«Ордине нуово», еженедельный теоретический орган компартии, скоро стал боевой ежедневной газетой. Мы находились в самом разгаре борьбы. Грамши своими коротенькими меткими статьями завоевал обширную рабочую аудиторию. Эти статьи поражали противника, как картечь. Много внимания газета уделяла фашистской опасности, предугадывая нападение на Турин. Буржуазия жаждала мести за пережитый страх и намеревалась встретить фашистов с распростертыми объятиями. Рабочие готовились к обороне.

Каждый свободный вечер я уезжал в Турин. Выезжал часов в девять вечера и к полуночи был уже в редакции «Ордине нуово», которую оставлял в четыре утра, так что к восьми я уже был у себя на месте. Эти бессонные ночи в редакции, проводимые с Грамши, заменяли мне отдых…

Чтобы проникнуть в помещение редакции, необходимо было пройти через два кордона: первый составляли полицейские, охранявшие вход во двор, второй — юношеская красная гвардия, расположенная внутри двора. Пробираться по двору было нелегко, так как он был тщательно подготовлен к встрече фашистов: перекопан, перерезан в разных направлениях колючей проволокой и другими заграждениями.

Полицейские обычно пропускали свободно всякого, желавшего войти. Дальше пройти было труднее. Красная гвардия состояла из рабочих-коммунистов. Строгие лица, зоркий взгляд. К чужому относятся настороженно, со своим приветливы и предупредительны.

В эти дни только старые товарищи осмеливались проникнуть в редакцию. Нашествия фашистов ожидали со дня на день.

Как известно, полиция во время фашистских налетов обычно исчезает, оставляя на произвол судьбы порученное ей помещение; вместе с ней исчезают и постовые карабинеры. И обычно, когда подходишь к редакции, учитываешь эти сигналы возможной опасности.

Войдя во двор и преодолев все заграждения, в сопровождении красногвардейцев попадаешь наконец в редакционную. Здесь всю ночь кипит работа. Все товарищи на постах. Вот Аморетти, он ныне на каторге, — прирожденный журналист, ведающий хроникой; вот Тольятти, Пасторе — теперь в эмиграции. А вот и Грамши. Вернее — гора газет и бумаг, над которой развевается его пышная грива.

Заслушав шаги, он поднимает голову, и видишь его нос и глаза, живые, умные, ласковые глаза.

Он сейчас в каторжной тюрьме, в жаркой и душной Апулии, приговоренный к двадцати годам. Он был взят на посту, в тот самый момент, когда писал статью о новых чрезвычайных законах, жертвой которых стал еще до введения их. Генеральный прокурор фашистского Особого судебного трибунала в своем обвинительном акте по процессу членов ЦК Итальянской компартии так отзывается о товарище Грамши:

«При расследовании деятельности отдельных обвиняемых фигура Антонио Грамши сразу выделяется. Это он твердой рукой ведет партию в 1926 году. Он — душа всего движения, он указывает пути партии. Во время захвата фабрик он стоял во главе рабочих. Он действительный вождь партии…»

Грамши здоровается со мной и, указывая на красногвардейца, говорит:

— Видишь? Бедняги! Днем работают, а ночью на посту! Спят на бумагах… Вот это преданность! Сегодня у нас собрание. Ты остаешься?

— Конечно! — отвечаю я.

— Что нового в Кунео?

Название города он произносит всегда насмешливо: он знает легенду о Кунео и часто забавляется, заставляя меня рассказывать историю о головотяпах Кунео.

Я передаю ему последние новости.

— А что случилось на заседании муниципального совета у вас? Я что-то заметил в хронике…

— Ничего особенного, — ответил я. — «Пополари» возымела счастливую мысль отпраздновать день рождения генерала Бава-Беккариса, того самого, который восстановил с помощью пушек порядок в Милане. На торжественном собрании я попросил слова от имени меньшинства и почтил память жертв генерала. Конечно, произошел скандал. В дело вмешались бывшие там фашисты, и, как полагается, мы обменялись несколькими чернильницами и несколькими затрещинами. Вот и все.

Грамши смеется. Прибывают рабочие, делегаты мастерских главных фабрик Турина.

Совещание началось. Делегаты делали подробные доклады, очень деловые, без лишних слов. Грамши задавал вопросы, отвечал, разъяснял… Он не оратор, но каждое его слово полноценно; рабочие чувствуют в нем своего вождя и понимают его превосходно…

Реакция поглотила «Ордине нуово». Реакция торжествует… Но семя, посеянное «Ордине нуово», даст свои всходы. Рабочий класс, осознав свои насущные задачи борьбы, найдет способы их разрешения и не может не победить!

Съезд Всеобщей конфедерации труда постановил присоединиться к Профинтерну, но д’Арагона и реформисты усердно работали над тем, чтобы это не осуществилось. Мы, секретари-коммунисты, были в постоянной распре с вождями конфедерации, горячо желавшими избавиться от нас. Конфедерация точно так же, как и правительство, хотела посадить во все Палаты труда своих ставленников. Борьба с реакцией? Нет. Но с коммунистами, конечно, да!

Разве в Турине тогдашний секретарь федерации металлистов Буоцци не воспользовался реакцией и убийством товарища Ферреро, секретаря туринской секции, погибшего от рук фашистов, для того чтобы захватить в свои руки секцию, в которой раньше преобладающее место занимали коммунисты?

Но, несмотря на реакцию, агитационная работа в провинции Кунео не прекращалась. Фашисты делали все, чтобы помешать ей…

Однажды, когда я отправился на собрание бастовавших ткачей, на меня в поезде напали фашисты. Не говоря ни слова, один из них ударил меня дубинкой по голове. Я свалился и потерял сознание… Пришел я в себя в незнакомой комнате. Кругом толпились неизвестные люди. Я чувствовал боль в голове, в правой ноге, в плечах… я помнил только первый удар: очевидно, храбрые «чернорубашечники» продолжали избивать меня, когда я уже лежал в обмороке.

— Чей-то голос прервал мои размышления. Со мной говорил старшина карабинеров.

— Вы счастливо отделались. Это я вам говорю!

Я не очень был убежден в этом, но когда говорит начальство…

— Уверяю вас, — продолжал он, как будто бы прочитав мои мысли. — Если бы их было меньше, вам бы хуже пришлось, а так они дрались между собой.

— Где я?

— Будьте спокойны, вы у порядочных людей, — ответил другой незнакомец.

Позже я узнал, что меня вынесли на первой же станции и сдали одному булочнику, лавчонка которого находилась поблизости от станции. Я обернулся к жандарму:

— Так вы полагаете, что я счастливо отделался?

— Да. Конечно относительно. Скоро прибудет доктор, а пока что вы можете заявить о происшедшем властям.

— Кстати, вы присутствовали при этой сцене, как мне кажется?

— Да, — ответил он, несколько запинаясь, — но я был в другом вагоне…

— Следовательно, вы могли, — продолжал я, — задержать кого-нибудь из напавших, и тогда не надо было бы никакого заявления.

Жандарм помолчал, потом заявил:

— Все-таки оформим… Он взялся за карандаш.

— Не беспокойтесь, синьор, я не люблю комедий. Мы прекрасно знаем, что вам дан приказ не препятствовать фашистам. И устраиваемся, когда это возможно, за свой страх и риск. А теперь хватит.

Жандарм ничего не ответил. Пришел доктор. К счастью, кроме черепа, у меня ничего не было проломлено. Но головы жителей Пьемонта так же тверды, как альпийские скалы, и залечиваются очень быстро. Нога болела гораздо дольше.

Приближались новые выборы в палату депутатов.

Джолитти, любезничая с фашистами, избрал для перевыборов момент, когда в пролетарском лагере произошел раскол. На этот раз Джолитти оказался в одном списке с фашистом Де Векки, за которым числился целый ряд подвигов: поджог туринской Палаты труда, ряд погромов и убийство Ферреро, Беррути и десятка других туринских рабочих.

Для нас особая трудность предвыборной кампании состояла в том, что массы еще не успели сориентироваться в происшедшем на ливорнском съезде расколе нашей партии, что и хотел использовать Джолитти.

За несколько дней до выборов помещение Палаты труда в Фоссано — знаменитый угольный склад, — не тронутое фашистами, было наполовину разгромлено полицией. Искали оружие, которое во время захвата фабрик было раздобыто рабочими. Конечно, ничего не нашли. Полиция и на этот раз опоздала!

Наша партия начала кампанию за объединение пролетарских сил, за защиту своих организаций с оружием в руках, за открытую борьбу. В это же время (3 августа) социалистическая партия подписала позорное «соглашение о мире» с фашистами! Это соглашение было не что иное, как сознательное обезоруживание пролетариата, кровавая шутка фашистов, обманувших Итальянскую социалистическую партию. Соглашение было подписано со стороны фашистов Муссолини, Де Векки — тем самым, который вскоре после соглашения так блестяще отличился в Турине, — Чезарино Росси и другими, не менее знаменитыми бандитами. Со стороны социалистов расписались Баччи и Дзаннерини; от парламентской группы итальянской социалистической партии — Моргари и Музатти; от Всеобщей конфедерации труда — Бальдези, Галли и Капорали. Соглашение было скреплено председателем парламента. Стоит напомнить здесь имена подписавших этот чудовищный акт!

Мы энергично начали агитировать за активную самооборону рабочих. Только общее согласованное и быстрое вооруженное выступление рабочих могло бы еще остановить надвигавшуюся лавину фашизма. Встал вопрос о едином фронте. Сначала реформисты были против этого, потом, в один прекрасный день, согласились войти в Союз труда, образовавшийся из Всеобщей конфедерации труда, Объединения профсоюзов и Союза железнодорожников. Казалось, реформисты с этого момента решили действовать — и как можно скорее — без соответствующей подготовки! Был дан приказ о всеобщей забастовке, для руководства которой был избран тайный комитет. Солидарность масс была такова, что, несмотря на отсутствие какой бы то ни было подготовки, первый день забастовки вполне удался.

В моей провинции забастовка тоже началась прекрасно. Я объезжал на мотоциклетке промышленные центры провинции, поддерживая связь, развозя бюллетени и сообщая новости о движении в других провинциях. Повсюду мне сообщали, что меня ищут карабинеры. Аресты были действительно многочисленны, но мне везло. Прекрасно изучив провинцию, я знал, как проехать незамеченным, какую тратторию не посещают карабинеры или полицейские, у кого можно безопасно переночевать. В Салюццо, где печатался наш орган «Рискосса», я как-то завез необходимый материал нашим типографиям, единственным, продолжавшим работу во время забастовки. Здесь карабинеры готовились встретить меня с распростертыми объятиями со стороны гор. А я тем временем проехал со стороны долины и успел поговорить с товарищами. После беседы мне сообщили, что супрефект хотел бы поговорить со мной. Я протелефонировал в префектуру. Сам супрефект ответил мне:

— Приходите сейчас же в префектуру, мне необходимо спешно поговорить с вами.

— Весьма сожалею… но не могу. В чем дело?

— Послушайте, вы собираетесь опубликовать воззвание… Я обещаю дать вам разрешение, если вы разрешите водопроводчикам работать.

— Послушайте, синьор супрефект! Воззвание уже напечатано и распространяется… А что касается забастовки водопроводчиков, это дело, которое не входит в мою компетенцию. Если бы я и разрешил работать водопроводчикам, как вы выражаетесь, от этого положение с воззванием не изменится…

Я отошел от телефона и поспешил уехать.

Пора было вернуться в Кунео. Дело это было сложное, так как надо было пройти внутреннюю таможню у городских ворот. Мы с шофером, храбрым и преданнейшим товарищем-коммунистом, сопровождавшим меня во время поездки, решили попытаться пробраться в город около полуночи. Полусонная стража, поискав, нет ли при нас товаров, ничем больше не заинтересовалась, и мы благополучно въехали в город.

Несмотря на поздний час, город казался весьма оживленным. Мы направились прямо к дому одного товарища из федерации. Его жена сообщила нам, что пришло извещение о прекращении забастовки и что ее муж ушел в Палату труда. Я немедленно отправился туда же. Вокруг здания и внутри него толпился народ. В одной из зал произносил речь депутат из нашей провинции, социалист. Он говорил:

— Товарищи! Итальянские рабочие, несмотря на свирепую реакцию, обрушившуюся на нашу организацию, дали доказательство великолепного единодушия, отозвавшись как один на призыв тайного комитета Союза труда. Наши противники теперь знают, что мы всегда готовы! Теперь вы должны возобновить работу… Шум и недовольные голоса прервали его. — Таков приказ комитета. Четверть часа назад его сообщил мне лично префект, а префект не может дать неправильное сообщение…

Я не выдержал и поднялся:

— Прошу слова!

Мое появление взбудоражило зал. Публика была уверена, что я давно арестован. Я взобрался на трибуну.

Как ни был я приготовлен ко всякого рода событиям, сообщение о прекращении забастовки поразило меня.

— Товарищ депутат прекрасно знает, что приказ о прекращении забастовки передается специальной телеграммой местному забастовочному комитету, а не через посредство префекта полиции. Верить префекту, по меньшей мере, наивно. Во всяком случае я как секретарь областного комитета призываю товарищей продолжать забастовку! Если приказ о прекращении, который я заранее определяю как бесстыдное предательство, существует, он должен быть сообщен мне товарищами из комитета, а не главой местной полиции! Товарищи, стачка продолжается!

Громкие аплодисменты ответили на этот призыв.

Ночь я, конечно, провел в тюрьме: на этот раз полиция не дала мне уйти…

Главный начальник полиции был разъярен.

— Где вы были? Хорошенькое дело: вовлекли людей в забастовку и потом покинули их…

Невероятно, но достойный полицейский в досаде за свою неудачу упрекал меня в… предательстве рабочего класса! Комиссар отомстил мне тем, что задержал в тюрьме дольше других арестованных.

Наутро, увы, прибыла условленная телеграмма о прекращении забастовки. Это был тяжелый удар. Фашистские банды, притихшие во время всеобщей забастовки, снова с еще большим зверством возобновили свои погромные действия. Подавленным провалом забастовки, измученным столькими предательствами рабочим пришлось переключить свои силы на защиту от этих бандитов.