Ты – все, что тебе нужно

В Кастриме есть одно сооружение, которое сверкает. Оно на самом низком уровне этой огромной жеоды, и тебе кажется, что оно скорее построено, чем выросло само: его стены – не резной сплошной кристалл, а вырезанные из слюды плиты, густо усеянные крохотными кристаллическими хлопьями, не менее прекрасными, чем их более крупные собратья, пусть и не столь поразительными. Зачем кому-то нужно было высекать эти плиты и тащить их сюда, чтобы построить из них дом среди всех этих готовых, ненаселенных жилищ, ты понятия не имеешь. Ты не спрашиваешь. Тебе все равно.

Лерна идет с тобой, поскольку это официальный лазарет поселения, а тот, к кому ты идешь, его пациент. Но ты останавливаешь его у дверей, и что-то в твоем лице предупреждает его об опасности. Он не протестует, когда ты входишь туда без него.

Ты медленно проходишь в открытые двери и останавливаешься, когда замечаешь камнееда в противоположном конце большого главного покоя лазарета. Сурьма, да. Ты почти забыла имя, которое ей дал Алебастр. Она отвечает тебе бесстрастным взглядом, почти неразличимая на фоне белой стены, разве что видна ржавчина на кончиках ее пальцев и ослепительная чернота ее «волос» и глаз. Она не изменилась с тех пор, как ты последний раз видела ее двенадцать лет назад, в день гибели Миова. Но для таких, как она, двенадцать лет – ничто.

Как бы то ни было, ты киваешь ей. Это жест вежливости, а в тебе еще осталось нечто от воспитанницы Эпицентра. Ты умеешь быть вежливой со всеми, как бы ты их ни ненавидела.

Она говорит:

– Не приближайся.

Она обращается не к тебе. Ты оборачиваешься и видишь у себя за спиной Хоа. Откуда он взялся? Он неподвижен, как и Сурьма, – неестественно неподвижен, что заставляет тебя в конце концов заметить, что он не дышит. И никогда не дышал все время, которое ты знаешь его. Ржавь, как же ты этого не заметила? Хоа смотрит на нее тем же злым, угрожающим взглядом, что и на камнееда Юкки. Воможно, все они недолюбливают друг друга. Наверняка на собрании они чувствуют себя неуютно.

– Он мне неинтересен, – говорит Хоа.

Сурьма на миг переводит взгляд на тебя. Затем возвращается к Хоа.

– Мне она интересна лишь по его поручению.

Хоа не говорит ничего. Возможно, он обдумывает ее слова. Возможно, это предложение перемирия или объявление притязаний. Ты качаешь головой и проходишь мимо обоих.

В дальнем конце главного покоя, на груде подушек и покрывал лежит тонкая темная фигурка и хрипло дышит. Он чуть шевелится и приподнимает голову, когда ты подходишь. Когда ты склоняешься к нему прямо на расстоянии его вытянутой руки, с облегчением узнаешь его. Все остальное в нем изменилось, но, по крайней мере, его глаза остались прежними.

– Сиен, – говорит он. Голос его скрежещет, как гравий.

– Теперь я Иссун, – машинально отвечаешь ты.

Он кивает. Кажется, это причиняет ему боль – на мгновение он зажмуривается. Затем он делает очередной вдох, откровенно расслабляется и несколько оживает.

– Я знал, что ты не погибла.

– Тогда почему ты не пришел? – говоришь ты.

– У меня были собственные проблемы. – Он чуть улыбается. Ты прямо слышишь, как сминается кожа на его левой скуле – там огромный ожог. Его взгляд перемещается на Сурьму – медленно, как движение камнееда. Затем он снова возвращается к тебе.

(К ней, к Сиенит.)

К тебе, Иссун. Ржавь, ты будешь счастлива, когда поймешь, в конце концов, кто ты есть.

– И я был занят. – Алебастр приподнимает свою правую руку. Она резко заканчивается в середине предплечья, его торс ничем не прикрыт, и ты видишь, что произошло. От него мало что осталось. Он много чего потерял, и от него несет кровью, мочой, гноем и горелым мясом. Однако травму руки он получил не в пожаре Юменеса. Культя накрыта чем-то темным и коричневым, и это явно не кожа – слишком твердое, что-то слишком однородно-известковое на вид по своему составу.

Камень. Его рука стала камнем. Но бо́льшая часть ее исчезла, а культя…

…отметины зубов. Это отметины зубов. Ты снова поднимаешь взгляд на Сурьму и думаешь об алмазной улыбке.

– Слышал, что и ты была занята, – говорит Бастер.

Ты киваешь, оторвав, наконец, свой взгляд от камнееда. (Теперь ты знаешь, какой камень они едят.)

– После Миова я… – Ты не знаешь, как это лучше сказать. Есть скорби слишком глубокие, чтобы их переносить, но ты переживаешь их снова и снова.

– Мне надо было стать другой.

Это звучит бессмысленно. Алебастр, однако, тихо одобрительно хмыкает, словно понимает.

– По крайней мере, ты осталась свободной.

Если свобода заключается в том, чтобы все скрывать.

– Да.

– Устроилась?

– Вышла замуж. Родила двоих детей. – Алебастр молчит. Со всеми этими пятнами обугленной кожи и известковистого коричневого камня на лице невозможно сказать, улыбается он или кривится. Ты, однако, предполагаешь последнее и добавляешь: – Оба они были… как я. Я… мой муж…

От слов все это обретает такую реальность, которой не дают даже воспоминания, и ты замолкаешь.

– Я понимаю, почему ты убила Корунда, – очень тихо говорит Алебастр. И затем, когда ты складываешься пополам, когда эти слова буквально бьют тебя под дых, он добивает тебя. – Но я никогда тебе этого не прощу.

Проклятье. Будь он проклят. Будь ты проклята.

Ты не сразу отвечаешь.

– Я понимаю, что тебе хочется убить меня, – в конце концов выдавливаешь ты. Облизываешь губы. Сглатываешь. Выплевываешь слова. – Но сначала мне нужно убить моего мужа.

Алебастр хрипло выдыхает.

– Два твоих других ребенка.

Ты киваешь. Даже если Нэссун жива, Джиджа забрал ее у тебя, этого достаточно.

– Я не собираюсь убивать тебя, Си… Иссун, – устало говорит он. Может, он слышит твой тихий вздох не то облегчения, не то разочарования. – Не стал бы, даже если бы мог.

– Если бы ты…

– Ты еще такое можешь? – Он пользуется твоим замешательством, как всегда. В нем ничто не изменилось, кроме его изуродованного тела. – Ты навлекла тот гранат на Аллию, но он был полудохлый. Ты должна была использовать тот аметист в Миове, но это был… чрезвычайный случай. Ты можешь теперь делать это сознательно?

– Я… – Ты не хочешь понимать. Но теперь твой взгляд отрывается от того кошмара, в который превратился твой наставник, твой любовник, твой друг. Его привлекает странный предмет за спиной Алебастра, чуть в стороне, он прислонен к стене лазарета. Он похож на стеклянный кинжал, но его клинок слишком длинен и широк для практического применения. У него огромная рукоять, возможно, из-за того, что клинок настолько идиотски длинный, и крестовина, которая будет мешать, как только кто-то попробует резать им мясо или рассечь узел. И он сделан не из стекла, по крайней мере, не из такого, какое ты когда-либо видела. Он розовый, на грани красного, и…

И. Ты не отводишь от него взгляда. Вглядываешься в него. Ощущаешь, как он пытается затянуть твой разум в себя, вниз. Падаешь. Падаешь вверх, в бесконечный колодец мерцающего, граненого розового света…

Ты ахаешь и вырываешься, затем смотришь на Алебастра. Он снова болезненно улыбается.

– Это шпинель, – говорит он, подтверждая твое ошеломление. – Мой. Ты еще не сделала себе свой? Обелиски приходят на твой зов?

Ты не хочешь понимать, но понимаешь. Ты не хочешь верить, но ты всегда в это верила на самом деле.

– Это ты разорвал тот разлом на севере, – выдыхаешь ты. Ты стискиваешь кулаки. – Ты расколол континент. Ты начал эту Зиму. При помощи обелисков. Ты сделал… все это.

– Да, при помощи обелисков и узловиков. Теперь все они обрели покой. – Он хрипло выдыхает. – Мне нужна твоя помощь.

Ты машинально качаешь головой, но это не отрицание.

– Чтобы залатать все?

– О, нет, Сиен. – На сей раз ты даже не пытаешься поправлять его. Ты не можешь отвести взгляда от его довольной улыбки. Почти оскала скелета. Когда он говорит, ты замечаешь, что часть его зубов тоже превратилась в камень. Сколько же из его органов тоже окаменели? Сколько еще он сможет жить так – да и сможет ли?

– Я не хочу, чтобы ты все это исправляла, – говорит Алебастр. – Это лишь побочный эффект, но Юменес свое заслужил. Нет, я жду от тебя, моя Дамайя, моя Сиенит, моя Иссун, что мы сделаем все еще хуже.

Ты смотришь на него, лишившись дара речи. Затем он подается вперед. Это явно дается ему через боль, ты слышишь скрип и натяжение его плоти и легкий треск, словно где-то в нем раскалывается камень. Но когда он приближает свое лицо к твоему, он снова улыбается, и внезапно до тебя доходит – клятая, жручая Земля, он вовсе не безумен и никогда не был безумным.

– Скажи, – говорит он, – ты когда-нибудь слышала о такой штуке, как луна?