Я вдруг с тревогой поняла, что все истории, которые я в последние дни слышала от разных людей, звучали так, точно их рассказывал один человек. Голоса и содержание были разными, но манера речи, выраженная, в первую очередь в какой-то нервной отрывистости — очень похожей. Как будто окружающие вели со мной игру.

Тут я осознала, что и сама бы сейчас стала рассказывать о себе подобным образом.

Если бы мне захотелось рассказывать. Но как еще поведать о сложных моментах жизни, которую вспомнил совсем недавно? Или все вокруг сговорились, или неосознанно перенимали состояние друг друга. Или дело было в далеком молоте, удары которого мы не замечали, но в глубине подстраивались под него, становились одним существом, которое вспоминало полтора десятка жизней параллельно. Я в который раз уныло подумала, чего же хочет от нас Монастырь?..

Нас медленно, мягко, с точностью и мастерством выворачивали наизнанку. То, что являлось нашей слабостью и источником неуверенности, должно было стать нашей силой. Я всегда хотела жить в лесу, но никак не решалась, а теперь выяснялось, что я на самом деле каким-то парадоксальным образом там и жила. Я не знала иного детства. В пользу правдивости моих воспоминаний было и то, что я очень легко воспринимала походные условия, хотя в жизни, которую когда-то принимала за свою, я относилась к дикому туризму с неприязнью, прикрывающей страх.

Я менялась. Мне это нравилось. Никто здесь, в отличие от известных мне психологических тренингов, мои изменения не обсуждал, и это нравилось тоже. Я становилась какой-то… правильной, что ли. Выстроенной как Монастырь — не без лабиринтов, ассиметрии и тайных комнат, но очень целостной. В то время как в городе я ощущала себя максимум небольшой квартиркой, одной из многих в тридцатилетнем доме средней паршивости. И, хотя до масштабов Монастыря мне было еще далеко, зерно уже проросло. С каждым ударом сердца — новый камень в основании самой высокой башни.

Днем все погрузились в безделье. Монахи явно чего-то ждали. Младший стоял над обрывом и смотрел в сторону впадины между двумя далекими округлыми горами. Потом вдруг раскинул руки и помчался по крутой тропинке вниз. Кто был поблизости — все ахнули: мы и заглядывали туда с великой осторожностью, чтоб не сорваться. А этому будто бы все равно, свернет ли он шею, или все обойдется. Старший Монах спокойно сидел на бревне неподалеку от дома. Я не заметила, как это произошло, но вдруг он оказался возле меня с огромным мотком толстой веревки через плечо.

— Идем, поможешь, — он неопределенно дернул головой в сторону леса на склоне.

Я несказанно обрадовалась возможности побыть с Монахом наедине, и тщательно постаралась скрыть это. Наверное, выглядела я нелепо, когда как собачка трусила за ним среди деревьев, пытаясь понять, куда он свернет в очередной раз.

Несколько раз он останавливался и осматривал местность, но что-то ему не нравилось, и мы продолжали идти. Его все устроило на пятой или шестой остановке.

Монах отмотал длинный конец, подошел к дереву и привязал веревку к стволу. Затем сказал, что он станет разматывать, а мне надо будет держать и следить, чтобы веревка натянулась на уровне узла. Мы пошли к другому дереву, до которого, как я зачем-то посчитала, было десять моих шагов. Там Монах обернул веревку кругом ствола, и несколько раз перебросил моток через натянутую часть, закрепив. Я удивлялась, как он легко справляется с таким большим и, похоже, тяжелым мотком.

Рукава рубахи у Монаха задрались, я видела загорелые, мускулистые и очень красивые руки, под стать четко очерченному лицу. Когда он бросил взгляд на меня, я сделала вид, будто проверяю степень натяжения веревки. Точно я догадалась, зачем это все.

Мы отправились к третьему дереву, все повторив, затем к четвертому, к пятому.

Натянутая веревка образовывала широкий зигзаг на уровне моего солнечного сплетения. Потом мы повернули обратно, используя те деревья, которые находились между уже оплетенными. Монах иногда протаскивал моток под веревкой, иногда — над ней, но в пересечениях не скреплял. В конце концов мы оказались на краю многоконечной звезды. Монах с удовлетворенным видом закрепил конец, который оказался не коротким, не длинным, а ровно таким, чтобы обернуть его дважды вокруг елового ствола и завязать. Затем он сам взялся за ствол, поставил ногу на веревку и одним сильным движением оказался на ней. Теперь-то я не смогла сдержать восхищения, — тем более, что сам Монах уже ни за что не держался. Я заметила, что он стоит, развернув ступни так, что веревка оказалась зацеплена невысоким, может, сантиметра в два каблуком.

Но это было еще не все. Балансируя, Монах поскользил к центру звезды. Под его тяжестью опора прогнулась, но не особенно сильно. Похоже, это была какая-то колдовская веревка. Я не представляла, как можно тут не упасть. В цирке я, правда, видела канатоходцев, но, во-первых, они были намного мельче и легче Монаха, а во-вторых, шли по куда как более надежному канату, со стальной нитью, что ли. И, конечно, со страховочным тросом. Здесь до земли было недалеко, и вполне можно позволить себе оступиться. Но Монах не позволил. Дойдя до пересечения веревок, он приостановился, перенес вес на одну ногу, осторожно переступил, перекатился и двинулся дальше. Я вспомнила, как мы занимались в Монастыре. Основа движения оставалась той же. Но скольжение над землей все равно выглядело невероятным — особенно, когда Монах менял траекторию ближе к центру, переступая с одной веревки на другую. У меня даже голова закружилась.

Минут через пять Монах остановился и развернулся ко мне. Попружинил, сгибая колени, точно собрался прыгнуть, но этого делать не стал. Зато крикнул:

— Давай!

Я, смущенно улыбаясь, помотала головой. Нет, это невозможно.

— Ты же умеешь.

Черт. Я не могла отказаться. Я очень хорошо понимала, как движется по веревкам он. Я даже чувствовала телом, как он делает это. Я понадеялась, что он подойдет и протянет мне руку, но тут же поняла, что это оказалось бы слишком сложным — вдвоем удерживать равновесие. Точнее, ему — удерживать нас обоих. Он мог и такое, я не сомневалась. Но он сохранял дистанцию. Так. Задрать настолько высоко ногу я бы сумела, но подтянуть себя потом — вряд ли. Я осмотрелась в поисках дерева с подходящей веткой. Оно нашлось. Монах все еще смотрел на меня. Я постаралась не обращать внимания. Схватилась руками за ветку. Уперлась подошвами в ствол.

Подтянулась, сделав пару шагов по коре. Я знала, что поступаю правильно. Монах должен был оценить. Веревка оказалась под ногами, я сидела на ней на корточках, обняв ствол. Веревка дрожала и готова была опасно качнуться, если я ее не пойму.

Я поставила ступни ей перпендикулярно, и вывернувшись, не отпуская дерево, осторожно выпрямилась. Прислонилась к стволу боком, перекатилась на спину, перенесла на ствол вес, и переставила ноги так, чтобы можно было идти. Захватило дух. Я чувствовала неровность коры под ладонями, взмокшими от волнения.

— Давай, — повторил Монах, но уже тихо.

Я отлепила руки, а потом и спину. Выставила ладони так, точно по бокам были две стены, помогающие не упасть. И сделала шаг. Точнее, просто передвинула по веревке правую ногу. Веревка держала. Пока.

— Хватит, — сказал Монах.

Я с облегчением рухнула вниз. Приземлилась, практически, на четвереньки. Хорошо, хоть на бок не завалилась.

— Молодец, — Монах стоял надо мной.

Я встала, отряхнула ладони.

— Я бы упала, — сказала я, задумчиво глядя на веревочную звезду.

— Да, — согласился Монах. — Делать что-то имеет смысл лишь до того момента, пока ты уверен, что не упадешь.

— А как же риск — благородное дело? — позволила я себе съехидничать. — Преодоление себя и все такое…

— Глупости. Всего лишь попытка себя возвеличить. В то время как увеличивать надо веру, а не себя. Точнее…

Он усмехнулся так, будто кто-то внутри жестко пресек его пафос. И поправился:

— Увеличивать веру не надо, но целесообразно. Если, конечно, у тебя есть какая-нибудь хорошая цель.