Нью-Йорк. Вам известны, наверное, племена, что проводят своих подростков через ритуал испытаний в джунглях, – так вот, когда мне было шестнадцать и я ужасно вела себя по отношению к окружающим, Тереза снарядила меня на лето в Нью-Йорк с пестрым путеводителем Роланда под мышкой.

В самолете я прочла путеводитель, но он ни слова не сообщил мне о том, что я лечу на совершенно другую планету. Когда я попала в Нью-Йорк, я решила, что оказалась в фильме «Бегущий по лезвию бритвы». Окружающее напоминало глюки после ЛСД – другую реальность. Я забеременела возможностями и перспективами, и меня тошнило от круглосуточного возбуждения. Где-то в нижнем Ист-Сайде я потеряла голову, а в конечном итоге и девственность.

И не то чтобы для меня началось время «настоящей жизни» или что-то в этом роде. Когда я вернулась и попыталась рассказать обо всем Делле, она отнеслась ко мне очень жестко и сказала: «Ты, кажется, хочешь надурить меня и заставить подумать, будто бы я совсем не жила, так, что ли?»

На самом деле я думаю, что время «настоящей жизни» возникает разве что в ретроспективе. Во-первых, как ты можешь знать, когда оно было, пока не умер? А во-вторых, то, как ты живешь двадцать четыре часа в сутки, вовсе на нее не похоже. Только когда какой-то период жизни завершится и сожмется линзой обратной перспективы, оно может показаться прекрасным.

Собственно, я даже не говорю, что мое время в Нью-Йорке было временем моей «настоящей жизни» в ретроспективе. Реальность была такова, что я блуждала по Нью-Йорку и чувствовала, что он несется куда-то, но не могла понять, куда именно.

У Терезы в Нью-Йорке была племянница моих лет по имени Марта, и я остановилась в их семье. Они жили все в одной тесной квартире, и мне больше всего запомнились чужие запахи, духота и жуткий туалет с тараканами. Мама Марты была женщиной очень строгой и держала нас в ежовых рукавицах. А я то и дело мельком замечала в городе разнообразные сценки и события и мучила себя фантазиями об упущенных возможностях. Мимо в такси с шумом проносились, направляясь в ночные клубы, высокие блондины, в парке устраивали пикники бесшабашные театральные студенты… и тому подобное…

Мы прошли по обычному маршруту – поднялись на Эмпайр Стейт Билдинг, проплыли на пароме мимо Стейтен-Айленда, посетили Метрополитен, Музей современного искусства. После того как я открыла для себя Музей современного искусства, я то и дело приходила сюда и никуда уже больше не ходила. Чувство возможностей и новых перспектив, которое я обнаружила внутри себя, как в зеркале отражалось в этих больших полотнах – они буквально включали что-то во мне.

Я влюбилась в абстрактный экспрессионизм и в экскурсовода по Музею современного искусства. Его звали Барнаби, он стоял перед полотнами Ротко, тощий и странный, в тяжелых очках в черной оправе, и говорил: «Вначале было Слово».

Боже, я буквально испытывала оргазм. Возможно, это звучит претенциозно, но имейте в виду, что я была из числа тех девочек, которые отвергают образование и культуру в пользу соблазнительных журналов, по которым они прикидывают, подойдут ли для группового секса с членами группы «Дюран Дюран».

Экскурсии были бесплатными, и я то и дело приходила к Барнаби, и где-то на третий раз он поставил нас перед Ротко и спросил, о чем заставляет задуматься эта картина. Возникла некоторая пауза, и я не удержалась:

– Вначале было Слово, – сказала я.

Барнаби впервые повернулся ко мне – раньше он был слишком погружен в свою измученную душу, чтобы замечать меня, – и с благодарностью на меня посмотрел. Мне показалось вдруг, что я возродила его веру в человечество – нет, даже не в человечество, а в жизнь и всю вселенную в целом.

Я собиралась уже добавить: «Я слышала это от вас», – но после брошенного на меня взгляда не хотелось развеивать его иллюзии. С тех пор, ведя свои экскурсии, он явно меня замечал.

Жить вместе с Мартиными родственниками было не так-то просто. Миссис Элберман была типичной еврейской матушкой, ока постоянно стонала от того, как мы одеваемся и что едим – мороженое в два часа ночи. У семьи были свои обязанности, одна из которых состояла в том, чтобы выпить чаю с дальним родственником, недавно перебравшимся в Нью-Йорк. Ему было года двадцать три, и он только что начал заниматься издательским делом.

Поддавшись матримониальной горячке, миссис Элберман заставила нас надеть нарядные платья. Адрес, по которому мы поехали, оказался в очень сомнительной части города, и мы испугались, что водитель такси завез нас туда, чтобы изнасиловать. Но «зря мечтали», как сказал он, отъезжая. К тому времени я уже отчаялась обрести настоящий нью-йоркский опыт.

Марта была близка к истерике – она думала, что нас сейчас ограбят, и так впивалась глазами в каждого прохожего и испускала столько ферономов страха, что я сказала, что ей не хватает только плаката со словами: «Ограбьте меня!»

В конце концов я зашла в бар и показала клочок бумаги с адресом, и нас там не только не ограбили и не изнасиловали, но и подтвердили, что мы пришли правильно и что нужный нам дом находится напротив бара.

Вероятно, когда-то в этом доме была фабрика, все общие места были так же функциональны, как на фабрике, и воздвигнуты из стали и бетона.

Двери в квартиры были укреплены, как в заброшенных лондонских домах, которые хозяева хотят защитить от самовольного вселения. Наконец мы отыскали строение, напоминающее форт Нокс, с номером 14, который едва виднелся среди надписей и рисунков на стене.

Мы постучали. Никакого ответа. Мы постучали снова. К тому времени Марта уже чуть не обмочилась и повторяла, что Пол никак не может здесь жить. В конце концов дверь открыла какая-то невеста на роликовых коньках. Когда она, важно фыркнув, откинула вуаль и сказала: «Вы опоздали – английские булочки совсем зачерствели», – мы поняли, что это не она, а он.

Марта с легким стоном чирикнула:

– Пол?

Не уверена, что английские булочки в самом деле существовали. Пол покатил по квартире в своем колоколообразном свадебном платье, сбивая по пути все, что можно было сбить, и познакомил нас со своим другом Крейгом, который явно провел весь вечер за гладильной доской. От его шуток смеялась даже Марта, он заставил нас выпить «Манхэттен», дал закурить по сигарете, а под конец нарядил и повез в модный ночной клуб «Нелл».

Под «издательским делом» имелось в виду, что Пол работал стилистом в журнале «Вог», и одна комната в его квартире была сплошь забита вешалками с одеждой. Я чувствовала себя на небесах, а Марта заметно разогрелась от джина и с головы до ног вырядилась в шмотки от Вивьен Вествуд. На мне было крохотное бархатное платьице, а на ногах туфли на каблуках, которые Пол называл «трахни меня».

Когда мы добрались до клуба, толпа у дверей расступилась, как Красное море, пропуская Пола. Помню, как меня ошеломили и очаровали пресыщенные взрослые люди, и я чуть не умерла от мысли, что могла бы принадлежать к их числу. В это мгновение мне хотелось отринуть прочь свою молодость и стать усталой и пресыщенной.

Теперь-то я, конечно, понимаю, что это желание взаимообратно. Блестящие типы наверняка с завистью смотрели на мою цветущую, как персик, юность. Беда юности в том, что ее начинаешь ценить только тогда, когда она пройдет.

Одним легким движением Пол увлек нас через священный порог. И словно мне и без того не хватало опьянения, первым человеком, на которого я наткнулась в танцевальном зале, оказался Барнаби из Музея современного искусства.

Я была в изрядном замешательстве, и на мою память нельзя полагаться, но, проигрывая в голове эту дорожку, я вижу, как мы сразу же бросились друг другу в объятия. Хорошо, если бы всегда было так. Хорошо, если бы всегда была такая определенность. В делах сердечных тот, кто колеблется… Мои мысли были примерно таковы: я богиня, он должен желать меня. Очень просто.

Итак, мы упали друг другу в объятия, и на втором такте песни «I'm Every Woman», что гремела из репродукторов в тысячу децибел, он спросил:

– Как это вышло, что ты поняла Ротко?

Я сказала, что наделена божественной властью. Пол, подойдя проверить мой улов, сказал:

– Пожалуй, он мог бы оказаться моим.

Теперь, в ретроспективе, я думаю, что его слова были недалеки от истины: Барнаби явно страдал каким-то половым отклонением – но в тот вечер он безусловно был мой.

– Она богиня, – сказал Барнаби Полу совершенно серьезно.

Я посмотрела на него примерно так же, как он на меня в музее:

– Откуда ты узнал?

Когда мы вернулись домой к Полу, Барнаби и я немедленно занялись сексом, и это было увлекательно, ну, во-первых, потому, что это был секс, а во-вторых, потому, что я сочла Барнаби своим боевым трофеем, но, кроме того, это было еще и физическое переживание вроде того, какое бывает при визите к зубному.

Утром Барнаби рано ушел на работу, а я обнаружила на простыне кровь. Когда я сказала об этом Полу, он заявил, что ее надо вывесить из окна как предмет гордости, но, увидев выражение моего лица, помог мне отнести ее в ванную постирать и проявил такую заботливость, что я влюбилась в него на всю жизнь.

Мы вернулись к Элберманам в наших нарядных платьицах и сказали Мартиной маме, что Пол угостил нас черствыми булочками, а когда позже в тот же день меня отвезли в аэропорт, я поняла, что взрослые никогда этого не узнают. Они никогда не узнают, что такое настоящая жизнь.

Я лелеяла этот секрет, как лелеяла свое похмелье, как свидетельство ритуала прохождения через Нью-Йорк.

Когда самолет выруливал сквозь проливной дождь к терминалу аэропорта Кеннеди, я сказала Эду:

– В Нью-Йорке я утратила девственность. Эд был весь зеленый: с Атлантики пришли штормы, и на последнем участке нас здорово швыряло – я даже слышала, как стюардессу тошнило в гальюне.

– И с тех пор стремилась сюда, – продолжила я.

– Забавно, – ответил он. – И давно ты это придумала?

Замечание прозвучало не особенно приветливо, но это уже был прогресс. Его первые слова ко мне за весь перелет.

– Я хотела сказать, – вряд ли я когда-нибудь была так возбуждена, так полна жизни и… надежд, как в свое первое посещение Нью-Йорка.

Он повернулся ко мне и прищурил глаза:

– Так почему мы в Нью-Йорке?

– Сам знаешь почему, – ответила я.

– Продолжай. Что все это значит?

Я начала выходить из себя. Мне совершенно не нравится Эдова тенденция усматривать в самых обычных жизненных событиях направленный против него коварный заговор.

– Ну, раз уж ты спросил, – сказала я, – это все коварный заговор против тебя. Мака вовсе не арестовали. Ни в какую пробку я не попала. В действительности мы не поженились. Регистратор только выглядел государственным чиновником из Эппинга, а на самом деле это агент из контрразведки.

– Все забавнее и забавнее, – проговорил Эд.

– И вся эта сцена в аэропорту, когда Мак вел себя так добропорядочно и великодушно, – все это чепуха.

Добравшись до Хитроу, я не смогла найти там Эда. Его мобильник был выключен, дома его тоже не было. Я позвонила Делле, но она не смогла предложить ничего лучше, чем вызвать его по громкой связи в аэропорту – что я и проделала без всякого успеха.

Дел все еще была с Маком, и он перезвонил мне и сказал, что достал нам два места в самолете компании «Вирджин» на вечерний рейс в Нью-Йорк – оттуда до Мексики ближе всего – и забронировал там крутой отель. Он, кажется, чувствовал свою вину, потому что сказал:

– Можете оставаться в отеле сколько хотите – за мой счет. – Хотя я случайно узнала, что у его компании подписан договор именно с этим отелем.

Я слонялась по аэропорту, высматривала Эда и думала, что, что бы ни случилось, я все равно улечу в Нью-Йорк. От мысли о возвращении в унылую квартиру – или к Маку – хотелось покончить с собой. В конце концов я забрела в книжный магазин и обнаружила там Эда, устроившегося в неком подобии кресла, которое он соорудил из тележки и наших чемоданов. Он читал книгу «Женщины с Марса, мужчины с Венеры».

Увидев меня, Эд сказал:

– В этой книге говорится, что ты – резиновый жгут. Сначала растягиваешься, а потом щелкаешь назад. И о том, что ты мужчина.

– Понятно, – ответила я. – Извини.

– Быть резиновым жгутом полагается мужчине, – сказал он.

– Послушай, Эд, Мак…

– Мужчины, – перебил он, – любят тянуть резину. А ты нет. – Он обличающе посмотрел на меня. – И возвращаются в свои пещеры.

– Все так, – сказала я. – Послушай, Эд, мы можем улететь. – Мне стыдно здесь признаться: я посмотрела на часы. Возможно, с нетерпением.

– Это звучит чертовски убедительно, – проговорил он так громко, что продавщица взглянула на нас.

Я объяснила про рейс на Нью-Йорк.

– Прошу тебя, – сказала я. – Ситуация может или совсем ухудшиться, или улучшиться. – И я с неловкостью прошептала: – Мы ведь женаты. – Периферийным зрением я заметила, что продавщица перестала считать выручку или чем там она занималась.

Эд ненадолго задумался, потом встал, поставил чемоданы на тележку, отвесил мне что-то вроде поклона, словно говоря: «Твое желание для меня закон», – и поставил «Венеру и Марс» на место.

– Эд, я очень, очень сожалею, – с благодарностью проговорила я.

Он отвернулся и не ответил. А я взглянула на продавщицу. Она тоже отвернулась.

В самолете, когда я закончила напоминать Эду о достоинствах Мака, он сказал:

– Мак – просто бандит.

– Нет, – ответила я, не совсем его поняв. Эд в холодной ярости отвернул голову – то есть отодвинул ее, насколько это возможно в экономическом классе «Боинга-747».

Я наверняка пнула бы себя, будь побольше пространства для ног – или хотя бы для одной, чтобы встать. Но в данный момент мне ничего не оставалось, кроме как хорошо себя вести.

У наших кресел остановилась стюардесса и спросила:

– У вас медовый месяц?

– Откуда вы узнали? – спросил Эд.

– Вот, – сказала она, протягивая бутылку шампанского, – это подарок.

– Спасибо, – сказала я, – очень мило. – И мы какое-то время просидели, ничего не говоря. Я держала между колен замороженную бутылку шампанского.

Когда объявили о задержке с проходом через терминал и стало ясно, что наши муки продлятся еще какое-то время, я наконец сказала Эду:

– Ты слышишь голоса?

Он пропустил мои слова мимо ушей.

– Я слышу голоса, – повторила я.

Он на миллиметр повернул голову и хмыкнул.

– Ты разве не слышишь? – спросила я.

– Что именно?

– Я слышу голоса, – встревоженно проговорила я.

– Какие еще голоса?

– Тихие, – сказала я.

– И что они говорят? – рявкнул он.

– Самое разное. «Какая ты высокая и красивая!», «Какие великолепные ноги!», «Какие милые глазки!» – и все такое.

– Ага, – раздраженно ответил он. – Может быть, заткнешься?

– Это не я, – сказала я, – это голоса.

Он не удостоил меня ответом. Мы посидели молча, а потом я воскликнула:

– Я поняла, что это! Это бутылка шампанского! – и вытащила ее.

Эд посмотрел на меня так, будто расчленяет. Но по крайней мере посмотрел, и я перешла к кульминации:

– Это подарок!

Трудно разыгрывать трагического героя идиотским образом. Я бы не сказала, что ситуация между Эдом и мной значительно улучшилась, когда мы ночью вышли через терминал в бензиновое тепло и хаос аэропорта Кеннеди, но Эд хотя бы со мной разговаривал.

Не скажу, что он смеялся над моей глупой шуткой, зато и не шел с каменным лицом. Он покачал головой и фыркнул, и лед немного треснул.

– Самое смешное здесь то, что тебе это кажется смешным, – сказал Эд.

На самом деле мне так не казалось, но спорить с ним я не собиралась.

Иногда мне кажется, что самое лучшее в Нью-Йорке – это шум. Постоянные гудки и сирены автомобилей, желтые такси, гремящие по металлическим щитам на улицах, мусоровозы, лязгающие ночью так, будто с небоскреба Крайслер Билдинг упала верхушка.

Когда мы вышли из такси, наш отель светился в вышине голубыми огнями. Он напоминал рождественскую елку, в которую можно было войти и жить внутри нее. Сказать, что он выглядел радушно и приветливо, – значит ничего не сказать. Он напоминал Диснейленд для взрослых. И вместе с тем был угрожающе-изысканным. Отель словно говорил: «Забудь реальность, всяк сюда входящий».

Благодаря любезности Мака, нас вынесло через гремящие вращающиеся двери на свет. Швейцары в костюмах от лучших модельеров были, очевидно, манекенщиками на халтуре. Я подумала, что какая-нибудь богатая одинокая леди вполне могла бы снять одного из них на вечер.

Когда мы поднялись, Эд бросил взгляд на нашу комнату – на обширную, соблазнительно-роскошную, восхитительно-аппетитно застеленную высокую кровать с множеством подушек, а за окном виднелись обалденно-пышные, урбанистически-сексуальные очертания Нью-Йорка, к ночи гарантирующие вызвать эрекцию даже у отвергнутого любовника, – и повалил меня на кровать.

Секунд за тридцать ему удалось наполовину меня раздеть, непрерывно целуя. Не знаю, как он это делает. Наверное, оттачивал технику годами. Он водил языком по моей груди, а потом остановился и сказал:

– У нас нет презервативов.

Да, мы пользуемся презервативами. Я люблю презервативы. Это предоплата за предохранение.

Они напоминают счетчик за электричество – никогда не получаешь счета по почте.

– Почему у нас нет презервативов? – спросила я.

Эд ответил:

– В Хитроу я купил три больших упаковки со скидкой, – и добавил: – То есть всего тридцать шесть штук.

– Ого! – воскликнула я, ошарашенная таким энтузиазмом и еще раз пожалев, что из-за меня все пошло кувырком.

– Мужчина в очереди за мной хотел купить одну упаковку. Он воззрился на мой запас, и я сказал: «Что тут говорить – выходные будут долгие!» – Эд улыбнулся при воспоминании о более счастливых временах.

– Ну, так где же они? – спросила я.

– Ох, когда я понял, что ты опоздала на самолет, то раздал их все, по одному, девчонкам, отправлявшимся в Ибицу. Что-то вроде терапии.

– Закажем через обслугу, – сказала я, схватив трубку.

– Что ты, нельзя! – завопил он.

– Еще как можно, – возразила я.

– Ты что… А если их принесет мальчишка-коридорный и мне придется еще давать ему на чай… Нет, этого я не сделаю.

– Не будь ты таким англичанином! – сказала я. На секунду я подумала, что Эд собирается стать одним из тех типов, которые, оказавшись в каком-нибудь новом месте, превращаются в страшных буржуа-с-задраенными-люками. Мне представилось, что он сжимается передо мной, становится все меньше и меньше, и я подумала, не побочный ли это эффект замужества. Но потом вспомнила, что мне полагается вести себя как можно лучше, и дала по тормозам. Смирившись, я сказала:

– Я сама спущусь и куплю.

– Где? – спросил он.

– В вестибюле есть киоск, там продают. Не беспокойся. Никто не узнает.

В киоске и в самом деле нашлись презервативы. Огромный открытой планировки вестибюль заворачивал к уставленному креслами, как склад, бару. Повсюду в круглых аквариумах плавали золотые рыбки. Я с жаждой посмотрела на народ в баре – они казались такими элегантными и праздными.

– Все они к ночи умрут.

Я вздрогнула и оглянулась, почувствовав, что реплика обращена ко мне. Рядом никого не было. Передо мной, чуть правее, стояла элегантная пара, но мне были видны лишь их спины.

– Они как будто плывут на дно аквариума, – произнес мужской голос. Мужчина говорил со своей девушкой. Оба выглядели ухоженными и лощеными.

В голове у меня вспыхнула мысль – хотела бы я оказаться на ее месте. Быть с ним. Наверное, я жалела, что мне приходится так изнурительно себя сдерживать. Мне хотелось, чтобы моя душа чувствовала себя внутри так же, как их души смотрелись снаружи. Короче, это был один из тех моментов, когда чувствуешь, что всем остальным лучше, чем тебе.

Все это при одном взгляде на их спины. «Ты, наверное, переутомилась, девочка», – подумала я. И все же у меня было такое чувство, что мужчина очень привлекателен. Я хотела, чтобы он обернулся – наверное, сигналила моя генетическая служба оповещения. Но теперь я замужем – надо бы не забыть ее выключить.

Я отправилась обратно к себе, но не успели двери лифта закрыться, как кто-то нажал кнопку, и я с чувством удачи подумала, что сейчас зайдет та элегантная пара, чтобы мучить меня дальше. Увы, это оказалась пара старых маразматиков, которые сообщили мне по пути наверх – через десять секунд после того, как впервые меня увидели, как это и принято у американцев, – что они выиграли поездку в Нью-Йорк, купив в Сиэтле коробку крупы.

И вот я в ванной комнате задумчиво взираю на свое отражение в зеркале – опять. Для гостиницы ванная комната – очень даже ничего. Рапсодия белизны. Роскошные полотенца, а напор воды такой, что меня едва не смыло в канализацию.

Я смотрю на себя в зеркало. На самом деле не такая уж я самовлюбленная и не так уж очарована своей внешностью, просто время от времени мне нужно… ну, убедиться, что ли, что я еще существую.

При взгляде на себя всю в белом – белое полотенце, белый тюрбан из полотенца на мокрой голове – до меня доходит, что у меня все еще брачная ночь. Перелетом в Нью-Йорк я добавила к ней шесть часов.

Я праздно задумываюсь, будет ли брачный секс отличаться от внебрачного. Не будем ли мы заниматься сексом лишь из чувства долга, поскольку это брачная ночь? Не покажется ли это странным теперь, когда мы поженились? Не задаст ли сегодняшняя ночь тон всему браку? Наверное, мы должны заняться сексом. Конечно, иначе это может оказаться дурным предзнаменованием.

И вот с мельтешением всей этой ерунды в голове, вся в белых полотенцах, я выхожу из ванной с миллионом ожиданий и некоторым трепетом.

Свет потушен. Эд на кровати крепко спит.

Я стою там. Я всегда очень смущаюсь, когда кто-то спит. Вид за окном приковывает мой взгляд, от очарования этого города захватывает дух. Каким-то образом мои тревоги удаляются и уменьшаются. Все будет хорошо, думаю я, подхожу к окну, открываю стеклянные двери и выхожу на балкон, чтобы вдохнуть город.

Я подхожу к перилам и облокачиваюсь на них. Думаю о том, на какой фантастической планете мы живем и как крохотны и незначительны наши жизни. Иногда, когда я смотрю на подобные виды, я словно бы верю в Бога – или понимаю в этот полурелигиозный момент, когда вижу все в перспективе, как я бессильна, и как велико все ЭТО, и как много в нем возможностей, и как девяносто девять процентов времени эту широкую картину от меня заслоняют мои собственные крохотные, малюсенькие проблемки.

– Чувствуешь себя как рыбка в аквариуме.

Я оборачиваюсь – на соседнем балконе стоит мужчина – тот, которого я видела внизу. Он не смотрит на меня, он любуется видом. Что-то во мне накреняется. Я ищу взглядом женщину, с которой он был, но он как будто говорит не с ней. Он говорит со мной.

За секунду до того, как он обернулся, я узнаю его. Это Алекс. Я заключена в четырех стенах, я в совершенной безопасности. И все же я чувствую, что могу упасть через край. Упасть через край мира. Я шагаю в другое измерение – или, скорее, у меня такое чувство, что мир двумерный. Я хочу сказать – а что, если все, казавшееся таким далеким, на самом деле просто находится на обратной стороне? Что, если мы жили в плоском, а не в объемном мире и на обратной стороне отчаяния – радость, на обратной стороне утраты – избыток, а на обратной стороне одиночества – любовь? Что, если то, что мы так хотим, все время находится прямо перед нами? Что, если нам достаточно лишь протянуть руку через невидимый барьер? Это казалось мне совершенно логичным, совершенно правильным.

– Рыбка, – сказала я, – не возражает против своего пребывания в аквариуме, потому что у нее очень мало мозгов. Каждый раз, проплывая по кругу, рыбка говорит: «Смотрите, какая интересная водоросль!» – а через три секунды опять: «Смотрите, какая интересная водоросль!» Она живет призрачной жизнью.

– Нью-Йорк – разновидность интересной водоросли, – сказал он.

Вы знаете, что я хочу сказать: он сразу все понимает. Понимает, о чем я говорю. Я оборачиваюсь, чтобы лучше рассмотреть его, и мы долго смотрим друг на друга. Я думаю о том, как я обманывала себя насчет него все эти годы. Это самый красивый мужчина из всех, кого я знала. И дело не в том, как он выглядит, – дело в его присутствии и моем пребывании в его присутствии, дело в растворенной в воздухе магии. Словно ты ребенок и твой папа берет деревянную ложку и говорит тебе, что может творить ею волшебство, и в это время ты абсолютно веришь ему – ты знаешь, что деревянная ложка – волшебная, а вселенная – таинственное и прекрасное место, и что все возможно, и что жизнь – таинственная и прекрасная штука. И ты рада, что живешь.

– Вы, наверное, меня не помните, – сказал он.

– Наверное, – соглашаюсь я. – Мы встречались?

– Да.

– Где же мы встречались? – спрашиваю я.

– В Лондоне. В ресторане. Кажется, в итальянском.

– Итальянском?

– Я взял ризотто.

– Ризотто? – спрашиваю я.

– И вы тоже.

– Вот как? И что же случилось потом?

– Мы… гм… мы вместе поехали в такси.

– Вот как? – говорю я. – А потом?

– Потом мы играли в игру.

– В игру? – говорю я.

– Да, – говорит он, – в игру.

– А что было потом?

– Ничего.

– А потом? – спрашиваю я. – Что было после ничего?

Алекс улыбнулся.

– Вы написали мне сотни писем? – спросила я.

– Я написал вам одно письмо, – сказал он. – Вы не ответили. Решили, что так будет лучше. И я уважаю ваше решение.

– Одно, – сказала я, прижав это письмо к груди – метафорически.

Знаю, мне следовало сразу же вернуться в комнату и больше не выходить. Но на самом деле такого выбора у меня не было. Мне было необходимо узнать – мне необходимо было узнать, что случилось. Вся беда в том, что если это было хорошее известие, то оно было плохим… так сказать.

– И о чем говорилось в этом письме?

Он ненадолго задумался, а потом проговорил:

– Вам этого не нужно знать.

– Здорово, – сказала я, протянув руки, словно это был счастливый конец. – Сегодня я вышла замуж.

– Вот как? – сказал он и ненадолго задумался. А потом проговорил: – И я тоже женился.

– Правда? – спросила я вежливо. Вежливо! О боже. На самом деле я со скоростью в сотни миль в час падала в дыру где-то внутри себя. У меня захватило дыхание. Я чувствовала, что должна схватиться за что-то, но если бы я сделала это, он бы увидел, что я падаю.

Он спрашивал меня о чем-то, но я не слышала. Я продолжала падать.

– Простите? – вежливо сказала я, когда благополучно приземлилась в преисподней.

– Я спросил: о чем вы думаете?

– Я вас ненавижу, – сказала я. Это было единственное, что оказалось под рукой.

Он рассмеялся.

– Иди сюда, – сказал Алекс и шагнул к балюстраде. По языку его тела я поняла, что он не хочет, чтобы нас слышали.

Я сказала:

– Послушай, я хочу лишь проверить реальность. Сейчас я вернусь в комнату, а потом выйду снова и увижу… Я увижу…

Я вошла внутрь. На кровати храпел Эд. Это не помогло. Я глубоко вдохнула. Ничего не помогало. Я вышла опять.

– Ты все еще здесь, – сказала я.

– Иди сюда, – сказал он. Он говорил тихо, мне на ухо:

– Все не так… Не так должно было быть. Теперь, оказавшись совсем рядом, я ощутила внутри него какую-то дрожь. Я заставила себя обхватить его руками и сказать ему, что все будет хорошо.

– Я думал о тебе, – сказал он.

– Я тоже о тебе думала, – сказала я. Я чувствовала себя как в обмороке – женщины в прежние времена часто падали в обморок из-за сексуального подавления, и теперь я знаю, что они чувствовали. Я чувствовала себя как в обмороке.

Это лучше, чем секс, подумала я, и это о чем-то говорит, так как обычно я думаю, что лучше секса только шоколад. Потом до меня дошло: о чем я говорю! Ведь это и есть секс, секс в мою брачную ночь. И эта мысль так потрясла меня, что я шагнула назад.

Его мысли, наверное, следовали тем же путем, потому что он тоже шагнул назад – мы отшатнулись друг от друга, как будто нас оттолкнуло включившееся магнитное поле.

– Мы съедем из этого отеля, – сказала я.

– Не надо, – сказал он. – Все равно мы завтра уезжаем.

– Хорошо. Значит, так тому и быть, – проговорила я, рубанув ладонью по воздуху. – Не думаю, что мы должны… ты понимаешь…

– Не хочешь, чтобы мы остались друзьями? – спросил он. Но с улыбкой, и я поняла, что он шутит.

Я не могла рассмеяться. Все, что я могла, – это уйти.