разразилась смехом, различив мнимую печаль в голосе Саймона при неискренне-невинном выражении его лица.

– Вы не правы, – ответила она. – Я прочитала, кто вы, по вашему лицу. Мне даже неизвестно ваше имя.

– Извините, леди Рианнон. Меня зовут Саймон де Випон, я сын лорда Иэна и леди Элинор из Роузлинда. На последнее Рождество я был посвящен в рыцари королем Генрихом, а во время майского праздника присягнул на верность вашему отцу, получив земли в Ллин-Хелфиге, Крогене, Керхане и Дайнас-Эмрисе. Как случилось, что вас не было там, сударыня?

Она не ответила сразу, а продолжала смотреть на него.

– Вы владеете Дайнас-Эмрисом, из которого просматривается Долина Озер?

– Да. Это самое красивое место на всем белом свете, не правда ли? С высоты замка я могу смотреть на Нант Гуинант до тех пор, пока не почувствую, как моя душа сливается с голубым горизонтом.

– Вы любите его, – тихо произнесла Рианнон. Это было утверждение, а не вопрос.

– Больше всех моих других владений, – подтвердил Саймон. – Хотя каждое из них дорого мне по-своему…

И действительно, Уэльс и Саймон подходили друг другу, подобно перчатке, пришедшейся руке впору. Мать Саймона – леди Элинор, до сих пор не могла понять, почему ее сын чувствует себя, как дома, в девственном саду и на отвесных склонах гор Северного Уэльса, а вид пашен и спускающихся красивой волной холмов Сассекса повергал его в уныние. Молодой человек всегда был страстно влюблен в Уэльс – именно по этой причине Иэн отдал ему эти поместья, а не земли на севере Англии, и Саймон всегда чувствовал себя более счастливым именно там.

– Вы ничего не слышите в завываниях ветра вокруг скал замка Эмрис? – неожиданно спросила Рианнон с непостижимым выражением глаз.

– Возможно, и слышу, но ничего такого, чего мне следовало бы бояться, – ответил Саймон. – Я не нежелательный завоеватель в этой стране, что бы ни говорил Граффидд. Ваш отец передал эти земли моему отцу из любви и доверия. Я был оруженосцем у Вильяма Маршала, графа Пемброкского, и служил в Южном Уэльсе, но мое сердце всегда оставалось здесь. Именно поэтому мой отец уступил эти земли мне, хотя он еще жив. Но вы не ответили, леди Рианнон, почему раньше я никогда не видел вас при дворе вашего отца?

– Потому, думаю, что вы приезжали весной или летом. В это время я редко бываю в каком-нибудь замке. Я уезжаю в горы, в поместье матери Ангарад-Холл, сразу после новогоднего праздника в марте. А почему вы здесь в такую глухую зимнюю пору, сэр Саймон?

– Теперь земли принадлежат мне, и я должен присматривать за ними. Я буду здесь, в Уэльсе, всегда, за исключением тех коротких промежутков времени, когда мне нужно навестить моих родных.

На лице Рианнон появилось странное выражение одобрения, смешанного с внезапно появившимся опасением. Однако она произнесла:

– Вы говорите так, но вскоре устанете от простой и суровой жизни и поспешите укрыться в более мягком климате Англии.

Саймон рассмеялся:

– Никто не может знать своего будущего, но очень забавно, что его предсказывают мне так по-разному по обе стороны от границы. Мои родные отправили меня сюда, полагая, что я не смог бы довольствоваться скромной жизнью в Сассексе. Теперь вы говорите мне, что я быстро устану от суровой простоты Уэльса. Я так не считаю. Не думаю, что когда-либо пожелаю покинуть мои земли, разве только на короткое время, когда мне захочется побыть с теми, кого я люблю.

– Вы слишком молоды, чтобы знать, чего вы хотите, – резко произнесла Рианнон, как будто пытаясь убедить себя.

– Ах, бабушка, – поддразнил ее Саймон, – ваши седые волосы и морщины заставляют меня поверить, что мудрость многих прожитых лет придает значимость сказанным вами словам. Сколько вам лет, Рианнон? Шестнадцать? Семнадцать?

– Мне двадцать один, к тому же женщины всегда выглядят старше мужчин. – Она замолчала, прикусила губу, а потом произнесла еще более резко: – И когда это я так пала, что меня лишили звания леди и я стала просто Рианнон?

– Извините, сударыня. – Саймон склонился в глубоком поклоне, притом вполне серьезно, но глаза его светились озорством. – Я не хотел обидеть вас. Вы так очаровали меня своим проверенным временем знанием мужчин, что на какой-то момент я забыл о правилах приличия и говорил так, как мужчина обращается к своей любимой, то есть не соблюдая формальностей.

– У вас никогда не было и капли приличия, чтобы его можно было потерять, – резко оборвала Рианнон, но уголки ее губ приподнялись вверх. – Разве вы не знаете, что бесцеремонно спрашивать у женщины о ее возрасте? И не старайтесь найти другой, более приятный ответ. Я не ваша возлюбленная…

– Нет, вы возлюбленная, – перебил Саймон. – Вы можете отказать мне в любви, но не в ваших силах запретить мне любить вас.

В какой-то момент Рианнон сдалась и снова начала смеяться. Потом она протянула ему руку.

– Послушайте, давайте будем друзьями. Я хотела бы иметь другом человека, который не боится голосов в завывании ветров вокруг Дайнас-Эмриса и твердо решил через полчаса знакомства, что влюблен в меня.

Но Саймон не принял ее руки.

– Я не хочу быть вашим другом, – серьезно произнес он. – Я хочу быть вашим мужем. Сейчас не время и не место для страстных излияний, поэтому я едва касаюсь этой темы, но я никогда не говорил подобных слов ни одной женщине, а ведь я, как вы сами сказали, знал многих.

– Во имя Дану и Анну, если только это не шутка, – почему?

– Я не знаю, – абсолютно честно ответил Саймон. – Я только знаю, что сопереживал вам, пока вы пели, и что испытываю теперь такое чувство, какого не ведал раньше.

Рианнон взяла его руку и сжала в своих ладонях.

– Сегодня вы испытываете чувство, завтра вы его забудете. Возможно, виной тому была странная вашему уму песня и еще мое платье. Любовь приходит и уходит, а дружба остается.

– И то и другое остается, если только они настоящие. Это довольно легко доказать. Позвольте мне бывать у вас. Если мне наскучит ваше общество, я тут же исчезну.

Наступило молчание, в течение которого Рианнон, по-видимому, обдумывала предложение. Саймон ничего не мог прочитать по выражению ее лица – в зеленых глазах девушки была пустота, казалось, там плещет чистая вода. Спустя мгновение она едва заметно улыбнулась и сказала:

– Согласна, поскольку таково ваше желание и еще потому, что вы меня забавляете. Но сразу предупреждаю вас: не думаю, что когда-либо выйду замуж за кого-нибудь. Отдать свое сердце и душу кому-то другому? Нет! Сейчас я предупредила вас. Если захотите поиграть с огнем, не кричите, коли обожжетесь.

* * *

В обмене вызовами не было ни победителя, ни побежденного – скорее оба одинаково проигрывали и выигрывали. Саймон навещал Рианнон при дворе и сопровождал ее в Ангарад-Холл, дом ее матери, который заставил его открыть от удивления рот. Он действительно представлял собой холл – деревянное помещение, скорее похожее на большой сарай, но с окнами и очагами; более неудобное для обороны место трудно было бы отыскать.

Позже, ранней весной, Саймон взял ее с собой в Дайнас-Эмрис.

То, что она решила приехать в его замок одна, без служанки или какой-либо охраны, удивило Саймона. Даже его мать не была настолько смелой и самоуверенной. Однако он посчитал невозможным для себя воспользоваться ситуацией. При дворе он преследовал Рианнон словами любви и взглядами, полными страстного желания. Под крышей дома ее матери он открыто заявлял о своем честном намерении жениться. В Дайнас-Эмрисе, где Рианнон была целиком в его власти, он не мог найти ни подходящих слов, ни взглядов, чтобы выразить желание, которое все сильнее разгоралось в нем.

Однако именно там в глазах Рианнон стала проскальзывать неуловимая тревога. При дворе она уклонялась от прямого ответа, смеялась над ним и поддразнивала песнями о любви. В доме своей матери обращалась с ним так, как если бы он был одного с ней пола, – не в том смысле, что она рассчитывала, что он будет ткать и шить, а в том, что, по-видимому, она не сознавала его принадлежности к мужскому роду. Чувствуя себя свободной, в горах Рианнон была скорее мужчиной, чем женщиной. Босая, она охотилась на оленя с гончими своей матери и, подобно любому охотнику, умело обращалась с луком. Она ловила рыбу руками в ручье и заманивала зайца в силок в низком кустарнике. Она разделывала и снимала шкуру со своей добычи, припрятывая то, что было тяжело унести сразу, и даже готовила пищу на открытом огне и спала на земле, завернувшись в свой плащ, если они находились слишком далеко от дома.

В Дайнас-Эмрисе, однако, впервые со времени их первой встречи Рианнон чаще смотрела на Саймона, чем он на нее. Днем она подолгу стояла на стене замка, вглядываясь в Долину Озер. Ночью она снова взбиралась туда, чтобы послушать ветер, как тот шепчет, и завывает, и стонет. Люди из охраны Саймона, валлийцы, родившиеся и выросшие в этой стране, дикие, словно каменистые утесы, опускали глаза и склонялись в поклоне перед ней, когда она проходила мимо, а на их лицах появлялось выражение страха и восхищения, когда Саймон поднимался на стену, и она пела, а ветер вторил ей.

И здесь она носила старомодные богатые платья, а ее шею, уши и волосы украшали драгоценные камни. Именно здесь в присутствии Саймона она впервые спела о Рианнон из рода птиц, ее печали и радостях: как та вышла замуж за принца и как ее обвинили в убийстве собственного сына. И когда она пела о той далекой страстной любви – ведь принц в песне оставался верен возлюбленной даже после того, как ее обвинили в убийстве собственного дитяти, она посмотрела на Саймона, и в ее чистых глазах застыла тревога. Но позже, когда отзвучала песня, она сообщила Саймону, что хотела бы уехать на следующий день.

Хотя и разочарованный, Саймон не мог вынудить ее остаться там, где был хозяином, поэтому он лишь поклонился и спросил:

– Куда я должен доставить вас, сударыня?

– Я поеду одна или в сопровождении охраны, о которой позаботитесь вы, но только не с вами, – ответила Рианнон, и впервые за все время знакомства она опустила глаза перед ним. – Вы победили в этой борьбе, милорд, и я должна спасаться бегством от вас.

– Это горькая победа для меня, леди Рианнон, – ответил Саймон. – Вы знаете, что не наскучили мне. Я не могу навязываться со своим сватовством здесь, где у вас нет никакого защитника, но вы должны знать, что стали еще дороже для меня, еще желанней. Чем больше я узнаю вас, тем более страстно желаю.

– Вы упрямы. Вы давно не видели других женщин. Возвращайтесь в Англию, милорд. Я больше не играю в эту игру. Я оставляю вас в покое – вы опасны для меня. Если я обладаю такой же силой, чтобы ранить вас, как вы можете ранить меня, лучше вам находиться подальше, в Англии. Я не выйду замуж за вас! Помните, я предупреждала вас не кричать от боли, если обожжетесь. А сейчас позвольте мне уехать и не преследуйте меня.

* * *

Воспоминания о странной и счастливой встрече, о женщине, которая сама выбирала, как, когда и с кем встречаться, и которая так горячо отвергла его ухаживания и столь же горячо предложила ему свою бескорыстную дружбу, заставили Саймона надолго отвлечься от того тяжелого разговора, что происходил сейчас, в доме, где собрались те, кого Саймон любил больше всего на свете, те, ради которых он пожертвовал бы собственной жизнью не раздумывая.

Еще утром, перед завтраком, когда он встретился с Джоанной, разговор сразу перешел на высокие тона.

– Ты убьешь папу! – прошипела Джоанна, как только Саймон коротко изложил сестре то, что он собирался предпринять.

– А я умру от чувства разочарования и безысходности, если не выложу все начистоту! Бароны не должны мириться с таким поведением короля! – огрызнулся Саймон, но его голос прозвучал приглушенно, и при этом он бросил быстрый взгляд в сторону лестницы, где в любой момент могли появиться отец с матерью.

Сдерживать Саймона – то же, что и пытаться ухватиться за черного леопарда, изображенного на его щите. Джоанна будто почувствовала, как напряглись его твердые как сталь мускулы, и непроизвольно отстранилась от брата.

Однако Саймон не позволил дать волю своему раздражению. Глаза его полыхали мерцающим зеленовато-золотистым светом, зубы были сжаты, тонкие ноздри выдавали напряжение. «В гневе он просто великолепен, – отметила про себя Джоанна, – а его мужская красота заставляет трепетать женское сердце. Воистину, он взял все лучшее от своих родителей».

– Иэн не так слаб, как ты думаешь, – громко произнес Адам, чтобы хоть немного разрядить напряжение. В его голосе прозвучала извиняющаяся нотка, хотя глаза тоже смотрели на лестницу. Адам обожал своего отчима, но вместе с тем не допускал и мысли о том, что Иэн старел, и втайне боялся, как бы любое напряжение в действительности не оказалось слишком сильным для него.

– Джоанна совсем не это имеет в виду, – произнесла Джиллиан. Ее голос не имел ничего общего с напоминающим звук хлыста голосом Джоанны, но за внешней мягкостью в нем ощущалась скрытая сила. Четырнадцать лет счастливого брака с Адамом превратили ее из робкой, всегда чего-то опасающейся девушки, в сильную, хотя и сдержанную, женщину. – Вы прекрасно знаете Иэна, – продолжила она. – Он будет верен до конца слову присяги. Ты пронзишь его сердце, Саймон, если открыто выступишь против короля.

– Почему?! – в запальчивости выкрикнул Саймон. – Я не присягал на верность Генриху! Разве вы не видите, что он собирается превратить вас в рабов?!

Джиллиан недоумевала: что случилось с Саймоном? Он всегда отличался мягкостью характера и отсутствием интереса к политике. В нем было что-то непонятное, можно сказать, дикое, не в обычном смысле – в отношении выпивки или азартных игр, а в том, как равнодушно он относился к практическим делам. В отличие от остальных членов своей семьи он совершенно не интересовался землей и мало что понимал в вопросах управления поместьем. Он просто не желал обременять себя подобными мелочами. Поэтому его не заботили поступки короля, но после того, как Генрих освободил от службы представителя графа Пемброкского, на что не имел никакого права, Саймон поднял шум на весь Уэльс, требуя, чтобы его семья бросила вызов королю.

– А я присягал!!! И пока что в своем уме, Саймон! – прорычал Адам. – Не может быть и речи о нарушении клятвы, если мы откажемся явиться на это собрание. Король первым нарушил свою клятву. Разве он придерживается Великой хартии вольностей, хотя не раз клялся ее соблюдать? Ладно, Джеффри, что скажешь ты?

Джеффри, муж Джоанны, сидел в кресле возле одного из глубоких оконных проемов и невидящим взглядом смотрел на прекрасный сад замка Роузлинд.

Джеффри был лишь на шесть лет старше Адама, но его лицо уже тронули несколько глубоких морщин – следы забот, а глаза, золотившиеся озорными огоньками в минуты веселья, гнева или страсти, сейчас напоминали высохшие колодцы – холодные и глубокие.

– Что я могу сказать? – уныло ответил он на приглашение Адама высказаться. – Король нарушил и эту клятву, и другие, да… Но он не Джон. Генрих не злой. Он хочет, чтобы его любили. Он желает делать добро…

Саймон издал странный звук, похожий на приглушенный рев разъяренного зверя, и Джеффри перевел взгляд на него.

– Я не могу винить тебя за твой гнев, – признал Джеффри. – Но что я могу сделать? Между нами существует тесная связь – Генрих ведь мой кузен, и он заботится о моей семье. Мои мальчики – Уильям и Иэн, служат у него при дворе, и он добр и терпелив к моим сыновьям как любящий дядя. Могу ли я, словно паршивый пес, наброситься на него и укусить руку, которая кормит меня?

– А что ты будешь делать, если он укусит тебя? – возразил Саймон. – Разве он уже не набрасывался в гневе на самых приближенных к нему людей? Не он ли вчера называл Хьюберта де Бурга «отцом», а на следующий день заковал его в цепи и заточил в глубокий подвал?

– Генрих не набросится на Джеффри, – голос Иэна, глубокий и немного сиплый, донесся к ним со стороны лестничной площадки.

Все напряглись. Джиллиан поднялась со своего места у окна, где она сидела напротив Джеффри, и пересела на скамью рядом с Элинор, а Джеффри привычной улыбкой пригласил Иэна занять место рядом с ним. Иэн обвел взглядом собравшихся. Он постарел, его волосы почти полностью высеребрила седина, морщины глубокими складками избороздили лоб, тяжело залегли возле губ, но ясные карие глаза оставались такими же теплыми и блестящими, как прежде, а статная фигура и все еще крепкая мускулатура указывали, от кого Саймон унаследовал свою внешность.

– Кровь – священные узы для Генриха, – добавил Иэн. – Он никогда не станет нападать на Джеффри, точно так же, как он никогда не был мстительным по отношению к Ричарду Корнуоллу.

– Присядь, папа, – настоятельно произнес Саймон.

– Ты думаешь, что я устал, спускаясь по лестнице, – поддразнил Иэн, – или хочешь усадить меня, чтобы я умер на месте от удара при сообщении о том, что, по твоему мнению, мы должны немедленно присоединиться к Ричарду Маршалу?

Джоанна неодобрительно посмотрела на брата, и Иэн улыбнулся ей, обнял за талию и поцеловал. Элинор засмеялась. Она несколько погрузнела с годами, а в ее ранее черных волосах блеснула седина, но сила характера этой женщины с годами не ослабела, и глаза сверкали и искрились так же, как у Саймона.

– Возможно, самое время тебе подарить своему супругу еще одного ребенка, Джоанна, и перестать быть матерью Иэну и мне, – заметила Элинор, улыбаясь. – Мы вовсе не слепы и не глупы. Мы хорошо слышим, даже если об этом не говорим вслух.

– Тогда, полагаю, вы слышали, что Генрих становится невыносимым, – сердито бросил Саймон.

– Не столько сам Генрих, сколько епископ Винчестерский и его ублюдок, – произнес Адам, пытаясь сгладить злобный тон Саймона.

– Говорят, что Питер Риво приходится племянником Винчестеру, – с отсутствующим видом поправил Иэн, мысли которого явно находились где-то далеко. Потом он вздохнул и направился к Джеффри, собираясь расположиться рядом с ним. – Винчестер слишком долго находился за пределами Англии. По-видимому, он забыл все, что когда-то знал о соотечественниках.

– Нет, – мягко произнес Джеффри, – нет. Он не забыл. Он помнит очень хорошо. Ему всегда был ненавистен тот факт, что власть в этой стране по закону разделена между баронами и королем. Он так же решительно отстаивал неоспоримое право короля во времена Джона, как и теперь, но Джона слишком ненавидели, поэтому Винчестер понимал, что любые попытки сдержать баронов могут привести к войне. В конце концов Джон попытался сделать это, и вспыхнула война.

– И ты решил, что Винчестер должен был сделать соответствующий вывод из этого? – язвительно заметил Саймон.

– Да. Я разочаровался в нем. Когда-то мы были хорошими друзьями, – задумчиво пробормотал Иэн.

– О, он так любил тебя. Вы всегда доверяли друг другу. А почему бы ему и не любить тебя? Ведь ты всегда видишь в людях только хорошее, милый мой, – произнесла Элинор. – Тот, кто жаждет власти, редко зрит правду и никогда ничему не учится.

– Это так и не совсем так, – поправил ее Джеффри. – Винчестер не понял истинных причин сопротивления Джону. Он решил, что Джона просто ненавидели.

– Пожалуй, так и было, – вставил Адам, и его рот исказился гримасой.

– Да, это заставило мужчин побыстрее взяться за оружие! – страстно воскликнул Саймон. – Но даже если бы они любили Джона, они не позволили бы королю попирать свои права, отбирать имущество без суда, а себя ставить выше закона. И теперь они не станут мириться с подобным вероломством!

– Не станут, – согласился Иэн. – Но Генрих – не Джон, и нет необходимости хвататься за оружие. Я не брал в руки оружие и не участвовал в восстании против Джона. Разумеется, я не прибегну к насилию по отношению к королю, который доверяет мне и которому я поклялся в верности, когда он был еще ребенком.

– Не может быть и речи о восстании с оружием в руках! – испуганно проговорила Джоанна. – Даже Ричард Маршал не намеревается браться за оружие. Мы только обсуждаем, что делать с этим вызовом в совет.

– А что обсуждать? – спросил Иэн.

– Пойти или нет – вот что следует решить, – бросил Саймон.

– Не будь дураком, – тут же резко среагировал Иэн.

– Ты боишься бросить ему вызов? – зло поддел Саймон.

– Саймон! – воскликнула Элинор. – Мне стыдно за тебя! Знаю, твоему отцу следовало более часто учить тебя розгами, а раз он этого не делал, то я должна была прибегнуть к подобному воспитанию. И вот результат – мы справедливо вознаграждены за собственную мягкотелость.

Саймон так густо покраснел, что даже слезы выступили у него на глазах, и он опустился перед отцом на одно колено.

– Прости, папа. Ты же знаешь: я не это хотел сказать… что ты боишься за себя.

Иэн тронул непокорные черные кудри на склоненной голове сына.

– Я знаю, что ты имел в виду, и не стыжусь признаться, что боюсь за тех, кого люблю. Если бы и у тебя, как у меня, была семья, ты тоже был бы менее смелым. Но я вовсе не поэтому сказал, что ты дурак, Саймон.

– Твой отец хотел сказать, – сухо заметил Джеффри, – что наше отсутствие на совете может не достигнуть никакой цели и лишь разозлит короля. Мы уже прибегали к такому способу, и все безрезультатно. Теперь, поскольку Генрих в любом случае придет в ярость, имеет смысл откровенно рассказать ему, что мы думаем, и таким образом рассердить его. Если говорить о храбрости, то поступать так, как считает Иэн, значит, проявить большую смелость, чем просто злиться на расстоянии.

– Тут ты совершенно прав, – вставил Адам, сверкнув глазами. – Я уже было собрался вернуться в Тарринг, чтобы отдать приказ моим вассалам укрыться в своих замках, но идея Джеффри нравится мне куда больше, – сказал он, обводя взглядом всех присутствующих. – Во-первых, я скажу королю, что думаю о нем, о его поведении и его новых фаворитах, а потом перекрою доступ в свои замки.

– Тебе нужно будет хорошо опечатать их, если именно так ты собираешься действовать, – язвительно поддела Джиллиан.

Элинор засмеялась.

– Иногда ты так напоминаешь своего отца, Адам. Он мог проявить исключительную честность в самое неподходящее время, поэтому и закончил, пытаясь прошибить лбом каменную стену.

– Но не ставя своей целью укротить короля, милая, – с укором произнес Иэн.

– О, да, – продолжала настаивать Элинор. – Он так неумно действовал против последнего Генриха, что ему было приказано сидеть на своих землях и не высовываться, чтобы не случилось худшее.

– К сожалению, того Генриха и этого никоим образом нельзя сравнивать, – вздохнул Джеффри. – Один был мужчиной – иногда слишком опрометчивым, жадным и несправедливым, о чем я наслышан, но настоящим мужчиной во всех отношениях. Этот же – испорченный ребенок, который так и не повзрослел.

– Такой человек не годится для того, чтобы быть нашим королем, – произнес Саймон, поднимая голову. – Ричард Корнуолл, однако…

– Не дай Бог, Корнуолл услышит, что ты говоришь, – с предупреждением в голосе резко бросил Иэн. – Тогда он убьет тебя на месте. Генрих допускает много ошибок, но его нельзя упрекнуть в отсутствии любви к своему брату и сестрам, которые эту любовь возвращают сторицей. Ричард Корнуолл может встать на совете и при всех собравшихся во всю мощь своих легких громогласно прокричать, что его брат – трус и дурак, но он любит Генриха. Он никогда не выступит против него. Эта дверь закрыта, Саймон.

– Да, так оно и есть, – вынужден был признать Джеффри. – Я скажу лишь одно: если бы Генрих погиб в сражении с восставшими, Ричард продолжал бы преследовать их до тех пор, пока смерть не настигла бы последнего из них. Он не вступит на трон, пока жив Генрих, равно как и никогда не простит любого, даже отдаленно связанного с теми, кто явится причиной смерти его брата.

– Я знаю это, – уныло произнес Саймон. – Не понимаю, почему сегодня я говорю совсем не то, что думаю. Я лишь чувствую, что просто не сдержу себя, если не сделаю хоть что-нибудь!

– Единственное, чего ты мог бы добиться, находясь в таком настроении, – это нанести вред, – заметил Иэн. – А почему бы тебе не вернуться в Уэльс? Ты ведь влюблен в эту землю. – Иэн на секунду замолчал от недоумения, увидев, как побледнело лицо сына. – Там сейчас самая прекрасная пора года. Без сомнения, мой брат по клану принц Ллевелин сможет подыскать для тебя чудненькую маленькую войну, если тебе так хочется рубить головы.

– Нет! – воскликнул Саймон и резко поднялся со своего места.

Иэн ошарашенно уставился на своего сына, который сегодня удивлял его каждой репликой. С согласия сюзерена Иэн уступил сыну земли в Уэльсе, как только Саймон получил рыцарское звание. Это было удачным разрешением вопроса для каждого. Земли в Уэльсе требовали более пристального внимания, чем Иэн был в состоянии уделять им, поскольку, женясь на Элинор, он взял на себя ответственность за сохранность ее огромного поместья. Саймон оказался настолько непригодным для дела управления поместьями в Англии, что лишь доставлял бесконечные проблемы своим родителям. Другое дело – Уэльс. Принц Ллевелин был рад иметь сильного, энергичного воина, который мог бы повести за собой людей Иэна. Элинор и Иэн, хотя и немного беспокоились за сына, чувствовали себя удовлетворенными, так как Саймон занимался полезным делом, а не бездельничал и шалил. Тем более что Саймон искренне полюбил этот суровый край – именно поэтому Иэн отдал ему свои поместья в Уэльсе, а не земли на севере. Вот почему Иэна так поразил горячий отказ сына – раньше Саймона обрадовала бы уже сама мысль о возможности поездки в Уэльс.

– Джоанна, ты снова возвестила о моей неминуемой смерти? – то ли полураздраженно, то ли полусмеясь, спросил Иэн свою падчерицу. Что бы ни сделала Джоанна, считал он, было неправильным, особенно если это касалось обременительной заботы о нем, которая так ясно свидетельствовала о ее любви. – Знаю, что этой зимой мои легкие вновь поразила болезнь, но теперь я здоров и бодр. Нет никакой причины, по которой Саймону следует оставаться при мне, чтобы не пропустить час моей кончины.

– Нет, не я «возвещала о вашей неминуемой смерти»! – возмущенно запротестовала Джоанна. – В любом случае, находясь рядом и действуя, Саймон быстрее уложит вас на смертное ложе, чем поможет вам.

– Я просто не хочу ехать в Уэльс сейчас, – спокойно произнес Саймон, оправившись. – Я поразмышлял над этим и тоже считаю, что Джеффри прав. Мы должны отправиться на совет и ясно показать свое недовольство поведением короля. – В голосе Саймона уже не было той горячности, что встревожила его близких, но не потому, что его окончательно убедили доводы деверя, хоть он и не отличался бездумным упрямством, нет, просто в его душе вместе со словом «Уэльс» зазвучал нежный голос той, по которой томилось его сердце – Рианнон, Рианнон из рода птиц, свободная, как ветер, и желанная, как… Он долго не мог найти сравнение для своего чувства. И желанная, как ветер… Которую нельзя прельстить, завоевать, отобрать или получить, как бессмысленно желать этого по отношению к порыву ветра, что неожиданно опьянил тебя вольницей, вдохнул свежесть в твои легкие, вскружил голову и заворожил своей песней. И… улетел… К другим…

Нет, это невозможно. «Она будет моей», – упрямо повторил себе Саймон. И хотя она отвергла его предложение, но именно сейчас, находясь за столько миль от нее, он отдал ей свое сердце…