Сравнение восприятия с ощущением. Мы уже говорили на с. 27, что чистое ощущение есть абстракция, для которой в душевной жизни взрослого нет соответствующей реальности. Сравнительно с чистым ощущением всё, что воздействует на наши органы чувств, вызывает в нас нечто большее: оно возбуждает в мозговых полушариях процессы, которые отчасти обусловлены модификациями в строении нашего мозга, произведенными в нем предшествующими впечатлениями; в нашем сознании эти процессы вызывают идеи, которые так или иначе связаны с данным ощущением. Первой такой идеей является представление того предмета, к которому относится данное чувственное свойство. Осознание известных материальных объектов, находящихся перед нашими органами чувств, и есть то, что в настоящее время называется в психологии восприятием. Осознание таких объектов может быть более или менее полным: оно может заключаться в знакомстве с названием объекта и в знании важнейших свойств или во всестороннем понимании самых отдаленных отношений данного объекта к другим явлениям опыта. Провести резкую демаркационную черту между скудным и содержательным осознанием невозможно, потому что его содержание, выходящее за пределы грубых первичных ощущений, обусловлено законами ассоциации, ассоциации же незаметно переходят одна в другую, являясь всеобщим продуктом того же самого ассоциационного механизма. В актах непосредственного осознания ассоциационные процессы играют меньшую роль, в опосредованных — большую.

Таким образом, совместная деятельность физиологических процессов, обусловливающих воспроизведение и непосредственные ощущения, и есть то, что дает содержание нашим восприятиям. Каждый конкретный материальный предмет представляет собой комплекс чувственных свойств, с которыми мы впервые знакомились в различные времена. Иные из этих свойств, именно те, которые или отличаются постоянством, или особенно интересны для нас, или имеют практическое значение, мы принимаем за существенные элементы данного предмета. К таким свойствам относятся внешние очертания предмета, его размеры, масса и т. д. Другие свойства, более изменчивые, мы считаем несущественными, случайными. Первые свойства мы называем реальностью, последние — ее проявлениями. Например, услышав звук, я говорю: «Экипаж!» Но звук не есть экипаж, а только один из самых несущественных признаков его появления. Настоящий экипаж есть нечто вполне видимое и осязаемое, образ чего был вызван в моем сознании звуком. Когда поле моего зрения занято, как, например, в данную минуту образом коричневой плоскости с непараллельными краями и неровными углами, и когда я называю этот образ моим массивным четырехугольным библиотечным столом, то на самом деле этот образ не есть стол. Он даже не есть стол, поскольку последний служит объектом зрения, если на него правильно смотреть. Это искаженный перспективный вид трех сторон предмета, который я мысленно воспринимаю до известной степени цельно и правильно. Задняя часть стола, его прямые углы, его размеры и тяжесть суть черты, которые я осознаю в нем почти так же, как и его название. Название здесь, конечно, случайная, установленная привычкой ассоциация. «Природа, — говорит Рид, — экономна в своих действиях и не станет предназначать особый инстинкт для того, чтобы сообщить нам знания, которые мы можем быстро приобрести с помощью опыта и привычки». Воспроизведенные свойства, связанные с непосредственно ощущаемыми в один комплекс вещи, имеющей название, — вот материалы, из которых слагается мое непосредственное восприятие стола. Дети должны пройти длинную школу воспитания глаза и уха, итобы научиться воспринимать реальные объекты, входящие в состав опыта взрослых. Всякое восприятие есть нечто приобретенное.

Восприятие не есть сложное состояние сознания. Тем не менее нет оснований допускать, что процесс восприятия предполагает слияние различных ощущений и идей. Воспринимаемый объект есть единичное состояние сознания, обусловленное, без сомнения, частью периферическими, частью центральными чувственными токами, но ни в каком случае не заключающее в себе простой совокупности ощущений и идей, которые были бы немедленно вызваны данными токами, если бы сознание не было дополнено иным психическим содержанием. Мы часто замечаем существенную разницу между тем и другим случаем. Чувственные свойства меняются на наших глазах. Возьмем уже приведенный однажды пример: «Pas de lieu Rhone que nous»; можно перечитывать эту фразу много раз и не замечать ее звукового тождества с «Paddle your own canoe». Как только в нашем уме при чтении этой фразы появились ассоциации с английскими словами, самые звуки фразы как бы изменились. Звуки слов обыкновенно воспринимаются сразу с их значением. Иногда, впрочем, ассоциационные токи на несколько мгновений задерживаются (когда ум наш занят чем-нибудь посторонним); в таком случае слова «завязают» в ухе, как отголоски бессмысленных звуков. Затем вдруг их смысл становится ясным. Но в эту минуту нередко с удивлением замечаешь, что сам характер слова как будто изменился. Наш язык стал бы звучать для нас совершенно иначе, если бы мы слушали его, не понимая, как иностранный язык, которого мы не изучали. Повышение и понижение интонации, странные стечения шипящих и других согласных производили бы в этом случае на наш ум такое впечатление, о котором мы теперь не можем себе и представить. Французы говорят, что звуки английского языка напоминают им щебетанье птиц (gazouillement des oiseaux); на англичан их родной язык, разумеется, не производит такого впечатления. На многих англичан звуки русского языка, вероятно, произвели бы похожее впечатление. Всем нам хорошо известно резкое изменение интонации и своеобразные стечения шипящих и гортанных в немецкой речи, которые представляются немцу совершенно иными.

Вероятно, благодаря именно этому обстоятельству мы нередко, долго глядя на отдельное печатное слово и повторяя его про себя, вдруг замечаем, что оно приняло совершенно не свойственный ему характер. Пусть читатель попробует пронаблюдать это явление на любом слове страницы. Он скоро станет удивляться тому, как он мог всю жизнь употреблять такое-то слово в таком-то значении. Слово это будет глядеть на читателя со страницы, как стеклянный глаз, не одухотворенный мыслью. Его составные элементы налицо, но смысл улетучился. Взглянув на него с новой точки зрения, мы обнажили в нем чисто фонетическую сторону, на которую раньше никогда не направляли внимания: слово воспринималось нами сразу облеченным в свой смысл, а затем мы мгновенно переходили к следующему. Короче говоря, слово воспринималось в связи с группами ассоциаций и в таком виде являлось для нас не простым комплексом звуков.

Другую хорошо известную перемену в восприятии можно наблюдать, глядя на ландшафт с закинутой назад головой. Это положение наблюдателя несколько нарушает привычный порядок восприятия; постепенная градация расстояний и других пространственных отношений становится неопределенной. Здесь ослабляются репродуктивные или ассоциационные процессы, цвета становятся более яркими и разнообразными, контрасты света и тени — более резкими. То же самое происходит при рассматривании картины, повешенной вверх ногами. При таком условии многое в содержании картины остается нам непонятным, но зато мы живее ощущаем цвета и контрасты света и тени и малейшая дисгармония в этом отношении чувствуется сильнее. Точно так же, если мы, лежа па полу, будем глядеть снизу на рот человека, говорящего над нами, то изображение его нижней губы будет занимать на нашей сетчатке всегдашнее место изображения верхней и будет казаться в необыкновенном движении, которое поразит нас из-за того, что (за отсутствием обычных ассоциаций, задержанных непривычным положением зрителя) мы воспримем одно грубое ощущение, а не часть воспринимаемого обычным путем объекта.

Итак, еще раз повторяю: воспринимая свойства объекта, воздействующего на наши органы чувств, мы не испытываем чистого ощущения этих свойств, которое входило бы в восприятие и составляло его составной элемент. Чистое ощущение — одно, восприятие — нечто иное: одно не может существовать с другим, потому что их физиологические условия различны. Они могут походить друг на друга, но не могут составлять единого тождественного состояния.

Восприятие бывает или вполне определенным, или только вероятным. Главнейшими физиологическими условиями восприятия служат образовавшиеся в мозгу пути ассоциаций, идущие от внешних чувственных впечатлений. Если известное впечатление прочно ассоциировалось со свойствами какого-нибудь объекта, то, получая это впечатление, мы почти уверены, что оно связано именно с данным объектом. Так, мы с первого взгляда узнаем и называем по имени известных нам лиц, известные места и т. п. Но в тех случаях, где впечатление ассоциировалось с несколькими реальными объектами, представляющими два или более отдельных комплекса однородных свойств, восприятие данного объекта становится неопределенным и о нем можно только сказать, что оно есть вероятное восприятие данного объекта, который производил на нас такое же впечатление.

В неопределенных случаях образование восприятия редко бывает незавершенным: известное восприятие здесь всегда имеет место. Два отдельных комплекса ассоциационных элементов не нейтрализуют один другого, не смешиваются и не образуют расплывчатого пятна. Всего чаще мы сначала воспринимаем один вероятный объект во всей его цельности, затем другой — также вполне цельный. Другими словами, физиологические процессы вызывают то, что может быть названо «фигурносознаваемым» (т. е. с определенными очертаниями). Раз в мозгу образовались пути для нервных токов, они непременно образовались в форме связной системы и вызывают представление определенных объектов, а не беспорядочный хаос элементов. Даже когда функции мозга наполовину выбиты из нормальной колеи, например при афазии, при сонливости, закон фигурного сознавания сохраняет свое значение. Человек, задремавший при чтении книги вслух, будет читать неверно, но не произнесет набор бессмысленных слогов, а сделает ошибки вроде следующих: «отрада» вместо «ограда», «переврал» вместо «перевал» и т. н. — или будет произносить вымышленные фразы, которых нет в книге. Так же и в афазии, пока болезнь не приняла опасных размеров, пациент начинает произносить не те слова, какие следует. Только при повреждении значительных участков мозга речь перестает быть членораздельной. Эти факты показывают, как тонка ассоциативная связь, как тонко и в то же время прочно единение между нервными путями, единение, благодаря которому, будучи раз возбуждены одновременно, эти пути впоследствии всегда стремятся возбуждаться вместе, в виде одного систематического целого.

Небольшая группа элементов «это», общая двум системам A и В, может оказать решающее действие или в пользу А, или в пользу В в зависимости от случайного перевеса в ту или другую сторону (рис. 15). Если в каком-нибудь пункте путь от «этого» к В на мгновение оказался более доступным для нервного тока, чем путь от «этого» к А, то равновесие нарушается в пользу целой системы В. Токи проникнут через пункт наименьшего сопротивления и распространятся по всем путям В, делая образование А все менее и менее возможным. В таком случае мысли, соотносительные с A и с В, будут иметь различные объекты, хотя и сходные между собой. Впрочем, сходство будет заключаться в какой-нибудь весьма незначительной черте, если область «этого» очень мала. Таким образом, самые слабые ощущения могут повлечь за собой восприятие вполне определенных объектов, если только эти ощущения сходны именно с теми, в которых восприятие данных объектов нуждается для своего возникновения.

Рис. 15

Иллюзии. Для краткости условимся рассматривать A и В (рис. 15) не как мозговые процессы, но как соответствующие им объекты восприятия. Далее предположим, что и A и В суть те объекты, которые с вероятностью могут вызвать ощущение, обозначенное мной словом «это», но что в данном случае последнее вызвано не В, а А. Если здесь «это» напоминает об А, мы получаем правильное восприятие. Если, наоборот, «это» восприятие напоминает о В, а не об А, то в результате мы получаем ложное восприятие, или так называемую иллюзию. Но и при нормальном восприятии, и при иллюзии сами процессы тождественны.

Необходимо заметить, что во всякой иллюзии ложно не непосредственное впечатление, а то суждение, которое мы составляем о нем. «Это», если бы мы могли ощущать его обособленным от остального, всегда само по себе было бы истинным впечатлением, оно вводит нас в заблуждение лишь тем, что вызывает за собой. Если «это» есть зрительное впечатление, то оно может, например, вызвать мысль о наличности перед нами такого объекта осязания, которого на самом деле не оказывается в опыте. Так называемые обманы чувств, которым давали древние скептики много толкований, не суть, собственно говоря, обманы чувств — это, скорее, обманы интеллекта, ложно истолковывающего данные чувства. Бинэ подчеркивает, что объект ложного вывода всегда в таких случаях принадлежит другому чувству, а не тому, к которому относится «это». Зрительные иллюзии, вообще говоря, результаты ошибок осязательных и мышечных ощущений: и ложно воспринимаемый объект, и эксперимент, исправляющий ошибку, в этих случаях осязательного характера.

После этих предварительных замечаний рассмотрим подробнее явления иллюзии. Они возникают главным образом благодаря двум причинам. Ложный объект воспринимается нами или потому, что он является самой привычной, давно знакомой или наиболее вероятной причиной «этого», хотя именно в данном случае реальная причина «этого» что-нибудь иное; или потому, что ум наш занят всецело мыслью об определенном объекте, и «это» всего более склонно вызвать именно его в данную минуту. Иллюзии первого типа наиболее важны, ибо сюда относится группа постоянных иллюзий, которым подвержены все люди и от которых можно отделаться только путем долгого опыта.

Рис. 16

Иллюзии первого типа. Один из древнейших примеров этой иллюзии мы находим у Аристотеля. Скрестите два пальца и начните катать между ними горошину вставочку или какой-нибудь другой небольшой предмет. Он покажется двойным (рис. 16). Робертсон дал очень удачное объяснение этого явления. Он заметил: когда предмет соприкасается сначала с указательным, а затем со средним пальцем, оба соприкосновения, по-видимому, происходят в различных точках пространства. Прикосновение к указательному пальцу кажется выше, хотя палец на самом деле находится ниже; прикосновение к среднему — ниже, хотя палец в действительности выше. Те стороны пальцев, к которым мы прикасаемся в данном случае, при нормальном их положении не находятся в пространстве рядом и обыкновенно не касаются одного предмета; поэтому один предмет, касаясь их обоих, кажется находящимся в двух местах, т. е. кажется двумя различными предметами.

В зрительных ощущениях есть группа иллюзий, которые мы истолковываем согласно обычным приемам, хотя они вызваны необычными объектами. Таковы фигуры, видимые в стереоскопе. Каждый глаз видит в нем по картине, причем картины отличаются между собой весьма немногим; находящаяся против правого глаза представляет изображение предмета немного правее, находящаяся против левого — изображение того же предмета немного левее. Изображения, получаемые обоими глазами от телесных предметов, отличаются несходством именно такого рода, так что мы обычным путем реагируем на полученные впечатления и видим одно телесное изображение. Если переставить изображения, то мы получим полую форму предмета, ибо она дала бы глазу именно такие несходные изображения. С помощью псевдоскопа, прибора, изобретенного Уитстоном, мы имеем возможность глядеть на телесный предмет и в то же время видеть каждым глазом изображение, получаемое от предмета другим глазом. При этом мы воспринимаем телесный объект в виде вогнутой формы, но лишь в случае, если есть вероятие, что он на самом деле вогнутой формы.

Таким образом, процесс восприятия остается верным закону: мы всегда реагируем на ощущение, если возможно, определенным способом, и изменение способа этого настолько вероятно, насколько вероятна наличность в данном случае соответствующего объекта. Например, человеческое лицо никогда не воспринимается в псевдоскопе в виде вдавленной формы, так как совмещение представления вогнутой формы и очертаний человеческого лица не входит совершенно в наши привычки. На том же основании легко превратить вогнутое изображение в выпуклое или раскрашенную соответствующим образом внутренность маски — в выпуклую поверхность.

Своеобразные иллюзии движения предметов получаются, когда глазные яблоки двигаются помимо нашей воли. Выше (глава VI) мы видели, что зрительное ощущение движения возникает первоначально благодаря движению изображения по сетчатке. Впрочем, в начале движения это не относится ни к внешнему объекту, ни к глазам. Такое определенное отнесение движения возникает позднее и подчиняется при своем развитии некоторым простым законам. Мы верим, что предмет двигается, а глаза неподвижны, всякий раз, испытывая на сетчатке ощущение движения. Благодаря этому у нас возникает зрительная иллюзия после быстрого вращения на одной ноге: нам кажется, что окружающие предметы продолжают вращаться вокруг нас в том же направлении, в каком за мгновение перед тем вращалось наше тело. Это объясняется тем, что глаза при таких условиях бывают возбуждены так называемым nystagmus (дрожание), в их орбитах возникает дрожание, которое можно наблюдать при головокружении после вращения у всякого человека. Так как эти дрожания бессознательны, то ощущения движения, вызываемые ими на сетчатке, относятся нами обыкновенно к внешнему объекту. Через несколько секунд вращение исчезает. Оно может быть прекращено, если мы произвольно сосредоточим глаза на какой-нибудь точке.

Существуют иллюзии движения противоположного характера; их каждый мог наблюдать на железнодорожных станциях. Обыкновенно, если мы сами двигаемся вперед, то все наше поле зрения скользит по сетчатке назад. Если мы двигаемся в экипаже с окном, в повозке или в лодке, то все неподвижные предметы, видимые нами, как будто скользят в противоположном направлении. Поэтому всякий раз, как мы замечаем, что все предметы, видимые в окно, двигаются в одном направлении, мы реагируем на это впечатление обычным путем, предполагая перед нами неподвижное поле зрения и приписывая движение экипажу, окну в нем и самим себе. Таким образом, когда мы сидим в вагоне на станции, а перед нами проходит и останавливается другой поезд, причем его вагоны заслоняют собой все поле зрения, затем поезд этот начинает двигаться далее, нам кажется, будто мы сами начали двигаться, в то время как другой поезд стоит на месте. Впрочем, если при этом нам удалось мельком увидеть через окна движущихся вагонов или через промежутки между вагонами часть станции, иллюзия собственного движения мгновенно пропадает, и мы тотчас замечаем движение другого поезда. Здесь мы опять делаем только наиболее привычный, кажущийся нам наиболее вероятным вывод из непосредственных ощущений.

Другая иллюзия при движении объяснена Гельмгольцем. Когда мы глядим из окна быстро мчащегося поезда, то большинство попадающихся на пути предметов: дома, деревья и т. д. — кажутся очень малыми. Это происходит оттого, что мы в первое мгновение воспринимаем их несоответственно близко, так как их параллактическое движение назад непривычно быстро для нас. Выше было сказано, что при нашем движении вперед предметы кажутся нам движущимися назад, и чем они ближе, тем быстрее совершается их кажущееся перемещение. Таким образом, относительно большая скорость движения назад так прочно ассоциировалась с близостью предмета, что, замечая эту скорость в движении предмета, мы считаем его находящимся близко. Но при данном размере изображения предмета на сетчатке чем ближе предмет, тем меньшей нам кажется его натуральная величина. Таким образом, чем скорее мы двигаемся в поезде, тем ближе кажутся нам дома и деревья, а чем ближе они кажутся, тем меньшими они должны выглядеть (при той же величине изображения на сетчатке). Ощущения, связанные с конвергенцией и аккомодацией глаза и с переменой размеров изображения на сетчатке, порождают иллюзии при оценке размеров объектов и расстояний между ними. Подобные иллюзии принадлежат также к первому типу.

Иллюзии второго типа. Сюда относятся иллюзии, при которых мы воспринимаем ложный объект, потому что наш ум занят им всецело в момент восприятия и всякое ощущение, которое хоть сколько-нибудь с ним связано, сообщает толчок цепи ожидаемых образов и порождает в нас убеждение, что ожидаемый объект действительно перед нами. Вот всем хорошо знакомый пример подобной иллюзии: «Охотник, подстерегая кулика в засаде, вдруг замечает, что поднялась и мелькает среди листвы птица, по размеру и оперению напоминающая кулика; не имея времени определить дальнейшее сходство этой птицы с куликом, охотник немедленно умозаключает от сходства цвета и размеров к наличию остальных свойств кулика, стреляет и к величайшей досаде находит дрозда, а не кулика. Со мной случилась именно такая иллюзия, и я едва верил глазам своим, что убил дрозда, так убедительно стало для меня под влиянием воображения ложное восприятие» (Romanes. «Mental evolution in animals»).

Таковы же иллюзии в играх, в ожидании врагов, в страхе перед мертвецами и т. п. Всякий, ожидающий в сильном страхе появления чего-нибудь в темном месте, примет любое неожиданное впечатление за это явление. Дети, играющие в «палочку-воровку», преступники, укрывающиеся от преследователей, суеверные люди, спешащие через лес или кладбище при лунном свете, человек, заблудившийся в лесу, девушка, робко назначившая возлюбленному свидание вечером, — все они подвержены звуковым или зрительным иллюзиям, которые заставляют их сильно волноваться, пока иллюзия не прекратится. <…>

Так называемые корректорские иллюзии. Я помню, как однажды вечером в Бостоне, поджидая омнибус с надписью: «Mount Auburn», который мог бы доставить меня в Кембридж, я прочитал на дощечке приехавшего омнибуса именно эти два слова, между тем как на ней (я узнал впоследствии) было написано: «North Avenue». Иллюзия была чрезвычайно жива: я едва поверил, что глаза обманули меня. Аналогичные иллюзии возникают при чтении. Лица, постоянно читающие газеты и романы, не могли бы читать так быстро, если бы для восприятия слов им нужно было воспринимать отчетливо каждый отдельный слог и каждую отдельную букву. Более половины букв читатели дополняют воображением, и, наверное, менее половины воспринимается ими с напечатанной страницы. Если бы это не было так, если бы мы воспринимали каждую букву в отдельности, то типографские ошибки в хорошо знакомых нам словах никогда не пропускались бы незамеченными. Дети, которые еще не привыкли разом охватывать мысленно целые слова, читают так, как напечатано. Напечатанное нашими же буквами, но на иностранном языке мы читаем настолько медленнее, насколько содержание книги нам менее понятно и насколько медленнее мы можем охватывать мысленно слова. Но тем скорее при этом замечаем опечатки. Вот почему произведения, написанные на латинском, греческом и в особенности еврейском языках, содержат менее опечаток, так как исправляются немецкими корректорами с большей тщательностью в иностранных сочинениях, чем в произведениях, напечатанных на их родном языке. Двое моих знакомых знали еврейский язык, один — очень основательно, другой — поверхностно; однако последний преподавал еврейский язык в учебном заведении. Когда однажды он обратился к приятелю с просьбой помочь исправить упражнения учеников, выполненные на еврейском языке, то оказалось, что преподаватель умел гораздо лучше находить даже самые мелкие ошибки в extemporalia (импровизациях) своих учеников, чем его ученый приятель, потому что ученый привык слишком быстро охватывать смысл целого слова, не разбираясь в его частях (Lazarus. «Das Leben der Seele»). В разговорной речи половина звуков, якобы воспринимаемых нами извне, дополняется нашим слуховым воображением. Привычная нам речь понятна, даже когда произносится тихим голосом или звучит издалека. Речь на малознакомом языке при тех же условиях непонятна: идеи связаны с определенными звуками в последнем случае не так прочно, как в нашем родном языке, и потому не возникают с такой быстротой в нашем уме по поводу известных звуковых впечатлений.

В силу подобных же причин удостоверение личного тождества приводит к баснословным заблуждениям. Допустим, человек был свидетелем происшествия или быстро совершенного преступления и унес с собой зрительное впечатление увиденного. Впоследствии его вызывают на очную ставку с подсудимым, образ которого ои тотчас же мысленно переносит в обстановку происшествия и отождествляет с личностью мельком виденного преступника, хотя вполне возможно, что подсудимый даже никогда не был на месте преступления. То же наблюдается на так называемых сеансах с материализацией, которые устраивают шарлатаны-медиумы: в темной комнате человек видит облеченную в легкое газовое одеяние фигуру, которая шепотом говорит ему, что она его покойная мать (сестра, жена или дочь), и бросается ему на шею. Темнота, материализованные фигуры и ожидание делают то, что желанный образ вполне овладевает его воображением, и не удивительно, если он вследствие этого видит в материализованной фигуре внушенное ему лицо умершей. Эти шарлатанские сеансы могли бы доставить драгоценный материал для психологии восприятия, если бы можно было собрать о них поболее точных данных. В гипнотическом трансе всякий внушаемый объект ясно воспринимается. У некоторых лиц способность воспринимать внушение более или менее сохраняется и после пробуждения. Можно предположить, что при благоприятных условиях подобная восприимчивость может обнаруживаться у людей, вовсе не впадающих в гипнотический транс.

Восприимчивость к внушению могут проявлять все органы чувств, хотя некоторые крупные авторитеты в психологии выражали сомнение по поводу того, что эта деятельность воображения могла вводить в заблуждение наши непосредственные чувства. Всякому случалось замечать роль внушения в сфере обонятельных ощущений. Когда в квартире повреждена труба для стока нечистот, мы призываем водопроводчика, чтобы прекратить распространившееся зловоние: нерадивый водопроводчик делает вид, что починил трубу, получает деньги и уходит, мы же на некоторое время успокаиваемся, воображая, что дурной запах уменьшился. Определяя температуру и чистоту воздуха в доме, мы также принимаем нередко то, что, по нашему мнению, должно быть, за то, что есть. Вообразив, что вентилятор закрыт, мы начинаем жаловаться на духоту. Когда оказывается, что на самом деле он открыт, впечатление духоты пропадает.

То же замечается на чувстве осязания. Всякий знает, как благодаря осязательной иллюзии чувственные свойства данного предмета кажутся одними и затем вдруг по исчезновении иллюзии обнаруживается, что они совершенно иные: например, прикоснувшись рукой в темноте к чему-нибудь мокрому или волосатому, мы испытываем на мгновение чувство отвращения или страха, пока не признаем в осязаемом предмете хорошо знакомую нам вещь. Даже подобрав на скатерти после обеда ничтожную крошку картофеля, которую мы приняли за крошку хлеба, мы испытываем на несколько мгновений неприятное чувство отвращения, пока не определим, что такое у нас в руке.

В слуховых ощущениях иллюзии изобилуют. Каждый может привести множество примеров, когда какой-нибудь звук казался ему совершенно иным благодаря тому, что рассудок приписывал этому звуку иную внешнюю причину. Однажды, когда у меня сидел приятель, забили часы с курантами на очень низком регистре. «Слышишь, — говорит мне приятель, — шарманка играет в саду!» Узнав настоящий источник звука, он был очень удивлен. Со мной самим случилась иллюзия подобного рода. Поздно ночью я читал, вдруг в верхней части дома раздался страшный шум, прекратился и затем через минуту возобновился. Я вышел в зал, чтобы прислушаться, но шум не повторялся. Только я успел вернуться к себе в комнату и сесть за книгу, снова поднялся тревожный, сильный шум, точно перед началом бури или наводнения. Он доносился отовсюду. Крайне встревоженный, я снова вышел в зал, и снова шум прекратился. Вернувшись во второй раз к себе, я вдруг обнаружил, что шум производила своим храпом маленькая собачка, шотландская такса, спавшая на полу. При этом достойно внимания, что, раз обнаружив истинную причину шума, я уже не мог, несмотря на все усилия, возобновить прежнюю иллюзию.

Чувство зрения изобилует иллюзиями обоего типа. Никакое чувство не дает таких изменчивых впечатлений от одного и того же предмета, как чувство зрения. В зрении более, чем в каком-либо другом чувстве, мы склонны принимать непосредственные ощущения за показатели определенных свойств внешних объектов; никакое другое чувство не вызывает в нашей памяти с такой непосредственностью представление известной вещи и, следовательно, восприятия последней. Воспринимаемая нами вещь всегда напоминает (как мы увидим ниже) объект какого-нибудь отсутствующего в сознании в данную минуту ощущения; она напоминает обычно какой-нибудь иной зрительный образ, который служит показателем реального явления. Это постоянное сведение наших непосредственно данных зрительных образов к более устойчивым, соответствующим действительности формам побудило некоторых психологов ошибочно полагать, будто нашим первоначальным зрительным ощущениям вовсе не присуща никакая прирожденная форма.

Можно привести немало любопытных примеров случайных зрительных иллюзий. Я ограничусь одним — из моих собственных воспоминаний. Я лежал на койке парохода, прислушиваясь к тому, что делали матросы на палубе, как вдруг, повернув глаза к окну, совершенно отчетливо увидел главного машиниста: он вошел в мою каюту, стал у окна и смотрит через него на часовых. Пораженный его внезапным появлением в моей каюте, я начал наблюдать за ним и удивился тому, как долго он остается неподвижным в одном и том же положении. Наконец я заговорил с ним и, не получив ответа, приподнялся на койке; тогда только я заметил, что принимал за машиниста мою шапку и сюртук, повешенные на гвоздь около окна. Иллюзия была совершенно полная: машинист имел своеобразную внешность, эта внешность сохранилась для меня и в иллюзии, но, когда иллюзия была обнаружена, восстановить ее оказалось почти невозможно.

Апперцепция. В Германии со времен Гербарта в психологии отводится значительное место процессу, называемому апперцепцией. Воспринимаемые нами извне идеи или ощущения апперципируют при посредстве массы идей, уже имеющихся предварительно в сознании. Очевидно, что с такой точки зрения процесс, описанный нами в качестве восприятия, есть процесс апперцептивный. Таково всякое узнавание, классифицирование, наименование объектов опыта. Сверх непосредственных восприятий все дальнейшие наши психические процессы по поводу восприятий суть также апперцептивные процессы. Я не пользуюсь словом «апперцепция», так как с ним в истории философии связаны весьма различные значения, и если несколько расширить гербартовское значение этого слова, то под понятие апперцепции подойдут и «психическая реакция», и «истолкование ощущений», и «концепция», и «ассимиляция», и «переработка психических впечатлений», и, наконец, просто «мышление».

Впрочем, анализировать так называемые апперцептивные процессы, выходящие из рамок непосредственного восприятия, едва ли стоит, ибо такие процессы встречаются в нашей психической жизни в бесконечном разнообразии. Слово «апперцепция» может служить названием для совокупности всех психических факторов, названных нами ассоциациями, и легко видеть, что данный объект опыта вызовет в нас то или другое представление в зависимости от обладаемых нами в данную минуту «психостатических условий» (выражение Льюиса), иначе говоря, от нашего характера, привычек, памяти, воспитания, предшествующего опыта и настроения в данную минуту — словом, от всей нашей природы и психического склада. Мы ничего не выиграем в полноте психологических знаний, если будем называть всю совокупность этих психических факторов апперципирующей массой, хотя в известных ситуациях, конечно, такое название удобно. Я склонен думать, что это название лучше было бы заменить термином Льюиса «ассимиляция», как наиболее подходящим в данном случае.

Апперципирующая масса рассматривается немецкими психологами как активный фактор, апперципируемое ощущение — как пассивный, подвергающийся обыкновенно модификации со стороны первого фактора. Наше познание слагается из взаимодействия того и другого факторов, но, согласно замечанию Штейнталя, апперципирующая масса сама нередко видоизменяется под влиянием ощущения. Вот что он говорит по этому поводу: «Хотя апперципирующая масса более сильный фактор в познании, однако можно также встретить и такие процессы апперцепции, где новое впечатление значительно видоизменяет или обогащает апперципирующую группу идей. Ребенок, никогда не видавший никаких столов, кроме четырехугольных, видит в первый раз круглый стол — и его апперципирующая масса («стол») тотчас обогатилась. К его прежним сведениям о столе присоединяется новая черта: столы не должны быть непременно четырехугольными — они могут быть круглыми. В истории науки нередко случалось, что известное открытие, будучи раз апперципировано, т. е. поставлено в связь со всей системой нашего знания, модифицировало всю систему. Впрочем, принципиально мы должны придерживаться следующего правила: хотя оба фактора познания могут быть и активны, и пассивны, преобладающая активная роль принадлежит апперципирующей массе».(«Einleitung in die Psychologie und Sprachwissenschaft»).

Гений и рутина привычного мышления. Замечание Штейнталя вполне выясняет глубокое различие между психологическими концептами и тем, что мы называем концептами в логике. В логике понятие неизменно, но то, что мы называем «понятиями о вещах» в обыденном смысле слова, изменяется при употреблении. Наука поставила себе цель добиться такой адекватности и точности понятий, при которой нам нет надобности более изменять их. В наших умах идет постоянная борьба за их обновление. Наше воспитание есть непрестанный компромисс между консервативным и прогрессивным факторами. Каждый новый опыт должен быть отнесен нами под известную рубрику, обнимающую некоторую группу впечатлений из минувшего опыта. Вся задача при этом заключается в подыскании такой рубрики, которая нуждалась бы в наименьшей модификации для того, чтобы под нее можно было подвести новый факт.

Некоторые жители Полинезии, впервые увидев лошадей, стали называть их свиньями, так как рубрика «свиньи» была в их языке наиболее подходящей для никогда не виданного животного — лошади. Мой двухгодовалый сын играл целую неделю с апельсином, который увидел в первый раз, называя его мячиком. Его кормили яйцами всмятку, которые подавались ему без скорлупы в жидком виде, вылитые в стакан; когда ребенок увидел впервые цельное яйцо, он назвал его картошкой, так как раньше он видел и ел картофель без кожуры и знал его название. Складной карманный пробочник мальчик не колеблясь назвал «дурные ножницы».

Немногие из нас могут с легкостью образовывать новые рубрики и подводить под них новые впечатления опыта. Большинство все более и более порабощаются привычным запасом концептов и все более и более теряют способность ассимилировать новые впечатления в непривычных комбинациях. Короче говоря, рутина привычного мышления составляет для каждого из нас в известный момент жизни предел «его же не прейдеши». Явления, идущие вразрез с установившимся, привычным способом апперцепции, просто-напросто не принимаются в расчет — игнорируются нами; или в тех случаях, когда мы вынуждены признать их существование, через сутки признанные нами факты снова как бы исчезают для нас, и малейшие следы неассимилированных фактов совершенно улетучиваются из нашего сознания. В сущности гениальность заключается почти только в способности воспринимать объекты не совсем обычным, не рутинным путем.

В то же время с детства и до конца жизни ничего не может быть приятнее умения ассимилировать новое со старым, встречать всякое новое явление, дерзко нарушающее установившиеся в нашем уме группы концептов, разоблачать его загадочность и заносить его в старые, давно установленные группы, в область знакомых явлений. Победоносное ассимилирование нового со старым есть, в сущности, типичная черта всякого интеллектуального удовольствия. Жажда подобного ассимилирования составляет научную любознательность. Отношение нового к старому, пока не совершилась ассимиляция, выражается в удивлении. Мы не питаем любопытства и не испытываем удивления по отношению к вещам, настолько превышающим доступное нам познание, что мы не имеем концептов, под которые могли бы подвести их, и мерок, при помощи которых могли бы наглядным образом их измерить.

Фиджийцы, как рассказывает Дарвин, удивлялись при виде маленьких лодок, большие же корабли не вызывали у них удивления. Только то, что нам хоть отчасти знакомо, возбуждает у нас жажду дальнейшего знания. Сложнейшие по устройству ткацкие фабрики, обширнейшие металлические сооружения для большинства из нас, так же как вода, воздух или земля, просто-напросто представляют собой обыденные явления, не вызывающие в нас никаких идей. Нет ничего удивительного, что выгравированная на медной пластинке надпись красива. Но если нам покажут рисунок пером такого же достоинства, это невольно вызовет в нас удивление искусством художника. Одна старая дама, с восхищением рассматривая картину академика, спросила его: «Неужели вы это сделали рукой?»

Физиологический процесс, обусловливающий восприятие. Мы уже достаточно подробно рассмотрели восприятие и можем дать общую формулировку его закона: в то время как часть объекта восприятия проникает в наше сознание посредством органов чувств от внешнего объекта, другая часть (и она может быть наибольшей) проникает изнутри, из недр нашего сознания. В сущности, это простое констатирование того, что нервные центры суть органы, реагирующие на чувственные впечатления, и что, в частности, полушария наши предназначены для того, чтобы воспоминания о минувшем опыте могли участвовать в этой реакции. Конечно, такая общая формулировка туманна. Если мы попытаемся придать ей точное значение, то всегда естественнее всего будет предположить, что мозг реагирует по путям, которые проложены впечатлениями предшествующего опыта и при возбуждении которых мы получаем вероятное восприятие, восприятие того, что прежде чаще всего вызывало аналогичную реакцию. Реакция полушарий выражается в возбуждении некоторых групп нервных путей токами, вызываемыми впечатлениями внешнего мира. Психологически этому физиологическому процессу соответствует своеобразный импульс, именно мысли о наиболее вероятном объекте восприятия. Далее в анализе этого процесса мы едва ли можем идти.

Галлюцинации. Мы видели, что между нормальным восприятием и иллюзией нет резкого различия, так как психофизиологические процессы, связанные с тем или другим явлением, тождественны. Последние виды иллюзий, описанные нами, почти могут быть названы галлюцинациями. Рассмотрим теперь этот вид ложных восприятий. Обыкновенно различие между галлюцинацией и иллюзией мы усматриваем в том, что иллюзия порождается некоторым внешним объектом, при галлюцинации же всякий объективный стимул отсутствует. Мы сейчас увидим, что те ученые, которые отвергают наличие объективных стимулов при галлюцинации, ошибаются и что галлюцинации нередко бывают только крайним проявлением обыкновенного процесса восприятия, когда вторичная мозговая реакция ненормально перевешивает периферический стимул, вызывающий деятельность мозговых центров. Галлюцинации, как правило, появляются внезапно и не зависят от нашего произвола. Они обладают весьма различными степенями объективной реальности. В этом отношении я должен предостеречь читателя от весьма распространенной неверной точки зрения: обыкновенно в галлюцинации видят образ, ошибочно проектируемый человеком вовне. Но полная галлюцинация есть нечто гораздо большее, чем образ, спроектированный в пространство. С субъективной точки зрения галлюцинация есть ощущение столь же живое и столь же реальное, как и то, которое мы воспринимаем при наличии вне нас реального объекта. Вся разница лишь в том, что в одном случае воспринимаемый объект имеется, а в другом случае его нет.

Более слабые степени галлюцинации называются псевдогаллюцинациями. Определенное различие между теми и другими было сделано всего несколько лет назад. Псевдогаллюцинации отличаются от обычных продуктов памяти и воображения большей живостью, тонкостью, детальностью, устойчивостью, немотивированностью и самопроизвольностью в том смысле, что при всех усилиях нашей душевной деятельности мы не в состоянии вызвать псевдогаллюцинации по собственному желанию. У Кандинского был больной, который после приема опиума или гашиша имел обильные псевдогаллюцинации. Так как этот больной обладал в то же время большой силой зрительного воспроизведения и был образованным врачом, то он легко мог сравнивать все три психических явления. Псевдогаллюцинации, хотя и проектируются вовне (обыкновенно не далее предельного отчетливейшего зрения, на расстоянии примерно фута от глаз), не имеют того характера объективной реальности, которым обладают галлюцинации, но в то же время отличаются от образов зрительного воспроизведения почти полной невозможностью вызывать их по желанию. В огромном большинстве случаев «голоса», слышимые некоторыми лицами, суть псевдогаллюцинации независимо от того, вводят они в заблуждение данное лицо или нет. Эти звуки описываются людьми, которые их слышат, как «внутренний голос», хотя подобный голос отличается от так называемой мысленной речи самого субъекта. Я знаю многих лиц, которые, спокойно и внимательно прислушиваясь к «внутреннему голосу», слышат совершенно непредвиденные замечания. Указанные душевные состояния — обычное явление при умопомешательстве, они могут разрастись до живой и вполне объективированной галлюцинации; последняя как спорадическое явление довольно обыкновенна, а у некоторых индивидов бывает часто. Статистические сведения о галлюцинациях, собранные Гэрнеем, привели к следующим результатам: примерно на каждые десять человек хоть один раз в жизни имел очень яркую галлюцинацию. Следующий рассказ здоровой женщины может дать понятие о том, что такое галлюцинация: «Когда я была еще 18-летней девушкой, однажды вечером крупно поспорила с человеком значительно старше меня. В порыве раздражения я машинально взяла толстую костяную вязальную иглу, лежавшую на камине, и изломала ее во время разговора на мелкие кусочки. В разгаре спора мне очень захотелось узнать мнение моего брата, с которым я была дружна. Я обернулась и увидела его сидящим у противоположного конца стола с руками, скрещенными на груди (что было мало свойственной ему позой): к великому моему смущению, я заметила на его губах саркастическую усмешку, которая свидетельствовала о том, что он не сочувствует мне, о том, что он, как я бы сказала тогда, «не за меня». Удивление охладило мой пыл — и спор прекратился. Через несколько минут, желая заговорить с братом, я обернулась к нему, но не увидела его. Я спросила присутствующих, когда он вышел из комнаты; мне сказали, что его вовсе здесь не было; я не поверила, думая, что он вошел в комнату на минуту и вышел из нее, не будучи никем, кроме меня, замечен. Часа через полтора он вернулся домой и не без труда убедил меня, что целый вечер находился вдали от дома».

Галлюцинации при горячечном бреде представляют смесь псевдогаллюцинаций, настоящих галлюцинаций и иллюзий. В этом отношении они сходны с галлюцинациями, вызванными опиумом, гашишем или белладонной. Самая обыкновенная галлюцинация заключается в том, что вы слышите, как вас кто-то называет по имени. Почти половина спорадических случаев, собранных мной, относится к этому типу.

Галлюцинация и иллюзия. Галлюцинации легко вызываются словесным внушением у лиц, подверженных гипнозу. Покажите такому человеку пятно на листе бумаги и скажите, что это фотографический портрет генерала Гранта, и испытуемый увидит на месте пятна фотографию. Пятно придает объективный характер образу, а внушенное понятие о генерале сообщает пятну определенную форму. Заставьте испытуемого рассматривать пятно сквозь увеличительное стекло; удвойте изображение пятна при помощи призмы или надавливая на глазное яблоко, отразите пятно в зеркале, переверните вверх ногами, наконец, сотрите его, и пациент скажет, что «портрет» увеличился в размерах, удвоился, отразился в зеркале, был перевернут и, наконец, исчез. Согласно психологической терминологии Бинэ, пятно на бумаге есть внешнее point de герerе (опорная точка), которое необходимо для того, чтобы придать внушенному образу характер объективной реальности, и без которого испытуемый получит только мысленный образ предмета. Бинэ показал, что подобные периферические points de герerе играют роль в огромном количестве не только гипнотических галлюцинаций, но и галлюцинаций душевнобольных. У последних галлюцинации бывают нередко односторонними, т. е. пациент слышит «голоса» только с одной стороны или видит какую-нибудь фигуру, только когда один его глаз открыт.

В подобных случаях весьма часто удавалось вполне точно доказать, что болезненный процесс во внутреннем ухе или помутнение преломляющих свет жидкостей в глазу были начальным стимулом для того нервного тока, который, проникнув в пораженные слуховые или зрительные центры, вызвал своеобразные психические явления в виде известных идей. Галлюцинации, полученные таким путем, суть иллюзии, и теория Бинэ, утверждающего, что всякая галлюцинация имеет первоначальным стимулом периферическое раздражение, может быть названа попыткой свести галлюцинации и иллюзии к общему типу, именно к тому, к которому принадлежит нормальное восприятие. Согласно Бинэ, и в восприятии, и в галлюцинации, и в иллюзии мы получаем отличающееся большой живостью ощущение при посредстве тока, идущего от периферических нервов. Ток может быть крайне слаб, но все-таки может оказаться достаточно сильным, чтобы возбудить максимальный процесс дезинтеграции в нервных клетках (см. главу XIX) и придать воспринимаемому объекту характер вовне существующей реальности. Природа воспринимаемого объекта всецело обусловлена системой возбужденных нервных путей. Во всяком случае известная сторона объекта создается под влиянием органа чувств, остальное конструируется возбуждением центральных частей. Но путем самонаблюдения мы не можем вскрыть, что именно в воспринимаемом объекте периферического и что центрального происхождения, и характеризуем этот объект просто как результат реакции мозга на внешнее раздражение, не разлагая этот результат на составляющие элементы.

Теория Бинэ дает объяснение огромного количества случаев, но, конечно, не всех. Призма не всегда удваивает призрачный образ, и последний не всегда исчезает при закрывании глаз. С точки зрения Бинэ, ненормально, сильно возбужденная часть мозговой коры порождает природу возникающего перед сознанием объекта, а периферический орган чувств сам по себе может сообщить образу достаточно сильную интенсивность, благодаря которой образ кажется спроектированным в реальное пространство. Но ведь интенсивность есть только известная степень напряжения ощущения. Почему же, спрашивается, в исключительных случаях эта степень напряжения не может быть вызвана причинами только центрального происхождения? Тогда мы имели бы известные галлюцинации, вызываемые центральным возбуждением, наряду с галлюцинациями, получаемыми посредством периферического возбуждения, которые только и допускаются, согласно теории Бинэ. Но, вообще говоря, не лишено вероятия, что галлюцинации чисто центрального происхождения действительно существуют. Другой вопрос, как часто они встречаются. Существование галлюцинаций, поражающих сразу несколько органов чувств, уже служит доводом в пользу нашего соображения. Ибо если мы допустим, что образ человека, видимый нами в галлюцинации, имеет для себя point de герerе во внешнем мире, то голос этого человека, слышимый нами, должен иметь своим источником центральное возбуждение.

Спорадические случаи галлюцинации, испытываемой раз в жизни (случаи, по-видимому, весьма обыкновенные), трудно вполне уяснить при помощи какой бы то ни было из существующих теорий. Нередко эти галлюцинации бывают весьма сложны, и тот факт, что многие из них подтвердились в опыте (т. е. галлюцинаторные явления совпали с реальными событиями, каковы несчастья, смерть и т. д., которые постигали лиц, увиденных в галлюцинации), дополнительно осложняет это явление. Первое строго научное исследование явлений галлюцинации во всех возможных ее видах, исследование, опирающееся на массу эмпирических данных, было предпринято Гэрнеем и продолжается другими членами Общества психологических изысканий (Society for Psychical Research), и статистические материалы собираются теперь в различных странах под руководством Международного конгресса экспериментальной психологии. Можно надеяться, что дружные усилия многих научных исследователей приведут к прочным решительным выводам. В настоящее время собираемые факты пытаются истолковать при помощи моторного автоматизма, транса и т. д., но более поучительные результаты получатся лишь при широком сравнительном изучении этих явлений.