Как мало пассажирских поездов даже на главных железнодорожных линиях: все пути забиты военными поездами. Едем мы медленно. Со мной Грамши, заведовавший тогда туринским отделением «Аванти». Мы говорим об «Аванти» и о журнале пролетарской культуры «Город будущего», единственный номер которого был издан Грамши. Я с наслаждением слушал Грамши. Пока поезд медленно тащится через поля Тосканы, он говорит о фабричных комитетах, в которых видит ячейки будущего рабочего государства и кадры революционной армии для грядущих боев. Говорит он просто, образы его ясны и наглядны.

— В борьбе, которая ожидает нас, социалистическая партия ничего не сможет сделать, оставаясь такой, какова она сейчас. То, что произошло в России, указывает нам путь. И даже когда «Аванти» превозносит революцию на своих страницах, она имеет в виду совсем не ту революцию, какую себе представляют наши вожди.

Входят карабинеры. Спрашивают наши воинские билеты. Мы оба — «освобожденные». На станции мы выходим из вагона, чтобы выпить горячего кофе и немного поразмяться.

Буфет весь разукрашен национальными флагами, а кофе до невозможности дорог и скверен…

В то время как мы стоя пьем его, дверь с треском распахивается и на пороге показывается солдат. В руках у него ружье, которым он потрясает, как булавою. С яростным криком он врывается в буфет и начинает сокрушать своим оружием все находящееся внутри разукрашенной флагами комнаты: мраморные столики, зеркала, посуду. Все это мелкими осколками летит на пол, хозяин вопит, прячась за стойку, солдат яростно продолжает свою разрушительную работу. Никто не решается приблизиться к беснующемуся человеку. Наконец двое карабинеров и несколько железнодорожников овладевают им и связывают его.

— Это сумасшедший, — говорит один из карабинеров, — позвони скорее в больницу!

Связанный солдат спокоен. Он улыбаясь смотрит на собравшуюся публику.

— Вы думаете, я спятил? Нет, я в своем уме. Но я не хочу идти на войну. Пошлите его, — и он указывает на буфетчика. — Иди, иди на войну, вместо того чтобы отравлять здесь добрых людей и наживаться на этом! Еще несколько таких посетителей, как я, и у тебя пропадет охота развешивать все эти флаги!

Его уводят.

— Сумасшедший! — шепчут собравшиеся.

Но мне он кажется здоровее многих из присутствующих.

В Генуе я расстался с Грамши: было бы неосторожно приехать вместе. В ожидании пьемонтского поезда я пошел осматривать город: ведь я принадлежал к тем тридцати девяти с лишним миллионам итальянцев, которые не видели Италии…

И здесь, как повсюду, оружие, музыка, раненые солдаты… На Виа XX Сеттембре я натолкнулся на полк шотландцев с оркестром впереди. Студенты-интервентисты встречали полк шумной манифестацией, распевая во все горло национальный гимн и заставляя лавочников закрывать магазины. Какой-то торговец зонтиками, чемоданами и прочими дорожными вещами торопливо убирал свой товар с улицы. Он знал по опыту, что патриотизм некоторых граждан выражался в несколько странной форме: они забирали с собой выставленные товары. Поэтому торговец зонтиками весьма торопился закрыть свое заведение. И все же его готовность способствовать конечной победе Антанты показалась недостаточной пробегавшей группе студентов.

— Пораженец! — закричал один из них, останавливаясь у злосчастной лавчонки, и в несколько минут лавчонка и витрины были разгромлены. Лавочник отделался легко: он смог отправиться без посторонней помощи в ближайшую аптеку на перевязку.

Полиция, как полагается, явилась, когда погром уже закончился, и арестовала всю собравшуюся публику, в число которой попал и я.

Захваченные патриоты победно распевали:

Прибыл полицейский комиссар и был встречен криком:

— Да здравствует комиссар!

Комиссар, благосклонно улыбаясь, начал говорить:

— Я понимаю ваш энтузиазм…

— Да здравствует комиссар! — раздавалось все громче.

Зонтики, баулы, чемоданы кучею лежали вокруг…

— Но вы надежда Италии, вы должны не только демонстрировать. На вас лежат иные обязанности: пораженцы, джолиттианцы, социалисты строят свои козни, вы должны быть на страже, следить за ними, сообщать о них, если хотите, чтобы Италия победила!

— Да здравствует Италия! Долой социалистов! Смерть пораженцам!

Комиссар, упиваясь аплодисментами, продолжал свою речь. Наверно, никогда еще не встречали его столь восторженными овациями.

Затем он отпустил всех, в том числе и меня…

По дороге на вокзал мне пришлось снова пройти мимо лавчонки торговца зонтиками. Бедняга с перевязанной головой печально рассматривал остатки своего товара. Он не смел даже ругаться для облегчения.

— А вы делайте, как я, — советовал ему сосед. — Я теперь уже не выставляю товара на улицу и, как только почую демонстрацию, спускаю ставни, вывешиваю флаги, запираю двери и отправляюсь пропустить стаканчик-другой.

В Турине на вокзале ко мне приблизились два субъекта:

— Пожалуйте с нами!

— Нельзя ли узнать, с кем имею честь?

Мне были предъявлены соответствующие мандаты, и мы направились в Сан-Карло, туринскую квестуру, расположенную неподалеку от вокзала. Вице-квестор собственноручно обыскал меня, но ничего не нашел.

— Советую вам отдать самому эту резолюцию, как это сделал уже Грамши, если не хотите попасть в «Новую»,— грубо сказал мне недовольный результатами обыска вице-квестор.

— Какую резолюцию?

— Мы знаем все. Знаем, что, несмотря на запрещение, вы все же устроили съезд и вынесли резолюцию.

Ясно было, что резолюции у них не было. Только много времени спустя удалось им найти ее у одного из товарищей в Бари, после чего был арестован Ладзари, тогдашний секретарь партии.

После безрезультатного обыска меня отпустили. Перед отъездом в Фоссано я видел Грамши; ему вицеквестор тоже советовал отдать резолюцию, заявив, что я уже это сделал…

В Фоссано ко мне явились карабинеры и предложили «побеседовать» с начальником, который все еще ожидал моего сообщения о дне отъезда на съезд.

Он был взбешен.

— Где вы были? Разве вы не знаете, что не смеете покидать город без моего разрешения? Вы добьетесь того, что меня переведут, и вконец испортите мне карьеру… И подумать только, что я поверил вашему слову!

— Было поздно, когда я узнал о том, что должен ехать, и мне не хотелось вас беспокоить… — снаивничал я.

Жандарм обозлился еще больше.

— Неужели вы думали, что я до такой степени идиот, чтобы самому явиться сюда к вам — сообщить, что я еду на съезд, и, таким образом, сесть в кутузку?

— Ладно, вы сядете все равно за то, что выехали без моего разрешения. Кроме того, нам известно, что вы имеете сношения с пленными австрийцами, а также с пораженцем Грамши, который пишет в «Аванти». Да, да, вас видели с пленными, с которыми вы разговаривали по-австрийски.

Во время этой речи он ходил взад и вперед по комнате.

«Австрийский язык» принес мне несчастье в этот день. Я не выдержал и рассмеялся.

— Обыщите его! — загремел жандарм. — Обыщите внимательно и отведите в камеру! Там он научится…

Через несколько минут я очутился в камере. Там было уже несколько солдат, ожидавших отправки на фронт, и пьяный, распевавший:

Резолюция конференции, за которой так усердно охотилась полиция, была размножена и распространена. Мы перевели ее также и на «австрийский» язык для военнопленных.