В Италии я должен был взяться за работу в Национальном профсоюзном коммунистическом комитете. Эту работу мы старались вести по возможности открыто, тогда как всякую другую организационную работу вели уже в подполье. Это был тот период, когда фашисты, несколько притихшие было после взрыва общественного негодования, вызванного подлым убийством Маттеотти, начали поднимать голову, наглея пуще прежнего. Общественное негодование так и не вылилось ни в какую ощутительную для чернорубашечных бандитов форму. Компартия предлагала социалистам и реформистам объявить всеобщую забастовку. В ответ на это Всеобщая конфедерация труда во главе с ее секретарем д’Арагона, уже однажды «спасшим Италию», призывала… к спокойствию, увещевая рабочих, серьезно взволнованных фашистским террором, «не поддаваться на провокацию» коммунистов.

Реформисты — партия, к которой принадлежал убитый Маттеотти, — открыто высказывались против забастовки. Социалисты колебались и не высказывались. На призыв к забастовке откликнулись рабочие больших промышленных городов: Милана, Генуи (порта), Турина и отчасти Рима.

«Авентино» — парламентская коалиция из социалистов, реформистов, республиканцев и «пополари», которые вместе с коммунистами в знак протеста вышли из парламента, — всполошилась и открыто поносила коммунистов, которые вместо «демократического» способа — (читай: парламентской болтовни) сплачивали рабочие массы для активных выступлений.

Исполнительный комитет компартии 10 июня, в день, посвященный памяти Маттеотти, призывал рабочих на революционные демонстрации. Всеобщая конфедерация труда приглашала рабочих приостановить на десять минут работу! К этому невинному способу «протеста», избранному д’Арагона, присоединились… Конфедерация промышленников и фашистские профсоюзные организации.

Реформисты со своей стороны не пожелали вовсе обратиться к массам и поставили вопрос о «моральном осуждении» убийства. Муссолини вздохнул свободно. Таким образом, д’Арагона и компания снова… «спасли Италию», на этот раз фашистскую.

Вот в какой обстановке я возвратился на родину.

И все же мне удалось около двух месяцев продержаться на легальной работе. Работа была неимоверно затруднена, так как, помимо того что фашисты всячески старались удушить последние остатки нашей организации, по самому ходу работы нам, еще не ушедшим в подполье, необходимо было постоянно общаться с товарищами-подпольщиками. Слежка за нами была непрерывная, так как через нас фашистская полиция разыскивала и подпольщиков, и организована эта слежка была уже не так, как в блаженные времена доверчивых бригадиров жандармерии и красноречивых комиссаров полиции, когда буржуазия была растеряна и запугана.

В один из таких напряженнейших дней явился ко мне некий индивидуум, объявивший себя «товарищем».

— Иди на Пьяцца Миссори, там один товарищ должен вручить тебе паспорт.

— Никакого паспорта я не должен получить, — удивился я и не пошел, конечно.

Немного спустя явилось уже несколько субъектов. Один из них предъявил мне удостоверение агента политической полиции. С револьвером в руке он скомандовал мне:

— Руки вверх! — Затем, тщательно обыскав, спросил: — Где паспорт?

— Какой паспорт? У меня его нет.

— Пойдемте с нами! — снова скомандовал он, и мы направились в префектуру Сан-Феделе.

Там у меня опять потребовали паспорт, с которым я вернулся в Италию. Паспорта у меня, конечно, не было.

— Вы были в России. Каким образом вы смогли приехать обратно? — допрашивали меня.

— Без паспорта, — ответил я.

— Каким путем?

— Через границу. Но предупреждаю, что не скажу, как именно, так что и не старайтесь.

Меня отпустили, но приставили ко мне постоянного агента, что окончательно отравило мне существование. К этому присоединились еще частые «задержания» — каждый раз на несколько дней. По случаю приездов то короля, то наследника, то Муссолини, часто посещавшего Милан по личным делам, неизменно производились операции «изъятия из обращения» неблагонадежных. Делать что-либо в Конфедерации труда становилось совершенно невозможно. Последний призрак жалкой «свободы» профсоюзной работы рассеялся. Мы — коммунистическое меньшинство в Конфедерации труда — несколько раз поднимали вопрос о переносе организационной базы конфедерации непосредственно на фабрики. Но и реформисты и максималисты с трогательным единодушием отвергали всякий раз наше предложение. Еще со времени введения рабочих комитетов на предприятиях реформисты проявляли довольно слабый интерес к фабрике как базе организационной работы: они боялись успехов коммунизма в подобной обстановке. И не без основания: в Турине на выборах комитетов коммунисты обыкновенно побеждали реформистов и фашистов. В отместку за это фашисты упразднили рабочие комитеты, а реформисты постарались сорвать наше предложение о созыве фабричной конференции для организации сопротивления реакции, в чем и преуспели при благосклонной поддержке Конфедерации труда.

Забастовка металлистов в марте 1925 г. наглядно подтвердила необходимость коренного преобразования наших организаций.

Забастовку эту под давлением масс объявили… фашисты в своих профсоюзах. Дело было в Брешии. Местное отделение профсоюза металлистов дало распоряжение бастовать. Реформисты на заседании конфедерации подхватили лозунг. Таким образом, из Брешии забастовка распространилась на Ломбардию, Пьемонт, Венецию, Джулию и часть Лигурии, то есть на главнейшие промышленные центры Италии.

Фашисты перепугались. Правительство, надеясь разъединить и дезорганизовать рабочих, заняло помещения Палаты труда, нашего комитета и запретило выход газет «Унита», «Аванти» и «Джустиция». Нас усиленно разыскивали. Буоцци, секретарь федерации металлистов, потерял всякую связь с рабочими. Исполнительный комитет Палаты труда тоже утерял контакт с массами.

Реакция свирепствовала вовсю. Сопротивление рабочих масс росло, но, когда движение стало почти всеобщим, реформисты капитулировали перед буржуазией и сорвали забастовку. Сообщение федерации металлистов, призывавшее рабочих возобновить работу, было перепечатано всеми фашистскими газетами! В сообщении этом признавалось, однако, что масса целиком откликнулась на призыв к забастовке, и отмечалась дисциплинированность рабочих…

В этот период наиболее безопасным для нас местом был центр города. Мы встречались в ресторанах и кафе, обычно посещаемых крупными коммерсантами, здесь же мы виделись и с реформистами, совершенно растерявшимися. Они не могли сами без нашей помощи даже напечатать прокламации!

Несмотря на все возрастающие трудности работы, нам удавалось иногда даже устраивать выступления перед широкой рабочей аудиторией в городе. Делалось это, конечно, внезапно, наскоком и почти всегда оканчивалось арестом. Но загородные массовки и собрания не прекращались. По вечерам, по окончании трудового дня, рабочие со всеми предосторожностями выбирались далеко за город, в лес, в горы. Особенно удобно бывало это по воскресеньям под предлогом загородной прогулки. И полиции редко удавалось помешать таким собраниям.

Положение уцелевшей нашей печати было далеко не завидным: обыски, избиения, аресты редакционного и типографского персонала были заурядным явлением.

Редакция газеты «Унита» несколько раз подвергалась разгрому. То же самое происходило с издательством и с помещением коммунистических профсоюзов. В этом помещении чаще других находились товарищи Серрати, Роведа, Каррето, Террачини и я с моей собакой. Собраний здесь, конечно, никаких нельзя было проводить; работа по связи все же велась, но она была организована так, что следы ее легко было спрятать при появлении фашистов: в помещении были свои потайные места, немногие же текущие бумаги обыкновенно исчезали за корсажем нашей машинистки.

Это был период, когда компартия вела усиленную работу по организации коммунистических ячеек на предприятиях среди рабочих. Об этой нашей деятельности полиция, конечно, догадывалась, и главной ее заботой стало разыскивать эти ячейки. Но о самих ячейках она имела довольно туманное представление. В порядке дня работы полиции стоял лозунг: «Ищите ячейки». Но что это за «ячейки»? Агенты полиции вербуются в Италии по преимуществу из рядов безработных, пришедших из южных деревень, малограмотных и всегда чувствующих себя растерянными на «далеком севере». Что понимали они в коммунизме и его «ячейках» в больших городах? Первое время они боятся автомобилей и прохожих, потом засматриваются на витрины, на декольте проституток, на кафе и кинематографы. Невольно соблазняет их возможность дарового пользования всеми этими «благами земными» и возможность кое-чем похвастаться перед своими односельчанами по возвращении домой.

Миланский начальник полиции, учитывая состояние мозгов своих подчиненных, собрал их для инструктажа по вопросу о ячейках. Но по окончании его разглагольствований, закончившихся обычным «Да здравствует дуче», бедняги понимали еще меньше, чем до инструктажа. Начальник полиции, без сомнения, был неплохой оратор; его беда заключалась в том, что он и сам толком не понимал, что такое «ячейка».

Воодушевленные докладом начальника полиции, полицейские с удвоенным усердием пустились на поиски таинственных ячеек. В порыве усердия и по установившейся уже привычке они заглянули и к нам.

Я вместе с Террачини спокойно работал, когда в помещение ворвался отряд полицейских.

— Руки вверх!

Начался обыск, сначала личный, затем помещения. Как всегда, перевернули все вверх дном, и вдруг — о восторг! — в одном из стенных шкафов нашли два чемодана. Торжествующие полицейские потребовали, чтобы мы их открыли. Ни у кого из нас не было ключей от этих чемоданов, мы даже не знали, чьи они, и поэтому отказались их открыть.

— Идите с нами! — приказал нам комиссар. И нас увели сияющие полицейские, унесли и чемоданы.

По дороге комиссар, обращаясь к Террачини, сказал:

— На этот раз, синьор адвокат, вы проиграли: мы их нашли наконец!

— Что вы нашли? — спросил его Террачини, снимая и протирая очки.

Комиссар вместо ответа указал на чемоданы. Террачини пожал плечами.

— Знаю, знаю, — сказал комиссар, самодовольно разглаживая усы, — вы притворяетесь, что ничего не понимаете, но в Сан-Феделе мы увидим!

— Мне самому интересно узнать, что в этих чемоданах, — сказал мне Террачини.

— Я скажу вам, синьор адвокат, — не выдержал комиссар, — в этих чемоданах находятся ячейки!..

И после такого великого открытия он замкнулся в торжественном молчании.

До сих пор помню взгляд Террачини, а также и свирепое лицо начальника полиции, когда чемоданы вскрыли…

Через несколько часов мы вернулись в редакцию и застали двух наших товарищей, явившихся за чемоданами, в которых они хранили белье на случай внезапной партийной командировки в провинцию с пропагандистскими целями.

Непрерывный надзор и свирепая цензура чрезвычайно затрудняли нашу работу. Полиция постоянно заглядывала в наши «легальные» учреждения, посещение которых для товарищей всегда было сопряжено с риском обыска, задержания или избиения. Поиски «ячеек», нелегальной литературы, тайных типографий и товарищей-подпольщиков не прекращались. Аресты делались наудачу — авось, поймаем кого надо. Однажды у одного из арестованных при обыске нашли записку следующего содержания:

«Будь завтра в десять утра на обычном месте. Как условный знак держи в руке сложенную «Спортивную газету»».

Так как «Спортивная газета» розового цвета, то все, кто держал на следующий день в руках газету, напечатанную на розовой бумаге, были арестованы. Занятая погоней за розовым цветом, полиция проворонила собрание красных.

Было решено отправить в СССР рабочую делегацию. Началась работа по организации этой поездки, в самый разгар которой меня «задержали» и отвели в полицию. В среднем меня «задерживали» (иногда на несколько дней) два раза в неделю.

— Вы едете в Россию? — спросил меня комиссар.

Я вопросительно взглянул на него.

— Ну да, вы будете сопровождать рабочую делегацию.

— Я ничего не знаю о делегации, — возразил я.

— Нечего рассказывать сказки… Впрочем, я убежден, что правительство разрешит эту поездку.

— Вы полагаете? — интересовался я.

— Еще бы! Тем более, что, если туда поедут и беспартийные рабочие или реформисты, они смогут по возвращении говорить плохо о России.

— Понимаю, — подтвердил я, — возможно.

— Так что вы можете сообщить вашему комитету, чтобы он лучше попросил паспорта, чем попасться при переходе границы, — посоветовал комиссар. На столе перед ним лежало несколько номеров «Унита» и наших подпольных органов.

— Я знаю об этом деле не больше вашего. Я прочел в газетах, знаю, что существует комитет по поездке…

Комиссар так и не добился от меня другого ответа.

Надзор за мною стал еще строже. Не помогали больше никакие средства: если я брал автомобиль, агент, приставленный ко мне, брал другой, а когда не было другого, усаживался рядом с шофером!

Сколько меблированных комнат переменил я за два года моей «легальной» работы, стараясь сбить с толку преследователей! В некоторых комнатах я прожил не больше месяца. Бывало и хуже. Как-то раз я нанял комнату; утром дал задаток, вечером приехал уже с чемоданом. Хозяйка встретила меня холодно, вид у нее был перепуганный.

— Послушайте, — заговорила она, — вы, конечно, порядочный человек, я не сомневаюсь, но сегодня утром, когда вы ушли, ко мне явился агент из полиции и потребовал, чтобы я показала ему вашу комнату. И он сказал мне, что вы коммунист! Я не совсем понимаю, что это значит, но я вовсе не желаю, чтобы полиция ходила ко мне на дом. Поэтому прошу вас подыскать себе другое помещение. Пятнадцать дней, конечно, вы можете остаться, как полагается, но потом не взыщите.

Из этих пятнадцати дней вряд ли я проспал в этой комнате пять ночей: остальные, по обыкновению, провел в тюрьме, что окончательно утвердило хозяйку в ее решении.

В конце этого периода мне посчастливилось. Я попал в дом бывшего советника судебного трибунала. Это был член партии «Пополари», яростный враг фашистов… конечно, в присутствии «доверенных» людей. Он великолепно знал законы и — бедный старичок — чрезвычайно негодовал, видя нарушение их полицией в отношении меня.

— В мое время, — говаривал он, — судили жуликов, злодеев. Теперь они на свободе! Достаточно носить «грязную рубаху», чтобы избегнуть наказания. Преследуют и арестовывают вас. А почему не арестовали соучастников фашиста Петтине, убившего собственную мать? Потому что они главари миланского фашизма! — горячился бывший судебный советник.

У него мне жилось сравнительно спокойно, хотя «задержания» следовали одно за другим. Дошло до того, что сама полиция сбилась со счету и однажды преусердно разыскивала меня, в то время как я… сидел в тюрьме! Все же я не прерывал работы и умудрялся бывать на собраниях.

Полиция считала меня очень хитрым: секрет был в том, что сама полиция была недостаточно умна. Недостаток этот она возмещала чрезмерной «активностью». Страх наказания и долгие бесплодные розыски приводили полицейских в ярость, которую они и вымещали на попадавших в их руки.

В таких условиях работа моя теряла всякую видимость «легальной» деятельности и имела тот недостаток, что я постоянно был на учете как полиции, так и фашистских отрядов. За это время я великолепно изучил фашистский календарь. Это было необходимо, чтобы заблаговременно, до всяких «дней памяти» и «празднеств», избегнуть «задержания». Ознакомился я также и с топографией их «слетов» и собраний в различных районах Милана. Но, несмотря на мою «образованность», эта полулегальная жизнь становилась все сложней. В сущности, товарищам, полностью находившимся на нелегальном положении, было легче, так как у них быстро создавались определенные условия, которые Не было необходимости менять каждые двадцать четыре часа. Правда, у семейных бывали осложнения, так сказать, домашнего порядка. У одного из подпольщиков было двое мальчиков, из них один уже довольно большой. Ребята эти официально… не существовали, потому что в силу «подпольных» обстоятельств своего рождения не были зарегистрированы. Им не позволялось играть с другими детьми, так как они могли как-нибудь случайно выдать отца. Время от времени они должны были запомнить новую фамилию.

— Знаешь, — сообщил мне как-то старший, — меня не зовут больше Мади. Меня зовут… Папа! Как меня теперь зовут? — обратился он испуганно к отцу.

Другой раз он играл кусочками нарезанной бумаги, на которых царапал что-то карандашом.

— Что ты делаешь, малыш? — полюбопытствовал я. И он серьезно ответил:

— Шифрую письма.

В школу его не посылали, сам отец по вечерам занимался с ним.