Что такое инстинкт? Обыкновенно инстинкт определяют как способность действовать целесообразно, но без сознательного предвидения цели и без предварительной выучки производить данное действие. Инстинкты находятся в функциональной связи с нашей организацией. Можно сказать, что каждый орган связан с известным прирожденным приспособлением, необходимым для его применения к делу.

Все действия, называемые нами инстинктивными, можно подвести под общий тип рефлекса; все они вызываются воздействием чувственного раздражения на тело животного на расстоянии или через непосредственное прикосновение. Кошка бежит за мышыо, но обращается в бегство или принимает оборонительное положение при виде собаки, остерегается падать со стен или с деревьев, избегает огня и воды и т. д. не потому, что имеет какие-либо понятия о жизни и смерти, о личности и самосохранении. По всей вероятности, в ее уме не настолько выработались эти понятия, чтобы быть известными руководящими принципами. В каждом отдельном случае кошка руководствуется лишь непосредственными впечатлениями, и руководствуется совершенно непроизвольно. Она уж так организована, что чуть завидит нечто бегущее, называемое мышью, сейчас же должна броситься за этим существом; встретится со страшным лающим животным, называемым собакой, сейчас же должна обратиться в бегство, если собака находится в некотором отдалении, или ощетиниться и выпустить когти, если собака — в нескольких шагах; она должна остерегаться попасть лапой в воду или мордой в огонь. Нервная система кошки представляет предорганизованный комплекс реакций — эти реакции так же механически предопределены, как чихание, и находятся совершенно в таком же отношении к вызывающим их раздражениям, как и это последнее. Хотя физиолог и имеет право рассматривать эти реакции как частный случай простых рефлексов, однако он не должен забывать, что в животном они вызываются определенным чувственным впечатлением, восприятием или образом.

На первый взгляд такая точка зрения должна показаться странной, так как она предполагает заранее заложенным в организацию животного множество приспособлений к тем объектам, среди которых ему предстоит жить. Может ли идти так далеко и быть столь сложным взаимное приспособление организации животного и окружающей обстановки? Неужели каждое существо рождается приспособленным к определенным объектам подобно тому, как ключи бывают приноровлены к замкам? Все это, без сомнения, необходимо допустить. Каждый уголок Вселенной, даже наша кожа и внутренности заполнены живыми существами, органы которых приспособлены к окружающим условиям, к поглощению и перевариванию находящейся там пищи и к самозащите в случае опасности, какая там может встретиться. И тонкость приспособления в строении животного беспредельна. Так же беспредельна приспособленность во взаимных отношениях живых существ.

Старинные сочинения об инстинкте представляют бессодержательный набор слов, потому что их авторы никогда не доходили до этой простой и определенной точки зрения на данный предмет, высказывая в туманных выражениях изумление перед способностями животных к ясновидению и пророческим предчувствиям, далеко превосходящим умственные силы человека, и прославляя благодеяние Бога, сообщившего им такой дар. Но первое благодеяние Бога по отношению к животным заключается в том, что он их одарил нервной системой, и если мы обратим внимание на эго обстоятельство, то окажется, что инстинкт — явление удивительное ровно настолько, насколько удивительны все вообще явления жизни.

Всякий инстинкт есть импульс. Спорить о том, следует ли называть инстинктами такие импульсы, как покраснение, чихание, кашель, улыбка и т. п., значило бы спорить о словах. И там, и тут психологический процесс совершенно тождественный. Шнейдер в высшей степени живо и интересно написанной книге «Der Thierieche Wille» подразделяет импульсы (Friebe) на чувственные, предметные и идейные. Наклонность ежиться от холода есть чувственный импульс; стремление повернуться при виде бегущих и бежать за ними — предметный импульс, связанный с восприятием внешних объектов; стремление искать кров во время ветра и дождя — идейный. Отдельное сложное инстинктивное действие может заключать в себе последовательное пробуждение всех импульсов. Так, голодный лев начинает искать добычу вследствие возникновения в нем образа добычи в связи с желанием овладеть ею; он начинает выслеживать ее, когда до его носа, уха или глаза доходит чувственное впечатление, указывающее на то, что добыча находится на некотором расстоянии; он набрасывается на нее, если она в испуге обращается в бегство или если расстояние от нее очень невелико; он принимается разрывать и пожирать ее, когда его зубы и когти прикасаются к ней. Выискивание, выслеживание, нападение и пожирание соответствуют четырем различного рода комплексам мышечных сокращений, и каждый из этих комплексов вызывается особыми, только ему одному соответствующими раздражениями.

Почему же различные животные производят действия, которые кажутся нам столь странными и возникают, по-видимому, под влиянием столь несоответствующих стимулов? Почему, например, курица обрекает себя на скуку, принимаясь высиживать яйца, по-видимому, в крайне непривлекательном для нее гнезде? Неужели потому, что она обладает пророческим предвидением результатов высиживания? Мы можем дать на это ответ лишь ad hominem — сообразуясь с нашей собственной психикой. Почему мы предпочитаем обыкновенно ложиться на мягкие постели, а не на голый пол? Почему, находясь в комнате, мы из 100 раз 99 норовим быть лицом к середине комнаты, а не к стене? Почему мы предпочитаем порцию баранины с бутылкой шампанского куску твердого сухаря с грязной водой? Почему известная барышня так увлекает собой молодого человека, что для него всё, относящееся к ней, становится дороже всего на свете?

На это можно только сказать, что таковы человеческие влечения и каждое существо имеет свои влечения и без всяких рассуждений руководствуется ими в своих поступках. Можно анализировать влечения с научной точки зрения и найти, что почти все они полезны для данного существа. Но мы следуем им, не имея в виду их полезности, но чувствуя, что это единственный присущий нам от природы образ действия. Из биллиона людей не найдется и одного, который, садясь за обед, принимался бы размышлять о пользе кушаний. Люди едят, потому что пища приятна на вкус и вызывает желание продолжать есть. Если вы кого-нибудь спросите, почему он ест то, что имеет такой именно вкус, а не иной, то он не отнесется к вам как к мудрецу, заслуживающему уважения, а осмеет вас как глупца. Связь между определенными вкусовыми ощущениями и вызываемыми ими действиями представляет нечто само собой понятное (selbstverstandlich), как бы априорный синтез, не нуждающийся в дальнейшем объяснении. Надо, чтобы у человека, по выражению Беркли, зашел ум за разум от излишней учености и тогда он усмотрит в естественнейших процессах нечто странное и станет задаваться вопросом, почему люди производят такие, а не иные инстинктивные действия. Метафизик способен ставить вопросы вроде следующих: «Почему мы улыбаемся, а не хмуримся, когда веселы? Почему мы не можем с толпой говорить так спокойно, как со своим приятелем? Почему именно та, а не другая барышня сводит нас с ума?» Простой смертный может одно только ответить метафизику: «Само собой понятно, отчего мы улыбаемся, отчего наше сердце начинает биться, когда мы обращаемся к толпе, отчего каждый из нас увлекается той, а не другой барышней и видит в ней чудную душу в прелестной телесной оболочке, существо, которое самой природой очевиднейшим образом предназначено быть предметом вечной любви!»

Для животного, производящего известные действия в присутствии известного объекта, инстинкты, по всей вероятности, являются также чем-то непосредственно данным. Для них значение инстинкта так же самоочевидно, как и для нас. Для льва предметом любви служит львица, для медведя — медведица. Наседке должна казаться чудовищной мысль о существах, для которых гнездо куриных яиц не представляет такого драгоценного удобного для сидения предмета, каким оно представляется ей.

Итак, мы можем с уверенностью сказать: как ни странны для нас иногда инстинкты животных, наши инстинкты должны казаться им не менее странными. А отсюда мы можем заключить, что для животного, руководствующегося инстинктом, каждое детальное действие в данном инстинкте понятно само собой и кажется иногда единственно правильным и разумным способом действия. Данный инстинкт мотивируется исключительно самим собой. Что может удержать муху от чувственного возбуждения, связанного с выделением яиц, когда она, наконец, нашла подходящий листок, падаль или кусок навоза, на котором ей кажется всего удобнее положить яйца? Разве процесс кладки яиц не представляется для нее сам по себе в эту минуту необходимым? Разве она думает при этом о будущем своем потомстве и его пропитании?

Инстинкты не всегда бывают слепы и неизменны. Весьма часто высказывают мысль, будто человек отличается от низших животных почти полным отсутствием инстинктов, место которых в нем занимает «разум». Два теоретика, не уяснившие себе толком основных понятий об инстинкте, могли бы поднять по этому поводу совершенно бесплодный спор, мы же, разумеется, не будем спорить о словах там, где факты достаточно ясны. Человек обладает гораздо большим числом импульсов, чем любое из низших животных, и каждый из этих импульсов, взятый сам по себе, так же «слеп», как любой низший инстинкт, но благодаря развитию памяти, рефлексии человек в состоянии сознавать каждый из этих импульсов в отдельности, после того как он однажды испытал их, узнал их результаты и может их предвидеть. При этом условии можно сказать, что импульс совершается нами отчасти по крайней мере ввиду его результатов. Ясно, что всякое инстинктивное действие, будучи раз повторено животным, обладающим памятью, перестает быть «слепым» и должно ровно постольку сопровождаться предвидением цели, к которой оно ведет, поскольку животное ранее могло узнать эту цель.

Насекомое, кладущее яйца в таком месте, где оно никогда не наблюдает вылупления из них потомства, должно всегда «слепо» класть яйца, но курица, выведшая однажды цыплят, едва ли будет сидеть на втором гнезде с яйцами совершенно «слепо», не предвидя появления на свет этих цыплят. Во всяком другом случае, аналогичном данному, у животного должна быть известная степень предвидения результатов, и поскольку предвидение касается желательного или нежелательного результата, постольку оно может способствовать импульсу или задерживать его. Мысль о цыплятах, быть может, побуждает курицу терпеливее высиживать яйца; в то же время воспоминание о благополучном бегстве из мышеловки, возникнув в уме крысы, должно удерживать ее от импульса взять приманку, лежащую в чем-нибудь похожем на мышеловку. Если мальчик видит толстую жабу, в нем (особенно в компании приятелей) легко может возникнуть неудержимый импульс раздавить ее камнем, причем можно предположить, что он совершенно «слепо» повинуется этому импульсу. Но вид умирающей жабы со сложенными лапками может вызвать в нем мысль о жестокости поступка или напомнит мальчику о том, что страдания животных сходны с его собственными. Поэтому, когда при виде другой жабы он снова почувствует соблазн раздавить ее, в его голове возникнет мысль, которая не только удержит его от жестокости, но может вызвать в нем добрые чувства и сделать защитником жабы перед его не столь умудренным опытом приятелем.

Итак, ясно: как бы животное ни было богато одарено от природы инстинктами, конечные результаты его действий могут значительно изменяться, если инстинкты сочетаются с личным опытом, если к импульсам примешивается влияние памяти, ассоциации идей, ожидания. Объект О, вызывающий в животном инстинктивную реакцию А, сам по себе должен иметь результатом именно эту реакцию, но для животного О стало с течением времени знаком, указывающим на близость Р, которое вызывает в животном импульс В, равный А по силе, но совершенно не сходный с ним. Таким образом, при встрече с О в животном происходит борьба за преобладание между непосредственным импульсом А и более отдаленным В. При этом единообразие и роковой характер инстинкта могут быть для наблюдателя столь мало очевидны, что может показаться, будто объект О вовсе не вызывает в данном животном какой-либо инстинктивной реакции. А между тем думать так было бы величайшей ошибкой! Инстинкт, связанный с объектом О, в данном случае налицо, только он из-за осложняющего влияния ассоциационного механизма пришел в столкновение с инстинктом, который связан с объектом Р.

Теперь мы можем убедиться, какие плодотворные выводы позволяет сделать наша простая физиологическая точка зрения на природу инстинкта. Если инстинкт есть простой двигательный импульс, возникающий под влиянием внешнего раздражения и обусловленный некоторой предшествующей в нервных центрах животного рефлекторной дугой, то он, конечно, должен подчиняться тем общим законам, каким следуют нервные дуги. Одна из особенностей их возбуждения — подверженность влиянию других процессов, происходящих в то же время в организме. Безразлично, прирожденны ли эти дуги, образовались ли они самопроизвольно впоследствии или выработались в силу привычки, — во всех этих случаях они вступают во взаимодействие с другими дугами, то одерживая перевес над их влиянием, то уступая последнему и пропуская через себя посторонние токи.

С мистической точки зрения инстинкт следовало бы считать чем-то неизменным. С физиологической точки зрения следует ожидать, что в инстинктах должны обнаруживаться случайные уклонения у всякого животного, у которого число отдельных инстинктов велико и многие из них могут возникать под влиянием того же внешнего раздражения. В инстинктах каждого высшего животного такие отклонения наблюдаются во множестве. Перед нами элементарная форма инстинктивной жизни в замаскированном виде во всех тех случаях, когда у животного значительно развита способность к различению; когда разряд возбуждения происходит в рефлекторной дуге под одновременным влиянием нескольких раздельных чувственных стимулов; когда животное не поддается импульсу непосредственно, ограничившись определением рода стимула и не разбирая, к какому виду относится он, при каких обстоятельствах появился; когда, наконец, различные индивиды и различные обстоятельства могут влиять на животных различным образом.

Вся история взаимных отношений между людьми и низшими дикими животными заключается в том, что мы умеем судить о вещах не по одной их внешности, животные же, отдаваясь непосредственному впечатлению, идут на приманки и делаются нашими жертвами. Природа дала им менее совершенную по сравнению с нами организацию, заставляя их делать всегда то, что лишь в большинстве случаев целесообразно. В природе гораздо более червей, свободно ползающих, чем червей, надетых на крючки удочек, потому природа внушила рыбам: «Хватайте всякого червяка, какой только попадется, рискуя попасться на крючок». Но чем выше животный тип, чем ценнее его жизнь, тем менее природа заставляет его рисковать. Где тот же предмет может оказаться то пищей, то опасной приманкой; где общительный характер животного заставляет его различать в отдельных индивидах друзей или соперников, смотря но обстоятельствам; где каждый впервые видимый объект рассматривается сразу как нечто вредное или полезное, там природа влагает в животное стремление реагировать на многие классы объектов прямо противоположным образом и предоставляет решающее влияние в пользу того или другого импульса мелким частным особенностям отдельных случаев. Так, и в человеке, и в других млекопитающих, и в высших породах птиц жадность и подозрительность, застенчивость и похоть, скромность и тщеславие, общительность и угрюмость равным образом быстро приходят во взаимное столкновение и равным образом находятся в неустойчивом равновесии. Все это природные импульсы, первоначально совершенно «слепые», порождающие двигательные реакции строго определенного тина. Следовательно, каждый из них есть инстинкт, т. е. подходит под обычное определение инстинкта, но все они противоположны друг другу, и в каждом отдельном случае тот или другой частный опыт делает между ними выбор. Проявляя инстинкты, животное перестает действовать «инстинктивно» и становится, по-видимому, существом, ведущим интеллектуальную жизнь, колеблющимся между различными альтернативами и делающим между ними выбор не потому, что оно не имеет вовсе инстинктов, но скорее потому, что оно обладает таким множеством инстинктов, что они, приходя во взаимное столкновение, модифицируют конечный результат.

Итак, мы смело можем сказать: сколь ни кажутся иногда неопределенными реакции человека на окружающие условия по сравнению с реакциями низших животных, неопределенность эта, по всей вероятности, происходит не оттого, что последние располагают такими импульсами к деятельности, которых нет у человека. Наоборот, человек располагает всеми импульсами к действию, какие имеются у животных, и, сверх того, еще множеством других. Иными словами, с физиологической точки зрения между инстинктивными и разумными действиями нет никакого антагонизма. Сам по себе разум не может задерживать импульсы; единственное, что может нейтрализовать данный импульс, есть импульс в противоположном направлении. Впрочем, разум может сделать вывод, который, подействовав на воображение, способен изменить направление импульса, и, следовательно, хотя наиболее разумное животное есть в то же время наиболее одаренное инстинктивными импульсами, однако оно никогда не кажется автоматом, действующим роковым образом, каким должно казаться животное, руководимое только инстинктом.

Два фактора, нарушающих единообразие инстинктов. В жизни взрослого животного инстинкты могут быть замаскированы двумя другими факторами: 1) задерживающим влиянием привычек, 2) своим преходящим характером.

Закон задерживающего влияния привычек заключается в следующем. Когда объект, принадлежащий известному классу, вызывает в животном определенную реакцию, то нередко животное начинает предпочитать первый экземпляр данного класса, на который оно реагировало, и перестает реагировать на другие экземпляры того же класса.

Животные даже низших видов предпочитают определенный угол для житья, определенную самку, определенное пастбище, определенный вид пищи, вообще определенные объекты среди множества им подобных. «Блюдечко» обыкновенно прикрепляется постоянно к одной и той же части скалы, а морской рак возвращается в тот же облюбованный им уголок на дне моря. Зайцы испражняются всегда в одном и том же месте, птица норовит каждый год свить гнездо на том же суку дерева. Во всех этих случаях животное, предпочитая известный объект, относится безразлично ко всем другим подобным объектам, что физиологически можно объяснить только задерживающим влиянием прежних импульсов, вошедших в привычку, на новые аналогичные импульсы.

Обладая своим домом, своей женой, мы становимся удивительно индифферентны к домам и женам других, как бы они ни были привлекательны. Немногие из нас настолько отважны, чтобы относиться к любой пище с полнейшим равнодушием: для большинства из нас непривычное меню представляет нечто противное. Мы склонны думать, что не знакомые нам лица, особенно приехавшие из дальних городов, не представляют никакого интереса для знакомства. Тот первоначальный импульс, который побудил нас к приобретению дома, заключению брака, установлению дружеских отношений, определенного образа питания, сразу заставил нас истратить весь запас энергии, так что новые, аналогичные впечатления не вызывают у нас никакой реакции. Наблюдая эту невосприимчивость человека ко множеству впечатлений, иной психолог способен прийти к заключению, что у людей не существует никакой инстинктивной наклонности к известным объектам. На самом деле наклонности эти существовали, но в смешанном виде или существовали даже в виде простого, чистого инстинкта, пока не образовалась привычка. Она, овладев каким-нибудь инстинктивным стремлением, суживает его область, заставляя нас реагировать только на освоенный объект, хотя и другие объекты могли бы так же легко стать для нас привычными, если бы попались нам на глаза первыми.

Другой пример задерживающего влияния привычки на инстинкт мы имеем тогда, когда тот же класс объектов вызывает прямо противоположные импульсы. При этом импульс, которому мы первоначально следуем, будучи направлен на один из объектов данного класса, может сделать навсегда невозможным возникновение в нас противоположного импульса по отношению к любому объекту данного класса. Определенное отношение к известному экземпляру данного класса может сделать действительно невозможным для нас противоположное отношение ко всему классу. Например, в ребенке животное может вызывать два прямо противоположных импульса: или стремление приласкать его, или стремление бежать от него в страхе. Если, например, собака при первой попытке ребенка погладить ее оскалит зубы или укусит его и тем сильно испугает малыша, то могут пройти годы, прежде чем ребенок снова почувствует импульс приласкать собаку.

В то же время величайшие по своей природе враги, если их воспитывать с раннего детства вместе и требовать от них строгой дисциплины, образуют те счастливые семейства друзей-животных, которых показывают в зверинцах. Новорожденные животные не имеют инстинкта страха и явно выказывают свою беспомощность, легко даваясь в руки. С возрастом, правда, они дичают и, если их оставить на воле, вскоре уже не подпускают к себе человека на близкое расстояние. Фермеры, обитатели дикой местности в Адирондаке, говорили мне об очень большой неприятности, когда корова, заблудившись, телится в лесу и ее с новорожденным находят через неделю и больше. Такие телята совершенно дики, бегают так же быстро, как и лани, и нужно употребить насилие, чтобы овладеть ими. Телята же, при которых люди находились в первые дни их жизни, когда инстинкт привязанности проявляется с особенной силой, редко обнаруживают дикость и не боятся посторонних.

То же явление в очень характерной форме наблюдается среди кур. Описание соответствующих фактов мы находим в удивительной статье об инстинкте Спалдинга (Macmilians Magazine. 1873. Febr.). Один и тот же объект, например человек, может вызывать в цыплятах противоположные инстинкты привязанности или страха. Если цыпленок родился в отсутствие курицы, го он «обыкновенно следует за любым движущимся предметом, руководствуясь одним чувством зрения: он безразлично следует за уткой, курицей и человеком. Недогадливые зрители, видя, как однодневные цыплята бегали за мной и отзывались на мой свисток, в то время как более старшие цыплята следовали за мной лишь издали, полагали, что я обладаю над этими существами какой-то таинственной властью. Между тем я просто приучил их раньше всего к себе; следуя за мной, они руководствовались прирожденным, предшествующим опыту инстинктом: ухо направляло их к полезному предмету сообразно с издаваемым им звуком».

Но если цыпленок видит человека впервые в тот момент, когда испытывает сильный страх, получаются прямо противоположные явления. Спалдинг держал в продолжение четырех дней новорожденных цыплят с завязанными глазами и следующим образом описывает их дальнейшее поведение: «Каждый из них, когда я развязал ему глаза, обнаруживал по отношению ко мне величайший страх и бросался в сторону от меня всякий раз, как я пытался к нему подойти. Стол, на котором я снял с их глаз повязки, находился возле окна, и все они, как только я снял повязки, принялись один за другим биться в стекла, как дикие птицы. Один из них спрятался между книг, забился в угол и долгое время дрожал там всем телом. Можно догадываться о причине странного, совершенно исключительного одичания птиц, но пока я ограничусь простым указанием на это своеобразное явление. Каково бы ни было значение той резкой перемены, которая произошла в их психическом складе (развяжи я им глаза днем раньше — они бежали бы не от меня, а ко мне), во всяком случае эта перемена не могла быть результатом тех изменений, которые произошли в организме цыплят». Описанное Спалдингом явление вполне аналогично приведенному мной выше наблюдению фермеров в Адирондаке над одичалыми телятами. Два противоположных инстинкта, относящихся к тому же объекту, созревают последовательно один, за другим. Если первый из них порождает привычку, она будет влиять задерживающим образом на развитие второго инстинкта по отношению к данному объекту. Все животные в самую раннюю пору младенчества ручные. Привычки, образующиеся у них в это время, ограничивают проявление диких инстинктов, которые впоследствии достигают полного развития.

Теперь посмотрим, в чем заключается закон изменчивости инстинктов, который может быть сформулирован так: многие инстинкты созревают в известном возрасте и затем мало-помалу исчезают. Поэтому, сталкиваясь в период наибольшего развития данного инстинкта с соответствующими ему объектами, мы приобретаем привычку реагировать на эти объекты определенным образом. Привычка сохраняется у нас и тогда, когда первоначальный инстинкт уже исчез. Если же нам не удалось столкнуться с соответствующими данному инстинкту объектами, то у нас не образуется никакой привычки, и впоследствии, встречаясь в жизни с этими объектами, и животные, и люди не реагируют на них так, как они инстинктивно реагировали бы в более раннюю пору жизни.

Без сомнения, деятельность этого закона имеет ограниченную область. Некоторые инстинкты гораздо менее преходящи по сравнению с другими (инстинкты, связанные с питанием и самосохранением, почти неизменны); другие периодически то пропадают, то возвращаются с новой силой, например инстинкты случки и выведения детенышей. Впрочем, закон изменчивости инстинктов хотя и не имеет абсолютного значения, однако широко распространен в животном мире. Это лучше всего видно на частных примерах. В приведенных нами выше фактах отношение кур и телят к человеку было обусловлено тем, образовывалась или не образовывалась у них соответствующая привычка в течение первых дней жизни, и потому понятно, отчего инстинкт следования за кем-нибудь и привязанности через несколько дней исчезал и заменялся инстинктом бегства от опасности. Преходящий характер инстинкта привязанности у цыплят можно наблюдать по их отношению к наседке. Спалдинг держал несколько цыплят, пока они не подросли, в стороне от матери, и вот что он о них рассказывает: «Цыпленок, не слышавший в течение первых восьми дней жизни призывного крика матери, начинает относиться к нему совершенно безразлично, как к постороннему звуку. <…> Про одного из цыплят я наверное знаю, что, будучи продержан первые десять дней жизни в стороне от матери, он начал дичиться ее. Наседка гонялась за ним, всячески стараясь приманить его, но он упорно уклонялся от курицы, вбегая в дом или бросаясь к первому встречному человеку. Цыпленок упорно продолжал это делать, даже когда его неоднократно стегали прутиком и вообще жестоко обращались с ним. Его посадили на ночь под наседку, но утром он опять покинул ее».

Инстинкт сосания у всех млекопитающих зрелый уже в момент рождения и ведет к привычке брать грудь, привычке, которая у людей может сохраняться благодаря ежедневному упражнению гораздо долее обычных 12–18 мес. Но сам по себе инстинкт этот преходящ, и нелегко заставить взять грудь ребенка, которого в первые дни жизни почему-либо кормили с ложки, не давая ему вовсе груди. То же наблюдалось и на телятах. Если корова околела, или она не имеет молока, или не дает теленку сосать первых два дня и приходится кормить его из рук, то трудно заставить его сосать молоко, когда к нему приставят новую кормилицу, Та легкость, с какой можно путем искусственного кормления отучить животное кормиться от матери, показывает, что инстинкт сосания должен впоследствии совершенно исчезнуть.

Тот факт, что инстинкты отличаются преходящим характером и что проявления позднейших инстинктов могут модифицироваться под влиянием привычек, сложившихся от действия более ранних инстинктов, представляет гораздо более философское объяснение природы инстинкта, чем предположение об их «искажении» или «о выходе их из границ обычной нормы».

Я имел случай наблюдать шотландскую таксу, которая родилась в декабре на земляном полу конюшни и через шесть недель была перенесена в дом с коврами на полу. Там, будучи четырех месяцев, щенок нередко необыкновенно старательно пытался закапывать на ковре разные предметы (например, перчатки), с которыми играл и возился до полного изнеможения сил. Он начинал царапать ковер передними лапами, бросал изо рта предмет в якобы вырытую на ковре яму, засыпал его кругом воображаемой землей и уходил прочь, преспокойно оставив предмет лежать на ковре. Разумеется, все старания были тщетны… В этом возрасте мне случалось наблюдать за подобными действиями раз пять-шесть, впоследствии они никогда не повторялись. В данном случае первоначальный инстинкт исчез, так как отсутствовали условия, которые могли бы превратить его в постоянную привычку. Но предположим, что в распоряжении собаки имеется кусок говядины вместо перчатки, что собака находится не на ковре, а на рыхлой земле, что животное не обеспечено постоянным пропитанием. Тогда, по всей вероятности, у собаки на всю жизнь сделалось бы обыкновением зарывать излишек пищи в землю. Кто может поручиться, что чисто инстинктивная сторона в стремлении зарывать в землю пищу у дикой собаки не отличается столь же преходящим характером, как и у описанной нами таксы?

Оставляя в стороне низших животных и обращаясь к человеку, мы видим, что закон изменчивости инстинктов подтверждается на изменчивости интересов и страстей в течение нашей жизни. У ребенка вся жизнь заполнена играми, сказками и ознакомлением с внешними свойствами вещей; у юноши на первом плане — систематический ряд телесных упражнений, чтение романов, товарищество, пение, любовь и дружба, природа, путешествия и приключения, наука и философия; у взрослого человека — политика, самолюбивые планы, стремление к наживе, ответственность перед другими и эгоистические поползновения в житейской борьбе за существование. Если ребенок одинок в ту пору, когда потребность в играх и спорте бывает очень велика, не учится играть в мяч, грести, править парусами, кататься на коньках, ловить рыбу, стрелять, то весьма возможно, что и во всю остальную жизнь он не почувствует желания приняться за эти развлечения. Может быть, он впоследствии будет иметь немало удобных случаев выучиться всему этому, но 99 % вероятности, что он останется ко всему равнодушен и отступится перед необходимостью сделать первые шаги по новому пути, а между тем в более раннем возрасте одна перспектива этой необходимости привела бы его в восторг.

Половое влечение ослабевает от чрезмерного воздержания; но хорошо известно, что его своеобразные проявления обусловлены почти всецело тем образом жизни, какой ведет индивид в ранний период полового созревания. Влияние дурной среды в этот период делает человека на всю жизнь никуда не годным существом; целомудрие в юности благоприятно отражается на половых отношениях в более зрелом возрасте. Главным правилом педагогики должно быть следующее: куй железо, пока горячо; нужно сообщать ребенку знания и развивать в нем способности к различным искусствам, предупредив тот момент, когда интерес к изучаемому начнет в нем ослабевать; отзывчивость на разнообразные проявления жизни и интерес к различным предметам будут иметь важное значение в течение всей последующей жизни ребенка. В течение жизни бывают моменты, благоприятные для развития тех или других наклонностей — умения рисовать, собирать зоологические и ботанические коллекции и т. п.; затем наступает пора знакомства с гармонией механических отношений, с удивительными законами физики и химии; позднее у юноши возникает интерес к психологическому самонаблюдению, к таинственным проблемам метафизики и религии; наконец, человек знакомится с мировой мудростью в самом широком смысле этого слова, становясь деятельным участником житейской борьбы.

В каждой области перечисленных нами родов деятельности мы быстро достигаем пресыщения, чисто познавательный интерес к изучаемому предмету ослабевает, и в тех случаях, когда изучение не связано с каким-нибудь исключительным личным интересом, в наших духовных силах устанавливается равновесие и мы продолжаем жить, не расширяя области наших интересов и пользуясь запасом знаний, полученных в более раннюю пору, когда потребность в приобретении знаний и привычек отличается особенной живостью и интенсивностью. На практике у большинства людей запас идей, приобретенный до 25 лет, составляет весь их умственный багаж до конца жизни, если не считать той деятельности, которую они избрали своей специальностью. Мы не можем приобретать новые запасы идей. Если нам приходится в зрелом возрасте приниматься за изучение совершенно незнакомых вещей, то мы всегда испытываем чувство неуверенности в себе и не решаемся составлять определенного мнения относительно малознакомого предмета. Наоборот, то, чему мы выучились в годы живой восприимчивости и инстинктивной любознательности, всегда остается для нас привычным. По отношению к таким объектам мысли у нас постоянно сохраняется чувство близкого знакомства, благодаря которому даже тогда, когда нам не вполне удается овладеть изучаемым предметом, у нас есть сознание нашей власти над ним, и потому в хорошо известной нам области мы никогда не чувствуем себя сбитыми с толку. Исключения здесь только подтверждают общее правило.

Таким образом, важнейшая задача для всякого воспитателя— умение подметить при формировании инстинктов ребенка тот момент, когда данный инстинкт наиболее подготовлен предшествующим развитием. Что касается воспитанников, то высказываемые выше соображения, может быть, поколеблют в них веру в неограниченность их умственных способностей и вызовут большую сосредоточенность характера. Прочитав эти строки, учащаяся молодежь поймет, быть может, что, каковы бы ни были приобретенные в данную минуту сведения но физике, политической экономии или философии, они останутся для человека единственными сведениями по этим наукам на всю остальную жизнь.

Перечисление человеческих инстинктов. Вот что говорит Прейер в своем небольшом талантливом труде «Душа ребенка»: «Человек одарен немногочисленными инстинктивными актами, да и они, за исключением инстинктов, связанных с половым влечением, с трудом подмечаются по миновании раннего детства… Ввиду этого, — прибавляет он, — нам следует обратить особенное внимание на инстинктивные движения новорожденных, грудных младенцев и малолетних детей». То обстоятельство, что инстинктивные акты всего легче распознаются в раннем детстве, — вполне естественный результат установленных нами принципов изменчивости инстинктов и задерживающего влияния приобретенных привычек; но едва ли можно сказать, что инстинкты немногочисленны у человека. Прейер подразделяет движения детей на импульсивные, рефлекторные и инстинктивные. К импульсивным он относит случайные, бесцельные движения конечностей, туловища и органов речи, движения, предшествующие образованию восприятия. К числу первоначальных рефлекторных движений принадлежат крик при соприкосновении с воздухом, чихание, сопение, кашель, вздыхание, движения при рвоте, икание, вздрагивание, движения членами при прикосновении к ним и сосание. К ним можно еще прибавить наклонность вешаться на руках (in: Nineteenth Century. 1891 Nov.).

Позже возникают другие рефлексы: кусание, хватание предметов руками и поднесение их ко рту, умение сидеть, стоять, ползать и ходить. Не лишено вероятия, что мозговые центры, предназначенные для выполнения трех последних движений, созревают самопроизвольно (так же, как это уже доказано относительно центров летания у птиц) и что дети только, по-видимому, обучаются держаться на ногах и ходить путем ряда неудачных и удачных попыток, так как большинство детей начинают производить эти движения в то время, когда соответствующие центры еще не успели окончательно созреть. Дети различными способами научаются ходить. Наряду с первыми стремлениями к подражанию у детей зарождается наклонность придавать осмысленность звукам голоса. Далее немедленно возникает соревнование и наряду с ним драчливость. Страх к определенным объектам дети начинают испытывать очень рано, чувство симпатии — гораздо позже, хотя инстинкт симпатии (быть может, эмоция симпатии?) и играет такую важную роль в жизни человека. Застенчивость, общительность, наклонность к приобретению развиваются очень рано. Охотничий инстинкт, скромность, любовь, инстинктивная привязанность к родителям и т. д. являются позднее. К 15–16 годам все человеческие инстинкты уже достигают полного развития. Следует заметить, что ни одно млекопитающее, даже обезьяна, не имеет такого большого количества инстинктов, как человек. При вполне законченном развитии каждый из этих инстинктов породил бы привычку по отношению к известной группе объектов и задержал бы образование привычки по отношению к другой группе объектов.

При нормальном развитии ребенка так и бывает, но в цивилизованном обществе при одностороннем развитии время, благоприятное для формирования другого инстинкта, упускается, ребенок не находит под рукой соответствующих объектов, и в его душевном складе возникают пробелы, заполнить которые последующий опыт будет не в состоянии. Сравните безукоризненно воспитанного джентльмена с живущим в городе бедным ремесленником или торговцем; первый в юности по мере развития физических и духовных инстинктов находил всегда под рукой соответствующие им объекты, и в результате он вступает на арену житейской борьбы вооруженным с ног до головы. В том, для чего окружающая обстановка не могла дать ему соответствующих объектов, для него явился поддержкой спорт, который и позволил ему пополнить пробелы воспитания. Он познакомился со всеми сторонами человеческой жизни, будучи моряком, охотником, атлетом, борцом, школьником, оратором, светским человеком, дельцом и т. д.

Юность бедного городского мальчика не протекает так счастливо, и в зрелом возрасте в нем не пробуждаются даже желания испытать все это. Он уже должен считать себя счастливым, если пробелы в развитии инстинктов составляют единственную аномалию в его жизни, так как результатом неестественного воспитания нередко является извращение природных инстинктов.

Описание страха. Чтобы познакомиться ближе хотя бы с одним инстинктом, я рассмотрю подробнее инстинкт страха. Страх вызывается теми же объектами, которые возбуждают ярость. Антагонизм этих двух душевных состояний заслуживает в динамике инстинктов особое внимание. Мы одновременно и боимся того существа, которое хочет нас убить, и желаем сами убить его. Вопрос о том, какое из этих двух стремлений должно одержать верх, в каждом отдельном случае решается в зависимости от других побочных обстоятельств, которыми обыкновенно руководствуются только существа, одаренные нашими умственными способностями. Разумеется, эти обстоятельства вносят в реакцию неопределенность; она наблюдается в высших животных, так же, как и в человеке, и потому вовсе не доказывает, будто мы действуем менее инстинктивно, чем они.

Телесные проявления страха чрезвычайно энергичны, наряду с радостью и гневом это одна из трех сильнейших эмоций, какие только способен испытывать человек. Прогресс, наблюдаемый в постепенном развитии животного царства вплоть до человека, характеризуется главным образом уменьшением числа случаев, в которых представляются истинные поводы для страха. В частности, в жизни цивилизованных народов стало, наконец, возможным для большого числа людей от колыбели до могилы ни разу не испытать чувства очень сильного страха. Многим из нас надо подвергнуться душевной болезни, чтобы узнать, что такое страх. Вот чем объясняется слепой оптимизм, распространенный в сфере философских и религиозных учений. Ужасы земного существования могут стать для нас надписью на непонятном языке; мы готовы даже усомниться, может ли существо, подобное нам, быть в пасти тигра: такие ужасы рисуются нам в виде картины, которая могла бы украсить ковер на полу той комнаты, где мы так уютно расположились и откуда благодушно смотрим на окружающий мир.

Как бы там ни было, но страх есть неподдельный инстинкт; у человека он — один из самых ранних. Шумы, по-видимому, являются главными стимулами страха. Для ребенка, воспитанного внутри дома, большинство шумов вне дома не имеет никакого определенного значения. Они просто пугают его. Вот что пишет по этому поводу опытный психолог Пере: «Дети от трех до десяти месяцев пугаются гораздо реже под влиянием зрительных, чем под влиянием слуховых впечатлений. У котят (не моложе двух недель) наблюдается обратное явление. Ребенок трех с половиной месяцев среди пожарной сутолоки при виде яркого пламени, от которого разрушались стены, не обнаружил никаких признаков удивления или страха, улыбаясь женщине, державшей его на руках, пока родители выносили имущество. Но звуки рожка при приближении пожарных и шум от колес их машин испугали его, и он заплакал… Я никогда не наблюдал, чтобы ребенок этого возраста пугался даже очень яркой молнии, но мне не раз случалось замечать, что уже самые маленькие дети боятся звуков грома. Таким образом, у детей, мало знакомых с окружающим миром, страх развивается скорее при посредстве слуховых, чем при посредстве зрительных впечатлений» («Psychologie de l’enfant»).

У взрослых шум весьма заметно усиливает чувство страха. Вой бури — вот что вызывает главным образом то чувство тревоги, которое мы испытываем в открытом море или на морском берегу. Лежа в постели во время сильного ветра, который своим шумом мешал мне спать, я замечал, что каждый сильный порыв на мгновение останавливал биение моего сердца. Собака, бросаясь с лаем на нас, кажется особенно страшной из-за шума, производимого ею.

У нас вызывают тревогу странные на вид люди и странные животные, как большие, так и маленькие, но особенно пугают люди или животные, приближающиеся к нам с угрожающим видом. Чувство страха, вызываемое ими, вполне инстинктивно и предшествует всякому опыту. Некоторые дети, увидев впервые собаку или кошку, начинают реветь благим матом, после чего иногда в течение нескольких недель не удается уговорить их погладить этих животных.

Некоторые гады, и в особенности змеи и пауки, вызывают страх, преодолеваемый с большим трудом. Невозможно точно определить, в какой мере страх именно к этим животным инстинктивен и в какой мере отразился в нас под влиянием услышанных о них рассказов. Я убедился на собственном ребенке в том, что страх к гадам развивается у нас постепенно. Я дал в руки сыну живую лягушку, когда ему было шесть — восемь месяцев, а в другой раз, когда ему было полтора года. В первый раз он быстро схватил ее руками, несмотря на ее оборонительные движения, и в конце концов забрал ее голову себе в рот. Затем выпустил ее из рук, предоставив ей полную свободу разгуливать по его груди и лицу и не обнаруживая при этом никакого испуга. Но во второй раз, хотя за это время он не слышал никаких страшных рассказов о лягушке, его почти невозможно было уговорить потрогать ее. Другой мальчик, когда ему был один год, охотно взял в руки очень большого паука, а теперь он боится пауков, но за это время нянька успела напугать его страшными рассказами об этих насекомых. Моя маленькая дочь со дня рождения постоянно видела в доме мопсика, общего любимца нашей семьи. Около восьми месяцев (если не ошибаюсь) внезапно развился инстинкт страха к собаке и притом с такой силой, что девочка, несмотря на то что постоянно видела собаку, не могла к ней привыкнуть. Девочка вскрикивала всякий раз, как собака вбегала в комнату, и много месяцев спустя еще не решалась ее погладить. Нечего и говорить, что внезапная перемена в отношениях ребенка к собаке не была вызвана проявлениями злости со стороны животного, так как собака по-прежнему оставалась чрезвычайно ласковой. Двое других моих детей боялись в детстве меха. Подобное же наблюдение приводит Рише. Прейер рассказывает о маленьком ребенке, который начинал кричать от страха, всякий раз как его приносили на берег моря.

Одиночество в детстве служит одним из главных источников страха. Само собой понятно телеологическое значение как этого факта, так и того, что дети, проснувшись и не найдя около себя никого, проявляют страх непрерывным криком. Черные предметы и в особенности темные места, ямы, пещеры и т. п. вызывают весьма сильное чувство страха. Как этот вид страха, так и боязнь одиночества, боязнь быть «потерянным» объясняют в настоящее время, согласно модной гипотезе, влиянием опыта, унаследованного от предков. Вот что говорит по этому поводу Шнейдер: «Всем известно, что люди, особенно в детстве, боятся входить в темную пещеру или в тенистый лес. Чувство страха при этом, с одной стороны, несомненно, возникает отчасти вследствие того, что мы, согласно читанному и слышанному нами от других, думаем, будто в таких местах могут скрываться опасные звери. Но, с другой стороны, необходимо предположить, что этот страх, вызываемый известным восприятием, до некоторой степени прямо унаследован нами. Дети, которых никто никогда не запугивал страшными сказками, тем не менее, очутившись в темном месте, пугаются и начинают кричать, в особенности если при этом в темноте начинают раздаваться какие-то звуки. Даже взрослый человек, находясь один в лесу ночью, может легко подметить в себе неприятное чувство робости, которое неизбежно будет овладевать им, хотя он вполне уверен, что кругом нет никакой опасности… Этот страх темноты многие испытывают даже у себя дома, хотя в темной пещере или в лесу он гораздо сильнее. Подобный инстинктивный страх станет нам вполне понятен, если мы примем во внимание, что нашим диким предкам в течение бесчисленного множества поколений приходилось встречать в пещерах опасных зверей, в особенности медведей, что медведи нападали на людей преимущественно в лесу ночью и что, таким образом, между восприятиями темноты, пещер и лесов и чувством страха образовалась неразрывная ассоциация, которая сделалась наследственной» («Der menschliche Wille»).

Высокие места вызывают своеобразное болезненное чувство страха; впрочем, здесь весьма многое зависит от индивидуальных особенностей. Совершенно слепой инстинктивный характер движений, сопровождающих это чувство страха, обнаруживается в том, что они по большей части бесцельны, но рассудок не в состоянии подавить их. Очень возможно, что такие движения представляют случайную особенность в организации нервной системы и, подобно морской болезни или любви к музыке, не имеют никакого телеологического значения. Этот род страха проявляется у разных лиц столь различным образом и его вредные последствия имеют такой очевидный перевес над его пользой, что трудно понять, как мог возникнуть такой инстинкт путем естественного отбора. По анатомическому строению человек — одно из животных, наиболее приспособленных к лазанью по высоким местам. Поэтому лучшим психическим дополнением к такой организации должна бы быть способность сохранять присутствие духа на высоте, а не страх перед нею.

Вообще, далее известных пределов теоретическое значение страха крайне сомнительно. Некоторая доля робости, несомненно, приспосабливает нас к условиям того мира, в котором мы живем, но пароксизм страха, овладевая человеком, бесспорно, не доставляет ему ничего, кроме вреда.

Боязнь сверхъестественного — один из видов страха. Трудно подыскать для этого чувства соответствующий реальный объект, если только не допускать веры в привидения. Но, невзирая на деятельность «обществ психологических исследований», наука еще не уверовала в реальность выходцев с того света; ввиду этого мы можем только сказать, что известные идеи о сверхъестественных силах, ассоциируясь с определенной реальной обстановкой, производят это своеобразное чувство страха. Может быть, оно представляет сочетание нескольких простейших видов страха. Для получения сильнейшего мистического страха нужно сложение многих обычных элементов ужасного. Таковы одиночество, темнота, странные звуки, в особенности неприятного характера, неясные очертания каких-то фигур (или ясно очерченные страшные образы) и связанное с головокружением тревожное состояние ожидания. Последний элемент интеллектуального характера особенно важен. При виде того, как привычное для нас явление вдруг начинает осуществляться совершенно непредвиденным образом, мы чувствуем, что кровь как бы застыла на мгновение в жилах. У всякого из нас сердце перестало бы биться от страха, если бы стул в нашей комнате вдруг начал сам по себе двигаться по полу. На высших животных, как и на нас, таинственные, необычные явления производят сильное впечатление. Мой друг Брукс рассказывал, что с его большим породистым псом сделалось нечто вроде эпилептического припадка, когда пес увидел кость, двигающуюся по полу, не замечая нитки, при помощи которой ее двигали.

Подобные же факты приводят Дарвин и Романее. Со сверхъестественными образами ведьм и домовых связываются другие элементы страха: пещеры, болота, гады, насекомые, трупы и т. п. Мертвец сам по себе вызывает инстинктивное чувство страха, которое, без сомнения, обусловлено таинственностью смерти и которое при более близком знакомстве с трупом быстро рассеивается. Но ввиду того что страх, связанный с образами мертвецов, пещер и гадов, постоянно играет своеобразную роль во многих случаях помешательства и при кошмарах, можно не без основания предположить, не составляла ли эта ужасная обстановка, рисующаяся перед ненормально возбужденным воображением, когда-нибудь в ранний период существования человека обычных условий его жизни. Ученый-эволюционист, слепо уверовавший в гипотезу развития, без труда объяснит такое явление, стоит только предположить, что мы при болезненном возбуждении мозга способны впадать в душевное состояние пещерного человека, которое при нормальных условиях подавлено впечатлениями, унаследованными нами от позднейших поколений.

Известны еще некоторые патологические проявления страха и некоторые особенности в обнаружении обыкновенного страха, которые, пожалуй, можно объяснить с помощью унаследованных воспоминаний об условиях жизни наших предков — людей, даже животных предков. При обыкновенном испуге мы или обращаемся в бегство, или, как бы наполовину парализованные, замираем на месте. Последнее явление напоминает так называемый инстинкт притворной смерти, проявляемый многими животными. Линдсей в книге «Ум животных» замечает, что этот инстинкт требует большого самообладания со стороны тех животных, которые проявляют его. Но на самом деле здесь нет никакой притворной смерти, и потому в самообладании не возникает никакой надобности. Это просто временный паралич от страха, паралич, который благодаря своей полезности стал наследственным. Хищное животное вовсе не думает, что неподвижно лежащая птица, насекомое или ракообразное мертвы: животное просто не замечает их, так как его чувства, подобно нашим, гораздо скорее воспринимают движущийся, чем неподвижный предмет. Тот же самый инстинкт пробуждает спрятавшегося во время игры в прятки мальчика затаить дыхание, когда ищущий близко подходит к месту, где он скрывается.

Тот же инстинкт проявляет нередко и хищное животное, когда тихонько приближается к жертве, время от времени приостанавливаясь и оставаясь неподвижным. Противоположный инстинкт побуждает нас подпрыгивать и махать руками, когда мы хотим привлечь чье-нибудь внимание; руководствуясь этим инстинктом, потерпевший кораблекрушение моряк при виде дальнего паруса начинает неистово махать одеждой с плота, который носит его по волнам. Не представляет ли некоторой связи с описанным нами инстинктом и то неподвижное пребывание в скорченной позе, которое наблюдается у помешанных и меланхоликов и сопровождается общим беспокойством и страхом решительно перед всем на свете. Они не могут объяснить, отчего они боятся пошевелиться, а в неподвижном состоянии чувствуют себя удобнее и безопаснее. Разве это явление не представляет большого сходства с состоянием притворной смерти животных?

А вот другое странное болезненное явление, окрещенное недавно довольно нелепым названием «агорафобия». Человек, страдающий агорафобией, начинает дрожать от страха всякий раз, когда ему необходимо перейти одному через какое-нибудь открытое место или широкую улицу. Если у него хватает присутствия духа, то под прикрытием экипажа, медленно переезжающего через дорогу, или какого-нибудь прохожего ему удается перебраться на другую сторону. Но обыкновенно он не решается делать это и обходит площадь кругом, держась как можно ближе домов. Для цивилизованного человека эта эмоция совершенно бесполезна, но образам внимание на постоянно наблюдаемую агорафобию наших домашних кошек; вспомним также, что многие дикие животные, в особенности грызуны, стремятся всегда быть под каким-нибудь прикрытием и решаются на стремительное бегство по открытому месту только в самом крайнем случае (да и при этом норовят укрыться хоть на несколько мгновений за первый попавшийся по дороге камень или кустик). Приняв в соображение эти факты, мы готовы будем невольно задаться вопросом, не представляет ли агорафобия снова оживший под влиянием болезни инстинкт, который был постоянным у наших предков и в общем полезен.