– Не знаю, вышибу ли я у тебя слезу, но, во всяком случае, Крис никогда не делала тебе ничего такого, за что ты могла бы желать ей зла. Разве я не прав, Фрэнк?

– Хотим ли мы жить в мире развлечений и потребления? В то время, как большая часть человечества не знает ничего, кроме нищеты, голода, болезней и войн… Вот в чем вопрос.

– Возможно. И все равно Крис и уличная борьба – вещи несовместимые. Ты знаешь, что она уже приковывается к решеткам? Фрэнк, ты представляешь? По-твоему, мне не о чем беспокоиться?

– Послушай, сколько можно призывать Фрэнка в свидетели! И не говори, что Крис мне ничего не сделала. Ты понятия об этом не имеешь. Ты не знаешь, что происходит между двумя женщинами, да и не надо тебе знать. Но как бы там ни было, я вовсе не желаю ей зла. И хватит с меня этой чуши! Пожалуйста! Я просто пытаюсь тебе напомнить, что вы с Крис больше не живете вместе и что она выбрала другого мужчину, который будет о ней заботиться. Или я ошибаюсь? Я не уверена, что ты это себе уяснил.

– Вполне. Но я не понимаю, что это меняет.

– Не понимаешь, что это меняет?! Ты слышал, Фрэнк? Натан не видит разницы! Ты можешь ему объяснить?

Забавная параллель: когда-то я тратил уйму времени, объясняя Крис, что Мэри-Джо – классная баба, а теперь трачу время, твердя Мэри-Джо, что Крис – тоже классная. Однако ни та, ни другая, казалось, не хотели меня слушать… Не хотели слышать, что я считаю их обеих классными.

С Паулой – другая история. В тот же вечер, переступив порог своего жилища, я чуть в обморок не упал.

– Это еще что такое, Паула? – процедил я сквозь зубы. – Скажи, Паула, что это за чертовы стулья? А?

– Они тебе не нравятся?

Я лишился дара речи. Желудок у меня скрутило узлом.

Я только что расстался с Винсентом Болта, с которым мы опрокинули несколько стаканчиков в довольно шумном баре около набережной. Я жаждал покоя. Мы с ним вспомнили прошлое, кое-что я старательно записывал в блокнот, а на город опускалась ночь, пространство заполнялось местной разношерстной фауной, и трудно было понять, мы в обычном баре или на сходке всех окрестных зомби. Я пощупал ткань, из которой был сшит костюм Винсента, и сказал ему, что кое-кто в этом мире не теряется и даже живет на широкую ногу.

Винсент был с этим согласен. Его устраивала работа телохранителя, которую ему подыскала Анни Ублански. Он был хорошо одет, атлетически сложен, безупречно выбрит, носил лакированные туфли, а стрижка военного образца (три миллиметра торчащих ежиком черных как смоль, даже с синеватым оттенком волос) придавала ему что-то устрашающее. Мы с ним славно посмеялись, когда я напомнил ему, какой шпаной он был когда-то. В ту пору у него были длинные, грязные волосы, драные джинсы, тусклый цвет лица, и вообще он выглядел полубольным, шантрапа хренова. Мы посмеялись от души, потому что, представьте себе, Винсент Болти был первым, кого я задержал. Да, это было мое первое задержание, самое важное в жизни легавого. Настоящее счастье! Тем более что этот мерзавец заставил меня попотеть. Он отлично помнил о нашем с ним сумасшедшем беге и акробатических прыжках по крышам, над темными улицами, как я кричал, задыхаясь, когда он, укрывшись за дымящейся трубой (дело было ранней зимой), начал в меня палить.

Мы с ним чокнулись и выпили. Я ему тогда всадил пулю в икру. Он показал шрам. Мне он тогда сломал мизинец. В ту пору Крис всегда ждала меня в гостиной, если я возвращался поздно; она помогала мне раздеться, целовала в плечо и в лоб, обнимала. В тот день, как только я вошел, она осмотрела меня с ног до головы, и лицо ее озарилось счастливой улыбкой. «Мой милый муженек, – закричала она, вешаясь мне на шею, – мой милый муженек, ты только что кого-то поймал, я сразу поняла!» Я был горд, как петух. Фрэнсис Фенвик, мой шеф, сказал мне, что я далеко пойду.

– Ты не ждешь скорого продвижения по службе? – спросил Винсент, щелкнув пальцами, чтобы бармен наполнил наши бокалы.

– Я ничего не жду.

– Может, тебе деньги нужны?

– Нет, спасибо. Я думал купить стулья, но, пожалуй, подожду.

Он очень хорошо зарабатывал. Пол Бреннен был весьма щедр и оплачивал сверхурочные часы из рук в руки, что приводило Анни в бешенство. Винсент полагал, что зарабатывает в среднем шесть с половиной тысяч евро в месяц, а в декларации он указывал лишь смехотворную часть этой суммы. Я признал, что такая зарплата – это нечто.

– А я целых три года копил, чтобы позволить себе клубный отдых на курорте, – вздохнул я, – вот так и живем.

Он настойчиво предлагал помочь мне деньгами, но я редко беру подачки. К тому же на этих деньгах может быть кровь Дженнифер Бреннен, подумал я. Я очень хорошо представлял себе, что Винсент Болти, этот накачанный амбал, мог не моргнув глазом убить дочку своего хозяина.

– Она нам здорово осложняла жизнь, что правда, то правда, – признал он, когда я плавно перевел беседу в это русло. – Она нам такое устраивала!

Вокруг нас в густой атмосфере, пропитанной мускусом (поломки кондиционеров принимали характер эпидемии), на диванчиках, обитых темно-красным бархатом, развалились посетители заведения. Диванчики были украшены позолотой и кистями, а на спинках красовались начертанные на самоклеящейся бумаге нигилистические лозунги и откровенная похабщина. Те, кто оставался на ногах, толкались и нагло косились друг на друга. Время от времени чья-то рука проходилась по чьей-то заднице, какой-нибудь трансвестит ржал во все горло или влеплял кому-нибудь хорошую затрещину. Все они как будто думали, куда бы пойти, как бы выпендриться, чтобы вечер удался на славу, чтобы забыть об унылой повседневности. По экрану укрепленного под потолком телевизора, где крутился очередной клип певицы в разгар течки, бежал таракан.

– Отец был сыт ею по горло. Нет, можешь мне поверить, он просто рвал и метал.

Сколько раз сам Винсент забирал и увозил ее, чтобы избежать скандала, потому что она могла вдруг появиться в холле роскошного отеля, где встречались министры. Она врывалась без стука на закрытые совещания, ухитрялась проникать на гала-вечеринки и везде поносила своего отца, пока ее силой не уводили прочь… сколько раз было такое! Уж не говоря о местах похуже, где ее находили пьяной в дым, вопящей, что она – Дженнифер Бреннен, дочь работорговца, шкурника, торгаша и мошенника, и что ее, Дженнифер Бреннен, можно трахнуть за двадцатку, в то время как ее отец за ту же цену трахает тысячи и тысячи людей, которые горбатятся на его предприятиях. Болти спрашивал меня, понимаю ли я, какая создалась обстановка, могу ли я себе представить, какую смуту сеяла эта девица везде, где бы ни появлялась.

Я кивнул. Вокруг нас начали вертеться женщины в возрасте; кто-то, сидевший у другого конца стойки, подмигивал мне, его руки, сжимавшие стакан, тряслись. Я смотрел на него невидящими глазами, думая об этой девушке, Дженнифер Бреннен, которая казалась мне такой славной, которая снабжала меня запасом спиртного, а также отсосала у меня пару-тройку раз, когда я чувствовал себя таким одиноким и никому не нужным; она по доброте душевной даже поболтала со мной, потратила на меня немного своего времени, при том, что жизнь у нее была такая сложная, такая бурная и, может быть, действительно невыносимая. Я не мог допустить, чтобы ее смерть осталась безнаказанной. Мне хотелось дать ей знать, что я тут.

Я улыбнулся Винсенту:

– Винсент, старина, надеюсь, ты понимаешь, что я должен проверить твое алиби.

Он тоже улыбнулся мне в ответ:

– Слушай, ты… Ты, похоже, ничуть не переменился. Всегда на посту!

– Заметь, меня интересует не столько тот, кто ее прикончил, сколько тот, кто заказал убийство. Но я должен делать свою работу, проверять факты, такое времяпровождение – не самая приятная сторона моего ремесла. Много писанины. К тому же за смехотворную плату.

– Я был у матери, представь себе.

– Тебе повезло, что у тебя еще жива мать.

Я записал его показания в блокнот и радовался, что настрочил еще несколько страниц, хотя, сказать по правде, не был уверен в том, что от этого будет какой-то толк. С точки зрения литературы, само собой. Но, в сущности, мне ведь это ничего не стоило. Хотел бы я знать, делал ли записи Джек Керуак.

– Почему ты не купишь диктофон? – осведомился Винсент.

– Диктофон? Ну хорошо, я скажу тебе, почему я не покупаю диктофон. Некоторые вещи не сочетаются с техникой. Некоторые вещи тем и хороши, что сопротивляются технике. Поверь мне.

Винсент тоже не изменился. Внешне – да, но на деле он оставался все тем же кретином, которого я когда-то сцапал на крыше, все тем же кретином, с которым я и потом часто встречался на своем пути, потому что в моей профессии то и дело натыкаешься на одни и те же рожи… Ты говоришь себе: «Смотри-ка, опять он!» И чувствуешь, что не молодеешь. Нет, Винсент, этот дурень, совсем не изменился. Он смотрел на меня пустым, ничего не выражающим взглядом.

– Ты не понимаешь, о чем я толкую, а, Винсент? Для тебя весь мир сводится к тому, что ты видишь, да? И как это переносишь?

Я закрыл блокнот, одарив старого знакомого улыбкой, и вдруг ощутил, как чья-то рука скользнула по моему заду.

Я резко обернулся и увидел рядом того, что мне подмигивал. У него были волосы цвета соломы, блестящий от пота лоб, маленькие, бесцветные глазки, нос, рот, острый подбородок, красные оттопыренные уши. Видок совершенно одурелый. Представляете себе, о чем я? Его легко можно было бы представить себе на ярмарке, в плаще с поднятым воротником на фоне ярко освещенных рекламных щитов и большого, сверкающего колеса обозрения. О таком невозможно сказать, убийца он или жертва. Попадались вам такие?

Я объяснил ему, что я гетеросексуал и некоторых прикосновений не переношу с юности.

– Я тоже так говорил, – протянул парень.

– Вы хотите нагнать на меня страху? Так?

– Эй, ты, педрила несчастный! Гомик поганый! А ну возвращайся в свой угол, педрила! – проворчал Винсент, обращаясь к парню. Тот сник и тихонько уселся у стойки бара.

Я обернулся к Винсенту:

– Тебе хоть когда-нибудь случалось проявить доброту? Бывает такое?

– А на кой?

– Ты любишь суши?

– Не очень.

Так он сказал. Разумеется, я бы предпочел, чтобы он любил суши. Всякий человек желает, чтобы из хаоса звуков родилась прозрачная мелодия, чтобы механизм заработал слаженно, чтобы все оказалось разом в одном мешке, который можно завязать веревкой, возблагодарив Господа за то, что он даровал нам все элементы головоломки, что удалось попасть в самую точку. Но такое встречается очень редко. Что-то всегда не укладывается в схему, ставит тебя в тупик. Вообще-то незачем тут особо беспокоиться, по крайней мере – в нашем мире с пошатнувшимися устоями.

Когда мы выходили из бара, тот, сидевший у стойки, схватил бутылку и разбил ее о голову Винсента. А я-то радовался, что день закончился! Что вот сейчас я толкну дверь, покину это заведение, где царит атмосфера порока, и нежное дыхание ночи коснется моего лица.

Так вот, час спустя я все еще был там. Мы сидели в опустевшем баре, дожидаясь «скорую помощь» и полицейский фургон, а по MTV показывали передачу про Бритни Спирс. Я не понимал, какой смысл натягивать узкие трусики поверх штанов, если у тебя и так рот в форме полового органа (может, из-за этого она и пела так плохо?) и вид совершеннейшей бляди. Винсент громко стонал на стуле, голова у него была в крови. Того придурка я приковал к трубе центрального отопления. Я чувствовал себя совершенно разбитым.

Устроившись в глубине зала, я сидел перед последним стаканом и размышлял, насколько в целом ухудшились отношения между людьми. И между различными сообществами, сексуальными или религиозными. Тут хватало искры, чтобы разжечь пламя. Доказательством тому последний гей-парад, переросший в настоящий бунт, а уж обострениям конфликтов в приграничных районах и вовсе счет потеряли. Да, будущее рисовалось в мрачных красках. В лесах бушевали пожары, воды были отравлены. Господь нас оставил.

Придя в себя, Винсент спросил, что произошло, но мне не хотелось ему отвечать. И потом, у него ведь есть мать, он не сирота.

По дороге домой я остановился съесть сосиску на тротуаре в компании двух коллег в униформе, совершавших объезд своего участка. Мы говорили в основном о скандале с замораживанием нашей пенсии и о тирании жен: например, жена Роджера, крепкого рыжего парня, известного грубияна, заставила его сделать вазэктомию, устроив ему бессрочную сексуальную забастовку, продлившуюся полгода.

Из ближайшей студии тату вышли две девчонки лет двадцати, нахальные, коротко стриженные, ржущие, и продемонстрировали нам свои ляжки, разукрашенные восхитительными несмываемыми изображениями штрихкодов. Мы их поздравили. Чуть поодаль люди забирались в картонные коробки, другие просто растягивались на земле, среди опор надземного метро, хотя всякий раз, когда проходил поезд, земля содрогалась. Движение в городе в было еще очень интенсивным, в воздухе стоял запах прогорклого жира и чего-то сладковатого. Это невидимое облако рассекали придурки на скейтбордах или ублюдки на роликах, они катили, засунув большие пальцы рук за ремни рюкзаков, и выглядели так нелепо и старомодно, будто отправились на прогулку в Тироль, захватив на смену трусы с карманами или старые добрые мятые хлопковые штаны, пропахшие жавелевой водой. Деревья, как ни странно, казалось, пребывали в добром здравии и возносили свои кроны к безоблачному небу довольно красивого черного цвета, какой бывает в июне, когда настоящая жара еще не пришла; эта чернота накрыла нас, словно колпаком, а мы с приятелями находились в самом сердце города, того самого города, который я ни за что не смог бы покинуть, того города, с которым я примирился вопреки всему. Поймите меня правильно, имея в виду те особые отношения, которые установились у меня с этим городом как у офицера полиции, гражданина и человека, я никогда не смогу возненавидеть этот город, несмотря ни на что; более того, я прощаю ему все те ужасы, которые он нам демонстрирует во всей красе. Мы выпили несколько кружек пива, потом мои приятели отлили за кустом, росшим на углу улицы, позади завалившейся набок решетки, выворотившей часть тротуара так, что из-под асфальта пробивалась трава. Мы выкурили несколько сигарет. Я был измочален, но все равно я всегда готов перекинуться парой-тройкой слов с коллегами, сдавая им смену и отправляясь домой, когда на город опускается ночь. Не уверен, что вы сможете меня понять. Я возвращался домой поздно ночью, в полном изнеможении, с пятнами крови на рубашке – это редко была моя кровь, факт, но я получал эти чертовы счета из химчистки и прачечной, так что кровь моих ближних обходилась мне дорого…

Я рухнул как подкошенный и застонал:

– Паула, я тебя умоляю… Только не это!

– У них хромированные ножки.

– Вижу, вижу, что у них хромированные ножки, Паула. Ты что думаешь, я – слепой? Скажи мне, что это неправда!

– Я не смогла удержаться…

– Очень хорошо понимаю… Мне это знакомо… Но, Паула, ты меня пугаешь. Я тебе правду говорю. Ты пугаешь меня, Паула.

– Но я и не думаю тебя пугать… наоборот…

– Ну так тебе это удалось. Посмотри на меня. Тебе это удалось, да. У меня сейчас, наверное, вид человека в состоянии полной расслабухи. Мне кажется, я совершенно спокоен.

– Ты не мог бы быть чуть полюбезней со мной? Разве я не любезна с тобой?

– Да я никогда такого не говорил.

– Тебе что-то во мне не нравится?

– Внешне? Да нет же, не в этом дело. Ты сама знаешь, что не в этом дело.

– Ну так в чем же тогда дело?

Я смотрел на ее бинты на запястьях, на ее впалые щеки, на круги под глазами. Она сидела напротив и пристально смотрела на меня, ее колени касались моих. Удобные стулья были обиты искусственной кожей цвета красного мрамора. Она вошла в мою жизнь, я и сам не знаю как. Она всегда была здесь. Что за загадка такая? Она спала рядом со мной. Вела хозяйство… низко опускала голову… Эта Паула со своими стульями и столом…

Я встал. Может быть, однажды я не смогу встать… Так гибнет человек… под тяжестью груза, который все наваливают и наваливают сверху…

Я сел на кровать. Я был совершенно без сил и с трудом снял куртку, майку, ботинки, брюки, носки, но остался в трусах. Потом упал навзничь и уставился в потолок, прикрыв согнутой рукой глаза и широко раскинув ноги. Меня будто выпотрошили.

Она села рядом.

– Какие приятные у тебя духи, – сказал я. – Я очень люблю запах жасмина, так и знай.

– Я ими пользуюсь с детства.

– И правильно делаешь. Очень удачная находка.

Она положила свою руку на мою. Нет, это уже дурдом какой-то!

– Знаешь, Паула, что доставило бы мне удовольствие?

– Да, думаю, знаю.

– Ну, так давай, почитай. Пожалуйста. Это бы мне так помогло.

Она сжала мою руку.

– Кажется, мы остановились на четыреста девяносто восьмой странице, – сказал я, – там, где они едут из Денвера в Колорадо… где их приятеля укусил в руку майский жук…

– Ну да…

– И рука вздувается прямо на глазах.

Настало утро. Была суббота. Паула еще спала. И вот тогда произошло чудо…

Нет, вы только послушайте…

Когда я проходил мимо окна, после того как позволил себе окинуть взглядом обнаженные ляжки Паулы, которые были весьма недурны, – и вообще, все эти разговоры, что она не умеет трахаться, казались мне все более подозрительными, – так вот, когда я, позевывая, направился в ванную, у меня вдруг возникло ощущение, как будто я наступил на ужасно острый осколок.

Пробрало до самого сердца. Я будто получил сильнейший удар током, эффект тот же. Меня просто парализовало. А ведь Мэри-Джо я видел каждый день…

Нет, все же это было чудо! Настоящее чудо, черт возьми, потому что я бросил рассеянный взгляд на улицу как раз в ту секунду, когда Мэри-Джо совершала хитрый маневр, чтобы припарковаться у моего дома. Именно это я и называю чудом, чудом из чудес!

После чего сердце у меня едва не остановилось.

К счастью, Марк опять поставил свою машину черт знает как (и я тотчас же дал зарок никогда больше не ругать его за такие штучки), и Мэри-Джо с трудом втискивалась в щель, которую нашла у тротуара.

Я сделал глубокий вдох, затем молнией метнулся к кровати, схватил Паулу в охапку и помчался по квартире, хватая на бегу ее шмотки. Я бросился вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, такие шаткие, что я до сих пор не понимаю, как не грохнулся и во второй раз не повредил колено. «Все хорошо, солнышко», – прошептал я на ухо Пауле, чья беспокойная улыбка едва виднелась среди вороха тряпок, и ударом плеча высадил дверь в квартиру моего братца.

– У меня нет времени на объяснения, это катастрофа! Мэри-Джо внизу, это катастрофа! У меня нет времени на объяснения! Скорей! Пошевели мозгами! Ай-ай-ай! Запрись на два оборота и не задавай мне вопросов, ради всего святого! Скорей! Это настоящая катастрофа!

Я сунул Паулу ему в руки, а сам на всех парах понесся к себе наверх как раз в ту самую секунду, когда входная дверь внизу заскрипела на петлях.

Я закрыл дверь в квартиру. Сердце у меня колотилось. Какой-то миг я стоял, прислонившись спиной к двери, чтобы оценить ситуацию. Я определил мишени, после чего, словно мне дали хорошего пинка, опять пронесся по всем комнатам, крепко стиснув зубы, собрал все улики и запер их в стенной шкаф, а ключ выбросил в окно.

Когда Мэри-Джо вошла, я лежал в постели. Я делал вид, что крепко сплю, хотя только-только насилу справился с дыханием.

Мэри-Джо потрогала мой лоб.

Я открыл глаза и увидел, что она направляется в кухню, открывает шкафчики, пускает воду; я вновь закрыл глаза, когда она вернулась.

– Выпей вот это, – сказала она.

– Это ты, Мэри-Джо? Что случилось? Где я? Который час? Это ты, Мэри-Джо?

– На, выпей.

– А что это? А, это ты, Мэри-Джо. У меня что, будильник не звонил? Мы опаздываем?

– Это аспирин. Ты весь в поту, как загнанная лошадь. Выпей.

– А ведь я спал как убитый. Продрых десять часов подряд! Как будто меня дубинкой по башке огрели.

Она слегка улыбалась. Это был добрый знак.

– Дай-ка мне принять хороший душ, – сказал я, – и ты увидишь, что я еще не умер.

Я встал, скрывая наготу под простыней, которая потащилась за мной по полу, как лиловый атласный шлейф.

– Я вижу, у тебя новый стол, – произнесла она, когда я отодвигал занавеску душа и ставил ногу в пластмассовый душевой лоток с лейблом Старка (так же, как и полочка для мыльницы и щетка для унитаза).

– Да, у меня новый стол, это правда. И еще несколько стульев. Но я не буду торопиться. Буду обрастать мебелью постепенно.

Манипулируя зеркальными створками аптечки, я мог наблюдать, как Мэри-Джо производит рекогносцировку местности. Она неуверенно озиралась, и ноздри ее трепетали, как у подстерегающего жертву хищника. Я улыбнулся. Когда я подумал о той жуткой катастрофе, которой мне удалось избежать, у меня даже начало вставать… Пронесло, до чего же здорово. Я установил стрелку регулятора температуры воды на делении «теплая».

Когда она отдернула полупрозрачную занавеску душевой кабины, я глупо ухмылялся, но, к счастью, стоял к ней спиной.

– А в твоей комнате пахнет жасмином.

– Да, я пробую разные мужские духи, но что-то не решаюсь надушить подмышки.

Я закрыл воду и взял полотенце.

– Все-таки это скорее женский аромат, – добавил я. – Марк твердит мне, что это неправда, но он меня не убедил. Я сказал ему, что еще подумаю.

Поймав на миг взгляд Мэри-Джо, я получил подтверждение полнейшего успеха моей операции. Я чуть было не воспользовался победой и не начал поддразнивать ее, мол, хотела, наверно, застать меня на месте преступления, но, подумав, сообразил, что лучше сделать вид, будто ничего подобного у меня и в мыслях нет, тогда я выйду из этого положения еще более чистым и невинным. Да, но какой же это был сумасшедший бег! Какой подвиг! У меня еще до сих пор подрагивали икры.

– А как там погода? – спросил я.

– Я думала, мы могли бы съездить на пикник, Фрэнк сейчас как раз делает сэндвичи.

– Да, на пикник, конечно. Очень хорошая идея. Поедем, подышим немного свежим воздухом.

Я сказал, что займусь напитками, и предложил встретиться через час после того, как я сделаю гимнастику.

Я поцеловал ее в чудесные мясистые губы. Она явно была разочарована, но с другой стороны… Да, она облажалась, но разве это не к лучшему?

Стоя за занавеской, я смотрел, как она ехала по залитой солнцем улице, над которой простиралось голубое небо. Поздоровался с соседом, укреплявшим параболическую антенну на крыше дома; жена подстраховывала его, томно водрузив ногу на перекладину приставной лестницы и перелистывая журнал.

Я вновь спустился к Марку.

– Все хорошо, дети мои. Все хорошо, – успокоил я их. – Но я, можно сказать, натерпелся страху. Правда ведь? Вот черт! Еще бы немного, и быть беде, а?

Они молча готовили завтрак. Они даже не пытались изобразить улыбки. Марк даже длинно выругался, обнаружив, что тост выскочил совершенно обуглившимся.

Я пообещал сменить комбинацию цифр в кодовом замке и принять некоторые другие меры в кратчайший срок.

– Какие меры? – скривился Марк. – Какие, к черту, меры?

Я не спешил с ответом, и Марк вышел из комнаты, шепнув мне на ухо, что на месте Паулы он бы выцарапал мне глаза; этим он меня сильно озадачил.

Паула не произнесла ни слова. Она сидела, опустив голову над чашкой. Все ее вещи кучей громоздились на стуле. Одно платье сползло на пол. Я подобрал его.

– Послушай, Паула. Прости меня за все, что произошло. Я не мог этого предвидеть. Прости меня. Ты слышишь?

Разумеется, она слышала. Разумеется, ей было совсем не до смеха. Конечно, всем было не до смеха. Но кто вообще в наше время улыбается, кроме как случайно или под воздействием антидепрессантов?

Я посмотрел на ее вещички, и меня охватило легкое волнение, они представляли такое печальное зрелище, потому что нехорошо ведь с ними обошлись, бросили вот так навалом, бросили и забыли. Я стал брать их, одну вещицу за другой, и аккуратно складывать себе на руку, почти нежно.

– Не беспокойся, я все приберу. А потом, если потребуется, кое-что проглажу.

Она кивнула, не глядя на меня. У нее были крупные ступни. Они стояли, босые, на залитом солнечным светом, выложенном плиткой кухонном полу, но при этом можно было заметить, что у нее длинные ноги. Кстати, фото этих ног можно было увидеть в новом осенне-зимнем каталоге «Волфорд».

– Все будет в порядке, – добавил я.

Я собирался было уже удалиться на цыпочках, боясь, как бы положение не ухудшилось, ведь оно и так было не блеск, как вдруг ее голос пробился сквозь завесу волос – она продолжала сидеть, низко опустив голову над чашкой, в какой-то безвольной позе, и волосы скрывали от меня ее лицо.

– Натан! Как ты меня только что назвал?

– Что? Прости, я не понял…

– Ты назвал меня «солнышко». Ты сказал: «Все хорошо, солнышко 1 .

– К черту! Извини… Не сердись на меня. Я чувствую себя таким дураком.

– Я была очень тронута…

– Ты была тронута?

Она подняла голову и с нежностью посмотрела на меня. Нет, теперь это было даже большее безумие, чем я мог себе представить.

В парке был один уголок, который Мэри-Джо очень любила. Это был холм, поросший густой травой, почти не вытоптанной из-за того, что на него приходилось карабкаться; приятное местечко. Этот холм находился на одинаковом расстоянии от бульваров, тянувшихся вдоль ограды парка, и Мэри-Джо считала его настоящим оазисом тишины и чистого воздуха. Надо признать, там почти не было слышно шума машин, с бешеным упрямством крутившихся вокруг парка, и, как ни удивительно, практически не ощущался запах выхлопных газов, потому что они рассеивались в воздухе и уносились прочь отравлять других. Закрыв глаза, как к тому бы вас призвала Мэри-Джо, вы могли бы при наличии известной фантазии вообразить, что находитесь за городом.

Мэри-Джо расстелила на траве большую клетчатую скатерть и поставила на нее великолепную ивовую корзину, в которой находилась посуда и все прочее, полный набор для пикника по всем правилам, ни на что не годные безделушки из числа тех подарков, которые ей делал Фрэнк в начале их совместной жизни, в тот период, когда, казалось, все у них было прекрасно, судя по ее рассказам. На ней была короткая юбка, плотно облегавшая толстые ляжки. Я должен упомянуть об этом, потому что это важно. Потому что я впервые увидел, да, увидел, что у Мэри-Джо толстые ляжки. Это бросалось в глаза. И я это заметил, я, а мне ведь на такие вещи было наплевать. Я-то думал, что не смогу больше рассуждать о женской красоте и фигуре. Я-то думал, что навсегда избавлен от чувства глубокой тоски при мысли, что приходится делать выбор на основании критериев, которые меня больше не интересуют. Я хочу сказать, что впервые, да, впервые с того дня, когда мы с Крис начали биться головой об стенку, впервые я сравнивал ноги двух женщин. Те, что были у меня перед глазами, и те, что я видел сегодня утром. Да, это очень важно. Я даже не знал, были ли одни лучше других. Было слишком рано об этом говорить. Но впервые я видел, что между ними есть разница. Я даже записал это в блокнот. У Мэри-Джо ляжки толстые, а у Паулы – Нет, Послушай, парень, что с тобой?

Фрэнк наделал сэндвичей на целую армию. На нем была белая тенниска; он чистил огурец. Мэри-Джо, само собой, не могла оставить меня безучастным. Мне хотелось сунуть ей руку под юбку, когда Фрэнк смотрел в другую сторону, на игравших в баскетбол парней с лоснящейся от пота кожей.

– Натан, я буду с тобой откровенен. Я далеко не убежден в успешности твоей работы. Я даже не уверен, есть ли у тебя хоть какой-то шанс.

Вот придурок! Да что он в этом понимает?

– Натан, – продолжал он, – в большинстве своем люди – это мелкие мещане, мечтающие стать аристократами. И мечта их никогда не сбудется. Знаешь почему?

Я отрицательно покачал головой, стараясь не упускать из виду промежность Мэри-Джо, которую щекотали травинки.

– Они никогда не станут аристократами, потому что существует справедливость, вот почему. Они так до конца и останутся мелкими буржуа, и никто о них не пожалеет. Но я должен задать тебе один вопрос. Скажи, когда ты писал эту пробную работу, ты находил в этом удовольствие? Я имею в виду настоящее удовольствие, понимаешь, как будто душа ликует.

– Душа ликует! – хихикнула Мэри-Джо. – Ну, что ты городишь, Фрэнк? Разве не только великие могли испытывать такое? Так она и возликует с первого раза? Не выдумывай!

– Наверно, душа не ликовала, – произнес я. – А должна была?

– Да не слушай ты его! Вот так он и своим ученикам головы дурит! Но, Натан, объясни мне все-таки, что это за стол?

– Это стол конца девятнадцатого века.

– Это-то понятно, я сама знаю, что это стол конца девятнадцатого века.

– Прости, Мэри-Джо, прости, дорогая, но я задал Натану вопрос и жду от него ответа. Ладно, забудем о ликовании. Но, Натан, это небольшое упражнение в писательском труде доставило тебе удовольствие? Да или нет?

– Удовольствие – неподходящее слово!

Фрэнк довольно долго пристально смотрел на меня, а Мэри-Джо в это время украдкой поглаживала мне бедра ногой с ярко-красными ногтями.

– Удовольствие – неподходящее слово! – повторил я.

В небе загудел жук-рогач. А еще выше висел дирижабль с восторженной рекламой аэрозоля, который уничтожает всех насекомых, вторгшихся в ваш дом.

– Тебе придется проделать огромную работу, – со вздохом произнес Фрэнк. – Ты от этого так просто не отделаешься, предупреждаю. И при этом я не могу тебе ничего обещать.

– Огромную работу? Что-то у меня не создалось впечатления, будто другие проделывают огромную работу.

– Да, это факт. К несчастью, это факт. Но, видишь ли, когда ученик мне выдает что-то подобное… Ну, как ты сейчас… если он думает, что может симулировать работу и писать дерьмо, если он полагает, что литература не требует усилий, что литература не стоит всех усилий, на которые только способен человек… Ну так вот, в этом случае я встаю без единого слова – слушай меня внимательно, – так вот, я хватаю его за шиворот – ты меня слушаешь? Хватаю за шиворот, швыряю всю его писанину в окно, а его выставляю за дверь. Все! Дело закрыто!

– Я все прекрасно понимаю, Фрэнк.

– Я готов посмеяться над многими вещами, ты меня знаешь. Но человек не может смеяться над всем на свете. Он должен сохранить для себя хотя бы что-то, пусть одно-единственное, за что можно держаться. Подумай над тем, что я тебе сказал.

Мэри-Джо, раздавая нам сэндвичи, несколько раз коснулась меня грудью. Я поискал глазами местечко, где мы могли бы заняться этим, попозже, если уж очень приспичит, но углядел только небольшую рощицу слева и полое дерево. И отметил, что этим укрытием можно воспользоваться только в случае крайней необходимости. Я открыл принесенные мной банки с пивом – я купил китайское, – правда, на лавку незадолго до того был совершен налет, у хозяина не осталось ни цента, и пока мы разбирались со сдачей, банки успели согреться.

– Продолжай пока делать записи. Заставляй себя марать бумагу. Это все равно что поднимать чугунные гири. Полезно для сердца.

– Да не беспокойся ты. Я не притворяюсь. Не беспокойся, Фрэнк.

– Вместо того чтобы валять по утрам дурака, поднимать все эти штуки, развивать бицепсы, ты бы лучше исписывал километры и километры бумаги…

– Я знаю одного парня, который так и делал. Целые рулоны изводил…

– Это единственно стоящая школа. Надо затратить чертову пропасть энергии! Тебе, Натан, придется ссать кровью, прежде чем ты сможешь написать одну-единственную страницу, хоть сколько-то достойную прочтения. Я предпочитаю не рассказывать тебе сказки.

– А я бы и не хотел, чтобы ты рассказывал мне сказки, Фрэнк. Я вовсе не этого от тебя жду.

– Ну что ж, похоже, мы прекрасно поняли друг друга. Слушай, что я тебе говорю, слушай, и не пожалеешь. В этом низменном мире я могу гордиться только одним… Полагаю, я имею право сказать, что я – хороший преподаватель.

Фрэнк приготовил вкусные сэндвичи. Салат из огурцов, который он сдобрил сметаной и уксусом, был вполне съедобен. В каком-то смысле я испытывал облегчение. Я тянул с этим разговором, сколько было можно. Но теперь он состоялся. Теперь я знал, на каком я свете. Он не стал обнимать меня за плечи, целовать, прижимать к груди, осыпая всевозможными комплиментами. Случись нечто подобное, думаю, я бы ему не поверил, но мне бы это было приятно. Вся проблема с писательством как раз в том, что в конце концов начинаешь во все это верить. Но здесь-то и скрыта ловушка.

Мэри-Джо щурилась, сидя на солнце. Она сказала, что знает лавчонку, где я покупал пиво, что у хозяина рак кожи, что он всегда ходит в гавайских рубашках и что в этом году его грабят уже в третий раз.

– Точно, – сказал я, глядя, как она теребит в руках ломтик ветчины.

– А знаешь, чем они ему угрожали? Базукой!

– Как и раньше! О, черт! Надо будет этим заняться!

Но я действительно недостаточно поработал над тем, что написал. Фрэнк был прав. Я не приложил необходимых усилий. Этого следовало ожидать. Увы, следовало… Мы тогда вели дело о банде вымогателей, угрожавших взорвать не то супермаркет, не то детский сад, я уж и не помню. Возвращался я домой поздно, а Крис ничего не готовила, зато проводила в гостиной митинги или собрания генеральной ассамблеи, так что я совершенно не находил времени, чтобы посвятить этой работе всю душу. Работать в спальне было не на чем, и я устраивался на кухне, но приходилось отодвигать стул и как попало собирать листки всякий раз, когда очередной фанатик являлся туда, чтобы открыть холодильник и выхлебать мое пиво или сожрать мой хлеб и масло, да еще и был недоволен, если сыра там уже не оставалось. Да, то времечко мало подходило для редактирования.

– Отговорки придумываешь? Смеешься, что ли? Время – это первое, что не должно идти в счет. Надо как монах в монастыре: простираться ниц и проводить ночи без сна в поисках нужной фразы. Нечего плести, что тебе не хватало времени или что тебя отвлекали. Я слышу этот вздор тысячу раз на дню.

– Ты прав, Фрэнк, но они действительно собирались взорвать бомбу. У нас были ужасные дни, Мэри-Джо может подтвердить, а тут еще наложилась история с этой женщиной, которая вообразила себя Унабомбероми отправляла заминированные посылки всем своим любовникам. Помнишь? В начале весны мы продыху не знали! И знаешь, они собирались взорвать целый жилой квартал, вместе с людьми!

– А задавался ли ты вопросом, какой вред может причинить плохой писатель? А ведь плохих писателей десятки тысяч. Вот и посчитай…

Внизу стоял деревянный домишко, в котором раньше помещался кукольный театр, но двери там были сорваны с петель. Правда, дальше находилась общественная уборная. Однажды в середине зимы мы ею воспользовались, мы тогда шли через парк пешком, потому что на город обрушилась настоящая снежная буря, парализовавшая все движение, и смогли убедиться, что комфорт там практически отсутствовал. Но других вариантов я не видел…

Я посмотрел на Мэри-Джо. Она пожала плечами. Я присоединился к ней несколько минут спустя, оставив Фрэнка резать свой яблочный пирог, распространявший аромат корицы: он должен был еще немного остыть. Мэри-Джо успела занять одну из кабинок. Она уже задрала юбку, спустила трусы.

– Какой мерзкий запах, – простонала она, – меня просто тошнит.

– Это аммиак, мать его! Чертов аммиак!

Она уже сжимала в руке ворох бумажных салфеток. Всегда обо всем думает заранее. Раздвинув ей ноги, я вновь отметил, что у нее толстые ляжки. Просто констатировал. Никакой оценки. Просто у нее толстые ляжки.

Через несколько минут, сделав дело, мы собрались припустить наперерез группке любителей бега трусцой в блестящих пестрых спортивных костюмах. Многие из них были обуты в знаменитые кроссовки «Бреннен Спейс», если верить рекламным роликам, ницшеанскую обувь, предназначенную для людей новой расы, свидетельствующую о переходе на высшую стадию развития сознания. Так вот, мы с Мэри-Джо собрались устремиться им наперерез, как вдруг я увидел, как из крутого виража выходит Вольф и, подобно локомотиву, у которого на головокружительном спуске отказали тормоза, летит напрямик. Но с улыбкой на устах.

Все же он остановился, эта глыба мускулов, да как легко, чертова скотина. Напрасно я искал у этого феноменального экземпляра малейшие признаки одышки, малейшие следы усталости. Я сам вспотел сильнее, чем он.

Я представил Мэри-Джо и Вольфа друг другу. Рядом с ним она прямо-таки таяла на глазах. Когда он заявил, что делает в среднем кругов двадцать по парку, я подумал, что вот-вот ее потеряю.

Я удивился тому, что рядом с ним не было Крис, – почему она не подбадривала его или не занималась где-нибудь поблизости йогой?

– Она, случаем, не заболела?

– Нет, она здорова. Просто у нее плохое настроение.

– У Крис плохое настроение? Что-то не верится, Вольф.

Это была замечательная новость. Похоже, день и дальше не собирался скупиться па хорошие новости, потому что Вольф на бегу сообщил мне, что завтра утром отбывает в Берлин.

– Надеюсь, не навсегда, – пошутил я.

Какой-то миг он, казалось, размышлял на мой счет. Потом наклонился вперед, держа ноги совершенно прямо, и коснулся лбом колен. Гибкостью он обладал поразительной и при этом молчал как могила.

– Прости, Вольф. Я не хочу быть излишне любопытным.

Что бы ни думал Вольф, мне было совершенно наплевать на его приезды и отъезды. Пусть, если ему так сердце повелевает, объедет себе всю Европу, чтобы уточнить последние детали грядущей Великой Революции и тем самым усугубить весь этот кошмар… Однажды я ему это сказал у них на кухне за ужином, который быстро перерос в дебаты. На что он заметил, что Господь отторгает равнодушных. Я тогда как раз выступал в завидной роли того, кто остается сидеть сложа руки перед лицом вопиющей несправедливости, то есть так или иначе одобряет все это. И Вольф заявил, что не может вот так позволить мне утверждать, будто сопротивляться угнетению значит усугублять весь этот кошмар, нет, Scheisse, к сожалению, не может… Тут в спор встряла Крис: «Что ты несешь, Натан? Черт возьми, ну что ты говоришь, идиот, темнота!» Крис обвиняла меня во всем сразу: в отсутствии позиции, в эгоцентризме, в невежестве, в том, что я служу в злодейских органах охраны правопорядка, в пресмыкательстве и наплевательстве, в выпадах против биологически чистых продуктов, в поверхностности и пораженческих настроениях… В конце концов я отправился спать, выпив два больших бокала мартини и испытывая отвращение ко всему на свете.

Вольф выпрямился, улыбнулся и похлопал меня по плечу, уверяя, что все хорошо и что чем меньше я знаю, тем будет лучше. Козел!

– В какой-то момент мне показалось, что ты мне доверяешь, Вольф.

– Послушай, Натан, Крис занимает иную позицию.

– Крис занимает иную позицию? Вот как? Повтори-ка еще раз.

Он весело пожал плечами и вернулся к разминке. Псих какой-то!

– Итак, Крис мне не доверяет. Гениально. А ты, значит, еще недостаточно взрослый, чтобы составить собственное мнение. Она прикажет тебе выпрыгнуть в окно, и ты выпрыгнешь. Может, ты и преподаватель политэкономии, чего не знаю, того не знаю, но, похоже, ты не слишком утруждаешь свою башку.

Он вновь выпрямился. У многих от подобных слов отпала бы челюсть. А этот знай себе улыбается. У многих улыбка бы застыла, превратилась в гримасу, перекосив рот…

– Быть может, вам с Крис надо уладить какие-то проблемы? У меня создалось именно такое впечатление. Но если это возможно, я бы предпочел держаться в стороне.

– Мне не надо улаживать с Крис никаких проблем. Откуда ты это взял? А?

– Интересно-интересно, – встряла Мэри-Джо. – Вы слышали, что он сказал, Вольф?

Я обернулся и посмотрел на нее. Вот ненасытная! Перед Вольфом она даже втянула живот.

– Нет, но это уже мания какая-то, – ухмыльнулся я. – Проблемы с Крис? Нечего мне улаживать с Крис! Да, у нас были кое-какие проблемы, но мы их уладили. Кстати, вас обоих это не касается. Нет, с чего вы взяли, что у меня какие-то проблемы с Крис? Вы что, сговорились? И долго вы собираетесь меня этим доставать?

– А ведь тебе действует на нервы, когда об этом говорят? Вольф, нет, вы только посмотрите!

– Ничего подобного. Чешите языки, сколько влезет. Делать-то нечего.

– Послушай, Натан, – вздохнул Вольф. – Нам надо выкроить минутку и поговорить наедине. Мы с тобой должны кое-что обсудить. С глазу на глаз.

– Что обсудить? Что нам с тобой обсуждать? Будем обмениваться рецептами? Это уже мерзость какая-то, тебе не кажется? Ты что, совсем чокнутый? Ну, что с тобой обсуждать, скажи?

Фрэнк окликнул нас с вершины холма, размахивая руками. Мы пригласили Вольфа выпить кофе. Пока мы поднимались по склону, внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить на шприц или на окровавленный нож, я спросил у Вольфа, как это ему, черт возьми, удается сохранять такую прекрасную физическую форму при том, что он разрывается между преподаванием, политической борьбой и личной жизнью. Я спросил, регулярно ли он принимает стероиды. Но у него не было никакого чувства юмора. Наверное, мы бы лучше друг друга поняли с итальянцем или даже с англичанином, хоть англичане вкупе с проклятыми испанцами и худшие из всех нас.

Фрэнк с Мэри-Джо уделили довольно много времени любованию Вольфом, всем его могучим телом, которое – я первый готов это признать – совершенно, несмотря на затруднения, которые он испытывает, когда протискивается в дверь. Но такое совершенство не означает, что он может ходить по морю аки посуху. Совершенство не означает, что он совершенен до такой степени, чтобы Крис простиралась перед ним ниц двадцать четыре часа в сутки. Она, стало быть, была не в духе. «Уже!» – подумал я.

– Фрэнк, – сказал я, – твой пирог с. яблоками необыкновенно хорош!

– И яблоки настоящие! – уточнил он.

Наступила ночь. Я сказал Пауле:

– Немного левее, мне кажется.

Я стоял на балконе и руководил ее поисками. Вооружившись фонариком, она шуровала в высокой траве, – мы с Марком никак не могли решить, кто должен пройтись газонокосилкой, с тех пор, как Крис больше не занималась садом.

– Вот здесь я стоял, точно, – добавил я. – Ключ я держал в левой руке и размахнулся вот так. Так что он должен был полететь именно в этом направлении. По-моему, он где-то у тебя под ногами.

Пока меня не было, Паула приготовила лапшу и нажарила целую сковороду тонко нарезанных шампиньонов, посыпав их стружкой из пармезана, полученной при помощи машинки для чистки картошки – с лейблом Старка.

– Мы никуда не пойдем? – спросил я ее. – Разве Марк не говорил нам о новом заведении в районе складов? Ну, такой чудной ресторанчик, который содержат гетеросексуалы?

Пойти мы никуда не могли, потому что я запер все ее туфли в чулане.

Когда я обнаружил, что она колется, я не стал делать из этого трагедию. Мы провели чудесный вечер: смотрели фильмы по кабельному телевидению, слушали новые компакт-диски, которые я купил, возвращаясь с пикника и проведя приятный часок за плодотворными поисками на полках с экспериментальной музыкой, вроде Капитана Бифхарта или Юджина Чедбурна, которых так не хватало В моей коллекции. Раз уж в кои-то веки мне попалась девушка, разделявшая мои музыкальные вкусы, то я этим и воспользовался па всю катушку. Мы валялись в постели. Будильник показывал два часа ночи, и я объяснял Пауле (поскольку немного выпил), что у меня развивается комплекс неполноценности из-за Вольфа, который завтра отбывает, чтобы исколесить всю Европу и повсюду толкать речи о будущем мира; я говорил о его способностях в области политики и экономики и что я – всего лишь жалкий, ничтожный легавый, пробка на волнах событий, которые я не в состоянии осмыслить, и в довершение всего Фрэнк мне только что сообщил, что я не способен связать и нескольких строк, и таким образом почти лишил меня надежд на реванш, какие питают все жалкие неудачники, прежде чем смириться со своей судьбой.

Паула думала, что я преувеличиваю, но она ошибалась. Вольф превосходил меня во всех отношениях. И чтобы удостовериться в этом, я, подкрепившись стаканчиком вина, попытался перечислить все его преимущества передо мной одно за другим, записывая их на бумаге. Занятие было долгое и скучное, особенно неприятное для того, кому пришлось составлять этот печальный список поражений.

Паула тем временем ускользнула в ванную. Я не из тех, кто склонен удивляться, когда женщина исчезает в ванной. К тому же Паула очень чистоплотна, а я уже достиг того возраста, когда это представляется немаловажным. Итак, я составлял свой список, одновременно слушая Капитана Бифхарта, от которого волосы встают дыбом на руках, на груди и на ногах. Как от некоторых старых записей Элвиса. Или еще круче – как от Скотта Данбара. Но, черт возьми, какой же комплекс развился у меня из-за профессора Вольфа! Это принимало устрашающие размеры… В особенности когда видишь все его составляющие, записанные черным по белому; некоторые были несколько раз подчеркнуты; да, тяжело видеть их вот так сведенными воедино, разложенными по полочкам, выставленными напоказ, пронумерованными. Это сокрушительный удар. Будто стоишь, шатаясь, на краю воронкообразной пропасти, голова кружится, тебя так и затягивает туда.

Полагаю, я ощутил потребность показать кому-нибудь всю эту массу несправедливостей (я имею в виду не всеобщую несправедливость, а несправедливости в отношении конкретного человека, которые преподносит жизнь, когда видишь тех, кому всегда все удается, кому от рождения сопутствует успех, тех, кто всегда и во всем превосходит и опережает тебя). Я повернулся к Пауле, но ее рядом не оказалось.

Тогда я отправился посмотреть, что она делает. Прошел в гостиную, где, несмотря на полумрак, весьма приятно поблескивал стол. Да по нему и рукой было приятно провести. Стулья тоже были вполне хороши. Я наклонился к окну как раз в ту минуту, когда подъехал Марк, – счастливое совпадение… Ева послала мне воздушный поцелуй и зигзагами двинулась к дверям. Марк еще дулся на меня, но я был доволен, что он благополучно вернулся домой. Я перестал за него волноваться. Он, правда, мне не ответил, когда я пожелал ему спокойной ночи, предложил полюбоваться прекрасным ночным небом, усеянным звездами, и сообщил, что наш сосед установил на крыше своего дома спутниковую антенну.

Паулы не было ни в кухне, ни в туалете. Она была в ванной, сидела на краю ванны, зажав в зубах ремень.

– Послушай, не надо бы тебе этого делать, – сказал я ей.

– Послушай, я уже сделала, – ответила она. Я вернулся в спальню и сел на кровать.

– Тебе что, это неприятно? – спросила она, входя следом за мной и посмеиваясь над моим видом.

Я ничего не ответил.

– Ну а что тут такого? – спросила она, нахмурившись.

– Вообще-то это не положено… Ведь так?

– Начнем с того, что я этим занимаюсь изредка, от случая к случаю. Я знаю, что делаю.

– Будь я твоим отцом, я бы сказал, что не знаешь. Но я слишком молод, чтобы быть твоим отцом.

Она едва не покончила с собой и кололась. Какое счастье, что я не ее отец!

– Мне сейчас так хорошо, – со вздохом протянула она. – Мы не могли бы заняться любовью?

– Паула, сколько раз тебе повторять? Паула, если мы сдуру начнем, то потом об этом пожалеем! Ты и сама знаешь, не прикидывайся.

– Ну, всего-то один разок…

– Ох, ну до чего же вы, женщины, странные создания! Просто невероятно! Вы совершенно не задумываетесь о последствиях. Горы готовы свернуть, чтобы поймать летящее по ветру перышко. Нет, это просто невероятно! Вы способны превратить человеческую жизнь, и свою и чужую, в жуткий бардак! И все это ради пятиминутного наслаждения! Не слишком ли велика цена? Не кажется ли вам, что это выше ваших возможностей? Всего один разок… А что это значит: «один разок»? От чего защитит нас твой «один разок»? Это-то твои чувства, Паула?

Поскольку она все же попыталась запустить руку мне в трусы, я встал с постели и занял позицию у окна. Полицейские любят смотреть на заснувший город, даже если где-то вдали колеблется пламя пожара, если на помойке среди мусорных контейнеров яростно грызутся бродячие собаки, а по тротуарам, перепрыгивая через машины, носятся какие-то типы.

– Если бы не мы, город давно провалился бы ко всем чертям! – заявил я. – Да в нем никто не мог бы глаз сомкнуть! Тебе это известно?

Она подошла и обняла меня за талию, а я обнял ее за плечи.

– Жаль, что мы не смогли превратить его в счастливый уголок, где людям ни к чему было бы колоться или подкладывать бомбы. Подумай, разве все не могло бы быть лучше устроено? В этом мире столько красивого! Небо… звезды… Почему у нас ничего не вышло? Я говорю о человечестве в целом, обо всех поколениях людей, что жили здесь до нас и сменяли друг друга. Почему ничего не вышло, скажи?

– Натан, всего один раз…

– Я думаю, что такие, как Пол Бреннен, сделали нашу задачу невыполнимой. Нет, и не настаивай. Не будет ни одного раза, ни двух, ни трех. Я думаю, что такие, как Пол Бреннен, лишили нас света надежды раз и навсегда. Вот что я думаю… А не пойти ли нам куда-нибудь пропустить стаканчик? Что ты на это скажешь? Теперь, когда ты вновь обрела свои туфли. Не пойти ли нам, Паула, повидать твоих друзей? Все-таки интересно, на что может быть похоже заведение, которое содержат гетеросексуалы. Там, наверно, настоящий дурдом, а?