Около 1270 года один итальянский прелат создал международный бестселлер. В «Золотой легенде» (Legenda Aurea) доминиканский монах Джакомо де Ворагине собрал целый ряд рассказов об апостолах, святых и мучениках христианской истории, выстроив эти рассказы в соотнесении с церковным литургическим годом. В английском переводе этот текст насчитывает более чем полмиллиона слов.1

Как и большинство бестселлеров, он стал пользоваться огромным спросом у читающего населения, которое интересовала подробная информация о церковных героях и их чудесных деяниях. Но, в отличие от современных бестселлеров, «Легенда» сохраняла популярность в течение столетий. Она была переведена на большинство языков Западной Европы во множестве независимых версий и сохранена более чем в тысяче манускриптов, как никакой другой средневековый текст. Ее популярность не упала и после изобретения книгопечатания в конце XV века, когда «Легенда» появилась в сотнях изданий как на латыни, так и на многих национальных языках. Между 1470 и 1530 годами «Легенда» стала книгой, чаще всех прочих печатаемой в Европе. Когда Уильям Кекстон в 1480-е годы ввел в Англии печатное дело, «Легенда» была, разумеется, одним из его первых проектов. По замечанию Кекстона, как золото считается самым благородным из металлов, так и «Золотая легенда» признавалась самой ценной из всех прочих книг. Для издателя тех времен это было находкой, золотом среди золота. Это был главный источник историй и мотивов, запечатленных поздними средневековыми художниками в картинах и особенно – в миниатюрах.2

Мы можем читать «Легенду» разными способами. Если открыть книгу в любом месте, то она покажется собранием историй о чудесах, невероятных даже с точки зрения не слишком критичных стандартов средневековой церкви. После Реформации «Легенда» стала олицетворением экстравагантных и курьезных сказок, в которых сомнительные в историческом плане святые совершают сверхгероические подвиги, такие как битва с драконом или выживание после отсечения головы.

Некоторые повествования до того странны, что современный читатель в трезвом уме мог бы воспринять их как самопародии. Взять хотя бы один из сотни примеров: мы читаем о сицилийской верующей св. Лючии, которая упорно отказывается принести жертву римским языческим идолам. Языческий консул приказывает доставить ее в бордель, где ее могут подвергнуть групповому изнасилованию. Однако она остается как будто прикованной к месту, так что группа мужчин не в состоянии ее сдвинуть, не может этого сделать даже тысяча рабочих, даже тысяча пар волов. Консул велит залить ее мочой (это средство он считает борьбой с тем, что ему представляется колдовством) – но и это не приносит желаемого результата. В конце концов на нее выливают кипящее масло, чтобы она сгорела заживо. Последние слова Лючии – молитва о том, чтобы ее мученичество продлилось как можно дольше, что могло бы научить верующих не страшиться страданий (у самого консула отсекается голова). По стандартам «Легенды» ничто в этом рассказе не кажется чрезмерным. Житие святого Иакова Расчлененного точно и со зверскими подробностями описывает то, что и обещано в названии рассказа.3

Но книга предлагала много занимательных вещей своим потенциальным читателям, не в последнюю очередь – огромное количество чрезвычайно деятельных и набожных женских персонажей. Если мы хотим знать, во что обычные европейские христиане – включая многих утонченных и образованных мирян – веровали накануне Реформации, то нам следует обратиться к мешанине странных сказок и чудес «Легенды» и к апокрифическим текстам, о которых она сообщает. Ее непринужденно-неумеренное суеверие было совершенным воплощением того старого мира, который отчаянно старались ниспровергнуть церковные реформаторы XVI столетия.4

Но если взглянуть на «Золотую легенду» иным способом, то она была антологией альтернативных писаний, многие из которых восходили к поздней античности. Ее материал в большой степени был почерпнут из раннехристианских псевдоевангелий и апокрифических деяний, которые в разнообразных формах стали известны с III–IV веков или еще раньше. Читая «Легенду», скажем в 1500 году, благочестивый христианин мог вникать в истории, почерпнутые из древних (и ложных) «деяний апостолов», например – Фомы или Иоанна. В рассказе о Воскресении мы находим эпизод с явлением Христа Иосифу Аримафейскому, «как написано в Евангелии от Никодима». Подробный рассказ об успении Девы Марии приписывается «книге, посланной св. Иоанну Евангелисту, или же книге, называемой апокрифом и приписываемой ему».5

Не было даже ощущения, что такое прочтение является слишком смелым, а то и подрывным, что книга содержит тайные или запретные тексты. Джакомо де Ворагине был, в конце концов, доминиканец, т. е. член ордена, созданного для искоренения ересей, угрожавших ортодоксии в то время. Он пошел далеко, став архиепископом города Генуи, одного из критически важных постов. И мы не должны представлять его себе как смелого археолога, отыскивавшего потерянные тексты в древних пещерах. Скорее он синтезировал и компилировал популярные религиозные истолкования католических святынь своего времени, которые были всем известны и одобрены церковной властью.

ДАЖЕ ОРТОДОКСАЛЬНЫЕ ПИСАТЕЛИ, которые не признавали апокрифические тексты, считали, что на практике следует проявлять терпимость. В конце IV века сам Иероним осуждал «нелепицы апокрифов» {apocryphorum deliramenta}. Он старался доказать раз и навсегда, что «только четыре евангелия должно принимать, а (…) всякие колыбельные апокрифов {apocryphorum nenias} пускай поются мертвым еретикам, а не живым людям церкви». Он провозгласил простой принцип: Caveat omnia apocrypha! («Берегитесь всяких апокрифов!»). Но он знал, что этому предупреждению не слишком строго следовали. И продолжал: «Пусть она {церковь} избегает всяких апокрифических писаний, а если и привелось ей читать таковые {курсив мой} не ради истины учений, в них содержащихся, а ради чудес, в них описываемых. Пусть она понимает, что они в действительности написаны не теми, кому приписываются, что в них внесено много повреждений и что требуется бесконечная проницательность, чтобы искать золото в грязи {aurum in luto quaerere}».6

Столь же скептически был настроен широко читаемый испанский ученый VII столетия Исидор Севильский, который решительно отвергал любые претензии на канонический авторитет этих текстов. Но даже Исидор признавал, что помимо «многой лжи» (multa falsa) апокрифы содержат и некоторые духовные истины. Эта уступка открыла дверь чтению текстов, в идеале – внимательному и критическому.7

Значение апокрифов горячо обсуждалось в течение IX столетия, когда церковные деятели при дворе Карла Великого и его преемников старались очистить и перестроить западноевропейские церкви. Лучшее свидетельство того, насколько укоренились эти тексты, – решительная попытка исключить их раз и навсегда. Епископ-реформатор Абогард (около 820 года) утверждал, что тексты из этих якобы ложных и еретических апокрифов часто использовались в повседневной литургической практике. Он предостерегал: «Пусть никто не осмеливается осмысливать или произносить вслух респонсории или антифоны, взятые не из канонического Писания, которые некоторые приспособились петь на мелодию, которую сочинили в свое удовольствие». Но эта битва была проиграна. Несколько лет спустя франкский ученый Ноткер высказал мнение, что апокрифические материалы об апостолах «очень близки к истине, а то и просто истинны» (uerisimillimam, seu certe ueracissimam).8

Любые потенциальные цензоры сталкиваются с проблемами при классификации текстов. Текст, однозначно причисленный к евангелиям, расценивался как вызов церковной власти и мог привести ее в бешенство, особенно если ассоциировался с каким-либо еретическим движением. Но церкви никогда не настаивали на том, чтобы верующие ограничивали свое чтение только каноническими Писаниями, так что вполне приемлемы были такие жанры, как агиография, церковная история или молитвенные произведения. Как бы рассказы о рождении Марии или Ее успении ни были похожи на евангелия или другие канонические Писания, их можно было относить только к категории агиографических легенд о почитаемых святых. Текст, который современные исследователи называют Евангелием Псевдо-Матфея, в свое время носил безобидное название Liber de Infantia, «Книга о детстве {Иисуса}»; и только в XVI веке Протоевангелие приобрело современное название (при радикальном предположении, что оно является «первым евангелием»). Иногда писатели по ошибке применяли термин «евангелие», как в случае с Евангелием от Никодима, но к раннему Средневековью эти тексты столь прочно и широко вошли в культурное пространство, что, казалось, не вызывали никаких проблем.9

Есть две основные причины обращаться к этим историям. Одна из них – простое любопытство относительно элементов священного повествования, казавшихся недостаточными в одобренных писаниях либо отданных на произвол творческой стихии. Другая причина сложнее и существеннее. Столетиями верующие обдумывали богословские проблемы, которые церковь не ставила или неадекватно разъясняла, по крайней мере в версии, доступной для мыслящих христиан. Верующие использовали повествовательные формы, чтобы исследовать эти проблемы и сформулировать их решения. Это были такие вещи, которые Иисус (например) мог сделать или высказать, будь у него для этого время. Богословская потребность вызывала к жизни соответствующие тексты.

ДВЕ МОЩНЫЕ АПОКРИФИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ привлекали христиан на протяжении столетий. Обе они касались аспектов жизни Иисуса, которыми пренебрегли наши канонические евангелия, а именно – Его младенчества и детства, а также того, что Он делал непосредственно после своей телесной смерти. Особенно устойчивыми были евангелия, где была попытка рассказать о детстве Иисуса. Кроме одной сцены у Луки, где мальчик Иисус своей эрудицией сбивает с толку иудейских ученых, синоптические евангелия ничего не сообщают о Его жизни между рождением и возрастом около тридцати лет.10

Детство Иисуса было темой нескольких текстов, но более прочих известно Евангелие детства от Фомы, в течение 1500 лет одно из наиболее популярных среди всех христианских писаний. Открытым остается вопрос, было ли имеющееся у нас собрание историй делом одного автора или же компиляцией на основе уже широко известных народных сказаний? Но мы знаем, что оно распространялось довольно давно, в золотой век создания псевдоевангелий (примерно в столетие, последовавшее за 150 годом). Уже около 180 года ортодоксальный полемист Ириней порицал гностическую секту, называвшуюся маркосианами:

Они приводят неимоверное количество апокрифических или поддельных писаний, которые фабрикуют сами, чтобы сбивать с толку умы глупцов и несведущих в Писаниях истины. Среди прочих текстов они приводят и ту ложную и безнравственную историю, согласно которой наш Господь, когда был еще мальчиков, изучающим буквы, учителю, велевшему Ему, как принято, произнести букву «альфа», ответил: «Альфа»; но когда учитель вновь велел Ему произнести «бету», Господь отвечал: «Сначала скажи Мне, что такое «альфа», а потом я скажу тебе, что такое «бета».

Маркосиане, таким образом, использовали Евангелие детства от Фомы, в которое и входит этот рассказ. В некоторых случаях при ссылках на Евангелие от Фомы в ранних списках неканонических писаний подразумевается как раз Евангелие детства от Фомы, а не те мистические речения, которые приобрели такую славу в последние годы. Вероятно, вначале этот текст был известен под названием Paidika (Деяния детства).11

Этот текст долгое время захватывал народное воображение. Сохранились его переводы как минимум на тринадцать языков, включая не только сирийский и греческий, но и славянские, грузинский, эфиопский и латинский. В Западной Европе его содержание стало известно в основном благодаря тому, что текст вошел в состав «Псевдо-Матфея» и в таком виде был широко распространен в течение многих веков.12

В Евангелии детства от Фомы приводится много чудес, приписываемых мальчику Иисусу. Оно вдохновляется историей Луки о двенадцатилетнем Иисусе в Храме, но Фома идет гораздо дальше, показывая превосходство мальчика Иисуса не только над другими детьми, но и над всеми человеческими существами. Текст показывает, каким необыкновенным могуществом обладал Иисус с самых ранних своих лет, и использует рассказы об этом могуществе, чтобы продемонстрировать его сверхъестественные способности и его божественное происхождение. Иисусу здесь настолько недостает человеческих качеств, что попираются всякие тонкости, относящиеся к сути Боговоплощения: Иисус – это божественное существо, посетившее планету Земля. Кроме того, в этих историях о чудесах нет никакого морального или богословского содержания, а есть только грубая демонстрация божественной мощи. Например, нет никакой параллели метафорическому использованию темы слепоты в канонических рассказах о чудесах, где отсутствие зрения символизирует неспособность разумения. Подход Евангелия детства от Фомы почти полностью лишен всякой формы христианского (а то и иудейского) учения или морали.

Большинство современных читателей, вероятно, сочли бы эти истории возмутительными, а то и отвратительными. После того как мальчик выбранил юного Иисуса, тот сделал так, что мальчик засох и умер. Горе тому ребенку, который случайно ударил Иисуса:

После этого Он (Иисус) снова шел через поселение, и мальчик подбежал и толкнул Его в плечо. Иисус рассердился и сказал ему: ты никуда не пойдешь дальше, и ребенок тотчас упал и умер. А те, кто видел произошедшее, говорили: кто породил такого ребенка, что каждое слово Его вершится в деяние. И родители умершего ребенка пришли к Иосифу и корили его, говоря: Раз у тебя такой сын, ты не можешь жить с нами или научи Его благословлять, а не проклинать, ибо дети наши гибнут. 13

Иисус поражает слепотой тех, кто пожаловался на него. Он издевается над ученым, который пытается научить его алфавиту, и унижает его. В один миг мальчик по имени Зенон падает с крыши и умирает. Собираются соседи, думая, что мальчика убил Иисус, и это вполне правдоподобно, если учесть список его недавнего беспредела в убийствах. Однако Иисус воскрешает его лишь для того, чтобы тот заявил о непричастности Иисуса к его убийству. Так что чудо совершено лишь для того, чтобы выиграть еще одно «очко». Если бы можно было вообразить себе евангелие тех лет об Антихристе, то оно не слишком отличалось бы от этого.

Некоторые из историй более привлекательны. Когда юный Иисус не убивает людей, он игрив и беззаботен. В самой известной истории пятилетний мальчуган Иисус сидит у реки в субботу. Он вылепил двенадцать птичек из размягченной речной глины – к ужасу правоверного иудея, который пошел и пожаловался Иосифу. Иосиф отчитал Иисуса за его безбожие, но мальчик немедленно уничтожил улику: «Иисус ударил в ладоши и закричал воробьям: Летите! и воробьи взлетели, щебеча». В других случаях Он исцеляет местных детей, пострадавших или умерших; Он исцеляет или воскрешает их из мертвых. Когда Его брат Иаков собирал дрова, и его ужалила гадюка, Иисус исцелил его.14

Веками эти истории пропитывали христианскую народную культуру. История с птицами была в Средние века одной из самых известных, а в VII веке была включена в Коран. Она тоже вошла в фольклор. Ирландский манускрипт XVII века содержит рассказы о детстве Иисуса в стихотворной форме, записанные, вероятно, в VIII веке. Например, в истории о птицах мы читаем:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Чтобы увидеть, как эти альтернативные тексты стали основными в средневековых церквах, рассмотрим один сюжет, захвативший религиозное мышление той эпохи, а именно «Сошествие во ад». Этот сюжет повествует о том, как Христос после Воскресения взломал врата ада и спас души праведников, умерших прежде, включая великих персонажей Ветхого Завета от Адама и далее. Чтобы совершить это, ему пришлось противостать злым духовным силам в лице сатаны и ада и нанести им поражение.16

Непосредственным источником этого сюжета послужил апокрифический текст под названием Деяния Пилата. С самых ранних времен пытливые умы склонялись к идее, что Понтий Пилат, вероятно, оставил что-то вроде записей о своем общении с Иисусом, и авторы соответственно сочинили тексты, подобные тем, какие им хотелось бы обнаружить. «Изначальные» Деяния Пилата возникли около IV века, но легенда продолжала расти и видоизменяться по мере впитывания других народных преданий и сказаний. Одним из них был рассказ о женщине по имени Береника, которая отерла платком лицо Иисуса, когда он шел на Голгофу, и его лик чудесным образом запечатлелся на ткани этого платка. На протяжении Средневековья широко почиталась ткань, которая, как думали, сохранилась, а имя Береники исказилось в «Веронику». Еще одно дополнение к легенде – разрушение Иерусалима римлянами в 70 году от Р.Х., которое стали истолковывать как кару за предательство и убийство Иисуса иудеями. Один из латинских текстов, содержащих такой взгляд на события, назывался Vindicta Salvatoris («Месть {за} Спасителя»); в нем падение Иерусалима стало кульминацией и развязкой более широкого евангельского повествования. Но Vindicta – это творение очень позднее, датируемое примерно 700 годом. Таким образом, легенда о Пилате создавалась в течение как минимум четырех столетий – самый длинный исторический период составления апокрифических повествовательных циклов.17

Изначальные Деяния Пилата делятся на две основные части. Цель первой части – запись событий, связанных со страданиями, смертью и Воскресением Христа, в соответствии с рассказом Никодима, тайного последователя Христа, упоминаемого в Евангелии от Иоанна. Во второй – особенно важной – части описывается сошествие в ад; этот подробный и драматический раздел так и называется: Descensus Christi ad Inferos – «Сошествие Христа во ад».18

В своей настоящей форме обе части датируются, видимо, V веком, но они включают и более ранние истории о сошествии в ад, некоторые из них встречаются и в других евангелиях. В альтернативном евангелии, приписываемом Варфоломею, Иисус сообщает, как он «исчез с Креста, а потом сошел в ад, чтобы вывести оттуда Адама и всех тех, кто был с ним, по молитве Михаила-Архангела». Со временем Евангелие Никодима победило более ранние версии и стало стандартным евангелием.19

Нетрудно понять, почему могла возникнуть такая история. В нескольких канонических текстах есть намеки на какое-то подобное событие, хотя оно и не описано явно. В Евангелии от Матфея сообщается, что сразу после Воскресения «тела многих святых людей, прежде умерших, были воскрешены. Они вышли из могил после Воскресения Иисуса и пошли в святой город, и явились многим людям»: Первое послание Петра говорит о Христе, проповедавшем благовестие плененным духам; а Послание к Ефесянам сообщает, что «когда Он {Иисус} вознесся, Он вывел с собой пленников и дал им дары». В начале V века св. Августин писал, что никто, кроме неверующего, неверного, не стал бы отрицать, что Христос побывал в аду. Он сошел туда, писал Августин, чтобы освободить Адама, патриархов и пророков, определенных в ад из-за первородного греха.20

Descensus описывает это событие во многом так, как делают иудейские мидраши. И там, и там поздние авторы в значительной степени опираются на подсказки в каноническом тексте. «Многие ли святые люди были воскрешены?» Если да, то кто именно? Что ж, Descensus перечисляет их: Иоанн Креститель, Авраам, Исайя, Адам, Сиф и т. д. И, естественно, каждый пророк или патриарх описывает событие, которое привело к его избавлению.

Если в существовании этой истории нет никакой тайны, то ее поразительная привлекательность нуждается в некотором объяснении. История призвана разрешить главным образом богословские вопросы, беспокоившие верующих разных уровней образованности, и говорит о возможностях посмертного спасения из преисподней почитаемых благородных людей, живших в дохристианские времена. Эта дилемма возникла в церкви довольно рано. Поскольку нарождавшееся христианство все более удалялось от родительских иудейских корней, христианам следовало осмыслить взаимосвязь между двумя традициями. Все ортодоксальные мыслители высоко оценивали таких пророков и патриархов, как Авраам, Моисей и Исайя, но некоторые задавались вопросом, как люди, умершие до жертвоприношения Христа, могли извлечь из него благо и «задним числом» получить спасение? Евангелие от Матфея предложило подсказку, с помощью которой эту дилемму можно было разрешить, а Евангелие от Никодима развило эту подсказку в цветистый сюжет.

В этом описании Христос, упраздняя все ограничения времени и пространства, непосредственно и лично вмешался, чтобы спасти тех, кто взывал о спасении. Хотя только некоторые люди упомянуты как спасаемые, список спасаемых после смерти явно неограничен. Эта идея оказалась очень удобной, когда христианские миссионеры пытались обращать европейских язычников, при этом избегая говорить в проповеди, что все их языческие предки обречены на вечный ад. В VIII веке в Северо-Западной Европе некоторые проповедники использовали уроки Никодима столь широко, что едва не соскальзывали в некую универсалистскую ересь – в мнение, что все могут спастись или просто будут спасены.

В поздние века сюжет сошествия в ад вполне сочетался с набиравшей силу идеей, что мертвые могут иметь помощников и в конце концов спастись молитвами их живых друзей и родных, поскольку они – часть космической цепи бытия. Это был необычайно привлекательный образ беспредельной власти Благодати. В течение многих веков это учение поддерживало также канонический статус большинства христиан.21

Помимо решения исторической головоломки – как спасение может в данный момент времени отозваться в предшествующей истории? – сокрушительная победа над смертью сообщала надежду христианам всех времен. Хотя смерть неизбежна, они знали, что Христос может их спасти и спасет их, даже если они попадут в глубины ада. Это было важно в позднем Средневековье, когда обычные миряне были озабочены своими шансами на спасение после смерти и еще более пессимистично настроены относительно своих шансов его достигнуть. Если спасение зависит от бесконечно добрых дел и благочестивых поступков, то как можно быть уверенным, что ты сделал все, что полагается? Пока Реформация не внесла в христианскую доктрину абсолютной надежды на спасение только через веру в Христа. До этого момента смятенным душам приходилось искать прибежище в рассказах о победе Христа над смертью и адом.22

ДОПОЛНИТЕЛЬНУЮ ПРИВЛЕКАТЕЛЬНОСТЬ ЭТИМ ИСТОРИЯМ придавал их драматизм. Простое повествование могло бы описывать, как Христос вторгается в адский стан, поражает сатану и освобождает пленников. В действительности Descensus намного сложнее. Он оформлен как такое описание, которое создает максимальное предвкушение и обеспечивает большие возможности для диалога и драматического взаимодействия. А начинается он как настоящий триллер. (Текст существует в нескольких версиях: здесь приводится вторая латинская версия.)

Вначале три благочестивых раввина свидетельствуют о Вознесении Христа. Они сообщают, что встретили двух человек, Карина и Левкия, воскрешенных из мертвых, которых вызвали к скептически настроенным первосвященникам Анне и Кайафе:

Затем Карин и Левкий сделали им знак руками, чтобы те дали им по листу бумаги и чернила. Так они сделали, ибо Дух Святой не разрешил им говорить с теми. И дали каждому бумагу, и поместили их особо, в отдельных кельях. И они, делая перстами знак креста Христова, начли писать на отдельных листах; а как закончили, то словно едиными устами из разных келий воскликнули: «Аминь!». И Карин отдал свое писание Анне, а Левкий – Кайафе; и, поприветствовав друг друга, вышли они и вернулись к своим гробницам.

В бумагах Левкия и Карина описывались события сошествия в ад. Читатель присутствует при создании священной истории.23

Descensus делят главного злого персонажа на двух, создавая злодейскую пару, которая может вступить в диалог о происходящем, и прослеживает растущую опасность через подслушанную речь. Сатана – господин смерти, но ад (изначально – место для мертвых) персонифицируется как еще одно действующее лицо, партнер в окончательном зле. Сатана велит своим приспешникам защищать цитадель, пока он сам убегает искать совета у своего союзника Ада. Сатана цепляется за соломинку надежды, но Ад в ужасе замирает перед мощью Того, Кто одним словом может победить смерть. Оба они ввязываются в вульгарную ссору:

Затем Ад отвечал Сатане: «Если ты больше ни на что не способен, смотри – приближается твоя погибель. Я вскоре стану низверженным и обесчещенным; но тебя станут истязать под моей властью». 24

Затем мы встречаем звездный состав великих пророков и патриархов от Адама и далее и видим, как возрастает их надежда. Кульминация наступает, когда Христос в библейском стихе возвещает крах цитаделей:

И вновь раздался глас Сына Отца Всевышнего, словно глас великого грома, говоря: «Поднимите врата ваши, князья; и будьте подняты вы, вечные врата, и Царь славы войдет в вас!» Затем Сатана и Ад вскричали, говоря: «Кто этот Царь славы?» И отвечал им глас Господень: «Господь сильный и могущественный, Господь, мощный в битве»… И вот, внезапно Ад затрепетал, и врата смерти и засовы их рухнули, и железные замки их были сломаны и упали на землю, и все открылось. 25

Смысл этого рассказа – осада преисподней, при которой злодейские персонажи Ад и Сатана отчаянно борются, защищая свой град и его врата от Христова натиска. Эти темы были чрезвычайно привлекательны для средневековой публики от 1200 до 1500 года. В эту эпоху наглядные описания сошествия в ад обычно изображают ад как укрепленный стенами город, подобный тем крепостям, которые крестоносцы встречали на Ближнем Востоке. Христос несет знамя с крестом, как делали крестоносцы того времени, сражавшиеся с врагами христианства, сначала в Палестине и Сирии, затем – на Балканах и в Восточной Европе. Сошествие в ад рассматривается как массированная сверхъестественная осадная операция, завершающаяся победой и освобождением пленников.26

Но Descensus задуман не только как историческое описание событий, которые произошли в загробной жизни в какой-то момент прошлого. Скорее цель его – дать надежду и утешение христианам последующих поколений, которые тем самым узнают, что победа над смертью окончательна и абсолютна. После того как блаженные покидают ад, они просят Господа оставить в низшем мире в качестве знака победы знак Его святого креста, чтобы самые нечестивые должностные лица не могли задержать как преступника никого из освобожденных Господом. Так и сделалось. Каким бы ужасным ни казалось когда-то это место, ад побежден и оставлен пустым.27

ИСТОРИЯ НИКОДИМА РАСПРОСТРАНИЛАСЬ по всему христианскому миру. В искусстве сошествие в ад изображалось в тысячах картин и резных работ, витражей и фресок, что достигло кульминации между 1380 и 1520 годами, прямо перед Реформацией. Эту тему обрабатывали крупные художники эпохи Возрождения, такие как Андреа Мантенья около 1470 года и немец Альбрехт Дюрер около 1510 года. В восточной церкви сходная иконописная тема Анастасиса («Воскресения») изображает сошествие в ад и освобождение усопших праведников.28

Евангелие от Никодима сохранилось в пятистах манускриптах на разных языках – число, феноменальное для средневекового текста. Сошествие в ад было центральной темой национальных литератур, возникших в Европе с XII века и далее. Этот сюжет фигурировал на всех основных языках, в пьесах, сагах, хрониках, благочестивых поэмах и кровавых эпосах. Помимо основных языков, он был известен на каталонском и окситанском, голландском и валлийском. Норвежцы в XII веке сделали из этой истории сагу под названием Нидрстигнингарсага, в которой Христос, штурмующий ад, становится классическим средневековым воином, королем-крестоносцем на белом коне:

Его глаза были как два ярких пламени. У Него на голове была корона, и на Нем было видно много знаков победы. У Него было залитое кровью знамя, обернутое вокруг Него, а на знамени были начертаны слова: Rex regum and dominus dominorum {Царь царей и Господин господ}. Он сверкал ярче солнца. Он вел великую армию, и все, кто сопровождал Его, были верхом на белых лошадях и облачены в белый шелк.

Его враг сатана – это классический Мировой змей мифологии викингов – Мидгардсормр, в прежние времена побежденный языческим богом Тором. Подобно Тору, Христос сражается с напоминающем персонажей Толкиена полчищем злобных врагов, включающем гигантов, троллей и темных воинов.29

Каждая страна разрабатывала свою собственную мифологию сошествия в ад. Этот сюжет воспевали французские поэты, и он привлек внимание величайшего средневекового поэта Европы – Данте Алигьери. В четвертой песни Ада Вергилий сообщает, как, будучи новоприбывшей тенью, он засвидетельствовал появление un possente con segno di vittoria coronato, «Властителя, хоруговью победы осененного».

Рассказ Данте о входе в адский город Дис предполагает знание о том, что Христос некогда завоевал это место.30

Конечно, сюжет сошествия фигурирует и в «Золотой легенде». В английской Библии Кекстона (около 1480 года) Карин и Левкий сообщают:

Когда мы были с отцами нашими в неведомом и мрачном месте, внезапно сделалось светло и ясно, как при ярком свете солнца (…), и тотчас Адам, отец рода человеческого, возрадовался, говоря: «Этот свет есть свет Творца света вечного, обещавшего послать нам свой бесконечный свет».

Избавление приблизилось:

Как только Иисус Христос сошел в ад, ночь стала проясняться. И тотчас придверник черный и ужасный среди них в тишине начал бормотать: «Кто это, такой страшный и сияющий так ярко? Господин наш никогда не встречал такого в аду, и мир никогда не сбрасывал никого, подобного этому, в нашу пещеру. Это нападающий, а не должник, это нарушитель и разрушитель, не грешник, а грабитель, мы видим в Нем судию, а не просителя, Он намерен бороться и не быть побежденным, Он – изгоняющий отсюда, а не здешний обитатель. 31

Этот рассказ даже претендует на звание первой европейской драмы, что неудивительно, если учесть театральный характер самого Descensus, с его пространными диалогами в сценах, откровенно драматических. Уже в VIII веке англо-саксонский сборник, известный как «Сернская книга», включал драматизированную версию «Сошествия во ад». Возможно, это была самая древняя из христианских пьес, когда-либо предназначенных для театрального представления.32

Сюжет сошествия в ад фигурировал в пьесах-«мистериях»: этот термин требует некоторого объяснения. Христиане Европы выражали свою веру через разного рода деятельность за пределами церквей, через акты поклонения и паломничества. Одной из популярных форм публичного выражения веры была постановка драматических циклов, которые готовились ремесленными гильдиями в больших и малых городах, и каждая гильдия отвечала за отдельную тему: например, перчаточники брались за тему Каина и Авеля, а цирюльники изображали крещение Иисуса. Поскольку ремесла были известны еще и как «мистерии», их театрализованные представления тоже стали именовать мистериями. Французы изображали сошествие в ад в своих мистериях на тему Страстей Христовых. Итальянцы вначале использовали этот сюжет в литургическом пении гимнов – laudes, из которого развились театральные формы.33

Пьесы-мистерии известны были и в английской среде. Хотя много таких пьес утрачено, сохранились записи некоторых больших английских циклов, и они показывают, какие аспекты веры вызывали интерес и считались в то время наиболее важными. Полнее всего сохранились йоркские мистерии, цикл из сорока восьми представлений, прослеживающий мировую историю от сотворения мира до Страшного суда. Одиннадцать из этих пьес посвящены ветхозаветным событиям, тридцать семь – новозаветным. Но в последних явно чувствуются влияние апокрифических источников. Иногда это были случайные заимствования из таких источников, как «Жизнь Адама и Евы» или предания о жизни Марии, но некоторые пьесы были полностью укоренены в альтернативных писаниях. Сошествие в ад было постоянной темой циклов. Ее популярность со временем не только не была утрачена, но достигла своей вершины в годы перед самой Реформацией.34

Вероятно, йоркские пьесы из цикла Corpus Christi в точности следуют Descensus. (По какой-то причине эта тема досталась гильдии шорников.) Мы видим целый ряд патриархов и пророков, ожидающих освобождения – Адама, Еву, Исайю, Моисея, Иоанна Крестителя. Демоны вострепетали перед приходом Спасителя, и мы слышим, наконец, возвещение самого Иисуса:

(Отворите врата, князья)

(И поднимитесь, двери вечные)

Иисус говорит сатане, что он – не просто человек, но Сын Божий. Затем Иисус приказывает своему ангелу связать сатану, что тот и исполняет, невзирая на отчаянный призыв дьявола к своему союзнику Махаунде, или Мухаммаду. (Махаунде появляется и в другой пьесе как бог, призываемый царем Иродом. Сатана побежден и унижен, власть его сокрушена, а Михаил ведет души освобожденных блаженных на небо.35

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО УСВОЕНИЯ ЭТОГО СЮЖЕТА народной культурой можно видеть в эпической поэме Уильяма Ленгленда «Пирс-пахарь», написанной около 1380 года. Английский литературный канон «Пирс-пахарь», в котором дано подробное изображение Англии того времени с радикальной общественной и религиозной критикой, стал достойным соперником труду Чосера. Он показывает также богатые возможности сюжета сошествия в ад, позволяющие ему развиться более полно и эффективно, чем пьесы-мистерии того времени. Опираясь на мистерии, Ленгленд перетолковывает Descensus, глядя на него глазами выдающегося поэта и драматурга. Кроме того, он – радикальный богослов, который использует этот сюжет, чтобы показать отказ Христа от законничества. С истинно христианской точки зрения, говорит Ленгленд, милость всегда торжествует над законом.36

Драма Уильяма Ленгленда даже предлагает важные женские роли. Мы впервые слышим диалог женщин – Истины и Милости, когда Истина сообщает об ужасном положении древних патриархов и пророков, находящихся в аду. И как же спастись в таком месте? Когда Милость пытается вмешаться, Истина делает ей выговор:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Но Милость не желает молчать: «Благодаря опыту, – сказала она, – я надеюсь, что они будут спасены». Когда приходит Мир, Истина соглашается с Милостью. Хотя она никогда не надеялась увидеть Адама, Еву и остальных, теперь появилась надежда: «Милость будет петь, а я буду плясать! Давай, сестра, пой!» И тут голос издалека восклицает: «Attolite portas» – «Отворите врата!»37

Ленгленд описывает конфликт с точки зрения владык ада, которые тревожно ожидают атаки, и вот, наконец, Христос появляется у входа:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Сатана протестует: нападение Иисуса нарушает Божественный закон! Грешники заслужили ад, доказывает сатана, поэтому разве можно его обвинить в вынесении этого приговора? Он всего лишь исполнитель Божьих приказов.

Однако Иисус объясняет, почему сатане не следует опираться на теорию первородного греха. В Эдемском саду сатана уловил человечество обманом и хитростью, и этот факт делает бессмысленными все его законнические притязания. Ты украл у Бога то, что Ему принадлежит, говорит Христос, и теперь Бог вернет себе свое.39

Это послание было адресовано средневековому миру, построенному в соответствии с четко определенными правами и обязанностями, которые были записаны в документах или закреплены обычаем. Любая из сторон, нарушившая договор, должна отвечать за последствия и не сетовать. Согласно Ленгленду, таковы слова Истины. Однако Христос проповедует и осуществляет закон Милости, возвышающийся над всеми прочими ценностями. Христос Ленгленда удивительным образом равнодушен к букве Закона – даже божественного. Видение Воскресения завершается ангельской музыкой, и Милость со всеми остальными пускается в пляс:

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Напомним, что в древних Деяниях Иоанна есть поразительная сцена, в которой Иисус наставляет своих учеников водя с ними хороводы. Но, как показывает нам «Пирс-пахарь», связь между танцем, молитвой и литургией вовсе не исчезла в Средневековье. Современные историки указывают, что критика законничества у Ленгленда отражает подобную критику в прото-протестантском движении лоллардов, подрывавшему церковную власть в Англии того времени. Если сам автор не был революционером, то играл с глубоко критическими идеями. А где лучше всего искать такие идеи, как не в текстах, которые сложились вокруг Библии и часто почти переставали отличаться от нее?40

АПОКРИФИЧЕСКИЕ ИСТОРИИ НЕ ТОЛЬКО ФОРМИРОВАЛИ христианскую жизнь вокруг храма – на улицах и церковных дворах, – но проникали в сами церкви, даже в алтари, где служили литургию. Католические литургии так глубоко прониклись альтернативными писаниями, особенно апокрифическими Деяниями апостолов, что сами сделались для простых верующих основным источником знаний об апокрифах.41

Центром церковного ритуального года была Святая Неделя, которая начиналась в Вербное воскресенье и заканчивалась воспоминанием Распятия и Воскресения. В христианской Европе это было самым священным временем года. Но даже при этом средневековые церкви праздновали Вербное воскресенье с обменом репликами, известным из Евангелия от Никодима. Священник, ведущий процессию, стучал в двери храма и произносил слова из псалма 23: «Поднимите, врата, верхи ваши (…) и войдет Царь славы». Остальные отвечали вопросом: «Кто сей Царь славы?», на что священник отвечал: «Господь сил, Он – Царь славы!»42

Визионерка XV века Марджери Кемпе не оставила никаких сомнений в том, что эта церемония Вербного воскресенья сочетала вход Христа в Иерусалим с Его посмертным завоеванием ада. Когда она видела священника и людей, входивших в храм, она говорила: «Я думала о том, как Бог обратился с речью к сатане и отворил двери ада. Как Он посрамил его со всем его войском – какую благодать, какую благость явил Он этим людям, освободив их души из вечной тюрьмы!» Этот пассаж не имеет основания в Новом Завете: это чистейший «Никодим».43

НАСКОЛЬКО ИСКУССТВЕННОЙ БЫЛА ГРАНИЦА, разделяющая канон и апокрифы, давно уже заметил Эрнест Ренан, исследователь раннехристианской истории. Любая современная история христианства упоминает публикацию в 1863 году книги Ренана «Жизнь Иисуса», но Ренан также написал очень важную «Историю происхождения христианства», содержащую некоторые острые замечания по поводу апокрифических евангелий.44

Ренан писал в то время, когда образованные европейцы были весьма чувствительны к вопросам подлинности и поддельности и часто относились с высокомерным презрением к народной культуре. Однако Ренан, как историк, не мог не признавать огромного влияния апокрифических евангелий на народные пристрастия и интересы. «Хотя они имеют скромное происхождение, – говорил он, – и заражены самым неприятным невежеством, апокрифические евангелия очень рано приобрели первостепенное значение (…) Канонические евангелия были слишком трудной литературой для простонародья». Помимо того что такие «поддельные» тексты обладали сильной привлекательностью для народа, духовенство было радо такому подспорью для проповедей, а художники использовали их замечательные возможности в своих картинах. Как в восточных, так и в западных церквах апокрифические сюжеты легли в основу христианской иконографии.45

Как ни парадоксально, церковные войны против еретических мятежей в позднем Средневековье сделали альтернативные писания не менее, а более популярными и даже главными для христианского сознания. По мере того как общество развивалось в направлении изобилия и утонченности с XII века и далее, все большее число верующих, как клириков, так и мирян, стремилось получить право на чтение Библии. Реакция церкви была очень резкой. Она запрещала переводы на национальные языки из страха, что в них проникнут еретические учения. Этот запрет вызвал противостояние в группах с независимым мышлением, и они предпринимали попытки перевести самостоятельно, в обход церковных властей. По всей Европе мы находим диссидентов, предшественников возникшего позднее протестантизма, таких как английские лолларды, французские вальденсы и богемские гуситы. В то же время явно более девиантные группы, такие как альбигойцы, тоже обратились к альтернативным писаниям, желая оправдать свое понимание христианской истины. Церковь строжайше запрещала переводы на национальные языки под страхом пытки или казни.46

Эта история хорошо известна. Но запрет церкви распространялся только на переводы канонических текстов, а не, например, Евангелия Никодима или Евангелия детства от Фомы. В эпоху, когда обладание переводной версией канонического Евангелия от Матфея могло привести к столкновению с инквизицией, поддельное Евангелие Псевдо-Матфея не вызывло подобных проблем.

Ренан отметил этот парадокс:

Не являясь Священным Писанием, {апокрифические евангелия} могут переводиться на народный язык. В то время как Библия закрыта на замок, апокрифы у всех в руках. К ним были горячо привязаны миниатюристы; за них ухватывались поэты; мистики представляли их в драматической форме на церковных папертях. Первый современный автор «Жизни Иисуса» – Людольф ле Шартре – сделал их своим главным документом. Без богословских претензий эти популярные евангелия сумели, в известной степени, подавить евангелия канонические {курсив мой. – Авт .}. 47

Ренан подробно описывал период примерно от 1200 до 1500 года, эпоху, видевшую появление и триумф «Золотой легенды». Людольф писал в XIV столетии, но, как и «Легенда», его «Жизнь Иисуса» получила свое наиболее широкое распространение с началом книгопечатания. Вместе с «Легендой» эта книга, глубоко укорененная в древних псевдоевангелиях, веками была стандартным текстом европейской религиозности.

Если бы средневекового епископа когда-нибудь спросили прямо, он, вероятно, признал бы, что Евангелие от Никодима и другие апокрифические тексты были писаниями, одобренными церковью в том же смысле, что и, скажем, Евангелие от Иоанна. Но в чем это различие выражалось на практике? Апокрифические сюжеты изображали на стенах храмов, читали на литургиях, разыгрывали на церковных папертях и на улицах. Положение не очень отличалось бы от этого, если бы какой-то Собор официально признал эти тексты каноническими. Этот квазиканонический статус особенно был присущ популярным евангелиям о Деве Марии, которые едва ли не доминировали в средневековой европейской религиозности.