…Когда молитва меня отпустила, а сердце, провалившееся в живот, угомонилось, я огляделся вокруг, как после сна в чужой постели. Все, что предстало взору в этой изношенной синагоге, показалось рассыпанным в деталях воспоминанием: лампочки в люстре, освещавшие только себя, саван из простынь, Синайская гора, с вершины которой свисал на канате застенчивый альпинист со скрижалями Завета, морская пучина, омывавшая гору на той же стенной росписи против помоста, а на нем — девять растерянных стариков, отгороженных от мира резною решеткой из усталого дерева.

Хотя старикам было много лет, они тянули молитву, как если бы в запасе у них была вечность. Этот разбродный гул и эти толкающиеся голоса, это неслаженное пошатывание тесной кучки давно живущих на свете людей, — все это укрепляло меня в умиротворяющем чувстве прочности существования. В чувстве, позволяющем воспринимать вечность как доступную осязанию вещь. Понял я и то, что никакое хитроумное помышление не может быть мудрее присутствия бесхитростных людей, существование среди которых и есть мудрость, — и я содрогнулся от острого желания продлить этот мой нежданный союз с молившимися Богу стариками.

И не заметив того, я стал раскачиваться из стороны в сторону, вытягиваться на цыпочках, откидываться на каблуки, трясти головой и вместе со всеми восторгаться вслух Господом Богом Нашим, Властелином Вселенной и Грозным Судьей.

Без промежуточного вздоха у меня с этими стариками вышли разные гимны, — безо всякого повода кроме того, что в этот вечер взошла на трон юная Суббота и что был день поминовения родителя Хаима и Ричарда Исраеловых, и что уже три долгих года эти девять евреев — из-за отсутствия десятого — не смели молиться в зале и ютились в холодной пристройке, и что они не сомневались, будто в тот день меня заслал к ним Господь, обещавший отрядить им для кворума пророка Илью, который отвадит грозненский горсовет во главе с Тельманом Арсануковым от посягательств на эту вверенную старикам синагогу. И наконец, молитвы и гимны случились еще и потому, что неожиданное, как сердечный спазм, чувство моей слитности со стариками не умело выказать себя иначе кроме как в тех же словах, которые поднимали над полуосвещенным помостом девять дребезжащих от старости голосов: «Что нам сказать Тебе, восседающему в выси небесной? Что изложить пред Тобой, пребывающим над облаками? Ты Сам ведь все видишь, — все, что скрыто или открыто…» «Храм Бога нашего разрушен, пути наши безуспешны, нет нам радости в наших домах, и душа наша ликовать разучилась. Старейшины домов наших — как странники в ночлежках. О, где найти покой и пристанище?»

Старики не уставали льстить Богу и говорили Ему все, что Он Сам о Себе думал. Пространство вокруг было уже забито словами, и в тесноте они заражали друг друга дополнительной силой. А потом была субботняя песня, сложенная тысячу лет назад таким же старым тогда, наверное, как эти старики сейчас, испанским раввином Хайятом: «Скрутилась тень от пальмового древа, — и день угас. Безмолвно, как из чрева, взываю к Господу, боясь Его разгневать, а стражник возвещает: скоро ночь. Нет мне прощенья за грехи, и все же — молю Тебя, неумолимый Боже, судить меня, как судят в день погожий за грех забытый, как дурная ночь. О, если б вымолить мне у Тебя пощаду, я б вызволил мой дух из мук исчадья, и плоть мою — Тебе ж служенья ради… Теперь же я рыдаю что ни ночь. Прислушайся, молю, к моим стенаньям; к Твоим, молю, позволь припасть стенам мне; взгляни, моя слеза на этих камнях росою проступила в эту ночь. Дай мне забыть о всех моих пороках, не дай врагам ругаться над порогом моим и проклинать: Забудь дорогу к порогу своему в такую ночь. О Боже, о Тебе по нас и судят. Что — мы? Мы — воск в Твоей ладони, люди… Так отпусти нам всем, — и новым будет и человек, и мир, и день, и ночь… Кто отделил святое от земного, да не оставит нас в беде и новых пошлет удач, — и станет нас так много, как много звезд в сегодняшнюю ночь.» Каждая строчка этой песни укрепляла во мне ощущение разрастающегося счастья. Дело было не в словах, а в музыке, которую я впервые тогда между ними расслышал.

Играла зурна. Начала невысоко и сперва стала обвивать меня вокруг колен, а потом увлекла с собою ввысь. Время от времени отпускала на короткие мгновения, но, обозначив в воздухе какой-нибудь узор, снова окручивала меня в коленях или подхватывала в подмышках и несла выше. Отпускать потом стала чаще, словно пыталась приучить меня к независимому существованию в воздушном пространстве. Скоро я, действительно, научился держаться в воздухе без зурны, а еще чуть позже даже забыл, что нахожусь в небесах, хотя с каждым мгновением меня уносило выше, а дышать становилось труднее. Потом, на той большой высоте, где, как мне показалось, я хотел бы жить не умирая, движение прекратилось, и зурна перестала вычерчивать узоры: одна сплошная неколеблющаяся нота, не убывавшая в громкости, но удалявшаяся в горизонт. Движение звука длилось долго, — пока, наконец, отсутствие воздуха не стало причинять мне боль. Этой боли я не испугался и оказался прав: она забылась неожиданно, перекрытая вынырнувшей из ниоткуда последнею нотой, не столько даже боль эту унявшей, сколько наполнившей ее дурманом счастья. Ощущение счастья стало таким чистым, а музыка — такой точной, что ничем кроме как ощущением счастья же или самою же музыкой это состояние выразить невозможно.

…Играла зурна не во мне, — предо мной. Понял я это не раньше, чем освободился, наконец, от молитвы. Я открыл глаза и увидел перед собой Хаима Исраелова с огромной зурной в крохотных руках. Отступивший к задней решетке помоста, он стоял к нам лицом и перегонял в инструмент воздух из своего круглого туловища, для чего ему не приходилось даже надувать щек. Пресытившиеся молитвой старики уже не толкались; покачивали папахами и, оглядываясь на меня, кивали на Хаима, а потом закатывали зрачки к люстре.

Накачав себя воздухом, он приступил к завершающей вязи. Ничего замысловатого в ней как раз не было: высокий ствол дерева, вокруг которого лоза бежит и вьется золотистым жгутом. Бежит и вьется, утончаясь на ходу, но потом вдруг — вместо того, чтобы сгинуть — набухает снова и, набирая скорость, продолжает бег к небесам. Хаимова лоза, между тем, вилась вокруг ствола очень вольно и стремилась вверх с такою уверенностью, будто собиралась уйти за самые далекие облака. Когда она пронзила первый слой облачных паров и напряглась, чтобы вернуть себе утраченную легкость, Хаим попытался глотнуть воздуха, но его лицо внезапно треснуло в гримасе сильной боли и рассыпалось в острые осколки страдальческих морщин. Старики встревожились, а Ричард шепнул мне:

— Это астма.

Не переставая морщиться, но не закрывая теперь прозрачных от боли глаз, Хаим продолжал гнать лозу в занебесье. Зурна в его пухлых руках стала тяжелеть и подрагивать, но глаза зурнача все равно искрились радостью. Я повернулся к Ричарду и взглядом попросил его сказать что-нибудь. Ричард поморщился в поисках точных слов, но не нашел их.

— Как тебе сказать… — и сдвинул папаху на лоб. — Ну, ему приятно, хотя и больно… Он такой…

— Мазохист? — попробовал я.

— Что? — удивился Ричард. — Нет, — близнец!

Рассмеяться я не успел, потому что истончившийся жгут лозы осекся в заоблачной выси так же резко, как звон цикады: зурна грохнулась на пол, а Хаим — с хрипом и с остекленевшим взором — повалился в руки кинувшихся к нему стариков.

— Не бойся! — крикнул мне Ричард. — Ему очень плохо! — и, схватив меня за руку, оттащил в сторону.

Я стал вырываться, чтобы помочь старикам, облепившим Хаима и скрывшим его от моих глаз: слышал только его тяжелый хрип и шуршание старых голосов.

— Давай, давай, осторожно! — шептали они друг другу. — Подвинься! Отпусти здесь, зайди оттуда! Высоко не надо! Ноги не надо высоко, сколько тебе, дураку, говорить! Расстегни ему воротник! Подбери зурну! Нет, сейчас, — будет ругаться!

Судя по всему, старики занимались этим не впервые.

— Не смотри, он не любит! — велел мне Ричард и повлек к выходу. — И не бойся: ему очень плохо!

Я, наконец, понял: он убеждал меня не бояться, что Хаим умрет; ему просто очень плохо, и это нормально, поскольку у него острая астма, и старики знают как с нею быть. И Ричард вывел меня в пристройку, где, в свою очередь, запах воска и кожи в ней вернул меня к начальным мгновениям знакомства со стариками и напомнил, что я их совсем не знаю и забрел к ним не ради них. Мне захотелось было уйти, но неожиданно вид вытянутых в цепочку кушеток отменил это желание отделить себя от пережитого и оттолкнуть пережитое в самое отдаленное пространство, — в прошлое.

Ричард подвел меня к огромной свече на полу под окном и, осмотревшись, заглянул мне в глаза волчьим взглядом:

— Ты меня сейчас послушай! Я давно хотел это высказать, но кому скажешь?! Люди дураки! Все! Думаешь — я нет? Я тоже ведь очень молился. Так же, как ты… Но ты поймешь. Я и тебе не хотел — в зале. Здесь можно, здесь он не слышит.

— Кто? — насторожился я.

— Он! — и ткнул пальцем в окно, — в звезды, высвеченные уже прибывшей с востока ночью. — Его нету, понимаешь? Это я тебе точно говорю! Это очень трудно понять, что Его нету! Надо долго думать. Он сделан из ничего, и Его совсем нету! Не просто, а очень! — и посмотрел на меня с подозрением. — Не понимаешь?

— Понимаю, — понял я.

— И не просто очень нету, а Он к тому же и злой. И не терпит, если кто-нибудь еще — очень великий! Понимаешь?

— Понимаю, — не понял я.

— Нет, не понимаешь! Я хочу сказать сейчас о Хаиме, — и кивнул на своего крохотного близнеца, которого старики укладывали на кушетку. — Ты видел куда он загнул? Уже совсем там был! — и снова ткнул пальцем в звезды. — Еще один раз вдохнуть — и все! — и был бы там! Облака были очень внизу, видел? Хаим был уже почти там, я тебе говорю, а Он испугался! Нет, не испугался, а разозлился от зависти, потому что Его самого там нету!

— Кто разозлился? — проверил я. — Кто?

— Он! — и тою же рукой, которой продолжал держаться за меня, Ричард ткнул в небеса. Я проводил взглядом наши руки и сперва зажмурился от яркой вспышки в небе, а потом заметил, что одна из точек в звездной толчее моргнула и полетела вниз.

— Помню! — вскрикнул Ричард и сдавил мне ладонь.

— Что?! — опешил я.

— Кричи: «помню»! — и выкатил глаза. — Когда падает звезда, надо кричать «помню!», иначе Он отнимет память… А Сам все хочет запомнить, видишь? Я говорю об этой вспышке, — как у тебя. Делать Ему, видимо, тоже нечего! Тоже фотографирует!

Потом — после того, как я сделал усилие получше запомнить все, что уже помнил — Ричард отпустил меня и развернулся к старикам. Хаим лежал спиной ко мне на кушетке, свернувшись в тесный калачик, как лежат в утробе. Спиной ко мне у этой кушетки стояли и остальные, перебирая, как и вначале, бусы в занесенных назад руках. Время от времени в ведерко за ними по-прежнему шлепалась с потолка капля талого снега. За ушедшее время влаги, видимо, накопилось много, потому что звук был уставший. Еще более скорбной — на бревенчатой стене — показалась мне изломанная тень свечки, которой вместе с луной удавалось отвоевывать у мрака только зыбкие очертания людей и предметов. Насчитав от растерянности с дюжину шлепков капавшей сверху воды, я убедился, что настало время прощаться и обернулся к Ричарду. Он не ждал того, смутился, крякнул и поднес к глазам мохнатые кулаки. Присмотревшись, я заметил слезы, застрявшие в бороздках морщин под глазами старика. Просушив на лице влагу, он придал ему виноватое выражение:

— Хаима жалко… Но он прав: главное в жизни — не умирать! Надо всегда откладывать это на потом. Все время!

— Пора идти! — вздохнул я и кивнул в сторону звезд за окном. — Прошло много времени…

— А ты думал — не пройдет? — вздохнул и Ричард.

— Я не думал, что так быстро пройдет столько времени.

Хаим не оборачивался. Только шевельнул папахой:

— Дайте человеку вино.

Ричард шаркнул в сторону, и меня, оставшегося наедине со свечкой под окном, охватил стыд. Старики стояли гурьбой у хаимовой кушетки и смотрели сейчас на меня. Когда Ричард вернулся и протянул мне стакан, наполненный, как почудилось, лунным светом из окна, я догадался: стыдно было из-за того, что покидал их всех на пророка, которого никто из них не дождется.

— Лехаим! — буркнул я виновато. — Дай вам Бог жизни!

Опорожнив стакан, я поднял сумку и пошел к двери. Закрыл ее не поворачивая головы, загруженной запахом воска и кожи.

Оказавшись на воле, увидел картину, похожую на сон. Впереди расстилалось ночное небо в тех же темных подтеках, которые зияли на потолке в синагоге. Но чем дальше я удалялся, тем настойчивей просилась в голову мысль, что ночь — не отрицание света, а утверждение свободы от дня. Благодаря этой свободе ночью исчезают многие привычные вещи вокруг нас и возникает новое пространство, населенное мигающими звездами: подобно тому, как они хранят память обо всем, что случилось, другие звезды, скрытые от глаз за подтеками, запоминают чему случиться не привелось. Расстилаясь далеко по горизонту, этот новый мир обнимал собою не только все на свете пространство, включая Америку, но и все на свете время вплоть до мгновений, когда жизнь только начиналась. Потом в этом внезапном пространстве, в этом отдаленном времени передо мной что-то начало клубиться и просеивать на землю одну звезду за другой. Падали они не тяжелым, стремительным грузом, а кружась и мерцая, как обессилевшие светляки, — петляли на лету, вязали узлы и угасали только когда, как велел Ричард, я кричал «Помню!», а эхо разносило мой голос по всем уголкам ночного мира. В сердце — неизвестно откуда прокралось веселье, и все вокруг представилось мне игрой ума…