Мутация, связанная с болезнью Хантингтона (БХ), была определена в 1993 году и локализована в коротком плече четвертой хромосомы. Это историческое открытие стало возможно благодаря международному сотрудничеству, осуществленному группой нейробиологов в центре «Нейви Ярд» в Чарлстауне. Как правило, тринуклеотид цитозин-аденин-гуанин (ЦАГ) повторяется в первом экзоне гена Хантингтина тридцать пять раз или меньше. В мутировавшем гене повторов ЦАГ тридцать шесть или более. Такой затянутый генетический повтор приводит к увеличению глютамина в белке Хантингтина и вызывает болезнь.

У каждого ребенка, один из родителей которого болен БХ, есть пятидесятипроцентный шанс унаследовать мутировавший ген. Открытие данной мутации сделало возможным генетическое исследование любого, у кого есть риск заболеть. Анализ точно определяет генетический статус. Положительный результат означает, что человек является носителем мутации и со временем заболеет БХ. Сегодня девяносто процентов тех, у кого есть риск заболеть БХ, предпочитают оставаться в неведении.

 

Глава 10

Сегодня воскресенье, и Кейти прогуляла и йогу, и церковь. Церковь на самом деле не считается. Она много лет не была на воскресной мессе, но привычка думать о том, что можно пойти, прежде чем решить не ходить, сохранилась – может, она даже испытывает от этого какое-то греховное удовольствие. Кейти растили как строгую ирландскую католичку. А это, помним-помним, предполагало: признаваться священникам в разных вымышленных мелких грешках по субботам, вкушать Тела Христова по воскресеньям (неудивительно, что она стала веганкой) и хлебов позора во все остальные дни, посещать приходскую школу, где она узнала от монахинь, что девочка может забеременеть, если будет одетой сидеть у мальчика на коленях, и читать Angelus каждый вечер перед обедом. Протестанты были злом, чудовищными и чуть ли не заразными людьми, Кейти выросла в страхе перед ними, молясь Господу о том, чтобы никогда ни одного не увидеть, и толком не зная, как выглядит настоящий живой протестант. Она могла прочесть «Отче наш» и «Богородице», еще не научившись писать свое имя. Она никогда не понимала, как смерть Иисуса на кресте за ее грехи в Страстную пятницу приводит к тому, что кролик носит сладости на Пасху, и всегда боялась спросить. Это так и остается тайной. И каждый день был наполнен ароматами благовоний, молитвы поднимались в клубах дыма, плыли к ушам Господа. Ей нравились благовония.

Настоящая религия Кейти – это йога. Она нашла ее случайно. Три года назад, только что выпустившись из школы, она работала официанткой в «Фигс». Она каждый день проходила мимо Городского центра йоги по дороге на работу и однажды из любопытства зашла, чтобы взять расписание. К концу первого занятия ее зацепило. Отец любит рассказывать, как она потом пила «Кул-эйд», целый кувшин выхлестала. Откладывала чаевые, чтобы заплатить за двести часов обучения на инструктора той же зимой, и с тех пор преподает йогу.

Ей нравится физическая практика, позы, которые помогают развить грацию, гибкость и равновесие. Нравится осознанное дыхание, поток праны, обеспечивающий ощущение основательного покоя над бешеным хаосом. Нравится медитация, которая, – когда у Кейти действительно получается, – убирает кучу токсичного мусора из ее головы, заставляет умолкнуть негативный внутренний голос, хитрый и убедительный, настаивающий, что она недостаточно умна, недостаточно хороша собой; а вместе с ним и надуманные сплетни (они всегда надуманные), постоянное сомнение, шумное беспокойство, суждения. Ей нравится чувствовать единство с каждым человеческим существом в вибрирующей ноте «ом». И каждый день по-прежнему пахнет благовониями.

Кейти не помнит, когда в последний раз пропускала воскресную виньясу у Андреа. Она знает, что потом будет жалеть о том, что проспала. Но сейчас, хорошо заполдень, когда она все еще нежится в постели, в своей постели, с Феликсом, она ни о чем не жалеет.

Они с Феликсом встречаются полтора месяца, и сегодня он первый раз провел ночь у нее. Они познакомились в первый вторник апреля. Шла первая неделя «Йоги на крыше», занятий, которые проводятся в огражденном деревянном патио за студией. Кейти нравится преподавать на свежем воздухе, когда мышцы согревает солнце, а голую кожу овевает свежий ветер, даже если воздух и пахнет иногда дизелем и цыпленком с чесноком из «Чоу Тай».

Она никогда его раньше не видела. Она не была знакома с ним по школе или по барам, где работала официанткой. Большая часть ее учеников – понаехавшие и женщины, и немногие видные мужчины всегда выделяются. Феликс выделялся сильнее, чем кто-либо.

Он ходит на йогу в шортах и с голым торсом. Благослови его за это Господь. Он высокий, поджарый, с тонкой талией и рельефными, но не перекачанными мышцами. Его голова и грудь гладко выбриты, и Кейти помнит, как на том первом занятии они блестели на солнце от пота. Когда она стояла одной ногой на его коврике, помогая ему с позой собаки мордой вниз, положив левую ладонь ему на крестец, а правой ведя вдоль его позвоночника к шее, ей захотелось обвести пальцами черные линии татуировки в стиле трайбл на его плече. Она помнит, как покраснела, прежде чем отступить и объявить «первого воина».

В следующий вторник он пришел на занятие, на этот раз оно было в помещении из-за ненастной погоды. Он задержался в зале надолго после савасаны и еще дольше собирал свои вещи. Задал Кейти несколько вопросов по поводу расписания и карточек центра, купил кокосовой воды. Когда она спросила, может ли она чем-нибудь еще ему помочь, надеясь, что да, он попросил ее телефон.

Они оба нырнули в эти отношения очертя голову. Как у большинства понаехавших, у Феликса есть машина, что значит, что они не привязаны к пабу Салливана или «Айронсайду», и их отношения оставались не на виду, расцветая вне пристального внимания городских. Они ездят обедать в Кембридж и Саут-Энд. Были на Кейп-Коде и в Нью-Хемпшире, даже съездили на выходные отдохнуть в Крипалу. Он ходит на все ее занятия по вторникам и четвергам, и они оба ходят на занятия к Андреа по воскресеньям с утра. Единственное, где они никогда не были вместе, это ее квартира. Как она сказала ему, это потому, что его квартира куда лучше. Так и есть. И он живет один. Ее сестра, Меган, ложится рано. Они ее побеспокоят, а ей нужно высыпаться.

Но настоящая причина, по которой Кейти не рискует оставлять Феликса ночевать, это ее родители, которые живут на первом этаже трехпалубника. Феликс Мартин – не славный ирландский мальчик-католик из Чарлстауна. Феликс Мартин из Бронкса и воспитан в баптистской церкви. Настоящий, живой протестант. И – да, Феликс Мартин – черный.

Кейти хочет верить, что мама будет против его вероисповедания, а не против прекрасного цвета его кожи. Вслух это никогда не произносилось, но Кейти знает, чего ожидает мама. Кейти выйдет замуж за какого-нибудь Мерфи или Фицпатрика, за кого-нибудь такого же бледного и веснушчатого, крещенного в младенчестве в католической церкви и, в идеале, чья семья из Города, а то и происходит из той же ирландской деревни. Разве не счастье? Кейти никогда не понимала, что в подобной судьбе такого уж великолепного. Что они с мужем смогут повесить на стену одинаковые фамильные гербы? Что проследят сквозь ветви ход генеалогических деревьев, чтобы выяснить, что обнимают один ствол? Что она сможет выйти замуж за кузена? Славный ирландский мальчик из местных, из доброй католической семьи. О таком будущем мечтает для нее мама. О Феликсе мама и не мечтала.

Папа, скорее всего, спокойно отнесется и к расе Феликса, и к его религии. А вот его связь с Нью-Йорком станет помехой. Феликс – страстный болельщик «Янки». С тем же успехом он мог бы поклоняться Сатане.

Поэтому Кейти старательно избегала совместных ночей на Кук-стрит. До прошлого вечера. Они с Феликсом ходили в новый веганский ресторан на Сентрал-сквер. Она заказала изумительный веганский пад-тай – и слишком много мартини с лаймом и базиликом. Когда они вернулись в Чарлстаун, было уже поздно. Феликс нашел место, где поставить машину, на Кук-стрит, так что показалось вполне естественным пойти к ней. Они это даже не обсуждали. Он просто поднялся за ней на крыльцо, а потом по лестнице.

Меган уже проснулась и ушла. Кейти слышала, как бежит вода по трубам, а потом – как скрипят половицы в коридоре под ногами Меган, уже несколько часов назад. Она открывала глаза лишь для того, чтобы отметить, что в комнате еще темно. У Меган сегодня в полдень дневное представление, а до того – репетиция, прическа, грим, костюм и мучительная подготовка новой пары пуантов.

Меган – еще одна причина, по которой Кейти не спешила приглашать Феликса остаться на ночь, и Кейти чувствует изрядное облегчение оттого, что сестры сейчас нет дома. Во-первых, есть возможность, что она осудит или станет дразниться: как старшая сестра Кейти, Меган показала себя на сто процентов склонной к обоим вариантам. Но более подсознательная и неприглядная причина связана с тем, что в Кейти так давно и глубоко укоренилась ревнивая неуверенность, что ее вполне можно счесть врожденной.

Меган всегда получает все. Ей досталось стройное от природы тело, лучшие волосы, лучшая кожа, лучшие оценки, талант к танцам – и мальчики. Меган всегда доставались мальчики.

Все школьные влюбленности Кейти были невзаимными, потому что все мальчики, которые ей нравились, сходили с ума по Меган. По ней до сих пор сходят с ума все в Городе. Кейти не может ни на почту сходить, ни в парикмахерскую, ни за пончиками, чтобы кто-нибудь ей не сказал, как, должно быть, здорово, когда у тебя такая замечательная, одаренная сестра.

«Бостонский балет! Здорово, правда? Да. А теперь можем мы поговорить о чем-нибудь другом?»

Родители и братья Кейти готовы разливаться о Меган перед любым, кто станет слушать, они никогда не пропускают ее представления. Мама дарит Меган розовую розу после каждого выступления и спектакля с тех пор, как той было три года. Такая у них материнско-дочерняя традиция. Меган держит лепестки в стеклянных мисках, расставленных по всей квартире. Домашнее попурри. А Кейти никто не дарит цветов, у нее нет материнско-дочерних традиций, и ни один из членов ее семьи ни разу не пришел на занятия йогой.

Ну теперь у Кейти есть парень. Не у Меган. Но если жизнь чему-то научила Кейти, Феликс один раз взглянет на Меган и отвергнет Кейти ради лучшей из сестер О’Брайен. Лежа в постели рядом с Феликсом, Кейти может признаться себе, что эта надуманная драма отдает паранойей, что она даже абсурдна, но ей все равно легче оттого, что Меган нет дома.

– Так вот как ты живешь, – говорит Феликс, лежа на спине и осматривая все вокруг.

Кейти зевает, пытаясь увидеть свои вещи, как в первый раз: что Феликс подумает про ее фиолетовое покрывало на кровати и простыни в цветок, ее детский комод и коллекцию фигурок Хелло Китти, ее пушистый коврик из «Пиер 1», трещины на штукатурке, которые разбегаются, как речные притоки, от пола до потолка, ее дешевые, когда-то белые рулонные шторы, пожелтевшие, как старые зубы, и безвкусные зеленые занавески, которые сшила и недавно погладила мама.

– Мне нравятся цитаты, – говорит он.

– Спасибо.

У Кейти на стенах написана черным маркером двадцать одна вдохновляющая цитата. Большей частью это высказывания мастеров йоги, таких как Бэрон Баптист, Шива Ри и Ана Форрест. Есть цитаты из стихов Руми и изречения Будды, Рам Дасса и Экхарта Толле.

Когда Кейти росла, мама пыталась накормить ее духовной мудростью Евангелий по Матфею, Марку, Луке и Иоанну, но эти слова не утолили ее голод. Слишком много католических псалмов прошло мимо ушей Кейти, не проникнув в сознание, они были отброшены как устаревшие, эзотерические и не имеющие к ней отношения знания. Она не могла себя с ними связать. В духовном учении йоги, буддизма и даже в поэзии Кейти нашла слова, которые питают ее душу.

К тому же преподаватели йоги любят цитаты: утверждения, намерения, слова просветления. Йога вся о том, как достичь равновесия ума, тела и духа, чтобы жить в мире, здоровье и гармонии с окружающими. Цитаты – шпаргалки, напоминающие, что надо сосредоточиться на том, что важно.

Когда диджей в голове Кейти застревает на негативном плей-листе, она прибегает к цитатам на своей стене, сознательно заменяя установленный у себя по умолчанию мрак и ужас проверенными временем позитивными словами мудрости в удобной упаковке.

Она читает:

«Ты или здесь и сейчас, или нигде», – Бэрон Баптист.

– Особенно мне нравится твоя кровать, – говорит Феликс с дьявольской улыбкой и целует Кейти.

Ее кровать когда-то принадлежала женщине по имени Милдред, сестре их соседки, миссис Мерфи. Милдред вообще-то умерла на этой самой кровати. Кейти внушала отвращение перспектива унаследовать кровать Милдред, но до того она спала на футоне на полу, а миссис Мерфи отдавала кровать даром. «Что? Ты откажешься от прекрасной даровой кровати?» – сказала мать Кейти. Кейти хотела возразить, что на ней только что умерла женщина, так что не больно-то она прекрасна, но Кейти была без гроша, и не в ее положении было спорить. Она каждый день окуривала кровать благовониями несколько недель подряд и до сих пор каждую ночь молится Милдред, благодарит ее за удобное место для сна, надеется, что та счастлива на небесах и что она не придет сюда вздремнуть или устроить пижамную вечеринку. Милдред наверняка прямо сейчас переворачивается в гробу, если видит в своей кровати голого черного протестанта. Кейти целует Феликса и решает не говорить ему о Милдред.

– Мне не по себе из-за того, что мы пропустили утреннее занятие, – говорит Кейти, разделяя вину с Феликсом.

Она выучилась быть виноватой тогда же, когда научилась себя вести. Пожалуйста. «Я чего-то хочу». Виновата. Спасибо. «У меня что-то есть». Виновата. «Я целую красивого голого мужчину в кровати Милдред, а мои ничего не подозревающие родители смотрят в это время телевизор двумя этажами ниже». Виновата. Способность пристегнуть вину к любому хорошему чувству – это умение, которое взращивают в себе ирландцы, высокое искусство, вызывающее больше восхищения, чем даже пируэты Меган. Кейти окончательно проснулась пять минут назад, а вина уже сидит, распахнув глаза, за столом и улыбается – и на голове у нее сверкающая корона.

– Мы занимались кое-чем духовно просветляющим прошлой ночью, – с улыбкой говорит Феликс, и на его левой щеке появляется ямочка, от которой Кейти с ума сходит.

Он намекает, что не против продолжить.

– Я умираю от голода. Ты хочешь есть? – спрашивает она.

– Как зверь.

– Завтрак – или сразу обед?

– И то и другое. Что у тебя есть.

Ох. Она подумывала о том, чтобы выйти из дома, возможно, сходить к Сореллу. Под безопасным покровом ночи, да еще при том, что в ее обычно разумной голове сейчас у руля стоял мартини, вероятность столкнуться с родителями казалась крошечной, как далекий континент.

Но сейчас день уже в разгаре, и мама вполне может заглянуть, чтобы поздороваться, или предложить выпить чаю, или просто напомнить, что сегодня воскресенье и обед в четыре, как всегда. Папа может быть перед домом, выгуливать Джеса. Черт.

Кейти бросает взгляд на будильник. Мать, наверное, не поднимется. Кейти подавляет желание увести Феликса, пока их не поймали, и вместо этого надевает белье и футболку «Ред Сокс». Феликс натягивает боксеры и идет следом за ней по узкому коридору в кухню.

В квартире Кейти та же планировка, что и у родителей, в том доме, где она выросла, и она такая же бестолковая. Вытертый, выглядящий грязным даже после мытья линолеум на полу, кофеварка на столешнице цвета авокадо, кухонный стол из комиссионки и два разномастных стула. Ни нержавейки, ни мыльного камня, ни эспрессо-машины. Не то что у Феликса. Его спальня, кухня и гостиная оставляют ощущение зрелости, независимости, цельности.

Он чуть старше Кейти, ему двадцать пять. Ровесник Джей Джея. Получил степень MBA в университете Слоуна и работает бизнес-девелопером для стартапа, компании, которая делает из отходов топливо. Зарабатывает куда больше, чем Кейти.

Она стоит перед двумя открытыми шкафчиками, ничего особо не находя, и жалеет, что не сходила за продуктами вчера.

– Гранола и бананы, пойдет?

– Конечно, – отвечает Феликс, присаживаясь к столу и склоняя набок голову, чтобы рассмотреть фотографии, прикрепленные магнитами к холодильнику.

– Травяной чай или кофе. Кофе никудышный.

– Чай – отлично. Это твои братья?

– Да, слева Джей Джей, а справа Патрик.

Хотела бы она, чтобы у нее были деньги, чтобы сделать тут ремонт. Инструктор по йоге, как она понимает, это карьера должника. Она проводит пять занятий в неделю, по шесть долларов с ученика, самое большее – семьдесят два доллара за занятие. Даже если удается провести индивидуальные занятия с понаехавшими или с группой девушек время от времени, ей едва хватает на то, чтобы оплачивать квартиру и питаться. Кейти по-прежнему подрабатывает официанткой, но это не меняет ее жизнь. К тому же есть и расходы: одежда для йоги, музыка для занятий, книги, посещение семинаров и мастер-классов. Вроде выходит немного, но она оказывается в минусе, если зарабатывает меньше четырехсот долларов в неделю. Медицинскую страховку она себе позволить не сможет никогда. Слава богу, она здорова.

– Кто из них пожарный?

– Джей Джей.

Единственный выход из этого стесненного финансового положения – открыть собственную студию. Но они с Андреа, владелицей Центра йоги, подруги, и в Чарлстауне уже есть две студии. В таком маленьком районе не хватит людей на третью. Да и Андреа разозлится. Но Кейти видит в этом скорее знак, чем препятствие, потому что так она может замечательно повенчать свою мечту о собственной студии с другой, главной мечтой.

Уехать из Чарлстауна.

Не то чтобы она не рада тому, что выросла здесь, или не любит здесь очень многое. Она гордится тем, что она ирландка. Гордится тем, что упряма, крута и смекалиста. Ее кузены из пригородов всегда казались такими испорченными и тепличными, со всеми их играми под присмотром и по расписанию и летними лагерями в стиле Марты Стюарт. Чарлстаун – это настоящая жизнь в настоящем мире. Никакой тебе чуши из Поллианны, и Кейти за это благодарна.

Просто он изолированный. Здесь все друг друга знают, и никто ничего не делает за пределами нескольких кварталов, да и не выходит за них. Ну правда.

Каждые выходные до Феликса Кейти ходила в «Уоррен Таверн», к Салли или в «Айронсайд» – на самом деле в «Айронсайд» чаще всего. Для всех, кроме самых близких друзей, она или младшая сестренка Джей Джея, или дочь офицера Джо О’Брайена, или сестра балерины, или даже внучка Фрэнка О’Брайена, упокой Господь его душу. Одни и те же люди, неделю за неделей, жалуются на одни и те же вещи – парковка, «Янки», погода, бесконечно повторяющаяся драма «кто сошелся, кто разошелся» – и говорят всегда об одних и тех же персонажах, о тех, кого знают с тех пор, как научились завязывать шнурки. Если Кейти не предпримет что-то радикальное, она закончит такой же, как все: замужем за ирландцем из городских, обремененной толпой веснушчатых рыжих детишек, и жить будет по-прежнему над родителями.

Преподавание йоги открыло ей глаза на идеи и возможности за пределами прихода Святого Франциска и крохотного ирландского района: буддизм, Тибет, Далай-лама, индуизм, Индия, бхакти, санскрит, Шива, Ганеша. Философия веганства и аюрведы дали ей новое осознание здоровья и еды, того, что есть выбор, кроме сосисок, картофельного пюре и кровяной колбасы. Она выросла с десятью заповедями, со списком из «не», настаивавшим на послушании, вызванном страхом перед адом и гневом Господним. Восемь кругов йоги предлагают куда более бережный подход к духовной жизни. В отличие от подавляющих «не», яма и нияма напоминают о том, как постичь свою подлинную человеческую природу, как жить в мире, здоровье и любящей гармонии со всем и всеми. В детстве она бубнила гимны в церкви, потому что знала слова и потому что мать настаивала. Теперь она посещает киртаны вместо месс, и ее сердце поет.

И люди в сообществе йоги, собравшиеся со всего света, так непривычны для Кейти: азиаты, индийцы, африканцы. Черт, да для Кейти и калифорниец – экзотика. Вместо четок у нее мала, вместо Мамфорда и сыновей – концерты Кришны Даса, вместо гамбургеров – тофу, вместо «Гиннеса» – комбуча. Ее интуитивно влечет к тому, чем она не была, это наивно и вдохновляюще.

Она знает, что затронула только поверхность. Слегка прикоснулась к мысли, традиции и жизни, чуждым тому, как растили ее, как все здесь живут поколение за поколением, не задавая вопросов, – и ее любопытная душа жаждет большего.

Кейти помнит, как маленькой, лет в семь-восемь, на Пути Свободы, поставив кроссовки на кирпичи, следила глазами за красной линией, убегавшей по земле прочь из Чарлстауна. К свободе! Она тогда не знала, что путь просто уходит через мост в Норт-Энд, другой небольшой этнический район того же города. В ее воображении линия из красного кирпича была сложена тем же каменщиком, который создал дорогу из желтого кирпича в «Волшебнике страны Оз», а потому явно вела к чему-то волшебному. Когда она была маленькой, в этом волшебном месте стояли дома с верандами, как у фермеров, гаражами на две машины и зелеными дворами с качелями. То была страна деревьев и прудов, открытых полей и людей, которые не были ирландцами и которых она не знала с рождения.

Она по-прежнему мечтает о том, что будет жить где-то за радугой, с другим почтовым индексом, там, где есть место, чтобы дышать и создавать ту жизнь, которая ей нужна, жизнь, не заданную тем, где и как жили ее родители или бабушки с дедушками. Жизнь, которую она сама выберет и определит, а не та, что досталась по наследству от родителей. Когда-нибудь.

Кейти любит поговорить про «когда-нибудь». «Когда-нибудь у меня будет своя студия йоги. Когда-нибудь я буду жить на Гавайях, или в Индии, или в Коста-Рике. Когда-нибудь у меня будет свой дом с двором и подъездной дорожкой. Когда-нибудь я уеду из этого района. Когда-нибудь случится что-нибудь потрясающее».

– Ты вообще собираешься меня с ними знакомить? – спрашивает Феликс.

– С кем?

– С братьями. С семьей.

– Да, конечно, когда-нибудь.

– А как насчет сегодня?

– Сегодня? Ой, я не знаю, здесь ли они.

– Как насчет обеда, на который ты всегда ходишь по воскресеньям? Когда я получу на него приглашение?

– Милый, ты не хочешь идти на воскресный обед, поверь. Это долг, а не удовольствие. Еда просто отвратительная.

– Дело не в еде. Я хочу познакомиться с твоей семьей.

– Познакомишься.

– В чем дело? Ты меня стыдишься или еще что?

– Нет, конечно, нет. Дело не в тебе.

Она уже готова повесить вину на своих родителей, на католицизм матери и помешательство отца на бостонских командах или на непобедимое женское волшебство Меган, но тут проявляется настоящая причина – очевидная, не отмахнешься. Дело в ней самой. Она стоит босиком, в старой футболке и в трусах, на своей крохотной кухне, ноги у нее мерзнут от липкого линолеума, и она не чувствует, что достойна Феликса. Ее почти передергивает от неловкости при мысли о том, чтобы чересчур открыться ему. Словно чем больше он про нее поймет, тем меньше привлекательного станет в ней находить. По ее кухне виден недостаток утонченности, по спальне – недостаток зрелости, по гостиной – недостаток вкуса. Мысль о том, что к этому добавятся ее родители и братья, и то, где она выросла, настоящий Чарлстаун, а не версия для понаехавших, что он увидит, насколько ей не хватает образования и культуры, увидит статуэтки Марии и Иисуса, и лягушонка Кермита в каждой комнате, и баночки из-под джема, которые ее родители используют вместо бокалов, – все это заставляет ее чувствовать себя куда более голой, чем десять минут назад.

И если он все это увидит, он может ее не полюбить. Бум. Вот оно. Они еще не произносили это слово, и она точно знает, что первой его не скажет. Несмотря на все занятия йогой, учившие ее восприимчивости и подлинной жизни, она по-прежнему трусиха. Что если он познакомится с ее семьей, а они не смогут принять болеющего за «Янки» черного баптиста, и он учтет это, как и длинный список того, что в ней несовершенно, и решит, что не может ее любить? Она недостойна его любви.

Она стоит возле кухонного стола, спиной к Феликсу, раскладывает гранолу в разномастные миски и думает, как он ее отвергнет, и ее тело не чувствует разницы между происходящим на самом деле и простым разыгрыванием этой гадости. Это болезнь беспокойного ума, и Кейти знает, что не стоит тратить силы на эту выдумку, но ничего не может с собой поделать. Она проигрывает их разрыв, удар за ударом, в мучительных подробностях, и инициатор разрыва – всегда Феликс; делает она это, по крайней мере, раз в неделю и уже трижды с тех пор, как они сегодня проснулись. Каждый воображаемый разрыв выдергивает новые нити из ее сердца, связывая их в растущий, все более тугой узел у нее в груди.

Трусиха. Надо ей признать, кто она, откуда она и что она по этому поводу чувствует. Она любит Феликса. Надо сказать ему об этом и познакомить со своей семьей. Но риск кажется слишком большим, обрыв слишком высоким, пропасть между тем, что у них есть сейчас, и тем, что может получиться, слишком широкой. И прыжок, похоже, может ее убить.

– В другой раз. Правда, я даже не знаю, дома ли сегодня папа и Джей Джей.

Феликс поджимает губы и опускает голову, словно пытается отыскать смысл в уродливом рисунке линолеума.

– Знаешь, я не голоден. Надо мне идти.

Он выходит из кухни и возвращается через мгновение, полностью одетый.

– Увидимся, – говорит он, мимоходом целуя ее в щеку.

– Пока.

Нужно было его остановить, пригласить на обед, извиниться. Вместо этого она молчит, оцепеневшая и онемевшая, и позволяет ему уйти.

Черт.

Она сидит у дрянного кухонного стола, внезапно пораженная одиночеством, и не прикасается к каше и банану. Лучше бы она пошла на занятия с Андреа, а Феликс остался, лучше бы ей не быть такой тупой трусихой, знать, как поступать в соответствии с тем, чему она учит на йоге. Она наливает кипяток в одну кружку, а вторую оставляет пустой на рабочем столе. Прихлебывая зеленый чай, она проигрывает в уме то, что только что произошло, и репетирует то, что могла бы сказать Феликсу в следующий раз. Она надеется, что он ее простит и позвонит попозже. Всей душой надеется, что только что не закончила их отношения, что не потеряла его. Но больше всего она надеется, что он по дороге не столкнется с ее родителями.

 

Глава 11

Кейти сидит между Патриком и Меган на диване в гостиной родителей, гадая, что сейчас делает Феликс. Она едва не пригласила его на сегодняшний воскресный обед, уже подготовила слова, и они вертелись у нее на языке, но в последнюю секунду она струсила и проглотила их. Он не заговаривал о знакомстве с ее семьей с тех пор, как они поспорили об этом на прошлой неделе, и теперь, похоже, вопрос закрыт. Но ей придется привести его с собой в одно из ближайших воскресений. Она не может вечно держать Феликса в тайне.

Джей Джей и Колин сидят на диванчике для двоих напротив, их ноги и бока прижаты друг к другу, Джей Джей обнимает Колин за плечи. Они кажутся такими счастливыми. Кейти хочет, чтобы и Феликс был тут.

Мама вплывает в комнату, почти на цыпочках, молча и не глядя ни на кого, ставит упаковку «Курс Лайт» и охлажденную бутылку шардоне на кофейный столик и возвращается в кухню. Через мгновение она заносит в комнату штопор и три баночки из-под джема – и снова убегает. Все переглядываются. Это было странно.

Им не разрешается выпивать до того, как обед будет готов. Это строгое правило. Патрик пожимает плечами, берет пиво и открывает. Кейти вкручивает штопор в пробку и вытаскивает ее. Джей Джей берет себе пиво, а Кейти наливает бокал вина для Меган.

– Вина? – спрашивает Кейти у Колин.

– Нет, спасибо, пока нет.

– Где пульт? – спрашивает Патрик.

– Не знаю. Это ты тут живешь, – отвечает Джей Джей.

Мальчики осматривают комнату, не вставая с мест.

– Пат, ну иди, включи его, – говорит Джей Джей.

– Не, сам иди.

– Мне здесь с Колин так уютно. Встань, посмотрим, играет ли кто-нибудь.

– До вечера игр не будет.

– Глянь, что вообще показывают.

– Я пульт ищу.

Патрик откидывается на спинку дивана, сдвинув пятки и расставив колени, и прихлебывает пиво. Кейти качает головой. Ну и братья у нее. С выключенным телевизором в гостиной как-то странно, даже угнетающе. Кейти вообще не помнит, была ли здесь когда-нибудь, когда он не работал. Им словно не хватает пятого брата или сестры, кого-то, кто никогда не замолкает и требует всеобщего внимания.

Колин поднимается с диванчика, проходит к столу, где стоят ангелы и лягушки, и возвращается с пультом.

– Спасибо, милая, – говорит Джей Джей, улыбаясь Патрику и включая телевизор.

Он перещелкивает с канала на канал, нигде не задерживаясь, но свет и шум, исходящие от экрана, указывают им всем общую цель, и в комнате сразу становится веселее, она делается привычной. Кейти вздыхает и чувствует запах «Уиндекса». Странно. Обычно пахнет животным, которое мама варит на этой неделе. Если оставить в стороне одержимость глажкой, мама не особенно славится как домашняя хозяйка. Она обычно протирает пыльные статуэтки и поверхности «Уиндексом», только когда приходят гости. Кейти снова втягивает воздух. «Уиндекс», больше ничего.

За исключением бекона, который каким-то образом преодолевает все, что она знает и во что верит, и по-прежнему заставляет ее рот наполняться слюной, Кейти с трудом переносит запах воскресного обеда. Но в доме не пахнет ни беконом, ни курицей, ни бараниной. Неужели мама наконец выяснила, как лишать еду не только вкуса, но и запаха?

Открывается входная дверь, и в гостиной появляется отец, у которого в руках пластиковый пакет и три коробки с пиццей. Он улыбается, как Санта, принесший мешок игрушек.

– У меня тут пепперони, традиционная, веганская с сыром и овощами для Кейти и салат для нашего кролика.

– Где ты ее взял? – спрашивает Кейти.

У «Папы Джино» ничего веганского не делают.

– В Норт-Энде.

– Ух ты, правда?

Мама вносит стопку картонных тарелок и салфетки, и они начинают таскать горячие куски пиццы.

– Стойте, мы что, тут будем есть? – спрашивает Меган.

– Да, а почему нет? – отвечает мама.

– По телевизору игра? – спрашивает Кейти.

– Нет, до вечера не будет, – говорит Патрик.

Пицца и пиво в гостиной в воскресенье – это похоже на праздник, но Кейти напрягается. Так не бывает, если только по телевизору не идет какая-то важная игра. Что-то не так.

Отец сидит в кресле, мама в деревянной качалке. Он пьет пиво, а она держит Джеса, но у них на коленях нет тарелок с пиццей. Мама бледная, лицо у нее отсутствующее. Она смотрит в сторону телевизора, но не на экран, и гладит Джеса одной рукой, а второй – распятие на цепочке. Отец ерзает в кресле. Вид у него неспокойный.

Комната внезапно делается еще более странной, чем когда был выключен телевизор. В воздухе потрескивает электричество, и Кейти леденеет и замирает, когда оно проходит сквозь нее. Она чует что-то звериным чутьем, какой-то инстинктивный трепет нервов. Сгущаются грозовые облака. Лев притаился в буше. Певчие птицы смолкли, прежде чем сняться с места. Что-то надвигается. Что-то плохое.

Патрик пихает в себя пиццу с пепперони, жует с открытым ртом. Наверное, все из-за него. Все всегда из-за него. Он натворил что-нибудь противозаконное, и ему теперь или надо оправдаться, или папе придется его арестовать. Но Патрик выглядит совершенно спокойным.

Может быть, это из-за нее. Они видели Феликса. Вот в чем дело. Будет лекция. Они не позволят ей оставаться под своей крышей почти даром, если она будет так себя вести. Путаться с черным парнем, который и не католик, и не ирландец, и не местный. Что подумают соседи? Ей совсем наплевать на свою репутацию и честь семьи, не говоря уже о душе?

Ей придется выбирать между семьей и Феликсом. Может быть. Может быть, такой ультиматум будет благословением. Они сделают ей одолжение. «Отлично. Я ухожу. Ухожу отсюда». Тот самый пинок под зад, который ей нужен. Она сможет жить у Феликса, пока не найдет квартиру. Но куда ей идти? Она не готова. Она даже не скопила достаточно денег, чтобы уехать из Чарлстауна, и не может себе позволить жить одной. Черт.

Мать встает, берет пульт с диванчика и, направив его на экран, выключает телевизор. Джей Джей протестующе смотрит на нее, но, видя ее опрокинутое лицо, молчит. И все молчат. Никто не произносит ни слова. Она садится обратно в качалку и сжимает распятие на шее.

– Ну, раз уж мы все собрались, мы с мамой хотим вам кое-что сказать, – говорит папа.

Он пытается говорить, но слова не идут. Его лицо заливает краска, оно подергивается, он борется с собой. Воздух в комнате становится разреженным, и у Кейти внутри все обрывается, ее внутренности и два куска пиццы проваливаются в бездну. Дело не в Феликсе. Папа прочищает горло.

– Я сдал анализы и выяснилось, что у меня такая штука, называется болезнь Хантингтона. Это значит, что мне со временем будет трудно ходить и говорить, и еще всякое. Но хорошая новость в том, что это все происходит медленно, и на это уйдет по меньшей мере десять лет.

Болезнь Хантингтона. Кейти никогда о такой не слышала. Она смотрит на маму, чтобы понять, насколько все плохо. Мама сжимает крестик, а второй рукой обхватывает себя, словно цепляется, спасая свою жизнь. Все очень плохо.

– Так тебе станет трудно ходить через десять лет? – спрашивает Меган.

– Нет, как ни жаль. У меня уже есть кое-какие симптомы. Мне уже трудновато.

– Тогда на что уйдет десять лет? – спрашивает Патрик.

– На то, чтобы умереть, – говорит Колин.

– Господи, Кол, – произносит Джей Джей.

– Нет, она права. Ты это видела на работе, – говорит отец, бросая взгляд на Колин.

Колин кивает. Колин физиотерапевт. Видела что? Что она видела?

– Так ты знаешь, что я дальше скажу, так? – спрашивает папа.

Колин снова кивает, кровь отлила от ее лица, оно искажается, словно от боли, и это до смерти пугает Кейти.

– Что дальше, пап? Мам? – спрашивает Джей Джей.

Папа смотрит на маму.

– Я не могу, – шепчет она.

Мама протягивает руку и вытаскивает бумажный платок из коробки, стоящей на боковом столике. Промокает глаза и вытирает нос. Отец с силой выдыхает сквозь сжатые губы, словно задувает свечки на торте в день рождения, словно загадывает желание.

– Эта штука, Хантингтон, она наследственная. Я ее получил от матери. Так что вы, дети… Вы, дети… У каждого из вас пятьдесят процентов вероятности ее заиметь.

Никто не двигается и ничего не говорит. Кейти забывает дышать. Потом мама начинает плакать в платок.

– Стойте, пятьдесят процентов вероятности заиметь что? Что это такое, еще раз? – спрашивает Меган.

Папа, их неколебимая скала, их защитник, всегда уверенный во всем, кажется физически хрупким. У него дрожат руки. Глаза у него мокрые и быстро наполняются слезами. Он морщится, словно взял в рот лимон, пытаясь удержать слезы, и Кейти от этого разрывает на части. Она никогда не видела, чтобы он плакал. Ни когда умер его отец, ни когда ранили или убивали его товарищей по службе, ни когда он, наконец, вернулся домой в тот день, после марафона.

Пожалуйста, папа, не плачь.

– Вот.

Он достает из кармана куртки пачку брошюр и выкладывает их на кофейный столик рядом с коробками от пиццы.

– Простите. Не могу говорить.

Они берут по брошюре и начинают читать.

– Твою мать, – говорит Патрик.

– Не выражайся, – отзывается мама.

– Ма, прости, но «твою мать» – это сейчас самое то выражение, – отвечает Патрик.

– Господи, папа, – говорит Меган, сжимая розовый шелковый шарф, обернутый вокруг шеи.

– Прости. Я каждую минуту молюсь, чтобы никому из вас она не досталась, – отвечает папа.

– А можно ее как-то лечить? – спрашивает Меган.

– Есть лекарства, чтобы облегчить симптомы, и я буду ходить на физиотерапию и к специалисту по речи.

– Но вылечить это нельзя? – спрашивает Патрик.

– Нет.

Кейти читает.

Болезнь Хантингтона проявляется в виде моторных, когнитивных и психиатрических симптомов, которые, как правило, возникают в возрасте 35–45 лет и неуклонно прогрессируют до самой смерти. В настоящее время нет препаратов или лечения, которые могут остановить, замедлить или обратить развитие болезни.

У папы болезнь Хантингтона. Он умирает. Десять лет. Этого не может быть.

У каждого ребенка, один из родителей которого болен, есть пятидесятипроцентный шанс заболеть.

Симптомы обычно возникают в тридцать пять. Это еще четырнадцать лет. А потом она может начать умирать от болезни Хантингтона. Этого не может быть.

– Если ген есть, то точно заболеешь? – спрашивает Джей Джей.

Папа кивает. По его розовой щеке сбегает слеза.

Кейти погружается в брошюру, ища мелкий шрифт, исключение, выход. Это же несправедливо. С папой все в порядке. Он сильный, крутой бостонский полицейский, а не больной смертельной болезнью. Она перечитывает перечень симптомов. «Депрессия». Ну уж нет. «Паранойя». Это не про него. «Нечленораздельная речь». Говорит совершенно четко. Наверное, это ошибка. Анализ был неправильный. Перепутали или ложно-положительный. Умрет через десять лет. Да пусть этих уродов разорвет за то, что ошиблись и заставили папу плакать.

Она продолжает читать. «Снижение ловкости». Ну, иногда, ну и что? «Приступы гнева». Ладно, да, но все иногда выходят из себя. «Хорея».

Происходит от греческого слова, означающего «танец». Для хореи характерны подергивающиеся непроизвольные движения.

Она смотрит на отца. Его ноги выплясывают на полу ирландскую джигу. Плечи подергиваются. Брови подпрыгивают, а лицо перекашивается, словно он откусил лимон. Черт.

– Мы можем выяснить, есть ли у нас этот ген? – спрашивает Меган, читая брошюру.

– Да. Вы можете сдать тот же анализ, что и я, – отвечает папа.

– Но если у нас есть этот ген, мы ничего не сможем с этим поделать. Просто будем жить, зная, что заболеем, – говорит Меган.

– Все так.

– А по анализу понятно, когда это произойдет? – спрашивает Кейти.

– Нет.

– Гребаный ад, – говорит Патрик.

– Сколько ты уже знаешь? – спрашивает Джей Джей.

– Кое-какие симптомы были уже давно, но точно мы не знали про Хантингтона до марта, – отвечает отец.

– Вы знаете с марта? – спрашивает Джей Джей.

Он стискивает зубы и сжимает кулаки, словно сдерживает внезапное непреодолимое желание разбить всех керамических ангелов и лягушек в комнате.

– Почему вы нам только сейчас говорите?

На дворе май!

– Нам нужно было время, чтобы с этим свыкнуться, – отвечает отец.

– Трудно было вас всех вместе собрать, – добавляет мама, защищая его.

– Да чушь собачья, мы тут живем! – уже кричит Джей Джей.

– У Меган свое расписание, и либо ты, либо отец работаете по воскресеньям, – нетвердым голосом отвечает мама.

Джес у нее на коленях покрыт грудой мокрых скомканных платков.

– Мы должны были сказать вам всем, сразу. Сказать двоим, а с остальными что? Кота за хвост тянуть?

– Чего это мама кошек мучить собралась? – спрашивает Патрик.

Кейти смеется, понимая, что это неуместно, но она благодарна Патрику за то, что он на мгновение ослабил напряжение. Но Колин заливается слезами, пряча лицо в ладони.

– Все хорошо, детка, все будет хорошо, – говорит Джей Джей.

Это не утешает ее, она плачет только горше, словно не может спрятаться за руками. Внезапно поднимает голову – это Колин, но это не она. Она ни капли не похожа на милую, славную невестку, которую Кейти знает с начальной школы. Глаза у нее отчаянные и безумные, рот открыт и перекошен, словно за ее руками произошло какое-то преображение, спецэффект из голливудского фильма ужасов. Джей Джей пытается ее обнять, но она не дается. Она вскакивает с диванчика и выбегает из гостиной. Оставшиеся сидят в недоуменном молчании, слушая, как она топает по лестнице. Хлопает дверь в их квартиру, и Колин рыдает где-то у них над головами.

– Это что такое было? – спрашивает Патрик.

– Ей страшно, дурак, – отвечает Меган.

– Джей Джей, мы знаем, вы пытаетесь завести семью, – говорит отец. – Даже если, избави Боже, ты носишь в себе эту штуку… – Он прерывается и трижды стучит по деревянному столику, – есть медицинские процедуры, довольно обычные, всякое ЭКО, и можно сделать так, что у ваших детей этого точно не будет.

Кейти это кажется обнадеживающим, вроде честного спасательного плота среди бушующего моря дерьма, но Джей Джей, похоже, не хочет за него хвататься, словно решил утонуть.

– Слишком поздно, пап, – наконец произносит Джей Джей. – Она беременна. Десять недель. Мы только что услышали сердце.

Черт. Кейти три года ждала, чтобы ее брат это сказал. Столько раз представляла восторженный визг, объятия, поздравления и тосты за здоровье первого внука О’Брайенов. Маме особенно не терпелось услышать эту новость. У малыша уже есть целый шкаф очаровательных желтых и зеленых вязаных одеялец, и пинеток, и миленьких чепчиков.

Мама начинает всхлипывать. Снова и снова крестится.

– Так что слишком, вашу мать, поздно для медицинского чуда, – говорит Джей Джей.

– Вам оно не понадобится, – отвечает мама, и голос ее плывет от слез, отчего звучит сокрушенно, а не убедительно. – С тобой и с малышом все будет хорошо.

– Да, чувак. Ты всегда был везучим, – добавляет Патрик. – Я на что угодно поспорю, что у тебя этого нет. Миллион к одному.

– Правда, Джей Джей. Думай о хорошем, – говорит Кейти. – Я так за вас рада.

Джей Джей улыбается, но неискренне.

– Я лучше пойду, – говорит он.

– Скажи Колин, что мне очень жаль, – произносит отец, поднимаясь.

Папа подходит к Джей Джею. Они обычно обнимаются на ходу, просто по-мужски хлопают друг друга по спине, но сейчас это настоящее объятие. Папа и Джей Джей сильно прижимают друг друга к себе, между ними нет промежутка, и Кейти начинает плакать.

– Все у вас будет хорошо, – говорит папа, отпуская наконец своего старшего сына.

– И у тебя, пап, – отвечает Джей Джей, вытирая глаза. – Мы поборемся, да?

– Да.

Джей Джей кивает. Ему повезет. Им всем повезет. Или они будут бороться. Кейти бросает взгляд на открытую страницу брошюры. Но как? Как они могут бороться с чем-то, что нельзя предотвратить или излечить, что даже лечить нельзя? С этой болезнью не может быть медицинских чудес. Кейти глубоко вдыхает и вытирает глаза. Она молится Иисусу на стене, керамическим ангелам на столиках, и даже лягушонку Кермиту. Если не будет медицинских чудес, значит, придется молиться о старом добром обычном чуде.

 

Глава 12

Кейти, Меган, Джей Джей и Патрик сидят рядком на траве на Банкер-Хилл, передавая друг другу бутылку «Джека» в бумажном пакете, смотрят на туристов, понаехавших и актеров, потеющих до полусмерти в своих костюмах эпохи Войны за Независимость, и играют в свою новую любимую игру. Есть семьи, которые собираются поиграть в лапту, или в нарды, или в кинга. А они играют в «Угадай, как умрет незнакомец».

– Вон тот чувак.

Джей Джей указывает на обрюзгшего и лысеющего мужчину средних лет, который, задыхаясь, карабкается вверх по лестнице. Щиколотки у него толще, чем бедра Меган.

– В трех бигмаках от инфаркта. Умрет раньше, чем «Скорая» довезет его до больницы.

– Большая порция самоубийства с картошкой, – говорит Патрик.

Они с Джей Джеем стукаются ладонями. Джей Джей отдает бутылку Кейти.

Кейти замечает у подножия холма женщину примерно своего возраста: она лежит на пляжном полотенце, грудью в красном бикини кверху, ее коричневая кожа блестит от масла. Даже в тени памятника, намазанная кремом с защитой SPF50 Кейти до истерики боится обгореть.

– Она, – говорит Кейти, указывая на женщину. – Рак кожи. Двадцать шесть.

– Неплохо, – замечает Меган.

– Эй, не лишайте нас красоток, – говорит Патрик.

– Жаль, что она тратит немногие оставшиеся ей годы на этого клоуна, – подает голос Джей Джей, кивая в сторону чувака, лежащего на полотенце рядом с девушкой. Он в клетчатых шортах, без рубашки, его бледное тело покрывает черный шерстяной ковер от пупка до шеи.

– Э, да его не станет через неделю. Идиот загонит свой «Приус» прямо под полуприцеп на встречке. Будет набирать эсэмэску: LOL, – говорит Патрик, забирая у Кейти бутылку.

Меган смеется. Это жуткая, мрачная игра, и им бы следовало прекратить или, по крайней мере, не считать, что это смешно. Они все наверняка попадут в ад.

Но она как-то странным образом утешает. Они все умрут. Все на этом холме. Туристы, понаехавшие, толстяк, девушка в бикини и ее волосатый бойфренд, та молодая мать, толкающая прогулочную коляску, ее милый малыш. Даже О’Брайены.

Итак, они могут умереть от болезни Хантингтона. И что теперь? Не думали же они, что бессмертны, что им удастся живьем выбраться из жизни? Все умирают. Но Кейти жила, закрыв глаза на этот неколебимый факт, словно, если не смотреть, можно избежать кончины. Да, конечно, она умрет, но лет в восемьдесят или девяносто, древней старухой, прожившей полную, потрясающую жизнь. Весь прошлый месяц ей не давал покоя страх, что она может заболеть Хантингтоном в тридцать пять и умереть до пятидесяти. Умереть, еще не уйдя. Патрик передает бутылку Меган.

– Вон, Пол Ревир, – говорит Меган, кивая на одного из актеров. – Слишком высоко поднимет мушкет, стоя на холме во время грозы, и его ударит молнией.

Потное лицо актера застыло в суровой мрачности. Он опирается на ствол своего бутафорского мушкета и сплевывает на землю. Семьи, идущие мимо него, отклоняются в сторону, чтобы в них не попало. «Оскара» он сегодня не возьмет.

– По крайней мере, он умрет, делая то, что любит, – со смехом отвечает Кейти.

Она шутки ради проверила недавно статистику. Шанс, что человека ударит молнией – один к ста двадцати шести тысячам. Шанс утонуть – один из тысячи. Погибнуть в автокатастрофе – один из ста. Умереть от рака – один из семи. Их шанс умереть от болезни Хантингтона – пятьдесят процентов.

– Видите вон того мужика, – говорит Джей Джей, подбородком указывая на старика, шаркающего по тротуару.

Он идет ссутулившись, голова его упала на грудь, словно шея уволилась с полной ставки, под поношенной кепкой «Ред Сокс» у него слишком длинные сальные седые волосы, он курит сигарету.

– Умрет во сне в своей постели, в возрасте девяноста пяти лет, окруженный любящей семьей.

– Точно, – говорит Меган, давясь смехом и передавая бутылку Джей Джею.

Кейти качает головой.

– Так несправедливо.

– Черт, как меня это бесит, – говорит Патрик. – Бог насылает на папу Хантингтона, а этому уроду позволяет тут ошиваться.

Они умолкают. Джей Джей от души прикладывается к бутылке и сует ее брату.

– Я посмотрел, что там за анализ, – говорит Джей Джей. – Там не просто кровь сдаешь. Это долгая история. Сперва заставляют сходить на два сеанса к консультанту, который тебе всякую лапшу вешает, это растягивается на две недели, только потом берут кровь, а потом надо ждать еще четыре недели, пока придут результаты.

– То есть надо идти к доктору из дурки? – говорит Патрик.

– Да, похоже.

– А про что с ним говорить?

– Про погоду. Про Хантингтона, тупица.

– Да, но зачем?

– Хотят удостовериться, что ты понимаешь, что это такое, что значит этот анализ, и почему ты хочешь узнать, и как поведешь себя, когда узнаешь, чтобы, если он положительный, ты не пошел и не прыгнул с Тоубинского моста.

– По мне, неплохая мысль, – говорит Меган.

– Да, и что? – не унимается Патрик. – Если я скажу: «Да, я хочу прыгнуть с Тоубина», – мне что, откажут в анализе? Это моя жизнь. У меня есть право знать. Я не пойду на эти идиотские сеансы.

– Тогда тебе не сделают анализ, – говорит Джей Джей.

– Да и пошли они тогда. Я все равно не хочу знать, – отвечает Патрик.

Может быть, знать, что у нее будет болезнь Хантингтона, было бы и хорошо. Вместо того чтобы год за годом одно и то же, тем же путем, откладывать составление планов, потому что кажется, что времени еще полно, вечность впереди, – а тут она будет знать, что нет. Делай сразу. Все сразу. И тогда следующие четырнадцать лет будут потрясающими, лучше, чем пятьдесят у большинства людей.

А может быть, не так это и хорошо. Может быть, она не уедет из Чарлстауна, не откроет свою студию, не выйдет замуж и не заведет детей, потому что они заслуживают, чтобы у них была жена и мать, которая будет жить, любить их и учить, так зачем беспокоиться, если все равно скоро умрешь? Она будет каждый день умирать эти четырнадцать лет, вместо того чтобы жить.

Кейти представляет себе бомбу с часовым механизмом, тикающую у нее в голове, уже выставленную на какой-то год, месяц, день и час. А потом – бум. У нее в черепе взорвется Хантингтон, уничтожая части ее мозга, отвечающие за движение, мышление и чувства. Движение. Мышление. Чувства. А что еще есть? Занятия йогой учат: бытие. Есть бытие. Когда она медитирует, цель не в том, чтобы двигаться, думать или чувствовать. Надо просто быть. Это как раз то ускользающее состояние, испытать которое стремится каждый йог. Выйди из собственной головы. Заглуши мысли и успокой движения. Замечай свои чувства, но не цепляйся за них. Пусть проходят.

Но болезнь Хантингтона – это не отсутствие движения, мышления и чувств. Эта болезнь – не трансцендентное состояние счастья. Это цирк уродов: отвратительные, постоянные, бесплодные движения, неукротимая ярость, непредсказуемая паранойя, навязчивые мысли. «Бум» не уничтожит движение, мышление и чувства. Он все изуродует. Она представляет, как от взрыва высвобождается какая-то ядовитая жидкость, ровный поток токсинов, которые в итоге просачиваются в каждую нервную клетку, загрязняют каждую мысль, чувство и движение, заставляя ее гнить изнутри.

Может быть, болезнь у нее уже есть. В брошюре говорится, что симптомы могут начаться за пятнадцать лет до диагноза. То есть сейчас. Она вчера покачнулась во время ардхи чандрасаны. Позы полумесяца. Ее вытянутые рука и нога заколебались, как ветки в ураган. Она склонилась влево, потом, для равновесия, вправо и неуклюже вышла из позы перед всей группой. Что это, болезнь Хантингтона?

А может быть, у нее нет болезни. Она совершенно здорова и просто на мгновение потеряла равновесие, как все обычные люди, и все это навязчивое беспокойство – ни о чем.

Или у нее есть болезнь.

В последние месяцы Кейти владело растущее нетерпение, словно она поднималась по волне к белому пенному гребню. Все, что она делала, было лишь подготовкой к настоящей жизни, и ей не терпится начать. Пора начинать. Но едва она почувствовала, что готова по-настоящему начать жить, ей что, предстоит узнать, что она умирает? Конечно, все умирают. В этом смысл всей дурацкой игры. Она это знает. Но смерть всегда была абстрактным понятием, незримым призраком без очертаний, плотности и запаха. Хантингтон – это реальность. Это настоящая смерть, которую она может себе представить благодаря Ютьюбу, и у нее очертания ужаса и гнилостный запах страха.

Джей Джей – вылитый папа. Одно лицо. Он ни капли не похож на маму. У него отцовские сонные голубые глаза, его крепкое сложение, его характер, его бело-розовое веснушчатое лицо. Значит ли это, что у него есть и отцовский дефектный ген, отвечающий за болезнь Хантингтона? Кейти до ужаса похожа на свою бабушку, которую видела только на фотографиях. Рут. Ту самую, у которой был Хантингтон. У Кейти ирландские щеки и веснушки, как у бабушки, такие же тонкие медные волосы и тупой широкий нос. И строение у нее такое же: тонкие кости, крепкие бедра и плечи пловчихи. Они обе точно пережили бы картофельный голод.

Меган и выглядит, и ведет себя, скорее, как мама. Нос у нее тоньше и острее, лицо не такое круглое, волосы темнее и гуще, телосложение хрупкое. У Меган такой же, как у мамы, сдержанный нрав, она такая же терпеливая и упорная, любит бродвейскую музыку и театр – и, конечно, танец. Патрик похож на обоих родителей и ни на кого из них. Никто не знает, откуда он такой взялся.

Судя по тому, что видно, по внешним физическим чертам и характеру, Кейти и Джей Джей удались в отца. Означает ли это, что у них и его болезнь Хантингтона? Не имея ни степени по генетике, ни каких-либо настоящих знаний, которые могли бы подкрепить ее выводы, Кейти предполагает, что да. Она унаследовала отцовские уродливые ступни; значит, и Хантингтон у нее есть.

Тик-так. Тик-так. Бум.

– Кто-нибудь еще будет узнавать? – спрашивает Джей Джей.

– Так ты точно решил? – отзывается Меган.

– Да. Мне надо знать. Иду к врачу в среду. И из-за наших обстоятельств, из-за ребенка, все сделают быстрее. Я узнаю результаты через неделю.

– Господи, чувак, – говорит Патрик.

Размытое и отупляющее жужжание виски в теле Кейти мгновенно собирается в узловатый шар тошного страха в животе. Во рту появляется кислый вкус. Веселье окончено. Никто не выиграл. Все это всерьез. Слишком всерьез.

– Я не хочу об этом даже говорить, – произносит Меган, стуча костяшками пальцев правой руки по голове. – Но если у тебя это есть, значит ли это, что оно есть и у ребенка?

– Если у меня нет, то на мне все и кончается. С ребенком все нормально. Если у меня есть, у ребенка шанс пятьдесят на пятьдесят, как у нас. Колин будет на шестнадцатой неделе, когда мы узнаем. Можем сделать амнио, чтобы узнать, есть ли оно у ребенка.

– А потом что? – спрашивает Кейти. – Если у ребенка оно есть, Колин сделает аборт?

Джей Джей свешивает голову к коленям и трет глаза рукой.

– Не знаю, – отвечает он глухим голосом. – Может быть. Нет. Я не знаю.

– Маму удар хватит, – говорит Патрик.

– Знаю, – отвечает Джей Джей.

– Я даже не прикалываюсь, – продолжает Патрик.

– Да знаю, – отзывается Джей Джей.

– А что говорит Колин? – спрашивает Кейти.

– Ушла в себя. Не хочет об этом даже думать. Не хочет, чтобы я сдавал анализ.

– Он будет отрицательный, чувак, – говорит Патрик. – Когда ты узнаешь?

– В следующую среду.

– Ну вот. С тобой все будет хорошо, и с ребенком тоже, и у мамы не будет удара, – говорит Патрик.

Кейти и Меган кивают. Патрик делает несколько глотков и отдает бутылку Джей Джею.

– Конечно, бедняжка все равно может выйти похожим на тебя, – замечает Патрик.

Джей Джей толкает Патрика в плечо и почти улыбается.

– Тут еще кое-что, – говорит Джей Джей. – Этот психолог говорил про раннюю форму БХ. Она может разыграться и в нашем возрасте. Бывает редко, но когда начинается рано, обычно передается от отца.

Меган готова заплакать.

– Мы разучиваем новую вещь, и у меня проблемы. Я все время путаю шаги, – выпаливает она как на исповеди. – Такого раньше никогда не было. Никогда. И с пуантов падаю.

– Ты просто переволновалась, – говорит Кейти.

– А если оно у меня началось?

– Не началось.

– Ребят, вы ничего не замечаете?

– Нет, – говорит Патрик.

– Ничего, – подтверждает Джей Джей.

– Честное слово?

– Богом клянусь, – отвечает Кейти.

– Не волнуйся, Мег. Если у кого и будет ранняя форма БХ, так это у меня, да? – говорит Патрик.

– Нет у тебя ранней БХ, ты просто засранец, – отвечает Джей Джей.

– Сдай анализ, узнаешь наверняка, – говорит Кейти, обращаясь к Меган.

Меган качает головой.

– Не думаю, что смогу. Я, наверное, лучше с Тоубина спрыгну.

– Посмотри на папу, – говорит Джей Джей. – Ему сорок четыре, и он пока ничего. Если сдашь анализ и выяснится, что у тебя этого нет, тогда больше не о чем беспокоиться. Свобода. А если есть – ну, ладно. Значит, так. Начнешь беспокоиться через десять-пятнадцать лет. За десять лет могут и лечение придумать, так?

Меган кивает.

– Не думаю, что я так могу.

– Кейти, а ты? – спрашивает Патрик.

Она вздыхает. Хочет ли она знать? И да, и нет. Конечно, узнать, что анализ отрицательный, было бы огромным облегчением. Но в глубине души она почти уверена, что у нее эта штука есть. Правда, без окончательного медицинского подтверждения можно надеяться, что нет. Точно знание, что проба положительная, было бы, наверное, невыносимо для мамы с папой. Ей, наверное, пришлось бы расстаться с Феликсом. Она бросает взгляд на Тоубин поверх зеленой решетки.

Может быть, она просто так и будет жить, «с риском». Внесет это в статус на Фейсбуке. Но кто живет без риска? Ее жизнь каждый день полна риска. Она рискует потерпеть крах, если откроет свою студию, рискует потерпеть крах, если не откроет, рискует не вписаться, если переедет туда, где не все вокруг ирландцы-католики, рискует, что ее не полюбит Феликс, что ее никто не полюбит. Есть риск сгореть на солнце, получить удар молнии и риск, что у тебя БХ. Каждый вдох – это риск.

А может быть, она сходит на две консультации, сдаст анализ и на этом остановится. Потом, если решит, что ей на самом деле надо знать, сможет вернуться и забрать результат. Чертов анализ.

Мысль о том, чтобы сдать генетический анализ, независимо от результата, заставляет ее похолодеть и покрыться липкой испариной. Кейти ненавидит проверки. Она никогда их нормально не проходила. В школе она училась изо всех сил, знала материал назубок, а потом, увидев все эти напечатанные вопросы под номерами, впадала в панику. Она вечно задыхается.

Она помнит, как сдала последний экзамен в выпускном классе, по математике, и, вручив работу учителю, с восторгом и легкой головой говорила всем, что это – последний раз, когда она что-то сдавала на проверку. Как и у О’Брайенов, у Бога дурацкое чувство юмора.

Последний экзамен был по математической статистике. Она получила тройку.

– Не знаю, – говорит она. – Может быть.

 

Глава 13

Кейти насчитала одиннадцать красных машин по дороге от Кук-стрит до Центра йоги. Она поставила перед собой такую задачу, прежде чем выйти на крыльцо. «Сколько красных машин ты увидишь отсюда до Центра йоги?» Это упражнение на осознанность, ей они нравятся. Реальность зависит от точки зрения, от того, на что обращаешь внимание. Не будь она сконцентрирована на красных машинах, она бы, наверное, ни одной по дороге не заметила. Но осознанно держа в сознании красные машины, включила в свой опыт одиннадцать.

Она пыталась вспомнить, когда папа начал странно подергиваться и стал таким неуклюжим. Может, с год. Трудно сказать. Это как спросить, сколько красных машин она видела по дороге на йогу вчера. Ни одной. Она не искала красные машины, поэтому в ее опыте их не было.

Месяц назад она не замечала, если отец ронял пульт от телевизора или вилку. Не обращала внимания на странные подергивания. Теперь она все видит, и все, что она видит, называется болезнью Хантингтона.

До занятия час. В студии пусто и тихо, если не считать привычного диалога в этом знакомом пространстве: мурчание вентилятора на потолке, гул обогревателя и шум ее дыхания. Она в зале одна, свет приглушен, она сидит со скрещенным ногами, упершись коленями в пол и подложив под копчик подушку, изучает себя в зеркале, выискивая признаки болезни Хантингтона.

Она сосредотачивается на глазах. Моргает. Еще моргает. Черное внешнее кольцо, окружающее голубое, окружающее черную дырку. Она всматривается в свои глаза. Они спокойны, взгляд ровный. У отца болезнь заметна прежде всего по глазам. Глаза у него бегают, часто обращаются на какую-то далекую точку, в никуда. Или он смотрит на Кейти, но не на нее, фокус его взгляда слегка сдвинут, он как-то странно таращится. Болезнь Хантингтона. Если ее искать, то вот она, в глазах отца.

Моргнуть. Еще моргнуть.

У Кейти ресницы коротенькие. У Меган густые и длинные. Кейти гадает, сможет ли она когда-нибудь посмотреть на себя в зеркало и не пожалеть, что не похожа на Меган. Она замечает, что у нее кривые брови. Господи, она что, так и ходила? Она подавляет порыв вскочить и достать из сумочки пинцет. На подбородке готов вскочить злобный прыщ. Она говорит нет желанию его поковырять. Веснушки. Короткий толстый нос. Никакой косметики. Это ее голое лицо. Без маски. Никаких пряток. Вот она. Видит она в этом лице БХ?

У отца часто прыгают брови, словно он удивляется тому, что кто-то сказал. Только никто ничего не говорит. Углы его рта иногда растягиваются в гримасе, но он на самом деле не испытывает ни отвращения, ни боли. Это выражение, которое проскальзывает по лицу без связи с эмоциями или разговором. Кривые брови Кейти лежат ровно – две гусеницы, крепко спящие у нее на лбу.

Ее руки опущены на бедра, большие и указательные пальцы соединены в Гиан-мудре. На правом запястье у нее два браслета. Один – нефритовая мала, которую она использует, когда читает мантры. Любимая у нее «Ом намах шивайя». «Я кланяюсь своему внутреннему, истинному я. Я приветствую изменение к лучшему». Второй браслет сделан из яшмовых бус и одного деревянного черепа. Череп показывает непостоянство всех вещей, напоминает о том, что надо быть благодарным за дарованное сегодня, потому что завтра может не быть. Когда она всего год назад купила браслет, ей в голову не могло прийти, какое жуткое отношение к ней будет иметь эта мысль, как ужасающе внятна станет. Она смотрит на череп. Когда-то он напоминал ей о ее мечтах, о том, что надо их исполнить. Она здесь не навсегда. Теперь она думает о папе. И «всегда» стало намного короче.

На среднем пальце правой руки у нее серебряное кладдахское кольцо, подарок от матери на восемнадцатилетие. Меган, конечно, досталось лучшее, настоящее золотое материнское кольцо, то, которое папа подарил маме, когда они обручились. Серебряное и стоит дешевле, и не фамильная ценность. Мама купила его в торговом центре «Галерея». Кейти носит его острием сердца к запястью, чтобы показать, что она в отношениях.

Феликс. Она еще не сказала ему про болезнь Хантингтона. Она понимает, что это ненадежная тактика, что она кривит душой, лжет умолчанием, но не может заставить себя произнести эти слова. Их отношения, кажется, готовы измениться, они то ли стоят на краю разрыва, то ли все станет серьезнее. Любая мелочь может склонить весы в какую-то сторону, и Хантингтон в уме Кейти лежит двухтонной балкой. Ей хочется посмотреть, что произойдет у них с Феликсом без каталитического влияния болезни Хантингтона. Что могло бы быть. А тайна тем временем выращивает в ней стыд, он распространяется быстро, как вирусная инфекция, и ей от этого плохо.

Ее обнаженное лицо, ступни, руки и грудь бледны и ровно покрыты веснушками. У нее нет татуировок, но лишь потому, что она не может решить, что набить. И еще потому, что она – жуткая трусиха, когда речь идет о боли. Она гадает, что происходит под ее бледной веснушчатой кожей. Мышцы и связки, кровь и кости. Бьется ее сердце, яичник выпускает яйцеклетку, желудок переваривает гранолу. Болезнь Хантингтона замышляет ее убить.

Ей бы хотелось, чтобы волосы у нее были погуще, а ресницы подлиннее, как у Меган, и чтобы веснушек было поменьше, и кожа могла загорать, когда подставишь ее солнцу; чтобы не было прыщей, брови были поровнее, тело постройнее, а ноги покрасивее. Она хочет отвернуться, встать и чем-то заняться. И остается на месте. Прошло, должно быть, всего десять минут, а ей становится тяжело так долго быть с собой лицом к лицу. Она могла бы продержаться час, медитируя с закрытыми глазами, но открытые глаза – совсем другое дело. Вот она, вся целиком. Она чувствует, насколько она стеснительна, нелепа, склонна осуждать. Насколько боится, что кто-нибудь войдет и застанет ее за этим занятием.

Она снова обращается к дыханию, к подъему и опаданию груди и к своим глазам. Черное внешнее кольцо, окружающее голубое, окружающее черную дырку. Моргнуть, еще моргнуть. Никакого дрожания. Никаких пока что красных машин.

Она встает, по-прежнему глядя в зеркало, и ставит правую стопу на левое бедро. Вриксасана. Поза дерева. Она молитвенно складывает руки у сердца, потом вдыхает, поднимает руки, словно они ветви, тянущиеся к солнцу. Это ее любимая поза. Она твердо стоит на своем месте, она держит равновесие, но еще и растет, и тянется, и меняется.

Она поднимает голову к потолку, закрытому жестяными панелями, но смотрит сквозь него, представляя себе звездное небо над головой, и молится. Раскрыв руки, как спутниковую антенну, она закрывает глаза, надеясь получить какой-то ответ свыше.

Внезапно какая-то невидимая сила нарушает ее равновесие. Ее руки и торс клонятся вправо в попытке выправиться, но удержаться не получается, и она выпадает из позы. Черт. Она пытается это отмести. Ну потеряла равновесие. Бывает, особенно если закрыть глаза. Обычно она бы собралась и заново приняла позу, но сейчас ее сердце сжимается. Это был симптом? Знак свыше? Так у нее это и начнется, с выпадения из позы дерева? Первая красная машина.

Стараясь не сходить с ума, она начинает заново, поднимая левую ногу и прижимая ступню к правому бедру. Поза дерева, в другую сторону. Она вытягивает над головой руки, расставляет пальцы, каждая мышца в обеих руках и стоящей ноге загорается, работает и наполняется силой. Она не упадет. Она смотрит на себя в зеркало, отказываясь моргать. Глаза у нее яростные, тело полностью в ее власти.

Она вдыхает. Выдыхает. Стоит и стоит. Ее руки дрожат, нога, на которой она стоит, горит и просит пощады. Она не дает поблажки рукам и ноге и стоит.

В конце концов она вскидывает измученные руки к небу и говорит:

– Я дуб, мать твою. Ты меня видишь?

Она ждет еще мгновение, потом медленно опускает левую ногу и решительно ставит ее на коврик рядом с правой. Глядя себе в глаза в зеркале, она складывает руки в молитве и подносит их к сердцу.

Намасте.

 

Глава 14

Патрик только что ушел. Он не хотел, но если он опять отпросится по болезни, босс может его уволить, так что идти все-таки пришлось. Меган ушла пару часов назад, у нее репетиция в оперном театре. Кейти думает, что она, наверное, с таким облегчением выбралась из этой замкнутой гостиной, чтобы выйти на сцену, в свою неотменимую рутину, и полностью погрузиться в красоту.

И их осталось трое. Кейти с отцом смотрят вечерние новости, ждут новостей. Мама вяжет бело-зеленое одеяло. Она, может быть, и слушает телевизор, но не поднимает на него глаза. Она тоже ждет. Они все думали, что Джей Джей и Колин к этому времени уже вернутся. Кейти держит в руке телефон, ожидая, что он вот-вот зажужжит. Но он молчит. Ей слишком страшно, чтобы позвонить им самой.

Вечерние новости для всех них – не лучшее развлечение или способ отвлечься. С экрана их бомбят удручающими, ужасающими, катастрофическими сюжетами, одним за другим. Лесные пожары в Калифорнии, которые вышли из-под контроля, сотни домов разрушены, больше десяти погибших и пропавших без вести. Жителя Дедхэма судят за убийство жены и двоих детей. От взрыва бомбы в машине погибли тридцать два мирных жителя Пакистана. На Уолл-стрит обвал. Политики в истерике.

– Пап, может, посмотрим что-нибудь другое? – спрашивает Кейти.

– «Сокс» только в половине восьмого.

Разговор окончен. Ее родители подписаны на сотню с лишним кабельных каналов, но выбирать, судя по всему, можно только между новостями и «Ред Сокс». Кейти не давит на отца. Но новости для нее слишком тяжелы, каждая история словно подбрасывает полено в огонь общей тревоги, горящий в гостиной. Кейти решает вместо этого смотреть на папу.

Он все время в движении, сильнее обычного. Она замечает, как он старается представить все в нормальном свете. Как он пристегивает каждый рывок или подергивание какой-то части себя к более явному и осмысленному на вид движению. Он превратился в хореографа-импровизатора. Танцы у него самые странные из тех, что ей приходилось видеть.

Его правая нога делает рывок вперед, словно он отпихивает невидимую приставучую собаку. Он следует за ногой и встает. Раз уж он встал, значит, собирался куда-то идти – и он подходит к окну. Отодвигает штору, высовывает нос наружу и выглядывает на улицу. Стоит так несколько секунд, бормоча что-то себе под нос. Кажется вполне логичным, что он встал, чтобы посмотреть, не идут ли Джей Джей и Колин, но Кейти видит его насквозь. Стремление встать с удобного кресла началось с того, что нога непроизвольно дернулась, а не с обдуманного плана выглянуть из окна.

К креслу он возвращается дерганой походкой. Кейти прислушивается к новому привычному звуку – звону мелочи в карманах отца при ходьбе. Это звук БХ.

Она продолжает наблюдать за ним, и он завораживает и в каком-то смысле ужасает ее больше, чем любые новости. Он похож на разбившийся поезд, или на автомобильную аварию, или на пожар в доме, а она – свидетель, зевака, который не может отвести глаза.

Следом вскидывается левая рука, словно он – ботан, тянущий руку в классе. И он сгибает руку в локте и скребет голову, словно она просто зачесалась. Это его коронный ход. Если не знать, что у него болезнь Хантингтона, можно подумать, что у него сильная перхоть, или вши, или он просто странный. Кажется, он не осознает эти непроизвольные движения или даже свои импровизации на тему я-именно-это-и-хотел-сделать. Он не смотрит на Кейти, чтобы понять, заметила ли она. Он не смущен и не растерян. Он просто продолжает смотреть новости, будто только что не случилось ничего значимого. Не на что здесь смотреть. Уж точно не на симптомы наследственного, прогрессирующего, смертельного нейродегенеративного заболевания, которое неизлечимо.

Он продолжает подергиваться и танцевать безумные танцы в кресле и смотреть новости с женой и дочкой, словно сегодня нормальный вечер среды, и Кейти это начинает выводить из себя. Словно какой-то вечер – или что-либо вообще – может теперь быть нормальным.

Потом открывается входная дверь, и сердце Кейти останавливается. Может быть, останавливается земля. Время, похоже, точно. Звуки вечера сливаются в приглушенный шелест. Мама прекращает вязать и поднимает глаза. Даже папа замирает.

Джей Джей и Колин, держась за руки, появляются на пороге гостиной – два зомби с остановившимися глазами, только что вернувшиеся из ада. Лица у них опухшие и в пятнах. Все молчат.

Кейти боится сказать хоть слово, боится, что любой звук позволит времени перевалить эту секунду. Может быть, того, что она видит, не существует на самом деле. Может быть, то, что вот-вот произойдет, не случится. В комнате пугающе тихо, она неподвижна, как снежный шар, стоящий на полке.

А потом начинает рыдать мама, и Джей Джей стоит перед ней на коленях и обнимает ее, положив голову на ее вязание.

– Мне так жаль, мам, так жаль, – говорит он.

И тут папа швыряет пульт от телевизора через всю комнату. Пульт бьется о стену и разлетается на куски. Батарейки катятся по деревянному полу. Отец прячет лицо в ладони, а Колин стоит одна, похожая на бумажную куклу, а Патрик и Меган даже не знают, что происходит. Оно происходит на самом деле.

Кейти сидит на диване, глядя, как самая трагическая новость дня разворачивается вживую прямо перед ней, и голос маленькой испуганной девочки повторяет в ее голове: «Нет». Снова, и снова, и снова, и снова.

 

Глава 15

Кейти сидит, положив ногу на ногу, на диване у себя в гостиной, попивая горячий зеленый чай и глядя, как Меган пришивает ленту к подъему балетной туфли из блестящего светло-розового атласа.

– Поверить не могу, что ты чай пьешь. Снаружи миллион градусов, – говорит Меган, сидящая с прямой спиной на полу, широко раскинув ноги, лицом к Кейти.

– Тут мороз, – отвечает Кейти.

У них всего один оконный кондиционер, он установлен в гостиной. Даже когда он пашет на максимальном охлаждении целый день, а двери в спальни открыты и проход по коридору в кухню ничего не загораживает, другие комнаты так и не остывают. Гостиная – единственное место в их квартире, где можно жить, когда температура снаружи подбирается к тридцати.

– Ты сегодня придешь? – спрашивает Меган.

В ее голосе слышно ожидание, это не настоящий вопрос, это, скорее, предположение, что Кейти будет в зале, чтобы увидеть, как Меган танцует «Лебединое озеро» – если не сегодня, то до конца сезона. А сама Меган ни разу не пришла на занятия по йоге, которые ведет Кейти. Никто из семьи не пришел. Они все из штанов выпрыгивают, тратят состояние, чтобы посмотреть на Меган в каждом спектакле, но ни один не встал даже в позу собаки мордой вниз в студии йоги.

– Ага.

– Но не в этом же, да?

На Кейти черные обрезанные штаны для йоги и неоново-желтая майка-борцовка. Спектакль начинается в семь. Сейчас три. Меган, наверное, уйдет в течение получаса, чтобы успеть на сценическую репетицию, прическу, грим и облачение в костюм, но у Кейти до выхода еще минимум три часа, чтобы собраться.

– Ну да, конечно, я пойду в оперу в «Лулулемон».

– С тебя станется.

– Не пойду я, ладно.

– Просто спросила.

Пришив ленты к одной туфле, Меган поднимает лежащую на полу рядом с ее вытянутыми пальцами ноги зажигалку и обжигает срезанные концы; запах горящей ткани напоминает Кейти о воскресных обедах и о лоскутных прихватках, которые мама иногда забывает на конфорках.

– Надень то черное платье без рукавов, которое тебе мама купила, – говорит Меган.

– Не надо мне говорить, что мне надеть.

– Оно тебе идет, а ты его совсем не носишь.

– Ты так себя ведешь, как будто я вообще ничего ни в чем не понимаю.

– Боже мой, ладно. Надевай, что хочешь.

– Спасибо, что разрешила одеваться самой.

Кейти слышит в своем голосе знакомую резкую нотку, свою реплику на выход, и готова сорваться с дивана, но вспоминает, какое пекло в других комнатах. Не надо бы ей тут сидеть и позволять сестре высказываться насчет одежды и вообще командовать, но Кейти отказывается быть изгнанной из единственной в квартире комнаты, где приятно находиться. Она вздыхает, понимая, что обречена сидеть в одной комнате с Меган. Ей хочется включить телевизор или взять книгу, заняться чем-нибудь, а не наблюдать за Меган, которая теперь скребет подошву туфли ножницами, но Кейти неохота двигаться. Она прихлебывает чай и смотрит на Меган. Меган, даже когда ничего не делает, звезда любой сцены.

Телефон Кейти гудит, пришла эсэмэска. Она берет телефон и читает. Это Феликс.

«Планы на вечер?»

Она пишет: «Инд. занятие в 7. Встретимся в 10?»

«Инд. на 3 часа?»

«Надо в душ и прихорошиться для тебя».

«И так хороша. Душ примешь у меня. Я с тобой ☺».

Кейти краснеет.

«☺ ОК».

Она чувствует себя виноватой, что лжет Феликсу, но это белая ложь, безобидная. Если бы он знал, что она сегодня идет на балет, он бы захотел пойти с ней, это понятно. Они видели постановку Элвина Эйли, когда в апреле в Бостон приезжал «Театр Американского танца», и оба были потрясены: изящной мощью, грубым, земным качеством движения, всей этой сочной энергией второй и третьей чакры, так отличающейся от воздушной, как сладкая меренга, красивости балетов Меган. В какой-то момент во время «Откровений» Кейти взглянула на Феликса и увидела, что у него слезы на глазах. Вот это она в нем любит: то, что он может заплакать от танца. Он – математик-отличник из Массачусетского технологического, но он бы точно понял «Лебединое озеро». Только сегодня идет вся семья, а Кейти все еще не готова представить его всем, особенно учитывая то, что сейчас происходит с Джей Джеем и Колин.

– Ты меня когда-нибудь познакомишь с парнем, с которым встречаешься?

Кейти в изумлении поднимает глаза, почти готовая поверить в то, что Меган каким-то образом прочла ее мысли.

– Каким парнем?

– Тем, с которым ты только что переписывалась.

Кейти смотрит на свой телефон, потом на Меган, понимая, что сестра не могла прочесть, что на экране, через всю комнату.

– Это Андреа.

– Ладно, – отвечает Меган, явно ей не веря. – С парнем, с которым у тебя секс.

– Что?

– Я не дура. Я знаю, что ты тут не ночуешь, по крайней мере, трижды в неделю.

Физически выматываясь после долгих напряженных часов занятий, репетиций и спектаклей, Меган ложится рано, обычно в девять тридцать, и встает с рассветом, одевается и уходит еще до того, как Кейти откроет глаза. То есть даже когда Кейти остается дома, Меган не видит, как Кейти ложится или встает по утрам. Все, что она видит, это закрытую дверь спальни. Кейти считала, что ее отсутствие, как и многое другое, что ее касается, ускользает от внимания Меган.

– И я знаю, что Человек-загадка ночевал тут уже минимум два раза.

– Что…

– Сиденье в туалете поднято.

– Ох.

– Так что происходит? Он кто? И почему такая тайна?

Кейти пьет чай, понимая, что доигралась, но все-таки выгадывает мгновение, прежде чем ответить. Меган трудится над телесными резинками, пришивая их возле пятки. Даже в простой белой футболке и серых шортах, без грамма косметики Меган выглядит элегантной и красивой. С ней легко жить в одной квартире, она аккуратная, всегда моет за собой посуду и убирает ее, а когда бывает дома, – если только квартира не превращается в духовку и они не забиваются в гостиную, – большую часть времени проводит в спальне. Они не часто видятся, а когда видятся, то в основном на бегу, их разговоры сводятся к вопросам совместной жизни, часто повторяя записки, которые они оставляют друг другу на кухонной доске. «Нам нужна туалетная бумага. У тебя четвертак есть? Мама тебя искала».

– Ну?

Это все жара, она их загнала в комнату с кондиционером, заставив из-за вынужденной близости вступить в подобие разговора между сестрами. Кейти склонна сопротивляться.

– Не знаю.

– Не волнуйся. Я не мама. Как его зовут?

– Феликс.

– Феликс – а дальше?

Кейти мешкает.

– Мартин.

– Хм.

– Что?

– Не О’Мартин или Макмартин? То есть он не местный.

– Нет.

– Понаехавший.

Кейти кивает.

– Как он выглядит?

– Не знаю. Милый.

– Ладно. А еще?

– Не знаю.

– Чем занимается?

– Бизнес-девелопер в компании, которая делает топливо из отходов.

– Круто. Как вы познакомились?

– На йоге.

Меган улыбается Кейти, начиная сгибать подошву туфли, прижимать носок к пятке, снова и снова. Туфля громко хрустит, ее жесткая конструкция ломается, смягчаясь. Кейти поражает то, что эти туфли будут надеты всего один раз. Столько шитья, резки и сгибания, чтобы они стали мягкими и тихими, чтобы идеально сели на ногу Меган, а после сегодняшнего спектакля они будут считаться «мертвыми». У Меган такие сильные ноги, что целостность балетных туфель нарушается за один спектакль, иногда после первого акта. Их просто небезопасно надевать второй раз.

В широкой улыбке Меган есть что-то понукающее, как и в хрусте туфли, и в дразнящей тишине. Меган шевелит пальцами ног, красивыми, но в мозолях.

– Я тебя не допрашиваю, с кем ты встречаешься, – говорит Кейти.

– Я ни с кем не встречаюсь.

Меган произносит это так, словно ни с кем не встречается – это правильно, учитывая обстоятельства, что, разумеется, подразумевает, что Кейти поступает неверно, беспечно заводя бойфренда, когда у нее может быть БХ.

– Ну, я не издеваюсь над тобой из-за того, что у тебя нет парня.

– Я над тобой не издеваюсь. Ох, ну и нервная же ты. Я просто хотела знать, что с тобой происходит.

– Ну, теперь знаешь.

– Я с ним когда-нибудь познакомлюсь, с этим тайным невидимым мистером Мартином?

Кейти пожимает плечами.

– Могла бы привести его сегодня.

– Нет, спасибо.

– Что? Мы недостаточно хороши для модного понаехавшего?

– Знаешь что, Мег!..

– Ладно, расслабься.

– Как скажешь.

Меган принимается за вторую туфлю. Кладет на колено две ленты и короткую широкую резинку, отрезает нитку и начинает тыкать ее концом в игольное ушко. Нитка не идет в ушко. Меган вдевает и вдевает, но кончик нитки соскальзывает с края ушка. Руки Меган начинают трястись. Она кладет иголку и нитку на пол перед собой, сжимает кулаки, поднимает плечи, опускает их, отводит назад – и смотрит на Кейти. Лоб Меган покрыт испариной. В комнате лютый холод.

– Слушай, сделай для меня кое-что, – говорит Меган.

Кейти поднимает брови и ждет, немного злясь на то, что у Меган хватает духу просить ее о чем-то прямо сейчас.

– Можешь посмотреть на меня сегодня? В смысле, по-настоящему посмотреть, нет ли чего-то, ну, странного? Даже если это что-то мелкое и незаметное.

– Мег, с тобой все нормально.

– Я знаю, но мне жутко, – говорит Меган, кивая на иголку и так и не вдетую нитку на полу.

– С другой туфлей у тебя проблем не было. Я же смотрела. И я бы не вдела эту тонюсенькую нитку. Просто попробуй еще раз.

– Но ты же видишь, как папа чуть ли не постоянно даже не понимает, что двигается, а сам ходуном ходит?

– Да.

– Я так этого боюсь.

– Я тоже. У тебя нет БХ, Мег.

– Я знаю, но теперь еще и Джей Джей…

– Если бы у нас была положительная проба на БХ, у нас все равно еще не было бы симптомов, – говорит Кейти, пытаясь убедить себя в той же степени, что и сестру.

– Да. Наверное, нет. Я знаю. Но все равно не могу не волноваться, что оно там и начинается, а я даже не знаю. Вот как будто у тебя шпинат в зубах застрял, а все слишком вежливые, чтобы сказать. Я хочу, чтобы ты сказала.

– Хорошо.

– Дрожь, движение, которое покажется хотя бы чуть-чуть не в такт – скажи мне.

– Хорошо.

– Обещаешь?

– Да.

– Наверное, я пойду к этому консультанту по генетике.

– Правда?

– Да. Незнание меня с ума сводит.

Кейти кивает.

– Да, но вдруг у тебя положительный анализ на БХ? – спрашивает Кейти. – Ты от этого еще больше с ума не сойдешь?

– Поначалу я так и думала, но теперь не знаю. По-моему, если знать, что бы там ни было, я смогу это как-то контролировать. А сейчас все настолько не под контролем, что я так не могу.

– Да, ты контрол-фрик.

– У меня это от папы.

Едва Меган произносит эти слова, кровь отливает от ее лица. Кейти тоже это чувствует: ледяной ужас при мысли о том, что еще они могли унаследовать от отца.

– А ты? Думаешь, будешь сдавать анализ? – спрашивает Меган.

– Не знаю. Может быть.

– Ты сказала об этом Феликсу?

– Нет.

– Я тебя не виню. Представить не могу, каково это: еще кого-то втянуть в этот ад. Бедные Джей Джей и Колин.

– Я поверить не могу…

– Знаешь что? Я даже говорить об этом сейчас не могу, а то расплачусь. Мне надо готовиться.

– Ладно. Ты сама завела разговор.

Но Кейти хочет об этом поговорить. Она хочет поговорить о том, что у Джей Джея положительный анализ на БХ, о том, что по-другому теперь к нему относится, как будто он уже болен, или покалечен, или даже заразен, о том, что даже побаивается его, хотя это дико, но она ничего не может с этим поделать. Она хочет поговорить о Колин и ее беременности и о том, как ей тревожно за ребенка, о том, что она поверить не может, что они решили его оставить, даже не сделав амнио, чтобы выяснить, есть ли у него мутация. Она хочет поговорить о том, как ей страшно, что у нее тоже может быть положительный анализ на БХ, что БХ кажется ей семенем, зарытым глубоко у нее внутри, уже начинающим прорастать, уже появляются первые почки на ползучем стебле, который разрастается по всему ее телу.

Она хочет поговорить о БХ с Меган, пока расписание Меган не заставит ее убежать из этой маленькой холодной гостиной. Но Меган вернулась к иголке и нитке, и Кейти не смеет ее прерывать. Как всегда, Меган – старшая сестра, она ведет все разговоры, а Кейти младшая, она еще мала, чтобы самой затевать беседу.

На этот раз Меган вдевает иголку со второй попытки. Громко выдыхает. Кейти смотрит, как она пришивает розовую ленту с изнанки туфли. Меган по-прежнему сидит, раскинув ноги, и пальцы на ее правой ноге то вытягиваются, то расслабляются, вытягиваются и расслабляются, вверх и вниз, вверх и вниз, пока она шьет. Кейти уверена, что она делает это специально, она много раз видела, как Меган сидя выполняет такие упражнения, но вдруг нет? Если это упражнение, то почему она не работает левой ногой? Что, если движение ее правой ноги сейчас непроизвольно и она о нем не знает? Что, если это БХ? Нет.

Не может быть.

Ступня Меган продолжает сгибаться и разгибаться, и Кейти смотрит в оцепенелом молчании. Всего две минуты назад Кейти пообещала сказать, если заметит что-то подозрительное. Она без проблем сказала бы сестре, что у той в зубах шпинат, но не может заставить себя заговорить о том, что дело с ногой Меган, возможно, в БХ. Что, вот так оно со всеми ними и будет? Она представляет себе воскресные обеды, на которых все гримасничают и дергаются, втыкаются друг в друга и сшибают посуду, пять огромных розовых слонов, втиснутых в крохотную кухню, – и никто не говорит никому ни слова.

Меган обжигает кончик ленты, и ее нога замирает. Кейти задерживает дыхание, ожидая, когда нога Меган снова начнет двигаться, но она не шевелится. Кейти смотрит, как Меган заканчивает работу, не совершая никаких подозрительных движений, не ошибаясь и не произнося ни слова.

– Сколько времени? – спрашивает Меган, проверяя туфли, довольная результатом.

Кейти смотрит в телефон.

– Три двадцать.

– Ладно, мне пора. Увидимся вечером.

– Уда…

– Нет.

– Ой, прости. Merde.

– Спасибо.

Меган собирает иголки, нитки, ножницы и зажигалку – и уходит. Merde. И они говорят, что йога странная. Йоги бы сказали «намасте», это значит «кланяюсь божеству в тебе». Актеры желают друг другу сломать ногу, что, Кейти согласна, для танцоров совсем не подходит. Кейти понимает, что говорить «удачи» – это искушать судьбу. Поэтому она все время стучит по дереву. Но в merde нет никакого смысла. Merde – это «дерьмо» по-французски.

Кейти сидит одна в холодной гостиной, бесцельно листая ленту «Фейсбука» в телефоне. Андреа повесила видео, как Кришан Даш поет в Индии. Кейти нажимает воспроизведение и, хотя глаза ее прикованы к экрану, на самом деле она видит ступню сестры, которая сгибается и разгибается, сгибается, разгибается, сгибается, разгибается, сгибается. Зеленый чай в животе Кейти превращается в лужу горячих помоев.

Merde.

Феликс открывает дверь своей квартиры в футболке «Янки» и белых льняных шортах. На лице у него довольная удивленная улыбка.

– Ты рано. Только половина восьмого. Что с индзанятием?

– Отменилось в последнюю минуту, – говорит Кейти.

– Надеюсь, деньги ты с нее все равно взяла.

– Нет, все в порядке.

– Заходи.

Кейти сбрасывает шлепанцы, кидает сумку возле двери и идет за Феликсом на кухню. В его квартире кондиционер централизованный, ее босые ноги касаются освежающе холодного гладкого плиточного пола. Она садится на барную табуретку, пока Феликс вынимает из холодильника бутылку белого вина.

– Пойдет? – спрашивает он.

Кейти кивает. Из айпода играет Зигги Марли. Кейти раскачивается на табуретке в такт музыке и катает одно из красных яблок, лежащих в белой керамической миске на столешнице из мыльного камня, глядя, как Феликс вкручивает штопор в пробку, и восхищаясь его сильными руками. Он наливает два бокала вина и протягивает ей один.

– Твое здоровье, – говорит он, и они чокаются.

Вино холодное, терпкое и сухое. Кейти изучает вино и изысканный тяжелый бокал у себя в руке и готова поспорить, что то, что она держит, стоит больше денег, чем она бы сегодня заработала, если бы у нее и в самом деле было индивидуальное занятие.

– Ну что, время раннее. Пойдем куда-нибудь пообедаем? – спрашивает Феликс.

– Там так жарко. Может, просто побудем дома?

– Вот и отлично, – говорит он, садясь рядом с ней. – Неделя была длинная, и мне на самом деле не хочется опять выходить. Могу сделать нам салат или закажем что-нибудь.

– Хорошо.

– Но выглядишь ты вполне для выхода.

На Кейти то черное платье без рукавов, которое ей велела надеть Меган.

– Я вспотела, пока сюда шла.

– Похоже, тебе все-таки не помешает душ, – говорит Феликс, улыбаясь, и глаза у него такие влажно-карие, что в них можно купаться.

Он наклоняется и целует Кейти.

Она придерживает его за гладкий бритый затылок и прижимает в поцелуе к себе. Его руки ныряют ей под платье, поднимаются по бедрам, поцелуй становится глубже, и Кейти стягивает с него футболку «Янки» через голову и бросает на пол. Он проделывает то же самое с ее платьем.

Они стоят рядом, она целует его шею, на языке у нее бергамотовое мыло и соленый пот, ее руки скользят по его плечам, вниз по рукам, по его гладкой мускулистой спине. Она целует и пробует на вкус каждый дюйм его тела, и каждая ямочка и складка, каждый шрам и татуировка по-прежнему опьяняюще новы. Она расстегивает его шорты, и они падают с его стройных бедер на щиколотки. Белья на нем нет. Она стаскивает с себя черные стринги, а Феликс расстегивает ее бюстгальтер.

Они целуются, касаются и обнимают друг друга, и Кейти растворяется в нем – во вкусе белого вина на его губах, в его горячих руках, в басах музыки из его айпода, стучащих в ее теле. Феликс за руку ведет ее в ванную. Когда он отпускает ее, чтобы включить душ, в мыслях Кейти появляется Меган, и на мгновение ее пронзает ледяная вина, заглушая желание и вызывая тошноту.

Она не могла пойти. Она хранит слишком многое в секрете: БХ от Феликса, семью от Феликса, Феликса от семьи. Она не могла бы вынести ответственности, ответственности при виде того, как Меган запнется на сцене, собьется, согнет и разогнет правую ногу, когда не надо, – потому что знает, что у нее не хватит духу сказать об этом Меган. И ей придется хранить еще один секрет, а она ими и так уже перегружена.

Стеклянная дверь затуманивается от пара. Кейти шагает в душевую кабину, и Феликс следует за ней. Горячая вода бежит у нее по голове. Темно-коричневые руки Феликса растирают скользкое жидкое мыло по ее призрачно-белой груди. Она вдыхает сладкий цитрусовый запах, а Феликс прижимается к ней сзади, и то, что она не в оперном театре со всей своей семьей, становится малозначащим, как сноска в тексте.

 

Глава 16

Кейти и консультант по генетике убивают время в ожидании невролога. Она вытаскивает сотовый, надеясь заняться чем-то бездумным и отвлекающим. Телефон разрядился. Ну, ладно. Она пихает телефон обратно в сумку и рассеянно оглядывает комнату, пытаясь не встречаться глазами и не ввязываться в очередной бессмысленный разговор ни о чем, но смотреть особенно не на что. Кабинет у консультанта маленький и безличный, не такой, как она ожидала. Она почему-то представляла себе что-то вроде кабинета профессионального консультанта в школе, такой слишком веселый, слишком пытающийся быть крутым и не крутой. Она помнит аквариум с M&M, плакаты против травли и о духе школы. «Важен каждый. Вперед, городские!» Коллекцию игрушек команды «Бостон Брюинз» с качающимися головами. Весь кабинет был назойливым смайликом с восклицательными знаками по всем ровным поверхностям.

Здесь все куда более умеренно с точки зрения позитива. У консультанта-генетика на стене висит диплом в рамке. Эрик Кларксон, MSW. Бостонский колледж. Рядом с дипломом – плакат американского Общества БХ, «Надежда». На подоконнике высокая розовая орхидея в горшке, а на столе – фотография желтого лабрадора. Кейти смотрит на левую руку консультанта. Кольца нет. Ни жены, ни детей, ни даже подружки, достаточно постоянной и любимой, чтобы удостоиться места в рамочке в его кабинете. Просто мужчина, его собака и его красивый цветок. Никаких M&M, никаких плакатов «ура! ура! ура!».

Он по-своему милый. Кейти убирает волосы за ухо и думает, как она выглядит. Торопясь сюда к назначенному времени, в чем явно не было нужды, она совсем не накрасилась. Теперь жалеет. Господи. Как она вообще может сидеть тут и беспокоиться о том, как выглядит? Во-первых, у нее есть парень. Во-вторых, она здесь, чтобы выяснить, есть ли у нее ген, отвечающий за смертельную болезнь. Перед ней консультант по генетике, а не какой-то мужик в «Айронсайде».

Дверь открывается. Входит женщина, здоровается с Эриком. На ней белый халат, очки и туфли на высоких каблуках. Ее черные волосы собраны в свободный пучок. Она читает, что написано у нее на планшете, потом смотрит на Кейти.

– Кэтрин О’Брайен? – спрашивает она, протягивая руку и пожимая руку Кейти. – Я доктор Хэглер. Мы проведем быстрое неврологическое обследование, прежде чем вы начнете беседовать с Эриком, хорошо?

Кейти кивает, но против воли. Погодите, что? Перед анализом будет еще и обследование? У нее сжимается сердце.

– Хорошо. Можете высунуть язык?

Кейти высовывает язык. Наблюдает, как доктор Хэглер изучает ее язык. Что у нее с языком? Что-то не то?

– Так, теперь следите глазами за моим пальцем.

Следит. По крайней мере, думает, что следит. Черт. Вот и оно. Ее проверяют, чтобы узнать, нет ли у нее симптомов прямо сейчас. Она чувствует себя обманутой, чувствует, что ее заманили в ловушку. Вспоминает, как Эрик что-то говорил по телефону про быстрое неврологическое обследование, но его слова влетели ей в одно ухо и вылетели из другого, не отложившись. Ей было удобно проигнорировать, что они означали. Она думала, сегодня будет только предварительный прием, разговор о том, хочет ли она узнать, есть ли у нее этот ген, предстоит ли ей заболеть болезнью Хантингтона через четырнадцать лет или сколько там. У нее был назначен прием у консультанта по генетике, а не у невролога. Даже когда они с Эриком ждали невролога, ей не приходило в голову, что врач будет осматривать ее, чтобы узнать, нет ли у нее этой штуки уже сейчас.

– Держите левую руку, раскрыв ладонь, вот так. А теперь, пожалуйста, правой рукой ударьте по ладони кулаком, потом ребром, а потом хлопните. Вот так.

Доктор Хэглер показывает Кейти последовательность трижды. Кейти повторяет три раза, делает то же самое, что и врач, может, чуть медленнее. Это важно? Это плохо?

– Теперь пройдите по прямой, ставя пятку к носку.

Кейти встает, и от ее лица отливает кровь. Голова у нее пустая, холодная и кружится. Сердце в панике бьется слишком быстро. Ей нужно подышать. Она не дышит. Дыши же.

Ты можешь пройти, ставя пятку к носку, Господи боже. Ты на руках можешь пройти, если тебя попросят.

Кейти проходит по комнате, ставя пятку к носку, раскинув руки буквой Т, словно идет по канату или проходит проверку на опьянение. Хэглер что-то записывает. У нее что, не получилось? Не надо было поднимать руки? Доктор Хэглер продолжает осмотр, и от каждого задания у Кейти крепнет ощущение, что она в беде, что одного неверного движения достаточно для смертного приговора.

– Теперь назовите как можно больше слов на Б. У вас минута. Поехали, – говорит доктор Хэглер, глядя на часы.

Б – это… Б – это… Ничего. Слова не идут. У нее совершенно пустая голова.

– Бланк. Бал. Бостон. Барабан.

Думай. Она не может больше придумать слов на Б. Что это значит? Почему Джей Джей ей об этом не рассказал? Она бы подготовилась, потренировалась. Черт, она ненавидит проверки. Блин.

– Блин.

– Время вышло, – говорит доктор Хэглер.

Это отвратительно. Кейти заливается горячей краской, и ее сердце колотится так, словно она бежит со всех ног. Бежит. Б. Черт.

У вас нет БХ, но мы ставим вам диагноз: тупая. Простите, с этим ничего нельзя сделать.

– Хорошо, Кэтрин. Рада была с вами познакомиться. Теперь оставлю вас с Эриком. У вас есть ко мне какие-то вопросы, прежде чем я уйду?

– Постойте, да. Что сейчас было?

– Я провела неврологическую проверку.

– Чтобы увидеть, есть ли у меня симптомы Хантингтона?

– Да.

Кейти изучает лицо доктора Хэглер, пытаясь понять ответ на жуткий вопрос, мигающий у нее в голове, как неоновая реклама, так, чтобы не пришлось его произносить. Доктор Хэглер с выводящим из себя невыразительным лицом стоит у двери. Кейти не может ее отпустить, не узнав. Прошла она или провалилась? Она закрывает глаза.

– И как, есть?

– Нет. Все выглядит нормально.

Кейти открывает глаза и видит улыбающееся лицо доктора Хэглер. Самая ободряющая, честная улыбка, какую Кейти случалось видеть в жизни.

– Тогда ладно. Берегите себя.

И доктор Хэглер уходит. Намасте.

Эрик поднимает брови и складывает руки.

– Начнем? – спрашивает он.

Она не уверена. Честно говоря, она бы сейчас прилегла. У нее нет признаков БХ. Сколько она рассматривала себя в зеркале, мучилась из-за каждого подергивания или из-за вздрагивания всем телом, какое иногда бывает перед тем, как уснешь, – выискивала Хантингтона. Теперь можно остановиться. У нее нет болезни. Пока. Это по-настоящему хорошая новость. Но этот неврологический осмотр был вроде пятнадцати раундов на боксерском ринге. Ее объявили победителем, но она все равно в нокауте. Она не уверена, что готова к чему-то, кроме как поспать.

Она кивает.

– Итак, у вашего отца и старшего брата положительная генетическая проба на БХ. Медицинскую историю вашей семьи я знаю от Джей Джея, так что нет нужды сейчас снова об этом говорить. Давайте поговорим о том, почему вы здесь. Почему вы хотите знать?

– Я не уверена, что хочу.

– Хорошо.

– То есть иногда мне кажется, что жить в постоянной неопределенности хуже, чем знать, что оно у меня будет.

Он кивает.

– Как вы справляетесь с неопределенностью?

– Не очень успешно.

Вопросы, стресс, тревога – они постоянно с ней, как раздражающая радиостанция, играющая фоном, слишком громкая, но ее не выключишь и не уйдешь с ее волны. Кейти много раз за день охватывает паника: если она теряет равновесие, показывая позу на занятии, если роняет ключи или забывает телефон, если ловит себя на том, что качает ногой. Или просто так, без причины. Может случиться просто, что у нее достаточно времени и места в мозгу, чтобы задуматься: когда она ждет начала занятия, ждет, пока заварится чай, смотрит какую-нибудь дурацкую рекламу по телевизору, пытается медитировать, слушает, как говорит мать. Ее мысли устремляются к БХ. Она похожа на девочку-подростка, сходящую с ума по мальчику, на наркоманку, мечтающую о следующей дозе мета. Она не может противиться своей новой любимой и разрушительной теме, погружается в нее почти при каждой возможности.

БХ. БХ. БХ.

Что, если она у Кейти уже есть? Что, если появится позже? Что, если они все ею заболеют?

– Вы испытываете депрессию?

– Немножко нелепый вопрос.

– Почему?

Кейти вздыхает, раздражаясь, что ей приходится объяснять.

– У моего отца и брата смертельная болезнь, у меня она тоже может быть. Сейчас не самое счастливое время в моей жизни.

– У вашего брата есть ген. Болезни у него пока нет.

– Пусть так.

– Это важное различие. Он – тот же человек, каким был за день до того, как выяснил свой генетический статус. Совершенно здоровый мужчина двадцати пяти лет.

Кейти кивает. Ей так трудно смотреть теперь на Джей Джея и не видеть, что он другой. Обреченный. Больной. Умрет молодым. БХ. БХ. БХ.

– И вы правы, совершенно нормально испытывать подавленность из-за того, что происходит. У вас раньше была депрессия?

– Нет.

– Вы обращались по какой-либо причине к психиатру или психологу?

– Нет.

– Принимаете какие-либо лекарства?

– Нет.

Один из симптомов БХ – депрессия. У некоторых больных БХ начинается с физических симптомов, с изменений в движении, на которые ее только проверяла невролог, но у некоторых все начинается с психологических симптомов за годы до того, как проявится хорея. Навязчивые идеи, паранойя, депрессия. Кейти не может не думать о БХ, она убеждена, то Бог проклял всю семью этой болезнью, и ей грустно. Может быть, ее переменчивое настроение – первый признак того, что БХ просачивается сквозь трещины, или так будет чувствовать себя любой нормальный человек в этих совершенно ненормальных обстоятельствах? Что было раньше, курица или яйцо? Это круговой вынос мозга.

– Я почти уверена, что у меня есть этот ген, – говорит Кейти.

– Почему?

– Джей Джей – вылитый отец, а у него он есть. Я похожа на папину мать, а у нее была БХ.

– Это достаточно типичное представление, но в нем нет ни грамма правды. Вы можете быть точной копией отца или бабушки, но не унаследовать ген БХ.

Она кивает, не веря ни единому слову.

– Сейчас самое время для разговора об основах генетики.

Эрик подходит к белой доске на стене и берет черный маркер.

– Мне надо это записать?

Она не взяла ни ручку, ни бумагу. Джей Джей ее об этом не предупреждал. Она жалеет, что Меган не пошла первой. Меган бы ей все рассказала.

– Нет, это не экзамен, ничего такого. Я просто хочу помочь вам понять, как устроено наследование БХ.

Он пишет на доске несколько слов.

«Хромосомы. Гены. ДНК. АТЦГ. ЦАГ».

– Гены, которые мы наследуем от родителей, упакованы в структуры, называющиеся хромосомами. У всех нас по двадцать три пары хромосом. Каждая пара хромосом состоит из одной, полученной от матери, и одной от отца. Наши гены выстроены вдоль хромосом, как бусины на нитке.

Он рисует нитки и бусины на доске. Они похожи на ожерелья.

– Гены можно представить себе как рецепты. Они – указание телу о том, как вырабатывать белок, и обо всем, начиная от цвета глаз до предрасположенности к болезням. Буквы и слова, из которых состоят рецепты генов, называются ДНК. Вместо наших АБВ алфавит ДНК использует А, Т, Ц и Г.

Он обводит буквы на доске кружками.

– Изменение, лежащее в основе Хантингтона, задействует эти буквы ДНК. Ген Хантингтона расположен в четвертой хромосоме.

Он указывает на точку в одном из ожерелий.

– Есть последовательность Ц-А-Г, которая снова и снова повторяется в гене БХ. В среднем у человека семнадцать повторов ЦАГ в гене БХ. Но у тех, у кого болезнь Хантингтона, их тридцать шесть или больше. Растягивание гена – это как изменение рецепта, и измененный рецепт вызывает болезнь. Пока понятно?

Она кивает. Вроде да.

– Теперь давайте взглянем на ваше фамильное древо. Помните, мы наследуем по два экземпляра каждого гена, один от матери, второй от отца. Ваш отец унаследовал нормальный экземпляр гена от отца, но растянутый экземпляр от матери, у которой была БХ. Хантингтон – так называемая доминантная болезнь. Нужен только один экземпляр измененного гена, чтобы унаследовать болезнь.

Он рисует на доске рядом с кружком квадратик и соединяет их линией. Пишет «дедушка» над квадратиком и «бабушка» над кружком, соединяет линией слова. Потом он заштриховывает кружок маркером. Рисует линию, похожую на стебель, от ее бабушки и дедушки, к затененному квадратику, над которым написано «отец», и соединяет квадратик с пустым кружком, над которым значится «мать».

– Теперь ваше поколение.

Он рисует квадратики, означающие Джей Джея и Патрика, кружки для Меган и Кейти. Штрихует квадратик Джей Джея, при виде чего у Кейти темнеет внутри. Она переводит взгляд на свой кружок, пока пустой. На мгновение закрывает глаза, запечатлевая в мозгу белый кружок, цепляясь за него. Это символ надежды.

– Каждый из вас унаследовал нормальный экземпляр гена от матери. Помните, у вашего отца один нормальный ген от его отца и один растянутый – от матери. Таким образом, каждый из вас унаследовал или его нормальный ген, или растянутый. Если вы унаследовали от отца нормальный ген, вы не заболеете БХ. Если вам достался растянутый, вы заболеете БХ, если доживете до этого.

– То есть поэтому у каждого из нас пятидесятипроцентный шанс заболеть.

– Именно, – отвечает он с улыбкой, якобы довольный тем, что она следила за его лекцией по биологии.

Так все действительно сводится к случайному шансу. Чертова удача. Ничто из того, что она сделала или сделает в будущем, не повлияет на это. Она может быть веганкой, заниматься защищенным сексом, практиковать йогу каждый день, не прикасаться к наркотикам, принимать витамины, спать восемь часов в сутки. Может молиться, надеяться, писать позитивные утверждения на стенах своей спальни, жечь свечи. Может медитировать на пустой белый кружок. Это не имеет значения. Вот оно, на доске. У нее или уже есть ген, или нет.

– Гребаные гены, – говорит она.

Глаза у нее расширяются, и голос матери в голове строго произносит: «Что за выражения!»

– Простите.

– Ничего. Здесь можно говорить «гребаный». Здесь все можно говорить.

Ее губы размыкаются, она выдыхает. Она чувствует, что теперь надо быть очень осторожной, особенно среди родных, беспокоиться о том, чего не говорить, чего не замечать. Воскресные обеды в тесной кухне особенно мучительны, там каждое произнесенное и невысказанное слово кажется… прогулкой по минному полю, где от каждого шага летят осколки, режущие Кейти легкие, отчего больно дышать.

В разговоре повисает долгая пауза. Воздух в комнате чем-то полнится. Приглашением. Обещанием. Решимостью.

– Когда я была маленькой и мы играли в «правду или желание», я всегда выбирала желание, – говорит Кейти.

– То есть вы рисковая?

– Нет, совсем нет. Просто это был лучший выбор, лучше так, чем рассказывать о себе какую-нибудь неловкую правду.

– А что в вас такого неловкого?

– Не знаю, обычные вещи.

Самая младшая в семье, она всю жизнь пыталась угнаться за старшими. Джей Джей, Патрик и Меган уже знали про секс, выпивку, травку, про все раньше ее, и неведение заставляло ее чувствовать себя дурой. Особенно трудно было угнаться за Меган. Кейти большую часть детства провела, притворяясь, что знает то, чего не знала, и скрывая, чего не знает.

– Это все немножко похоже на эту игру, – говорит Кейти.

Правда: выяснить, заболеет она болезнью Хантингтона или нет.

Желание: жить, не зная, гадая каждую секунду, не больна ли она уже.

Ей никогда не нравилась эта игра. Она по-прежнему не хочет в нее играть. Эрик кивает, кажется, он впечатлен, он размышляет, словно это сравнение никогда раньше не приходило ему в голову.

– Скажите, – говорит он, – что для вас будет значить знание, что проба на ген отрицательна?

– Ох, это будет потрясающе. Самое большое облегчение в жизни.

Так.

– Как вы думаете, как это скажется на ваших отношениях с Джей Джеем?

Ох. Легкость воображаемого и очевидного облегчения рушится ей на колени неподъемным грузом вины.

– А если у его ребенка тоже есть ген?

– Он не будет узнавать.

– Через восемнадцать лет ребенок сможет сдать анализ. Что, если у вашего племянника или племянницы положительная проба на ген? Чем это будет для вас?

– Ничем хорошим, – говорит Кейти, опуская голову.

– Что, если у Меган и Патрика результат положительный, а у вас отрицательный?

– Господи, – говорит она, тянется вперед и трижды стучит по столу Эрика. – Зачем вы рисуете самую худшую картину?

– Вы сказали, что отрицательный результат будет самым большим облегчением в вашей жизни. Видите, все не так просто.

– Да, вижу.

Спасибо, твою мать.

– Как вы воспримете положительный результат?

– С котятками и радугой.

– Как будете с этим справляться?

– С Тоубина не спрыгну, если вы об этом.

Все становится слишком напряженно. Кейти ерзает на стуле. Эрик замечает. Черт бы с ним. Это необязательно. Она может встать и выйти в любой момент, если захочет. Она не должна быть вежлива с Эриком. Не должна заботиться о том, что он подумает. Она может вообще больше никогда с ним не видеться.

– Так что вы сделаете? Что-нибудь в вашей жизни изменится? – спрашивает он.

– Не знаю. Может быть.

– Вы с кем-нибудь встречаетесь?

Она сдвигается на край стула и смотрит на дверь.

– Да.

– Как его зовут?

– Феликс.

– Феликс об этом знает?

– Нет. Я не хочу это на него навешивать, пока не разберусь.

– Хорошо.

– Не судите меня.

– Никакого осуждения. Давайте поставим вопрос более абстрактно. Вы хотите когда-нибудь выйти замуж?

– Да.

– Завести детей?

Она пожимает плечами.

– Да, наверное.

– А если у вас положительный результат на БХ?

Она думает о Джей Джее и Колин. Она не знает, смогла бы принять такое решение, как они, стала бы сохранять ребенка. Но Кейти может выяснить прежде, чем забеременеть. Сделать ЭКО, там же проверяют эмбрионы на мутацию гена и подсаживают только те, у которых ее нет. Она может быть носителем БХ и завести детей. Не все прям шоколадно, но из этого может что-то выйти.

Или нет. Феликс не заслуживает жены, которая обречена заболеть этой страшной болезнью. Не заслуживает жены, о которой ему придется заботиться – кормить ее, возить в инвалидном кресле, менять подгузники, хоронить ее – к пятидесяти годам. Она думает о своих родителях и начинает представлять их ближайшее будущее. На мгновение зажмуривается и стискивает зубы, прогоняя встающее перед глазами.

Зачем Феликсу такое будущее, если знать о нем с самого начала? Ее родители, по крайней мере, прожили двадцать лет, ни о чем не зная. Никого нельзя нагружать такой поклажей еще до начала пути.

Понимание больно ударяет ее, в ней вздымается непреодолимое желание плакать, пережимает горло. Она несколько раз сглатывает, скрипя зубами, сдерживаясь. Может быть, положительный результат на БХ будет лучшим оправданием, неопровержимым доказательством того, что ее нельзя любить.

– Не знаю. Все эти вопросы касаются того, до чего мне еще далеко. Вы не женаты, – говорит Кейти, словно обвиняя Эрика в чем-то. – Планируете?

– Когда-нибудь хотелось бы, – отвечает Эрик.

– Сколько вам лет?

– Тридцать два.

– Так, ладно, вот вас может сбить автобус, когда вам будет тридцать пять. Насмерть. Сразу. Вы все равно будете строить планы? Все равно будете хотеть когда-нибудь жениться?

Эрик кивает.

– Я понимаю ваш пример, и вы правы. Мы все умрем. И кто знает, может, меня и собьет автобус, когда мне будет тридцать пять. Разница только в том, что я не сижу у кого-то в кабинете, прося консультанта, или врача, или ясновидящего сказать мне, примерно когда и как именно я умру.

Кейти вспоминает последнего призрака из «Рождественской песни», мрачного жнеца, указывающего на будущее надгробие Скруджа. Она так и не прочла книгу, как требовалось для урока английского, посмотрела вместо этого несколько киноверсий по телевизору – каждый год на Рождество. Скрудж в ночной рубашке и колпаке, дрожащий в своих тапочках, умоляющий о другом исходе. Эта сцена ее всегда до смерти пугала, из-за нее ей снились яркие кошмары, когда она была маленькой. Теперь кошмар стал явью, а страшного призрака зовут Эрик Кларксон. На нем даже рубашка черная. Только капюшона и серпа не хватает.

– Я не понимаю, почему должна отвечать на эти вопросы. Мое дело, что я стану делать с этими сведениями и как буду жить. Если я дам неверный ответ, вы что, скажете мне, что мне нельзя узнать?

– Нет неверных ответов. Мы не откажем вам в проведении анализа. Но мы хотим, чтобы вы поняли, что вам предстоит, и у вас были средства с этим справиться. Мы чувствуем некоторую ответственность за то, как вы отреагируете.

Она ждет. Эрик ничего не говорит.

– И что дальше? – спрашивает она.

– Если вы по-прежнему хотите продолжать и выяснить, можете вернуться через две недели или в любое время после этого срока. Мы снова поговорим, посмотрим, как у вас все уложилось в голове, и если вы не передумаете узнавать, я провожу вас в лабораторию, и у вас возьмут кровь.

Она сглатывает.

– И тогда я узнаю?

– Тогда вы вернетесь через четыре недели, и я сообщу вам результаты анализа.

Она подсчитывает в уме. Шесть недель. Если она все пройдет, то к концу лета будет знать – положительный у нее результат на БХ или отрицательный.

– А вы не можете просто сказать мне по телефону?

– Нет, все должно произойти здесь. Вообще-то мы хотим, чтобы с вами кто-то пришел, чтобы поддержать вас. Не кто-то из ваших братьев или сестра, потому что они могут слишком болезненно воспринять новость о вас, учитывая, что у них тоже есть риск. Я также не рекомендовал бы Джей Джея или вашего отца. Приводите мать или друга.

Она не возьмет маму. Если новости будут плохими, мама расклеится хуже, чем Кейти. Кончится все тем, что она будет поддерживать мать, а не наоборот. Другие возможности ее также не привлекают. Феликс. Андреа. Еще кто-то из преподавателей в студии.

– Но никто, кроме членов семьи, не знает. Я не могу просто прийти одна?

– Я не рекомендую.

– Но это неправило.

– Нет.

Она не может представить, кого привести, но это еще через два приема. Может быть, к тому времени она расскажет Феликсу. Может быть, не захочет узнавать. Может, даже не станет продолжать. Многое может случиться за шесть недель. Если она явится на последний прием, в решающий день, она или найдет, кого позвать, или придет одна. Перейдет через мост, когда доберется до него.

Правда или желание, девочка. Что ты выберешь?

 

Глава 17

За окном спальни Кейти блеклый, бесцветный, мрачный день, точно отражающий ее настроение. Она смотрит в телефонный календарь. Сегодня 30 сентября. Кейти могла бы сходить на второй прием к консультанту по генетике два месяца назад, но не пошла. Только что звонил Эрик Кларксон. Сообщение от него было ласково-небрежным, словно он уговаривал стеснительного ребенка не прятаться за маминой ногой, он напоминал, что по-прежнему готов ее принять и поговорить с ней, если она все еще борется с идеей пройти генетический анализ. Не надо ему было звонить. Она думает об Эрике Кларксоне, наверное, больше, чем о Феликсе, и это нехорошо по многим причинам. Она знает, что он на работе, и знает, как с ним связаться. Она стирает сообщение.

Кейти теперь избегает почти всех: Эрика Кларксона со вторым приемом, отца, Джей Джея и Колин, Меган, других тренеров по йоге, даже Феликса. Она ходит на три занятия в день, но ведет себя по-деловому, стараясь как можно меньше встречаться глазами и болтать с другими йогами. Тело у нее стало от упражнений крепким, как у бойца, но разум в ее занятиях не участвует. Разум у нее забит мусором.

Никакой самодисциплины, никакого контроля над мыслями. Они как огромные, беспокойные, необученные собаки, гонящиеся за лисами в темном лесу. Она цепляется за поводки, а псы бездумными рывками тащат ее за собой. С этим могла бы справиться медитация. Она должна была бы укротить диких собак. Рядом. Сидеть. Место, вашу мать. Хорошие собачки. Но Кейти, похоже, не может сконцентрироваться.

Она одна в своей спальне, сидит на подушечке для медитации и читает странные, прекрасные граффити на стенах. Этим летом она нацарапала черным маркером на стенах еще больше вдохновляющих цитат, от пола до потолка, надеясь, что внешний мир просочится в ее сознание и взбодрит ее. Мама недовольна, что она расписывает стены, но Кейти в этом вреда не видит. Она никогда не была рукодельницей и не хочет тратить деньги, которых у нее нет, на постеры или раскрашенные доски. Двухдолларовый маркер и стены – вот все, что ей нужно. Если она когда-нибудь съедет, они смогут легко все закрасить. Когда она съедет. Когда. Когда-нибудь.

Она читает три цитаты прямо перед собой.

«Боль, которую ты создаешь сейчас, всегда лишь некая форма неприятия, некая форма бессознательного сопротивления тому, что есть», – Экхарт Толле.

«Жизнь – это опыт предсмертного существования. Ковыляйте по миру в шаткой благодарности, пока есть такая возможность», – Джен Синсеро.

«О чем мы думаем, тем и становимся», – Будда.

Она думает о БХ. Все время. Постоянно. Страшный темный лес полнится ею. БХ. БХ. БХ. Кейти как заевшая пластинка, хотела бы она, чтобы кто-нибудь ее стукнул.

«О чем мы думаем, тем и становимся», – Будда.

Она становится БХ. Эту саморазрушительную навязчивую привычку надо искоренить.

Она удобно, скрестив ноги, устраивается на подушечке и закрывает глаза. Начинает дыхание уджайи, создавая ритм океанской волны, дышит носом, вдох – выдох, вдох – выдох. На следующем вдохе она мысленно произносит слово «со». На выдохе мысленно слышит слово «ом». Вдох, со. Выдох, ом. «Со ом» – это на самом деле краткое от санскритского «со ахам», означающего «Что я есть». Она дышит, вдох – выдох, со-ом. Что я есть. Что я есть. Со ом. Со ом.

Мозг любит слова. Скармливая ему ограниченный сценарий «со-ом», заставляешь его сконцентрироваться, погрузиться в ничто, остановиться. Когда возникают мысли и ощущения, когда начинают лаять собаки, Кейти должна заметить их и позволить им проплыть мимо, подобно пушистым облачкам на ветру, а потом вернуться к вдыханию «со» и выдыханию «ом».

Поначалу это работает. Со ом. Со ом. Ее разум – стакан чистой воды, пустой и прозрачной. Но потом собаки ловят запах чего-то волнующего и срываются в лес.

БХ. БХ. БХ.

Надо перезвонить Эрику Кларксону. Грубо его не замечать. Но она не уверена, что хочет знать. Что, если у нее положительный результат? Что, если у нее БХ, как у отца и Джей Джея?

И так начинается повествование, галлюцинация о придуманном будущем, в ролях – Кейти и семья О’Брайен, ее разум – получивший «Оскара» сценарист, режиссер и актер. Здесь не будет романтической комедии или голливудского финала. Эпические сюжеты всегда крайне мрачны, в них всегда разыгрываются худшие возможности, которые можно вообразить. А ее больному, пристрастившемуся к этому занятию разуму нравится каждая мрачная драматичная секунда происходящего.

Ее мысли путешествуют во времени, примеряя будущий гардероб Кейти и жизни Кейти, в котором нет красивых вещей. Ее отец и Джей Джей умерли. Мама продает дом, потому что не может одна его содержать, и переезжает к одному из дядей Кейти, прежде чем ее настигает нервный срыв. Патрик подсел на героин. Меган совершает самоубийство. У Кейти БХ.

Она расстается с Феликсом, чтобы избавить его от всего этого. Он женится на идеальной женщине, у них двое идеальных детей, и живут они в пентхаусе одного из дорогих кондоминиумов в Нейви-Ярд. Кейти представляет, как сидит одна на скамейке, смотрит, как они гуляют, смеются и играют в парке.

Она так и не открывает собственную студию йоги, потому что слишком долго ждала, и у нее появились симптомы. Первым ушло равновесие, и она сразу потеряла работу. В конце концов она становится бездомной.

Людям противно на нее смотреть. Ее принимают за пьяную в общественном месте, ее забирает полиция. Томми Витале – лучший друг отца. Но вместо того чтобы ей помочь, он отправляет ее за решетку. Говорит, что был бы жив отец, он нашел бы ее и выпорол за то, что не борется за жизнь, за то, что сдалась и позволила БХ вот так себя разрушить. Говорит, что она должна себя стыдиться. Она разрушена, и ей стыдно.

Она бездомная, никем не любимая женщина тридцати пяти лет, и у нее БХ.

Она бездомная, никем не любимая женщина сорока пяти лет, и у нее БХ.

Она умирает в одиночестве, разрушенная и опозоренная, от БХ.

Стоп, она не дышит. «Ом» больше не слышно. Она забыла про дыхание, и теперь вся мокрая, а сердце ее плавает в луже адреналина. Черт. Вот так всегда. Вот поэтому у нее все наперекосяк.

Ей нужно поймать момент, погрузиться в настоящее. Отпустить поводок. Чтобы ее больше не тащили в страшный темный лес, не заманивали в будущее, которое может и не случиться. Будущее, хорошее или плохое, – это лишь фантазия. Есть только этот момент, настоящее.

В настоящем она тренер по йоге, двадцати одного года, она сидит у себя в спальне, и у нее нет БХ. У нее потрясающий бойфренд и приличная квартира, отец и Джей Джей пока живы, Патрик не скололся, с Меган все в порядке, и все те ужасы, которые она только что пережила в уме, – ненастоящие.

Все это было ненастоящим. Она делает глубокий вдох и отпускает все это, расслабляя стиснутые паникой ребра, утешая тревожное сердце. Выпрямляется, кладет ладони на бедра и пробует еще раз. Никаких собак. Никакого безумия. На этот раз она начинает с того, что проговаривает свое намерение.

«Я здесь и сейчас. Я здорова и целостна».

Вместо «Со ом» она повторяет в уме это намерение снова и снова. Вдох, «я здесь и сейчас». Выдох, «я здорова и целостна». Вдох. Выдох.

Собаки ушли. Лес растворяется и превращается в залитый солнцем луг. Вдох, «я здесь и сейчас». Выдох, «я здорова и целостна». Луг становится все ярче, пока не обращается белым светом. Белый свет и дыхание, вдох и выдох. А потом не остается ничего, и в этом неподвижном пространстве ничего – мир.

Мир. Мир. Мир.

А потом она думает: «У меня получается!» И с этой мыслью ее мгновенно выбрасывает из счастливого пустого пространства. Но это ничего. Она улыбается. Она там была. Оно существует.

Пространство внутри нее, где нет БХ.

Она открывает глаза. Феликс сидит перед ней, скрестив ноги, и широко улыбается ей в лицо.

– Ты настоящий? – спрашивает она.

Он смеется.

– Настоящее не бывает.

– Сколько ты уже тут?

– Минут десять. Твоя сестра меня впустила.

То есть тайный невидимый мистер Мартин наконец раскрыт. Она гадает, что прямо сейчас думает Меган, так ли ей вынесло мозг, как предполагает Кейти. Когда Меган застанет Кейти одну, уж она-то ей выговорит. Кейти нервничает, в животе у нее разбегаются жуки.

– Как тебе Меган?

– Отлично. Она, похоже, милая. Мы всего секунду виделись. Но хорошо, что она и в самом деле существует.

– Так, про десять минут. Что, правда?

– Да.

Она не подозревала о его присутствии, а его голые колени всего в паре дюймов от ее. Она не чувствовала хода времени. Если бы ее спросили, она бы сказала, что медитировала всего пару секунд.

– У меня новости, – говорит Феликс. – Проект «Биотопливо» так хорошо пошел в Бостоне, что с нами заключили контракт на запуск такой же модели в Портленде, штат Орегон. Генеральный хочет, чтобы я поехал им руководить.

Кейти чувствует, как у нее вытягивается лицо.

– Нет, не расстраивайся. Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

Кейти всматривается в глаза Феликса, пытаясь его понять, ища что-то большее.

– Я люблю тебя, Кейти. Ты всегда говорила, что хочешь уехать отсюда, открыть свою студию. Так давай попробуем. Портленд – отличный город. Что думаешь?

Его слова лежат между ними, как неразвернутый подарок, лицо Феликса лучится от предвкушения, не омраченного сомнениями.

– Стой, – говорит Кейти. – Ты меня любишь?

– Да, – отвечает он, сжимая ее руки, и его глаза наполняются слезами. – Люблю.

– И я тебя люблю. И я не просто так это говорю в ответ, чтобы сказать. Я уже давно люблю. Просто слишком боялась быть первой.

– Трусиха.

– Знаю. Я над этим работаю.

– Так что думаешь? Пустишься со мной в это приключение?

Портленд, Орегон. Она ничего о нем не знает. Возможно, Портленд и есть то место, о котором она мечтала, город, где ей найдется место и она сможет расти без ограничений; где она сможет жить и ее никто не осудит за то, что она встречается с черным; где на нее не будут коситься из-за того, что она веганка; где она не будет себя чувствовать невидимкой в густой и плотной тени старшей сестры; где ей не придется жить чужими подавляющими мечтами: выйти замуж за хорошего ирландского мальчика из Чарлстауна и воспитать своих многочисленных детей католиками; где у людей есть другие устремления, не только работать в социальной службе, не попасть в тюрьму, поднять семью и каждую неделю накидываться в местном баре; где она не будет чувствовать себя не той, потому что она не балерина, чудной, потому что ей нет особого дела до Тома Брэйди или «Брюинз», или нахальной из-за того, что ее высшая цель в жизни – не просто быть миссис Флэннаган, или миссис О-апостроф-Что-нибудь; где она не будет стыдиться того, кто она.

Портленд, Орегон. Другой конец страны. Другой мир. Ее собственная студия. Мужчина, который ее любит. Это могло бы быть мечтой, которую поставили прямо перед тобой, только взять.

Бери же.

Но что, если у нее БХ, и разовьются симптомы, и Феликс не справится, и бросит ее, и она останется там совсем одна? Что, если Портленд похож на Чарлстаун и там нет места для еще одной студии йоги? Что, если она откроет свою студию и провалится? Время сейчас неподходящее. У папы БХ, и ему будет становиться хуже. У Джей Джея тоже. Она будет им нужна. Уехать сейчас было бы эгоистично. Что, если Меган и Патрик тоже носители? А если она сама?

Отпусти поводок, девочка. Не разрушай свою жизнь мыслями о том, чего нет.

Хорошо, вот то, что есть. Она тренер по йоге, дочь и сестра. Она сидит напротив умного, красивого мужчины, которого любит, и он любит ее. Он только что предложил ей переехать с ним на другой конец страны. Она хочет сказать «да». Она здесь и сейчас. Она здорова и целостна.

И ей надо пойти на второй прием к Эрику Кларксону.

Она смотрит в карие глаза Феликса, полные надежды, такие изумительно роскошные и наивные, и боится перемены, которую скоро увидит в них. Она глубоко вдыхает и отпускает от себя все. Снова вдыхает и со следующим выдохом берет его за руки, смотрит ему в глаза, ее уязвимое сердце приближается к его сердцу, и она говорит ему, как обстоят дела на самом деле.

 

Глава 18

Кейти протягивает Эрику подарок, завернутый в голубую бумагу и перевязанный белой лентой. Пока он тянет за ленту, Кейти вдруг жалеет, что не может забрать подарок обратно. Подарить что-то своему консультанту по генетике – это казалось удачной мыслью дома, но глядя, как он разворачивает подарок здесь, у себя в кабинете, Кейти чувствует себя странненькой, неуместной и неуклюжей.

Эрик разрывает бумагу и достает белую карточку три на пять дюймов в черной рамке. На карточке самым аккуратным почерком Кейти написано:

Читая, Эрик улыбается.

– Ух ты. Спасибо. Как здорово.

– Я подумала, что оно будет к месту в вашем кабинете.

– Идеально, – говорит Эрик, ставя рамку на стол лицом к Кейти. – К тому же у меня на прошлой неделе был день рождения.

– Круто.

– Итак, – произносит он, изучая Кейти несколько слишком долгих неуютных секунд, пробуя пальцем воду разговора, словно они на неловком втором свидании, и вероятность третьего очень мала. – Я рад, что вы вернулись.

Кейти смеется.

– Что смешного? – спрашивает Эрик.

– Ну, вам вроде как нужно, чтобы такие, как я, возвращались, а то вы останетесь без работы.

– Я не о работе беспокоюсь, Кейти. Я беспокоился о вас.

Сперва она чувствует себя польщенной, особенной, предметом его заботы и беспокойства, но потом одумывается. Беспокойство – тонкий волосок на голове жалости.

– Как у вас прошло лето? – спрашивает Эрик.

– Хорошо.

– Как ваш отец?

– Нормально. Симптомы видны с первого взгляда. Эти спастические, дергающиеся движения – как они называются, напомните?

– Хорея.

– Да, хорея становится заметнее. Он неорганизованный, все забывает, а потом сам от себя приходит в отчаяние и срывается на ком-то, чаще всего на маме.

– Как ваша мама справляется?

Кейти пожимает плечами.

– Нормально.

– Ваш отец по-прежнему работает?

– Да.

– Кто-нибудь в управлении полиции знает о его БХ?

– Только его лучший друг. У него есть еще один друг, он работает на «Скорой», тот тоже знает, но больше никто. Это тайна.

Томми Витале и Донни Келли присматривают за отцом. Пока они согласны, что можно продолжать работать, но больше никому знать необязательно. Честно говоря, она не представляет, как он в ближайшее время сможет продолжать работать в полиции. В то же время она не может представить, что он не будет полицейским. Папу трудно представить просто сидящим на кресле напротив матери.

Они всей семьей еще в мае решили, что никому в городе не расскажут. Такие новости распространяются как чума. Если что-то просочится, через неделю, а то и в тот же день, будут знать все городские и понаехавшие. Отцу плевать, что о нем думают в городе, но для Джей Джея это важно. Если ребята в пожарной части узнают, что у его отца БХ, не надо быть гением, чтобы погуглить и выяснить, что у Джей Джея она тоже может быть. Тогда за ним начнут наблюдать, относиться к нему по-другому, возможно, не давать ему расти по службе. Это будет несправедливо по отношению к Джей Джею. Так что они все пообещали молчать.

А потом она сказала Феликсу.

– А вы как? Как у вас дела? – спрашивает Эрик.

– Нормально.

Она колеблется, медлит, защищается от разоблачения. Качает ногой, положенной на колено, перечитывает цитату из Эмили Дикинсон.

– Когда вы мне не перезвонили через две недели, а потом и через месяц, и через два, я решил, что больше мы не увидимся.

– Да, какое-то время я так и планировала, – отвечает она. – Ничего личного.

Не то чтобы она изображала недосягаемую. Эрик поднимает руки, словно на него наставили пистолет.

– Эй, я понимаю. Все это непросто.

– Вы часто такое видите? Чтобы люди приходили на один прием, а потом исчезали?

Он кивает.

– Да, больше половины. Чем-то похоже на мою статистику первых свиданий.

Кейти смеется.

– К тому же было лето, – говорит Эрик. – Никто не хочет летом узнать, что у него положительный результат на БХ.

– А сейчас октябрь, – отвечает Кейти.

– Да, октябрь.

– И вот она я.

– Вот и вы.

– На втором нашем свидании.

Эрик улыбается и барабанит пальцами по столу. Между ними посверкивают искры флирта. Кейти краснеет.

– Так почему вы вернулись?

Кейти меняет положение ног, выгадывая время.

– Я сказала Феликсу.

– Это тот молодой человек, с которым вы встречались в июле?

– Да.

– Как он это принял?

– Лучше, чем я думала. Он не расстался со мной в ту же секунду, это хорошо.

– Похоже, хороший парень.

– Да. Он сказал, что любит меня.

Она снова краснеет и смотрит на свое кладдахское кольцо, чувствуя себя дурой.

– Но я сомневаюсь, что он все понимает, – говорит Кейти. – Он прочел брошюрку про БХ, которую я ему дала, но отказывается читать что-то еще или гуглить. Говорит, ему пока ничего больше знать не надо. По-моему, у него стадия отрицания.

– Или, возможно, у вас.

– У меня? Как это? Я же здесь.

Чтобы вернуться сюда снова, нужны стальные яйца, хотела уже добавить она, но решила не произносить слово «яйца» при Эрике.

– Относительно Феликса и того, что он к вам чувствует.

Кейти закатывает глаза.

– Да, он меня любит, и я его люблю, и все это замечательно, и я очень счастлива. Но если у меня эта штука, я изменюсь. Сильно. Я не буду той девушкой, которую он сейчас любит, и я не стала бы его винить за то, что он меня разлюбит, если у меня БХ.

– Ваша мама по-прежнему любит вашего отца?

– Да, но она типа истовая католичка. Ей надо его любить.

– Преданность и верность брачным клятвам – это не то же самое, что любовь. Ваша мама перестала любить отца?

Когда они вместе выгуливают Джеса, они держатся за руки. Кейти замечала, что они стали целоваться чаще, чем раньше. Мама на него не надышится. Она не кричит в ответ, когда он срывается, и, кажется, не затаивает на него обиду потом. Зовет его «сладкий» и «любимый». А он ее «крошка» и «милая».

– Нет. Но у него пока не так все плохо.

– Правда. Послушайте, я видел много семей, в которых кто-то болен БХ, и, исходя из того, что я видел, могу сказать, что ваша мама будет ненавидеть БХ, а не вашего отца.

– Босс Феликса хочет, чтобы он перевелся в новое отделение компании в Портленде, в Орегоне. Феликс хочет, чтобы я поехала с ним.

– Вы хотите поехать?

– Не знаю. Это я и пытаюсь выяснить.

– И вы думаете, ваш генетический статус повлияет на это решение?

– Я не знаю… Да, может быть. Но даже если у меня нет БХ, особенно если нет, мне нельзя уезжать из Чарлстауна. Я себя чувствую эгоисткой, даже если думаю о том, чтобы уехать и бросить отца и Джей Джея, когда они во мне нуждаются.

– Джей Джей совершенно здоров. У него может не быть симптомов еще лет десять или больше. Ваш отец по-прежнему работает. Он не прикован к инвалидной коляске, ему не нужна посторонняя помощь. Похоже, ваша мама и его друзья обо всем заботятся. На сколько вы уедете в Портленд?

Проект «Биотопливо» в Бостоне продлился три года. Феликс думает, что его развитие в Портленде займет примерно столько же времени.

– Не знаю, по меньшей мере, на пару лет.

– Так что вас держит?

Брови Кейти взлетают, она бросает на Эрика раздраженный взгляд – прием из репертуара ее матери. «Не валяйте дурака, молодой человек».

– То, что вы не знаете свой генетический статус, – говорит он.

Она кивает.

– Хорошо, тогда что произойдет, если результат будет отрицательным? Вы поедете?

Она задумывается. Это же не навсегда. Если маме и отцу понадобится ее помощь, она сможет подстроиться под них, когда будет необходимо. Если у нее нет БХ, нет причины не ехать. Она любит Феликса. Ей невыносима мысль о том, что она может его потерять.

– Да, думаю, поеду.

Когда она слышит свой собственный голос, вслух произносящий правду, ее охватывает волнение, а по лицу расползается глупая улыбка.

– Хорошо, а теперь рассмотрим другую возможность. Что, если вы узнаете, что у вас положительный результат?

Ее улыбка тут же пропадает. Волнение уходит в прошлое.

– Не знаю. По-моему, будет правильно не ехать и порвать с ним.

Эрик кивает.

– Так что, по-вашему, мне нужно сделать?

– Нет-нет, я просто слушаю, пытаюсь понять ваши мысли.

– Что бы вы сделали? – спрашивает Кейти.

– Я не могу за вас ответить. Я не на вашем месте.

Кейти смотрит на стул, на котором сидит.

– К тому же я не думаю, что Феликс захочет со мной жить, – говорит Эрик.

– Очень смешно.

– Вам не обязательно быть мученицей, Кейти. Если у вас есть ген БХ, у вас впереди пятнадцать-двадцать лет до появления симптомов. Это долгий срок. За это время многое может измениться. Современные исследования дают очень основательные надежды. К тому времени у нас может появиться по-настоящему эффективное лечение.

Пятнадцать-двадцать лет. Достаточно времени, чтобы Джей Джей мог надеяться – и она сама, и Меган, и Патрик, если у них будет положительный результат. Слишком поздно для папы.

– Будет жаль оборвать важные отношения, выбросить из своей жизни любимого мужчину из-за болезни, которая, – если она вас ждет в будущем, – не помешает вашей жизни еще десятилетие или больше. Может быть, через десять лет будет лекарство, и БХ вообще ничему не помешает. И тогда вы откажетесь от Феликса и Портленда просто так.

– Вы, похоже, пытаетесь убедить меня сдать анализ.

– Нет, я не хотел, чтобы было на это похоже. Я здесь не для того, чтобы как-то влиять на ваше решение. Я здесь, чтобы помочь вам рассчитать потенциальные последствия каждого из возможных вариантов. Я просто пытаюсь нарисовать для вас картину, показать, что жизнь не должна остановиться или сойти с рельсов, если вы сдадите анализ и окажется, что он положительный.

– Да, но это по-прежнему несправедливо по отношению к Феликсу, – говорит ирландская католическая вина Кейти.

– Не хочу показаться занудой, Кейти, но вы еще очень молоды. Вам всего двадцать один. Я понимаю, вы влюблены, но есть вероятность, что вы не будете жить долго и счастливо и не умрете в один день. Есть вероятность, что вы полюбите еще нескольких человек, прежде чем все начнется. И все это не имеет отношения к БХ. Это просто жизнь.

Она всерьез не думает о том, чтобы выйти за Феликса, но, если честно, развлечения ради мысленно примеряет платья. И Феликс будет очень круто смотреться в черном смокинге. Это могло бы случиться. Ее мама была замужем, у нее было трое детей, когда она была моложе Кейти. Кейти гадает, каковы ее шансы остаться с Феликсом навсегда. Скорее всего, они не так высоки, как шанс заболеть БХ.

– Вы раньше влюблялись? – спрашивает Кейти.

– Да, – отвечает Эрик, слегка поколебавшись, словно ему есть что сказать, но он не уверен, уместно ли этим делиться. – Я любил трех женщин. По-настоящему любил, но все это получалось ненадолго. Отношения – сложная штука. По крайней мере, для меня.

– Это так странно. В смысле, я вас совсем не знаю, а мы говорим о таких вещах, о которых я ни с кем не говорю.

– Это моя работа.

– Ох, – выдыхает Кейти с очевидным разочарованием.

– Я не имел в виду, что здесь нет ничего личного. Мы делимся очень личными вещами. Я понимаю, о чем вы. Вы не можете принять подобное решение, пока не изучите все досконально, не взвесите все возможности.

– Какое решение? Переехать с Феликсом в Портленд или сдать анализ?

– И то, и другое.

Кейти кивает. Эрик ждет. Воздух между ними распухает от клейкой тишины.

– В прошлый раз, когда мы с вами обсуждали генетику, мы не говорили кое о чем. Помните, мы беседовали о растянутом гене БХ? Тридцать пять или меньше повторений ЦАГ – это отрицательный результат, и он означает, что у вас не будет БХ. Сорок или более повторений ЦАГ означают, что у вас точно будет БХ. То есть анализ дает не вполне черно-белую картину. Есть серая зона.

Эрик делает паузу. У Кейти сводит живот, она напрягается. Она понятия не имеет, что Эрик сейчас скажет, но ее интуиция включила все сигналы тревоги.

– Если у вас от тридцати шести до тридцати девяти повторов, этот результат я расшифровать не могу. Это называется сниженной пенетрантностью аллеля, и это серая зона. Тридцать восемь или тридцать девять – это, вероятнее всего, девяностопроцентная вероятность развития БХ, если вы проживете достаточно долго. Тридцать семь повторов ЦАГ – это примерно семидесятипроцентная вероятность, а тридцать шесть – пятидесятипроцентная, но все это неточно. На самом деле мы не можем с уверенностью ничего сказать, если число повторов оказывается между тридцатью шестью и тридцатью девятью.

Он ждет, изучая лицо Кейти, пытаясь понять, как она восприняла новую информацию. Как бомбежку, черт побери. Она такого не ожидала. Огромная, страшная ложь умолчания. Приманка и крючок. Она так зла, что у нее нет слов. Она делает глубокий вдох. Так.

– То есть, говоря по-простому, я могу сдать анализ и получить ответ, который не будет ответом.

– К несчастью, да.

Она поверить не может. Так не бывает.

– То есть я пройду весь этот бред, решу, что хочу знать, а потом результат окажется серым, и я, в общем, останусь с теми же пятьдесят на пятьдесят.

– Да.

– Черт, облом.

– Он. Но это лучшее предложение из возможных.

– Вы должны были мне об этом сказать на первом свидании.

Она осознает, что сказала. Но слишком зла, чтобы покраснеть.

– В смысле – приеме.

– Я знаю. Простите. Иногда я думаю, что информации для первого разговора может быть слишком много. Сегодняшняя беседа как-то вам помогла? – спрашивает Эрик.

Помогала, еще как, пока все не посерело.

– Не знаю.

– Вам ничего не нужно решать прямо сегодня. Но если хотите, можем пойти в лабораторию, у вас возьмут кровь и отправят на анализ.

– А потом я выясню, какой у меня баланс по ЦАГ: черный, белый или серый.

– Да. А через четыре недели, если вы по-прежнему будете хотеть узнать, можете вернуться, и я сообщу вам результат. Если решите прийти, то вот как все будет происходить. Вас и человека, которого вы приведете с собой для поддержки, вызовут из приемной. Я не буду знать результат, пока вы не войдете, так что каким бы ни было мое лицо, когда вы меня увидите, это ничего не значит. Если я буду улыбаться, или у меня будет растерянный вид, или что угодно еще, это ничего не значит. Я спрошу вас, по-прежнему ли вы хотите знать. Если вы скажете да, тогда я открою конверт, прочту ваш результат и сообщу вам новости.

Она пытается представить их в этом кабинете через четыре недели. У Эрика в руках белый конверт. Он открывает его. И победителем становится…

– Так что вы хотите сделать? Проводить вас в лабораторию, чтобы взяли кровь?

Правда или желание, девочка. Что ты выберешь?

– Да пошло оно все на хер. Давайте сдадим эти анализы.

 

Глава 19

Кейти глубоко, безудержно всхлипывает, замазывая очередное слово черным маркером. Она не в себе, но полна решимости закончить, уничтожить каждую букву. Она с силой нажимает на стену, забивая слова, словно в руке у нее не ручка, а нож, она хочет убить их все, и бессилие мягкого тонкого кончика маркера приводит ее в отчаяние.

Она нажимает сильнее, так сильно, как только может, не обращая внимания на жгучую боль в правом плече, истребляя каждое лживое слово. Замазывает каждую букву, пока та не становится неразличимой, уничтожает следы того, во что когда-то верила. Теперь она ни во что не верит. В комнате холодно, но она – горящая мучением топка, ей жарко от лихорадочных усилий и необъятности работы, ее рубашка на груди промокла от пота и слез.

Наконец она вымарала последнюю букву. Цитат больше нет. Нет больше ложной надежды. Она отступает на шаг назад. Стены ее комнаты покрыты черными, рваными взрывами, похожими на картину художника-абстракциониста о войне. Ее стены в состоянии войны. Это лучше отражает ее реальность, думает она.

Она ловит в зеркале над комодом свое отражение. Ее щеки измазаны тушью, двойные черные ручейки сбегают по лицу. Ее охватывает порыв, с которым невозможно справиться, она подносит маркер к лицу и обводит следы туши, оставляя несмываемые черные линии от глаза до челюсти, вверх и вниз, вверх и вниз. Она изучает свое пустое лицо в зеркале.

По-прежнему держа маркер в руке, она осматривает комнату, чтобы понять, закончила ли. И находит еще кое-что. Она встает на кровать и набрасывается на мирную белую лужайку, на кусок стены, еще не затронутый войной. Она пишет буквы ЦАГ снова и снова, в ряд, пока их не становится сорок семь. Сорок семь ЦАГ.

Число повторов ЦАГ, танцующих в мозгу ее единственной сестры.

После этого она не могла спать в своей комнате. Уже три дня она живет у Феликса. Она не может видеть, что сделала, и пока не может видеть даже Меган. Сказать, что Феликс беспокоится – ничего не сказать. Он взял два дня больничного, чтобы побыть с ней. Приносил ей еду, которую она ела, но лишь потому, что он настаивал. Протирал ее щеки ароматическим спиртом, пока у нее не начинала гореть, а потом, наконец, не становилась чистой кожа. Она спала, плакала и смотрела в стену его квартиры.

Невинную, нейтральную, серо-зеленую стену. У Феликса висит репродукция жикле, Рокпортская гавань, жизнерадостная картинка яркими красками из упаковки на восемь цветов. Красные, желтые и оранжевые бакены. Зеленая лодка. Синее небо. Еще есть фотография корабля «Конститьюшн», которую Феликс сделал на восходе, там исторический военный корабль на первом плане, а на дальнем – современный город, черные и серебряные линии на фоне розовеющего неба. И наконец черно-белая гравюра на дереве, силуэт Нью-Йорка, родного города Феликса, в котором Кейти никогда не была. Его стены утешали ее, давали убежище от стен ее спальни, от замазанной лжи и смертельного рецепта ДНК, от невидимых стен, окружающих и заточающих ее и ее семью, угрожающих раздавить их всех.

Она живет в фильме ужасов, и отвратительное чудовище буйствует, круша семейное древо О’Брайенов, отрубая ветви и бросая их в измельчитель. И этот зверь не уймется, пока не останется только пень, единственное свидетельство того, что они существовали, по которому палец убитой горем матери проследит годовые кольца.

Сначала бабушка и отец. Потом Джей Джей. Теперь Меган. У Меган будет БХ. Кейти представляет, что у Меган хорея, как у отца, что она не может танцевать, и внутри у Кейти все рвется в клочья. Она закрывает глаза, но по-прежнему видит Меган, у которой хорея, и хочет, чтобы ее воображение ослепло. Меган умрет от БХ. Кейти жизни своей не представляет без Меган. Не может. Не хочет.

Три дня она укрывалась в постели Феликса, забившись под толстое одеяло вины и стыда. Она относилась ко времени, как к легкодоступному, изобильному ресурсу, который можно беззаботно проматывать. Под мелкой ревностью и завистью Кейти к сестре таятся искреннее восхищение и уважение, которые она так хотела, но не могла выразить. За постоянным сравнением и соревнованием есть память о дружбе сестер, которой ей не хватает. Внешне Кейти несколько лет выказывала Меган враждебность и презрение. Но внутри, под доспехами, которые так действенно их разделили, осталась любовь.

По правде говоря, Кейти годами мечтала сблизиться с Меган, но признать свою роль в их разрыве и протянуть руку первой – это ее слишком пугало. Она такая трусиха. Вместо этого она все время откладывала, ее вполне устраивала жизнь в привычной зависти к Меган. Она верила в историю, которую сочинил ее разум, в историю об одной сестре, у которой есть все, и другой, у которой ничего нет, она играла роль противника и противоположности Меган, ее жертвы. Думала, у нее вечность впереди, чтобы все исправить. А теперь у Меган, как и у отца, и у Джей Джея, положительный результат пробы на БХ.

Пора все это отбросить.

Сегодня Кейти вернулась в мир. Провела занятие по виньясе в девять тридцать, потом пошла к Андреа на Час Силы в полдень. Было так хорошо двигаться, повторять движения обычного дня. Слышать знакомые фразы и переходить от асаны к асане, сшивать себя заново в целое.

Теперь она почти дома, поднимается по лестнице к себе в квартиру. Там пахнет свежей краской. Дверь в ее спальню приоткрыта. В щель она видит на полу заляпанную краской тряпку.

Она открывает дверь и пораженно застывает на пороге. Меган стоит посреди комнаты с открытым маркером в руке. Она поворачивается к Кейти. На лице у нее улыбка.

Черные взрывы и сорок семь ЦАГ исчезли. Комната перекрашена в голубой, цвета яйца малиновки, любимый цвет Кейти. К ее изумлению, все цитаты возвращены на стены, примерно на те же места, где и были, только теперь – почерком Меган.

– Не злись, – говорит Меган.

– На что? – спрашивает Кейти. – Ты ничего не забыла. Ты все вернула на место.

– Я иногда сижу на твоей кровати, когда тебя нет дома, и читаю стены. Давно так делала, до всего. Цитаты мне помогают, и теперь они мне действительно нужны.

Она делает паузу.

– И тебе, по-моему, тоже. Пожалуйста, не отчаивайся по моему поводу.

Меган подходит к сестре и обнимает ее. Кейти обнимает ее в ответ, переполненная облегчением, благодарностью и любовью. Их отчужденные тела легко сходятся, их объятие – как счастливое воспоминание. Кейти отступает назад и вытирает глаза.

– Не буду. Обещаю, – говорит Кейти. – Я по тебе скучаю, Мег.

– Я по тебе тоже.

– Я не знала, что ты ценишь все это, что ты это вообще замечаешь. Вообще-то я думала, ты считаешь мои цитаты по йоге глупыми.

– С чего ты взяла?

– Не знаю. Вы меня всегда дразнили насчет очистки соком, и пения, и слов из санскрита.

– Тебя дразнят в основном Джей Джей и Патрик. Мы это не всерьез.

– Да, но ты ни разу не пришла ко мне на занятие.

– Я думала, ты не хочешь, чтобы я приходила. Ты меня никогда не звала, и я решила, что ты не хочешь.

Кейти ждала, что Меган придет к ней на занятие, и когда этого не произошло, решила, что Мег считает йогу ниже своего достоинства, что Кейти ниже ее. А Мег все это время ждала приглашения.

– Конечно, я хочу, чтобы ты пришла, – говорит Кейти.

– Тогда я хочу пойти.

– Это все ерунда, конечно. Мои занятия – вовсе не «Лебединое озеро».

– Это совсем не ерунда. Ты преподаешь йогу. Это очень круто. Я бы с радостью у тебя позанималась. Но я знаю только одну позу, позу танцора. И скорее всего, буду выглядеть дурой.

Кейти с улыбкой качает головой. Меган никогда в жизни не выглядела дурой. Кейти думает про БХ, про то, как спотыкается, падает, гримасничает, роняет вещи отец, каким дураком он выглядит для всех, кто не знает, что с ним. Это будущее Меган.

– Мне так жаль, Мег.

– Все в порядке. Я, знаешь, не завтра умру.

– Нет. Я знаю. Я про то, что мне жаль, что я так долго вела себя с тобой как идиотка.

– А. Мне тоже жаль.

– Жаль, что я потратила впустую столько времени.

По-прежнему держа маркер в руке, Меган возвращается к стене и дописывает цитату, которую возвращала на место, когда вошла Кейти.

«Когда кто-то глубоко тебя любит, это дает тебе силу, когда ты глубоко любишь кого-то, это дает тебе смелость». – Лао Цзы.

– Давай начнем сегодня. Хорошо?

Кейти кивает.

– Погоди, а это что? – говорит она, указывая на стену.

«Не прекращай бой», – Полицейское управление Бостона.

– Это от папы, – говорит Меган. – Тут есть еще пара дополнений.

Взгляд Кейти обходит комнату по периметру, пока не упирается в стену над зеркалом. Она смеется, и Меган с готовностью смеется в ответ, зная, что читает Кейти.

«Эти демоны еще не знают, на кого хлебало раззявили», – Патрик О’Брайен.

А это от мамы. Самая длинная цитата в комнате, написанная курсивом над изголовьем кровати, где три дня назад была смертельная цепочка ЦАГ. Молитва святого Франциска.

– Спасибо, мама, – шепчет Кейти, дочитав.

Ее трогает божественная мудрость всей молитвы, но три слова поют в самом ее сердце, словно хор.

«Где отчаяние – надежду».