В полуденное время на чисто вылизанных жарой улочках изредка встречаются только изможденные кошки, с шипением дерущиеся за брошенные отходы. Между домов ветер разносит запах подогретой солнцем мочи, смешанный с запахами дезинфекции и томатного соуса, которыми тянет из открытых кухонных окон. На столы с дребезгом швыряют тарелки, из парадной слышится детский голос.

За зданием банка есть парк. Там на скамейках сидят мамаши с термосами и бутербродами и присматривают за играющими в песочнице детьми. Сегодня парк пуст, и я, как всегда, иду к музыкальному павильону, в котором, наверное, никогда не звучит музыка, даже по воскресеньям, – ведь окна павильона наглухо заколочены досками. Я присаживаюсь на скамейку и жду, когда придет время встречать Люси.

Каждое утро мы ездим на автобусе в город, я провожаю ее к доктору Альберти, потом прихожу сюда и жду, когда истекут эти пятьдесят минут. Столько времени длится прием у терапевта; «Маловато», – пожаловалась однажды Люси, ведь она «расходится только под конец». Я все время пыталась представить себе, о чем же она говорит, когда разойдется, но мысленно вижу только, как она сидит в кресле, руки свисают с подлокотников, глаза смотрят в стену, губы сжаты. Не с вызовом или неприятием, а вполне естественно закрыты, как створки морской раковины. Губы немой. Или она ему все рассказывает, а мне ничего? Все рассказывает этому доктору Альберти, такому, должно быть, маленькому, толстому человеку с порослью темных волос на руках, выгравировавшему имя и титул на медной дощечке и называющему себя «целителем душ». Я рассмеялась, когда Люси в первый раз произнесла эти два слова, и спросила у нее, можно ли вообще исцелить душу, как, например, сломанную ногу.

По площади проносится стайка скейтбордистов, их футболки полощутся вокруг ног, когда они резко сворачивают за угол павильона; две девочки со школьными ранцами из желтого нейлона садятся рядом со мной на скамейку, вытаскивают компьютерную игру и начинают играть на спор. Из коробочки слышится треск и шипение, и та девочка, что держит в руках коробочку, покусывает нижнюю губу, другая в это время смотрит на маленький прямоугольный экран и возбужденно кричит: «Ну стреляй же, стреляй!»

Дорога в приемную доктора Альберти через Старый город приводит к церкви, вот уже несколько лет закрытой, потому что, как выразилась Люси, она нуждается в ремонте. Ко входу ведет массивная лестница; стянутая железным, поблескивающим на солнце каркасом, церковь напоминает мумию. На ступеньках лестницы сидит молодежь – ест, спит или безучастно смотрит вниз на площадь. Пройдя мимо дорогих магазинов и банка, я дохожу до эскалатора, который везет меня вниз, в Подземный город. Он разделяет верхний город на две части и служит пешеходным переходом. Недавно здесь откопали древние скелеты, и с тех пор Подземный город стал развлечением для туристов. Я быстро иду по тускло освещенной узкой улочке. Здесь внизу пахнет мерзлым камнем и всегда сыро, даже в самый разгар лета. В полу под стеклом выставлен один из найденных скелетов; череп, кости таза и осколки голени тщательно прилажены друг к другу. Предположительно, восьмилетний мальчик, сообщает табличка. Перед ограждением шепчутся туристы. В темных нишах тусуются наркоманы. Они зажигают свечи, чтобы легче найти вены. Изредка в мерцающем свете можно разглядеть их истощенные лица или же увидеть каменные стены, утыканные огарками свечей, не замеченными бригадами уборщиков, которые ежевечерне совершают обход Подземного города. В Подземном городе раздается непрекращающийся стук: здесь все еще роют.

С другой стороны улочки эскалатор снова выносит меня на поверхность земли. Яркий свет и жара бьют по мне, да так, что в какой-то момент мне хочется вернуться назад, вниз. Первое, что я вижу, поднявшись наверх, – это конная статуя. Чуждой и нереальной кажется она рядом с забитой машинами дорогой. За статуей к синеве неба тянутся трубы и башни новостроек. Перед памятником сидит девушка и играет на виолончели. Звуки виолончели слышны только тогда, когда загорается красный свет и машины останавливаются. На девушке синие велосипедки и черные сапоги на шнуровке. Светлые крашеные волосы небрежно заколоты кверху. Очки с огромными оранжевыми стеклами закрывают половину лица. Я вспоминаю, что видела ее на этом месте и в прошлый раз, и в позапрошлый, и вообще всякий раз, когда проходила здесь. Такое впечатление, что ей больше нечем заняться. Ее образ не выходит у меня из головы до тех пор, пока я не подхожу к приемной Альберти. Нервно хожу перед домом туда-сюда. У меня всегда такое чувство, будто я уже давно не видела Люси, потому что, как ни пытаюсь, не могу вспомнить ее лицо. Когда она появляется в дверях, мы скованно здороваемся и молча идем рядом по улице к ресторану.

В большом, почти всегда пустом зале с зеркалами на стенах сидит пожилая пара с собакой, примостившейся под столом, и трое мужчин, которые, прервав беседу, бросают на нас быстрый взгляд и продолжают разговор, только когда мы садимся за столик. Длинные волосы Люси зачесаны назад и собраны в узел. Она закуривает и выдыхает дым в сторону.

– Сегодня был последний раз. Не пойду больше туда. Хватит.

– Ты чувствуешь себя лучше?

– Да, черт возьми, лучше. И не надо меня жалеть. К тому же твоя жалость мне никогда и не требовалась, – говорит она раздраженно.

– Я тебя не жалею. Но в последнее время все было как-то… просто не хочу, чтобы ты с собой что-нибудь сделала.

К столику подходит официантка и приносит два меню.

Свое Люси откладывает в сторону и наклоняется ко мне.

– Ты боялась, что я покончу с собой?

Я киваю, Люси откидывает назад голову и начинает хохотать. Один из трех мужчин за соседним столиком поднимает глаза и смотрит, как она смеется. Люси снова наклоняется над столиком.

– Моя дорогая Йо, – говорит она, – три месяца назад я невольно оказалась близко, очень близко к смерти. И ты думаешь, что после такого я захочу умереть? Да у тебя просто безумные идеи, моя дорогая.

Затем она берет меню и листает его. У официантки, скользящей между столиками, лицо того же цвета увядшей розы, что и одежда, и скатерти на столах, стены и ковер, полукругом покоричневевший у входа. Мужчина, наблюдавший за Люси, когда она смеялась, стал говорить громче, и я вижу, что Люси пытается вслушаться в его слова, но они тонут в гуле работающего над нами вентилятора. Мужчина постоянно косит глазами в нашу сторону. Когда официантка наклоняется, чтобы поднять упавшую на пол салфетку, взгляды мужчины и Люси встречаются над ее спиной. Я рассказываю что-то о цветах, роскошных цветах, увиденных мною в каком-то магазине, но Люси больше не слушает. Она резко отодвигает тарелку и заявляет, что после ресторана не поедет со мной домой. Она хочет в город. В конце концов, сегодня ведь особенный день: она обо всем рассказала Альберти, всё закончилось, Алоис умер и всё. Она окончательно справилась с этим. Из ресторана я выхожу с чувством, будто меня предали.

Люси лжет. Эти два слова всплывают и лопаются, как пузыри на воде, затем оседают снова и, приобретая все более четкие очертания, прочно утрамбовываются в голове. Доктор Альберти ничего не знает. Люси лгала ему на каждом приеме. И вот когда она сама поверила в собственную ложь, он ей больше не нужен. Подобное испытываешь, когда случайно на пару секунд заглядываешь в неприбранную комнату, хозяин которой забыл закрыть дверь. Но тот факт, что Люси солгала, не отдаляет ее от меня, нет, она еще крепче зацепилась за крючок, закинутый мной еще год назад, как только я приехала сюда.

Вместе со мной на автобусной остановке стоит пожилая пара из ресторана. Старики разговаривают с небольшим черным псом, который сидит перед ними, от изнуряющей жары высунув язык. Когда подходит автобус, они помогают друг другу взобраться на ступеньки, бормочут что-то подбадривающее; их ноги описывают нерешительные круги в воздухе, прежде чем опуститься на нижнюю ступеньку, и там, в полной безопасности, на некоторое время будто приклеиваются к ней. Я бы могла помочь старикам подняться и, чтобы ускорить процесс, поддержать их сзади, но вместо этого я смотрю на их жидкие седые волосенки и вдыхаю их кисловатый запах. Не выношу стариков. Я сажусь к окну как можно дальше от них.

Еще ни разу я не возвращалась одна из города в дом Люси. Прошло всего несколько недель с тех пор, как я вытащила ее из комнаты из цветочной пыльцы. Иногда меня будят шорохи в саду, и я наблюдаю за тем, как на рассвете, когда вокруг еще тихо, Люси подходит к цветам и, зажав между пальцами головки цветов, вдыхает их запах. Ногтями она соскабливает с тычинок пыльцу и собирает ее в ладонь. Затем она идет в комнату из цветочной пыльцы и стряхивает ее там. Пыльца уже повсюду: на полу, на подоконниках больших подвальных окон. Матрас, накрытый простыней, – единственный предмет в этой комнате – лежит на полу между опорными столбами. На этом матрасе Люси пролежала после того, как умер Алоис. Утром после похорон из окна столовой я видела, как к дому подъехал мусорный фургон и как Люси и еще несколько мужчин бросили в контейнер все вещи Алоиса. Картины, которые туда не помещались, один из мужчин разрубил топором на мелкие кусочки. Как только уехала машина, Люси ушла. Поздно вечером она вернулась с целой корзиной свежих цветочных головок. Несколько дней подряд она собирала пыльцу и за все это время не ответила мне ни на один вопрос, не произнесла ни единого слова. Когда пол в опустевшем ателье Алоиса покрылся цветочной пыльцой, она заперлась там. В тяжелую железную дверь, ведущую в ателье, Алоис встроил маленькое окошко, чтобы Люси могла видеть, чем он занимается – рисует или лежит в гамаке, подвешенном между столбами. Если лежит, то ей позволялось войти. Через это маленькое круглое окошко из плексигласа я снова и снова звала Люси. Поначалу я махала ей обеими руками, но от этого скоро пришлось отказаться, потому что она никогда не поворачивала голову к окошку. Я пыталась выманить ее из ателье всеми возможными предложениями. Сначала это были небольшие прогулки, потом длительные поездки в другие страны. Потом я стала развивать планы кругосветного путешествия. Я начертила на бумаге маршрут и прикрепила его к окошку, чтобы она могла его увидеть и обдумать это предложение. На следующий день я крикнула ей: «Ну что, мы едем?»

Она не шевелилась. Я надавила на дверь; дверь не поддалась, даже когда я с ругательствами, разбежавшись, навалилась на нее. Комочек моей мамы, на который я смотрела через небольшое окно, лежал и молчал. Единственным признаком жизни было едва заметное неровное колебание тела при дыхании. Я просила ее подать хотя бы знак, что она меня слышит, но она не двигалась. Под конец я уже стальным голосом угрожала, что вызову врачей из психиатрической клиники и после того, как ее увезут, подожгу дом. Она лежала молча, без движения, зарыв лицо в простыню. В порыве злости я выбежала в сад, схватила лопату, прислоненную к стене, и на мелкие кусочки расколотила окна подвала. Звон бьющегося стекла на долгие секунды повис в воздухе. Только когда были разбиты все пять окон, я отбросила лопату и спрыгнула в подвал. Люси тем временем приподнялась, но я даже не взглянула на нее, а направилась прямо к двери, чтобы открыть ее изнутри. Маленькими шажками Люси пошла за мной на кухню. Там она стала плакать. Вся энергия выплеснулась из меня, мне казалось, будто мое тело состоит не из костей и мышц, а из мягкой, податливой массы. Люси сидела за столом и плакала, а я ожесточенно, с дрожью в коленях резала на ужин хлеб.

Автобус проносится вверх по холму в деревню. Конечная станция, но старики не встают, и, проходя мимо них, я вижу, что они заснули, притулившись друг к другу. Раньше я думала, что если кто-то покидает дом, то в нем появляется пустота. Но после смерти Алоиса пустоты не ощущается; исчезли только его картины, висевшие на стенах, не стало его вещей, нет библиотеки. Люси накупила ваз, коробок и корзин, заставила ими пустые углы. В моей комнате ничего не изменилось. На столе книги, которые я привезла, но до сих пор не прочитала. Рядом с книгами лежат открытки, на которые я уже наклеила марки, но потом так и не придумала, кому бы их послать.

Раз в месяц я получаю письмо от отца. Его письма всегда приходят в продолговатом конверте и никогда не бывают больше одной страницы. Вообще-то, мне следовало бы вскрывать конверт ножом для писем, медленно и спокойно. Но я с ходу разрываю конверт, читаю, поднимаясь к себе по лестнице, и успеваю прочесть письмо до конца, еще не дойдя до своей комнаты. Отец всегда передает привет Люси, но я еще ни разу не говорила ей об этом. Не хочу увидеть, как она лишь отмахнется и ни о чем не спросит. Люси еще ни разу ни о чем не спрашивала.

С кровати я вижу небо, неизменно синее. Время от времени синий прямоугольник окна пересекают птицы. Из соседней деревни доносится треск отбойных молотков. Там строят гостиницы и прокладывают широкие улицы для стотысячной армии паломников, которых ожидают в двухтысячном году в этом знаменитом месте. Я уже вижу, как человеческая масса темной волной накрывает деревню. Если я доживу до этого времени, мне будет двадцать четыре года.

От яркого света за окном у меня разболелась голова. В поисках таблетки я неожиданно оказываюсь в комнате Люси. Узкая кровать рядом с окном не убрана. За ней стоит детская кроватка, на которой рассажены старые куклы. Вместо того чтобы продолжать поиски, я начинаю разглядывать все, что находится на столе у Люси. Раньше я бы никогда этого не сделала, но сейчас я чувствую право на это, одновременно сознавая, что Люси выставила бы меня из комнаты, если бы увидела, как я роюсь в ее вещах. Под толстой тетрадью лежит фотография. На ней под деревом сидят трое, за ними озеро. Впереди Люси, полузакрыв глаза, с отсутствующим видом смотрит в сторону. Алоис положил руку ей на плечо. Его рука лежит одеревенело, будто чужеродный предмет. Взгляд Алоиса обращен к мужчине с бородой – это Паоло, галерист из города. Прошлым летом он пригласил Алоиса и Люси на вечеринку. Они взяли меня с собой, в общем-то только потому, что Алоис не хотел, чтобы я одна, а значит, без присмотра, осталась в доме. Придя на вечеринку, Алоис и Люси разбежались в разные стороны здороваться с гостями. Я никого не знала и бестолково стояла, переминаясь с ноги на ногу.

Помню, дом был полностью из стекла и светлого гранита и площадка перед ним так ярко блестела в лучах заходящего солнца, словно ее только что отполировали. Я услышала, как кто-то воскликнул: «Эта площадка идеально подходит для катания на роликах!» – что меня страшно взбесило: ведь если внимательно присмотреться, становилось ясно, что кататься по этой скользкой поверхности можно было только с риском переломать ноги.

Гости группками рассеялись по подстриженному газону. Меня удивило то, что Люси знала так много людей. Алоис их тоже знал, но, в отличие от Люси, казалось, не придавал собравшемуся обществу никакого значения. Он уютно устроился в потертом кресле под ивой, курил одну за другой сигареты «Голуаз» и, прищурившись, смотрел в небо. Я не была уверена, действительно ли он просто смотрел в небо или, может быть, таким образом наблюдал за людьми. Мне подумалось, что он владеет специальной техникой, при помощи которой просвечивает людей взглядом как рентгеном, но со стороны кажется погруженным в изучение движения облаков. Вскоре он подогнул под кресло широко расставленные ноги и закрыл глаза. Мужчины, окружившие Люси, смеялись, так широко разевая рот, что было видно их ровные зубы. На этот вечер Люси дала мне белое платье. Целый день я разгуливала в этом платье по дому, покачиваясь на высоких каблуках, и разглядывала себя в зеркале до тех пор, пока не убедилась в том, что всё в порядке. И вот я здесь, в руке бокал вина, вся как разваливающаяся статуя, с надеждой, что меня никто не заметит. Я тихо стояла под деревом и внимательно следила за муравьями, которые вереницами ползали вверх-вниз по стволу. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Передо мной вырос долговязый молодой человек, весь облаченный в лен.

– Такое мог выкинуть только сумасброд. Он имел в виду вызывающие деревянные фигурки ангелочков на каменных цоколях, натыканные по всему газону.

– Паоло – мой дядя, и я знаю, о чем говорю, – сказал он с нажимом.

– Ты у него живешь? – спросила я.

– Только на каникулах, я их всегда провожу здесь. Будь у меня побольше денег, я бы жил в гостинице.

– Ты не любишь дядю?

– Говорю же, он сумасброд.

Он обратил мое внимание на трех павлинов, не замеченных мной раньше. Они расхаживали перед гостями с таким видом, словно ожидали аплодисментов. Пока я рассматривала павлинов, маленькие голубые глазки парня обшаривали меня.

– Павлины выступают как манекенщицы на подиуме, – сказал он, – они, наверное, долго готовились к этому вечеру.

– Животные и птицы никогда ни к чему не готовятся, – возразила я.

Он снова посмотрел на павлинов.

– В свободное время я пищу стихи, – объявил он немного погодя.

Я смотрела в его жаждущие признания глаза и совсем растерялась, потому что не знала, как принято реагировать на подобные заявления: я нерешительно перевела взгляд на верхушки ив. Затем сказала, неожиданно для самой себя, что ивы, должно быть, очень грустные деревья и их ветки так пригнулись к земле потому, что на них давит бремя всех слез мира. Еще не закончив предложение, я почувствовала, что слова выкатываются изо рта бесформенными комьями. Но парень задумчиво посмотрел в бокал и пролепетал тонким, как ручеек, голоском:

– Думаю, мы с тобой похожи, я запишу эту прекрасную мысль.

Он спросил меня, пойду ли я с ним в следующую субботу на техно-пати, скрестил два пальца и, манерно чмокнув их, присовокупил:

– Клянусь, будет крутейшая тусовка.

Не успела я ответить, как появилась Люси. Сегодня, в таком возбуждении, она была особенно красива – уже несколько недель она безвылазно сидела дома. Люси протянула студенту руку.

– Я родственник Паоло, – сказал он, и на сей раз это прозвучало как знак отличия. – Йо – ваша сестра?

– Нет, дочь, – улыбнулась Люси, хлопнула его по плечу и направилась к группке людей, громко смеявшихся в нескольких метрах от нас. Сама я не сдвинулась с места, но он неожиданно оказался за моей спиной – я почувствовала на шее его дыхание.

– А сколько тебе лет? – спросил он настойчиво.

– Пятнадцать, – ответила я не оборачиваясь.

На самом деле я была старше на три решающих года. Но было ясно, что правду говорить не стоило. Я смотрела ему вслед, на его удалявшуюся спину, вставленную в просторный льняной пиджак, и видела, как он с возмущением пробирался меж деревянных фигурок на газоне, пересек площадку и скрылся в доме. Алоис тем временем заснул в своем кресле. Мне захотелось подойти и растрясти его хорошенько. Идем отсюда, тебя ведь тоже тошнит от этого вечера! Давай уедем домой, сейчас же, немедленно. Но я молча застыла, уставившись на него. Его рот слегка приоткрылся, голова запрокинулась, руки были скрещены на животе. Рядом в траве лежала скомканная пачка «Голуаз». «Почему он курит именно эти сигареты? – размышляла я. – На свете существует, наверное, около тысячи разных сортов, а Алоис выбрал именно этот. По какой такой, черт возьми, причине?» И хотя я знала, что ни за что не отважусь спросить его об этом, я решила стоять здесь, раздумывая над этим бессмысленным вопросом, пока он не проснется.

За окном все еще светло, и я надеюсь, что Люси вернется до наступления сумерек. Я кладу фотографию обратно под тетрадь. Эта фотография трехлетней давности. Тогда я еще не знала, что окажусь здесь. Сюда я решила приехать, когда держала в руках аттестат и раздумывала над тем, что лучше предпринять: сразу же поступать или сначала попутешествовать. Первое я отмела моментально, и поэтому мне показалось разумным погостить у мамы, которую я не видела вот уже двенадцать лет.

В городе я жила в дешевой комнатке без телефона. Я решила позвонить маме из телефонной будки. В мыслях я часто прокручивала этот разговор, но когда оказалась в будке, мне потребовалось время, чтобы унять дрожь в руках. Как только я услышала ее голос, все заготовленные фразы выскочили у меня из головы, остались только комки несуразных слов. Слово «мама» и голос на другом конце провода были двумя вещами, которые громоздились передо мной без связи друг с другом. Я сжалась от молчания в трубке как от ударов, мертвый кусок пластмассы застыл в руке, на несколько секунд все замерло, движение транспорта остановилось, и люди шли мимо как в замедленной съемке.

– Кто это? – нетерпеливо спросила мама. Я услышала свой голос, назвавший мое имя и объяснивший, что я хочу навестить ее. Мне самой это показалось дерзостью, равносильной тому, как если бы я обратилась к совершенно постороннему человеку с просьбой о каком-то благодеянии, и я уже испугалась, что услышу отбой, как вдруг в трубке раздался смех, долгий смех, который все не хотел прекращаться.

– Мне звонит моя дочь и спрашивает, можно ли ей меня навестить?

Она сказала это таким тоном, словно считала меня заторможенной, и я объяснила, что спустя двенадцать лет не хотела свалиться как снег на голову, но она опять рассмеялась из-за этих двенадцати лет и несколько раз переспросила, действительно ли прошло уже столько времени. В конце концов она уверила меня, что двери ее дома всегда для меня открыты. Я вернулась в свою комнату и стала укладывать вещи.

Вот уже несколько часов я борюсь со сном. Переключаю телевизор на фильмы со стрельбой и криками, лишь бы этот шум прогнал сон. Не хочу пропустить, когда вернется Люси. Меня не покидает чувство, будто что-то еще должно произойти.

Не помню, сколько детективов я сегодня уже пересмотрела. В них то и дело душат женщин в постели и убивают мужчин в подземных гаражах.

По быстро приближающимся шагам и легкому стуку каблуков по асфальту я узнаю Люси. Отключаю звук и прислушиваюсь к тому, как она останавливается перед входной дверью и ищет в сумочке ключи. Она поднимается по лестнице, мне слышится подавленный зевок, она открывает дверь в свою комнату и снова закрывает ее, тихонько притворив, будто боится кого-то разбудить. «Должна же она была увидеть мерцание телевизора! Она сейчас выйдет», – думаю я, прохожу на кухню и специально как можно громче, чтобы Люси слышала, ставлю на стол стакан. Чтобы пройти в ванную, ей нужно будет зайти на кухню, и, лишь бы чем-нибудь заняться, я вытираю тряпкой кухонный стол, ожидая, когда же она наконец придет. Чем дольше я жду, тем более чужой кажется мне собственная рука, проводящая по столу тряпкой. Смешно ждать человека, который не придет. Через некоторое время я понимаю, что Люси не придет и ни о чем не расскажет, потому что она уже спит и видит десятый сон.

Собака, продолжая лаять, приближается ко мне, но мои ноги словно приросли к земле. Капли пота выступили на лице, обрамляя его тонкой линией. Чуть не свернув шею, я пытаюсь заглянуть в пасть собаки. Слюна блестит на ее розовых деснах и острых клыках, которые с каждой секундой становятся все ближе и увеличиваются, будто вырастают. Я хочу отогнать ее и кричу. Собака уже прямо передо мной, готовая к прыжку. Обезумев от страха, я вытягиваю руки, хватаю ее одной рукой за нижнюю челюсть, другой – за верхнюю и раздираю изо всех сил собачью пасть, – раздается звук, напоминающий хруст черствого хлеба, когда его разламывают пополам. Хруст ломающейся собачьей челюсти все еще стоит у меня в ушах, когда я постепенно, капля за каплей, просачиваюсь из вязкой массы сна обратно в постель. Я лежу без движения, как пустой сосуд, медленно наполняясь воспоминанием о том, где я нахожусь. Простыня сбилась в комок и съехала к ногам. В приятном изнеможении, наступающем всегда, когда в кошмарном сне удается спасти свою жизнь, я смотрю в потолок. Улыбаюсь, потому что под окном и в самом деле раздается собачий лай. Пустячный, безобидный лай.

В последнее время я почти ничего не могла есть, и потому живот втянулся, получилась впадина, с обеих сторон которой, как подпорки, выступают кости. Из приоткрытого окна дует теплый ветер, я закрываю глаза, пытаясь забыться спокойным сном без сновидений, но отбойные молотки, в этот самый момент въедающиеся в землю в соседней деревне, гонят меня из постели.

На лестнице пахнет лимонным шампунем Люси.

Через открытую дверь я заглядываю в ванную. Люси с подобранными волосами сидит в облаке пара; она молча указывает мне на стул, со спинки которого свисает одежда.

– Ты вечером будешь дома? – спрашиваю я.

– Нет, Йо, извини. У меня встреча.

Она трет губкой согнутую ногу. В этом движении есть что-то неестественное, и я перевожу взгляд на гель для душа, стоящий на краю ванны.

– Послушай, Йо, – ее голос звучит резко, – я не собираюсь те тридцать лет, которые, быть может, еще отпущены мне, разыгрывать бедную вдову. Я тебе уже сказала, что покончила со всей этой историей.

Она хочет заглянуть мне в глаза, но я все смотрю на гель для душа, приковав взгляд к слову «Робертс».

Она говорит, будто рассказывает историю, не имеющую к ней никакого отношения.

– Ты приехала сюда, чтобы повидаться со мной. Кто знал, что скоро Алоис попадет в эту ужасную аварию. Я была на пределе. Ты все видела и хотела мне помочь. Но мне не нужна твоя помощь, понимаешь?

Люси обеими руками резко выжимает губку.

– Мне что, по-твоему, нужно было бросить тебя и уйти? – накидываюсь я на нее.

Но она уже не слушает. Быстрым движением задергивает шторку и включает кран.

Так и не позавтракав, я выхожу из дома. Асфальтированная дорога ведет от деревни до близлежащего леса, она проходит мимо кафе и автостоянки, которая значительно больше площадки для мини-гольфа позади нее. Кафе закрыто, еще ни разу мне не довелось здесь кого-нибудь повстречать. Из-под облупившейся краски на дорожках для мини-гольфа проглядывает бетон. Узкая тропинка ведет от стоянки в лес. Из кустов, как разноцветные облака пыли, выпархивают бабочки; мошки лезут прямо в лицо, садятся на голые руки, и я прихлопываю их ладонью. С обеих сторон к тропинке склонились растения, их стебли лезут во все стороны, так и норовя задушить друг друга. Верхушки буйно разросшихся деревьев застилают небо. От благоухания цветов воздух тяжелый и приторно-сладкий, легкая тошнота подступает к горлу, когда я карабкаюсь по крутому склону на скалу. Оттуда я смотрю вниз на реку, струящуюся по скале во впадину размером с ванну. Через расщелину в каменной ванне вода стекает метров на восемь в более широкое русло. Я сажусь на плоский камень, снимаю туфли и опускаю ноги в каменную ванну. Пальцами разгоняю головастиков, орды черных пятнышек, облепивших стенки ванны. Осторожно наклоняюсь, чтобы увидеть, как вода ярким лучом падает вниз. Этот луч из отшлифованного хрусталя с грохотом разбивается на множество блестящих осколков. Я ложусь на нагретый солнцем камень. «Остаться бы здесь, – думаю я, – и превратиться бы в камень. Поначалу шумные прохожие, может, будут забредать сюда и опускаться в эту каменную ванну, но когда-нибудь настанет полная тишина, я зарасту мхом, головастики исчезнут, и даже воды не станет».

За мой локоть цепляется бабочка, она семенит по вытянутой руке к ладони и прыгает с кончиков пальцев в воду. Слегка приподнявшись, я вижу, как она скользит по поверхности воды, медленно погружаясь в нее. Вода все глубже затягивает крылья. Подхваченная течением, через расщелину в каменной ванне бабочка попадает в водопад. Только теперь я замечаю десятки бабочек, ползущих по камню к воде или падающих в ванну сверху. Я срываю растущую меж камней травинку, протягиваю ее бабочке, которая хватается за нее, и вытаскиваю ее из воды. Одну за другой я выуживаю множество бабочек, они полностью занимают плоский камень и сушат на нем свои помятые крылья. Вскоре они расправляют крылья и ровной линией летят друг за дружкой обратно к воде, к смерти. Однажды я была здесь с Люси. «Я покажу тебе самое тихое место во всей округе», – сказала она. Уже было жарко, когда мы утром пришли сюда и улеглись в купальниках на камни. Скала лежала на солнце голой мертвой глыбой, нигде ни малейшей тени. Я была рада провести с Люси весь день, но уже вскоре почувствовала вялость от палящего солнца; Люси же, наоборот, становилась все бодрее. Она рассказывала о растениях, встречающихся здесь, она знала, как все они называются. Постепенно засыпая, я слышала незнакомые мне названия этих растений. Уже почти сморенная палящим солнцем, я встряхнулась и опустилась в каменную ванну. Мгновенно взбодрившись в ледяной родниковой воде, я стала оживленно барахтаться, размахивая руками и ногами.

Вода, искрясь в воздухе, разлеталась во все стороны тысячами капель, радугой переливающихся на солнце. Я уже хотела было крикнуть Люси, чтобы она тоже шла купаться, как вдруг поймала на себе ее взгляд. Она так испытующе смотрела на меня, словно разглядывала врага. Невольно я замерла и сразу же стала вылезать из воды. Бодрящие ледяные капли на моем теле постепенно высыхали, жара снова стала подступать ко мне.

«Убийственная жара», – выдавила я из себя; с гудящей головой я приподнялась, чтобы попросить Люси найти другое место, в тени, но, повернувшись к ней, вскрикнула от ужаса, потому что там, где раньше сидела Люси, в дрожащем мареве я увидела только ее черный силуэт, зияющую дыру.

Ночью мое сердце, как запертый в клетке зверь, рвалось из груди, стянутой простыней, насквозь пропитавшейся потом, который так обильно лился из тела, словно в его недрах горело безжалостное солнце.

Ни одна бабочка не осталась в живых, они все упали в водопад. Дорога в деревню залита полуденным солнцем. Раскаленный воздух дрожит над асфальтом. Неожиданно мной овладевает безумное желание рассказать Люси об истории с бабочками; я несусь домой, поднимаюсь вверх по улице, бегу все быстрее, во всю прыть, лишь бы ее застать. Добираюсь до монастыря на горе и сворачиваю в нашу улочку – горло пересохло, в висках бешено стучит кровь. Джузеппе, сосед, сидит на табуретке, он бурчит мне что-то в знак приветствия. Ненадолго я останавливаюсь, раздумывая, стоит ли спрашивать у него о Люси. «Лучше посмотрю сама», – решаю я и несусь домой. Уже на лестнице зову ее; прохожу в ее комнату, в кухню, в ванную и снова в обратном порядке. Люси нет. Рядом с кроватью лежит халат. Дверца платяного шкафа открыта. Я сажусь на кровать Люси и рассматриваю эти, словно нарочно оставленные, следы ее поспешного исчезновения. Только сейчас я замечаю, что Люси отодвинула кровать от окна. Показывая мне дом в день приезда, она сказала, что, проснувшись, сразу же смотрит в это окно. В него видна часть стены старого монастыря и выстроившиеся в ряд монастырские тополя. С тех пор как под ними похоронили Алоиса, это живые могильные камни. Люси боится воспоминаний, они обременяют ее, и поэтому она отодвинула кровать на несколько сантиметров в сторону. Как будто можно стереть из памяти жизнь человека, уничтожив его вещи и отодвинув собственную кровать так, чтобы не видеть деревья, стоящие возле его могилы. Когда эти деревья срубят, она пододвинет кровать на прежнее место. Тогда можно будет снова без помех смотреть на эти холмы и на небо – нетронутую поверхность, не напоминающую ни о чем. Открытая дверца шкафа, небрежно брошенный халат – всё это знаки, отвлекающие от гораздо более важных следов в этой комнате, следов, которые кричат о попытке Люси умертвить память. Показав мне эту комнату в день моего приезда, Люси повела меня на кухню. Она открыла все шкафчики и присела на корточки, чтобы продемонстрировать запасы, стоящие на нижней полке. Там были запыленные банки с соленьями и компотом; Люси сказала, что вот уже несколько лет они с Алоисом ничего не консервируют, потому что им вдвоем не съесть уже имеющиеся запасы. Послышались чьи-то шаги, и Люси спешно поднялась, будто испугавшись, что ее застанут за чем-то неблаговидным. Она производила впечатление человека, которому грозит опасность. В руке она держала банку с консервированными грушами, неловко обхватив ее большим и указательным пальцами, – теперь эта банка превратилась в вещественное доказательство или улику, так как появившийся Алоис шел по кухне не глядя на Люси и неотрывно смотрел только на эту банку; лишь подойдя к нам, он перевел взгляд на меня – в нем читались одновременно бешенство и насмешка, что создавало сильный контраст со ртом, который, слегка искривившись, все время силился приветливо улыбнуться. Он нехотя протянул мне руку, даже не пытаясь скрыть, что, с его точки зрения, лучше было бы вовсе не приезжать.

Ужинали мы в столовой, за круглым столом. Беззвучно работал маленький телевизор.

На экране политики взволнованно размахивали руками. Люси рассказывала, что они с Алоисом никогда не выходят в деревню; мужчины с утра до вечера сидят в баре, играют в карты и глазеют на любого чужака, проходящего мимо. Поэтому неудивительно, сказала она, что местные так далеки от реальной жизни. Алоис за ужином молчал, только один раз они с Люси перекинулись несколькими резкими фразами, из которых я поняла, что речь шла о какой-то статье в газете, рассердившей его. Во время разговора он напряженно смотрел или в свою тарелку, или через голову Люси на экран телевизора. Люси и Алоис общались на своем собственном языке, состоящем из непонятных мне странных слов и птичьих звуков, – на таком языке, должно быть, разговаривают люди, которые все время проводят вдвоем и почти не общаются с внешним миром. Они говорили, а я смотрела на картины, висевшие на стене напротив друг друга. На обеих было изображено дерево, расколотое ударом молнии; краски светились, и от этого через некоторое время начинали болеть глаза. В правом нижнем углу стояла еле заметная подпись Алоиса. Кроме стола, за которым мы сидели, и дивана, слишком просторного для двух человек, в комнате ничего не было. Нишу в каменной стене раньше, скорее всего, занимала фигура Мадонны; сейчас на ее месте была пузатая ваза и пара детской обуви, крошечные голубые туфельки. Люси заметила, что я с любопытством рассматриваю туфли. Она объяснила, что купила их для меня в городе в первую же неделю после переезда сюда. А потом забыла отправить. Но сейчас они будут слегка жать, заметила она, с усмешкой глядя на мои далеко не миниатюрные ступни.

Моя комната располагалась на верхнем этаже и походила на остальные комнаты, такие унылые и необжитые, как будто они боялись выдать, что в них обитали люди. Я легла спать, но заснуть не могла, и только тогда я обратила внимание на картину, висевшую на стене перед кроватью: расколотое молнией дерево – тот же мотив, что и на картинах в столовой. Я повернулась на бок и попыталась закрыть глаза, но напрасно. Я не могла не смотреть на эту картину. По стволу пролегла трещина, и из нее лучилась сердцевина дерева. Совершенно реалистическое изображение, и при этом с растительным и геометрическим орнаментом. Мазки были настолько плотные, что краска отставала от холста. Цвета были резкие, колкие, и воздух вибрировал от них, как от запредельно высокого звука, неслышного, но действующего на нервы. Воздух в комнате был наэлектризован, и я ворочалась на кровати с боку на бок, не в силах заснуть из-за этой картины на стене. Картина завораживала, притягивала к себе взгляд. Еще более невыносимыми, чем яркие краски, были эти орнаменты вокруг расколотого молнией дерева, дьявольская насмешка над природной катастрофой. Я встала, чтобы убрать картину. Но в тот момент, когда я сняла ее и почти уже повернула к стене, в дверь постучали. «Можно войти?» – спросила Люси. Я торопливо повесила картину обратно и снова легла. Люси вошла и присела на край кровати. Я невольно отодвинулась чуть в сторону – отчасти чтобы освободить ей место, отчасти потому, что мне стало не по себе оттого, что она оказалась так близко. Я сразу же пожалела, что отодвинулась, поскольку она мгновенно поднялась, прошла к окну и повернулась ко мне спиной. Она сказала, что не хочет говорить о прошлом, не собирается передо мной оправдываться и если у меня в связи с этим есть вопросы, то, к сожалению, она мне ничем не может помочь. Я уверила ее, что у меня нет подобных намерений. Мне было бы легче, если бы я стояла рядом с ней. Как прикованная, я лежала в своей пижаме под одеялом. Но даже когда она ушла и я сняла со стены картину, сон не приходил. Мысли вертелись вокруг этих туфель, которые она мне так и не отправила. Я воображала, как я разгуливала бы в них по квартире отца, не забудь Люси их прислать, как я соорудила бы из них для Нико и Флориана домик или кораблик и они стерегли бы по ночам мой сон. В конце концов я поднялась с кровати как после проигранной тяжелой борьбы и подошла к окну. Внизу был сад, и, высунувшись наружу, можно было увидеть кухонное окно. В нем горел свет, я различила тени Люси и Алоиса. Они сидели за столом и разговаривали. Я высунулась из окна как можно дальше, но в глухой сумятице голосов не могла разобрать ни единого слова.

Из соседней деревни снова раздается грохот отбойных молотков. Эти звуки утомляют меня, как и сама мысль о том, что в непосредственной близости от меня люди ворочают землю, усердно работают и что-то строят. Было время, когда все это проходило мимо меня. Тогда я не лежала бы в кровати, совершенно разбитая и оставленная на растерзание этому шуму, нет, тогда я просто читала бы, не обращая на все это внимания. Этот шум просто не дошел бы до меня, я бы его не заметила. Он бы утонул в чтении, застрял в стене из слов, которую я возводила вокруг себя с тех пор, как научилась читать. Стена из слов, она окружала и защищала меня во время чтения, а ничем другим я и не занималась. Мысленно я всегда могла призвать того или другого персонажа из прочитанных историй и побеседовать с ним. Я вела тысячи подобных бесед, когда молча и послушно сидела за партой.

* * *

Во время школьных каникул я подрабатывала на почте – сортировала письма. Я читала написанные от руки имена и воображала себе людей; они начинали разговаривать друг с другом, а я тихо сидела и слушала. В такие минуты мне казалось, что я нашла путь к жизни тех, кто не знал меня, но кого знала я, потому что у меня в руках были их имена и слова, написанные ими. Эти люди постепенно целиком заполняли меня, обживались и разрастались во мне, как в доме, в котором собраны тайны их жизни. В конце каждого месяца я встречалась с отцом, он давал мне новую порцию книг. Когда мне исполнилось шестнадцать, у меня была собственная комната в городе. Она была такой же пустой, как и комнаты в этом доме, но я никогда не чувствовала себя в ней потерянной.

Читая, я превращалась в плывущий корабль. Иногда меня охватывало состояние странного изнеможения, когда я была не в силах даже раскрыть книгу. Тогда она безутешно лежала в моих руках. В такие минуты я звонила отцу. Вечером он приезжал на своем «бьюике», и мы вместе отправлялись в дорогу. Я смотрела на его руки, державшие руль, на городские дома за стеклом, на силуэты елей и дорожные указатели. Фары прокладывали на ночном автобане тоннели света. Под шум мотора мы курили «Мальборо», пока салон не тонул в дыму. Я воображала себе, что мы совершили побег. И меня радовала мысль о том, что мы совершили побег вместе. Свет от фар передней машины оставлял красноватый отблеск на асфальте, а наша машина поглощала его. Иногда отец говорил что-то, очень тихо, будто сам себе.

С тех пор как я здесь, я не прочла ни строчки – и сейчас не могу. Будто отрезанная от всего мира, я лежу в постели. Передо мной – белая стена. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что Люси могла вести дневник. Как воровка, я пробираюсь к ее шкафу, ищу в нем дневник. Выдвигаю ящики, открываю дверцы, роюсь в ее белье, и по ходу поисков дневник Люси из толстой и тяжелой книги превращается в моих мыслях в тонкую тетрадку, – но ведь должна же где-то быть хотя бы тетрадка. Когда я, стоя на стуле, обшаривала верхнюю полку, со шкафа чуть не упала ваза. Проклиная всё на свете, я снова привожу всё в порядок. Возвращаюсь к себе, беру книжку и закуриваю. Ложусь и, подняв повыше подушку, открываю книгу. У сигареты резкий вкус. Слова прыгают и расплываются перед глазами, пока я привыкаю к дыму. Я все время перечитываю первое предложение и никак не могу перейти ко второму. Раньше я проходила сквозь слова как через открытые двери. Сейчас же я остановилась перед ними – и ни с места. Это такое напряжение – следовать за нитью слов, которая не приведет никуда, кроме как к очередной точке или к новому предложению. В отчаянии я захлопываю книгу и наблюдаю за тем, как из дыма вырисовываются фигурки животных, как эти животные выплывают из моего рта и поднимаются к потолку. На потолке, этой просторной поляне, они прогуливаются. Большинству не удается проделать весь путь от моего рта до потолка, они растворяются в воздухе на полпути. Я стараюсь выпускать как можно более крупных сигаретных животных-долгожителей. Голод, глухая давящая боль, мешает мне играть, но мне не хочется спускаться вниз и в одиночестве сидеть в столовой.

Хотя еще совсем рано, сад уже прогрелся. Люси читает в тени пальмы газету. Ее волосы подобраны, на лице пахнущая огурцами косметическая маска. Я присаживаюсь к ней за стол, она опускает газету. Вокруг глаз – там, где нет маски, – островки чистой кожи, и из этих двух оазисов на меня смотрят ее голубые глаза.

– Сегодня на ужин я пригласила одного приятеля, Вито. Он тебе понравится.

Она снова поднимает газету.

– Хотела бы я знать, что ты тут делаешь целыми днями, когда меня нет, – замечает она вскользь, но в голосе сквозит явное любопытство.

– Читаю. У меня в комнате целая кипа книг. Вчера я читала до поздней ночи, – отвечаю я, будто оправдываясь.

Я иду в дом, чтобы взять завтрак, и, когда возвращаюсь в сад, держа в руках поднос с хлебом, сыром и медом, слышу, как в подвале Джузеппе начинают галдеть птицы. Жена Джузеппе умерла от инсульта. Когда она была жива, за окнами постоянно маячили их силуэты и было слышно, как Джузеппе орал на нее. Сейчас слышно только, как галдят птицы, когда он спускается к ним в подвал, чтобы поймать какую-нибудь себе на ужин. Люси утверждает, что он сошел с ума. Я ставлю поднос на стол. Люси, подперев рукой подбородок, напряженно смотрит в сторону монастыря.

– Послушай, Йо, я не рассказывала Вито о тебе, то есть он не знает, что у меня есть дочь. Я подумала, проще всего будет сказать ему, что ты – моя младшая сестра.

– Само собой, – выпаливаю я сухо, настолько быстро и естественно, будто годами готовилась к этому моменту.

Облегченно вздохнув, она проводит рукой по волосам. Маска на лице высохла и затвердела. Люси говорит ровным, беззаботным голосом, но я ее почти не слышу, застыв на месте и лишь изредка кивая. Я неотрывно смотрю на высохшую огуречную маску, которая потихоньку осыпается. Уже начинают отслаиваться куски покрупнее; Люси прижимает к лицу руки, будто хочет удержать его от окончательного расслоения, извиняется и спешит в ванную. Там она проводит почти весь день. Сидя на диване в столовой, я держу на коленях раскрытую книгу, перед глазами мелькают слова, потерявшие для меня всякий смысл. Я думаю об Алоисе, о том, как он, мертвый, лежит под тополями и с каждым днем становится все мертвее. Люси входит в столовую в длинной черной юбке, расходящейся колоколом. На ней светло-голубая блузка. Она садится за стол, и я вдыхаю чистый аромат ее духов. Краем глаз смотрю на ее профиль. Только что вымытые волосы убраны за уши, как у девочки. Какое-то темное предчувствие поднимается во мне, меня так и тянет спросить ее, уверена ли она, что ушла тогда от моего отца и села в самолет. Или, может быть, все было по-другому. И уверена ли она, что я вышла из нее. Потому что в данный момент мне это кажется совершенно невозможным. Она поворачивается ко мне, и я поспешно перелистываю страницу.

– Кстати, а что бы ты сделала, если бы этот дом вдруг стал твоим? – интересуется она, поднимается со стула и подходит ко мне.

– Сдала бы какой-нибудь семье, – отвечаю я, не раздумывая ни секунды. Она стоит передо мной так, что ее юбка напоминает крыло огромной черной птицы. На некоторое время мы обе замираем: я – сидя на стуле, она – стоя передо мной, как каменная глыба. Ее взгляд горит на моем лице, но я не решаюсь посмотреть ей в глаза, в маленькие, жестокие птичьи глаза.

Люси на кухне готовит ужин для Вито. Как заледеневшая, я сижу в саду и жду, когда она позовет меня помочь ей с готовкой. Я жду ее голоса, но она молчит, я слышу только ее шаги по каменному поду и грохотание кастрюль. С открытыми глазами я погружаюсь в сон: я еще школьница и сижу за уроками, а мама на кухне готовит ужин. Шум, который она производит, обступает меня со всех сторон; он как бы записывается на ленту, которая ввинчивается в мой мозг. На каком-то участке моего сознания каждый звук сохраняется, чтобы снова зазвучать, когда я буду совсем одна и захочу вспомнить ее лицо и поговорить с ней, даже когда ее не будет рядом. Пронзительный звонок в дверь гаснет в саду. Я слышу, как Люси с грохотом переставляет сковородку и спешит вниз по лестнице. Она ведет его по дому; его туфли с железными набойками гулко стучат по полу. Смех Вито разлетается по опустевшей библиотеке Алоиса. Перед окном в коридоре Люси и Вито останавливаются и выглядывают в сад. Они смотрят в мою сторону, не замечая меня, хотя я и машу им. Они застыли у окна. Мне видны очертания головы Вито, которая кажется слишком большой для его узких плеч. Гладко зачесанные волосы блестят. Однажды здесь так же стоял Алоис. Я столкнулась с ним, когда шла из кухни к себе. На нем была рабочая одежда, в руке кисть, которую он собирался положить на подоконник. Кисть пропиталась свежей краской.

«Как ты думаешь, может ли дом также неожиданно превратиться в развалину, как уставший от жизни старый человек?» – спросил он, не поворачиваясь ко мне. Алоис еще никогда ни о чем меня не спрашивал, и я решила, что он, скорее всего, перепутал меня с Люси. «Наверное», – сказала я неуверенно, глядя на кисть, с которой капала желтая краска.

Люси широко отворяет перед Вито калитку сада. Он замечает меня, Люси останавливается возле куста роз и заговорщически подмигивает мне, когда Вито произносит: «А-а, младшая сестренка», – и, загодя протянув руку для рукопожатия, торопливо направляется ко мне, преодолевая пространство между калиткой и шезлонгом. Тут же он забрасывает меня множеством вопросов, слегка сжимая мою руку в своей и глядя на меня своими маленькими глазами, окруженными бесчисленными крохотными морщинками. Люси накрыла в саду стол и выносит еду в больших посудинах. Вито интересуется, где я работаю. Неподготовленная к подобного рода расспросам, я отвечаю прямо, что работаю на почте и сортирую письма. Кажется, что его глаза становятся при этом еще меньше, они совсем утопают в гнездышке из мелких морщин. Люси раскладывает еду по тарелкам и говорит со смехом, что на почте – это только временно, а со следующего года я буду учиться в университете. «Само собой», – говорит Вито и улыбается, мы чокаемся бокалами с тепловатым вином, нагревшимся на жаре, которая, тяжело повиснув в воздухе и не в силах переместиться в другое место, покрывает лица, руки – всё, к чему ни притронься, – сырой липкой пленкой. Красные цветки герани понуро свисают с ограды монастыря, хотя их только что полили. Вито рассказывает, что занимается гостиничным бизнесом, сейчас у него безумно много работы, ведь его фирма строит целую сеть новых отелей к двухтысячному году, когда ожидается наплыв паломников. Некоторые отели уже полностью забронированы, хотя они еще не выстроены. «К такому потоку людей нам нужно подготовиться должным образом», – повторяет он, фыркая как носорог. За ужином Вито и Люси говорят так много и так быстро, что вскоре, засыпанная их словами, я сижу как глухонемая, даже не пытаясь уследить за нитью разговора. Когда Вито говорит, он раскрывает рот, обнажая передние зубы – ряд белых обрубков. Он беспрестанно перебивает Люси, что, кажется, ей совершенно не мешает, так как всякий раз она усердно кивает ему в знак одобрения, позволяя его голосу и звонким щелчкам периодически вспыхивающей зажигалки баюкать себя. На лбу и на кончике носа Вито высыпали блестящие капельки пота. Неожиданно он пододвигает свой стул поближе к Люси и, восседая таким образом, загораживает кладбищенские тополя, которые теперь словно прорастают из его головы. Я резко встаю, убираю со стола и как можно быстрее покидаю их.

В кухне мне отдаленно слышны их голоса, которые становятся все громче и возбужденнее, они переплетаются между собой и образуют кокон из слов. Хихиканье Люси нанизывается на смех Вито, на этот ничего не значащий смех, в котором нет радости – лишь привычное напускное довольство.

Воздух как шуршащий шелковый платок, накинутый на деревню. Деревенская площадь с церковью и фонтаном посередине напоминает котел, в котором по вечерам собираются и перемешиваются друг с другом деревенские жители. Здесь царит разноголосица детских криков, мужского говора и женского смеха. Перед баром, склонившись к столам, сидят все те же немолодые мужчины в домашних тапках и играют в карты. Свет из бара освещает площадь. Только неказистая церковь на другой стороне потонула в темноте. Пройдя вдоль улочки рядом с церковью, через старые ворота я выхожу за деревенскую стену. Здесь можно уловить лишь лай собаки – единственное, что доносится с оживленной площади. Стоя спиной к деревне, я смотрю на расположившийся в долине город. Его освещенные улицы, как щупальца, подбираются к лесам. За ними высится узкий горный хребет. Через пару дней после моего приезда я была там с Люси. Утром мы выехали из дома, чтобы осмотреть окрестности. Люси показывала мне целую россыпь маленьких деревушек, выстроенных из белого камня, обитателями которых, как казалось, были лишь старики да кошки. И вот когда мы уже умирали от жары и примелькавшихся ландшафтов с полями подсолнухов и табака, дорога стала подниматься в гору. Полчаса мы ехали через лес вдоль кустарников, молодые деревца стучали ветками в стекла машины. Наверху мы бродили по траве, ощетинившейся и выцветшей под солнцем. Улицы деревень, по которым мы гуляли, с высоты напоминали растекшиеся во все стороны кляксы. Там, где мы стояли, ничего не росло, ни единого деревца, вокруг только вызывающая тошноту плоская степь. Мое сердце глухо стучало под свитером, и больше всего мне хотелось упасть на землю и не шевелиться. Но рядом была Люси, со смехом подставлявшая лицо ветру и с гордостью повествовавшая об этой местности, словно сама ее сотворила. «По ночам здесь, должно быть, жутко, как ты думаешь?» – спросила я. Она посмотрела на меня так, будто я спросила что-то совершенно неуместное. Вдруг земля под моими ногами заходила ходуном, словно я стояла на спине животного, которое с фырканьем поднималось на передние лапы. Небо задрожало, на какое-то мгновение я ощутила под ногами твердую почву и попыталась сосредоточиться на красноватой точке у левого уголка губ Люси, но ее лицо, наклонившееся ко мне, внезапно разлетелось черной пылью.

Когда я пришла в себя, я лежала в машине на заднем сиденье, укутанная в одеяло. Меня разбудил запах свежего хлеба. Подо мной урчал мотор. Я смотрела на затылок Люси, неподвижно возвышавшийся над бежевой обивкой сиденья, и на ее руки, державшие руль. Дождь стучал по крыше, ручьями стекал по стеклам машины, а я, не знаю почему, чувствовала себя довольной и сытой и улыбалась сама себе.

Церковные колокола пробили час. Судя по всему, сегодня Вито останется на ночь. Я медленно бреду к деревенской площади. Бар все еще открыт, не видно только женщин с детьми. Собравшись с духом, я захожу внутрь через завесу из пестрых пластмассовых висюлек и направляюсь к стойке. В соседнем зале мужчины играют в бильярд. Звук ударяющихся друг о друга шаров время от времени сопровождается выкриками и ругательствами играющих. Рядом со мной стоит полноватый мужчина в клетчатой, вылезающей из брюк рубашке; он без устали выуживает из небольшой коробочки фисташки и отправляет их себе в рот. Зубами он раскалывает скорлупу и бросает ее на стойку. Официант в черном жилете недоверчиво посматривает на меня краем глаза, прежде чем спросить, что я буду пить. Я заказываю портвейн и присаживаюсь за свободный столик, откуда можно наблюдать за бильярдом. Двое играющих передвигаются одинаково неуклюже. Они похожи как братья. Во время игры рты у обоих открыты, веки полуопущены, как будто они сейчас заснут. Третий – болезненно бледный молодой человек со впалыми щеками – без остановки ходит вокруг бильярдного стола, нервно постукивая кием по полу. Все трое сразу же заметили мое появление, и братья теперь частенько поглядывают в мою сторону, вдруг заговорив значительно громче. Парень серьезно смотрит на меня в упор. Когда он склоняет голову над зеленым сукном стола, волосы падают ему на глаза. Я не имею ни малейшего представления о бильярде, но взираю на играющих как человек, знающий толк в игре. Вдруг в самом разгаре партии оба брата со скучающим видом ставят кии на место и подходят к стойке бара. Третий негодует и в знак протеста стучит кием об пол, но братья уже устроились у стойки, они оживленно и беспардонно встревают в беседу бармена и того типа с фисташками.

«Они всегда так, когда дело идет к проигрышу», – заявляет парень во всеуслышание, хотя понятно, что обращается он ко мне, поскольку, прихватив бутылку портвейна, присаживается за мой столик. Спрашивает, не у иностранки ли я гощу. Это он о Люси, и я отвечаю утвердительно, да, мол, у сестры. Мысль о том, что она действительно могла бы быть мне сестрой, в какой-то степени действует на меня успокаивающе, и с этого момента я решаю думать, что она – моя сестра.

«Лучано», – представляется он и протягивает мне руку. Братья ухмыляются, снова и снова оборачиваясь к нам. Лучано слышал, будто муж моей сестры погиб в аварии. Он лично видел место катастрофы, внизу, у подножия холма. Я молча киваю. Когда автобус подъезжает к этому месту, Люси всегда напряженно отворачивается от окна. Уже много раз мы проезжали мимо и молчали. Там, где сгорела машина, – островок почерневшей земли. От тела Алоиса не осталось ничего. Даже пепла. Его сразу же развеяло ветром. «Потеряла управление и взорвалась» – так записано в полицейском протоколе. Никому и в голову не пришло, что он мог сделать это намеренно. Люси так долго рассказывала доктору Альберти об этом ужасном несчастном случае, что в конце концов сама в него поверила. Скорее всего, Алоис уже давно думал о том, как покончить с собой. В подвале, смешивая краски, за ужином, по утрам, проснувшись рядом с Люси, эмбрионом свернувшейся возле него. И даже рассеянно стоя у окна и спрашивая меня, может ли дом, как старый человек, неожиданно превратиться в развалину. Он уже тогда знал ответ. Через два дня – я смотрела телевизор – зазвонил телефон.

«Городская больница. Люси и Алоис Хагенбах – ваши родители?» – спросил женский голос. Я ничего не понимала. На экране телевизора две враждующие молодежные группировки избивали друг друга на заброшенном фабричном поле. «Да, то есть… нет, в общем, Люси моя мама».

«Господин Хагенбах попал в тяжелую аварию, ваша мама лежит у нас», – продолжал голос. В автобусе, по дороге в госпиталь, застывшим взглядом я смотрела в окно и видела сточную канаву; из трещин в раскореженном асфальте пробивалась трава, я считала скомканные пачки из-под сигарет, мешки с мусором. Уже у самого города на дороге лежала дохлая, вздувшаяся от жары кошка, подметенная кем-то к обочине. Я не сомневалась в том, что Алоис сам устроил эту аварию. Хорошо помню темно-красный вестибюль в госпитале, кафе, в котором сидели старые тетки в длинных пестрых ночных рубашках: десертными вилками они разминали большие куски торта и запихивали их в рот. До сих пор слышу их хлюпающие смешки. Помню, как впилась взглядом в табличку с фамилией «Язинович», ожидая, когда эта женщина в регистратуре найдет в компьютере номер палаты Люси. «Палата 237», – сказала она таким мягким голосом, который идеально подошел бы для чтения детских сказок. «Вы правда читаете своим детям сказки из „Тысячи и одной ночи"?» Кажется, я действительно задала ей этот вопрос. Помню, она так близко наклонилась ко мне, что я почувствовала на лице ее теплое дыхание, вызвавшее у меня представление о корзине свежевыстиранного белья; она сказала: «Не надо бояться, вашей маме уже лучше. Она в палате 237». Все то время, пока я бежала по бесконечным коридорам мимо розоватых банкеток, блестящих фикусов и медсестер, которые, словно сомнамбулы, толкали перед собой каталки – на них виднелись только холмики из коричневых шерстяных одеял, – я постоянно думала о синьоре Язинович, думала о том, что она будет здесь всегда и всегда будет читать сказки из «Тысячи и одной ночи». Довольно долго я плутала по лабиринту коридоров, пока не отыскала палату 237, но, очутившись перед дверью, я не спешила входить. Зачем торопиться? Алоиса, этого укрытия, за которым Люси могла спрятаться, больше не было. Я стояла перед гладкой белой дверью и представляла себе, что жизнь Люси с этого дня будет проходить перед моими глазами и перестанет быть непостижимой тайной, что, как вечно голодный хищный зверь, поглощала землю, на которую я хотела ступить. Наконец-то пришло время стать незаменимой частью жизни Люси.

Лучано, поддерживая меня под локоть, выходит со мной из бара. Братья идут по улице возле церкви. Лучано кричит им, чтобы они проваливали. Горланя, они исчезают за церковью. Официант закрывает бар и гасит свет. Фонтан на площади подсвечивается; сейчас это единственный источник света. Лучано поддерживает меня под руку, помогая мне сесть на ступеньку перед фонтаном. Я уже не помню, о чем он болтал в баре, помню только, что он периодически отходил и возвращался с новой порцией портвейна. Фонтан украшен каменными фигурами. Стоическая улыбка застыла у них на устах. «Интересно, кто это?» – спрашиваю я у Лучано. «Какие-нибудь святоши, кто же еще, – отвечает он резко и тащит меня за руку. – Пойдем отсюда». Его комната находится на последнем этаже многоквартирного дома. Здесь, на самом верху, невыносимо душно; лишь через маленькое чердачное окошко в комнату попадает немного свежего воздуха. В углу у матраса стоит музыкальный центр, а рядом – небольшой ящичек. На нем, за свечой и искусственной розой, золоченая рамка с газетной вырезкой о Курте Кобейне.

Лучано воздвиг ему алтарь. На полу раскиданы журналы вперемешку с одеждой. На следующей неделе Лучано уедет в город, найдет там себе какую-нибудь работу и организует рок-группу. Он хочет стать певцом. Лучано усаживает меня в кресло, стоящее посередине комнаты, приносит из кухни пиво и ложится на матрас. Неоновая лампочка освещает комнату тусклым желтым светом, в котором лицо Лучано кажется еще болезненнее, а круги под глазами становятся более заметными. Оказывается, мы появились на свет в один и тот же день, отчего мы начинаем хохотать как ненормальные. Его рука при этом так трясется, что он проливает немного пива на одеяло, что смешит нас еще больше.

– Как ты считаешь, у меня болезненная внешность? – неожиданно спрашивает он.

– Если присмотреться, то да.

– Отлично. Чем болезненней певец выглядит, тем лучше. – Он поправляет волосы и включает музыкальный центр. Из динамиков несется голос Курта Кобейна. Лучано рассказывает, что раньше работал поваром в ресторане, но потом потерял работу: ресторан снесли, а на его месте строят отель. Лучано злобно хихикает и делает еще глоток пива.

– Через неделю я все равно сделаю отсюда ноги.

– А те парни, с которыми ты играл в бильярд, – они твои друзья?

– Братцы Пальмизано мои друзья? – Он ехидно смеется. – Это местные кретины. Вся деревенская ребятня рассказывает о них байки. Эти братцы Пальмизано не очень-то сообразительные, понимаешь? – Он стучит себе по лбу. – У них головка бо-бо, и эти придурки еще мечтают сыграть на Пасху Иисуса. Организаторы, понятное дело, отказываются.

Он вытаскивает из почтовой сумки фотографии.

– Тогда я играл Иисуса.

На фотографии толпа людей шествует по деревенской площади. На переднем плане Лучано, он одет как Иисус и привязан к кресту, который держат четверо мужчин. Это пасхальное представление устраивают в здешних деревнях каждый год: молодого парня привязывают к кресту и в память о воскресении Христа проносят через всю деревню. Лучано подносит ко рту пивную бутылку и начинает петь в нее как в микрофон, причем таким фальшивым и визгливым голосом, что я, устроившись в кресле, откровенно смеюсь над его пением; это, впрочем, не мешает ему петь все громче и визгливее. Я отправляюсь на кухню взять что-нибудь попить. Из раковины выпирают горы грязной посуды; остатки еды в сковородке до неузнаваемости заросли белым пухом плесени. Решетка вытяжки покрыта желтым жиром. Должно быть, раньше Лучано здесь много готовил, но сейчас тут одна грязь.

Все говорит о переезде. На полу среди пустых пакетов и огрызков лежит визитная карточка; я поднимаю ее – на ней вычурным шрифтом написано имя Лучано и название ресторана. В поисках чистого стакана между гор посуды я обнаруживаю горшок с азалией: земля высохла, листья опали. Подставляю горшок под струю воды и жду, когда земля полностью пропитается влагой. Вернувшись в комнату, я вижу, что Лучано уже лежит под одеялом с закрытыми глазами, одежда кучей брошена возле матраса. Из опрокинутой пивной бутылки сочится струйка жидкости; рядом полумесяцем покоится на ковре его бледная рука. Ступеньки лестницы громко скрипят. Я чувствую себя преступницей и иду вниз на цыпочках. Ночью страшно спускаться по лестнице, проходить мимо дверей, за которыми спят чужие люди. Я представляю себе огромные кровати, на которых они лежат, тесно прижавшись друг другу. Спящие тела – теплые, вздымающиеся от дыхания холмы, – разбуженные моими шагами, уже начинают тихонько сотрясаться. За одной дверью слышится ругательство. Наконец-то оказавшись на улице, я иду по спящей деревне, постукивая каблуками. Раздраженная этим стуком, я снимаю туфли. Воздух уже приятно остыл, но от земли моим ступням передается тепло, и я представляю себе, что земля, по которой я сейчас иду, – какое-нибудь живое существо, например кит, и, словно успокоенная этой мыслью, иду вдоль стены и смотрю вниз, в долину. За спиной ночи притаилась гора, и даже город погас, лишь редкие огоньки еще светятся, упрямо перемигиваясь и будто во сне.

Когда спишь – темно. Через щели жалюзи пробиваются лучи солнца. Проснувшись в клейком поту, пытаюсь найти прохладный кусочек одеяла, который может подарить еще несколько минут сна. Разморенная солнцем, до костей пропитавшись вялостью, я надеюсь еще на какие-то крохи сна, но он, как видно, успел сбежать, раз и навсегда. Из кухни пахнет моющим средством. Люси наводила порядок. Посуда аккуратно расставлена по полкам. Старая плита и раковина сверкают чистотой. На кухонном столе записка: «Выходные проведу у Вито. Целую, Люси». Я ставлю на плиту чайник и сажусь к столу. В голове раздается слабый крик, сопровождаемый эхом сдавленного смеха. Я вижу, как в воду летит мешок с барахтающейся в нем кошкой. Дом, в котором я нахожусь, уже не дом. Мои руки неподвижно лежат на деревянном столе, словно приколоченные к нему гвоздями. Охваченная внезапным страхом смерти, я выключаю плиту и выскакиваю из дома. Дорога в город змейкой сползает по холму. Вместе со мной в автобусе едут две пожилые женщины, оживленно беседующие с водителем. Я стараюсь отдышаться, в то же время наблюдая за шофером, за тем, как во время беседы он поворачивает назад голову. Его руки изредка отпускают руль, когда, отчаянно жестикулируя, он пытается что-нибудь пояснить. Автобус несется в город по все расширяющейся дороге. Мы останавливаемся между вокзалом и торговым центром. Огромный мраморный комплекс. Помню, когда год назад я приехала сюда и на ватных от долгого, утомительного сидения ногах сошла с поезда – клубок из страха и радости от предстоящей встречи с Люси, – передо мной предстал этот торговый центр. Гигантский куб из красного мрамора светился в лучах заходящего солнца и, казалось, извергал из себя весь накопившийся за день жар – так сильно зарябило у меня в глазах. Белую площадку перед ним словно недавно вымыли, и хотя по ней шли толпы людей, она казалась опустевшей. В переулке, между рядами притулившихся друг к другу домов, находится «Орион». Это небольшой кинотеатр, в котором пахнет земляничным мороженым, попкорном и мочой. На дневной сеанс подтянулись еще трое зрителей; один из них, молодой парень с жидкими светлыми волосами и в светло-зеленом блейзере, садится за пару кресел от меня. На экране американский муж возвращается в свой полуразвалившийся коттедж у шоссе, ставит пакет с пищей на кухонный стол и созывает свое семейство. Насытившись, как поросята, дети убегают, а мужчина запихивает жене в рот кусок стейка, кладет ее на кухонный стол и вытаскивает ее грудь из желтого летнего платья.

– Не надо здесь, на кухне, – говорит жена с набитым ртом, – дети…

– Плевать. – И он кусает ее соски.

– Пожалуйста, – просит она, после чего он переносит ее в гостиную и кладет на диван.

– Помнишь, как раньше?..

Она смеется, и ее лицо становится хищно-красивым.

– А на какие деньги ты накупил все это? – спрашивает она шепотом.

– На все, что заплатили, сегодня меня уволили, – шепчет он в ответ.

Она отталкивает его и начинает бешено топать ногами, осыпая его бранью. Раздраженный муж едет в кабак «Ройял». Там за пивом он встречается с сослуживцами и надирается с ними. Поздно ночью он приглашает всю компанию домой. И дома, в самый разгар попойки, между мужем и женой вспыхивает ссора. Сослуживцы вмиг улетучиваются; прикладываясь к пиву, они заводят громыхающие «харлеи» и едут обратно в «Ройял». Пока муж с женой крушат мебель, наверху их дети с широко открытыми от ужаса глазами сжались в своих кроватках.

Появляется улыбающееся семейство, оно уплетает мороженое в вафельных стаканчиках; удар гонга возвещает перерыв. Молодой парень рядом со мной достает их кармана блейзера сотовый телефон и набирает номер. «Дрянной фильм», – слышатся его слова. Несмотря на то, что перерыв уже кончился, он говорит что-то в трубку, не обращая внимания на фильм. А на экране ссора накаляется. Орет он. Орет она. Потом он ее толкает, она летит через всю гостиную, с грохотом врезается в стену и валится на пол, обливаясь кровью. «Сволочь», – хрипит она, а муж, оскалившись, рвет в клочья ее летнее платье.

Меж тем парень с «мобильником» говорит все громче, его взгляд направлен на кончики ботинок.

– Если уж покупать машину, то с воздушными подушками. Тем более если подумать о потомстве.

На другом конце пищит женский голос:

– Я и не знала, что ты хочешь завести детей.

– Ну-ну, – произносит он наигранно мягким голосом, который, по-видимому, должен иметь успокаивающий эффект, – еще посмотрим.

Затем он поднимается, с упреком глядя на меня, во взгляде сквозит ненависть, будто я намеренно подслушала его разговор, и легкой пружинящей походкой выходит из зала в своих светло-зеленых кедах.

Уже издалека слышна грустная мелодия шарманки. После фильма ее звуки благотворно действуют на меня, и я представляю себе старика-шарманщика. Со старательно намалеванной улыбкой на лице он крутит ручку. На шарманке, такой блестящей, будто она только что с фабрики, сидит маленькая плюшевая обезьянка. Несколько детей с мороженым в руках стоят и слушают. Я прохожу мимо него, и мой взгляд случайно падает на CD-плейер, лежащий на земле. Шарманка – всего лишь бутафория. Быстрым шагом я иду дальше. У лотка с мороженым покупаю себе один шарик бананового. Я где-то читала, что бананы поднимают настроение. Но у этого мороженого вкус отсутствует начисто, во рту чувствуется лишь приторная вязкая масса; я выкидываю остатки мороженого в ближайшую урну.

Через витрину парикмахерской рассматриваю кресла, которые кажутся легкими и воздушными, хотя у них толстые сиденья. Эти кресла не выходят у меня из головы, и, уже пройдя пару улиц, я все же возвращаюсь назад и вхожу в парикмахерскую. Ярко накрашенная пожилая дама усаживает меня в кресло-облачко и просит подождать. Она исчезает за узкой дверцей; мне слышно, как в соседней комнате она говорит с кем-то таким тоном, каким обычно отчитывают непослушного ребенка. Потом возвращается с кипой каталогов в руках. Она показывает мне всевозможные варианты причесок, завивок и мелирования.

Но мне хочется просто немного посидеть в облаке, и я прошу только подрезать кончики. Она отворачивается, с упреком в голосе кричит «Марио!», и из узкой двери выходит молодой человек. Он идет по залу, небрежно размахивая руками, всем своим видом показывая, что ему совершенно наплевать и на эту парикмахерскую, и на старуху-шефиню, которая из-за своей стойки украдкой косится на нас. Бесстрастно он подкатывает мое облако к раковине. Ледяная вода с шумом обрушивается на мою голову, и я думаю, что там, за дверью, шефиня, наверно, изрядно его разозлила, и теперь он, представив себе, что это ее голова, нарочно включил ледяную воду и стал немилосердно теребить мои волосы.

Помыв голову, он катит меня к зеркалу. В зеркало я вижу витрину. В витрине машина, двоясь, проезжает по улице и потом, на стыке зеркальных отражений, въезжает сама в себя. Я с интересом слежу за тем, как два битком набитых автобуса бесшумно врезаются друг в друга, как непонятно откуда взявшиеся пешеходы спешат навстречу своим зеркальным двойникам и также внезапно проваливаются, будто на какой-то определенной точке засасываются под землю.

Клацанье ножниц снова возвращает меня в кресло парикмахерской, Марио с упрямо-безразличным выражением лица подстригает мне волосы. Вскоре распахивается входная дверь, и в салон входит девушка с оранжевыми солнечными очками и футляром для виолончели. Это ее я постоянно вижу возле конной статуи. «Реа!» – восклицает шефиня, выпрыгивает из-за стойки и услужливо подкатывает к ней облако. Похоже, Реа здесь постоянная посетительница – даже Марио кивает ей в зеркало и кривит губы в холодной улыбке. Я уже собираюсь подняться из облачка, но Марио нахлобучивает мне на голову сетку. Он нажимает на кнопку и говорит, что через полчаса будет готово. Я хочу спросить у него, что именно будет готово через полчаса, ведь я хотела подрезать кончики, но его уже нет – исчез за узкой дверцей. Проволочки и трубочки в фене накаляются, я сижу тихо, стараясь не шевелить головой, в страхе, что волосы запутаются в этих проволочках и сгорят. Краем глаза я смотрю на Реа и женщину, втирающую ей в голову жидкость, которая пахнет моющим средством. Трубочки в фене гудят и трещат, поэтому ничего более я не слышу, а вижу лишь, как беззвучно открывается и закрывается рот парикмахерши. Жидкость размыла русые волосы Реа. Она сидит в облачке, на голове осветленная масса, бесцветные волосы старухи.

Каждый вечер на лоджию монастыря выходит монах и поливает герань. Вода с тихим плеском капает из ящиков с цветами на асфальт улицы, отделяющей монастырь от нашего сада.

Я ставлю на стол тарелку с жареными баклажанами. Днем вернулась Люси. У нее такой свежий вид, словно она побывала там, где чистый воздух и мягкое солнце.

– Как провела выходные? – Кусочек темно-фиолетового баклажана исчезает за ее накрашенными губами. Она источает запах песка и моря, и я ловлю себя на том, что пялюсь на ее покрытые красным лаком ногти и представляю себе, как она их красила утром в облицованной белым кафелем ванной комнате Вито.

– Ты была в городе?

– Нет, – лгу я, ведь иначе она будет расспрашивать, что я делала в городе, какой фильм смотрела, а на такие вопросы я не знаю, что отвечать.

– Не можешь же ты все время сидеть дома. Здесь так уныло.

– Почему это не могу? Мне тут нравится.

– Думаю, тебе не мешало бы иногда съездить в город. Кстати, у меня теперь есть машина. Вито дал.

В этот момент в подвале Джузеппе снова начинают галдеть птицы.

– Ну вот, опять. И как только они живут в этом подвале, – говорит Люси с подчеркнутым участием.

– Просто летают себе по подвалу, как еще.

После обеда Люси хочет показать мне машину.

Мы идем на автостоянку перед деревенской стеной. Садимся в продолговатую машину, в салоне пахнет кожей.

Из кондиционера дует такой холодный воздух, что на руках частоколом поднимаются белесые волосинки. Мы бесшумно катимся вниз по холму.

– Теперь ты часто будешь встречаться с Вито? – спрашиваю я.

Люси едва заметно кивает.

– А он, как видно, богат.

– Вообще-то, тебя это совершенно не касается, – говорит она, – он получил от дяди наследство.

– Как удачно, в таком случае у него найдется для тебя время, – говорю я, довольная своей наглостью, но рот Люси сомкнулся в неподвижную горизонтальную линию. Она так естественно смотрится за рулем, как будто всю жизнь просидела в этой машине. Вот и первый предмет, который она принесла с собой из мира Вито, но скоро в нашем доме все переменится, постепенно дом заполнится подарками Вито, голоса Люси и Вито будут взмывать вверх, раздаваться в стенах, в которых раньше жил Алоис, и это будет настолько естественно, словно всегда так и было. Люси едет в соседнюю деревню. Вся деревня – одна большая стройка. Мы выходим из машины и заглядываем через ограждение в котлован глубиной метров пятнадцать. Рабочие в оранжевых жилетах лопатами сваливают груды земли на транспортеры, экскаваторы всаживают ковши в грунт, тащат вверх камни и с грохотом швыряют их в кузова самосвалов. Тяжело нагруженные самосвалы отъезжают, а бетономешалки подготавливают фундамент для подземного гаража отеля. Рядом с нами пристроились дети, они вцепились в решетку и спорят о том, сколько еще будут строить отель, – их звонким голосам с большим трудом удается перекричать шум стройки. Люси вернулась к машине и причесывается, смотрясь в переднее зеркало. Я спрашиваю у нее, не Вито ли здесь строит, но она лишь безразлично пожимает плечами и заводит машину. Мне хочется поехать с ней туда, где мы еще никогда не были, но она той же дорогой едет обратно. Люси окружена легкостью, как непроницаемым стеклянным колоколом, и лишь бы хоть что-то сделать, я жму на кнопку, боковое стекло с тихим гудением опускается. Все еще представляя себе, как безразлично Люси пожимает плечами, я вдруг чувствую, что мне становится на все наплевать, наклоняюсь к ней и возле самой щеки зло шепчу: «Если не хочешь сказать, что это из-за Вито они тут полдеревни снесли, лишь бы выстроить ему отель, скажи хотя бы, что произошло с Алоисом. Ведь это был не несчастный случай?

Давай хоть один-единственный раз поговорим об этом, мы же обе прекрасно знаем, что ты врала Альберти».

Я выпаливаю эти колкие слова и чувствую, как они повисают в воздухе. Кровь отхлынула от губ Люси, в уголках заметны розовые комочки помады. На бешеной скорости она молча ведет машину вверх по извилистой дороге. Над оливками, разросшимися по холму, уже показалась деревенская стена. Я смотрю в ту сторону, наблюдая за тем, как с каждым метром деревня становится все видней. Слова медленно опускаются на меня, тяжелые, как железные брусья. Они вдавливают меня в сиденье и неподвижно покоятся на мне до тех пор, пока мы не приезжаем домой и не расходимся по разным комнатам.

Мне снится сон, будто Люси сидит в ванной, облицованной белым кафелем. Причудливо изогнувшись, она красит лаком ногти на ногах. Я хочу за что-то перед ней извиниться и положить руку ей на голову. Но когда я протягиваю руку, она касается голого черепа. На голове у Люси ни единого волоса. Я зову отца, который стоит в углу. Но вместо рта у него много маленьких красных крестов. И вместо глаз – кресты. Когда я подхожу к нему, он превращается в крошечную плюшевую игрушку, которая валится мне в руки. От страшных снов я уже больше не просыпаюсь с криками.

Простыня намокла от холодного пота, и я вывешиваю ее из окна на солнце. Я настежь открываю все окна, чтобы впустить солнце, которое высушит комнату от страшных снов. Я ненавижу свои сны. Но больше не кричу.

Сегодня у Люси сорок пятый день рождения. С завтраком на подносе я иду к ней в комнату. На кровати валяется скомканная простыня.

«Сад лишь тогда по-настоящему красив, – сказала однажды Люси, – когда возле лестницы, ведущей в сад, растет смоковница». Я еду на автобусе в ближайшую деревню. Слегка на отшибе, у шоссе, есть цветочный магазин. В бетонном зале выстроились деревья в глиняных горшках. Я останавливаюсь перед молодым инжирным деревцем. На верхушке ствола, слабенького, как иссохшая нога, во все стороны растут листья.

– Красивое дерево, – говорит продавщица, появляясь из-за кустарника, в руках у нее лейка. – И оно будет большим, – она ставит лейку на землю и показывает рукой: – Эти деревья вырастают до десяти метров.

Продавщица обвязывает дерево веревкой. Я выношу его на плече.

Дорога к автобусной остановке идет через аллею. Между деревьями стоят скамейки. Впереди сидят две девочки и шушукаются. Склонившись над журналом, они читают, заговорщически шепча что-то друг другу. Раскрытый журнал у них на коленях кажется связующим элементом одной скульптуры. Они погружены в журнал, отрезаны от всего, что их окружает, и не поднимают головы, даже когда я прохожу мимо, намеренно громко кашляя.

Почва в саду растрескалась, но дерево все же стоит. Сейчас оно размером с ореховый куст, плоды его еще совсем маленькие и жесткие. Уже вечер, и хотя мы ни о чем не договаривались, думаю, что Люси должна быть дома. Хотя и понимаю, что она может опаздывать, застряв в одной из этих неизбежных пробок. Самое позднее часа через два она въедет в ворота. Я встречу ее, а завтра утром, пока я буду спать, она выйдет в сад и, обнаружив инжир, издаст крик радости, который разбудит меня. Размышляя так, я выхожу из дома.

Добравшись до ворот, замечаю четырех мальчишек лет двенадцати, идущих со стороны леса. У одного в руках небольшая рыболовная сеть, другие несут перед собой картонные коробки. Их унылые взгляды, направленные в землю, оживляются, как только они замечают меня. В мгновение ока они выстраиваются передо мной, преградив мне дорогу, и я вынуждена остановиться. Один из них открывает свою коробку и протягивает ее мне.

– Хотите купить ценную, очень редкую бабочку? Мы поймали ее в опаснейших условиях, – говорит он, и другие начинают деловито кивать.

– Вы – наша первая клиентка. Мы сделаем вам скидку. Выбирайте.

– Но они же мертвые, – говорю я. На светлом дне коробки лежит целая дюжина скомканных бабочек.

– Ну и что? Они же ценные, как вы не понимаете! – Он хватает пальцами бабочку за крылья, поднимает ее и болтает ею у меня перед носом.

Мальчишки еще теснее окружают меня, образуя стену, и поглядывают на меня уже нетерпеливо и агрессивно, потому что я ничего не понимаю.

– Каждому хочется обладать чем-нибудь ценным, что находится под угрозой вымирания! – Он почти кричит.

Я киваю и быстро даю им деньги. Они отпускают меня. Вне поля их зрения я выкидываю коробку с мертвыми бабочками в кусты.

Прислонившись к деревенской стене, прижав ладони к камню, я жду, когда за поворотом появится машина Люси. Она все не едет, и с холма я смотрю на щупальца города, на дома, которые, как корабли, медленно погружаются во тьму. Я представляю себе людей, живущих в них, спящих в них, вижу их лица, увядающие день ото дня и похожие на листья доисторических цветов, вижу их сны, которые, как огромные воздушные шары, медленно поднимаются к потолку и лопаются, задевая о края и углы мебели, завладевшей квартирами, представляю себе уличный транспорт, который уносит их всех в синеватый воздух раннего утра.

Звонок в дверь вырывает меня из глубокого сна. Пошатываясь, я спускаюсь вниз по лестнице и открываю дверь. Почтальон вручает мне открытку и посылку. Открытка от Люси, это фотография острова в Индийском океане с высоты птичьего полета. Люси пишет, что Вито совершенно неожиданно пригласил ее в путешествие. Она воспользовалась этой возможностью наконец-то по-настоящему расслабиться. Мне дозволяется приглашать домой кого захочу. Когда она вернется, нигде не значится. Посылка от отца, он прислал книгу. Не посмотрев на название, я откладываю ее в сторону. В письме он пишет, что переехал за город к Анне и Паулин. Сообщает свой новый адрес, надеется, что я скоро приеду. До начала учебы, пока у меня нет своей квартиры, могу пожить у них. Паулин будет рада моему приезду. Не понимаю, как он может писать такое, ведь он же знает, что мы с Паулин терпеть не можем друг друга. Паулин – это дочь Анны. Мы познакомились с ней на рождественском ужине, на который нас с отцом пригласила Анна. Тогда Паулин было тринадцать; мы сидели за столом напротив друг друга и во время еды, прежде чем начать разговор, критически разглядывали одна другую. В конце концов Паулин спросила меня, брею ли я волосы на ногах. Я ответила, что нет. Она сказала, что знает девушку, которая попыталась это сделать, прикладывая такие вощеные листки, она прижимала их к ногам и отрывала вместе с прилипшими к ним волосами. Но при этом отодралось так много кожи, что ту девушку пришлось даже отвезти в больницу. Ноги ее сейчас совсем изуродованы. Паулин рассказывала с таким упреком в голосе, будто подозревала, что и со мной произошло нечто подобное, но из трусости я не хочу в этом сознаться.

После еды кто-то попросил ее сыграть на пианино. Она сказала «Нет», капризно растягивая «е», что означало «Да, но только если вы все меня хорошенько попросите», что и произошло в ту же секунду, и тогда она пошла за нотами. С того вечера я ни разу у них не была. При мысли о том, что после возвращения мне придется жить у них, я почувствовала себя одетой в тяжелую шубу, пахнущую затхлостью.

На столе лежит пульт, я хватаю этот маленький черный футлярчик и включаю телевизор. Показывают утюг, который безупречно гладит, он такой миниатюрный, что может уместиться в кармане. Потом появляется номер телефона, по которому можно заказать себе этот утюг. Демонстрируются антицеллюлитные массажеры, набор сковородок из нержавеющей стали, тренажеры и оборудование для ванных комнат. Я смотрю на все это и представляю себе людей, которые вскакивают с дивана и бегут к телефону, чтобы сделать заказ. Хотелось бы мне быть одной из тех, кому позарез нужны эти вещи.

На улице тридцать три градуса. Так передали в новостях. Лечь бы в кровать и уснуть. Но свет, проникающий в дом через окна, вынуждает меня ждать вечера. Лучше всего было бы сходить сейчас в парикмахерскую и посидеть там в облаке, засунув голову в сушилку. Марио и та женщина подумают, что я совсем не в себе, если через два дня опять хочу подстричься. Кстати, можно было бы сходить и потребовать назад деньги, которые они взяли с меня за химию, которую я не просила. Но это надо было делать сразу. Такие вещи всегда приходят в голову слишком поздно. Сидя в автобусе, я прокручиваю в голове все способы, как заполучить обратно деньги.

Ничего предпринимать я не собираюсь; просто я рада, что есть о чем подумать, пока я не вышла из автобуса и меня не заглотил город, в котором нужно концентрироваться, чтобы перейти через дорогу и не попасть под машину, чтобы уворачиваться от людей, которые несутся навстречу, или же сторониться маленьких детей, которые путаются под ногами, бесконтрольно двигаясь в неопределенных направлениях, создавая заторы и пробки в потоке пешеходов, как и старики, которые ковыляют перед тобой, преграждая дорогу своими скрюченными спинами. Везде наставлены красно-белые строительные заграждения. Огромные катки утрамбовывают еще свежий дымящийся асфальт, а в это же время на другой улице железные ковши экскаваторов сдирают старый асфальт. Строительный шум поглощает сигналы машин и крики матерей, которые, вытянув руки, будто оборванные поводки, носятся за своими детьми. Толпы людей выплескиваются из магазинов на улицы и бьют по ногам своими сумками, набитыми жесткими и колкими предметами. В полуденном свете городские улицы напоминают вены, которые вот-вот лопнут, а люди и машины потоками льются по ним, как в наводнение. День сегодня жаркий, солнце спряталось за толстым серым небом. А город внизу, как умирающий зверь, тяжело дышит, источая запах разложения. Капли пота, скатывающиеся из подмышек, неприятно щиплют, и я клянусь, что выплесну всю свою злость на первого, кто попадется мне под руку, двину ему локтем, чисто случайно. Темнеет в глазах, и я прислоняюсь к витрине мясного магазина. В зеленой обертке лежат уже ободранные кролики – лапки к голове, как будто спят. Прозрачная, туго натянутая кожа пронизана тонкими венами, фиолетовыми разветвлениями, перекрестками, развязками. Я вижу вереницу улиц на мертвом теле, улыбаюсь про себя и представляюсь сама себе злой и жестокой, когда сравниваю город с этим дохлым кроликом.

«Отойдите от витрины! – кричит мне женщина, высунув голову из дверей магазина. – К витринам не прислоняться!» Улица проходит мимо магазинов дешевых украшений и строящихся домов. Дети сгрудились над строительной ямой и зло шипят друг на друга. Улица впадает в площадь с конной статуей посередине. Около Реа, вытянув шеи, полукругом толпятся люди – она играет на виолончели так тихо, что ее едва слышно. Осветленные волосы высоко уложены, пряди падают со лба на стекла солнечных очков, и я спрашиваю себя, по какой такой идиотской причине люди постоянно носят солнечные очки, даже когда нет солнца. Я выжидаю, пока все отойдут, и остаюсь перед Реа одна. Она вскакивает со складного стульчика, забирает деньги из футляра, и я, подойдя к ней на несколько шагов, как можно более дружелюбно, но все же не в силах скрыть раздражение произношу:

– Если не светит солнце, может, стоит перейти на синее стекло?

– Нет, очки с оранжевым более ноские, – говорит она, склонившись над футляром и не глядя в мою сторону.

Она щелкает замками и снимает очки.

– Не так-то легко привыкнуть к тому, что всё вокруг в оранжевом свете. Эти очки у меня две недели.

Она смотрит на них как на очень ценный предмет.

– Мы уже однажды виделись. В парикмахерской. Мы сидели рядом, – говорит она и косится на меня.

Мне становится неприятно, ведь я-то за ней наблюдала в полной уверенности, что она не видит меня из-под своей сушилки. Она снова надевает очки и поднимает футляр. И испытующе смотрит на меня:

– Хочу где-нибудь перекусить. Можешь составить мне компанию. У тебя такой вид, будто еще немного – и ты хлопнешься в обморок.

Мы идем рядом не разговаривая; так странно, мы, два совершенно чужих человека, идем рядом по улице, как будто это нечто само собой разумеющееся. Волосы Реа не колышутся во время ходьбы, и мне хочется положить ей на голову руку, чтобы проверить, действительно ли волосы такие жесткие. Она направляется к ресторану недалеко от вокзала. Мы входим в безлюдный зал со столиками, накрытыми белой скатертью. Перед нами на столе сложенные матерчатые салфетки, напоминающие крылья птиц, готовых взлететь. Мы с Реа – единственные посетители. За сверкающей стойкой бара из хромированной стали стоят три официанта, они смотрят на нас выжидающе, но тем не менее лишь спустя пару минут один из них выходит из-за стойки, чтобы принять заказ.

– Ты приезжая? – спрашивает меня Реа. насмешливо выпячивая губы.

У меня такое впечатление, что я ее откуда-то знаю. Я рассказываю, что прошлым летом, после окончания школы, приехала сюда к маме, она здесь вышла замуж. А потом в аварии погиб ее муж, мама заболела, и я была вынуждена остаться, пока ей не станет лучше.

– Что она сейчас делает?

– Сидит дома, – вру я. – Она все время дома. После аварии у нее непреодолимый страх перед улицами, машинами и скоплениями людей. Она целыми днями сидит в саду и разговаривает с лилиями.

Я рассказываю и о том, что после аварии Люси превратила ателье Алоиса в комнату из цветочной пыльцы; как она заперлась там и как я вытаскивала ее оттуда.

– Сейчас ей лучше?

– Да-да, гораздо лучше. Я рада, что скоро опять смогу уехать отсюда. Такой уродливый город, – говорю я, хотя живу не здесь, а в деревне на холме.

– Везде, – отвечает она и делает уничижительное движение рукой.

– Что?

– Везде, везде уродство.

Реа говорит быстро, будто шипит, и в основном обрывками фраз.

– Ты учишься в консерватории? – я указываю взглядом на виолончель.

Официант приносит нам рыбный суп; Реа разворачивает салфетку, затыкает ее себе за воротник, наклоняется, отчего кончик матерчатого крыла полощется в супе, и произносит тихо, будто открывает тайну:

– Нет. На виолончели я играю, потому что предки настояли. Я вообще ничего не делаю. Они сказали, что если уж я не учусь и не работаю, то чтобы хотя бы играла на виолончели. Конечно, не на улице. Можешь себе представить, какой был скандал, когда они об этом узнали.

Она делает глубокий вдох, будто для того, чтобы набрать побольше сил, необходимых для беседы.

– Но сейчас у них другие заботы. Все равно это смешно, тем более как подумаешь, что я унаследую миллионы. Землю, акции, недвижимость – в общем, всё.

Матерчатый кончик, пропитавшись розовой жидкостью, выскакивает из супа, когда Реа откидывается на спинку стула. Она криво ухмыляется, и теперь я понимаю, что она напоминает мне какой-то вредный персонаж из мультфильма.

Было время, когда ночь тянулась бесконечно. В те несчетные часы, когда я лежала без сна, день не существовал для меня даже как воспоминание. Темнота была всегда. Сейчас я засыпаю, потому что уверена в том, что, когда открою глаза, уже будет утро. Но теперь дневной свет не вызывает у меня ощущения, что я спасена. Напротив, именно свет меня и мучает. Когда я ехала в автобусе из города домой, я поймала себя на том, что все время щурюсь. Солнца уже не было, но на всем лежал свет как от прожекторов. И воздух тоже изменился. Он давил на город. Я дышала ртом, нос был забит, в автобусе я высморкала в платок темную слизь. Дневной свет становится все более резким, из-за этого в уголках глаз собралась жидкость, и я все время тру глаза. И другие тоже трут, так, между делом, и столь же привычно, как будто отгоняют назойливую муху или почесывают голову. Люди вокруг выглядят одинаково устало и подавленно, у всех красные опухшие глаза.

У отца Реа, известного генетика, есть собственное владение почти на окраине города. Покрытая гравием дорожка, с обеих сторон которой, как стража, выстроились тополя, ведет к дому. Это четырехэтажное строение, и на каждом этаже стоят пузатые фарфоровые вазы с искусственными цветами. Перед комнатой Реа на верхнем этаже находится библиотека. Здесь нет окон, за исключением матового прямоугольника в кессонном потолке, откуда на круглый стол падает приглушенный дневной свет.

– Вы тут иногда собираетесь всей семьей и читаете? – спрашиваю я, останавливаясь перед книжными полками.

– Да никто здесь не читает! – выкрикивает нетерпеливо Реа, держась за дверную ручку.

Я поднимаю голову и смотрю на верхние полки, доходящие до потолка; там в ряд выстроились книги в кожаных переплетах. Мне вспоминается запах свежеотпечатанных листов, которые выходили из грохочущего старого станка.

«Мы живем на эти книги», – сказал мне однажды отец, когда мы бежали на почту, чтобы перед закрытием успеть отослать важную посылку с книгами. Снежинки, как маленькие стрелы, падали нам на лицо, пакеты били по ногам. В холодном воздухе наше дыхание застывало маленькими белыми облачками. Я сосредоточилась на своих ногах, готовых вот-вот споткнуться.

«Только не упасть и не рассыпать на мостовую книги, на которые мы живем, – думала я. – Только не повалиться на эту ледяную землю и не испортить всё, нет, нет, бежать за его ногами, поспевать за ними, не отставать и не падать!»

– Достались по наследству. Есть и ценные экземпляры. Никто к ним даже не притрагивался, о чтении и говорить нечего, – говорит Реа. неожиданно оказавшись за моей спиной. Она тащит меня из библиотеки к себе. В ее комнате светло-голубые обои, высокая кровать с закругленными краями и телевизор величиной с гроб.

– Предупреждаю сразу, – говорит Реа и встает перед телевизором, – это комната предков, а не моя. За обстановку здесь отвечает мама. В моей комнате, – продолжает она, – такие обои я бы не потерпела.

Она показывает мне коллекцию видеофильмов, сложенных в сундук рядом с кроватью. В нем громоздится несметное количество кассет. И на каждой – номер, занесенный в специальную картотеку.

– Мамина идея, – говорит Реа, – она патологически любит порядок.

Сидя на кровати, подложив под спину подушку, она демонстрирует мне свои любимые фильмы. От психологических триллеров она так нервничает, что постоянно жмет на кнопку перемотки, сцены стремительно пролетают на экране. Грызя ногти, мы сдвигаемся всё ближе, вцепившись друг в друга мокрыми от пота ладонями.

«Хочешь настоящую крутизну?» – спрашивает она, подходит к сундуку и ищет какую-то кассету. Включает конец фильма «Апокалипсис сегодня». Разноцветными кометами из ночного неба на джунгли падают напалмовые бомбы. Земля взрывается, пальмы, как пушинки, взлетают в воздух и падают в реку. В черной речной воде горящий берег отражается диким танцем дрожащих капель. «Отличный фейерверк», – говорит Реа и постоянно жмет на перемотку.

В нескольких сантиметрах от моей головы возвышается розовая горка. Различив пятку Реа, я просыпаюсь. Вдруг ее нога дергается во сне, еще немного – и она попадет мне в лицо; я скатываюсь с кровати на пол. Мы заснули в одежде. На экране свирепствует черно-белая вьюга. Реа слегка похрипывает во сне, голова утонула в подушке. Ей снится сон. Я выключаю телевизор и открываю окно. Теплый воздух обвевает лицо. Прямо под окном находится бассейн в форме рыбы. Дно бассейна выложено мозаикой, в центре изображен Нептун с трезубцем. Я смотрю на желто-зеленые холмы, которые простираются за деревьями парка до самого горизонта. Реа говорила, что кроме родителей в доме живут садовник, экономка и кухарка. Этим утром все вокруг тихо. «Наверное, – думаю я, – в этом доме можно прожить всю жизнь, так и не встретив ни души. Только Нептун всегда здесь». Внезапно мне кажется чудовищным, что он все время лежит себе неподвижно в воде, и я вижу, как в детских снах Реа он восставал из бассейна, пробирался через окно в комнату и простирал свой трезубец над ее кроватью. И даже если бы она кричала, никто бы ее не услышал.

– На дворе еще лето? – спрашивает Реа, приподнимаясь на локте и глядя на меня воспаленными глазами. – Тогда можно выкупаться. Родители построили этот бассейн для меня, но я почти всегда одна, и тогда я сижу в своей комнате.

Она ползает по кровати и ищет в складках скомканной простыни солнечные очки.

– Выбери себе что-нибудь! – Она кидает мне из шкафа груду купальников.

Я все еще нерешительно роюсь в них, когда она появляется из-за дверцы шкафа в бикини с желтыми и красными цветами. Вздернутые соски Реа торчат вперед. Наши голые ноги безнадежно тонут в мягком ковре, таком же светло-голубом, как и обои.

Босиком мы спускаемся с четвертого этажа, пробегаем по длинному коридору, ведущему в комнату, где на картинах изображены кувшинки, а мебель обита бежевым. На столике с маленькими вазами из венецианского стекла стоит фотография. Реа на снимке лет шесть, у нее косички, она играет на виолончели и внимательно смотрит в пол.

– Ужасно! – Pea берет у меня фотографию и кладет ее на стол лицом вниз.

– У них были на мой счет собственные идеи. Представляешь, какой будет скандал, если они узнают, что я все еще играю на улице?

– Месть, – говорит она и открывает створку окна.

Из ангара мы выносим к бассейну тенты и шезлонги. Вытянув вперед ноги, мы сидим в шезлонгах в бело-синюю полоску.

– Когда родителей не будет, все это станет моим.

– А где они будут?

– На том свете.

Тень от зонта темными рубцами падает на наши животы. Цветы на трусиках Реа светятся на солнце, как маячки. Она медленно втирает в ноги крем, пахнущий кокосом.

– У тебя есть друг? – спрашивает она, нацеливая на меня стекла солнечных очков, как глаза опасной тропической рептилии.

– Нет.

– И не было?

– Был. Давно.

Я решила ничего не говорить, но с губ Реа уже слетает следующий вопрос, и я отвечаю скороговоркой:

– Он умер. Утонул. Его унесло волной в Индийском океане, больше его никто не видел.

– Обалде-е-ть… – Реа мучительно растягивает звук «е» и хлопает себя по коленям.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться над бредом, который вдруг пришел мне в голову. Я уже вижу, как его уносит в море, вижу его голову и руки, образующие небольшой белый треугольник, все уменьшающийся и уменьшающийся, пока он окончательно не превращается в песчинку на горизонте и полностью не погружается в море.

Вечеринка, устроенная тогдашней подружкой отца, которая была моложе его на десять лет, проходила во дворе дома. Мне пришлось пообещать отцу пойти на нее и наесться до отвала, потому что отец знал, что мне ничего не стоит целыми днями вообще ничем не питаться. Он думал, мне будет интересно пообщаться там с молодежью.

Заставленная велосипедами парадная вела в тенистый двор, окруженный высокими стенами домов. На посыпанной гравием площадке вокруг стола с едой стояли молодые люди и пили вино из пластиковых стаканчиков. Из открытого окна доносился голос Лори Андерсон. Я пробралась сквозь толпу к столу, взяла тарелку и попыталась положить на нее как можно больше всего. Но, к несчастью, когда я неловко ковыряла паштет, меня заметила подруга отца. Кусок паштета прилип к ножу и не хотел отлипать. Широкими шагами она подошла ко мне и стала представлять меня гостям как дочь своего друга. Конечно, лишь затем, чтобы предоставить живое доказательство его возраста, который, должно быть, казался ей пикантным и крайне завидным обстоятельством. Отец никогда не появлялся на ее вечеринках, и друзья уже сомневались в его существовании. И вот теперь она праздновала победу над присутствующими женщинами.

Стоял мягкий весенний вечер, в соседнем дворе цвела липа; в воздухе летал липовый цвет, который ветер переносил через стену.

С некоторого времени у меня были свои представления о том, каким должен быть мужчина, в которого я могла бы влюбиться. Он должен быть как D. В., главный герой одного романа, зачитанного мною до дыр. Я точно знала, как он выглядел, какой у него был запах, как он двигался. Я сравнивала всех мужчин, которых я знала, с этим персонажем из романа и скоро поняла, что в городе, в котором я жила, таких, как D. В., не было.

Он стоял, прислонившись к стене, но так скованно, будто прилип к ней. Рядом кто-то настойчиво пытался ему что-то втолковать, он не смотрел на этого человека. Его взгляд под черными бровями, почти сросшимися у переносицы, блуждал по сторонам, пока не зацепился за мой; было ясно, что человек, говоривший с ним, ему не приятель. Нельзя сказать, что он хорошо выглядел; казалось, он бежит от чего-то. В первый раз я почувствовала притяжение к живому, реальному человеку, через меня будто прошел ток. Я все еще смотрела на стену, а он уже был рядом и что-то говорил мне. Он сказал, что экспериментирует с новейшими возможностями компьютерной музыки, работает как раз над изобретением чего-то совершенно нового. Мне было все равно, что он говорил, я смотрела на его белые руки и на вены, выступавшие под тонкой кожей, на голубые вздутия, в которых было видно биение пульса.

Отцовская подруга валялась в цветочной клумбе с пьяным мужиком, который пытался поцеловать ее в шею. Увидев меня, она помахала мне, закатила глаза и сделала движение губами, давая мне понять, что это просто дурацкая игра под пьяную лавочку и ни в коем случае не надо рассказывать об этом отцу. Пластиковый стаканчик с красным вином нагрелся в моей руке. Цветок липы спланировал прямо в него и, как пропеллер, прокружил в вине. Я засмеялась, но он взял из моей руки стаканчик и сказал, что вечеринки, на которых пьют вино из пластиковых стаканчиков, – это последнее, что вообще может быть. Я с ним согласилась и не успела оглянуться, как мы уже шли рядом по улице. И оттого, что мы совершенно запросто шли вместе, как будто нас что-то связывало, на меня накатила приятная тошнота. В голове была полная ясность, я ни о чем не думала. Старый паркет в его квартире поскрипывал под нашими ногами. Сотни компакт-дисков выстроились вдоль стены, в углу возвышалась башня музыкального центра, на полу валялись провода и микрофоны. Вдруг я спросила себя, что, собственно, я здесь делаю. Я хотела сказать ему, что, может, лучше встретиться в другой раз, но его руки уже обхватили меня и подняли вверх как пушинку. Он отнес меня в другую комнату, положил на матрас и раздел. Я испугалась, потому что его лицо уже было не узнать, оно, распадаясь на кусочки, очутилось совсем близко с моим; нос и подбородок, словно увеличенные под лупой, чуждо врастали в меня, и мне захотелось оттолкнуть их, но я, задержав дыхание, в оцепенении смотрела на потолок. Там было ржавое пятно, похожее на амебу, оно расползлось почти до середины. Наверху послышался звук как от катящегося шарика. Я следила глазами за этим звуком, шарик перекатился через плафон, через пятно и с шумом стукнулся о стену. Он что-то нашептывал мне на ухо, чего я не понимала, потому что сосредоточила внимание на звуках в верхней квартире. Моя рука неудобно согнулась и ныла, она лежала на матрасе как какой-то посторонний предмет.

Потом он лег рядом и мгновенно заснул. Я поняла это по дыханию и по тому, как грузно и неподвижно его тело лежало рядом. Я вытащила свою ногу из-под его ноги и отодвинулась подальше, чтобы больше к нему не прикасаться. Вдруг у меня появилось чувство, что я забыла сделать что-то очень важное. Я вспомнила фильм о больных СПИДом, который нам показывали в школе. Имена тех. кто умер до завершения съемок, в титрах были помечены крестом. Среди них был девятнадцатилетний парень. За несколько минут до титров он еще рассказывал о том, что собирается стать танцором, был уверен, что переборет болезнь благодаря своей энергии и силе воли. Потом он неожиданно вскочил, продемонстрировал двойные прыжки, пируэты, кружил, как волчок, по комнате, на несколько минут превратив ее в сцену. С гордостью он показывал приглашения от международных танцевальных трупп. Приглашения подрагивали в руке, а он недоверчиво улыбался в камеру, всем своим видом говоря: «Вы же видите, у меня все только начинается, – и я должен умереть от неизлечимой болезни? Вы же сами в это не верите!»

Учитель включил свет и сделал жест рукой, давая нам понять, что пора вставать и идти на перемену, злясь на то, что он должен был показать нам этот фильм, на то, что он грубо вторгся нам в душу. Маленькими шажками мы вышли из класса, а он остался там, разрушитель.

Я посмотрела вниз, на свое тело, которое, наверное, уже скоро умрет. Я думала об этом молодом танцоре, меня охватил страх, причинявший боль всему, даже простыне, на которой я лежала.

Я села и стала трясти его, мне нужно было расспросить его, но он не просыпался. Я побежала под душ и включила такую горячую воду, что она обжигала кожу. Думала таким образом убить вирус. Я зажала руками уши и слышала, как шумит кровь, видела кровеносные сосуды и вирусы – маленькие злобные шарики, которые бежали по ним, размножались, предательски сливаясь с шумом крови, чтобы однажды навсегда остановить ее течение. Я решила, что он не имеет ничего общего с D. В. и что больше никогда в жизни не позволю чьим-то рукам уносить меня. Ведь о важных вещах я всегда буду вспоминать с опозданием. Выйдя из душа, с горящей кожей, которая зудела, будто по ней ползали целые армии муравьев, я стянула с него одеяло, прошла в другую комнату и легла рядом с башней музыкального центра.

Резкая вспышка вернула меня из глубины сна в комнату.

– Мой спящий ангелочек, – с улыбкой сказал он, покачивая в руке «Полароид».

Со злостью я смотрела в чужое лицо.

– Тебе нужно сделать тест на СПИД, – сказала я и с яростью вырвала у него из руки снимок.

– Боже мой, да мы никак посерьезнели? – С обидой он швырнул мне бумажку. Наверху я прочла адрес клиники, внизу крестик, а напротив крестика – «отрицательно».

Было слышно, как он посвистывал в кухне; запахло кофе, и я выскользнула из квартиры.

Спустя два месяца я лежала на операционном столе, широко закинув ноги на металлические штанги. Я слышала слово «рогипнол», которое становилось все больше и заполняло мою голову. Я постоянно повторяла про себя это «рогипнол», погружаясь в него, потом в голове затуманилось, и я утонула в слове.

После аборта я очнулась под белым одеялом, глаза смотрели на луч света, который пробивался через задвинутые занавески и теперь падал на зеленый линолеум. В луче, как маленькие искорки, клубились пылинки. Кто-то вошел в комнату, кто-то большой и светлый, придвинул стул к кровати и взял мою руку, холодную и мокрую от пота. Он все говорил, но я не смотрела на отца, я рассматривала пылинки в луче света и чувствовала, как качусь куда-то. Гладким свинцовым шариком.

В доме трезвонит телефон, но Реа не обращает внимания.

– Ты не подойдешь?

Она качает головой.

– Подходит только мать.

– А почему ты не подходишь?

– А зачем? Она хочет, чтобы я пришла к ней.

– Она разве не здесь?

Реа поворачивается ко мне. На лбу над очками сердитая складка.

– Нет, черт возьми. Она в больнице, понимаешь? У нее рак, и она умирает.

Телефон все звонит.

– И она хочет, чтобы я при этом присутствовала. Пошла она!

Реа повышает голос:

– Пусть отец к ней ходит, но он вечно на своих конгрессах. Наверное, еще не заметил, что жена умирает.

– Ты… это… мне очень жаль, что твоя мама… – быстро говорю я, но Реа кричит: «Да ладно!» – и широко машет рукой в воздухе, как будто собирается разбить полчище мух.

Телефон перестал звонить, Реа идет в комнату и возвращается оттуда с прозрачным телефоном. Видны пестрые провода в корпусе из пластмассы. Она звонит другу. Реа считает, что Никола – потрясный парень. Через полчаса он приходит, обнимает Реа, целует заодно и меня маленькими жесткими губами. Реа прыгает в воду: Никола подходит к пульту, вмонтированному в бассейн, и нажимает на кнопку, после чего на воде появляются волны. Никола садится на край бассейна и опускает ноги в воду.

– Я затащу тебя в воду, затащу! – кричит Реа, но течение уже такое сильное, что ей не продвинуться вперед, она топчется на одном месте. Едва она приближается к его ногам и поднимает руку, чтобы стянуть его в воду, как ее тут же отбрасывает на метр назад, она дико размахивает руками, как веслами. Нептун змеей извивается под ней, то расширяясь, то сужаясь. Никола злорадствует и болтает в воде ногами. На нем широкие шорты ниже колен и футболка с надписью «Садись в самолет, пока можешь». Через какое-то время раскрасневшаяся Реа выходит из бассейна. Ее бикини потемнело от воды, промокшие цветы грузно свисают с груди. Волосы Реа стали как пакля. Большие капли падают с них на землю. Интересно: тогда, в парикмахерской, ей специально испортили волосы? Никола спрыгнул с края бассейна и сел между нашими шезлонгами.

– Вечером собираюсь пойти на техно-пати, если хотите, можем пойти вместе. Припасу для вас экстэзи.

Реа протирает очки полотенцем. Она подмигивает мне своими маленькими голубыми глазами: «Смотри-ка, хочет сделать из нас наркоманок, коварный Никола!» Она в шутку бьет его кулаком по затылку.

– Ну уж нет, в этот раз, пожалуйста, без колес, – говорит она, – а то потом целыми днями как вареная.

* * *

Никола попросил нас подождать его в машине, пока он будет переодеваться. Огибая детскую площадку, он направляется к одному из бетонных зданий, стоящих рядом друг с другом и образующих огромную сплошную стену. Детская площадка – это песочница с черным песком и ржавые перекладины для лазанья. На перекладинах висят два маленьких мальчика, их тела вяло застыли в воздухе, время от времени слабо раскачиваясь. Хотя они еще маленькие, лбы их уже обсыпаны прыщиками. Завидев нас, они мешками валятся на землю и исподлобья наблюдают за нами. Вскоре они уже тычут в нас пальцами. «Господи, посмотри только, какие прелестные детки! – говорит Реа фальшивым голосом. – Я обязательно обзаведусь целой кучей детишек». Гримаса отвращения перекашивает ее лицо, а мальчишки тем временем лезут в песочницу и начинают швыряться в нас черным песком. Реа неожиданно распахивает дверцу машины и, потрясая кулаками, кричит: «Проваливайте отсюда, мелкие засранцы!» – причем так громко, что я вздрагиваю, а мальчишки, как по команде, подпрыгивают на месте. Сначала они в страхе бегут несколько метров по газону, потом оборачиваются: глаза широко раскрыты, словно их только что пробудили от глубокого сна, во взглядах читается упрямство и злоба. Затем, не отставая друг от друга и не оглядываясь, они удирают к дому, как звери к логову. Никола пришел, когда уже стемнело. На нем белый комбинезон и очки для сноуборда, закрывающие пол-лица. Темнота наступила стремительно, словно без перехода. Мы несемся по автобану мимо призрачно опустевших фабричных зданий. Ясная звездная ночь. Реа высовывает голову из окна. Говорит:

– Еще ни разу не видела комету, хоть бы разок увидеть. – Сейчас у нее голос капризной девчонки, пластмассовые серьги в форме цветов свисают с мочек ушей, как новогодние шары с елки.

– Сняла бы очки, тогда, глядишь, и увидела бы, – говорит Никола с усмешкой и скалится мне в зеркало. В своем комбинезоне он напоминает космонавта.

– Ты ничего не понимаешь, – обиженная Реа поднимает стекло.

Я ерзаю на сиденье и чешусь обеими руками – ведь от платья из синтетики, которое мне дала на дискотеку Реа, кожа зудит больше, чем от шерсти.

– Бросаю ключ от сердца, лови кто хочет. – Никола протягивает нам раскрытую ладонь, на ней лежат три маленькие таблетки. Одну из них я автоматически запихиваю в рот, таблетка тает на языке. Я думала, что будет сладко, но у таблетки кисло-горький вкус, я выплевываю остатки в платок, который незаметно засовываю между сиденьями. Совершенно по-идиотски, потому что Никола видит все это в зеркало. Я краснею и жду, что он что-нибудь скажет, но он только молчит и смотрит на меня в зеркало. Я вжимаюсь в кресло и подползаю к окну, но пара настырных глаз следит за каждым моим движением. Отворачиваюсь к окну, чувствуя его взгляд на затылке до тех пор, пока мы не останавливаемся возле посыпанной гравием площадки перед большим кирпичным зданием.

Из здания несутся быстрые глухие удары. На Реа зеленая мини-юбка и желтая футболка, флуоресцирующая в темноте; я следую за ее высокими кожаными сапогами со шнуровкой, топающими по площадке к входу. Над входом висит транспарант с надписью «Маскируйся!».

Внутри царит тропическая жара, а в танцевальном зале повис такой туман, что я моментально теряю ориентацию. «Бойня!» – кричит Реа мне в ухо и показывает пальцем на потолок – там до сих пор висят крюки, на которые раньше подвешивали туши животных. «You are the greatest ravers of this planet!» – орет в микрофон диджей, который как угорелый носится взад-вперед по подиуму с ярко мигающими лампочками. У него на лице нарисованы крылья бабочки, по одному крылу с каждой стороны. Потоки звуков, которые обрушивает на нас человек-бабочка, прыгают у меня в животе тысячью маленьких каучуковых мячиков. В луче стробоскопа видны лишь отдельные части танцующих. Среди них должна быть и Реа, но мне ее не разглядеть. Я сама стала частью гигантского танцующего тела, которое сотрясается и с истеричными воплями встает на дыбы, противясь страшной тишине в голове. За моей спиной кто-то свистит в сигнальный свисток. Я хочу развернуться, но чьи-то руки обхватывают меня за талию и скрещиваются на животе. Я опускаю глаза вниз – это мужские руки. Тело в пластиковом костюме прижимается ко мне, как рыба. Он кричит мне что-то в ухо, но я ничего не понимаю и кусаю его за мочку, полностью проколотую серьгами. У металла привкус холодного молока. Некоторое время я держу сережку во рту, пока твердым шагом не подходит Реа и не вырывает меня из его рук. У выхода мы прислоняемся к стене.

– Пошли, – говорит она, – меня убивает эта музыка, не могу танцевать без экстэзи.

Когда мы подходим к выходу, тот парень появляется перед нами. Мокрая серьга поблескивает. Он двигает руками вверх-вниз, зрачки бегают, как будто хотят выскочить из орбит. Реа открывает сумочку, вынимает оттуда соску и засовывает ее парню в рот. Он, посасывая, исчезает в молниях света.

Выплюнутые в ночь машиной шума, мы, полуослепшие и полуоглохшие, стоим на автостоянке.

– А где Никола? – спрашиваю я, еле поспевая за энергичными шагами Реа.

– Оставим его здесь. Он дал мне ключи. После вечеринки его так заколбасит, что будет уже не до машины, – говорит она и открывает дверцу.

Только сейчас мне бросается в глаза цепочка, висящая на переднем зеркале. На ней покачивается маленький золотой медальон. Я раскрываю медальон, там фотография женщины.

– Дай-ка, – Реа берет ее в руки. – Наверняка мамаша. Для удачи, чтобы быть с ним, когда он попадет в аварию и пробьет головой лобовое стекло.

Я спрашиваю Реа, встречаются ли они с Николой как настоящая пара. Реа пожимает плечами.

– Секс уже вышел из моды, – говорит она, – не знаю никого, кому бы он действительно нравился. Врут все.

Не зная, что на это ответить, я по-идиотски хихикаю, представив, как они занимаются этим в бассейне, а мозаичный Нептун строит им рожи под водой и царапает своим трезубцем их оголенные задницы. Реа съезжает с автобана; по асфальтированной дороге мы едем через лес, плавно переходящий в парковку. На площадке для отдыха стоят столы, скамейки и урны для мусора. Чуть подальше – дольмены. В одной из ям мерцает свет маленькой свечи. Реа опускает стекло и высовывает голову. «Да там кто-то дрыхнет!» – кричит она, отчего горка тряпья приходит в движение, и растрепанная шевелюра исчезает в ней, как будто испуганная черепаха рефлексивно втянула голову. Вокруг дольменов разбросаны бутылки и газеты. За лобовым стеклом, меж раздавленных мошек, – луна в светящемся ореоле. «Должны же быть и другие места, не такие, как это», – размышляю я. В школьном кабинете висела карта мира. Я постоянно рассматривала ее, эти белые, голубые и зеленые квадратики, треугольники, ломаные линии и разветвления; я знала, что эта карта лгала, потому что поверхность Земли уже давно приобрела иные очертания. Учитель географии водил указкой по карте, он старался делать вид, будто нам всем предстоит разгадать некую загадку, но иногда на его губах появлялась вымученная улыбка – ведь мы же все знали, что это карта до неузнаваемости обезображенной планеты, не нужной никому.

Лицо Реа размыто отражается в лобовом стекле, ее тонкая кожа прозрачна. Вдруг мне приходит в голову пугающая мысль, что она рано умрет.

– Мы должны уехать отсюда. В другую страну.

– Зачем? Везде одно и то же. – Она зябко поеживается.

– Откуда ты знаешь? Возьмем, к примеру, Милуоки. Слышала о таком? Там нет людей.

– Ми-лу-о-ки, – Реа перекатывает слово во рту, словно пробует его на вкус.

– Все равно придется отдать маму в клинику, – говорю я, – а потом мы в любой момент сможем отправиться в путь.

Я представляю, как теплым пасмурным днем мы привезем в клинику душевнобольную Люси. Как медсестра, придерживая ее под локоть, отведет Люси по длинному коридору в палату. Она обернется, и широко раскрытые глаза спросят: «Зачем ты это сделала, зачем ты сплавила меня сюда?» «Так лучше», – крикну я вслед ее уменьшающейся фигурке, полностью уверенная в своей правоте.

– Почему бы нам, в таком случае, сразу не улететь на Луну? – Реа вдруг оживилась, она приподнимается и прижимает нос к лобовому стеклу, чтобы лучше разглядеть луну. – Представь: только ты и я. Людям с Земли будем посылать открытки: «На Луне прохладно, но нам нравится здешняя жизнь. Лунные дети бодро ползают по кратерам. Иногда мы привязываем их к веревочке, и они летают в космосе, как воздушные шары. По вечерам мы сидим на холме и смотрим вниз, на вас. Отсюда Земля кажется такой хрупкой, вам не мешало бы присмотреть себе для жизни другую планету. Но на Луне, к сожалению, свободных мест нет».

В моем сне луна уже почти взошла, как вдруг я проснулась оттого, что Реа крикнула во сне. Она подняла ноги на сиденье и положила голову на колени. Начался дождь. Свеча в дольмене почти погасла. Парковка превратилась в блестящий четырехугольник. Надеюсь, на выходные сюда не приезжают семьями. Ведь дети могут наткнуться на спящего бомжа. Они будут тянуть его за волосы, пытаясь прогнать. Их родители, сидящие на скамейках и нанизывающие сосиски на шампуры, не остановят своих отпрысков. Напротив, они поднимут шампуры в воздух и будут размахивать ими как флагами, радостным кличем подбадривая детей.

Мертвые насекомые одно за другим сползли по стеклу вниз. «Не уезжай, – бормочет в полусне Реа, – может, эта парковка – огромная пасть, которая захлопнется, если мы захотим уехать».

С тех пор как нет Люси, сад лихорадочно разросся, растения заполонили даже дорожки и источают такой запах, что можно задохнуться. Поэтому я не открываю окна. По ночам слежу за скорпионами, которые, словно из небытия, появляются из деревянной обшивки потолка и ползут по белым стенам. Они еле движутся, и, если несколько часов не обращать на них внимания, а потом снова присмотреться, они окажутся на том же месте. Но если они вдруг исчезают, я в паническом ужасе обыскиваю кровать, вытряхиваю одежду, висящую на спинке стула. «Где же вы, – кричу я, – выходите!» – но это совершенно бесполезно. Еще ни разу я не находила скорпионов в одежде. Скорее всего, они снова возвращаются к себе. Интересно, как там наверху все устроено? Там, над потолком, живут скорпионы, сотни скорпионов, наверно. Они едят, спят, спариваются, и всё прямо над моей головой; время от времени некоторые из них выползают прогуляться по моим стенам. Не исключено, что они выползают, чтобы следить за мной. Они повествуют сородичам о том, что видели, и замышляют выползти когда-нибудь все вместе и спрыгнуть на меня. Глупая мысль, она просто хочет запугать меня, эта мысль. Но иногда я поддаюсь таким мыслям и верю в них. Голодная, я лежу на кровати и представляю, как я ем внизу, в кухне. Но стоит мне перешагнуть через порог комнаты, начинает казаться, что глаза Алоиса из стен наблюдают за моим передвижением. Этот дом снова стал его домом, а я – просто воровка. Как кролик под дулом ружья, я иду вниз, опустив глаза в пол. Поставив на поднос еду, поднимаюсь наверх, запираю за собой дверь и беру поднос в постель. Я решила есть как можно медленнее, осторожно пережевывать, наслаждаться каждым кусочком. В последнее время я все мгновенно проглатывала, после чего во рту оставалась тупая пустота. Поэтому я воображаю, что теперь не скоро смогу что-нибудь съесть и этот раз, может быть, самый последний.

Отель в соседней деревне уже построен, он высится за тополями. Мужчины, которых поднимают вверх краном, монтируют огромные светящиеся буквы – название отеля: «Nova Park Hotel». Привязанные к тросам буквы еще болтаются в воздухе.

В комнату светит солнце, прямо мне в лицо. Мой палец – бревнышко: положенный прямо на глаз, он закрывает солнце. Если палец передвинуть чуть-чуть в сторону, то на черном фоне появятся двигающиеся по кругу радужные шары и эллипсы. Если отодвинуть палец еще дальше, солнечные лучи будут иглами вонзаться в глаза и колоть сетчатку. Я снова пододвигаю бревнышко пальца на прежнее место и больше его не трогаю.

Пустой зал ресторана предстает передо мной как необъятные водные просторы, и, словно боясь утонуть в нем, я быстро сажусь за столик у самого берега, спиной к стене. Официанты нетерпеливо посматривают на вход, ожидая гостей, которые должны появиться, но всё никак не приходят. Распахивается дверь, и входит Реа. Со страхом и любопытством официанты пялятся на нее, следя за тем, как она в своих армейских сапогах топает по залу, – короткая юбка колышется в воздухе, рука прижимает к носу окровавленный платок. Не здороваясь, она садится за столик и по-мужски сипло выкрикивает в сторону стойки: «Виски!» Официанты переполошились, выполняя заказ, причем они постоянно натыкаются друг на друга. «Эта скотина», – глухо доносится из-под носового платка.

– Случайно встретила Николу, он вызвался меня проводить. Тогда, после дискотеки, я оставила тачку возле его дома и бросила ключи в почтовый ящик. Только мы подошли к парку, как он вцепился мне в волосы и заявил, что мне не мешало бы перед ним извиниться, потому что на следующее утро ему, видите ли, пришлось добираться до дому автостопом. Я вырвалась и сказала, что он, наверное, веком ошибся. Извиняться перед ним – какие церемонии.

Реа закашлялась и ударила кулаком по столу.

– Я еще ни разу в жизни ни перед кем не извинялась! Он снова набросился на меня, но я вырвалась, побежала по газону. Услышав за спиной его приближающееся дыхание, я подалась в сторону, швырнула его на землю и навалилась сверху. Его рот еще немного то открывался, то закрывался, как у подыхающей рыбы. Потом он попытался двинуть мне в лицо, но я с такой силой надавила коленями ему на руки, что он больше не смог пошевелиться. И знаешь, что он тогда сказал? Ухмыляясь, Реа впивается в носовой платок:

– «Я тебя ненавижу», – сказал он. – Реа торжествующе откидывается на спинку стула: – Я чувствовала, как его ноги бились за моей спиной, когда я сжимала ему горло. Я отпустила его, когда лицо уже совсем побагровело. Подцепила с земли джинсовую куртку и вышла из парка. Несколько человек стояли на дороге и смотрели на Николу, как он откашливался в траве.

Залпом Реа выпивает виски.

– Я его чуть не задушила. Ну и что? Вообще-то, было бы неплохо все это заснять на видео. Получился бы крутой ролик для рекламы джинсовых курток, – говорит она, открывает сумочку и картинно опускает туда носовой платок.

Серые обрывки облаков надвигаются на солнце. Она топает, мои туфли на высоких каблуках постукивают, мы держимся за руки, и мне хочется, чтобы хоть чуть-чуть энергии Реа перелилось в меня через ее ладонь, постепенно наполняя меня, как сосуд.

– Послушай, Реа, – говорю я, – завтра я отвезу маму в лечебницу. Давай купим билеты на Милуоки?

Pea кивает. Она знает одно бюро путешествий на окраине города.

Наша дорога проходит через Подземный город. Наркоманы топчутся в темном углу, слышны их резкие голоса. Двое туристов растерянно стоят перед оградой у скелета. Они отчаянно пытаются прочесть текст на табличке, которую кто-то забрызгал красной краской из баллончика. Чуть дальше на дороге попадается мужчина, он сидит на камне, подавшись вперед. Его голова свисает, как тяжелый ненужный предмет, никак не связанный с телом.

– Что это с ним? – спрашиваю я, останавливаясь.

– Решил немного передохнуть, не видно, что ли?

Его тело неподвижно, ни малейших признаков дыхания.

– Похоже, он умер.

– Ну и что? Тем более лучше оставить его в покое. Бригада уборщиков его подберет, – говорит она и берет меня за руку.

Скорым шагом она направляется к выходу, который я раньше не замечала; она держит меня за руку, пока мы не добираемся до эскалатора, который выплевывает нас в бескрайнюю черную пустыню. Перед нами площадка, покрытая свежим асфальтом, в воздухе еще витает запах смолы. Блестящее ограждение отделяет площадку от автобана. На ней стоит одинокий автобус. Не сговариваясь и не глядя друг на друга, мы несемся к автобусу, в ужасе от мысли, что он может уехать, а мы останемся здесь. Наши голые ноги приклеиваются к теплым пластиковым сиденьям. Кейт Мосс злобно ухмыляется нам с рекламного щита. За окнами мимо нас проплывает город, и я раздумываю над тем, оставить ли Люси записку. Но она все равно даже не поинтересуется, здесь я или где-то в другом месте. Эта мысль лопается у меня в голове, как пакет с водой. Все больше людей садятся в автобус и оттесняют нас к окну. Кажется, в этот автобус набились все жители города. Против своей воли люди сдвигаются плотнее, в глазах – выражение маньяка-убийцы. Реа постоянно дергает меня за руку. «Сейчас будет наша остановка», – шепчет она. Я смотрю вниз, на большой палец ноги, он проглядывает в вырезе босоножек. Под ногтем скопилась грязь – мерзкий черно-белый ландшафт.

Мы молча идем по чистым улицам пригорода. Перед окнами жители выставили цветочные горшки, за которыми они ухаживают как за домашними животными; маленькие дети, как глухонемые, безмолвно сидят в своих палисадниках и пялятся на нас поверх туи, будто здесь еще ни разу никто не проходил. Мы ступаем на рыночную площадь, в центре которой, словно какая-то местная достопримечательность, высится светлая круглая постройка – полностью автоматизированная кабинка туалета. Я бросаю в отверстие монетку и захожу в сверкающую комнатку. Из невидимого динамика звучит какой-то шлягер. У меня возникает чувство, будто я попала в ловушку, и я тороплюсь выбраться отсюда как можно скорее. В раковине из хромированной стали мое отражение похоже на раздутую резиновую маску. В отчаянии я ищу какой-нибудь рычажок или кнопку, чтобы открыть кран и вымыть руки. Вода неожиданно включается сама по себе, и я испуганно озираюсь в поисках камеры, которая ведет за мной наблюдение. Но меня окружают одни только светло-желтые пластиковые стены. Я хочу выйти отсюда, но не нахожу ничего, на что можно было бы нажать, дверной ручки нет. Я стою перед пластиковой стеной, внизу через маленькую щелку проникает тонкий луч света; я наклоняюсь и прикладываю ухо к двери. Слышен шум транспорта. Выпрямляюсь и начинаю бормотать себе под нос всякую ерунду: «Только без паники. Эта штука сама откроется, автоматически». Шлягер из невидимого динамика неожиданно с треском обрывается. «Повреждение», – говорю я сама себе и вздрагиваю оттого, что мой голос прозвучал так громко. Я начинаю кричать, колотить в стену. Теперь мне слышен только собственный голос, и я продолжаю орать, не переводя дух, пока не начинаю терять сознание. Стена с гудением раздвигается, и я вываливаюсь на пустую площадь. Обведя взглядом дома и крыши, подхожу к Реа, которая стоит возле газетного киоска и листает журнал. Реа накупила для поездки целую кипу журналов. Через пару улиц находится бюро путешествий, но оно закрыто, хотя из надписи на дверях явствует, что сейчас оно должно работать. Реа ругается и прижимается носом к стеклу. Внутри темно. Она говорит, что просто закажет билеты по телефону, и мы отправляемся обратно к автобусной остановке. Серые тучи между тем уже полностью затянули небо. Где-то вдалеке сверкнула молния. Две девочки спрыгнули с качелей и бегут в дом. Ливень начинается стремительно и мощно. Капли размером с горох бьют нам по головам, поблизости нет ни кафе, ни магазинов, где мы могли бы укрыться. Мы бежим мимо бесконечной вереницы коттеджей. Между домами возвышается бетонная башня с крестом. «Церковь!» – кричит Реа, и я бегу за ней. Промокшие до нитки, мы садимся в холодной церкви на скамью. На алтаре мерцают несколько свечей в красных пластмассовых стаканчиках. На стене изображен Иисус, маленький и хрупкий на золотом кресте. Справа и слева от нас высятся бетонные колонны. Дождь стекает по высоким окнам.

– Опять эта гадость, – говорит Реа и трясет головой, вода крохотными брызгами разлетается во все стороны, попадает мне в лицо и на пол. – Церкви омерзительны. Когда хоронили дедушку и все сидели на службе, опустив головы, я ни с того ни с сего стала смеяться. Просто так, без причины, я ничего не могла с собой поделать. Весь ужас был в том, что мне было не остановиться. Кошмар, ведь я совершенно не хотела смеяться. Я слушала свой смех, он становился все больше и громче. Лучше бы я умерла на месте и оказалась в гробу, в котором лежал дедушка, чем выносить собственный смех и все эти глаза, которые с омерзением смотрели на меня. Потом меня кто-то вывел, мне пришлось ждать, пока служба закончится и из церкви выйдут родители с родственниками. На поминках я весь вечер грызла кусок хлеба, стараясь ни на кого не смотреть. – Реа нервно засмеялась.

Она сняла очки и протерла футболкой мокрые стекла.

– Знаешь что, я дарю тебе эти очки. Я покачала головой.

– И все-таки эти очки я дарю тебе, а себе куплю новые. Для Милуоки.

Мы сидим в церкви как в клетке, кажется, дождь не перестанет никогда.

– Перед отъездом мы можем навестить в больнице твою маму, – предлагаю я, потому что у меня вдруг появляется такое желание.

От неожиданности Реа вздрагивает, отвращение сквозит в ее глазах, в которые я смотрю первый раз, отвращение отражается у нее на лбу и на губах, превратившихся в тонкую черточку, как будто они втянулись внутрь. – Да ты ненормальная, Йо.

Скорпионы опять заползли к себе, под деревянную обшивку потолка. До следующего лета они больше не выползут. Я вытаскиваю из-под кровати чемодан, укладываю в него одежду, книги и неотправленные открытки. Еще очень свежо, раннее утро; буквы «Nova Park Hotel» колеблются над тополями. Но уже чувствуется, что через пару часов навалится жара. Реа предложила мне переехать к ней, пока мы не купим билеты в Милуоки. Я оставляю чемодан в столовой и в последний раз обхожу стену. Завернув у ворот за угол, я вижу пожилую пару с собакой. Они прогуливаются под деревьями, останавливаются возле ограды и смотрят на город, лежащий в голубоватой дымке. Собака обнюхивает корни дерева и поднимает лапу. Тут старуха тянет за поводок, волоча собаку по земле. Собака взвизгивает, старуха наклоняется к ней и треплет ее за уши. Она говорит что-то, похожее на наставления. И тут старики начинают топтать собаку со всех сторон. Стариковские ноги короткими резкими пинками бьют по собачьим бокам. Этот припадок длится несколько секунд. Только когда они снова продолжают свой путь, до меня доходит, что надо как-то вмешаться. Скорым шагом я приближаюсь к ним. Однако, вдохнув кисловатый запах и посмотрев в их пугливые и одновременно жестокие лица, я чувствую, как к горлу подступает тошнота, которая гонит меня прочь. На автобусной остановке изучаю расписание. У меня еще целых полчаса, чтобы забрать вещи. Стараюсь думать о Милуоки и о Pea, чтобы образ стариков исчез из моей головы. В доме закрываю все окна и опускаю жалюзи. Мне хочется как можно скорей уехать отсюда. В ванной все еще стоит открытый гель для душа «Робертс». Я как раз закручивала на нем крышку, когда зазвонил телефон. Голос Pea шепчет из трубки: «Послушай, моя мама всё. Не приезжай сегодня. Надо отложить поездку. Я тебе позвоню, когда все закончится».

Десять дней подряд на меня лились потоки света. Боль начиналась в голове и постепенно расползалась по всему телу. Поначалу, щурясь от света, я выходила в сад или в деревню за покупками. Но это тоже не помогало; и тогда я надела очки, которые Pea мне подарила в церкви. Мир становился оранжевым, вечерами зеленоватым, тошнота волнами накрывала меня, и я падала в постель. Лучи света, проникавшие в комнату сквозь жалюзи и падавшие на пол, на стол и кровать, вынуждали меня заползать под одеяло. Под одеялом мне рисовались пещеры. Пещеры, которые появлялись за каждым крошечным отверстием, в которое мне хотелось закатиться, став дышащим шариком, оказаться там, где не могло родиться ни света, ни звука, ни тревожной жизни. Матрас был мокрым от пота, днем я ворочалась под одеялом, а по ночам, когда в промежутках между снами я высовывала ноги из-под одеяла на прохладный воздух, мне чудилось, что я лежу на пляже, опустив ноги в море.

Меня разбудили галдящие птицы Джузеппе. Кровать, на которой я лежу, – остров, который вот-вот затонет.

Задребезжали жалюзи: откуда-то подул холодный ветер. Сегодня лучи света падают в комнату вяло и безопасно, сытые сонные хищники. Я поднимаюсь и ставлю ноги на пол. Стена напротив наклоняется, кажется, еще чуть-чуть – и она развалится на части; я перевожу взгляд на ножки стула, они измельчаются на моих глазах, стул будто повисает в воздухе. От каменного пола в меня проникает холод. За мной лежит теплое откинутое одеяло, расколотая капсула сна, из которой я выползла. При каждом движении кости хрустят и гудят, будто они уже совсем состарились и износились. Подталкивая вперед свою телесную оболочку, я спускаюсь в пустую библиотеку Алоиса, прохожу по коридору на кухню и автоматически, словно кто-то дергает меня за невидимые ниточки, заворачиваю в ванную и смотрюсь в зеркало. На мне ночная рубашка Люси, она слишком велика мне. Рукава болтаются как спущенные паруса. Волосы всклокочены, будто я долгое время стояла на ветру; губы высохли, превратившись в две бледные полоски. Лежа в теплой воде в ванной, я смотрю на пар, поднимающийся к потолку. Представляю себе свое мертвое тело на высоком столе в морге. Помещение стерильно-чистое, большой хромированный умывальник и стены из белого кафеля. Мужчина в зеленом халате пододвигает мое тело к середине стола. Другой, стоящий рядом, раскладывает металлические инструменты. Вдруг мужчина в халате наклоняет голову к моему животу и пристально смотрит на пупок – справа от него родинка. Я всегда вижу эту родинку, когда смотрю вниз на живот. Круглая коричневая горка. Мне нравится смотреть на нее, и я немного горжусь этой родинкой: ведь не у каждого есть такое рядом с пупком. Мужчина зовет того, что с инструментами, тоже посмотреть. Он наклоняется, и тогда они говорят что-то, но мне не разобрать. Я понимаю, что это какая-то скабрезная шутка. Они оба смеются, запрокинув голову. И это последнее, что я вижу. Эта отчетливая картина увеличивается и приклеивается с внутренней стороны к оболочке мозга. Поднимаясь из ванны, я жалею, что сейчас не зима и нельзя нырнуть в теплую одежду.

Перед работающим телевизором я жду звонка Pea. Телефон стоит на столике у окна. Я ловлю себя на том, что подхожу к окну и, ожидая звонок, готова сразу же снять трубку. По ночам я не закрываю дверь в столовую и сплю в кухне перед камином, чтобы не пропустить звонок. Но в доме тихо. Мысль о Pea тает за образом телефона, стола и телевизора.

Я знаю, что она не уедет со мной. Может, она рано умрет, но это меня не касается, я об этом никогда не узнаю. Слова «Реа» и «Милуоки» скатываются в маленькие жесткие шарики страха. Эти шарики перекатываются во мне сверху вниз и из стороны в сторону и вот-вот разорвут меня на части. Каждый шарик – это самостоятельно живущий организм. Шарики ведут междоусобные войны, потому что каждый из них хочет завладеть мной целиком и полностью. Шарик страха под именем «Люси» – самый большой из них; иногда он пропадает, но вот он объявился снова, вырос и побеждает другие шарики.

Я набрала номер, который уже сотни раз показывали по телевизору, и заказала карманную компьютерную игру. Так проходит время. Когда я нажимаю на «старт», на экране появляются многоэтажки. Со зловещим звуком с неба на многоэтажки падают метеориты. Я стою на крыше и, пока метеориты не упали на город, стреляю по ним. Если метеориты разрушат три небоскреба, город исчезает и на экране начинает мерцать надпись «Game over». Я не успокаиваюсь, пока не спасаю город. Метеориты бывают быстрые и медленные. С медленными я расправляюсь с презрительной усмешкой, ведь их нетрудно расстрелять. Я скачу по крыше и стреляю в небо. Подбитые метеориты растворяются с коротким шипением.

С балкона я видела, как во дворе отец сооружал для меня качели. Он позвал меня, я села на красную лакированную дощечку и обхватила обеими руками желтые пластиковые веревки. Отец раскачивал меня сзади. Я наклонялась назад, затем вперед и скоро раскачивалась высоко в воздухе с мокрыми от слез щеками, потому что из-за резкого ветра слезились глаза. Отец стоял рядом, он смеялся и кричал мне что-то, но я его уже не видела. Надо мной были облака, словно белые великанские плечи; мне хотелось взмыть вверх и прокатиться на этих плечах по небу, и я думала, что для этого нужно только получше раскачаться.

Я бы рассказала об этом сне наяву Лучано, будь он сейчас здесь, у двери ванной. Перед зеркалом я пудрю лицо, пока оно не становится как кукольное. Я готовлюсь к встрече с Лучано, который живет неподалеку в мансарде.

На меня успокаивающе действует мысль о том, что он просто живет там, сидит в своей комнате, поет в жестяную банку, которая служит ему микрофоном, и что ему совершенно наплевать на то, слышит его кто-нибудь или нет.

Я найду его и уеду с ним. Чтобы уехать с человеком, достаточно знать его и просто взять за руку. Перед домом дует холодный ветер. На деревенской площади стало спокойно; люди попрятались по домам или в баре. Длинные тени мужчин, склонившихся над столиками в баре, как наклейки прилепились к земле на деревенской площади. Я останавливаюсь и смотрю в бар через занавески. Братец Пальмизано у стойки что-то говорит официанту. Он прирос к стойке, верхняя часть его туловища словно сдулась. Он говорит вялым, задыхающимся голосом вдрызг пьяного человека. Лучано нигде не видно, я иду к его дому, надеясь, что услышу его хриплый голос уже на улице. Однако возле двери в парадную мне не найти его звонок. Дощечка с именем сорвана. Некоторое время я смотрю на белый квадратик, на котором раньше стояло имя Лучано. Он уже переехал в город. Один. Я хочу развернуться и уйти, но неожиданно сталкиваюсь с человеком, который резко заворачивает за угол. Это братец Пальмизано. Я быстро прохожу мимо.

– Эй ты, стой. Ты не меня ищешь?

– Нет.

– Тогда что ты тут вынюхиваешь?

– Тебя это не касается. Отстань.

Его ноздри начинают дрожать, голос визгливо вылетает из маленького рта.

– Ах ты, шлюха малолетняя! – Он совершенно запыхался, потому что я прибавила шаг. С трудом подталкивает вперед свое тело. – Ты же настоящая шлюха, ведь правда, ну скажи же!

Он без остановки несет какую-то нелепицу. Его пухлый подбородок двигается вверх-вниз. Он подходит ко мне так близко, что я слышу его сиплое дыхание. Слова, будто освобожденные из глубокого заточения, раскаленным железом выходят из глотки и обжигают меня. В горле появился ком, который никак не сглотнуть. Опутанная с головы до ног невыносимой бранью, я стараюсь спастись бегством. Но извергающий проклятия великан бежит за мной по пятам. Он хватает меня за волосы, но не вырывает их, а дергает, как ребенок, нетерпеливо тянущий колокольчик, чтобы услышать трезвон. Я делаю резкий прыжок вперед, поворачиваюсь к нему лицом и плюю прямо перед ним на землю. Он тоже застывает передо мной как вкопанный и удивленно глазеет на плевок, растекающийся под ногами.

– И ты, значит, хочешь играть на Пасху Иисуса и думаешь, что тебя пронесут на кресте через всю деревню? Ведь это твоя заветная мечта, Пальмизано? Так вот, я клянусь тебе, что такому грязному ничтожеству, как тебе, никогда не разрешат даже на один денек сыграть Иисуса! Ты понял? Никогда в жизни!

Судорога проходит по его телу. Глаза расширяются и бессмысленно таращатся, рот не хочет закрываться. Маленькая черная дыра под носом. Чересчур длинные руки свисают вдоль туловища как вырванное с корнем растение. Некоторое время мы стоим друг против друга. Боль дернулась в его глазах, превратившихся в две огромные черные шайбы, уже не различающие меня и лишь, как мне кажется, отражающие меня словно в зеркале.

Когда я бегу мимо церкви, то чуть не наступаю на кошку, которая лежит на коврике у лестницы. Она с шипением вскакивает и бежит за мной. Ее раздувшийся и готовый лопнуть беременный живот при каждом шаге болтается из стороны в сторону. Она сворачивает вместе со мной в улочку и исчезает в дырке подвальной стены.

Спальный мешок – это длинная темная трубка, в которую я заползаю. Через щели в стене в дом забралась зима. В трубке абсолютно темно, и я слышу, как стучит кровь в ушах. Внутри этого стука и дыхания, согревающего воздух в трубке и образующего кокон, я хочу заснуть и больше не проснуться.

Этой ночью во сне кружит тихая, но непрекращающаяся метель. Появляется кошка, она рожает котят в холодном подвале. На них тоже падает снег и накрывает их. Затем частые, быстро приближающиеся шаги. За клубами снега, из которых сотканы снежные полотна, не видно ничего, мне слышен лишь скрип сапог, принадлежащих невидимому, но явно опасному обладателю. На следующее утро ночная рубашка Люси прилипает к моему потному телу. Я встаю, иду в сад. Босые ноги оставляют на холодном каменном полу светлые следы, которые моментально исчезают. Земля в саду растрескалась. Ствол инжира торчит из жесткой земли нелепым хвощом. С него свисают скукожившиеся плоды. Цветы все до единого пожухли. В воздухе пахнет снегом. В комнате из цветочной пыльцы все та же простыня, на которой лежала Люси. Я помню запах, который царил здесь, но теперь холод выжил из дома все запахи. И даже Алоис больше не пялится из стен. Стены дома стали гладкими и влажными. Дом опять стал таким, каким он был до того, как в него въехали Алоис и Люси. Ничто больше не напоминает о них. Кажется даже, что цветочная пыльца, желтым ковром покрывающая пол, вовсе не была когда-то принесена в ладонях Люси, а налетела сюда сама через открытое окно, в течение долгих лет. Такое впечатление, что вокруг этой комнаты ничего нет – ни домов, ни других комнат и людей, которые в них живут. Дом и сад застыли в холодном воздухе, ожидая первого снега.

Автобус едет вниз по холму, но это не похоже на прощание. Я не заперла двери дома. Может, зимой туда придут дикие кошки. Они будут сидеть в моей кровати, клубки теплого живого меха, а на улице будет бесноваться зима. Продукты, оставшиеся в холодильнике, я поставила на стол. Но некоторые кошки все равно умрут от голода. Вокзал такой маленький, что почти все поезда проезжают мимо. В ожидании поезда я хожу взад-вперед по платформе. Торговый центр на другой стороне закрыт. На площади ни души. Торговый центр, почти не заметный, как и всё вокруг, окутан серым светом. Только рабочие, копающие улицу перед вокзалом, светятся в своих оранжевых жилетах. Чуть дальше улица перекрыта. Полицейские пытаются направить в объезд нетерпеливо напирающие машины, которые подъезжают вплотную к ограждению и тыкаются в него своими бамперами, будто обнюхивают его, не желая верить, что им не удастся проехать. Чуть подальше, на другой стороне улицы, есть кафе. В окнах видны силуэты посетителей, читающих газету. Такое впечатление, что они не замечают этот транспортный хаос. Я завидую таким людям, которые входят в кафе, заказывают кофе, закидывают ногу за ногу и перелистывают газету. И даже не удосуживаются взглянуть через витрину на улицу, словно ее не существует и она не имеет никакого значения. Между мной и кафе пролегла стройплощадка. Чтобы попасть на другую сторону, мне пришлось бы дойти до самого конца улицы. Но у меня не так много времени до отхода поезда. Какой-то рабочий разгребает камни. Это Лучано, – как и другие, он втиснут в эти оранжевые жилеты. Его лоб лоснится от пота. Я зову его и машу ему на прощание. Но как громко я ни кричу, он не поднимает голову. Громыхание скатывающихся камней мне не перекричать. Вдруг Лучано замирает, откидывает лопату и садится на один из камней. Остекленевшим взглядом он смотрит перед собой, руки сложены на коленях – маленький загнанный зверек, который слишком изнурен, чтобы искать себе норку.

Поезд, на который я поднимаюсь, серебристо-белый, у него вытянутая узкая мордочка. В шестиместном купе в середине есть свободное место. Зажатая между двух пассажиров, положивших на подлокотники руки, я удивляюсь, что сижу вплотную с двумя совершенно посторонними людьми. Все пассажиры в купе что-то читают, а поскольку у меня с собой нет ничего, чем можно было бы забаррикадироваться от всех, я слегка наклоняюсь вперед, чтобы посмотреть в окно. Воздух снаружи не проникает в купе, стук колес не слышен. Даже когда мимо проезжает поезд, не чувствуется ни малейшего колебания. В этом вакууме на рельсах мы подъезжаем к границе. В двери появляется женщина, ее дородная фигура водворяется перед нами, чтобы проверить паспорта. Взгляд хищно скользит по головам, он ощущается почти физически, хотя никто не смотрит ей в лицо. Как по команде, все опускают газеты и книги, раздается лишь суетливое шебуршанье в сумках и карманах курток. Будто каждый почувствовал себя заподозренным этой женщиной в совершении какого-то тяжкого преступления. Девушка, сидящая напротив, наклоняется к сумке, отчего живот нависает над слишком туго затянутым ремнем. Она делает вид, что всё в порядке, но подергивание уголков губ выдает ее замешательство. Едва дверь купе закрылась, пассажиры уже снова отгородились книгами и газетами. У меня не выходит из головы появление таможенницы, и я боюсь, как бы она не вернулась и не вышвырнула меня из поезда. Бывает же такое, что людей несправедливо сажают в тюрьму, потому что путают с кем-то другим. Девушка с туго затянутым ремнем читает журнал «Лиза». Женщина с обложки улыбается мне. Кажется, что она шепчет: «Почему именно тебя должны перепутать и посадить в тюрьму? Не смеши меня. В поезде так много людей. А ты умираешь от страха. Не решаешься даже положить руки на подлокотники. Причем совершенно напрасно. У каждого есть право на подлокотники. Понимаешь, у каждого». Девушка устало захлопывает журнал. Теперь он лежит у нее на коленях. Мне непонятно, как можно спать, когда напротив сидит человек и разглядывает тебя. Девушка устраивается на сиденье поудобнее, она полулежит в нем, словно укутанная в вату. Она приняла такую уютную позу, что ее вид бросает мне вызов. Я хочу, чтобы ей приснился страшный сон, от которого она проснется с криками. С такими громкими криками, что люди подпрыгнут на своих сиденьях и примутся говорить сочувственные слова. Кто-то даже выйдет за водой. Девушке будет страшно неудобно, она станет извиняться, нервно поправлять волосы и в отчаянии искать в сумке пудреницу. И среди всего этого я буду сидеть, с дружеским пониманием смотреть на нее и, будто это самая естественная вещь в мире, положу оба локтя на подлокотники. Я где-то читала, что можно воздействовать на других людей, если всю свою энергию сконцентрировать на какой-то мысли. Сон девушки мне представляется неким цветочным горшком, в который я рассаживаю сновидения, они тянутся вверх и буйно разрастаются в разные стороны, заполняя собой все воздушное пространство ее спокойного сна, и начинают душить его своими ветвями. Но веки девушки даже не дрогнули.

В зале вокзала я ищу отцовское письмо с номером телефона. Я долго роюсь в чемодане, а люди вокруг меня несутся к поездам. Рядом собралась группа школьников, они отправляются в поездку по случаю окончания школы. Они выкрикивают обрывки каких-то фраз, хотя стоят тесным кружком и могли бы общаться шепотом. Какой-то мальчик раздает шоколад. Остальные жадно проглатывают его, воровато озираясь, и вдруг, будто охваченные внезапной паникой, вливаются в человеческий поток и несутся к поезду.

Люди здесь такие же, как в городе, из которого я сегодня уехала. В их голосах все тот же шум, и, может быть, Реа была права, когда говорила, что и в Милуоки то же самое.

Я ожидала услышать голос отца, но к телефону подошла Анна и сонным голосом сообщила, что отец не может со мной поговорить, потому что он простудился и лежит в постели. Но она сейчас же приедет и встретит меня. Через четверть часа я сажусь в просторную темно-зеленую машину. Настоящий семейный фургончик, в котором хорошо ездить в отпуск. У руля возвышается округлый живот, что меня сильно удивляет, потому что Анна в моей памяти осталась стройной и худощавой. Я то и дело смотрю на ее живот, и проходит довольно много времени, прежде чем я понимаю, что она беременна.

– О господи, ты же… – пораженно произношу я, но она с улыбкой проводит рукой по животу.

– Да, ведь ты еще не знаешь, я на седьмом месяце.

Первое, что я вижу, когда вхожу в дом, это детская коляска, она стоит в прихожей, готовая принять малыша и катать его. Анна ведет меня на верхний этаж в комнату отца. Его голова повернута к окну. Пахнет настоем из трав и свежим бельем. На его ночном столике стоит бутылочка с микстурой от кашля. Рядом заметен клейкий след ложки. В комнате очень тепло. Глаза отца блестят от высокой температуры. Его кожа высохла и как-то шелушится. Рядом с кроватью похрипывает увлажнитель воздуха.

– Я надеялся, что ты скоро приедешь. Не хотел писать тебе об этом в письме. Наверное, будет девочка, вчера делали УЗИ, врач сказал, что она совершенно здорова.

Пока он говорит о том, что я могу остаться у них и Анна поможет мне найти работу, я оглядываю комнату в поисках сигаретных окурков, которые раньше, как маленькие солдатики, выстраивались в ряд вдоль края стола. Меня тревожит то, что их нет. Тревожит больше, чем ребенок, чем непривычно мягкое выражение на лице моего отца. Больше, чем пятна на его руках, которые я вижу впервые, и больше, чем увлажнитель воздуха со своим изводящим непрекращающимся хрипом.

– Ты не куришь?

Этот вопрос приводит отца в такое замешательство, что какое-то время он ничего не может произнести и только снисходительно улыбается. Мои ногти с силой впиваются в ладони, чтобы не вцепиться ему в лицо. Без стука входит Анна и приносит термометр.

Паулин живет в подвале. Она говорит, что должна была освободить комнату наверху, потому что теперь им понадобится больше места для ребенка. Вместе мы перетаскиваем с чердака матрас и кладем его рядом с кроватью. Паулин носит мужские рубашки и черные носки. Она показывает мне фотографию своего друга. Он стоит на поле в четырехцветном камуфляже, с автоматом наперевес. Скулы напряжены, он застыл в полной готовности нажать на курок. С гордостью Паулин поведала мне, что он в армии и недавно получил чин офицера. В следующие выходные они вместе поедут в горы и примут участие в специальном тренинге на выживание. Я поинтересовалась, продолжает ли она играть на пианино, но она лишь пренебрежительно морщит нос и начинает ругать Анну и моего отца. Они, мол, наконец-то получили то, на что могут направить всю свою энергию. С ней этот номер не прошел. Я не понимаю, что она имеет в виду, но не спрашиваю. В углу комнаты стоит аквариум. Две рыбки, отделенные друг от друга стеклянной заслонкой, синхронно плавают туда-сюда. Скрестив на груди руки, Паулин подходит к аквариуму.

– Знаешь, что произойдет, если поднять заслонку? – спрашивает она и ехидно усмехается.

Я качаю головой.

– Они сожрут друг друга. Сначала убьют друг друга, а потом пожрут. Они только того и ждут, чтобы подняли заслонку.

Когда я потом спрашиваю, зачем ей вдруг понадобился этот тренинг на выживание, она смотрит на меня с недоумением: наверное, я задала самый тупой вопрос, какой она когда-либо слышала. Во время ужина Анна и отец перешептываются, как заговорщики. Паулин заглатывает еду и затем молча встает из-за стола. Я вынуждена постоянно смотреть на живот Анны, на эту горку, которую она двигает перед собой, но не как грузный, обременяющий предмет, а как легкий надутый шар, который делает ее саму легче и позволяет ей входить в закрытые двери без стука.

В комнате темно. Только аквариум подсвечен, и рыбы беспокойно плавают в нем взад-вперед; кажется, будто они смотрят друг другу в глаза. Голубые остро срезанные плавники тревожно колышутся, поблескивая в воде будто металлические. Рыбы без устали плавают вдоль заслонки туда-сюда, и я спрашиваю Паулин, когда эти проклятые рыбы наконец угомонятся. Паулин высится на кровати рядом с моим матрасом, она отвернулась к стене и не отзывается. Она спит или, может, просто плачет в стенку. В этом доме стены такие тонкие, что, кажется, можно услышать, как в животе у Анны растет ребенок. Ее живот слегка пульсирует под охраной стен, будто только для того и построенных. Живот, непрестанно растущий, заполняющий и вытесняющий всё на свете, даже отцовские окурки. Вдруг мне приходит в голову, что отец ничего не спросил о Люси. Он вообще ни о чем не спросил. Если бы и спросил, я бы не нашлась, что ответить, – в моей памяти лицо Люси сродни стертому пятну, общение с которым невозможно. Но ее туфли у меня в чемодане. Голубые детские туфельки, купленные для меня лет десять назад да так и не отправленные мне. Не знаю, что может вызывать у меня большее отвращение, чем эти туфли. Тихо складываю я свою походную кровать. Туфли кладу на кухонный стол с запиской: «Для нее». В прихожей, уже дойдя до детской коляски, я возвращаюсь назад. Все происходит мгновенно, когда я, не глядя в аквариум, вытаскиваю заслонку.

Рано на рассвете я выхожу из дома. Машин еще нет, и я иду посередине улицы, как раз по белой линии, разделяющей дорогу на две полосы; иду по белой линии навстречу городу, словно ведомая нитью, которая медленно, шаг за шагом, обвивается вокруг меня. Издалека я вижу огонек на фабричной трубе. Маяк мигает каждые две секунды в незыблемом ритме. Где-то там, на самом верху многоэтажки, должна быть комната, в которой люди остаются наедине с собой, под защитой стен, с которых по каплям стекает шум. Через окно комнаты я бы смотрела на небо, а открыв окна и выглянув вниз, увидела бы город, игрушечный и безобидный. На окраине между новостройками разбит парк. Черные птицы застыли на голых ветвях. Падает первый снег. Две пожилые женщины неподвижно, как манекены, сидят на скамейке, прислонившись друг к другу. Со стороны кажется, что им тепло, а я уже так долго на холоде, что успела забыть о нем. Я присаживаюсь на соседнюю скамью, они смотрят на меня, во взгляде явное недружелюбие. Я знаю, что мешаю им. Но все равно мне хочется остаться здесь. Я не скажу им, что просто хочу смотреть, как падает снег. Снег, который не остается на земле толстым слоем, а тает, и поэтому я все время жду новую снежинку, жду этот непродолжительный миг, когда она появляется и еще не успевает растаять. И вместе с этими женщинами я буду ждать снежную пелену на земле. Покрывало из снега.