Дамайя, жесткая обдирка

Первые несколько дней дороги с Шаффой прошли без приключений. Скучно не было. Были скучные моменты, когда имперский тракт, вдоль которого они ехали, шел по бесконечным полям кирги или самишета или когда поля сменялись мрачным лесом, таким тихим и так близко подступающим, что Дамайя едва осмеливается говорить, чтобы не рассердить деревья. (В сказках деревья всегда сердитые.) Но даже это ново, поскольку Дамайя никогда не покидала границ Палелы, даже в Бревард с отцом и Чагой в базарный день не выезжала. Она пытается не казаться полной деревенщиной и не пялиться, разинув рот, на каждую странную вещь, которую они проезжают, но порой ничего не может с собой сделать, даже если чувствует, что Шаффа хихикает у нее за спиной. Она не может заставить себя думать, что он смеется над ней.

Бревард тесный, узкий и высокий, она ничего такого прежде не видела, потому съеживается в седле, когда они туда въезжают, смотрит на нависающие с обеих сторон улицы дома и удивляется, как они не падают на прохожих. Кажется, что больше никто не замечает, что эти дома неуклюже высоки и так плотно набиты рядом друг с другом, что это наверняка сделано нарочно. Вокруг каждого толкутся десятки людей, хотя солнце уже село и, как она знает, все должны готовиться ко сну.

Только никто не шел спать. Они проезжают один дом, такой яркий от масляных светильников и такой гремящий от смеха, что ею овладевает нестерпимое любопытство, и она спрашивает, что это за место.

– Что-то вроде гостиницы, – отвечает Шаффа, затем хмыкает. Будто она задала вопрос, который был у него на уме. – Но мы тут не остановимся.

– Тут действительно шумно, – соглашается она, стараясь казаться сообразительной.

– Хм-м, да, и это тоже. Но гораздо бо́льшая проблема в том, что это не место для детей. – Она ждет, но он не объясняет. – Мы поедем туда, где я уже несколько раз останавливался. Там приличная еда, чистые постели, и наши пожитки, скорее всего, не стянут до утра.

Итак, Дамайя проводит свою первую ночь в гостинице. Она ошеломлена: есть в комнате, полной чужих людей, еду, которая по вкусу отличается от той, что готовили родители или Чага, купаться в большой керамической ванне, под которой горит огонь, а не в промасленной бочке на кухне, наполовину налитой холодной водой, спать в кровати, которая больше, чем ее и Чаги, вместе взятые. Кровать Шаффы еще больше – так и должно быть, потому что он большой, но она все равно таращится на нее с открытым ртом, пока он волочит ее, чтобы подпереть дверь комнаты. (Это хотя бы привычно – отец порой тоже так поступал, когда появлялись слухи о неприкаянных на дороге или в окрестностях города.) Наверное, он заплатил сверх положенного за более широкую постель.

– Я сплю, как землетрясение, – говорит он улыбаясь, словно это какая-то шутка. – Если кровать слишком узкая, я скатываюсь на пол.

Она понятия не имеет, о чем он, пока не просыпается среди ночи и не слышит стонов Шаффы и не видит, как он мечется во сне. Какой-то ужасный кошмар снится ему, и она даже думает, не встать ли и не разбудить ли его. Она ненавидит кошмары. Но Шаффа взрослый, а взрослым надо спать – так всегда говорил ее отец, когда они с Чагой делали что-то такое, что будило его. Отец тогда бывал еще и очень зол, а она не хочет, чтобы Шаффа злился на нее. Он единственный во всем мире, кому она небезразлична. Потому она лежит, встревоженная, не зная, что делать, пока он не кричит что-то непонятное и кажется, будто он умирает.

– Ты спишь? – Она говорит это совсем тихо, потому что он явно спит, но как только она заговаривает, он просыпается.

– Что там? – хрипло говорит он.

– Ты… – Она не знает толком, что сказать. У тебя были кошмары – так сказала бы ей мать. Но говорят ли такое большим сильным взрослым вроде Шаффы? – Ты шумел, – заканчивает она.

– Храпел? – Он глубоко, устало вздыхает в темноте. – Извини. – Затем он засыпает и бо́льшую часть ночи не издает ни звука.

Утром Дамайя забывает о том, что случилось, по крайней мере на некоторое время. Они встают и едят еду, оставленную у их дверей в корзинке, а остальное забирают с собой, снова отправляясь по дороге в Юменес. В рассветный час Бревард кажется не таким пугающим и чужим, возможно, потому, что она видит кучки конского навоза в сточных канавах, и мальчишек с удочками, и грузчиков, которые, позевывая, ворочают ящики и тюки. Молодые женщины везут на тележках ведра с водой в местную баню для нагрева, а молодые мужчины, раздетые до пояса, калят масло и бросают в него рис под навесами за большими зданиями. Все это знакомо, и все помогает воспринимать Бревард как увеличенную версию маленького городка. Люди здесь не отличаются от Ба или Чаги, а для местных Бревард, наверное, такой же знакомый и скучный, как для нее Палела.

Они едут полдня и останавливаются отдохнуть, потом едут до конца дня, пока Бревард не остается позади, а вокруг на много миль не остается ничего, кроме каменистой, изуродованной, рваной земли. Где-то поблизости находится активный разлом, говорит Шаффа, который десятилетиями извергает новую землю, потому в таких местах земля такая вздыбленная и голая.

– Этих скал десять лет назад не было, – говорит он, показывая на огромное нагромождение серо-зеленых камней, которые кажутся острыми и почему-то сырыми. – Но потом случилось землетрясение – девять баллов. Или так я слышал – я был на объезде в другом квартенте. Но глядя на них, я могу поверить.

Дамайя кивает. Старик Отец-Земля здесь действительно ощущается ближе, чем в Палеле – нет, не ближе, это не то слово, но она не знает, какое слово тут будет лучше. Легче прикоснуться, возможно, если бы ей пришлось это делать. И… вся земля вокруг них ощущается… какой-то хрупкой. Как яичная скорлупа с едва заметными трещинами, которые все равно сулят неминуемую смерть цыпленку.

Шаффа чуть трогает ее ногой.

– Не делай этого.

Дамайя, испугавшись, и не думает лгать.

– Я ничего не делаю!

– Ты слушала землю. Это не ничего.

Откуда Шаффе знать? Она чуть сутулится в седле, думая, не извиниться ли ей. Она кладет руки на луку седла, не зная, куда их девать, что неуютно, поскольку седло такое большое, как все, что принадлежит Шаффе. (Кроме нее.) Но ей надо чем-то отвлечься, чтобы не начать слушать снова. Через мгновение Шаффа вздыхает.

– Вряд ли мне следовало чего-то ожидать, – говорит он, и разочарование в его голосе мгновенно пугает ее. – Это не твоя вина. Без обучения ты как… сухой трут, и только что мы проехали мимо ревущего огня, разбрасывающего искры. – Он вроде бы задумывается. – Хочешь, расскажу одну историю?

История – это замечательно. Она кивает, пытаясь скрыть заинтересованность.

– Хорошо, – говорит Шаффа. – Ты слышала о Шемшене?

– О ком?

Он качает головой.

– Лава земная, эти срединные общины! Вас там вообще в школе чему-то учат? Полагаю, только преданию да счету, да и тому лишь, чтобы понять, когда сажать, да?

– На другое времени нет, – говорит Дамайя, ощущая странное стремление защитить Палелу. – Может, в экваториальных общинах детям и не приходится помогать взрослым с урожаем…

– Знаю, знаю. Но все равно позор. – Он поудобнее устраивается в седле. – Ладно, я не камнелорист, но я расскажу тебе о Шемшене. Давным-давно, во время Зимы Зубов, это… хм-м-м… третья Зима после основания Санзе, где-то двенадцать сотен лет назад, некий ороген по имени Мисалем решил убить императора. Это было еще в те времена, когда император, представь себе, что-то делал, задолго до основания Эпицентра. У большинства орогенов не было в те дни должной подготовки, они, как и ты, действовали под влиянием эмоций и инстинктов и в редких случаях переживали детский возраст. Мисалем как-то умудрился не просто выжить, а еще и самостоятельно обучиться. У него был превосходный контроль, возможно, как у четырех- или пятиколечников…

– Как?

Он снова толкает ее ногой.

– Это ранги, которые используются в Эпицентре. Не перебивай.

Дамайя краснеет и подчиняется.

– Превосходный контроль, – продолжает Шаффа, – который Мисалем незамедлительно использовал для уничтожения всего живого в нескольких малых и больших городах, и даже в нескольких поселениях неприкаянных. Всего несколько тысяч человек.

Дамайя беззвучно ахает от ужаса. Ей никогда не приходило в голову, что рогги – она спохватывается. Она. Она сама рогга. Ей тут же становится противным это слово, которое она слышала почти всю жизнь. Это плохое слово, которое она не должна была произносить, хотя взрослые бросаются им направо и налево, но внезапно оно становится куда омерзительнее, чем было.

Значит, орогены. Ужасно знать, что орогены могут запросто убить стольких людей. За это, догадывается она, их люди и ненавидят.

Ее. За это люди ненавидят ее.

– Зачем он это сделал? – спрашивает она, забывая, что не должна перебивать.

– Действительно, зачем? Наверное, потому, что был немного безумен. – Шаффа наклоняется так, чтобы она могла видеть его лицо, сводит к носу глаза и двигает бровями. Это так неожиданно смешно, что Дамайя прыскает, и Шаффа заговорщически улыбается ей. – Или Мисалем был просто злым. Как бы то ни было, он пошел к Юменесу, послав весть, что уничтожит весь город, если люди не отправят к нему навстречу императора, которого он убьет. Люди были в печали, когда император заявил, что согласен на условия Мисалема, но и вздохнули облегченно – а что еще им было делать? Они не знали, как сражаться с орогеном такой силы. – Он вздыхает. – Но император пришел не один – с ним была женщина. Его телохранительница, Шемшена.

Дамайя тихонько пищит от восторга.

– Наверное, она была действительно лучшая, раз стала телохранительницей императора!

– О, да, она была прославленным бойцом лучшей крови санзе. Более того, она была из функционал-касты Инноваторов, потому изучала орогенов и знала кое-что о том, как работает их сила. Перед прибытием Мисалема она велела всем жителям Юменеса покинуть город. С собой они забрали весь скот и весь урожай. Они даже вырубили и сожгли все деревья и кустарники, сожгли дома, а затем залили огонь, чтобы остались только мокрые угли. Понимаешь ли, такова природа твоей силы – кинетическая передача, сэсунальный катализ. Одной волей горы не сдвинешь.

– Что такое…

– Нет-нет. – Шаффа ласково перебивает ее. – Я многому должен тебя научить, малышка, но вот этому тебя будут учить в Эпицентре. Позволь мне закончить.

Дамайя неохотно подчиняется.

– Скажу так. Часть силы, необходимой тебе, когда ты научишься владеть собой как подобает, берется изнутри тебя. – Шаффа касается ее затылка, как тогда, в амбаре, двумя пальцами прямо над линией роста ее волос, и она чуть подпрыгивает, поскольку при этом словно проскакивает искра, как при электрическом разряде. – Бо́льшая часть, однако, должна браться откуда-то извне. Если земля уже движется или если есть огонь, выходящий на поверхность или близко к ней, ты можешь использовать эту силу. Ты предназначена для использования этой силы. Когда Отец-Земля шевелится, он выпускает столько дикой силы, что, если взять ее, это не повредит ни тебе, ни кому-то еще.

– И воздух не становится холодным? – Дамайя изо всех сил старается быть вежливой, сдержать свое любопытство, но история такая увлекательная! И мысль использовать орогению безопасно, чтобы не причинять вреда, так заманчива! – И никто не умирает?

Она чувствует, как он кивает.

– Когда ты используешь силу земли – нет. Но, конечно, Отец-Земля не шевелится по чужому хотению. Когда поблизости нет земной силы, ороген может все же заставить землю шевелиться, но только если возьмет необходимое тепло, силу и движение из окружающих его предметов. Из всего, что движется или источает тепло – походные костры, вода, воздух, даже камни. И, конечно, из живых существ. Шемшена не могла убрать воздух или камни, но могла – и убрала – все остальное. Когда они с императором встретились с Мисалемом у обсидиановых врат Юменеса, они были единственными живыми существами в городе, а от города остались одни стены.

Дамайя восторженно втягивает воздух, пытаясь представить Палелу пустой, без единого кустика или козленка, но это было свыше ее сил.

– И все просто… ушли? Потому, что она сказала?

– Ну, вообще-то император приказал, но да. Юменес в те дни был куда меньше, но все равно это было большое дело. Но либо так, либо позволить чудовищу взять всех в заложники. – Шаффа пожимает плечами. – Мисалем утверждал, что не хочет сам стать императором, но кто бы в это поверил? Человек, который угрожает городу, чтобы получить то, что хочет, ни перед чем не остановится.

Это имело смысл.

– А он не знал, что сделала Шемшена, прежде чем добрался до Юменеса?

– Нет. Все было сожжено до его прибытия, люди ушли в другом направлении. Так что, когда Мисалем встретился с императором и Шемшеной, он потянулся за силой, чтобы уничтожить город, – и почти ничего не нашел. Нет силы – город не уничтожить. И пока Мисалем барахтался, пытаясь вытянуть то немногое тепло, что было в воздухе и земле, Шемшена вонзила стеклянный кинжал в торус его силы. Это не убило его, но отвлекло достаточно, чтобы разрушить его орогению, а с остальным Шемшена разделалась своим вторым кинжалом. Так было покончено с величайшей угрозой Древней империи Санзе – вернее, Экваториального объединения Санзе.

Дамайя дрожит от восторга. Она давно не слышала такой прекрасной сказки. Но ведь это правда. Это даже лучше! Она робко улыбается Шаффе.

– Мне понравилась эта сказка.

К тому же он отличный рассказчик. У него такой низкий бархатный голос. Она прямо-таки видела все это, пока он рассказывал.

– Я так и думал, что тебе может понравиться. Так, понимаешь ли, и появились Стражи. Как Эпицентр является орденом орогенов, так мы – орден, который наблюдает за Эпицентром. Поскольку мы знаем, как и Шемшена, что при всей своей чудовищной силе вы не неуязвимы. Вас можно победить.

Он гладит руку Дамайи, лежащую на луке седла, и она уже не ежится, но и сказка ей уже не так нравится. Пока он ее рассказывал, она воображала себя Шемшеной, отважно выступающей против ужасного врага и побеждающей его при помощи хитрости и искусства. Но с каждым шаффиным вы и вас она начинает понимать: он видит в ней не будущую Шемшену.

– И потому мы, Стражи, обучаемся, – продолжает он, возможно, не замечая, как притихла она. Теперь они в самом сердце расколотой земли. Острые, зазубренные скалы, высокие, как дома в Бреварде, обрамляют дорогу по обе стороны, насколько видит глаз. Кто бы ни строил эту дорогу, ему пришлось вырезать ее из самой земли.

– Мы обучаемся, – продолжает он, – как делала Шемшена. Мы изучаем, как работает сила орогении, и ищем способы обратить это знание против вас. Мы высматриваем среди вас тех, кто может стать будущими Мисалемами, и уничтожаем их. Остальных мы опекаем. – Он снова наклоняется, чтобы улыбнуться ей, но на сей раз Дамайя в ответ не улыбается. – Теперь я твой Страж, и мой долг сделать так, чтобы ты была полезна, но не опасна.

Когда он выпрямляется и замолкает, Дамайя не просит его рассказать еще сказку, как могла бы. Ей больше не нравится то, что он рассказал. И внезапно она каким-то образом понимает – он и не хотел, чтобы сказка ей понравилась.

Молчание продолжается и тогда, когда рваная земля потихоньку выравнивается, затем переходит в зеленые покатые холмы. Здесь ничего нет – ни ферм, ни пастбищ, ни лесов, ни городков. Судя по некоторым признакам, люди тут когда-то жили – она видит вдалеке поросшие мхом развалины чего-то вроде силосной башни, если они бывают размером с гору. И другие строения, слишком правильные и зазубренные, чтобы быть природными, слишком развалившиеся и странные, чтобы узнать. Руины, понимает она. Руины какого-то города, погибшего много-много Зим назад, потому от него так мало и осталось. А за руинами смутно виднеющийся на фоне затянутого облаками неба мерцает, медленно вращаясь, обелиск цвета грозовой тучи.

Санзе – единственное государство, которое пережило Пятое время года невредимым, причем не один раз, а целых семь. Она учила это в яслях. Семь веков, в течение которых земля где-то трескалась и извергала пепел или смертельный газ, что приводило к бессолнечной Зиме, которая тянулась годами или десятилетиями, а не несколько месяцев. Отдельные общины часто переживали Зимы, если были готовы. Если им везло. Дамайя знает предание камня, которое преподают всем детям, даже в такой дыре, как Палела. В первую очередь охраняй ворота. Держи хранилища чистыми и сухими. Повинуйся преданию, делай жестокий выбор, и, возможно, когда закончится Зима, останутся те, кто будут помнить, что такое цивилизация.

Но только раз в известной истории выжило целое государство – много сотрудничающих общин. Даже расцветали вновь и вновь, становясь все сильнее и крупнее с каждым катаклизмом. Поскольку люди санзе сильнее и умнее всех.

Глядя на далекий, мерцающий обелиск, Дамайя думает: Даже умнее тех, кто его создал?

Наверняка. Санзе все еще здесь, а обелиск – лишь очередной осколок какой-то мертвой цивилизации.

– Ты примолкла, – через некоторое время говорит Шаффа, поглаживая ее руку на луке седла, чтобы пробудить ее от задумчивости. Его ладонь более чем в два раза больше, чем у нее, теплая и утешительная в своей огромности. – Все обдумываешь сказку?

Она пытается сказать «нет», но, конечно, она думала о сказке.

– Немного.

– Тебе не нравится, что в этой сказке злодей – Мисалем. Что ты сама как Мисалем – потенциальная угроза, только у тебя нет Шемшены, чтобы контролировать тебя.

Он говорит это сухо. Это не вопрос.

Дамайя ежится. Как это ему всегда удается знать, о чем она думает?

– Я не хочу быть угрозой, – тихонько пищит она. Затем, в порыве отваги, добавляет: – Но я не хочу… чтобы меня контролировали. Я хочу быть… – Она ищет слова, затем вспоминает, что ее брат говорил о том, что такое быть взрослым. – Ответственной. Сама.

– Прекрасное желание, – говорил Шаффа. – Но простой факт в том, Дамайя, что ты не можешь контролировать себя. Это не в твоей природе. Ты молния, опасная, если ее не загнать в провода. Ты пламя – да, ты теплый свет в холодной темной ночи, но также и пожар, уничтожающий все на твоем пути…

– Я никого не уничтожу! Я не такая плохая!

Внезапно все это становится слишком. Дамайя пытается обернуться и посмотреть на него, хотя от этого она теряет равновесие и соскальзывает с седла. Шаффа тут же твердо поднимает ее и усаживает лицом вперед, что без слов говорит: сиди как положено. Дамайя от расстройства еще крепче вцепляется в луку седла. А потом, поскольку она усталая и сердитая, и попа у нее болит от трех дней в седле, и поскольку у нее вся жизнь пошла колесом, и поскольку ее осеняет, что она никогда снова не будет нормальной, она говорит больше, чем хотела.

– В любом случае ты мне не нужен, чтобы меня контролировать. Я сама могу!

Шаффа натягивает повод. Лошадь, всхрапнув, останавливается.

Дамайя цепенеет от ужаса. Она нагрубила ему! Дома мать всегда давала ей за такое подзатыльник. Шаффа сейчас побьет ее? Но он говорит так же ласково, как и всегда:

– Правда можешь?

– Что?

– Контролировать себя. Это важный вопрос. Самый важный. Можешь?

– Я… я не… – пищит Дамайя.

Шаффа кладет ладони ей на руки, сложенные на луке седла. Думая, что он хочет спрыгнуть с седла, она пытается их убрать, чтобы он мог схватиться. Он стискивает ее правую руку и удерживает ее на месте, хотя отпускает левую.

– Скажи, как тебя обнаружили?

Она понимает, о чем он, даже не задавая вопросов.

– На ланче. Я… Мальчик толкнул меня.

– Это было больно? Ты испугалась, разозлилась?

Она пытается вспомнить. Этот день во дворе кажется таким далеким.

– Разозлилась. – Но ведь это не все? Заб был больше нее. Он всегда задирал ее. И когда он ее толкнул, было больно, пускай и чуть-чуть. – Испугалась.

– Да. Орогения действует инстинктивно. Ее порождает необходимость выжить в момент смертельной опасности. В этом беда. Страх перед обидчиком, страх перед вулканом – силе, что живет в тебе, все равно. Она не осознает степени угрозы.

По мере того как Шаффа говорит, его рука делается все тяжелее, давит все сильнее.

– Твоя сила защищает тебя одинаково, вне зависимости от масштаба угрозы. Пойми, Дамайя, как тебе повезло – ороген, как правило, открывается, убив члена семьи или друга. В конце концов, именно те, кого мы больше всего любим, ранят нас всего сильнее.

Он расстроен, думает поначалу она. Может, он думает о чем-то ужасном, о том, что заставляет его метаться и стонать среди ночи? Может, кто-то убил члена его семьи или друга? Вот потому он так сильно давит ей на руку?

– Ш… Шаффа. – Она внезапно пугается. Она не понимает почему.

– Ш-ш-ш-ш… – говорит он и расправляет пальцы, сплетая их с ее собственными. Затем он давит сильнее, так, что нажим приходится на кости ее ладони. Он делает это нарочно.

– Шаффа! – Это больно. Он знает, что это больно. Но он не останавливается.

– Тихо, тихо, успокойся, малышка. Ну, ну.

Когда Дамайя скулит и пытается вырваться – это больно, это продолжающееся размалывающее давление его руки, жесткий холодный металл луки, собственные кости, пронзающие ее плоть – Шаффа вздыхает и обнимает ее другой рукой за талию. – Спокойно. Будь отважной. Я собираюсь сломать тебе руку.

– Что…

Шаффа делает что-то, что заставляет его бедра напрячься от усилия, а его грудная клетка толкает ее вперед, но она едва ли это замечает. Все ее сознание сосредоточено на ее руке, на его руке, на тошнотворном влажном щелчке, и толчке того, что прежде никогда не сдвигалось с места, на боли такой острой, внезапной и сильной, что она вопит. Она царапает его руку свободной рукой, отчаянно, бессмысленно. Он отбрасывает ее руку прочь и прижимает к ее бедру, так что она царапает себя.

И сквозь боль она вдруг осознает холодное, ободряющее спокойствие камня под копытами лошади.

Давление ослабевает. Шаффа поднимает ее сломанную руку так, чтобы она могла видеть повреждения. Она продолжает кричать теперь от ужаса при виде собственной руки, изогнутой так, как не должно быть, кожи, взбугрившейся и покрасневшей в трех местах, как второй набор костяшек, пальцев, уже сведенных спазмом.

Камень манит. Глубоко внутри него тепло и сила, которые могут помочь ей забыть о боли. Она почти тянется к этому обещанию освобождения. Затем медлит.

Ты можешь контролировать себя?

– Ты могла бы убить меня, – говорит Шаффа ей в ухо, и, несмотря на все, она замолкает, чтобы слышать его. – Дотянуться до огня в земле или вытянуть силу из всего, что вокруг тебя. Я сижу в пределах твоего торуса. – Для нее это ничего не значит. – Это плохое место для орогении, с учетом того, что ты еще не обучена – одна ошибка, и ты сдвинешь разлом под нами и устроишь землетрясение. Это может убить и тебя тоже. Но если бы тебе удалось выжить, ты была бы свободна. Нашла бы какую-нибудь общину, упросила бы принять тебя или присоединиться к стае неприкаянных и жить как можешь. Ты могла бы скрывать свою суть, если будешь умной. Некоторое время. Это не может длиться долго, это будет иллюзией, но какое-то время ты будешь чувствовать себя нормальной. И я знаю, что ты больше всего хочешь именно этого.

Дамайя почти не слушает его. Боль пульсирует в ее руке, ее плече, в зубах, затуманивая все чувства. Когда он перестает говорить, она стонет и снова пытается вырваться. Его пальцы предупреждающе напрягаются, и она мгновенно замирает.

– Очень хорошо, – говорит он. – Ты контролировала себя, невзирая на боль. Большинство молодых орогенов неспособны на такое без обучения. Теперь будет настоящее испытание. – Он охватывает ее маленькую ладонь своей большой. Дамайя съеживается, но прикосновение его ласково. Пока. – Похоже, твоя рука сломана минимум в трех местах. Если ее положить в лубок и ухаживать, то, возможно, рука заживет без последствий. Однако, если я ее сломаю…

Она не может дышать. Страх забивает легкие. Она выдавливает из себя остатки воздуха единственным словом:

– Нет!

– Никогда не говори мне «нет», – говорит он. Слова жгут ей кожу. Он наклоняется, чтобы прошептать их ей прямо в ухо. – Орогены не имеют права говорить «нет». Я твой Страж. Я сломаю каждую кость в твоей руке, каждую кость в твоем теле, если решу, что это необходимо для того, чтобы обезопасить мир от тебя.

Он не ломает ее руку. Почему? Не ломает. Пока она молча дрожит, он проводит большим пальцем по вспухшим узлам, которые уже начали формироваться на тыльной стороне ее руки. В этом его жесте есть нечто созерцательное, нечто любопытствующее. Дамайя не может смотреть. Она закрывает глаза, и слезы текут из-под ее ресниц. Ее тошнит, ей холодно. В ушах шумит кровь.

– П… почему? – судорожно выговаривает она. Дышать приходится с усилием. Кажется невозможным, что все это случилось на дороге, непонятно где, в солнечный тихий полдень. Она не понимает. Ее семья показала ей, что любовь – это ложь. Она не подобна камню, она гнется и крошится, как ржавый металл. Но ей казалось, что Шаффе она нравится.

Шаффа гладит ее сломанную руку.

– Я люблю тебя, – говорит он.

Она дергается, и он успокаивает ее тихим шепотом в ухо, пока его большой палец поглаживает руку, которую он сам сломал.

– Никогда не сомневайся в этом, малышка. Бедняжка, запертая в амбаре, так боящаяся себя самое, что не могла даже говорить. И все же в тебе есть пламя разума вместе с пламенем земли, и я не могу не восхищаться обоими, каким бы страшным ни было последнее. – Он качает головой и вздыхает. – Очень не хочется это делать с тобой. Мне ненавистно, что это необходимо. Но пойми, пожалуйста – я делаю тебе больно, чтобы ты не сделала больно больше никому.

Ее рука горит. Ее сердце тяжело бьется, и с каждым ударом пульсирует боль, БОЛЬ боль, БОЛЬ боль, БОЛЬ боль. Как было бы хорошо унять эту боль, шепчет камень внизу. Однако это означало бы убить Шаффу – единственного в этом мире, кто любит ее.

Шаффа кивает, словно своим мыслям.

– Знай, Дамайя, я никогда не солгу тебе. Загляни под свою руку, Дамайя.

Дамайя через силу открывает глаза. Сто лет требуется, чтобы убрать ее другую руку. И когда она это делает, она видит, что в свободной руке он держит длинный, сходящийся на конус кинжал из черного стекла. Острие касается ткани ее рубашки, прямо под грудной клеткой. Он направлен ей в сердце.

– Одно дело – подавить рефлекс. И совсем другое – справиться с сознательным, нарочитым желанием убить другого ради самозащиты или чего еще. – Словно чтобы обозначить это желание, Шаффа колет ее в бок стеклянным ножом. Он достаточно остер, чтобы укусить даже сквозь одежду. – Но, кажется, ты умеешь, как и говорила, контролировать себя.

С этими словами Шаффа отводит кинжал, умело вертит его в пальцах и не глядя засовывает за пояс. Затем он берет ее сломанную руку обеими руками.

– Держись.

Она не может, поскольку не понимает, что делать. Ее слишком сбила с толку дихотомия его ласковых слов и жестоких действий. Затем она снова кричит, когда Шаффа начинает методично вправлять кости ее руки. Это длится всего несколько секунд. Но кажется, что это длится гораздо дольше.

Когда она отбивается от него, в полуобмороке, трясущаяся, слабая, Шаффа снова пускает лошадь вперед, на этот раз короткой рысью. Дамайя уже не ощущает боли, едва замечая, что Шаффа придерживает ее поврежденную руку своей собственной, на сей раз прижимая ее к ее телу, чтобы уменьшить риск случайных толчков. Она не удивляется этому. Она ни о чем не думает, ничего не делает, ничего не говорит. В ней ничего не осталось, чтобы об этом сказать.

Зеленые холмы остаются позади, местность снова становится ровной. Она не обращает на это внимания, просто смотрит на небо и на этот далекий дымчато-серый обелиск, который, кажется, не поменял положения, хотя они проехали уже столько миль. Вокруг него небо становится синее и начинает наливаться чернотой, пока обелиск не превращается в темное пятно на фоне загорающихся звезд. Наконец, когда солнечный свет угасает, Шаффа направляет лошадь с дороги и спешивается, чтобы разбить маленький лагерь. Он снимает Дамайю с седла и опускает на землю, и она стоит там, где он ее поставил, пока он расчищает участок и ногой сдвигает маленькие камни в круг, чтобы разжечь костер. Дров тут нет, но он вынимает из седельных сумок несколько кусков чего-то и разжигает огонь. Судя по запаху, это уголь или сушеный торф. Вообще-то ей все равно. Она просто стоит, пока он снимает с лошади седло и чистит животное, раскатывает спальные мешки и ставит на огонь маленький котелок. Запах готовящейся еды вскоре перекрывает маслянистую вонь костра.

– Я хочу домой, – выдает Дамайя. Она по-прежнему прижимает руку к груди.

Шаффа на мгновение отрывается от приготовления ужина, поднимает на нее взгляд. В мерцании костра его льдистые глаза словно пляшут.

– У тебя больше нет дома, Дамайя. Но скоро будет. В Юменесе. Там у тебя будут учителя и друзья. Целая новая жизнь.

Он улыбается.

Ее рука почти онемела после того, как он вправил кости, но осталась тупая, пульсирующая боль. Она закрывает глаза, желая, чтобы она ушла. Чтобы все ушло. Боль. Рука. Мир. Мимо проплывает запах чего-то вкусного, но у нее нет аппетита.

– Я не хочу новой жизни.

На мгновение ей отвечает тишина, затем Шаффа вздыхает и встает, подходит к ней. Она пятится, но он опускается перед ней на колени и кладет ей руки на плечи.

– Ты боишься меня? – спрашивает он.

На какое-то мгновение в ней возникает желание солгать ему. Она думает, что ему не понравится, если она скажет правду. Но ей слишком больно, она слишком отупела сейчас, чтобы бояться, лицемерить или льстить. Потому она говорит правду.

– Да.

– Хорошо. Так и надо. Я не сожалею, что причинил тебе боль, поскольку тебе нужен был урок боли. Что ты понимаешь обо мне теперь?

Она качает головой. Затем она заставляет себя ответить, ибо смысл именно в этом.

– Я должна делать, что мне скажут, или ты сделаешь мне больно.

– И?

Она крепче закрывает глаза. Во сне это прогоняет злых существ.

– И, – добавляет она, – ты сделаешь мне больно, даже если я послушаюсь. Если будешь считать, что так надо.

– Да. – Она почти слышит его улыбку. Он отводит от ее щеки выбившуюся прядку, проводя тыльной стороной пальцев по ее коже. – То, что я делаю, Дамайя, не случайно. Это все связано с контролем. Не давай мне причины сомневаться в тебе, и я никогда больше не сделаю тебе больно. Ты поняла?

Она не хочет слышать его слов, но вопреки себе слышит. И вопреки себе какая-то часть ее чуть успокаивается. Но она не отвечает, так что он говорит:

– Посмотри на меня.

Дамайя открывает глаза. На фоне костра его голова – темный силуэт, обрамленный еще более темными волосами. Она отворачивается.

Он берет ее лицо и твердо поворачивает к себе.

– Ты поняла?

Конечно, это предупреждение.

– Да, – говорит она.

Удовлетворенный, он отпускает ее. Затем подводит к костру и жестом велит сесть на камень, который он подкатил для нее. Она садится. Когда он дает ей металлическую миску с чечевичной похлебкой, она ест – неуклюже, поскольку она не левша. Она пьет из фляги, которую он ей протягивает. Ей надо пописать, но это трудно, она спотыкается на неровной земле, в темноте, вдалеке от костра, отчего ее рука начинает ныть, но она справляется. Поскольку спальный мешок только один, она ложится рядом с ним, когда он похлопывает по нему рукой, указывая, где ей лечь. Когда он велит ей спать, она закрывает глаза – но уснуть не может долго.

Однако когда она засыпает, ее сны полны острой боли и вздымающейся земли, и огромной дыры, полной белого света, которая пытается проглотить ее, и кажется, и минуты не прошло, как Шаффа ее будит. Еще середина ночи, хотя звезды изменили положение. В первое мгновение она не вспоминает, что он сломал ей руку, и, не задумываясь, улыбается ему. Он моргает, затем отвечает ей искренней улыбкой.

– Ты беспокойно спала, – говорит он.

Она облизывает губы, уже не улыбаясь, поскольку она вспомнила и поскольку не хочет рассказывать ему, насколько напугали ее кошмары. Или пробуждение.

– Я храпела? – спрашивает она. – Мой брат говорит, что я сильно храплю.

Какое-то мгновение он молча смотрит на нее, улыбка его исчезает. Ей начинают не нравиться эти краткие мгновения молчания. Это не просто паузы в разговоре или моменты, когда он собирается с мыслями. Это испытания, хотя она не понимает, на что. Он всегда испытывает ее.

– Храпела, – говорит он наконец. – Да. Не беспокойся. Я не буду тебя за это дразнить, как твой брат.

Шаффа улыбается, как будто это должно быть смешно. Брат, которого у нее больше нет. Кошмары, которые поглотили ее жизнь.

Но он остается единственным человеком, которого она может любить, так что она кивает и снова закрывает глаза, расслабляясь у него под боком.

– Спокойной ночи, Шаффа.

– Спокойной ночи, малышка. Пусть твой сон будет всегда спокойным.

* * *

КИПЯЩАЯ ЗИМА: 1842–1845 по имперскому летоисчислению. Взорвалась горячая точка под озером Теккарис, выбросив в воздух достаточно пара и твердых частиц, чтобы вызвать кислотные дожди и затемнение над всей территорией Южного Срединья, Антарктики и общинами Восточного Побережья. Экваториали и северные широты не пострадали благодаря господствующим ветрам и океанским течениям, так что историки спорят, считать ли этот период «истинной» Зимой.

Зимы Санзе, учебное пособие для детей 12 лет