Тридцать третья глава
Утренний туман. Через него пробивается луч, оповещая о начале нового дня. Я открываю дверь на балкон и пытаюсь впустить в себя этот свет, чтобы луч пробился и через мой внутренний туман – туман, который застилает мое сознание. Я только что проснулся и встал с постели, но чувствую внутреннюю тяжесть. Мое психическое состояние – это сплошное глубокое расстройство. Я морально изможден, чему частично способствует снотворное, которое мне приходилось принимать почти каждый вечер, чтобы наконец заснуть.
Скоро всё будет в прошлом. Занятия уже закончились. Сегодня мы отправляемся на заключительную экскурсию на выходные.
Я запихиваю в свой рюкзак кое-какую одежду и разные другие вещи. Мин договорилась о том, чтобы мы могли оставить в номерах всё, что нам не понадобится в этой заключительной поездке. Скорее всего, администрации гостиницы эти номера будут не нужны во время нашего отсутствия: кроме редких групп китайских туристов и бизнесменов, мы – единственные гости отеля.
В фойе нас ждет сюрприз. Товарищ Ким стоит вместе с Мин и Ро. «Давайте, поехали закупаться! Всем, что нужно для поездки…»
В машине Ким поздравляет нас с окончанием курсов: «Вы – первые западные студенты, которые прошли программу изучения корейского языка в нашей стране. Вы вошли в историю!»
Он так и сияет, очевидно, он доволен собой не меньше, чем нами. И ему есть чем гордиться. Он распахнул двери одного из самых престижных университетов столицы для внешнего мира. Со стороны это может показаться пустяком, но для Северной Кореи это действительно весьма знаменательное событие. Здесь любой прогресс происходит со скоростью таяния ледников, а каждый шаг вперед, кажется, сопровождается огромным числом шагов назад.
В самой середине улицы Чончхун рассеянная девушка ступает на мостовую, чтобы перейти дорогу как раз перед нами. Вместо того чтобы затормозить, Хва поддает газу и отчаянно гудит, проскакивая буквально в нескольких сантиметрах от девушки. Она оглядывается на нас с ошеломленным выражением лица. Никто не обращает на это внимания. Мы уже привыкли к местным привычкам в сфере дорожного движения.
В универмаге на улице Кванбок Мин и Ким берутся за дело. Они наполняют тележку огромным количеством закусок, пива, воды и сочжу – набирают гораздо больше, чем мы сможем употребить в течение оставшихся трех дней. Ким платит за всё. У меня кончаются воны – местная валюта. Я осознаю, что это может быть одна из последних возможностей сохранить себе парочку Кимов в качестве сувенира. Поэтому я меняю свои евро в деревянном киоске на первом этаже, где располагается пункт обмена валюты. Я получаю несколько старых и новых банкнот достоинством в 5000 вон – самых крупных из имеющихся в обращении. Каждая такая купюра стоит меньше доллара по неофициальному обменному курсу, которым все пользуются. (Сильно сбивает с толку то, что цены во всех магазинах указаны в соответствии с официальным обменным курсом, установленным правительством; этим курсом в реальной жизни никто не пользуется, поэтому у владельцев и кассиров всех магазинчиков под рукой есть калькуляторы для сложных арифметических подсчетов, необходимых для того, чтобы установить окончательную цену в зависимости от того, платите ли вы в вонах или в одной из предпочитаемых тут иностранных валют: американских долларах, евро или китайских юанях.) На старых банкнотах изображен лик Великого Вождя; на новых – место его рождения. Если верить слухам, власти готовятся к выпуску банкнот достоинством в 10 000 северокорейских вон, поэтому возникла необходимость «расчистить» поле для образа отца (который должен красоваться на банкноте самого высокого достоинства). Однако пока это только домыслы.
Когда мы загружаем машину покупками, Ким спрашивает меня, жду ли я этой поездки с нетерпением. «Ты был в горах Кымгансан до этого?» Я отвечаю, что нет, но я бывал в Вонсане – где была наша остановка в этом путешествии.
«Что ты будешь делать на этих выходных?» – спрашиваю я его.
«Сейчас? Мне надо возвращаться в свой офис».
«Серьезно? Почему ты не едешь с нами? Это будет весело».
К удивлению Мин и Ро, он кивает головой в знак согласия. Да, ему хотелось бы посетить горный курорт Кымгансан, который был построен Южной Кореей, а затем, когда отношения между странами заметно ухудшились, оказался фактически заброшенным. И, безусловно, любой повод избежать субботних занятий всегда очень кстати.
* * *
По дороге из города я стал свидетелем того, как полиция вершит правосудие. Три офицера стоят вокруг молодого человека, которому на вид не больше тридцати, и орут на него. Он хорошо одет, в руках держит кожаный портфель для бумаг – всё это выдает его принадлежность к уважаемому среднему классу. Один из полицейских хватает его за шиворот – за воротник его белой модной рубашки – и швыряет на землю. Молодой человек падает у ног другого офицера, который наступает ботинком ему на грудь. Затем парень поднимается на ноги и хватает свой портфель, намереваясь бежать. Второй полицейский выбивает портфель из его рук и бьет парня по лицу, отправляя в нокаут, после чего на этого человека обрушивается град ударов руками и ногами. Несмотря на то что это всё происходит посреди дня на оживленном перекрестке, пешеходы просто проходят мимо, не обращая ни на что внимания – никто не останавливается не только для того, чтобы вмешаться, но и чтобы просто поглазеть. Как будто ничего вообще не происходит.
Мин, которая полностью пропустила этот эпизод, обращает внимание на тревожное выражение моего лица, когда я усиленно кручу головой, стараясь увидеть, чем всё закончится. Но мы едем слишком быстро, и скоро парень и полицейские исчезают из вида, превращаясь в размытое пятно.
«Что? Что случилось? Что-то не так?» – спрашивает она.
«Нет, просто… Там… Полиция… Они избивают парня…»
Мин отвечает пустой и бессмысленной улыбкой, отворачивается и продолжает смотреть в окно, как будто она не поняла ни слова из того, что я только что произнес.
* * *
Долгий путь до Вонсана проходит по гористой местности, на дороге еще больше ям и колдобин, чем обычно. В окно мы видим плодородные поля на пологих склонах гор, обожженных солнцем людей, согнутые спины которых подставлены под беспощадный жар светила, особенно жестокого в эти дни разгара лета. Другие медленно бредут куда-то по обочинам пустынного шоссе или сидят вдоль дороги на корточках, непонятно чего ожидая – как будто что-то должно произойти. Та скука, от которой страдаем мы, – это просто ничто по сравнению с тем, как живут эти люди.
Увидев у Алека наушники, Мин спрашивает, можно ли ей послушать его музыку. Он включает для нее композиции групп «Sleater Kinney», «God Is an Astronaut», «Rise Against» и Мэтта Грешема (более известного под псевдонимом Logistics). «Это напоминает мне ту музыку, которую я слушала на Кубе, – говорит она. – У тебя есть “Green Day”? Или “Matchbox 20”?» Позднее, когда никто ничего якобы не будет видеть, она тайком передаст Алеку пустую флешку и попросит записать на нее некоторые композиции. «Ну, это… типа… против правил, – говорит она, – поэтому не говори ничего другим».
Александр развлекает нас дотошно аккуратным подражанием тому, как говорят по-английски разные народы, для которых английский не является родным языком. Он пытается пародировать индусов, итальянцев, даже своих родных французов, намеренно преувеличивая свой собственный акцент. Корейцам это нравится. Весь микроавтобус сотрясается от хохота. «А теперь давай показывай американца!»
Александр поворачивается ко мне: «Ну, Трэвис, твоя очередь».
«Уффф, у меня не получится…»
«Ну давай! Я вот поиздевался слегка над французами. Давай, покажи, как звучит речь типичного американского туриста!»
Я кашляю, прочищая горло и готовясь воспроизвести деревенское протяжное произношение Джорджа Буша-младшего. Так как сам я из южного штата, для меня не составляет большого труда выдавить из себя несколько фраз о Северной Корее в бушевском стиле.
Корейцы стонут. Сидящий на пассажирском месте Ким хлопает в ладоши, захлебываясь от смеха и будучи не в состоянии произнести ни слова. Моя пародия показывает то, что хорошо знал Хенри Джеймс: редчайшее создание – невинный американец, которого все должны любить словно буйвола, где бы он ни оказался.
* * *
После нескольких часов пути по извилистой дороге мимо пасторальных горных пейзажей и нескольких абсолютно темных туннелей, один из которых протянулся почти на четыре километра, мы прибываем в Вонсан, город на морском побережье, третий по величине в стране. Он известен еще со времен государства Когурё, хотя современное название получил в эпоху Корё. Оно означает, как нам объяснили, «складная ширма». Город так назван из-за вытянутой зигзагообразной формы, которая повторяет изгибы холмов, ведущих к естественной морской гавани. Окружающие Вонсан горы богаты золотом, добыча которого – официальная или подпольная – стала тем делом, которое помогло очень небольшому числу избранных схватить за хвост птицу своей удачи. Самый красивый вид на город открывается из порта: высокие жилые дома, подступающие к воде, торчат как зубы-резцы. Как и Пхеньян, город был полностью разрушен во время Корейской войны, поэтому всё то, что мы видим вокруг, было построено не так давно.
Город-ширма – малая родина Ро, но он не может рассказать о нем что-то особенное. Ро выглядит здесь таким же скучающим и апатичным, как и в Пхеньяне.
Мы сразу же отправляемся на пляж. На пути к нему местный дорожный полицейский делает знак, прося нас остановиться. «Наплевать на этого засранца», – бурчит товарищ Ким на ухо Хва. Мы проезжаем мимо.
Тридцать четвертая глава
Когда я был в Сеуле, я встречался с несколькими беженцами из Северной Кореи. Одна из них, ставшая моим близким другом, Ынчжу, выросла в Вонсане. Мне интересно, знает ли Ро Ынчжу и ее семью – но я прекрасно понимаю, что лучше не спрашивать. За исключением нескольких коротких периодов, когда она жила в Пхеньяне, здесь она провела всю свою жизнь до восемнадцати лет, после чего начался ее долгий и опасный путь на Юг по стопам ее матери, которая бежала за несколько месяцев до этого. А через какое-то время тот же путь проделал и младший брат Ынчжу. Своего отца она не видела с тех пор ни разу, он должен и сейчас жить где-то здесь.
Я познакомился с Ынчжу через общего друга, и мы как-то сразу нашли общий язык. В этом было много необычного: для меня – встретить северокорейскую женщину на Юге, а для нее – американца, который до этого побывал в ее родном городе. К счастью, Ынчжу оказалась очень вдумчивой и ясно выражающей свои мысли женщиной. В течение многих часов, проведенных с ней, я просто сидел и слушал подробнейший автобиографический рассказ, отличавшийся объективностью и некой отстраненностью, что поразило меня, так как я понимал, какую боль она пережила.
Большинство беженцев, которых я встречал в Южной Корее, происходили из провинций, граничащих с Китаем. Несмотря на то что эта граница очень тщательно охраняется с северокорейской стороны, не составляет большого труда ее пересечь, в то время как демилитаризованная зона абсолютно непроницаема и по обе стороны от демаркационной линии километры минных полей. Китайско-корейская граница проходит по естественным географическим линиям – рекам Амноккан и Туманган, а также по непроходимой горе Пэктусан. В некоторых местах эти реки становятся настолько узкими, что их можно просто перепрыгнуть. Поэтому со времен голода 1990-х, подкупив пограничников сигаретами или твердой валютой, любой может пересечь границу в обе стороны относительно спокойно. Многие мелкие торговцы поступают именно так, привозя таким образом различное китайское барахло для продажи на местных рынках.
Граница находится далеко от Вонсана, но при помощи «правильных» посредников путешествие к ней отсюда и переход на ту сторону можно довольно легко организовать за соответствующую цену.
* * *
За восемнадцать лет, проведенных на родине, у Ынчжу были и взлеты, и падения. Она происходит из образованной семьи, находившейся на достойной позиции в системе сонбун. Отец – ученый, дед – университетский профессор. Они жили в доме, построенном ее отцом собственными руками, в пригороде Вонсана. Когда Ынчжу была ребенком, учителя заметили у нее способности к пению и танцам, родители сделали всё, чтобы развить эти таланты. Она прошла через несколько прослушиваний, и ее приняли в кружок местного дворца пионеров. Выступления стали ее жизнью, а после нескольких лет обучения ее взяли в элитный коллектив юных певцов. Неделями она была вдали от дома, в Пхеньяне, живя в гостинице «Потхонган». По ночам ее вместе с другими девочками из труппы сажали в автобус с настолько сильно затемненными стеклами, что они не могли видеть, куда едут. Их привозили на роскошные вечеринки, которые проходили в скрытых от посторонних глаз резиденциях, где девочки пели и танцевали перед Ким Чен Иром и его приближенными.
Но наступление «Трудного похода» положило конец относительно идиллическим детским годам Ынчжу. Вон-сан, как и бо́льшую часть страны, очень сильно затронула финансовая катастрофа, которая привела к крушению системы распределения продовольствия и голоду. Трупы умерших людей валялись вокруг вокзала, на городских улицах, в окружавших дом Ынчжу горах, в которые отчаявшиеся люди уходили в поисках хоть какой-нибудь еды. Воры регулярно вторгались в их дом, чтобы утащить то, что можно съесть или продать. Мать Ынчжу стала нелегально ездить в Китай, чтобы контрабандой привозить продукты и предметы первой необходимости, которые Ынчжу и ее брат – в то время шестилетний мальчик – продавали на черных рынках, процветавших на задворках Вонсана.
Ынчжу говорила, что половина ее одноклассников умерли. Однажды их учительница не пришла в школу. Дети тогда поняли, что их может ждать такая же участь. В результате большинство или умерли от голода, или стали страдать от болезней, вызванных голодом, от которых они так и не смогли вылечиться. Многие погибали из-за несчастных случаев на производстве и под обломками обветшавших зданий. Когда фабрики были остановлены, рабочие перестали появляться на службе. Люди стали рыскать повсюду внутри ветхих заводских корпусов в поисках всего, что можно было продать – от простаивающего оборудования и фрагментов строительных конструкций до болтов и медной проволоки.
Гористая местность, окружающая Вонсан, вообще-то очень богата природными ресурсами, которые правительство не смогло использовать с умом на долговременной основе – из-за своей полной бездарности, неумелости, коррумпированности и систематического предпочтения разных форм политической лояльности экономическому прагматизму. Родители Ынчжу были достаточно умны, поэтому вложили свои сбережения в золото, которое из-за невежества и некомпетентности власти можно было скупать за копейки – в разы дешевле реальной цены. Эти умные инвестиции и были одной из причин, по которой Ынчжу удалось избежать участи своих друзей и одноклассников. Для того чтобы заработать дополнительные деньги, Ынчжу стала ездить в небольшую деревушку Хэчжон, которая находится за пределами Пхеньяна. Там дети – начиная с четырех-пяти лет – работали в золотодобывающих шахтах в опасных условиях. Гибель детей и взрослых рабочих из-за нескоординированных взрывов динамита была обычным делом. Также многие просто падали в глубину шахт, так как им приходилось работать без какой-либо страховки. Несмотря на эти опасности, Ынчжу решила работать там. В шахте можно было заработать значительно больше денег, чем перепродавая еду на рынках, где приходилось всё время быть настороже – повсюду рыскали воры.
У Ынчжу развился некий иммунитет к зловонию, исходившему от разлагавшихся трупов, валявшихся на каждом углу. Мертвые тела стали просто досадным неудобством, к которому быстро привыкаешь. Но вдруг ее отец – совсем нерелигиозный человек – приобщился к странноватым, псевдошаманским практикам. Каждый раз, когда он натыкался на тело мертвого, он поднимал труп, взваливал себе на плечо и приносил домой, несмотря на протесты матери Ынчжу. Потом он одевал мертвеца. Тем, кто совершенно точно умер от голода, он клал в рот немного риса. В семье все традиционно спали вместе на полу, который обогревался с помощью системы ондоль. Трупы, принесенные отцом Ынчжу, находились в той же комнате. В разгар зимы, когда температура опускалась сильно ниже нуля градусов, мертвые тела отец клал в самые теплые места комнаты. Наутро семья волочила чужое мертвое тело в горы, чтобы похоронить, что требовало многих часов тяжелой работы – грунт был насквозь промерзшим.
Как это ни странно, Ынчжу утверждает, что это не было эксцентрическим чудачеством ее отца. Многие другие поступали точно так же, заботясь об умерших, исполняя погребальный ритуал, хороня совершенно незнакомых людей. Несмотря на отчаяние, безумные низкие поступки, на которые шли люди, пытаясь выжить, было также менее заметное стремление сохранить остатки человеческого достоинства во время «Трудного похода».
Те страшные дни навсегда остались в памяти людей. До сих пор Ынчжу являются призраки тех мертвецов. По ночам она иногда страдает лунатизмом. Однажды, вскоре после ее приезда в Сеул, полиция обнаружила ее идущей по улице ночью в сомнамбулическом состоянии. Полицейским удалось привести ее в сознание, и они отвезли ее домой.
Те мертвые. Она не знает их имен, но отчетливо помнит лицо каждого из тех, кого отец приносил в их дом. Она уже забыла лицо своего отца, но только не ТЕ лица. Ночные кошмары заставляют ее помнить этих людей и ни в коем случае не забывать.
«Чтоб ты жил в эпоху перемен» – так звучит апокрифичное китайское проклятье. Все члены семьи Ынчжу выжили в период «Трудного похода». Но если знать, что ожидало их впереди, этот факт может вызвать смешанные чувства.
Тридцать пятая глава
На пляже Вонсана процветает сегрегация: одна часть предназначена только для корейцев, другая – для иностранцев. Они разделены деревянным молом, заходящим в море, по обеим сторонам которого находятся плавучие платформы-плоты с вышками для прыжков в воду. Как и во время других моих поездок, мы оказались единственными посетителями на «иностранной» части. На корейской – яблоку негде упасть.
Мы с Александром плывем к этим платформам. Алек, который не умеет плавать, остался на берегу с нашими корейцами, которые уже набросились на купленные закуски.
«Я кое-что хочу показать тебе, – рассекая воду, говорит Александр, и я вижу озорной блеск в его глазах. – Но ты должен делать то, что я тебе говорю».
Мы выбираемся из воды на плот. Деревянный настил наполовину сгнил, основание проржавело. Всё это выглядит небезопасно. Кроме того, я боюсь высоты.
Александр настаивает, что мы должны забраться на самый верх. «Ни за что», – говорю я ему. Но в конце концов с дрожью в коленях я следую за ним.
«Вон там, – он указывает куда-то движением головы. – Ты видишь это?» Он не хочет, чтобы было заметно, как он показывает на какой-то объект – вдруг с берега за нами наблюдают.
«Вижу что? Я вижу “Сондовон”», – я чувствую, что меня сейчас вырвет. Надо срочно спускаться.
Детский лагерь «Сондовон». Летний лагерь, куда родители из дружественных социалистических стран могут отправлять своих детей на летние каникулы. Он всё еще работает, хотя мне трудно представить, что многие родители решаются в эти дни отправлять своих детей отдыхать в Северную Корею.
«Нет, смотри внимательнее, – говорит Александр, – за лагерем. Ты видишь это? Те здания на холмах. На другой стороне».
Я напряженно всматриваюсь, но без очков могу различить только верхушки крыш.
«Это – ЕГО дом, – говорит Александр. – Номера Третьего. Там он принимал Родмана. Ты можешь рассмотреть дом на картах гугла».
В самом деле, известно, что у Маршала есть резиденция в Вонсане. Но я никогда не думал, что ее можно разглядеть с вышки для прыжков в воду. В Сеуле я встречался с одним канадцем, который сопровождал Родмана в той поездке в качестве переводчика. Он упоминал Вонсан. Говорил, что они с Маршалом даже катались на водных мотоциклах, – хотя картину этого действа мне очень трудно себе представить.
«Этот плот памятен мне еще и по другой причине, – продолжает Александр, обозревая окружающий морской пейзаж. – Во время моей первой поездки в 2012 году я купался тут сам по себе. Вокруг было много богатеньких деток из элитных семей, приехавших из Пхеньяна. Один их них говорил по-французски – он до этого учился в Париже. Поэтому у нас с ним состоялся разговор, который никто из окружающих не мог понимать. Он спросил меня, что я думаю о его стране. В ответ я выжал из себя стандартные вежливые слова, которые каждый из нас, наверное, сказал бы в такой ситуации. Он согласился и в ответ тоже добавил несколько стандартных и вежливых фраз. Затем была тяжелая пауза. А потом – я не знаю, что подвигло меня сказать ему это, может быть то, что мы были тут, плескались в море вдалеке от всей политической напыщенности, которая осталась на берегу. Я сказал ему: “Но на самом деле я не верю ничему из этого”. Он только улыбнулся и коротко ответил: “Я тоже”».
* * *
Мы решаем подплыть к плоту, находящемуся на корейской стороне. Кажется, это не возбраняется – вода для всех одна, но вот смешиваться с местной толпой на берегу уже непозволительно. Возможно, в этом есть какая-то скрытая логика. А может быть, просто один из вождей, особо не подумав и не имея в виду ничего принципиального, брякнул очередную директиву.
Дюжина молодых парней барахтаются в воде, держась за плот. Они нервно смотрят на нас, пока мы подплываем. В это время Ро уже догнал нас, плывя брассом позади. Он взбирается по лестнице на плот. Я спрашиваю, будет ли он нырять, показывая на вышку. «Я? – смеется он. – Нет, я, как и ты, боюсь высоты».
«Давай, Трэвис, – подзуживает Александр, взобравшись до середины лестницы. – Отсюда вид будет еще лучше», – говорит он сквозь зубы.
Все вокруг охают и ахают при виде иностранца, поднимающегося на самый высокий трамплин и, после короткого осмотра горизонта, грациозно ныряющего в воду. В более юном возрасте Александр тренировался и даже мог стать профессиональным прыгуном в воду. С тех пор он набрал несколько килограммов, но до сих пор сохраняет соответствующую выправку и может делать впечатляющие прыжки.
У меня нет никакого желания залезать на самую верхотуру. Вышки тут в еще более плачевном состоянии, чем те, которые были на «иностранной» стороне мола: их используют гораздо чаще. В широкие щели между досками настила можно видеть находящиеся внизу боны всей платформы и морскую пучину, что только усиливает паранойю акрофоба.
Я на онемевших ногах направляюсь к краю второго по высоте трамплина. Громкий звук откуда-то сзади пугает меня – я застываю на месте. Тинейджер без одной ноги пропрыгивает мимо – можно нырять только по одному. Он быстро, но внимательно меня оглядывает, а затем ковыляет к самому краю. Культя его правой ноги напоминает завернувшуюся крайнюю плоть. Он кричит куда-то вниз своим друзьям, находящимся на плоту ниже, – они орут ему в ответ. Последний прыжок, и он устремляется вниз, навстречу зеленой ряби Восточного моря.
* * *
Выбравшись на берег, мы видим, что Мин, Хва и Ким резвятся на песке, как дети. Алек сидит на пляжном полотенце, бесстрастно смотря на то, как Хва снова и снова ныряет в воду, каждый раз возвращаясь на берег с пригоршней моллюсков – он научился этому в армии, так как солдатам часто приходилось самостоятельно добывать себе пропитание. А этот пляж – просто золотая жила для добычи моллюсков: иностранцы сюда приезжают нечасто. Чем больше моллюсков он приносит, тем более возбужденным становится. Мы возьмем их с собой в гостиницу и передадим поварам, чтобы они приготовили нам ужин из них.
В это время Мин и Ким заняты тем, что рисуют на песке большими пальцами ног огромные сердца и фотографируют это на телефоны. Ким пишет в середине одного из них имя своей дочери. Мин выводит имя парня, который ей нравится, снимает получившееся, а затем быстро стирает рисунок, видя приближающегося Александра, завернутого в полотенце.
Тридцать шестая глава
Когда Ынчжу было шестнадцать, по какой-то ей самой до сих пор не понятной причине одна из ближайших подруг донесла на нее. Повибу устроили обыск и обнаружили пару южнокорейских компакт-дисков с поп-музыкой. Ее посадили в тюрьму.
Там ее каждую ночь избивали тюремные охранники. Без всякого повода – просто так. Побои были сильными и жестокими – Ынчжу постоянно теряла сознание. Но ей удалось избежать участи одной из своих сокамерниц, которую каждую ночь уводили куда-то и насиловали. Эта девушка, рассказывала Ынчжу, стала как зомби. В течение дня она, не шевелясь, тупо смотрела перед собой пустым взглядом, не моргая и не говоря ни слова.
Ынчжу перестала умываться, измазывала свои волосы грязью, в общем, делала всё, чтобы выглядеть как можно более уродливо и не вызывать у охранников желания дотрагиваться до нее.
Наконец, через два месяца ее родителям удалось собрать достаточно денег, чтобы дать взятку кому надо. Ее выпустили.
* * *
В отличие от большинства северокорейских беженцев, которые осели на Юге, Ынчжу бежала из КНДР из-за проблем не экономических, а политических. Ее дед, университетский профессор, ближе к концу жизни вдруг стал ощущать, что у него открылись глаза на происходящее в стране; или просто к старости у него стал слишком длинным язык – это как посмотреть. Он начал болтать много лишнего. Высказывать студентам и коллегам свое мнение слишком свободно. Забавные, анекдотичные идеи – опасные идеи. Он говорил вещи, о которых опасно думать, не то что произносить их вслух. Например, о том, что общество, в котором все живут, не является ИСТИННО социалистическим. Что товарищ Ким Чен Ир на самом деле нисколько не заботится о своем народе. Что ИСТИННЫЙ вождь никогда бы не позволил голодать народу, транжиря деньги на военные цели вместо решения проблем продовольствия. США, конечно, виноваты, но лишь отчасти, а другой корень зла – здесь, в самом Чосоне. Что, объединившись, люди смогут изменить существующее положение вещей и построить на родине НАСТОЯЩИЙ социализм.
Последней каплей стал случай, когда деда пригласили прочитать лекцию в Пхеньяне, во время которой он опять не уследил за языком. Однажды, вскоре после его возвращения в Вонсан, он направлялся к дому Ынчжу, чтобы навестить семью своей дочери. Он не успел дойти до входной двери, как к дому подъехал черный автомобиль. Из него выскочили два человека, схватили деда, затолкали его в машину и умчались.
Семья Ынчжу обратилась в полицию. Они обращались в местное бюро госбезопасности. В партийную ячейку. Во все мыслимые инстанции, которые только могли прийти в голову. И днем и ночью они пытались узнать, что случилось с их дедом. Никто не давал никакой информации.
Через восемь месяцев им позвонили. «У нас ваш отец, – сказал полицейский матери Ынчжу. – Вы можете приехать и забрать его тело».
* * *
Тело деда было почти неузнаваемо из-за следов побоев. Ынчжу даже не могла попытаться представить те бесконечные боль и мучения, которые он вынес. За эти восемь месяцев они сломали каждую кость его тела.
Сегодня она испытывает к своему деду смешанные чувства. «Он – мой герой, – говорит она голосом, наполненным любовью и восхищением его смелостью. А затем, через несколько минут произносит: – Как так случилось, что он оказался настолько глуп? Почему он говорил все эти вещи? О чем, черт возьми, он думал?» После того как деда похоронили, семье Ынчжу не было никакого смысла оставаться в Вонсане, в Северной Корее. Ее дед настолько «испортил» положение семьи в системе сонбун, что их дни в артистическом коллективе были сочтены. Ынчжу уже никогда бы не позволили петь и танцевать на сцене. А искусство было ее жизнью, которая в восемнадцать лет просто закончилась.
Тридцать седьмая глава
На закате мы заселяемся в гостиницу «Тонмён», здание которой являет собой образец причудливого архитектурного шедевра. Сооружение чудесным образом выглядит одновременно и безнадежно устаревшим, и похожим на прототип чего-то из будущего. Или можно сказать так: это проект, выполненный какой-то молодежной, даже студенческой архитектурной студией, которому в любой другой стране не дали бы зеленый свет. Сооружение в форме бриллианта стоит прямо на берегу, в месте, где шаткий мостик дает начало пирсу Чандок. Внутри гостиницу недавно перекрасили в темно-синие цвета – во время моего первого ее посещения в 2012 году преобладали зеленоватые оттенки цвета морской волны. Направо от входа в основное девятиэтажное здание отеля выступом расположилось еще одно, уже двухэтажное, похожее на пристройку здание в стиле модерн – как будто кто-то задним числом решил, что оно будет тут уместно. Оно заканчивается у начала пирса элегантной, извивающейся змеей лестницей, по которой с уровня земли можно подняться на балкон, тянущийся вдоль торца здания. С него открываются потрясающие виды на море.
Мы входим в темное фойе. За пределами столицы электричество используют особенно экономно, даже в тех зданиях, которые предназначены для иностранных туристов. Я бросаю косые взгляды, чтобы рассмотреть детали аляповатых скульптур фантастических морских созданий, которые приветствуют нас при входе: огромные пластиковые омары и морские ежи в окружении комнатных растений в горшках, картину завершают многочисленные композиции разнообразных ракушек на фоне синего скалистого пейзажа. Круглое внутреннее пространство, простирающееся вверх до самого последнего этажа, позволяет, задрав голову, увидеть потолок, с которого свисает массивная люстра с длинными щупальцеобразными лентами, увешанными фальшивыми бриллиантами.
Из своего номера я могу наблюдать ежедневное представление – заход солнца, которое скрывается за горами, вырастающими, кажется, прямо из Восточного моря. Получилось так, что я заселился в самый «правильный» момент. Я сижу на одном из низких стульев, расставленных как раз прямо у окна, и становлюсь зрителем этого природного действа, жадно впитываю в себя каждую его секунду, пока горы не поглощают полностью золотой шар, а расцвеченное небо не сменяется ночным.
Вдоль всего пирса местные жители взбираются по наваленным здоровенным камням в поисках моллюсков и других вкусных даров моря. Пирс заканчивается небольшим островком, где установлен маяк, с высоты которого должна открываться одна из самых впечатляющих панорам Вонсана. Я вспоминаю попытку пробраться туда в одну из моих предыдущих поездок: как пришлось перешагивать через тела двух в стельку пьяных людей, которые спали на ступенях маяка. Я попытался войти внутрь, но дверь была заперта. Пришлось разворачиваться. Тогда я побрел к стихийному рыбному рынку, который устроили предприимчивые местные жители. Там какая-то женщина с ведром и парой ножей организовала импровизированный ресторанчик. За какую-то смешную сумму, равную нескольким центам, я с удовольствием отведал на завтрак сашими, которые были тут же при мне приготовлены из свежевыловленной рыбы.
Гостиничные коридоры постоянно погружены во мрак, что серьезно затрудняет передвижение, особенно ночью. По пути в ресторан я решил подняться до восьмого этажа – может быть, я наткнусь на Марка или Саймона. Они говорили мне в Пхеньяне, что арендуют здесь целый этаж под нужды своей северокорейской штаб-квартиры. И действительно, я заметил группу китайских бизнесменов, которые болтались по коридорам и курили. Но внешне они не были похожи на таких любителей заложить за воротник, как наши знакомые из отеля «Сосан». Я подумал, что стоит спросить: не здесь ли сейчас Марк или Саймон. Но инстинктивно понял, что лучше от этого воздержаться.
Товарищ Ким зарезервировал для нашей группы небольшой приватный зал. Там, на большом экране, вместо стандартного концерта группы «Моранбон» или вечерних новостей – мультфильм «Кунг-фу панда». С первой секунды, как только мы вошли в этот зал, глаза всех наших корейцев прилипли к экрану. Они восхищены каждой деталью фильма: изощренными анимационными приемами, изобретательностью, с которой действующие герои наделены сверхъестественными акробатическими способностями, напряжением и юмором развивающегося сюжета, запоминающейся музыкой. Я думаю, что так же зачарованно иностранцы наблюдают за «Массовыми играми».
Официантка накрывает богатый стол. Тут и нэнмён, и жареная курица, и омлет на чугунной сковородке, и капуста кимчхи, и пульгоги, и оладьи из маша, и картофельный салат, и рис. Вдобавок предлагаются несколько блюд западной кухни – спагетти, картофель фри. Еще на столе крабы и моллюски, которые выловил Хва, а также другие свежие дары Восточного моря: минтай и сельдь, макрель и треска – под шубой из зелени и специй.
Всё это сдабривается огромным количеством выпивки, закупленной в том пхеньянском универмаге и разлитой сейчас по небольшим рюмкам. Мы наливаем напитки друг другу, следуя корейскому обычаю никогда за столом ничего не брать самим. Трапеза в самом разгаре, веселая болтовня иногда прерывается зачарованными взглядами на экран и комментариями по поводу фильма, от которых корейцы не могут удержаться. Мин с гордостью демонстрирует, что знакома с этой лентой, выдавая реплики героев за секунду до того, как они их произнесут. Наконец, после еды зажигаются сигареты, я отдаю себя во власть легкому хмельному туману в моей голове, дружески болтая со всеми в весьма расслабленном состоянии – после того, как почти месяц я постоянно был в компании всех этих людей. Я понижаю свою бдительность до минимально разумного уровня – то есть до следующего перед полной беспечностью.
Не вставая, Ким начинает свою речь.
«Множество иностранцев, посещающих нашу страну, не понимают ее, – говорит он. – Мне кажется, что причины этого достаточно ясны. Это всё потому, что мы – социалистическая страна. У нас всё происходит иначе, чем в других странах. И мы это знаем. Но вот вы, джентльмены… – он поворачивается к нам троим, – вы не такие, как все. Вы не обычные туристы. И мне кажется, все мы в КГТК осознаём это. Самое главное, что меня лично интересует в таких проектах, это их нацеленность на интеллектуалов. Я не хочу общаться с ОБЫЧНЫМИ людьми».
Для товарища Кима это было не первое и не случайное упоминание ОБЫЧНЫХ людей. Я начинаю понимать, что это значит, что он имеет в виду. Тот молодой человек на пляже в Нампхо, который хотел попрактиковаться в английском и сказал, что он просто ОБЫЧНЫЙ рабочий. Мин, предупреждавшая нас о том, чтобы мы никогда не уходили прогуляться при ОБЫЧНОМ гиде. В этом содержится скрытая отсылка к классовой системе, которой, как говорят, вообще не существует. Принадлежность к элите или негласный статус тончжу – вот что, по-видимому, превращает ОБЫЧНОГО человека в ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОГО.
«Вы достаточно хорошо понимаете нашу страну, – продолжает Ким, – то, как у нас тут всё устроено. Именно поэтому, Алек, твоя “Tongil Tours” так отличается от других турфирм. Я хочу еще раз сказать, что КГТК всегда будет рада приветствовать тебя в нашей стране. И будет стремиться удовлетворить интересы и любопытство таких интеллектуалов, как ты».
Мы поднимаем рюмки и произносим слова благодарности и признательности товарищу Киму. Последняя благодарность относится к фильму «Кунг-фу панда», на фоне которого происходит обмен любезностями.
«Конечно, – добавляет товарищ Ким, – один из важнейших вопросов – это безопасность. Особенно для американцев».
Он поворачивается ко мне.
«И я, и Алек – мы с очень большим вниманием отнеслись к этому. Я всё обговорил со своим человеком в Министерстве иностранных дел, – шепчет он. – Когда ты путешествуешь с нами, Трэвис, ты можешь ни о чем не волноваться».
Он подмигивает. Я улыбаюсь в ответ, не зная, что сказать.
По пути к лифту Ро хватает меня за руку, на его лице широкая и искренняя улыбка. «Товарищ, – начинает он, – пожалуйста, пообещай мне одну вещь».
«Да?»
«Пообещай, что ты всегда будешь добром вспоминать о нашей… – я чувствую, что непроизвольно закатываю глаза, ожидая очередной напыщенный националистический пассаж, которые обычно так и рвутся у северокорейцев наружу, когда они наберутся достаточно, – …компании».
ЧТОООО? Он и правда сказал «о нашей компании»? Не о «нашей стране»? Ну тогда всё в порядке. В изумлении я сделал небольшой шаг назад, улыбнулся и крепко пожал ему руку.
«Не беспокойся, – говорю я. – Для КГТК всегда останется место в моем сердце».
Тридцать восьмая глава
Мать Ынчжу бежала первой. Она была одной из тех, кто хорошо знал маршрут. Через несколько месяцев ей через посредника удалось вытащить и дочь. Они осели в Шэньяне в 2006 году. Вскоре они скопили достаточно денег, продавая самостоятельно сшитые корейские традиционные одежды, чтобы попытаться вытащить брата Ынчжу. В Шэньяне живет большая корейская колония, в которую входят и беженцы с Севера. Для них это опасное место, как и весь Китай, поскольку полиция время от времени устраивает облавы. Если бы их поймали, то выслали бы обратно в Северную Корею, где их ждала бы неминуемая, быстрая и мучительная смерть в одном из концентрационных лагерей. Им удалось избежать этого. Они трудились, пока не накопили достаточно денег, чтобы заплатить посреднику, который взялся провести их по последней части запланированного матерью маршрута – через Лаос и Таиланд – в Южную Корею.
* * *
Проблемы у Ынчжу с прибытием на Юг не закончились. Они с матерью всегда хотели вытащить и отца, чтобы семья воссоединилась. Для этого надо было скопить еще больше денег для оплаты посредников: устроить побег для мужчин было всегда труднее, а значит, и дороже, чем для женщин. Если женщина может быть просто домохозяйкой, то мужчина обязан работать на государство. Соответственно мужчины находились под более пристальным контролем, им было очень трудно исчезнуть на необходимое время, чтобы добраться до границы с Китаем и перейти ее.
Посредники в таких делах – одни из богатейших людей с огромными связями. Они ведут полукриминальный образ жизни. Их род занятий считается преступным, а поэтому им постоянно требуются большие суммы наличных денег, чтобы давать взятки чиновникам, которые в ответ закрывают глаза на всё и позволяют вести этот бизнес. Поэтому они не испытывают угрызений совести, когда в трудные времена им приходится шантажировать своих бывших клиентов. У их клиентов, как правило, на Севере есть близкие, которые находятся в очень уязвимом положении. Если властям станет известно, что какой-то член семьи сбежал в Южную Корею, то всю семью ждет суровое наказание. (Недавно Пхеньян постарался развеять это убеждение, пользуясь случаем с одним высокопоставленным беженцем. Тхэ Ёнхо был советником посольства КНДР в Лондоне и бежал в Южную Корею. Через месяц после побега корреспонденту CNN Уил Рипли ко всеобщему изумлению разрешили снять удивительный репортаж, встретившись с братом и сестрой Тхэ и взяв у них интервью в одном из их домов в Пхеньяне. Они выглядели вполне нормально – были здоровыми. Сестра заявила, что никого в семье не наказали. Брат, однако, намекнул на неизбежное понижение в ранге в системе сонбун. «Если мне не удастся смыть это позорное пятно самому, – сказал он, – то моим сыновьям и последующим поколениям придется работать усерднее, чтобы заплатить за это».)
Когда Ынчжу вместе с матерью и братом стали обживаться на Юге, стремясь заработать как можно больше денег, чтобы заплатить за отца, посредник с Севера начал угрожать им. Он говорил, что доложит властям об их побеге, что неизбежно приведет к аресту их отца, если не получит от них взятку за свое молчание. Семья Ынчжу переживала настоящую психологическую пытку из-за шантажа, пока в один момент не приняла болезненное решение прервать все связи с этим посредником, оставив мечту когда-либо воссоединиться с главой семейства.
Тридцать девятая глава
Утром меня разбудил звук, который я могу описать не иначе как хруст. Неужели сломался кондиционер? Или где-то пожар? Я вскакиваю с постели, пытаясь понять, в чем дело. Кажется, что звук идет со стороны окна, поэтому я поднимаю жалюзи. Семью этажами ниже, прямо под моей комнатой, бригада «добровольцев» примерно из тридцати пяти человек, усердно орудуя кувалдами, разбивает камни. Это наказание моей ленивой буржуазной заднице за то, что осмелился спать аж до семи утра в воскресенье. До этого я думал, что воскресенье – это общепризнанный выходной абсолютно для всех. Ну, по крайней мере, не в Вонсане.
Я принимаю душ, после чего поднимаюсь на завтрак. Я чувствую себя, к большому удивлению, достаточно хорошо, как будто вчерашние возлияния не имели никаких последствий. Остальные уже сидят за столом. В этот раз мы завтракаем все вместе в зале, окна которого выходят на гавань. Мин особенно энергична и болтлива. Она спрашивает о моей учебе в университете, пока официантка наливает мне кофе. Мин знает, что я только что закончил свою кандидатскую диссертацию в Королевском колледже искусств в Лондоне, но ее интересуют мои студенческие годы в Нью-Йорке. Я говорю, что изучал литературу и философию. Она спрашивает, придерживаюсь ли я каких-то «официальных» философских взглядов. Я задаю ей встречный вопрос, прося уточнить, что она имеет в виду. «Ну ты знаешь, что у нас в Корее есть идеи чучхе, – отвечает она. – Есть ли какая-нибудь официальная философия в Америке или Германии?»
Я говорю, что нет: на Западе философия существует отдельно от государства. Что нет какой-либо центральной идеи, обобщающей все взгляды на жизнь и действительность. Вместо этого философия для европейцев – бесконечный поиск истины, который по своей сути никогда не может закончиться какой-либо финальной точкой.
Она явно не удовлетворена моим ответом.
«Есть одна притча, которую я очень люблю, по-моему, в ней есть серьезный философский заряд, – говорю я. – Ты слышала о Сократе, который считается отцом-основателем всей западной философии?»
Мин кивает – ну, слава богу, хоть что-то.
«Его как-то спросили, кто в Афинах самый большой мудрец. Он ответил: “Я не знаю. Я знаком со многими мудрыми людьми, но не могу сказать, кто из них самый умный. Дайте мне неделю, чтобы поразмыслить над этим”. После этого он стал ходить по Афинам, беседуя со всеми мудрыми мужчинами и женщинами, которых он встречал на пути, расспрашивая их обо всем, что они знали. Через неделю он вернулся к человеку, который задал тот вопрос, и сказал: “Я понял. Самый мудрый человек в Афинах – это я”. Его собеседник был ошеломлен. Как Сократ смог прийти к такому выводу? “Потому что, – сказал Сократ, – я единственный человек, который знает, что ничего не знает”».
Мин смеется, но остается озадаченной. «Но что это значит?» – спрашивает она.
«Ну это показывает, – пытаюсь растолковать я, – как работает философия – по крайней мере, в западном ее понимании».
«Но как это возможно – быть умным и не знать ничего?»
«Он не сказал, что он ничего не знает. Он сказал, что ЗНАЕТ, ЧТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ. Философия – это знание о знании, это мысли о мышлении. Поэтому притча означает, как я думаю, что уверенность в чем-либо является иллюзией. Даже если нам говорят о чем-то как о несомненном факте, мы никогда не сможем быть до конца уверенными, что это истинно. Поэтому Сократ и говорит, что не существует в мире такой вещи, как полная определенность. Всегда существует вероятность, что воспринимаемое нами как правда, то, о чем нам сказали как о правде, является иллюзией или пропагандой. В каком-то смысле, в мире нет ничего, что абсолютно истинно, – существуют только более или менее весомые доводы в пользу той или иной правды».
Мин обдумывает это, а Ро переводит притчу для Хва, который наблюдает за нашим разговором с огромным любопытством. После того как Ро закончил, Хва выдает такой же смешок, что и Мин, а затем бросает на меня тяжелый взгляд. Ро и Хва обсуждают притчу друг с другом, а затем Мин пересказывает им мою интерпретацию. Хва замирает, обдумывая услышанное, а затем возвращается к своей тарелке супа из соевой пасты.
Александр свирепо смотрит на меня через стол с гримасой на лице. ЧТО? – беззвучно спрашиваю я одними губами. Я старался быть максимально осмотрительным, ничего не утверждать прямо, хотя вполне осознаю, насколько опасными могут быть смысл и подтекст этой притчи и выводы, которые можно сделать из моих рассуждений. Но я не хочу беспокоиться об этом. Может быть, это неосмотрительно, но мне плевать. Я даже чувствую некоторое облегчение. Мое выступление не является каким-то вызывающим жестом неповиновения – оно скорее направлено в сторону самоутверждения. Оно в большей степени предназначено для меня самого, чем для них. Это способ продемонстрировать самому себе, что я до сих пор твердо стою на земле, принадлежу реальному миру в значительно большей степени, чем той паутине, в которой я пока что барахтаюсь.
Я заканчиваю завтракать в состоянии полного спокойствия и расслабления – так правоверный католик должен чувствовать себя после утренней исповеди: освобожденным от психологического бремени, прощенным и благословленным на дальнейшие действия.
Я возвращаюсь в свой номер, собираю вещи и готовлюсь к выезду. Хруст всё еще доносится с улицы. Я выглядываю из окна. Они все до сих пор там – граждане Вонсана, орудуют кувалдами, превращая камни в щебень. Они будут это делать всё утро. Разбивать большие камни в железных кандалах / Разбивать камни и отбывать свое время.
Сороковая глава
Через несколько месяцев после того, как Ынчжу обосновалась в Сеуле, один из крупнейших новостных телеканалов попросил ее дать им интервью и рассказать о том, как она себя чувствует, будучи беженкой. Достаточно стандартная просьба: северокорейские беженцы страдают от постоянной дискриминации на Юге, что, в частности, выражается в особых трудностях при поиске достойной работы. Поэтому одна из немногих возможностей получить какой-то дополнительный заработок – продать свою историю журналистам. Ынчжу согласилась на интервью, оговорив при этом одно условие: на экране лицо должно быть размыто, чтобы невозможно было узнать ее, – так она хотела защитить отца, остававшегося в Вонсане.
Когда интервью показали по телевидению, Ынчжу, к своему ужасу и негодованию, увидела, что телекомпания не сделала ничего, чтобы скрыть ее лицо. Она обратилась к юристу, чтобы подать иск за нарушение условий договора.
«Но ведь вы – актриса, – выдвинул встречный аргумент представитель телеканала. – Разве вы не хотите стать известной? Сейчас все знают вас. Это может очень помочь развитию вашей карьеры!»
«Нет, – ответила она. – Я выступала на сцене. Я не хочу быть известной на телевидении, тем более подвергая опасности своего отца».
Когда стало ясно, что Ынчжу не собирается отзывать иск, юридический представитель телеканала поднял ставки в игре. Он сказал, что, если она продолжит себя вести в таком же духе, ей ничего не светит в Южной Корее. У нее будет репутация трудного человека, с которым не стоит иметь никаких дел, что она просто склочное отродье, никто не возьмет ее на работу и неудачи будут преследовать ее всю жизнь. Она над этим задумалась. В конце концов, она только приехала в Южную Корею, возможно, они и правы. К тому времени у нее были только смутные представления о том, как это новое для нее общество устроено и функционирует. Юристу удалось ее убедить, и Ынчжу отозвала иск.
Но в любом случае было уже слишком поздно. Вскоре после показа интервью на южнокорейском телевидении вонсанская полиция пришла за ее отцом. Его бросили в тюрьму. К счастью, к этому времени Ынчжу и ее мать уже сумели скопить достаточно денег, чтобы отправить их в Северную Корею и за взятку выкупить отца из тюрьмы через другого посредника.
Чтобы избежать заключения в концентрационный лагерь, отец был вынужден заочно развестись с матерью Ынчжу (а к этому времени у Северной Кореи были бесспорные доказательства того, что его семья перебежала на Юг), публично осудить свою семью и отречься от нее. Через некоторое время он повторно женился. Последний раз Ынчжу общалась с отцом четыре года назад. Он, пользуясь, опять же, услугами посредника, поехал в приграничный район, где мобильные телефоны могли ловить сигналы китайских сотовых сетей. Беженцы часто общаются со своими семьями, оставшимися в КНДР, подобным образом. Но на разговор у них есть одна, максимум две минуты. Если они будут разговаривать дольше, службы госбезопасности могут перехватить сигнал и обнаружить их местоположение. «Разговор был ни о чем, – сказала мне Ынчжу. – В этот мизерный промежуток времени невозможно было сказать друг другу что-то серьезное. Мой отец просто всё время повторял: “Простите меня”».
* * *
После прибытия в Южную Корею Ынчжу занималась всем понемногу, чтобы как-то выживать, за исключением самых неприятных видов «работы», на которые были вынуждены соглашаться многие ее соотечественницы, вырвавшиеся с Севера. Саму Ынчжу много раз использовали, практически насиловали – по большей части в Китае, когда она еще не имела ни малейшего представления о суровой реальности внешнего мира и была готова верить всему, что любой человек ей скажет. Эти люди исчезали сразу же после того, как получали от нее то, что им хотелось. Она знала, что любая работа в секс-индустрии – будь то онлайновая болтовня на соответствующие темы или традиционная проституция – не для нее.
Также ей не подходила судьба «профессиональной жертвы». По ее словам, для этого нужно было крутиться в некой среде беженцев-знаменитостей с их субкультурой. Она видела многих из тех, кто выбрал такой жизненный путь, но считает, что не имеет морального права осуждать их. Несмотря на то что каждый, кто учится на журналиста, в один из самых первых дней вводного курса по этике узнаёт, что информация, за которую заплачены деньги, – плохая информация, все южнокорейские и иностранные журналисты с готовностью забывают это правило, когда дело доходит до интервью с северокорейскими беженцами. Со времен «Трудного похода», когда экономические мигранты начали опасным путем через Китай и страны Юго-Восточной Азии перебираться в Южную Корею, истории беженцев об их несчастьях и страданиях стали целой кустарной отраслью издательского дела и массмедиа. Перебежчики быстро узнавали суровую реальность жизни на Юге. А к этой реальности они, с их опытом, полученным на Севере, были абсолютно не готовы. Хорошо известно, что южнокорейское общество является одним из самых конкурентных в мире. Но во что это выливается в повседневной жизни?
Чтобы представить, какую громадную роль играет в Южной Корее непотизм, достаточно взглянуть на то, как устроена система чэболей. Слово чэболь может быть вольно переведено с корейского как «богатая группировка» и обычно обозначает влиятельный бизнес-конгломерат, которым, как правило, управляют члены одной семьи, имеющие связи в правительстве. Ярчайшими примерами чэболей являются всемирно известные компании «Hyundai» и «Samsung». Несомненно, именно чэболи обеспечили ускоренный рост экономики Южной Кореи начиная с 1950-х годов.
Как это ни парадоксально, но механизмы взаимоотношений внутри чэболей обнаруживают много поразительных параллелей с тем, как организована жизнь северокорейской элиты, которая занимает верхнюю часть системы сонбун. В обеих странах небольшое число могущественных семей формируют неофициальный высший социальный класс, в руках которого концентрируется всё богатство и власть и который предоставляет своим членам и их отпрыскам все имеющиеся в обществе возможности. В КНДР исторически сложилось так, что все влиятельные семьи группируются вокруг династии Кимов. В Республике Корея такие семьи, большинство из которых с выгодой для себя служили японцам в колониальный период, также, насколько это возможно, «связали себя узами брака» с политической властью. Именно при диктаторе Пак Чонхи были заложены основы промышленных империй чэболей, благодаря серьезной кредитной поддержке со стороны государства.
Система чэболей насаждает так называемый «эффект постепенного стимулирования». В результате в Южной Корее сложилось клановое общество. Те, кто оказался у власти, раздают рабочие места и возможность подняться членам своих семей, но не только им, а еще одноклассникам, соседям, с которыми выросли. Непричастные к системе даже не надеются проникнуть внутрь таких кругов.
Лишь очень немногие южные корейцы готовы иметь дело с беженцами из Северной Кореи; как правило, они относятся к обычным общественным группам: христианские пасторы, правые политические деятели, работодатели, ищущие особенно дешевую рабочую силу, падкие на сенсации журналисты – все они стремятся использовать находящихся в крайне уязвимом положении чужаков в своих, часто сомнительных целях. Большинство северокорейских беженцев (их сейчас на Юге насчитывается около тридцати тысяч) предоставлены самим себе в социально-экономическом плане и вынуждены терпеть унижения и справляться с последствиями изолированности от основного потока жизни Южной Кореи. Доведенные в своей стране до того, что они ощущают себя не более чем просто одушевленными орудиями пропаганды, беженцы приезжают в эту новую «страну свободы» настолько морально опустившимися, что их можно свободно эксплуатировать.
По словам Ынчжу, беженцы, понимая, что у них нет возможности получить достойную работу, приходят к выводу, что у них есть по крайней мере один способ свести концы с концами, причем весьма соблазнительный – продавать свои истории. И это неудивительно. Беженцы из Северной Кореи стали авторами бестселлеров, телезвездами, за которыми гоняются с просьбами об интервью. Ынчжу, как и другие эмигранты, которым от природы дана привлекательная внешность, ум и умение четко выражать свои мысли, погрузилась в этот мир. Но через какое-то время она почувствовала, что всё это ложь, спектакль. Беженцев подталкивали к преувеличениям и фабрикациям. Получался замкнутый круг: чем чаще какой-то человек мелькал на экранах и в других медиа, тем более известным он становился и тем больше от этого человека ожидали. Добавьте к этому проблемы психологического плана, от которых страдают большинство беженцев – причем не только те расстройства, которые они приобрели в своей прошлой жизни в КНДР, но и душевные травмы, полученные по пути на Юг: в Китае и странах Юго-Восточной Азии; а также последствия травли и эксплуатации в Южной Корее. Всё это приводит к тому, что их истории по умолчанию не могут считаться достоверными и правдивыми.
СМИ в конечном счете хотят одного. «Когда вы рассказываете в эфире свою историю, нам надо, чтобы вы рыдали», – такую инструкцию давал продюсер одного очень популярного телевизионного ток-шоу подруге Ынчжу, участнице одного из таких шоу, посвященного рассказам северокорейцев об ужасах жизни на Севере, о том, что им пришлось выдержать, а также об их восторге по поводу свободы, которой они наслаждаются на Юге. «Вы можете выдавить слезы? Настоящие слезы. Потому что в противном случае вам никто не поверит».
Перед самыми яркими звездами этого цирка в конце концов встает неизбежная проблема: после того как твоя история появляется в СМИ, тебе больше нечего рассказать. Фабрикации, «заимствования» историй других людей становятся необходимостью. Позаимствовать чужую историю не так уж сложно – сообщество северокорейских беженцев на Юге достаточно маленькое, практически все друг друга знают. Ынчжу помнит, как однажды получила имейл от знакомой молодой женщины, ставшей большой звездой в кругу беженцев. В сообщении, отправленном практически всем знакомым, говорит Ынчжу, была просьба поделиться страшными подробностями своей жизни в Северной Корее и бегства оттуда – это ей нужно было для книги, которую она писала. У нее был заказ на эту книгу, но она столкнулась с явными трудностями при компиляции всех деталей в одну историю о жизни жертвы режима, как требовали того издатель и журналист-соавтор. Ынчжу проигнорировала это письмо, но другие – нет. И рассказы этих людей вошли в книгу той женщины, она присвоила их в процессе написания книги, сформировав «свою» ужасную «автобиографию», описывающую жизнь в жестоком полицейском государстве и полную опасностей дорогу к «свободе», которая в конечном счете стоила того.
Другие беженцы не обвинили открыто автора в том, что она фактически украла их истории. Люди, находящиеся в бесправном положении, редко выдвигают какие-либо претензии, а если и выдвигают, то их голос в подавляющем большинстве случаев просто игнорируется. Незначительные споры о различных противоречиях в ее книге прорвались наружу после публикации, но их быстро списали на психологические травмы, проблемы с памятью – в детстве все кажется немного другим – о детских годах, а также трудности перевода на английский язык.
К досаде Ынчжу, никто не ставил вопросов о необходимости решения более значимых, систематических проблем, которые были причиной искажения правды в этой книге. Книгу продолжали раскупать в больших количествах по всему миру, запись выступления автора на конференции TED, важной частью которого были, несомненно, настоящие слезы, разлетелась по социальным сетям. Говорят, что за свои лекции эта женщина теперь получает пяти- или даже шестизначные гонорары. Ынчжу продолжает: «Когда я смотрю на нее, то просто вижу человека, которому действительно неудобно. Я искренне верю, что она уже в самом деле не может отличить правду от выдумки в своих историях. Она больше не принадлежит сама себе. Она снова стала инструментом – просто другой системы пропаганды».
* * *
Есть нечто, что беспокоит Ынчжу больше, чем более или менее очевидная коррупция в «индустрии знаменитых перебежчиков» сама по себе, – она достаточно умна, чтобы понимать, что коррупция процветает повсюду, куда ни кинь взгляд, даже здесь, в так называемом «свободном мире». Ее возмущает та завуалированная, будто скрытая за какой-то туманной завесой форма обмана и мошенничества, которая обладает огромной силой. Когда люди прибывают в Южную Корею, они забывают, кто они, так и не примирившись со своим прошлым. Когда Ынчжу, наконец, добралась до посольства Южной Кореи в Таиланде, ее буквально бросили в огромную клетку, в которой ожидали своей очереди еще около четырехсот других женщин. В те дни перебежчиков было особенно много, поэтому, по какой-то бюрократической прихоти, в посольстве заявили, что за один раз в Сеул могут вылететь только пять человек. Ей пришлось ждать своей очереди вместе со всеми остальными.
«Они превратились в животных, – сказала Ынчжу. – Ситуация складывалась таким образом, что мы оказались в ловушке. А это привело к потере человеческого облика, и в каждом наружу вышли самые уродливые черты».
Так как эти женщины формально не были заключенными, а просто ожидали своей очереди на самолет, они были предоставлены сами себе в переполненном общем пространстве. Они не могли его покинуть, так как это – опять же формально – означало выход за территорию Южной Кореи и потерю своего места в очереди. На этом небольшом пятачке царила атмосфера тюремного террора: самые сильные и отвязные женщины устанавливали свои правила и обходились очень жестоко с теми, кто эти правила нарушал. «Одна девушка-тинейджер была на пятом месяце беременности, – рассказывала Ынчжу. – Она тайно подошла к одному из сотрудников посольства и спросила, нет ли возможности пройти вне очереди, учитывая ее положение. Когда другие женщины узнали об этом, они окружили девушку, целая банда, и били до тех пор, пока не случился выкидыш».
Каждая «беспредельщица» была хозяйкой на своей территории – части пола вокруг своего матраса. Если кто-то случайно ступал на эту «территорию», проходя мимо, то на него сыпался град ударов.
Ынчжу случайным образом выбрали на роль очередной жертвы. Сейчас, когда прошло много времени, она уже не может их обвинять, так как осознаёт, что они в свое время тоже подверглись жестокому обращению. На Севере царила авторитарная атмосфера строгой регламентации повседневной жизни, они все получили душевные травмы, отчего и бежали. Более того, многие из этих женщин на пути через Китай были проданы или с ними случилось еще что-то ужасное, после чего им удалось вырваться из новой неволи. Поэтому можно было ожидать от них, что в обстановке, где нет никаких правил, они выплеснут всю свою ожесточенность на тех, кого посчитают слабее себя.
Этот террор был настолько мучителен, что Ынчжу в один из дней решилась вырваться из пересыльного центра. Это означало, что она отказывалась от отправки в Южную Корею, от воссоединения с матерью, которая к тому времени уже добралась до Республики Корея. Но в тот момент всё это казалось не таким страшным, как ад заключения в одной клетке с этими животными. Она уже перелезала через стену посольства, когда ее заметил охранник и стащил обратно вниз.
Наконец, когда та банда собралась в очередной раз на нее наброситься, она схватила пилку для ногтей, которую хранила под подушкой, и набросилась на них, рыча, как бешеная собака. «Смотрите! – отступая, закричали бандитки. – Эта сука сошла с ума!»
Ынчжу стала старательно играть эту роль. Притворяясь сумасшедшей, она оказалась изолированной ото всех, лишенной какой-либо компании до конца своего пребывания там. Зато ее наконец оставили в покое.
О подобных сценах, отмечает Ынчжу, вы никогда не узнаете из книг, ставших бестселлерами. И этому есть объяснение. Беженка, которая была с Ынчжу в пересыльном центре в посольстве в Бангкоке, ставшая впоследствии весьма знаменитой «жертвой», обласканной массмедиа за ее хорошие манеры, там, в Бангкоке, была одной из самых жестоких.
Сорок первая глава
В Вонсане меня всегда приводят в один ресторан, который находится на той же самой улице, протянувшейся вдоль порта, где стоит наша гостиница. Я очень хорошо помню свой первый поход сюда в 2012 году, потому что в этот вечер Ким Чен Ын впервые обратился к стране с речью. С той самой, в которой он провозгласил, что народу более никогда не придется затягивать пояса, тем самым мягко дистанцируясь от «Трудного похода», тусклого наследия своего отца, и подразумевая, что приоритет будет отдан вопросам экономического развития. Когда мы в тот раз вошли в главный зал ресторана, Ким Чен Ын был во всей красе на огромном телевизионном экране, окруженном всеми работниками и посетителями ресторана, которые внимали Вождю в полной тишине. Мои гиды присоединились к этой небольшой группе. Ким Чен Ир очень редко выступал с публичными речами, поэтому все ощущали, что происходит что-то действительно новое. Культ личности Ким Чен Ына, его обожествление – всё только-только зарождалось. Большинство северокорейцев мало что знали о нем, и уж точно не слышали, как звучит его голос. В свой самый первый вечер в стране, когда я спросил одну из своих гидов, что она знает о новом лидере, то получил уклончивый ответ:
«Я слышала, что он очень добрый, очень приятный…» После этого она осторожно задала мне встречный вопрос о том, что о нем пишут в западной прессе. «Только то, что он учился и воспитывался в Швейцарии», – ответил я. Она кивнула, но по выражению ее лица я ясно понял, что для нее это было новостью. Ну а сейчас он был во всей красе на экране телевизора, в прямом эфире перед всей нацией, которая могла его лицезреть и слушать его речь от первого лица. В которой говорилось, что всё будет хорошо. Что наступила новая эра.
* * *
После обеда мы гуляем по бульвару вдоль деревьев гинкго, проходим мимо обычного магазина, торгующего всякой всячиной – от носков до бытовой техники, от телевизоров до антибиотиков. Мы идем в провинциальную галерею искусств. При входе нас встречают невпечатляющие картины на холсте, которые представляют собой смесь классических восточноазиатских мотивов в стиле старинной живописи тушью, с севкорреализмом и характерными для чосонхва сценами, изображающими изобилие и всеобщее счастье в Корейском Народном Раю. Всё это уже кажется затхлым клише. Но, пройдя дальше по коридорам галереи, я наталкиваюсь на нечто, чего раньше никогда не встречал. Я подзываю сотрудника галереи: «Кто написал это?»
«О, это один из наших водопадов – Курён. Вы там бывали? Он очень знаменит, в горах Кымгансан… Художник – Ли Ёнхи. Он из Вонсана. Это представитель новейшей школы корейской живописи маслом».
Заинтересовавшая меня работа представляет собой крошечный холст, на котором краска наложена такими густыми слоями, что это граничит с абстракционизмом. На картине изображены две горы, нарисованные экстремально контрастными цветами. Слева темно-зеленая глыба, которая местами почти черная, а гора, изображенная в правой части холста, светится борющимися друг с другом белыми и бежевыми тонами; тут краска кажется нанесенной торопливыми, хотя и тонкими мазками. Таким образом, на картине чередуются толстые и тонкие слои краски, в некоторых местах настолько тонкие, что видна структура холста. Между горами изображена полоска водопада, но вообще-то надо хорошо приглядываться, чтобы ее различить, – она почти что исчезает в волнах краски. Если проследить путь падающей воды, то можно заметить, что место, куда вода обрушивается, – не просто плоское изображение с помощью цвета, а выпуклый бугорок жирно нанесенной краски в виде змеящегося завихрения. Но водоем, куда падает вода, вообще-то не заметен на картине – он написан в таких же тонах, что и окружающий его и парящий над ним скалистый пейзаж. А с левой стороны, там, где склон темной горы граничит с полоской водопада, фиолетовые цвета диссонируют с ярким зеленым травяным ковром, что символизирует наступление весны, времени цветения – это главная мысль картины.
Заметив мою заинтересованность, сотрудник галереи исчезает где-то в глубинах хранилища, а затем появляется с массивным холстом. «Вот, – восклицает он, – шедевр Ли Ёнхи – но он не продается». Это действительно живопись из Вонсана. Портрет старого рыбака, сидящего на камнях мола Чандок, не так далеко от того места, где я когда-то наслаждался порцией суши на завтрак. Рыбак на самом деле очень стар и одет в тужурку горчичного цвета. Детально прорисованные морщины на его опаленном солнцем лице, сдержанная серьезность, печаль в пристальном взгляде, устремленном на конец удочки, создают глубоко меланхолическую атмосферу этого произведения. Рыбалка – типичное занятие, можно сказать, даже развлечение для северокорейцев, окончивших в силу возраста трудовую деятельность. Они уже мало чем могут заняться в это время – время своих последних часов, дней, месяцев. У картин Ли нет шанса оказаться в Музее изобразительного искусства в Пхеньяне. На лицах героев его произведений не видно радости, выражения удовлетворенности теми дарами, что дает им жизнь. Никаких банальных признаков счастья, которое приносит руководство Верховного Вождя. Это искусство слишком правдиво, слишком мало в нем восторженного идеализма, чтобы соответствовать канонам севкорреализма, а это несет очень большую опасность из-за возможности множества различных интерпретаций.
Я глубоко потрясен тем, что обнаружил художника, творчество которого так глубоко погружено в грубую материальность бытия. Его живопись на первый взгляд кажется невинной, но эта стилистическая прямота носит такой же подрывной характер, как и множество других вроде бы незначительных деталей, с которыми я сталкивался до сих пор в своих поездках в КНДР. Она возвращает в прошлое, к тем давним временам японской оккупации страны, когда естественная эволюция корейского искусства была, по сути, остановлена. Я вспоминаю пейзажи Мун Хаксо, выставленные в музее на площади имени Ким Ир Сена. Интересно, их видел Ли? Осознает ли он, что фактически продолжает эту линию? Когда Корея находилась под японской оккупацией, самые талантливые корейские художники отправлялись учиться в Токио. Япония была первой восточноазиатской страной, в которую проникли западные каноны и стили живописи еще в 1860-х годах. Наиболее мощное влияние тогда оказывали французский импрессионизм и академизм – комбинация романтики и неоклассики. К моменту окончания Второй мировой войны, когда Япония была вынуждена отказаться от Кореи как от своей колонии, эти художественные стили были одними из самых популярных в обеих частях полуострова. А затем искусство Южной Кореи продолжило развиваться и эволюционировать наравне со всё возраставшим в глобальном масштабе разнообразием стилей, которое в конечном счете вылилось в то, что называется «современным искусством». В Северной Корее в это время произошло другое – естественную эволюцию остановили, теперь искусство не развивалось, а подстраивалось под политические изменения, под директиву государства, которая, в свою очередь, зависела только от точки зрения одного человека.
Но искусство Ли идет дальше, к еще более индивидуалистическим формам самовыражения. Сотрудник галереи улыбается моему возбужденному состоянию и проводит меня в подсобку, где выкладывает на небольшой деревянный стол стопки холстов, не натянутых на подрамники. Это – другие работы Ли, а также еще двух художников из Вонсана – Цой Хоина и Пак Ынквона. Их картины небольшие по размеру, как и у Ли. В общем, я весьма впечатлен размахом, который тут, в Вонсане, приобрела новая экспрессионистская школа художественного пейзажа. Ни одной картины, написанной в таком стиле, невозможно найти в Пхеньяне. Об этих художниках никто не знает за пределами города. Всё это заставляет осознать, что Северная Корея отрезана не только от внешнего мира; многие города и регионы внутри страны отрезаны друг от друга.
На одной из картин Цоя изображен крестьянин, чинящий забор. В отличие от стандартных пропагандистских работ со схожим содержанием, которые показывают сельскохозяйственные работы как сугубо коллективные (официально должно быть именно так), этот крестьянин тут один-одинешенек – явный признак нового времени: люди выращивают урожай, добывают еду для себя и на продажу. Эта практика родилась от отчаяния и являлась вызовом режиму, которому в итоге пришлось ее легализовать. Что касается картин Ли, то именно цветовая гамма, игра цвета делает их живыми, преобразует весьма унылый пейзаж (скорее всего, в реальной жизни такие пейзажи являются именно унылыми) в схваченную картинку, в «моментальный снимок» природной красоты, насыщенный глубокой рефлексией. Это искусство художник пропустил через себя, через свою душу, такое изображение действительности, меланхоличное в своей утонченности, как будто из другой галактики по сравнению с очевидным китчем, господствующим в столице. Оно посылает сигналы о своем тонком прагматизме: да, тут всё очень легко сломать, но мы сможем быстро починить сломанное, используя только то, что имеем, без каких-либо новаций и замен, как всегда и делали. Мы должны работать с тем, что у нас под рукой, что унаследовали от наших далеких предков.
Наконец, Пак Ынквон, самый старший из этих трех живописцев – ему уже за восемьдесят, как говорит мне галерист. В отличие от двух других, он делает упор на изображении людей. Например, на картине, в центре которой находится какая-то узкая линия, разделяющая надвое деревню, стоящую на склоне холма, изображены четыре маленькие фигуры, идущие по деревенской улице, – это дети направляются домой из школы. Их безошибочно можно узнать даже не по маленькому росту, а по цветным рюкзакам за спинами. Фоном этому служат не столько деревенские хижины и столбы, поддерживающие телефонные провода, а выписанные прямо сезанновскими мазками горы. Но взгляд останавливается в первую очередь не на пейзаже, а на опаленном солнцем лице маленькой девочки, идущей к зрителю. Среди бежевого и белого цветов, которыми нарисованы дома по обеим сторонам улицы, можно не заметить силуэт обезумевшей нищей женщины (а может, это «кузнечик» – пожилая уличная торговка), сидящей, скрючившись, напротив одной из хижин. Это просто шокирует меня – чтобы такое изобразил северокорейский художник? Невероятно. Впрочем, такое впечатление, что образ старухи был частично затерт – понятно почему.
На всех этих картинах изображен конец дня, сумерки – именно это является неким тихим бунтом. Для меня знакомство с этой живописью – настоящее открытие, бодрящий глоток чего-то нового. Никто не видел эти картины – галерея абсолютно пуста; вероятно, даже местные жители особо не стремятся сюда иногда наведываться. Возможно, еще очень долго эти работы больше никто не увидит. Или вообще никогда. Меня осенило, как бесконечно одиноки эти художники, эти люди. Но одновременно эта мысль вытаскивает меня из ямы абсолютного цинизма, в которую я угодил ранее, так как дает осознание, что в этом мире все-таки можно найти что-то новое. Здесь, вдалеке от всевидящего ока власти, художники сопротивляются навязываемой государством идеализации и приукрашиванию реальности, предпочитая цельное, крайне индивидуальное восприятие суровой действительности. Маленький знак сопротивления, но его нельзя недооценивать: тут в самом деле есть такая вещь, как выразительность.
* * *
Я забираюсь в наш микроавтобус вслед за Хва, который припарковал его рядом с галереей. Внезапно появляется вчерашний дорожный инспектор, тот самый, мимо которого мы так вызывающе и унизительно для него проехали. Он требует, чтобы Хва опустил стекло и предъявил водительские права. Хва подчиняется. Полицейский забирает их и направляется к близлежащей площади.
Мы все сидим в машине. Хва объясняет товарищу Киму, что произошло. А тот гаишник стоит впереди на перекрестке – прямо перед въездом на центральную площадь. Ким говорит Хва, чтобы тот подъехал к середине площади, припарковался и не глушил мотор. Ким выходит, громко хлопая дверью, и направляется к инспектору.
Начинается ругань, которая длится очень долго. Гаишник не скрывает своего отвращения и возмущения. Эти высокомерные засранцы из Пхеньяна думают, что они могут заявиться в МОЙ город, выделываться тут как им заблагорассудится? Ты хочешь, чтобы я вернул права твоему водителю? Так? Твой водитель, ТОВАРИЩ, не подчинился указанию дорожного инспектора. О, у тебя в машине иностранцы, какая жалость! Тебя тут опускают перед ними? Да шел бы ты куда подальше… Это Вонсан, придурок, а не какая-то сраная дыра. Здесь дом Верховного Вождя. Присутствие туристов не освобождает тебя и твоего водителя от соблюдения дорожных правил Чосона.
Чем сильнее разгорается разборка, тем больше становится цифра, которая крутится в голове у гаишника. Из микроавтобуса выходит Ро в надежде, что ему, бывшему местному, удастся как-то договориться, – может быть, у него есть какие-то знакомые в городе, которые помогут решить вопрос. Вскоре к нему присоединяется Мин. Хва сидит на водительском месте ни жив ни мертв. Что он может сделать? Он просто выполнял указание своего большого босса, когда проехал, проигнорировав сигналы гаишника. Поэтому сейчас очередь босса вытаскивать его из этой критической ситуации.
До сих пор у него была идеальная водительская репутация. Он никогда не попадал в аварии, не нарушал никакие правила. В Северной Корее существует система трех предупреждений – трех «дырок» в правах. Получив третью, ты лишаешься прав. Одновременно ты лишаешься своей работы. Возможно, ты уже никогда не станешь водителем. Сегодня, безусловно, взятки решают такие проблемы. Хва надеется, что товарищ Ким таким путем и пойдет, ведь в худшем случае права вернут с дыркой. За это ему ввалят по полной на его предприятии, когда он вернется в Пхеньян, – неважно, кто на самом деле был виноват. Но сейчас он абсолютно ничего не может сделать.
Алек, Александр и я вместе с Хва ждем в машине. Разборки продолжаются уже более сорока минут. Я наблюдаю за огромным кораблем, пришвартованным в порту ближе к другому концу площади. Это «Мангёнбон 92» – пассажирское судно, которое одно время курсировало между Северной Кореей и Японией. Цифры 92 означают год постройки. Корабль был подарен стране по случаю восьмидесятилетия Ким Ир Сена и строился на средства, собранные ассоциацией «Чхонрён». В течение некоторого периода судно перевозило грузы между двумя странами, а также туристов из числа корейцев-заиничи. В 2006 году эти рейсы прекратились, когда Япония запретила северокорейским кораблям заходить в свои территориальные воды. После этого судно в течение недолгого времени использовалось как круизный лайнер, курсирующий между особой экономической зоной Расон на севере страны и горами Кымгансан. С 2015 года оно простаивало в доке в Вонсане. Для бывших заиничи, которые в свое время репатриировались сюда из Японии, а теперь живут в Вон-сане, вид корабля служил болезненным напоминанием об их семьях, с которыми они разлучились, об оставшихся в Японии родственниках и о том, что, скорее всего, они никогда не воссоединятся с ними.
* * *
Товарищу Киму вступать в разборки с властями было не впервой. Все северокорейцы время от времени сталкиваются с полицией – это просто неизбежно в тоталитарном государстве. Местные полицейские – это фактически бандиты в униформе, ну, может быть, чуть лучше. Большинство из них озабочены только одним – как бы урвать взятку в виде денег или сигарет, и не претендуют ни на что больше. С ними значительно легче договориться, чем с повибу – сотрудниками Министерства охраны государственной безопасности, которое призвано бороться с преступлениями политического характера и в ведении которого находится пресловутая система концлагерей. Если дело доходит до вмешательства повибу, то либо уже слишком поздно думать о взятке, либо ее объем возрастает в тысячи раз, далеко выходя за рамки того, что обычные люди смогут когда-либо заплатить. А вот с простыми полицейскими обычно договориться можно, если, конечно, речь идет не о тяжелых преступлениях типа убийства. Проблема только в торге, так как важно не перегнуть палку. Полиция не будет колебаться и может жестоко избить вас прямо на месте на виду у всех прохожих. Избить могут и просто так, если вам не посчастливилось и полицейский, который остановил вас за мельчайшую промашку, в этот день не в духе.
Присутствие иностранцев, как и информация о том, что товарищ Ким – сын высокопоставленного чиновника из Пхеньяна, доведенная до сведения этого гаишника, избавляют Кима от таких эксцессов. Спор идет по поводу снижения цены до уровня, который Ким считает адекватным при минимальных последствиях для водителя.
В то время как полицейский видит в товарище Киме напыщенного пхеньянского выскочку, считающего, что ему всё позволено, сам Ким испытывает не меньшую глубоко сидящую ненависть к любому представителю власти, наделенному хоть какими-то полномочиями наказывать людей. Кажется, это врожденная особенность всех, кто живет в любом полицейском государстве. Такая скрытая ненависть частенько выливается во взрывы насилия по отношению к полицейским. Ким слишком утончен, чтобы ввязываться в такие вещи. Кроме того, он, проживший всю свою жизнь в комфорте «беловоротничкового» окружения, отнюдь не мастер кулачного боя. Зато у него есть склонность совершать такие мелкие проступки (типа «а пошли вы все…»), как нарушения правил дорожного движения, из-за чего мы и вляпались в эти разборки.
Но теперь ему придется заплатить за нарушение. Окружающие товарища Кима сотрудники давно заметили его склонность к некому бунтарству. Это одна из особенностей его характера, которая очень нравится Мин в ее боссе. «Он мне как брат», – однажды сказала она мне. Нетрудно понять почему. Они оба провели много времени за границей, поэтому хорошо представляют, как живет остальной мир. Это расширяет их кругозор, одновременно делая их социальным меньшинством в северокорейском обществе.
Начальник товарища Кима тоже заметил это его качество. А еще то, что Ким страдает от потенциально смертельно опасного недуга: синдрома длинного языка. Такая «болезнь» может привести к катастрофическим последствиям не только для конкретного человека, но и для всех, кто его окружает. Ким – яркая личность, успешный бизнесмен, он нравится боссу как человек. Кроме того, товарищ Ким – душа любой компании, он всегда может и разрядить обстановку удачной шуткой, и дать ценный совет, одновременно поддерживая в своей компании надлежащую дисциплину и порядок. Ценный для фирмы кадр.
Однажды, на следующее утро после особо отвязной вечерней попойки в ресторане, на которой Ким позволил себе сказать немного лишнего, большой босс вызвал его в свой кабинет и прямо приказал отказаться от алкоголя с этого момента. Товарищ Ким кивнул в знак согласия. Но он никогда так и не извинился за свое поведение. О его болтовне никто никуда не доложил. Нет смысла выражать сожаление по поводу того, что было сказано или сделано, если вас к этому не принуждают. В любом случае его боссу никто не вздумает угрожать; «крыша» товарища Кима обладает серьезной властью.
* * *
Через сорок пять минут Ким возвращается с водительскими правами Хва в руках, Мин и Ро следуют за ним.
«Поехали!» – командует Ким. Хва жмет на газ.
Интересно, сколько пятидесятидолларовых купюр ему пришлось отдать из той денежной пачки, которую он держит в нагрудном кармане.
Мы выезжаем из Вонсана в тишине.
* * *
Мы уже отъехали от Вонсана километров на сорок, когда Мин пугает нас заявлением, что она кое-что забыла.
Она забыла SD-карту. Когда она включила свой MP3-плеер, в наушниках ничего не зазвучало. Карта, должно быть, где-то выпала… Она начинает рыться в сумочке: бутылочки с дезинфицирующими средствами, губная помада, тушь для ресниц, зарядное устройство телефона, зажимы для купюр разных валют, множество всякой бесполезной ерунды, купленной, скорее всего, в самолете во время ее последнего полета: золоченый чехол для кредитных карточек, миниатюрный фонарик, браслет для фитнеса, контейнер для какого-то крема, ручки со встроенными USB-флешками… Но, увы, не SD-карта.
На ее лице читается настоящая паника, пока она судорожно вспоминает каждый свой шаг за последние два часа. «Что случилось?» – спрашивает Ким с переднего пассажирского сиденья, разбуженный происходящим за его спиной движением. Она рассказывает ему о своей проблеме. Он пожимает плечами, но говорит Хва, что едем дальше. Мы уже почти приехали.
Взбираясь по извилистой и крутой дороге, змеящейся по горным склонам, мы подъезжаем к въездным воротам очередной достопримечательности – водопада Уллим. Ро вылезает из машины, чтобы сообщить охране все полагающиеся в таких случаях данные: имена, гражданство, номера паспортов.
Мы останавливаемся на парковке, выходим из микроавтобуса и оказываемся под палящим солнцем. Одетый в коричневую униформу солдат пожилого возраста стоит на часах, его белозубая улыбка резко выделяется на фоне почерневшего от солнца лица.
Мы пробираемся к водопаду по тропинке, идущей вдоль ручья. С нами только Ро. Ким остался в машине с Хва и Мин, чтобы помочь найти флешку в багаже.
«Ты знаешь, чем ей это грозит, да? – быстро шепчет Александр. – Это может стать серьезной проблемой. Флешка. Наверняка на ней записано что-то иностранное».
Ро идет позади нас, поэтому я шикаю на Александра. Да, это незаконно, но сейчас у всех есть флешки, каждый идиот об этом знает. Большой коллективный секрет новой эры: иностранные носители информации. Именно поэтому почти все кинотеатры страны в настоящее время фактически закрыты: люди скорее будут смотреть фильмы, записанные на USB- и SD-флешках, на DVD (хоть это уже менее распространено), которые легко купить на черном рынке. Даже знаменитый кинотеатр «Тэдонган» в центре Пхеньяна на улице Сынни решился в этом месяце на показ «болливудского» фильма. Были времена, когда в очередях в кинотеатры даже вспыхивали драки между желающими попасть на новый фильм. Люди жаждали развлечений, поэтому кино, пусть даже напичканное неуклюжей пропагандой, было хоть какой-то отдушиной. А в нынешние времена никаких очередей на северокорейские фильмы нет и в помине. Люди ходят в кино только в тех случаях, когда их заставляют.
После того как Алек и Александр ушли немного вперед, Ро подходит ко мне и спрашивает: «Трэвис, а как насчет медицины в Германии?»
«Что ты хочешь узнать?»
«Тебе приходится платить за визит к врачу?»
«Бывает по-разному, – отвечаю я. – Есть система медицинского страхования. Она достаточно сложна».
Он обдумывает услышанное: «То есть ты покупаешь страховку, а потом страховая компания платит доктору?»
«Да, что-то в этом роде», – отвечаю я.
«Она дорогая?»
«Может быть дорогой, но это зависит от многих факторов. Существует система государственного страхования, есть также частные страховки, которые стоят дешевле, если ты молод и здоров. Женщинам обычно приходится платить больше, потому что есть большая вероятность, что они вскоре могут столкнуться с материнскими заботами, а это стоит денег. По крайней мере частные страховые компании придерживаются такой логики».
Ро опять серьезно обдумывает услышанное, а затем пожимает плечами, выражая свое отношение к этому как к несправедливости. «Здесь, в Чосоне, медицинское обслуживание бесплатно для всех граждан», – говорит он.
Я киваю, молча поздравляя его с хорошо выученным уроком. На самом деле, за исключением нескольких больниц и поликлиник в столице, обслуживающих элиту, система здравоохранения также глубоко погрязла во взяточничестве, как и любая другая сторона жизни. Все медицинские учреждения буквально окружены уличными торговцами, продающими табак. Пациенты, которые идут на прием к врачу, закупаются блоками сигарет, чтобы «отблагодарить» за хорошее лечение. Доктора же перепродают подарки пациентов тем же самым уличным торговцам, когда идут домой со своих смен, и кладут в карман вырученные деньги. Большинство лекарств в дефиците, их можно купить только за твердую валюту. Естественно, иностранцам об этом не рассказывают.
Поначалу всё это, мягко говоря, изумляет. Но со временем, чем больше узнаешь о стране, тем сильнее раздражает, когда тебе в лицо врут. Потому что ты всё сильнее убеждаешься в том, что, как и все они, просто играешь роль в спектакле. И ни у кого из участников этого фарса нет выбора – всё слишком неестественно. Если вы туристический гид, то ваша первейшая обязанность – врать иностранцам, к которым вы приставлены. А обязанность иностранца – без вопросов принимать эту ложь. К чести Ро и Мин, они врали нам значительно меньше, чем все те гиды, которые бывали у меня ранее. Ро обычно помалкивал, просто следуя за Мин. То, что Мин избегает стандартной лжи – не столько результат сознательного неподчинения всем инструкциям, которые ей давали во время обязательной для всех гидов долгой и строгой подготовки. Причина скорее в том, что в юности она много лет жила за границей. Она, исходя из своего опыта, прекрасно понимает, что в большую часть того, о чем ей согласно инструкции нужно говорить нам, просто невозможно поверить.
Другие гиды часто врут самым абсурдным образом. Например, моя поездка в 2014 году была посвящена знакомству с архитектурой страны. Для меня и других туристов была организована экскурсия в кинотеатр «Тэдонган». Возведенный в 1955 году, он стал первым кинотеатром, построенным в стране после окончания Корейской войны. Его здание выделяется среди прочих неоклассической колоннадой, увенчанной триадой статуй: вооруженный винтовкой солдат, женщина-крестьянка с книгой в руках и рабочий, поднимающий мотыгу. Кинотеатр является очевидной архитектурной доминантой города. Однако интерьеры кинотеатра довольно банальны благодаря проведенной в 2008 году реконструкции, основным результатом которой стал сияющий мраморный пол. (Вероятно, это было сделано под влиянием моды на использование мрамора в интерьерах всех официальных и коммерческих зданий, которая есть до сих пор в Китае. Как говорится, обезьянка увидела – обезьянка повторила.)
В той поездке с нашей группой был Саймон из «Koryo Tours», который во время экскурсии в кинотеатр спросил у гида – женщины средних лет, которую звали госпожой О, можем ли мы посетить помещение, где находятся кинопроекторы. Она обменялась несколькими фразами на корейском с управляющим кинотеатра, а затем сказала, что эта комната заперта, а ключа от нее нет ни у кого во всем здании. Войдя в один из кинозалов, Саймон вдруг вскрикнул с глубоким сарказмом в голосе: «Госпожа О! Всё ли в порядке с той женщиной? Ни у кого нет ключей, поэтому она, наверное, заперта там! Нам надо срочно позвать на помощь и вызволить ее оттуда!» Мы обернулись назад и отчетливо увидели, как уборщица старательно делает свою работу внутри ярко освещенной комнаты с кинопроекторами. Было любопытно смотреть, как лицо госпожи О буквально сползало на блестящий мраморный пол.
Честно говоря, ее вины нет в том, что ситуация вышла из-под контроля. Управляющий сказал, что комната закрыта, она передала это нам. Была эта ложь его или ее выдумкой – неважно. Как мне позже объяснил Саймон: «В большинстве стран ты можешь делать всё, что захочешь, если это не запрещено законом. В КНДР всё с точностью до наоборот: абсолютно всё запрещено до тех пор, пока тебе явно это не разрешат». Когда ежедневно сталкиваешься с таким абсурдом, сразу же появляется желание задать вопрос «почему?». Но в ответ ваш гид, скорее всего, просто рассмеется вам в лицо. Потому что вопрос «почему?» здесь задают только иностранцы.
* * *
Я постоянно сталкивался с ложью во время предыдущих поездок, что только разжигало мое любопытство. В конце концов, я чувствовал, что это вранье никогда НЕ носило враждебный характер. Мне всегда нравились сердечные отношения с моими гидами, пусть они и были слегка напряженными. И я уверен, гиды не могли по моим реакциям понять, что не верю в их ложь. За исключением госпожи О, которая в 1980-х годах работала в посольстве КНДР в Вене. Ни один из моих прошлых гидов, кроме нее, ни разу не был за границей. Они все слышали о существовании интернета, но очень смутно представляли, что это такое. Их представление основывалось на рассказах их иностранных подопечных и на собственном опыте работы с внутренним корейским интранетом, возможности которого гораздо меньше, чем у Всемирной паутины. Из-за информационной блокады очень многие – если не все – северокорейцы даже не догадываются о том, сколько всего мы знаем об их стране.
«Могут ли граждане страны свободно путешествовать за границу?» – спросил как-то один из туристов у гида во время моей первой поездки в страну.
«Да, конечно. Мы можем поехать куда угодно, когда захотим. В любое время».
Безусловно, все знали, что путешествия за границу запрещены для всех, кроме небольшой группы северокорейской элиты, которая может выезжать за территорию страны только в рамках официальных командировок. Более того, северокорейцы не могут покинуть даже свой город без специального разрешения. Чтобы получить его, надо подать заявку. В нем должны быть указаны пункты назначения поездки и время, в течение которого человеку разрешено там оставаться. В стране нет не только свободы слова, но и свободы передвижения.
Даже когда гиды вам в лицо говорят явную ложь, противоречащую тому, что вы видите собственными глазами, они не чувствуют стыда. «У нас нет никаких привилегированных классов», – сказала мне однажды двадцатисемилетняя жительница Пхеньяна, столицы местной элиты, сразу после посещения фешенебельного клуба в оздоровительном комплексе «Рюгён», на первых этажах которого располагались магазины, бойко предлагавшие часы «ролекс» и дизайнерскую одежду. В самом деле, полный триумф социализма.
Я уже понял, что такая явная ложь указывает на особую тревожность нынешнего времени: несмотря на то что капитализм проник фактически во все закоулки повседневной жизни, связанная с этим деятельность до сих пор формально считается нелегальной. Чтобы ее узаконить, режим должен официально поменять свою идеологию. Поэтому неудивительно, что гиды не отказываются от устаревших установок: не было такой команды, а что-то предпринимать (просто подумать и высказать свои соображения) по своей воле крайне опасно. Ну а если власти пойдут на изменения, то это будет скрытым признанием существования таких вопиющих противоречий, которые в данное время просто не полагается обсуждать.
Тем не менее с психологической точки зрения ложь в этом обществе не является таким табу, как почти во всех других культурах. Северокорейцы понимают, что вранье – это естественный способ существования. Это механизм, обеспечивающий выживание. Потому что в этой весьма специфической версии реальности сама ткань правды соткана из нитей лжи. Очень часто люди просто не знают, что многое из того, во что они верят, ложь – настолько крепко они вплетены в эту ткань, настолько искажено их представление о мире и о месте своей страны в нем, настолько пропитано ложью всё, чему их учили с малых лет.
Один из самых устрашающих ритуалов повседневной жизни, одновременно являющийся оригинальным инструментом режима во внутренней психологической войне со своими гражданами, – это так называемые «собрания самокритики», которые в свое время были широко распространены в Советском Союзе и маоистском Китае. Такие собрания проводились и в классах начальной школы, и на рабочих местах. В этих упражнениях по самоуничижению необходимо процитировать какой-нибудь гениальный труд Великого Вождя, Любимого Руководителя или Уважаемого Маршала, а затем привести пример того, как либо вы сами, либо, что чаще, кто-то из ваших товарищей, находящихся сейчас с вами в одной комнате, не смогли соответствовать этому высокому идеалу. Конечно, как и все аспекты повседневной жизни, эти собрания со временем стали просто показухой. «Собрания самокритики» могут привести к тому, что вы разругаетесь вдрызг со всем своим окружением (суть таких мероприятий и состоит в том, чтобы посеять семена недоверия). Поэтому наиболее мудрые стали к этим сессиям готовиться заранее, договариваясь с ближайшими друзьями и разрабатывая сценарии того, как вы будете друг друга обвинять в каких-то незначительных прегрешениях. Твой черед на этой неделе, мой – на следующей. Таким образом можно избежать истинной вражды, которая, раз зародившись, неизбежно станет причиной уже настоящих, а не деланных взаимных обвинений. Накапливаясь как снежный ком, они могут легко привести к очень опасным последствиям для обеих сторон. Заранее придуманные сценарии драмы – это благодатная почва для того, чтобы ложь становилась «удобной правдой» как для обвинителя, так и для обвиняемого.
Поэтому когда я вижу, что корейские гиды врут мне прямо в глаза, я не чувствую себя оскорбленным, как, вероятно, было бы в любом другом месте мира. Ведь я тоже врал им бессчетное число раз, причем так же неубедительно. О том, кто я такой, о своей работе и взглядах на жизнь. Поэтому встает ВОПРОС: насколько далеко могут зайти любые отношения между двумя людьми, если практически всё, что составляет их отношения, является неправдой, произрастает из лжи?
Этот вопрос всегда заставляет меня отступить. Обдумывать всё с ним связанное я предпочитаю в сравнительно уютном месте, на безопасном расстоянии, уже после того, как покину эту страну. А вот моим северокорейским друзьям – если у иностранца вообще могут быть друзья в Северной Корее – этот вопрос приходится игнорировать на протяжении всей их жизни.
В результате я понял, что временами они даже нисколечко не осознают, что лгут. Они постоянно живут в такой трудной и противоречивой действительности, что правду становится всё труднее и труднее распознавать.
У этого есть и экономические последствия. Ведь, например, туризм – это бизнес, для которого нужна твердая валюта. Одной из «официальных валют» страны является идеализм. Но эта «валюта» со временем девальвируется не в меньшей степени, чем северокорейская вона. Это еще одно отражение двоемыслия, характерного для северокорейского сознания. Когда ты собственными глазами видишь одно, но открыто говоришь прямо противоположное. Когда тихо тлеет огонь постоянной внутренней борьбы между общественным долгом и личными потребностями.
* * *
Как и холмы близ Вонсана, горные утесы вокруг водопада Уллим напоминают, как говорят, складную ширму – один из самых изысканных элементов домашней обстановки в Восточной Азии. Звук падающей воды слышен еще до того, как водопад появляется в поле зрения. Перейдя мост через ручей, мы увидели водопад сквозь богатую летнюю листву. Вода падает каскадами с 75-метровой высоты, вытекая из какого-то скрытого посереди скалы источника. Она разбивается об огромный каменный выступ, с которого стекает вниз, в небольшой водоем. Рядом с водопадом в камне вырезана дата – 2001, которая выкрашена в красный цвет. Странно, что 2001, а не какой-то там год по летоисчислению чучхе. В 2001-м построили окружающую водопад конструкцию, которая, по всей видимости, должна была придать месту вид туристической достопримечательности. Тропинка, ведущая вверх, замощена. На другой стороне водоема стоит треугольный чайный домик, из которого должен открываться великолепный вид, хотя Ро говорит нам, что этот домик больше не работает.
Я догоняю Алека и Александра. Ро удаляется, чтобы переговорить с тем пожилым часовым, который тенью следовал за нами всё это время.
«Может, быть тебе следует что-то сказать Мин», – шепчу я Алеку.
«Да, точно, – говорит Александр. – Это может вылиться в серьезные неприятности. Что, если горничная найдет флешку в ее номере и передаст службе охраны?»
«Мы можем сказать, что она наша».
«Но что она делает в комнате Мин? – возражает Александр. – Да пошло оно всё. Я не хочу в это ввязываться. У меня нет желания оказаться в местной тюрьме».
«Более вероятно, что горничная оставит флешку себе, – говорит Алек, – для личного пользования. Ну или чтобы продать на чанмадане или где-нибудь еще».
«Но если Мин поймают, – шепчет Александр, – ты знаешь, что случится. Мне будет жаль ее».
На самом деле, представить, что МОЖЕТ случиться, достаточно сложно. Могут наказать за хранение иностранного носителя информации. До сих пор это считается преступлением и достаточно серьезным. Хотя наказание вряд ли было бы таким же суровым, как в случае с Ынчжу в начале 2000-х годов. Некоторые перебежчики утверждают, что сейчас в таких ситуациях можно откупиться с помощью взятки.
Мы возвращаемся на парковку. Мин вытащила из багажника машины свой чемодан и рассыпала его содержимое по асфальту. Хва и Ким стоят рядом, наблюдают и нервно курят. Да, даже Ким – который бросил курить несколько лет назад – сейчас закурил. Охранник в коричневой униформе стоит на некотором расстоянии и подозрительно наблюдает за происходящим. Этот парень, если захочет, может создать нам проблемы. Я вспоминаю, что купил в дьюти-фри пекинского аэропорта блок «Camel» – он до сих пор лежит в моей сумке. Я достаю сигареты и предлагаю ему одну пачку. Он улыбается и снисходительно ее принимает. Алек подходит и, так как он лучше всех говорит по-корейски, заговаривает с охранником о какой-то ерунде, чтобы отвлечь его от панических поисков Мин.
Мин стоит перед своим вверх дном перевернутым багажом, не понимая, что делать дальше. Ким бормочет что-то, бросает на землю сигарету и вскакивает в микроавтобус. Хва следует за ним. Я дарю охраннику три пачки сигарет из моего блока и улыбаюсь. Он запихивает их в свои нагрудные карманы и благодарит меня универсальным жестом, соединив ладони перед грудью.
Мы возвращаемся в Вонсан.
* * *
Возможно, флешка выпала в галерее? Или в ресторане? Нет, ни за что. Исключительно в гостинице, в ее номере. Только там эта проклятая флешка могла потеряться. Звучит правдоподобно: номер – это личное пространство. В нашей поездке кроме Мин больше нет женщин, поэтому она жила в отдельной комнате. Звонок в гостиницу в то время, когда мы осматривали водопад, ничего не прояснил. Но Мин попросила, чтобы они прекратили уборку номера до момента нашего возвращения – она потеряла личную вещь, нечто очень-очень маленькое.
Тем временем Мин открывает пластиковый контейнер с закусками и судорожно набивает ими рот. «Это называется паническое обжорство», – говорит она с кислой миной.
Мы с Александром молчим. Вся тяжесть дальнейшего разговора ложится на плечи Алека. Он находится в неудобном положении: ему вроде как надо делать вид, что он не понимает истинной причины, по которой Мин в панике объедается, а с другой стороны, он хочет предложить свою помощь, причем не из наигранной вежливости, а по дружбе.
«Эта карта… – начинает он издалека. – Там, на ней – только музыка? Или еще какие-то данные?»
Мин задумчиво жует печенюшку. «Данные», – глотает она.
«Хмм… – продолжает Алек. – Может быть… если это поможет… ты скажешь, что это моя флешка? Ну типа это австралийский тупица теряет всё подряд, куда бы его ни занесло. И что тебе всё время приходилось находить потерянное им…»
Его голос затихает.
Мин смотрит на Алека, обдумывая услышанное. И в этом момент она осознает, что он всё понимает. Что мы все всё понимаем. Через этот невербальный язык взглядов и намеков с помощью жестов, в свете произошедшего за последние часы, дни и недели – она, наконец, осознаёт, насколько мы далеки от тех невинных туристов, которыми она нас считала.
«Всё в порядке, – говорит она. – Я справлюсь с этим».
* * *
Безусловно, все не в восторге от возвращения в Вон-сан после утренней весьма неприятной для товарища Кима сцены с дорожным инспектором. Убраться из города значило помахать ручкой чему-то постыдному. В Вонсане не так много второстепенных улиц, кроме нескольких, предназначенных исключительно для пешеходов, но Хва объезжает главную площадь, чтобы избежать повторной встречи с нашим другом в белой униформе, и привозит нас обратно на стоянку у гостиницы «Тонмён».
«Вам точно не нужна моя помощь?» – последний раз спрашивает Алек после того, как Александр незаметно толкает его локтем.
«Я всё сделаю сама, – говорит Мин. – А вы, ребята, ждите здесь».
Ро и Ким сопровождают Мин в гостиницу. Хва вставляет USB-флешку в монитор для пассажиров. Начинается старый черно-белый фильм о войне. Я спрашиваю Алека – любителя северокорейских фильмов, смотрел ли он это кино? Он отрицательно качает головой. Кроме «Цветочницы» и еще пары других лент, очень мало северокорейских фильмов, снятых до 1980-х годов, можно посмотреть в формате DVD. Хотя северокорейские граждане могут приобрести копии на пиратских рынках, доступ к которым для иностранцев закрыт.
В этой напряженной атмосфере ожидания время тянется очень медленно. Каждый раз, когда на парковку заезжает какой-то автомобиль, Хва нервно оглядывается, чтобы убедиться, что это не один из тех ужасных черных BMW с наглухо затонированными стеклами – любимых машин повибу. Мне трудно находиться в таком напряжении на одном месте, поэтому я выхожу из микроавтобуса, чтобы покурить.
На краю парковки, за грузовиком, стоит большая клетка с голубями. Возможно, это те «жареные цыплята», которых мы ели вчера на ужин.
Вокруг всего первого этажа гостиницы есть открытая терраса. Я прохожу вдоль нее и одинокой кучи щебня – результата утренних усилий тех «вольных каменщиков». За отелем мужчина среднего возраста в майке курит, охраняя от воров вывешенные для просушки простыни и полотенца. Внизу, прямо у мола, два мальчика карабкаются по камням, время от времени опуская руки в воду. Они ловят моллюсков, крабов, всё, что пригодно для еды и продажи. Кроме других даров моря они уже выловили блок сигарет, в котором осталось три пачки Они выложили их на камни, чтобы высушить под лучами находящегося в зените солнца. Я обхожу гостиницу и, возвращаясь к парковке, встречаю группу строителей в касках, которые несут доски к берегу. Они только начинают строить новый причал гостиницы. Строители останавливаются, таращась на иностранца, я прохожу мимо, улыбаюсь и машу им рукой.
* * *
Наконец, наши корейцы выходят из гостиницы и залезают в микроавтобус. Не говоря ни слова, Хва поворачивает ключ зажигания и выезжает с парковки. Мин угрюмо смотрит в окно.
«Ну, – спрашивает Алек, – удачно?»
«Нет, ее нет там».
Мы едем в тишине.
Сорок вторая глава
Несмотря на пережитое, Ынчжу решительно настроена когда-нибудь вернуться на родину. Не в Вонсан, а в столицу – в Пхеньян. Она знает, что никогда не сможет изменить систему. Но она мечтает помогать другим – таким же деятелям искусства, как она сама. У нее есть план перебраться в США, окончить там университет и получить степень магистра в области «драматерапии», перед тем как вернуться на Север.
«Разве это безопасно?» – спросил я ее с недоверием. Она засмеялась: «Для меня Южная Корея – гораздо более темное место, чем когда-либо была Северная Корея».
Безусловно, на Севере было очень много скверного. Но там прошло ее детство и юность, это место, которое она понимает лучше всего. На Юге ей приходилось слишком часто заниматься черной, неквалифицированной и низкооплачиваемой работой, сталкиваться с наглой эксплуатацией со стороны бессовестных начальников, которые, зная, что она беженка с Севера, пользовались ее незнанием местных законов и заставляли сильно перерабатывать, платя при этом совершенно неадекватно заниженную зарплату. Когда южнокорейцы узнают, откуда она, они не выказывают никакого интереса или любопытства, а некоторые просто открыто демонстрируют враждебность. Если она упоминала во время каких-то мероприятий, что приехала с Севера, в лучшем случае это приводило к тому, что с ней переставали общаться. Северокорейские беженцы очень быстро адаптируются: избавляются от своего акцента, стараются как можно лучше вписаться в местные порядки и обычаи. Если кто-то спрашивает, откуда ты родом – надо врать, говорить, что ты из Пусана или какого-то другого отдаленного населенного пункта. В Южной Корее существует своя собственная классовая система, и приезжающие с Севера беженцы попадают на самую низшую ее ступень. Ынчжу выжидала почти год, прежде чем открыться своему первому парню здесь. Когда же наконец она рассказала ему о своем происхождении, он был в шоке и бросил ее через неделю.
«Они с первого дня, каждое мгновение всеми способами давали мне понять: “Ты никто и звать тебя никак. Ты никогда здесь ничего не добьешься”. Если я пыталась протестовать, задавать вопросы, ответы были такого рода: “Почему ты говоришь это? Почему ты создаешь проблемы?”»
Множество, наверное, даже большинство, северокорейских беженцев просто беспомощно барахтаются в море южнокорейской жизни. Их используют. Их постоянно дискриминируют. Некоторых даже довели до самоубийства, в том числе нескольких друзей Ынчжу. В последние годы какое-то количество беженцев решили вернуться на Север. А недавние опросы показали, что четверть принявших в них участие серьезно рассматривают для себя такую возможность.
* * *
Самое страшное для Ынчжу – забыть обо всем, что было в прошлом. Она видела много примеров. Часто люди специально забывают то, что с ними происходило. Но это не исцеляет ни жертв, ни палачей. Потеря памяти только усугубляет проблемы.
Однажды Ынчжу выступала на мероприятии, целью которого был сбор денег для какой-то программы защиты прав человека. После речи Ынчжу к ней подошла женщина и, говоря с северокорейским акцентом, от души ее поздравила.
Ынчжу пристально посмотрела на эту женщину и узнала в ней одну из тех, кто избивал ее в пересыльном центре в Таиланде.
С Ынчжу случилась истерика.
«Что такое? – спросила женщина, – почему ты плачешь, мое дитя?» Она попыталась обнять Ынчжу за плечи.
Тут страх и уныние Ынчжу сменились гневом.
«Ты прекрасно знаешь, сволочь, почему я пла́чу и кто я такая», – ответила Ынчжу.
Она отбросила от себя руки этой женщины и убежала.
* * *
Слушая рассказы Ынчжу, я понял, что гораздо комфортнее верить, что в жизни всё делится на черное и белое гораздо отчетливее, чем есть на самом деле. Что СВОБОДА – это географическое место, которое можно отметить на карте. Что конкретные люди, которые верят в одно, обязательно добродетельны, а те, кому по душе что-то другое, – воплощение зла. Значительно проще понять мир, в котором мы живем, если ограничить свое мышление штампами вроде тех, которые льются из ежедневных новостных программ, и не пытаться понять исторический контекст, сформировавший нации, режимы и системы верований, которые кажутся абсолютно чуждыми и далекими по сравнению с тем, к чему мы привыкли. А во многом это трагический контекст, в формировании которого бывшие-до-нас сыграли немалую роль. Существенно проще похлопывать кого-то по плечу и говорить, что теперь они свободны, чем реально помогать людям обретать права и новые возможности. Значительно легче демонизировать, чем сопереживать. Именно поэтому первое так важно для политиков, которые больше заботятся о защите и продвижении собственного имиджа, предпочитая не рисковать и не загружать себя решением проблем ДРУГИХ людей; этих чужаков вместе с их потребностями, желаниями и взглядами на жизнь проще оставить загнивать в абсолютно неизвестной для них реальности.
В таких обстоятельствах справедливость является в большей или меньшей степени тем, что можно приспособить, сделать выгодным для себя под личиной праведности. А общественное мнение поддержит вас в этом либо из боязни, либо из-за отсутствия каких-либо альтернативных путей решения проблем. Сочувствие рассматривается как нечто уж слишком радикальное, а собственная вовлеченность – по большей части как риск, на который идти не стоит. Это – одна из трагедий мира, в котором мы сейчас живем. Чем хуже мы понимаем что-то, тем проще нам решиться просто уничтожить это. Как будто, разрушая то, что считается злом, мы также не разрушаем самих себя.
Сорок третья глава
На полпути к горам Кымгансан мы останавливаемся где-то на извилистой дороге. Мин надо выйти.
Мы остаемся в машине и молча наблюдаем в зеркала заднего вида, как она поначалу пытается пройти по узкой и грязной тропинке, потом смеется, поворачивает назад, переходит дорогу и исчезает в густой листве.
Я выхожу, захлопываю за собой дверь и потягиваюсь. Я пытаюсь пойти по стопам Мин по той узкой грязной дорожке, чтобы узнать, что же заставило ее рассмеяться. После нескольких шагов за изгибом холма я внезапно натыкаюсь на трех покрытых грязью крестьян, лежащих в зарослях сорняков. Их велосипеды стоят рядом, навьюченные мешками с зерном – очевидно, они везут это зерно на продажу или куда-то еще. Один из них курит самокрутку из оторванного куска газеты. Все трое молча таращатся на меня. Я киваю им, поворачиваюсь и медленно иду обратно по направлению к шоссе.
Мин появляется из кустарника, держа свою сумочку в руках. Она возвращается к нашему микроавтобусу, моет руки какой-то жидкостью и обменивается парой слов с Ро и Кимом. Я забираюсь на свое место, Хва заводит двигатель.
«Мин?!»
Теперь она медленно идет вдоль шоссе, удаляясь от нас. Куда бы она ни направлялась, ее явно не беспокоит ни который сейчас час, ни сколько времени остается до полного захода солнца. Она знает, что Хва может включить фары, когда будет подъезжать к горам Кымгансан.
«Какого черта она делает?» – спрашивает Александр. Товарищ Ким бранится. Никто не двигается. Я выхожу из машины и следую за ней.
Мы – на холме, длинная канава идет вдоль шоссе. Мин напевает себе под нос мелодию одной песни «Моранбон», внимательно смотря куда-то внутрь канавы. Время от времени она останавливается и срывает бледно-желтый нарцисс или другой небольшой цветок, который растет среди сорняков. «С тобой всё в порядке?» – спрашиваю я.
Она бессмысленно бурчит себе под нос. Безумно. Рвет цветы. Делая букет невесты. Как она, должно быть, делала в детстве, когда ездила в деревню к бабушке и дедушке.
Она смотрит на меня глазами человека, который очень хочет, чтобы всё это закончилось. «Иногда, – говорит она, – мне хочется снова стать ребенком».
«Мин…» – я пытаюсь заговорить. Но потом понимаю, что мне абсолютно нечего ей сказать.
* * *
Закат начинается вскоре после того, как мы вернулись в машину и продолжили свой путь. Опять разворачивается красочное природное представление. Над окружающими нас высохшими полями абсолютно чистое небо, которое солнце заполняет лучами оранжевых и багровых оттенков. Вдалеке, в полях, между шоссе и горой, притулилась какая-то деревня. Когда мы ее проезжаем, из громкоговорителя доносится какое-то объявление. Всех, кроме Хва и меня, разморила дремота. Я вместо этого погружаюсь в какие-то причудливые грезы. Я в каком-то далеком будущем, уже значительно старше. Там со мной Мин. Мы в некоем городе – я не уверен, что это Пхеньян, может быть, Сеул или вообще какая-то европейская столица.
Мы встретились за чашечкой кофе, уже старик и старуха. Я понимаю, что нынешний мир рассыпался, что та Северная Корея, которую мы сейчас знаем, в этом будущем уже не существует. А может быть, Мин, как и Ынчжу, уже давно бежала и испытала на себе все тяготы и муки изгнания, причем ей пришлось особенно тяжело, так как она никогда до этого не могла и представить себе, каково это.
«О, это была просто прекрасная мечта, в которой мы жили», – вздыхает она, ожесточенная всем, что ей пришлось пережить за эти годы.
«Нет, – возражаю я. – Это всё время был кошмар. Некоторых, таких же как я, привлекало его извращенное очарование. Но мы все знали – даже Алек, – что это ужасно. Мы видели это абсолютно ясно каждый раз, когда приезжали. И нам очень хотелось сказать тебе об этом. Но мы не могли. Мы слишком боялись. По тем же самым причинам, что боялась и ты».
«Но для нас это был дом, – говорит она, – где было множество прекрасных вещей, которые ты понять не в состоянии и о которых ты не мог знать. Ты – не кореец. Ну ладно, вероятно, режим был ужасен. Но у нас, по крайней мере, было чувство ЕДИНСТВА. Оно нигде не существует больше, ни в одной стране. Я побывала уже практически везде. Я знаю, что это такое. Да, у нас в Чосоне было много плохого. Но никогда не было тех ужасов, которые мне пришлось выносить с тех пор, когда всё было унесено ветром и я осталась одна плавать в этом океане, в постоянном изгнании на этой планете – или на том, что осталось от неё».
«Да, ты права, нам было не дано почувствовать те чудесные моменты, которые ты сейчас описала, – отвечаю я. – Мы так и не смогли запомнить слова песен, движения танцев. И да, мы были не в состоянии ощутить то чувство единства, которое связывало вас всех в одно целое иллюзией общей мечты. Но правда и в том, что мы могли видеть вещи, недоступные вам. Вещи, которые бросались нам в глаза каждый раз, когда мы смотрели на вас. Мы могли увидеть все со стороны, а вы нет. Мы понимали, что вы молча страдаете. Мы видели это совершенно отчетливо. Самым чудовищным было то, что все ужасные аспекты жизни не нужно было специально выискивать. До этого я и не знал, что так бывает. Они были прямо перед глазами, независимо от того, что вы пытались нам показать и навязать. Это правда о стране, за которую ты так цеплялась и до сих пор цепляешься в своих мечтах о лучших годах. И ты должна признать, что те ужасы пропитывают все твои воспоминания, которые, по твоим словам, прекрасны, которые ты до сих пор холишь и лелеешь. Прости, но твой идеал отравлен ужасом, крепко спаян с ним».
Греза улетучилась так же быстро, как и пришла. Сейчас просто очередные сумерки, в ушах – звук работающего мотора, под колесами – ухабистое шоссе. Впереди на горизонте – приглушенный свет гор Кымгансан.