Железнодорожный вокзал в Сантьяго был по-воскресному полон, однако в толпе преобладали испанские солдаты. Была Пасха, день стоял теплый и ясный, но стоявший на вокзале гомон говорил не о празднике, а о войне. Попытки попасть в Сантьяго или выехать из него превратились в дело рискованное и непредсказуемое, а безопаснее всего на тот момент стало путешествовать поездом. Сельская местность уже была полностью под контролем повстанцев, почти каждый день происходили стычки с испанскими войсками. Полиция расставила кордоны на всех дорогах, ведущих из Сантьяго, чтобы останавливать молодых кубинцев, которые направлялись в горы, к мятежникам, но многим все равно удавалось проскользнуть — и частенько на поезде.
Одним из таких молодых людей был семнадцатилетний Эмилито Бакарди, одиноко стоявший на платформе. С родными он попрощался дома, так как знал, что на вокзале полным-полно шпионов и агентов тайной полиции. Когда с начала второй войны за независимость Кубы прошло примерно полтора месяца, Эмилио задумал примкнуть к повстанцам. И сам он, и его младший брат Даниэль с раннего детства слышали рассказы о первой войне и о роли, которую играл в борьбе их отец. Братья договорились при первой же возможности вместе отправиться в горы. Однако отец остановил Даниэля, которому только-только сравнялось шестнадцать, — тот был болезненным мальчиком и едва ли принес бы пользу повстанцам, — но Эмилито летом должно было исполниться восемнадцать, и Эмилио понимал, что он вправе принимать решение сам. Однако по собственному опыту Эмилио знал, что его сына ждут смертельные опасности, если он станет бойцом революционной армии, и когда тем утром они с Эльвирой обнимали своего мальчика, то понимали, что, возможно, видят его в последний раз.
Эмилито увидел нескольких испанских солдат, беспокойно меривших шагами платформу; на солдатах была форма из тонкого хлопка и соломенные шляпы. Юноша мял в руках билет, изо всех сил стараясь выглядеть непринужденно. Если его спросят, он скажет, что едет к приемной бабушке, матери Эльвиры Капе, — и это была правда: так уж случилось, что ее кофейная плантация неподалеку от города Ла-Майя стала местом сбора для революционеров-новобранцев. С собой у Эмилито был чемоданчик и никакого оружия, кроме перочинного ножика, — а еще у него не было никакого военного образования и ни малейшего представления о том, что он может предложить революционной армии, кроме решимости сражаться за дело Cuba Libre.
Эмилито вышел из поезда в Эль-Кристо, примерно в семи милях от Сантьяго, «одолжил» лошадь и направился на плантацию Капе, которую местные жители называли Санто-Доминго. Чернокожий погонщик мулов по имени Сиксто, работавший на плантации, но имевший связи с mambises, свел Эмилито с ближайшим отрядом. Вскоре — в основном благодаря отцовскому положению в обществе и репутации в революционном движении — Эмилито получил винтовку и собственного коня. Не прошло и двух месяцев, как он начал участвовать в боевых действиях.
После нескольких месяцев боев Эмилито попал под начало самого генерала Антонио Масео — «Бронзового титана». Воспользовавшись старинным знакомством, Эмилио написал Масео письмо: «Генерал, мой сын отправился на войну, и мне бы хотелось, чтобы он сражался под вашим началом». Разумеется, подобное решение никак не способствовало безопасности Эмилито. Отвага и дерзость Масео вошли в легенду. Те, кто бился рядом с ним, заражались его бесстрашием и обычно следовали за ним, поэтому отправляться в бой под командованием Масео было рискованно. С другой стороны, не приходилось сомневаться, что Масео позаботится о сыне близкого друга. Получив письмо, Масео сразу послал за Эмилито, сделал его младшим лейтенантом и назначил своим адъютантом.
«Это был самый волнующий миг в моей жизни, — вспоминал впоследствии Эмилито о своем назначении. — Я был так близко к Масео, я пожал ему руку, я услышал его голос. Я уже воевал под его началом и уже давно восхищался им во всем великолепии его военного гения».
Таков был идеал кубинской революции — белый юноша из хорошей семьи считал честью для себя воевать под командованием темнокожего генерала, который когда-то был погонщиком мулов и вел свой род от рабов. Для подлинного революционера расизм был не просто неприемлемым — он был непатриотичным. Cuba Libre должна была стать страной, где правят кубинцы, — страной для всех кубинцев.
* * *
Эмилио Бакарди и сам хотел отправиться в горы и примкнуть к Масео и другим командирам, которых он знал долгие годы и с которыми вместе вел подпольную работу, но Эльвира и их друзья быстро отговорили его. Ему было пятьдесят, и здоровье не позволяло ему выносить тяготы партизанской войны. К тому же он плохо видел и совершенно терялся без очков с толстыми линзами. У них с Эльвирой уже были три общие дочери — в придачу к шестерым детям Эмилио от Марии. Надо было управлять семейным предприятием. Свояк Эмилио Энрике Шуг оказался ценнейшим приобретением для компании, однако из-за внешних обстоятельств производство рома постоянно балансировало на грани банкротства и требовало неустанных забот. Наконец, у Эмилио были подпольные дела в Сантьяго, где на нем держалась вся конспиративная работа.
Больше ни у кого не было таких связей, такого таланта организатора, таких знаний. Пусть Хосе Марти и не смог сопротивляться зову оружия, но Эмилио был человеком куда более практичным. Ему не было никакого смысла отправляться в горы, и он это понимал.
В сентябре 1895 года, спустя пять месяцев после того, как Эмилито покинул дом, семью Бакарди Капе потряс новый удар. Второй сын Эмилио, шестнадцатилетний Даниэль, умер от хронической болезни, мучившей его с детства. Эмилио был безутешен и поначалу хотел было вовсе отойти от революционной деятельности, но в конце концов решил, что надо взять себя в руки. Его роль в подпольной работе стала еще важнее, поскольку его ближайший друг и единомышленник Федерико Перес Карбо тайком покинул город и отправился к своему бывшему командиру Масео, оставив Эмилио один на один с колоссальной ответственностью. Поэтому Эмилио не осмелился слишком долго горевать по Даниэлю и тревожиться из-за отсутствия вестей от Эмилито.
К этому времени в Сантьяго установилось военное положение. Днем и ночью улицы патрулировали конные испанские солдаты, полицейские в форме стояли на посту на каждой площади. На окраинах города ходили пешие патрули «гражданской стражи».
После десяти вечера было нельзя собираться группами, ни на улице, ни дома — даже на поминки. По периметру город был обнесен несколькими рвами и оградами из колючей проволоки, и эти заграждения постоянно держались под наблюдением. Агенты доносили обо всех сколько-нибудь необычных перемещениях, и революционному движению приходилось прибегать к небывалым мерам секретности. О том, чем занимается Эмилио, вне пределов семьи знали лишь считанные друзья. Одним из них был его свояк Рамон Мартинес, муж сестры Эльвиры Эрминии. Мартинес лично знал Хосе Марти — делил с ним койку во время плавания на Ямайку, — к моменту начала революции был тяжело болен и прикован к постели, однако он попросил свою жену «сделать ради свободы Кубы то, чего я не могу». Эмилио предложил Эрминии перевезти Рамона к ним с Эльвирой, чтобы вместе провести последние дни. Эмилио рассчитывал, что поток посетителей, которые потянутся в дом Бакарди проститься с Мартинесом, станет надежным прикрытием для связных и революционных агентов, приходивших к нему почти каждый день.
Как посредник повстанцев Эмилио занимался связями между ними и союзниками за рубежом и координировал закупки оружия и необходимых повстанцам припасов. Он надзирал за контрабандой боеприпасов в мешках с фасолью и рисом и даже организовывал поставку динамита, при помощи которого повстанцы взрывали мосты.
Чтобы избежать подозрений, нужны были постоянные усилия и изобретательность. Свои письма Эмилио подписывал «Фокион» — в честь афинского полководца и политического деятеля, которого прозвали Добрым за порядочность и верность демократии. Когда Эмилио отправлял деньги или припасы повстанцам в их горных лагерях, то прилагал половину газетной страницы, а вторую оставлял себе. Если для установления контакта приходил другой связной, он должен был предъявить недостающую половину, чтобы подтвердить, что он действительно повстанец.
* * *
То, что у второй войны за независимость была более солидная идеологическая основа, означало, что вести эту войну надо было с вниманием не только к военным, но и к социально-политическим вопросам. Новые кубинцы должны были стать народом, в котором не-белое население, прежде ущемленное, пользовалось бы равными правами и возможностями с белыми, а для этого необходимо было реформировать всю систему социально-экономических отношений. Генерал Максимо Гомес полагал, что одна из ошибок Десятилетней войны заключалась в том, что вожди революции не решались пойти наперекор мощным экономическим интересам, особенно в западной части Кубы. Они не стали вести войну в сахароносной сердцевине острова и тем самым помешали революции преобразить страну. Кроме того, Гомес утверждал, что необходимо всеми силами подрывать экономику и тем самым прекратить поток средств, которые Испания получала с Кубы и направляла на финансирование войны.
Так или иначе, стратегических тонкостей было очень много. Например, было неясно, как командирам повстанцев обращаться с крупными землевладельцами. Если уничтожить сахарные и кофейные плантации, от этого будет плохо не только плантаторам, но и простым кубинцам, и вожди повстанцев не могли достичь согласия друг с другом в вопросе о том, насколько далеко может зайти саботаж экономики. В июле 1895 года Гомес издал сокрушительный приказ: «Сахарные плантации прекращают работу, и если кто-то предпримет попытку собирать урожай, невзирая на этот приказ, его тростник будет сожжен, а постройки разрушены». Этот же приказ запрещал ввоз промышленных, сельскохозяйственных и животноводческих товаров в города, оккупированные испанскими войсками. Однако другие командиры предпочитали более мягкий подход. Антонио Масео считал, что плантаторам следует разрешить собирать тростник и производить сахар, если они будут платить военный налог повстанческой армии и не попытаются препятствовать делу революции. Масео командовал повстанцами в восточной части Кубы и заключил на своей территории несколько подобных соглашений с плантаторами и владельцами сахарных заводов, а налоги, которые он собрал в результате этих соглашений, стали ценным источником доходов для революции.
В Сантьяго Эмилио Бакарди поддерживал позицию Масео. Более того, и сам Эмилио собирал военный налог с нескольких владельцев плантаций в окрестностях Сантьяго, начиная с собственной тещи на плантации Санто-Доминго. В иные месяцы сборы составляли несколько сотен долларов — значительная сумма для революционного движения, отчаянно нуждавшегося в наличности. То, что Эмилио не одобрял крайние меры, приверженцем которых был Гомес, соответствовало и его деловым интересам. Если бы производство сахара и коммерция в оккупированных испанцами областях оказались под полным запретом, «Bacardi & Compañía» пришлось бы закрыться. Без бесперебойных поставок мелассы Бакарди не могли бы производить ром, а если бы они не продавали свой товар в Гавану и другие города, контролируемые испанцами, то не смогли бы вообще продолжать торговые операции.
Несколько кубинских конкурентов Бакарди уже разорились. Некоторые винокурни были построены при сахарных плантациях и сгорели вместе с другими постройками, некоторые владельцы винокурен считались «врагами» революции, некоторые, наоборот, вызвали недовольство испанских властей. Один из самых процветающих производителей рома на восточной Кубе, компания «Brugal, Sobrino, & Compañía», в разгар войны переехала с Кубы и так и не вернулась. Ее владелец Андрес Бругаль был целиком на стороне Мадрида, однако двое его сыновей симпатизировали повстанцам, и власти поймали их на контрабанде мачете из отцовского магазина скобяных товаров. Если бы дон Андрес не дружил с командующим испанского гарнизона в Сантьяго, молодых людей, вероятно, расстреляли бы. После этого вся семья Бругаль была вынуждена переехать в Доминиканскую Республику, где, впрочем, их компания в конце концов добилась процветания.
Учитывая военное время, «Bacardi & Compañía» могла продолжать работу только при условии ловких политических маневров, умелого управления и удачного стечения обстоятельств, благодаря которому у компании была развернутая сеть поставщиков и покупателей. Эмилио знал, кто из плантаторов продолжает собирать тростник, отчасти потому, что сам общался с ними от имени революционеров, а поэтому мог обеспечивать поставки хотя бы минимально необходимого винокурне количества мелассы. Штат рабочих на фабрике остался более или менее прежним, хотя многие жители Сантьяго присоединились к повстанческой армии. Благодаря подпольной деятельности Эмилио на его компанию не распространялись революционные экономические запреты, а для испанских властей твердая решимость Бакарди продолжать работу компании говорила о вере в стабильность. Однако Бакарди с новой силой вспоминали обо всех опасностях, связанных с революционной деятельностью, каждый раз, когда работа в винокурне на улице Матадеро прерывалась грохотом выстрелов, доносившимся с бойни на той же улице, когда еще кого-то ставили к стене и расстреливали. Смерть Даниэля, опасности, сопутствующие деятельности Эмилио, и страх за безопасность Эмилито нависли над семьей черной тучей.
Через два дня после того, как Эмилито стал адъютантом Масео, вся армия Масео, в том числе и Федерико Перес Карбо, который был повышен в должности до полковника, предприняла операцию, которую впоследствии назвали «вторжением» в западную Кубу, — марш-бросок через остров в глубь сахарных плантаций и оборонительных укреплений испанской армии. Большинство повстанцев ехали верхом и были вооружены мачете. В рукопашном бою повстанцы орудовали мачете, как саблей, и с криком размахивали ими над головой во время атаки на испанский строй. Испанские солдаты, уже успевшие повидать, как одним ударом этого мощного ножа сносят головы и отрубают руки, очень боялись мачете. Повстанческая армия раз за разом заставляла испанцев отступать. К декабрю 1895 года силы Масео были уже в провинции Матанзас к востоку от Гаваны.
Восемнадцатилетний Эмилито Бакарди был ранен в бою за крепость, которую удерживали испанцы, но раны были сравнительно легкими, и вскоре он полностью поправился и снова присоединился к Масео. Однако недолгое время спустя Федерико Перес Карбо был серьезно ранен в шею. Масео оставил его на попечении одного плантатора, сочувствовавшего повстанцам, который затем переправил Переса Карбо в Гавану и далее морем в Соединенные Штаты на лечение.
В январе 1896 года генерал Арсенио Мартинес Кампос, испанский главнокомандующий, ветеран Десятилетней войны, отправился в отставку, не справившись со своими обязанностями, всего через девять месяцев после того, как ему снова поручили возглавить испанские войска на Кубе. Его место занял генерал Валериано Вейлер, который служил на Кубе во время первой войны за независимость и был печально знаменит своей жестокостью. Однако, несмотря на стремительное наступление, кубинцам недоставало побед. Испанские войска прочно окопались в Гаване.
Колониальная армия несла основные потери не в бою, а из-за желтой лихорадки и других тропических болезней, которым испанские солдаты были особенно подвержены. В целом в войне наступил застой. В первый день командования Вейлер выпустил обращение ко всем кубинцам, где предупреждал, что берет остров под контроль «с уверенностью, что я никогда не опущу руки и удержу его под властью Испании… Я буду милостив и щедр к сдавшимся и ко всем, кто стоит на стороне испанцев. Но тех, кто посмеет так или иначе помогать врагу, я буду наказывать по всей строгости закона — и у меня не будет недостатка ни в рвении, ни в изобретательности».
Разумеется, Эмилио Бакарди снова стал мишенью испанских подозрений. В один прекрасный день в мае 1896 года полицейское подразделение во главе с самим начальником полиции Сантьяго объявилось на пороге дома Эмилио и Эльвиры, дабы провести обыск и найти улики, связывавшие Бакарди с повстанцами. Эмилио только что написал несколько шифрованных писем Масео, Пересу Карбо, Эмилито и другим повстанцам и ждал связного, который должен был их забрать. Если бы письма нашли, Эмилио ждал бы смертный приговор, а остальную семью — тюрьма. Эмилио и Эльвиру предупредили, что полиция движется к их дому, и они растерялись, не зная, куда спрятать письма. Спасительную мысль подсказала спокойным голосом верная чернокожая служанка по имени Георгина.
— Дон Эмилио, дайте мне письма, — сказала она. — Я вынесу их из дома.
На руках у Георгины, которая прослужила в семье Бакарди более тридцати лет, была крошечная Лалита, новорожденная дочь Эмилио и Эльвиры, и Эльвира предложила сунуть письма под шапочку Лалиты, а Георгина выйдет с ней из дома. Дочь Эмилио Мария, тогда девушка-подросток, заметила, что писем много и под шапочку они не поместятся, схватила половину пачки и запихнула Георгине под блузку. В этот момент в дверь постучала полиция.
Когда обыск начался, Эльвира встала в стороне, и на ее суровом лице не было ни следа того ужаса, который терзал ее изнутри. Эльвира была высокая, с крупными четкими чертами лица, с роскошными черными волосами, которые она носила подколотыми в узел на затылке, и весь ее облик дышал элегантностью, серьезностью и силой. Обращаясь к начальнику полиции, она показала на Георгину и сказала едва ли не презрительно:
— Это кухарка. Вы позволите ей пойти на рынок?
Начальник полиции подумал и кивнул, и Георгина вышла из дома с преступными письмами за пазухой и под шапочкой малышки Лалиты. Георгина направилась прямиком в дом Энрике Шуга и Амалии Бакарди и оставила письма там на хранение.
Эта уловка, вероятно, спасла Эмилио жизнь, но от тюрьмы не уберегла. Полиция заявила, что нашла письмо, подписанное давним изгнанником по имени Томас Эстрада Пальма, который занимался делами повстанцев в Нью-Йорке после гибели Марти.
Эмилио препроводили в сантьягскую тюрьму и поместили в одиночную камеру дожидаться суда. Тридцатитрехлетняя Эльвира осталась дома одна с семью детьми. В таких обстоятельствах большинство кубинских жен заперлись бы в четырех стенах и стали бы заботиться о детях, подчиняться другим мужчинам в семье и не делать ничего, что могло бы привлечь внимание к ним самим и усугубить положение мужа. Однако Эльвира Капе была неординарная женщина. Она родилась в состоятельной семье и обладала уверенностью и чувством собственного достоинства, которые женщины той эпохи приобретали благодаря хорошему образованию и дальним путешествиям, и поэтому не видела причин прятаться за спинами родственников. Она разделяла преданность Эмилио идее свободы Кубы и после его ареста взяла на себя переписку с повстанцами, несмотря на опасности, которыми это было чревато для нее и ее семьи.
Первые письма от Эльвиры приводили повстанцев в недоумение — они не понимали, кто их пишет. Один кубинский офицер, который фиксировал происходящее для истории, писал, что командиры в его лагере были крайне огорчены известием об аресте Эмилио и не знали, как им выжить без него. Вскоре прибыл связной с новым пакетом шифрованных писем. Одно из них было подписано «Фокион» — псевдонимом Эмилио. «Такого мы не ожидали, — писал офицер. — Как Фокион мог написать нам, когда он сидел в сантьягской тюрьме? Неужели испанцы заставили Бакарди написать это письмо, чтобы устроить нам ловушку?» Однако когда они тщательно расшифровали письмо, командир увидел, что подписано оно «Фокиона». Больше никаких намеков на авторство не было, но в письме содержались те же новости и указания, что и в обычных письмах Эмилио.
На портрете тех лет Эльвира нарядно одета, на ней черное закрытое платье с кружевным белым воротничком, в ушах — массивные серьги с самоцветами. Однако она не улыбается, и пронзительный взгляд показывает, что перечить этой женщине не стоит.
Подобно мужу, который не одобрял шумных карнавалов в Сантьяго, Эльвира не любила светской жизни. Позже ее сестра Эрминия вспоминала, что Эльвира не любила танцевать, — для кубинки это попросту немыслимо. «Она твердила, что терпеть не может, когда мужчины хватают ее за талию, дышат ей в лицо и вертят ее, как волчок», — говорила Эрминия.
Но Эльвира нежно любила мужа, и переписка, которую они вели, пока Эмилио был в заключении, показывает, как мучились они оба в разлуке. Несколько недель спустя военный судья в Сантьяго выпустил Эмилио из одиночной камеры и разрешил им с Эльвирой обмениваться письмами. В течение нескольких месяцев Эмилио писал Эльвире почти каждый день — на чем угодно, что только мог раздобыть. Разорванный на куски пакет из оберточной бумаги снабдил его бумагой на добрую дюжину записок. Эльвира была для Эмилио связью с внешним миром, и он частенько просил ее что-нибудь ему принести — свечу, коробок спичек, крем для обуви, даже шербет («Не то чтобы я без него умираю, но если сможешь его достать, купи лучше молочный, а не фруктовый»).
Приблизилась и миновала годовщина свадьбы («Девять лет?! Hombre, как обидно, что нам испортили этот день, да еще так!»), но Эмилио продолжал надеяться на будущее. («У меня все в порядке. Надеюсь, у тебя тоже. Вот и еще день прошел. Adelante».) Все письма кончаются одинаково: «Besos y abrazos». «Целую и обнимаю».
Письма Эмилио к Эльвире из тюрьмы показывают, какой мощью обладают воля и самодисциплина. Эмилио не позволил себе отчаиваться. Этот человек попал в тюрьму во второй раз в жизни, надолго, и не имеет ни малейшего представления о том, когда его выпустят. Всего несколько месяцев назад он потерял любимого сына-подростка. Старший сын неведомо где — он воюет в составе кубинской повстанческой армии, он уже был ранен. Но каждое письмо к Эльвире дышит бодростью. Снова и снова он напоминает ей: «Patiencia y patiencia» — «терпение и еще раз терпение».
Бросается в глаза, что он ни разу не упоминает о Боге, о вере, о молитве. Эмилио – рационалист, он всегда апеллирует к логике и к разуму, и так было на протяжении всей его взрослой жизни. Очевидно, что он был не чужд сантиментов, особенно когда дело касалось его детей, о которых он расспрашивает каждый день. Но Эмилио Бакарди Моро — человек гордый и упорный, и в письмах из тюрьмы он проявляет бунтарскую сторону своей натуры, которая так часто проявлялась и в его коммерческой деятельности, и в политической жизни. Когда в испанской тюрьме усиливают меры безопасности и помещают всех заключенных за двойную решетку, Эмилио впадает в бешенство и отказывается от всех визитов — не хочет видеть даже Эльвиру. «Во время часов для посещений я закрою дверь, — предупреждает он жену. — Представь себе, что я в отъезде.
Клянусь тебе, мне самому это отвратительно — даже больше, чем сама тюрьма.
Согласиться с этим — все равно что пасть в их бездну. Не забывай, что я всегда говорю: все, что у нас есть — это честь и достоинство».
В сантьягской тюрьме Эмилио пробыл почти пять месяцев. Между тем его дело попало к самому Валериано Вейлеру, который немилосердно карал всякого, кого подозревали в симпатии к революции. (Вскоре после того, как Вейлер занял свой пост главнокомандующего на Кубе, он ввел политику насильственного переселения жителей сельскохозяйственных районов в расположенные поблизости укрепленные города, чтобы лишить повстанцев поддержки среди мирного населения). Три месяца он решал судьбу Эмилио и наконец постановил, что его следует отправить обратно в тюрьму на Чафаринские острова у африканского побережья. Приказ об этом вышел 19 октября.
Эмилио той же ночью вывели из камеры и посадили на пароход, который ждал в гавани Сантьяго. Эльвира успела только послать ему цветок и записку: «Какая бы участь тебя не ожидала, мы усеяли цветами наш путь, и пусть дети пожнут богатства, которые мы основали». Когда Эмилио октябрьской ночью сидел между двух полицейских офицеров в коляске, которая везла его по темным пустым улицам родного города, записка была при нем.
Наутро, в шесть часов, пароход отплыл в Гавану, пробираясь сквозь туман, нависший над бухтой Сантьяго. Эмилио и еще одного узника сначала заставили драить палубу, а затем наручниками приковали к решетке вентиляционного люка на носу судна.
Путь до Гаваны занял четыре дня. Узникам выдали по старой оловянной кружке, миске и ложке для дневного рациона, однако воды, чтобы вымыть посуду и умыться, им не полагалось, поэтому с каждым днем слой пота и сажи становился чуточку толще, а запах – отчетливее. Эмилио никогда не забывал о достоинстве и как мог протирал посуду, руки и лицо носовым платком. Затем его месяц продержали в Гаване, а потом снова посадили на корабль и отправили в Испанию — всю дорогу он вместе с другими узниками провел под палубой и ни разу не видел ни моря, ни неба.
Между тем Эльвире становилось все труднее жить в Сантьяго. Полиция несколько раз обыскивала дом, так как заподозрила, что она ведет подпольную работу вместо мужа.
Решив, что главная ее задача — все-таки защитить детей, Эльвира наняла суденышко и отправилась на Ямайку вместе со всей семьей, в том числе с семидесятитрехлетней свекровью доньей Амалией. Перед отплытием она передала шифры Эмилио Энрике Шугу, который стал новым агентом повстанцев в Сантьяго.
* * *
В декабре 1896 года генерал Антонио Масео был убит во время разведывательной вылазки в тылу испанцев в западной части Кубы. Это было очень опасное задание, и почти всем адъютантам Масео, в том числе Эмилито Бакарди, было приказано остаться.
Вместе с Масео погиб Франсиско Гомес, сын главнокомандующего повстанческой армией Максимо Гомеса.
Утрата Масео потрясла кубинцев почти так же, как и гибель Хосе Марти. Масео, который вышел из низов, задавленных расовыми предрассудками, и сумел возглавить революцию в своей стране, был символом кубинского народа и его стремления к независимости. Его «протест в Барагуа», когда он отказался принимать условия перемирия в конце Десятилетней войны, доказал последовательность идеи, за которую кубинцы столько сражались и были готовы сражаться и впредь. Легендарный героизм Масео на поле битвы — говорят, что он был двадцать семь раз ранен в бою, — и его военный гений вдохновляли повстанческую армию и приводили в бешенство противников-испанцев. Максимо Гомес, потерявший и собственного сына, и главнокомандующего, с трудом владел собой, однако борьбы не прекратил. В своем письме к Марии Кабралес, вдове Масео, которая была вынуждена отправиться на Ямайку вместе с Эльвирой Капе и другими кубинками, Гомес писал: «Плачь, Мария, плачь, и за себя, и за меня, потому что несчастному старику отказано в привилегии облегчить внутреннюю боль потоком слез».
28 декабря 1896 года Гомес объявил о гибели Масео в приказе по армии: «Сейчас страна оплакивает потерю одного из самых великих своих защитников, Куба — самого славного из своих сынов, а армия — первого из своих генералов».
Спустя два дня Эмилио Бакарди во второй раз в жизни прибыл на Чафаринские острова после целого месяца скитаний по испанским тюрьмам — одна ужаснее другой — и унизительного марша по улицам Малаги в наручниках и грязной одежде. Впереди его ожидал очередной срок — однако мысли заключенного были по-прежнему патриотичны: Передо мной — Марокко, сбоку — затерявшаяся в дымке Испания… А там, за безбрежным океаном — чем больше он смотрится в небо, тем синее становится, — там Куба, страждущая свободы, бьющаяся за нее…. Пламя ее костров окаймляет облака алым, высвечивает цвета ее флага, который иногда склоняется, но никогда не признает себя побежденным.