Солнечный денек в начале сентября. Легкие кучевые облачка стремительно несутся по небу, а летние птахи, чувствующие, что прекрасная погода продлится недолго, готовятся к длительному перелету на юг, в Африку. Крайне возбужденный предвкушением, я пакую свой походный мешок, ибо тоже собираюсь предпринять долгое путешествие — или следует сказать «паломничество»? — на велосипеде в Святую землю. Уже две недели мы с моим давним другом и товарищем по путешествиям Джоном усиленно готовимся к велосипедному туру — не только из финансовых соображений, но и из желания показать, на что мы способны. В наших головах постоянно вертится мысль о крестоносцах, седлающих коней и отправляющихся в Иерусалим, поэтому в нас и возникло желание не давать себе поблажек, сделать из нашего путешествия что-то вроде тяжелого испытания, дабы паломничество показалось нам еще слаще. При нехватке денег и избытке оптимизма мы решили добраться до Вифлеема к Рождеству. Мы и не подозревали, что это будет последнее Рождество, которое израильтяне отпразднуют в приятных воспоминаниях о своей замечательной победе в «Шестидневной войне» перед тем, как «Война Судного дня» в 1973 году возродит в какой-то степени гордость арабов.

В свои двадцать два года мы уже были закаленными путешественниками — в предыдущие два лета мы проехали на попутках по всей Скандинавии, а предшествующим летом съездили и в Испанию. И тем не менее мы оказались неподготовленными к чисто физическим испытаниям, выпавшим на нашу долю, и к поджидавшей нас жуткой погоде. Милю за милей мы пробивались сквозь настоящий ливень на нашем пути по равнине Пикардии. Мы постоянно сталкивались с призрачными напоминаниями о страшном прошлом, крутя педали мимо оставшихся с первой мировой войны кладбищ и заросших травой остатков траншей, когда-то находившихся в центре самой ужасной мировой потасовки. По ночам мы спали под мостами или в разбитых и брошенных машинах, и наши армейские непромокаемые костюмы не спасали нас от ^прекращающегося дождя. Поскольку мы не могли позволить себе тратить наши скудные средства на наслаждение изысками французской кухни, питались мы в основном слишком сладкими мюсли из собственных запасов. Камбре, Сент-Квентен, Лаон, Реймс… Точки на карте оборачивались маленькими и большими городами, пока не растворялись за нашими спинами в туманной дымке. Проносясь мимо нас в своих водонепроницаемых машинах и обрызгивая нас водой из луж, люди сигналили нам то ли в раздражении оттого, что мы крутились у них на пути, то ли из солидарности с одинокими велосипедистами на дорогах «Тура по Франции». День сменялся днем под непрерывным дождем, и нас уже обуревали сомнения, закончится ли он когда-нибудь. В конце концов прагматизм взял верх, и мы погрузились в поезд, который должен был перенести нас через горы в долину Роны, и молились всю дорогу об улучшении погоды. Добравшись до Дижона — знаменитой своей горчицей столицы когда-то независимой Бургундии, мы позволили себе немного расслабиться и посетили местный кафедральный собор.

Трудно определить, что делает великим какое-то здание, но явно существует тесная связь с царящей в данной местности атмосферой и с характером живущих здесь людей. Среди прочитанных мной за предыдущий год книг оказался и опус русского философа и журналиста П. Д. Успенского с любопытным названием «Новая модель Вселенной». В этом примечательном труде среди всего прочего он выдвинул тезис о том, что Собор Парижской Богоматери хранит некую тайну. Его строительство не было случайным, как не было и просто шедевром высокого искусства. Успенский считает, что построившие его масоны обладали — пусть даже недолго — каким-то высшим знанием и были наследниками традиций, восходящих ко времени строительства пирамид и даже к еще более ранним временам. Как они пришли к этому, ныне утерянному знанию, Успенский не объяснил, но в то время, когда я читал его произведение, его гипотеза показалась мне истинной. Я просто чувствовал его правоту: средневековые соборы Франции и Британии были-таки проявлениями древней традиции, а их строители обладали тайным знанием. Дижонский кафедральный собор принадлежит к той же традиции, что и более известный Собор Парижской Богоматери, и явно населен призраками. Шедевр готики конца тринадцатого века, хоть и небольшой по французским стандартам, обладает собственным характером. Будучи французским эквивалентом шотландцев, бургундцы всегда считали, что их плодородный Дюши чем-то отличается от остальной Франции. В соборе похоронены Филип Отважный и Анна, дочь Иоанна Бесстрашного — дерзки уже сами их имена. В соборе как бы отзывалась эхом эта дерзость, и мне слышались голоса прошлого, говорившие: «Мы не французы и не немцы, бургундцы мы». Больше же всего меня тронул величественный романский склеп. В этом похожем на чрево, поддерживаемом столбами помещении мне показалось, что я утратил ощущение реальности. Внезапно я понял, почему кандидаты в рыцари должны были проводить какое-то время — иногда несколько дней — в полном уединений и молитве, прежде чем монарх посвящал их в рыцари в торжественной обстановке. Стоя в склепе, я мог вообразить, — даже «вспомнить», — каково это было — остаться в уединении и тишине один на один с мраком в собственном черепе.

Средневековый рыцарь не испытывал тех тревог, с которыми мы вынуждены сталкиваться сегодня в нашей деятельной и беспокойной жизни. Быть может, поэтому-то его внутренняя жизнь и была гораздо богаче. Религия значила для него одно — христианство. Если же он сталкивался с другой религией, — скажем, с иудаизмом или исламом, — то совершенно не сомневался в том, что только христианство могло гарантировать ему вечную жизнь в раю. Хотя он, скорее всего, не питал особых иллюзий по поводу представителей Бога на Земле (часто местным епископом был его брат или кузен), он был уверен, что в конечном счете, при условии выполнения им своего долга, кровь Христа спасет его от расплаты за собственные грехи. Укрепленный такой простой верой, он отправлялся на войну с врагами церкви, уверенный, что, погибни он на такой священной службе, он станет мучеником и попадет прямо в рай. Наш рыцарь был, скорее всего, глубоко невежественным. Он наверняка не читал перевод Корана, его знания о Древней Греции и Риме были весьма скудны, а о Древней Персии и Египте он знал не больше того, что написано о них в Библии. И совершенно ничего не мог он знать о буддизме, дзене, даосизме или преданиях американских аборигенов; все эти поверья для него могли существовать на других планетах с тем же успехом, что и на других континентах.

Эти и многие другие-мысли проносились в моей голове, пока я медитировал в склепе. В отличие от нашего воображаемого рыцаря я несколько лет занимался йогой, прочитал «Упанишады» — как и многие другие представители поколения 60-х, страстно желал посетить Индию. Изучал я и произведения Платона и жаждал узнать побольше о западных религиозных таинствах. Именно это желание (которое разделял и Джон) побудило нас отправиться на поиски приключений. Как и паломники на протяжении многих веков, мы оптимистически надеялись найти что-то в Священной земле. Встретить кого-то или обнаружить что-то, могущего или могущее сориентировать нас. Мы были уверены, что найдем хотя бы какой-то след некоего тайного знания, недоступного в Англии.

В склепе Дижонского собора я почувствовал груз времени, спрессованного в мгновение почти бесконечной длительности. Впервые я понял, что имел в виду Успенский, написав, что на деле существуют две параллельно развивающиеся истории мира: одна — видимая и бесконечно пережевываемая средствами массовой информации и другая — тайное подводное течение. Я вспомнил его слова:

«Одна история развивается на виду и, строго говоря, является историей преступления, ибо, не будь преступлений, не было бы и истории. Все наиболее важные, поворотные моменты и этапы этой истории отмечены преступлениями: убийствами, актами насилия, грабежами, войнами, мятежами, массовыми кровопролитиями, пытками, казнями… Такова одна история, история, которую знают все и которую преподают в школах.

Другая история известна очень не многим. Для большинства она остается невидимой из-за истории преступлений. Но то, что создается этой скрытой историей, продолжает существовать еще долгое время, иногда веками, как существует Собор Парижской Богоматери. Видимая история, история, развивающаяся на поверхности, история преступления, приписывает себе то, что создано скрытой историей. Но в действительности видимая история обманывается тем, что создала скрытая история».

Эти слова произвели на меня глубокое впечатление, когда я впервые прочитал их. Идея тайной истории, скрытой за зримыми внешними событиями, которые приукрашивают то, чему нас учат в школе, была вполне понятна. И вот сейчас, в темном, похожем на утробу склепе, я вспомнил с особой ясностью слова Успенского. Я был уверен, что он прав и что существует незримое, не выраженное словами звено между строителями собора и древними школами таинств Египта и Месопотамии. В то время я плохо представлял себе, что это означает на практике или как это происходило, но был полон решимости узнать это. И вот, находясь еще под влиянием таких довольно-таки сумбурных мыслей, я вышел из склепа на слепящий солнечный свет, заливавший Дижон.

На следующий день мы продолжили наше путешествие по долине Роны. Нуи-Сейнт Жорж, Вон, Шалон, Масон… Названия, звучащие как каталог виноторговцев. Повсюду вдоль дороги зрел виноград, и на какое-то время погода разгулялась настолько, что мы наслаждались окружавшими нас видами, звуками и запахами. Мы уже отказались от мысли, признав если и не физическую, то психологическую потребность в более разнообразной диете. Заглянув в маленькое кафе где-то в Провансе, мы объяснили на нашем ломаном французском, что мы пилигримы на пути к Святой земле. Патрон весело, хоть и с оттенком недоверчивости, пригласил нас откушать по стаканчику его домашнего красного. Выдержанное, жутко крепкое вино показалось нам не очень-то подходящим напитком в 10.30 утра, но хозяин настоял на том, чтобы мы опорожнили наши фляжки, и с широким жестом наполнил их вином. К этому времени к нам присоединился его сын Жан, выступивший в качестве переводчика. Он объяснил, что виноград был выращен на собственном винограднике и что отец желает нам от всей души успеха в нашем паломничестве. Мы поблагодарили их за вино и пообещали прислать Жану открытку из Вифлеема.

Патрон, возможно, не отдавал себе отчета в значении своего жеста, но он много значил для нас. Казалось, мы наконец нащупали глубоко исторический дух братства, объединяющий хозяина постоялого двора и паломника, который когда-то был широко распространен по всей Европе. Здесь, во французской деревушке, с восторгом восприняли наше предприятие, выходящее за рамки одного языка или одной нации. Как современные последователи бесчисленных паломников и крестоносцев, на протяжении многих веков проходивших тем же путем по долине Роны, мы приобрели более высокий статус. Предложив свое вино пилигримам, патрон не просто обслужил гостей, а приобщился к нашему путешествию и связал себя с нашей величайшей авантюрой. Таким образом он по крайней мере мысленно принял участие в нашем приключении. Подобное случалось постоянно во время оно, когда люди путешествовали верхом или пешком, но не сейчас, когда летишь реактивным аэробусом.

Через Италию мы проехали в основном на поезде, а затем сели на судно до Греции. Опять же подобно многим паломникам до нас мы посетили славные величественным прошлым Афины перед отплытием в Израиль. Наш паром, наследник всех тех венецианских и генуэзских торговых судов, когда-то болтавшихся на волнах между греческими островами и более богатыми районами Византийской империи, сделал остановку на Родосе. Судно стало на якорь, пока на него катером не были доставлены новые пассажиры. Я же взирал на внушительную крепость рыцарей Святого Иоанна. Мне трудно даже было представить, что на этой прекрасной жемчужине Восточного Средиземноморья разгорелась одна из последних битв в истории крестовых походов: 24 июня 1522 года двухсоттысячная оттоманская армия высадилась на Родосе с намерением уничтожить раз и навсегда последний форпост крестоносцев. Против нее стояли только пятьсот рыцарей и около полутора тысяч наемников и жителей острова, и не помышлявших о сдаче. Затухая и разгораясь вновь, битва продлилась шесть месяцев. Превосходящие силы противника все же вынудили защитников крепости согласиться на почетные условия капитуляции. В канун Рождества султан Сулейман Великолепный, присутствовавший почти на всем протяжении осады, отдал должное доблести рыцарей. Он позволил им и всем, изъявившим желание сопровождать их, свободно покинуть разрушенную крепость и даже предложил суда для их переправки в безопасные порты. Если бы он знал, что менее чем через сорок лет рыцари Святого Иоанна, укрывшиеся в своем новом прибежище на острове Мальта, потеснят его армии назад и лишат его столь дорогой ему Италии, он, скорее всего, не был бы столь великодушным. Однако это будет уже другая битва, которая и положит предел расширению Оттоманской империи. В сущности, 1522 год положил конец всем крестовым походам, и случилось это на острове Родос.

Я еще не знал всей этой истории, когда взирал на огромные бастионы цитадели. Но все равно я почувствовал царившую здесь атмосферу и смог оценить стратегическое значение острова для судов, плавающих между портами Восточного Средиземноморья. В каком-то смысле все изменилось за последние 450 лет; с другой же стороны, все оставалось таким же. Сохранилась все та же враждебность между греками и турками, все то же соперничество между Востоком и Западом. История, казалось, поворачивалась на 360 градусов, ибо не только греки вернули себе Родос, но и в Палестине появилось новое «крестоносное» государство: республика Израиль. Хоть оно иудейское, а не христианское, как старое, франкское государство в Иерусалиме, его финансирует и вооружает Запад. Все это казалось зловещим, ибо больше чем намекало на «тайную историю», но я не знал, что оно предвещало.

По прибытии в Хайфу — третий по значению город и главный порт Израиля — нас с Джоном встретили солдаты с автоматами. У нас было ощущение, будто мы попали в лагерь спартанцев. В отличие от Северной Франции, где рубцы от первой мировой войны еще видны, но уже не страшны, эта страна с зияющими ранами оставалась сверх-милитаризованной. Над Хайфой возвышается гора Кармель, украшенная неприлично золотым куполом усыпальницы Бахай. Здесь покоится — если верить его последователям — персидский пророк XIX века Баб. Сверкающий под утренним солнцем купол напоминает, что в Израиле вопрос религии весьма не прост, поскольку любой культ на Ближнем Востоке претендует на унаследование того, что в конце концов является крошечной страной. Когда-то Кармель была центром древней школы иудейских пророков, чьи писания стали частью Библии. Позже она дала свое название нищенствующему Ордену Кармелитов. Орден был основан в XII веке, когда крестоносец Бертольд и десять его товарищей, придерживавшихся одинаковых взглядов, обосновались как отшельники на горе Кармель, вблизи от пещеры, считавшейся убежищем пророка Илии. Во время нашего посещения горы мы не обнаружили отшельников, а сама гора напоминала пригородный сад.

Оставив за спиной голубизну Средиземного моря, мы направились в глубь материка, пересекли скалистые горы и опаленную жаром долину Мегиддо (библейская Армагеддон) и спустились в покрытую буйной растительностью долину Хула. Здесь, в плодороднейшем оазисе, находится несколько из самых богатых и производительных израильских коллективных хозяйств — кибуц. Мы с Джоном скоро уже собирали грейпфруты в одном из них — «Кефар-Цольде» — старом селении, в котором еще проживали несколько человек, переживших холокост. Некоторые из них были настолько травмированы выпавшими на их долю ужасами, что давным-давно не считали себя психически здоровыми и служили живым укором человечеству за его зверства. Жестокая ирония заключалась в том, что буквально в паре ярдов от наших хижин проходили изгороди из колючей проволоки. Беженцы из гитлеровских лагерей смерти продолжали жить в прифронтовой полосе За этой изгородью находились Голанские высоты — небольшая часть Сирии, захваченная израильтянами во время «Шестидневной войны» 1967 года. Здесь, среди минных полей и других напоминаний о войне, были протоптаны тропы, по которым мы иногда прогуливались, хотя нас и предупредили, чтобы мы не заходили далеко и не сходили с них в сторону. Карабкаясь по ним ранними вечерами, когда солнце уже не так палило, а гора Гермон окрашивалась в цвет апельсина, я задавался вопросом, а не бродил ли по этим холмам и Иисус? Любовался ли он, как и я, игрой света в скалах горы Араксез? Наблюдал ли и он, как сбиралась стая стервятников и кружила над мертвым животным? Не здесь ли проклял он фиговое дерево — вроде тех, что я видел на обочинах — за то, что оно не плодоносило? Все эти и другие вопросы стали вдруг жизненными для меня, каковыми никогда не являлись, пока я не ступил на эту необычную землю, не вздохнул ее запахи и не отпил ее воды. Я достал из своего мешка Библию и открыл ее наугад. «Ищите и обрящете, стучите, и отверзятся двери, — говорилось там. — Ибо, кто просит, да получит, а кто стучится, да откроют ему». Я стучусь, думал я, я стучусь. Насколько громче мне следует стучаться? В глубине своей души я нашел ответ: не сейчас, но наступит День. Будь терпелив, и двери откроются; со временем все откроется. Я сохранил эти слова в своем сердце, решив раз и навсегда, что никогда не откажусь от поиска знания, что в один прекрасный день я пойму, о чем в действительности говорится в Евангелиях, и узнаю истину об этом необычном человеке по имени Иисус.

В то Рождество мы с Джоном собрались-таки до Вифлеема и стали частью толпы, собравшейся на площади Яслей. Было холодно, шел снег, и — совершенно неожиданно для нас — на каждом углу шла бойкая торговля. Возникло некоторое волнение, когда к Храму подвели Гарольда Вильсона — в то время премьер-министра Великобритании — в его знаменитом, тщательно застегнутом на все пуговицы пальто. И так же, как Марии и Иосифу у Постоялого двора, нам не дано было последовать за ним в тепло, охраняемое стенами Храма, ибо там набралось слишком много сановных лиц, пользовавшихся предпочтением перед простыми паломниками вроде нас. Вместо этого мы отправились на почту и послали открытку Жану из той французской деревушки. Когда мы вернулись на площадь, американский хор распевал бесконечные стихи «Однажды в городе Царя Давида» и «Мы, три царя», забыв, казалось, о том, что делал это в арабском городе. Над площадью повисла безвкусная — иллюминированная — пластмассовая копия евангельской звезды. Она сверкала и мерцала как освещение Оксфорд-стрит и была столь вульгарной, что я даже не знал, смеяться мне или плакать. Долгое время, показавшееся мне вечностью, я пялился на эту звезду с отвращением, смешанным с зачарованностью. Как можно, задавался я вопросом, превращать место, предположительно, Рождества Христова, в цирк? Что подумал бы сам Иисус о xope-racTpoJiepe, распевающем псалмы под пластмассовой звездой в предполагаемом месте его рождения? Тут меня поразило еще одно обстоятельство: звез-да-то оказалась пятиконечной. Это традиционно, знал я, для рождественской звезды, но внезапно это показалось мне весьма странным. Ведь мы находились в Вифлееме, а в Библии его называют городом Давидовым. Звезда же Давидова, красующаяся на синагогах и на всех израильских флагах, — шестиконечная. Раз это так, почему же тогда Звезда Вифлеемская оказалась пяти-, а не шестиконечной? Позже мне предстояло узнать, что это кажущееся тривиальным различие в форме является главным в понимании тайного значения символа.

Глядя вдаль, за звезду, я задумался над легендой о трех волхвах, которых обычно считали царями и называли Каспаром, Мельхиором и Балтазаром. Они были первыми паломниками в Вифлееме, а мы с Джоном следовали в последние месяцы по их следам. Я вспомнил, как в возрасте шести лет меня нарядили Мельхиором для школьного рождественского спектакля и что ни тогда, ни позже никто так и не объяснил мне их значения. Что это были за цари? Откуда они явились? Были ли они связаны с каким-то тайным преданием? Внезапно — даже на знаю, почему — эти вопросы показались мне очень важными, и я возжаждал найти какого-нибудь знатока, которого мог бы расспросить об этих и многих других вещах. Дома, в Англии, у меня были записаны фамилия и адрес одного ученика того самого Успенского, и я решил навестить его по возвращении. Этот человек определенно был одним из самых необычных представителей своего поколения, и это — как мне еще предстояло узнать — было лишь началом очень и очень долгого поиска.

 

ЕВАНГЕЛЬСКАЯ ИСТОРИЯ О ТРЕХ МУДРЕЦАХ

Рассказ о волхвах содержится лишь в одном из четырех Евангелий — «От Матфея»:

« 18 Рождество Иисуса Христа было так: по обручении Матери Его Марии с Иосифом, прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого.

19 Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее.

20 Но когда он помыслил это, — се, Ангел Господень явился ему в сне и сказал: Иосиф, сын Давидов! Не бойся принять Марию, жену твою, ибо родившееся в Ней есть от Духа Святого;

21 родит же Сына, и наречешь Ему имя Иисус, ибо Он спасет людей Своих от грехов их.

22 А все сие произошло, да сбудется реченное Господом через пророка:

23 Се, Дева во чреве приимет и родит Сына, и нарекут имя Ему Еммануил…

2 Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы [1] с востока и говорят:

2 где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему…

Мудрецы.

7 Тогда Ирод, тайно призвав волхвов, выведал от них время появления звезды

8 и, послав их в Вифлеем, сказал: пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться ему.

9 Они, выслушав царя, пошли. [И] се, звезда которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец.

10 Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою,

11 и, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.

12 И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою».

В рождественской истории в Евангелии от Матфея роль волхвов таинственна от начала и до конца. Они появляются как добрые духи при рождении, и каждый из них приносит свои дары, которые как бы символизируют предназначение Иисуса: золото для царя, ладан для священника и смирну для повелителя. Хотя и можно предположить, что вся история с волхвами — выдумка Матфея (а я так не думаю), он должен был иметь повод для включения ее в свое Евангелие. Как бы мы ни относились к ней, в этой легенде есть нечто весьма странное и таинственное.

 

КОНСТАНТИНОПОЛЬ И СВЯТАЯ МУДРОСТЬ

Рассказ о волхвах — одно из наиболее любимых преданий Нового Завета, а их «Поклонение» — одна из наиболее часто воспроизводимых сцен в религиозном искусстве. В средние века история волхвов была популярна в том числе и потому, что давала художникам и скульпторам повод напомнить собственным самодержцам, что и они должны проявить веру в высшую власть Христа. Сами же короли и императоры жаждали увидеть себя увековеченными в образах набожных последователей Христа и часто приказывали изобразить себя, подносящими символические дары самому Иисусу или Деве Марии. Среди самых прекрасных и, пожалуй, самых ранних изображений следует упомянуть мозаику, выполненную в X веке над вратами Софийского собора Константинополя (Стамбула). На ней подносящими дары Приснодеве и Младенцу предстают два высокочтимых императора: справа — Константин Великий, первый римский император-христианин, предлагающий Деве свою новую столицу Константинополь, и слева — Юстиниан, подносящий свое творение — сам кафедральный Собор Святой Софии.

Софийский собор был освящен 27 декабря 537 года н. э. В то время, когда — примерно четыре с половиной века спустя — устанавливали мозаику, он оставался самым крупным и впечатляющим религиозным сооружением христианского мира и притягивал паломников со всей Европы. На них производили впечатление не только размеры и богатство того, что и сегодня считается величественным зданием, но и сведения о построившем его обществе. Западная Европа только начинала выплывать из века обскурантизма и испытывала чувство потерянности, культурного вакуума, который следовало заполнить. Во Франции, Британии и Германии немногие — даже среди аристократов — умели читать и писать. Одно за другим накатывали вторжения варваров — вандалов, готов, гуннов и викингов, практически покончившие с наследием Рима на Западе. А здесь, в Константинополе, старая империя продолжала жить, сохраняя былое величие и христианскую цивилизацию. Неудивительно поэтому, что с возвращением на Западе цивилизованной жизни люди думающие обратили свои взоры на Византию как на источник вдохновения. Они также смотрели на нее как на сокровищницу утерянного знания, ибо в Византии находились библиотеки, подобных которым в Европе не существовало на протяжении тысячелетия. Некоторые из них питали по крайней мере надежды на то, что «Святая мудрость», осязаемым образом которой являлся Софийский собор, поселится и в столицах Запада и таким образом принесет им новое просвещение, возрождение западной цивилизации.

Для западного мышления три царя из сказки о волхвах являли собой все самое экзотичное и цивилизованное. Они были не только властелинами или посланниками языческого Востока, но и паломниками высшего порядка. Они были людьми святыми, признававшими, что, какими бы огромными ни были их материальные богатство и власть, они все были слугами Младенца Иисуса. Западные художники и скульпторы средневековья старались отобразить это чувство смирения перед лицом большего величия и одновременно одалживали у византийцев идею аналогии. Подобно византийским императорам, Константину и Юстиниану, велевшим изобразить себя на мозаике над вратами Софийского собора, приносящими дары Приснодеве и Младенцу, европейские короли также позировали для подобных картин. Самым известным примером этого служит и самое, пожалуй, таинственное произведение средневековья. Его тщательный анализ обнаруживает скрытое знание и, как мне кажется, указывает на контакт между одной из коронованных особ Европы и тайным обычаем христианской герметики, облачившимся в одежды волхвов.

 

РИЧАРД II И «УИЛТОНСКИЙ ДИПТИХ»

В 1993 году в Национальной галерее Лондона открылась примечательная выставка, главным экспонатом которой стало прекраснейшее из дошедших до нас произведений искусства XIV века — «Уилтонский диптих». Этот небольшой, переносный двустворчатый складень был заказан одним из менее понятых английских королей — Ричардом II. Это один из действительно величайших мировых шедевров, стоящий в одном ряду с «Моной Лизой» Леонардо да Винчи, «Ночным дозором» Рембрандта и «Подсолнечниками» Ван Гога. К несчастью для Ричарда, он прославился лишь тем, что в его правление парламент принудил его признать главенство парламента. Не повезло Ричарду, что жил он в такое время, когда стали происходить подобные вещи, ибо сам по себе он отличался интеллигентностью и благоразумием. Он не заслужил того, чтобы стать жертвой такого давления, как и того, чтобы быть убитым в возрасте всего лишь тридцати трех лет после отречения от престола в пользу своего неотесанного кузена Генриха IV. Историк Джон Харви так описывает его:

«Ричард II велик, ибо он был в высшей степени типичным представителем своей семьи, всей династии Плантагенетов, являясь в личном плане высшим выражением божественной монархии. Его настояние на священной и неделимой природе королевских прав, пожалованных ему его помазанием, и на полном сохранении прерогатив короны проистекало из его предвидения природы всего, что последовало бы после снятия этого барьера. Нет ничего сентиментального или романтического в том, чтобы признать Ричарда исключительно умным и в высшей степени культурным человеком, идущим в ногу с высоко интеллектуальными достижениями своего времени и одаренным большим пониманием, нежели другие люди, в том числе и большинство монархов, сущности управления.

…Типичнейшей и самой распространенной ошибкой является предположение, будто чем более отдален от нас какой-то период во времени, тем более варварским, хуже оснащенным и менее утонченным он был. Истине нас учат безупречное искусство Греции VI и V веков до н. э. и изысканные произведения скульптуры, живописи и литературы времен фараона Эхнатона, отдаленного от нас еще на одно тысячелетие. Так и XIV век стал свидетелем завоевания высшего пика европейской жизни, и мы будем ближе к истине, если охарактеризуем Ричарда II как супермена, который был мудрее и подготовленнее нас с вами, а не представим его грубым властителем в век барственной жестокости. Вполне вероятно, что собственно Европа не знала с XIV века ни одного человека, способного оценить по достоинству Ричарда II».

В^пьесе Шекспира «Ричард II» — первой из цикла, описывающего «Войну Алой и Белой роз» — король предстает слабым, изнеженным, подпавшим под влияние презренных, заурядных друзей, с которыми он якобы состоял в гомосексуальных отношениях. Последнее почти бесспорно является вымыслом, к которому прибегли его враги, чтобы оправдать его низложение. В 1382 году Ричард сочетался браком с Анной Богемской, дочерью императора Карла IV. Хотя брак оказался бездетным, он был освящен любовью и смерть супруги в 1394 году оставила короля безутешным. В его облике могла проглядывать изнеженность — все же он был очень красив. И наука определенно интересовала его больше, нежели такие мужские занятия, как ведение войны, но это вовсе не означает, что он был гомосексуалистом.

Родословная Ричарда была достойна его королевы, и, — будь у них дети, история Европы в XIV веке могла бы развиваться по иному пути. Он был сыном «Черного Принца» и внуком Эдуарда III, от которого он унаследовал трон. По этой семейной линии он был потомком французского короля Филиппа Красивого и его сводной сестры Маргариты, а также дальним потомком византийских императоров и связан родственными узами с венгерской королевской семьей. Имелись у него и крепкие уэльские корни, восходящие в Луэлину, мужу Джоун, являвшейся дочерью короля Иоанна. Принимая во внимание его несомненный ум и привилегированное положение отпрыска стольких королевских династий, нет ничего удивительного в том, что он, похоже, имел доступ к тайному знанию.

Заказанный им «Уилтонский диптих» представляет собой двустворчатый складень, расписанный с обеих сторон. Недавно его очистили, и после реставрации он стал объектом необычайного, прямо-таки детективного расследования. Чисто внешне это обыкновенный предмет культа, возможно, использовавшийся подобно другим диптихам в качестве задника временного алтаря. На правой филенке изображена Приснодева с Младенцем. С головы до ног она облачена в голубое. Мать и Младенец окружены одиннадцатью ангелами, также облаченными в голубое и украшенными венками из цветов. Большинство ангелов стоит за ее спиной, наблюдая открывающуюся перед ними картину. Справа от нее один ангел держит в руках флаг с изображением Святого Георгия, символизирующего Англию, а трое других — двое стоят на коленях рядом с ней — привлекают жестами рук ее внимание к сцене на соседней филенке. На ней так же преклонил колени юный Ричард II, а за его спиной стоят трое, окруженных ореолами святых, явно выступающих в качестве его поручителей. Двое из них были вылитыми канонизированными королями Англии — Эдуардом Исповедником (умершим в 1066 г.) и Эдмундом, последним королем Восточной Англии, преданным мученической смерти датчанами в 870 году. Обоим святым были посвящены популярные культы — первый отправлялся в знаменитой усыпальнице Эдуарда в Вестминстерском Аббатстве, а второй — в гробнице Св. Эдмунда, Третья фигура, стоящая справа, то есть ближе всех к Присно-деве, изображает Иоанна Крестителя.

На картине Ричард II протягивает пустые руки, как если бы сам ожидал получить что-то. Эта идея о встречном даре Девы Марии мудрецам, не упомянутом в Евангелии от Матфея, занимает важное место в другом писании — Апокрифическом Евангелии, которое, похоже, использовалось гностиками во II веке. В этом Евангелии, как и в указании на рождение Иисуса в пещере вблизи от Вифлеема, приводится интересный рассказ о волхвах и его пеленках:

«И вот произошло, когда Господь Иисус был рожден в Вифлееме, городе Иудеевом, во дни Ирода царя: с Востока в Иерусалим пришли мудрецы в соответствии с предсказанием Заратуштры (Зороастра) и принесли с собой дары: золото, ладан. и смирну, и поклонились Ему, и предподнесли Ему свои дары.

И тогда Богородица взяла одну из Его пеленок, в которые был завернут Младенец, и дала им ее вместо благословения, и они приняли его от нее как самый дорогой подарок».

Каково же было удивление, когда оказалось, что свивальник обладает удивительными свойствами:

«И вот вернулись цари, и принцы пришли к ним и спросили: что они видели и делали? Как прошли их путешествие и возвращение? Какие попутчики были у них в пути?

И они предъявили свивальник, который дала им Св. Мария, и устроили в честь него праздник.

И вот, разожгя согласно обычаю своей страны костер, они поклонились ему.

И бросили свивальник в костер, и огонь взял его и удержал его.

И когда костер догорел, они извлекли из него свивальник неповрежденным, словно огонь и не тронул его.

И вот они стали целовать его и накрыли им свои головы и глаза, и говорили: Это и есть несомненная истина, и действительно удивительно, что огонь не пожег его и не пожрал его.

И затем они взяли его и с величайшим почтением положили его среди своих сокровищ».

Согласно интерпретации Национальной галереи, Ричард — подобно Константину на портике Святой Софии в Стамбуле — преподносит в дар Приснодеве свое королевство. Однако это не единственное толкование. Если не предположить, что флаг Англии в руках ангела только что был преподнесен ей Ричардом, тогда здесь нет символа, равнозначного городу, подаренному Константином. У Ричарда пустые руки, и он как бы готовится сам принять что-то. Если считать, что диптих призван был служить во время мессы запрестольным образом, и принять во внимание позы и язык тел всех изображенных на нем, тогда напрашивается мысль, что Ричард готовится принять в свои протянутые руки Младенца Иисуса. Этому можно дать такое духовное толкование: Ричард просит дать ему Младенца Иисуса как свидетельство получения причастия на мессе. Будучи набожным католиком, Ричард несомненно верил, что, приобщившись святых тайн, он откушал тела и крови Христа. И тем не менее возможно и иное тайное послание, а именно: Ричард просил Приснодеву отдать ему его собственное чадо. Поскольку он не имел наследника, позиции монарха угрожали притязания его кузена Болингб-рока и интриги могущественных вассалов. Имея сына, Ричард смог бы противостоять им.

Разбираемое крайне таинственное произведение скрывает нечто гораздо большее. Явно не случаен выбор трех святых в качестве поручителей Ричарда (их можно было бы назвать даже «проводниками», или ангелами-хранителями). Согласно каталогу выставки, имеются неопровержимые свидетельства, что Ричард особо чтил этих трех святых. Выбор первых двух понять нетрудно: они оба — бывшие короли Англии (или, по крайней мере, части ее), несшие то же бремя ответственности, что и сам Ричард. Выбор же Святого Иоанна не столь очевиден на первый взгляд.

Ричард родился 6 января, то есть в день важного христианского праздника: Богоявления, или явления волхвов, принесших дары Младенцу Иисусу. Неудивительно поэтому, что «Уилтонский диптих» намекает на волхвов. Присутствие трех царей — и Ричарда в качестве одного из них — повторяет сцену, изображенную на бесчисленных других полотнах, но и это еще не вс,е. Церковь придает легенде о волхвах столь большое значение, что Богоявление отмечается в честь их посещения как большой праздник. Однако 6 января не всегда связано с физическим рождением Иисуса. Изначально это был церковный праздник, но он не имел ничего общего с Рождеством. Скорее он считался днем Крещения Христа в реке Иордан и назывался «Днем Огней» в связи с освещением Иисуса и Огнем, что светился в Иордане. Читаем об этом событии в следующей главе Евангелия от Матфея:

«3. 13 Тогда приходит Иисус из Галилеи на Иордан к Иоанну креститься от него.

14 Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?

15 Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду. Тогда Иоанн допускает Его.

16 И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды; — и се отверзлись ему небеса и увидел Иоанн Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него.

17 И се, голос с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение».

Ричард II наверняка знал, что праздник Богоявления в день его рождения 6 января первоначально отмечался в честь Крещения Иисуса в Иордане, и это объясняет, почему он считает Святого Иоанна Крестителя своим особым святым-покровителем.

Тот факт, что символизм «Уилтонского диптиха» имел глубочайшее значение для Ричарда и его веры в божественное право королей, подтверждается его отношением к Вестминстерскому Аббатству — священной усыпальнице Эдуарда Исповедника и месту коронации в прошлом и настоящем английских королей. Ричард проявлял особый интерес к Аббатству: во время его правления к нему была пристроена северная паперть, и он дал деньги на строительство нефа. В трудные моменты жизни он посещал Аббатство и по крайней мере однажды заставил членов парламента поклясться в верности ему перед усыпальницей Эдуарда. Он был щедр по отношению к Аббатству, преподнес ему множество даров, в том числе знамена Св. Эдуарда и Св. Эдмунда, одежды с вышитыми гербами не только этих королей, но и своим собственным и своей супруги. На этих одеждах также были вышиты образы Приснодевы и Иоанна Крестителя. Расположение других приделов вокруг Усыпальницы Эдуарда Исповедника отражает сюжет «Уилтонского диптиха». Гробница расположена в центре древнего храма. К северу от нее небольшой придел посвящен Св. Марии и Иоанну Крестителю; аналогичное положение на юге занимает придел Св. Эдмунда. По плану Ричарда, его собственная усыпальница должна была поместиться рядом с гробницей самого Исповедника — через проход от придела Св. Эдмунда. То есть очевидно, что Ричард хотел остаться после смерти в той же святой компании, в какой он находился, как считал сам, при жизни. Однако его особая приверженность Иоанну Крестителю, который изображен на диптихе святым, прикасающимся к нему и как бы представляющим его Приснодеве, становится ясной из надписи над его могилой: «О Христос милостивый, кому он (Ричард) был предан, спаси его с помощью молитв Крестителя, который представлял его». Эта молитва, внешне достаточно смиренная, кажется почти богохульственной по своему скрытому смыслу, поскольку, конечно же, лицом, которое Иоанн Креститель представляет в Евангелиях, является сам Иисус Христос. Скрытый же смысл состоит в том, что Ричард желает стать подобным самому Иисусу, чье пастырство началось с его крещения в Иордане; он хочет стать посвященным в том же ордене, что и Христос. Но была ли то лишь личная одержимость короля, чей день рождения выпал на 6 января, или здесь было нечто большее, нежели виделось на поверхности? Действовал ли Ричард один или он действительно был связан с тайным течением мысли, сосредоточенном на таинственном предании, касавшемся Крестителя и волхвов? Я верю в истинность последнего предположения и в то, что указанное течение восходит к Византийской империи и вернулось в Европу во времена крестовых походов.

 

ГОТИЧЕСКИЕ ВОЛХВЫ

Движение крестоносцев официально возникло в ноябре 1095 года на церковном соборе в Клермоне, созванном папой Урбаном II. Однако в Бургундии существует старое предание, согласно которому еще раньше в том же году в Отуне, на тайном соборе тридцати шести епископов, были даны первые обеты отправиться в Иерусалим. В то время как в Западной Европе существовало множество кафедральных соборов и крупных аббатств с многовековой историей, до Крестовых походов не строились здания со стрельчатыми окнами и порталами, характерными для готического стиля. Более древние храмы, вроде кафедрального собора в Дареме, построенные в так называемом романском или норманском стиле, давали ограниченные возможности для работы со стеклом. Здания утяжеляли страшно толстые колонны, а несущие стены позволяли делать лишь небольшие окошки. Поэтому здания были довольно темными и мрачными. Фрески являлись основной формой украшения, поскольку практически не было возможности использовать цветное стекло. Наступление готики с ее арочными контрфорсами, принимающими на себя вес крыши, и более стройными колоннами внутри позволило строителям использовать стекло в гораздо больших масштабах. Церкви внезапно стали домами света, подчеркивая тем самым связь между этими святыми храмами и царством небесным, представлять которое они и были назначены. Струящийся через окна свет преломлялся в яркие цвета, изменяя внутреннюю атмосферу в согласии с интенсивностью солнечного излучения и в зависимости от окон, которые освещало солнце в каждое данное время дня. Эти новые церкви, сориентированные на восток, часто имеющие огромные розовые окна над западным порталом, стали на деле храмами солнца. И поныне они остаются непревзойденными орудиями поднятия человеческого духа, и все же их появление на ландшафтах Европы было не менее неожиданным, чем появление пирамид в Египте. Импульс такому ходу событий был дан задолго до того, как на чертежной доске появился проект первого из подобных храмов — кафедрального собора Шартра. Напрашивается вывод: это знание доставлено с Востока в XII веке крестоносцами. Вопрос только в том — откуда? В те времена церкви Константинополя и Иерусалима были иного типа — в большинстве своем округлые здания, не имевшие стрельчатых арок.

Кафедральный собор имеет разностороннее предназначение. С одной стороны, он был престолом местного епископа и поэтому должен был отражать достоинство и престиж его сана. С другой стороны, он должен был служить учебным пособием для просвещения простого народа. Это достигалось главным образом с помощью скульптурных изображений в стекле и камне, рассказывающих истории из Библии. Визит трех царей в Вифлеем всегда был любимым сюжетом. В Шартре — самом, пожалуй, загадочном из всех готических соборов — есть огромный витраж, полностью раскрывающий историю Рождества, и несколько филенок, посвященных трем царям. На первой изображена их встреча с Иродом, на другой они посещают Приснодеву и Младенца, и, наконец, на третьей, предупрежденные ангелом, они возвращаются домой другим путем. В этих витражах бросается в глаза Вифлеемская звезда. Она присутствует вместе с Марией и Иосифом в яслях во время родов, и она же ведет волхвов в Вифлеем и остается с ними, когда их будит ангел.

Возможно, каждый кафедральный собор в Европе имел в свое время один или несколько витражей, воспроизводивших историю волхвов, но в Отуне, в Бургундии, где в 1095 году тайно собрались епископы, эта история рассказана в камне. Земля, на которой предстояло возвести кафедральный собор Отуна, была подарена епископу Этьену де Баже герцогом Бургундским, кузеном папы Каликстуса II в 1119 году. Работы на строительной площадке начались на следующий 1120 год. История волхвов очаровательно представлена в трех сценах, высеченных на капителях великим и загадочным скульптором Жизлебертусом. Мало что известно о нем, но, к счастью, его произведения, хоть и поврежденные, дожили до наших дней. В первой сцене волхвы являются к Ироду. Во второй они преподносят свои дары — ладан и смирну в круглых горшках и золото в небольшом сундучке. В третьей, самой забавной сценке, они лежат вместе в одной постели, так и не сняв свои короны. Над ними сияет Звезда, и один из них приоткрыл глаза, ибо к его руке прикоснулся ангел, предупреждающий, что они должны вернуться другой дорогой.

Вместе с витражами и скульптурами кафедральные соборы украшали картины, написанные на стенах или холстах. Подобные картины в своем построении обычно следовали определенному канону. Мария изображается сидящей с Младенцем Иисусом на коленях, с Иосифом поблизости. Одеты они в простенькие наряды — она обычно в голубом халате поверх красной туники. Ее голова также традиционно покрыта голубым капюшоном или шалью, но иногда ее изображают и с более современным головным убором. Почти всегда ее голова окружена нимбом или золотым светом, свидетельствующим, что она святая. Трех волхвов, напротив, обычно изображают богато наряженными, в сопровождении многочисленной свиты, состоящей из слуг и сопутствующих. Раз волхвы являются с Востока, то и выглядят экзотично, и сопровождают их необычные животные вроде дрессированных леопардов или верблюдов, подтверждающие, что они-таки пришли с Востока. По европейской традиции, по крайней мере, волхвы являются истинными царями и потому красуются в коронах (хотя иногда снимают их из уважения к Царю Царей, перед очами которого они явились). Один из царей — обычно самый старый — преклоняет колени перед Богоматерью и Младенцем, преподнося свой дар или целуя ножку Иисуса. Остальные двое уважительно стоят на заднем плане, ожидая своей очереди. Опять же по традиции, один из них — чернокожий, то ли африканец, то ли индус. Излишне говорить, что ни одной из этих деталей не найти в повествовании Матфея — явно скупого на подробности, если не сказать больше. Однако культ волхвов, весьма популярный во Франции и Британии, достиг своего апофеоза не в этих странах, а в Германии, или, вернее, в Священной Римской империи. Почему так случилось — это другая история. Должны были пройти несколько лет, прежде чем я оказался перед гробницей, в которой, предположительно, покоятся их останки. Задолго до этого я занимался другими поисками — пытался узнать, живут ли еще Учителя, обладающие и сегодня тем тайным знанием, которое, как я полагаю, побудило строить готические соборы.