Разбудил меня рыжий поэт, который попросил у пассажиров Первого салона деньги, но не получил их. Он растормошил меня и крикнул в ухо, что надо спешить на посадку: Москва начала принимать.

— А что, — вернулся я в жизнь, — прошёл всё-таки путч или не прошёл?

— А хрен его знает! — сморщился поэт. — Главное — принимают!

Я сказал ему, что в Москве мне в общем делать нечего: посижу лучше в баре.

Тогда он предложил заработать при этом деньги, поскольку у меня есть место в Первом классе. С путчем произошло что-то крайне интересное, объяснил он: в аэропорт нагрянули заспешившие в Москву люди, а среди них — богатая американка, предлагающая четыре куска за кресло в Первом салоне.

Я кивнул головой, протянул ему мой билет и обещал половину, если продажей билета займётся вместо меня он.

Через четверть часа поэт принёс мне две с половиной тысячи долларов, сказал, что ему удалось содрать с американки лишнюю тысячу и благословил меня на всю оставшуюся жизнь. Потом принёс фужер коньяка и предложил чокнуться.

— За что? — спросил я.

— Сейчас скажу! — рассмеялся он, выпил свой фужер и, вытащив из сумки мегафон канареечного цвета, приложил его ко рту.

Мегафон объявил, что зачитает сейчас новое стихотворение, которое не успело ещё найти ритма…

Каждая голова напичкана противозачаточными средствами, а потому в мире утверждаются аллергия к будущему и великая лень. Но этого не достаточно: праздник придёт когда мы научимся не помнить и прошлого, которое отравляет нас надеждами и страхами.

И будущее, и прошлое заставляют человека кем-то стать.

Стать кем-то другим или даже остаться самим собой, но — лучше, чем ты есть. То есть — стать опять же кем-то другим. А это очень неправильно: надо стремиться к тому, чтобы стать никем, надо перестать знать что знаешь и делать что умеешь. Но это так же невозможно, как начать жизнь сначала.

Остаётся только помнить, что никто из нас не создан ради себя. И даже человечество создано не ради себя.

И даже мир создан не ради себя.

Всё существует ради простого и глупого.

Ради Извечного Существования.

После короткой паузы поэт вернул мегафон в сумку и снова рассмеялся. Потом выпил и мой фужер, взглянул на часы и сказал, что пора расставаться. И ещё раз благословил меня за деньги.

А в голове моей, как щетина на лице, неудержимо прорастала главная мысль, рядом с которой всё остальное казалось ничтожным.

Вынув из кармана свои деньги, я протянул ему и их.

Поэт отмахнулся и сказал, что столько он не успеет потратить.

— Возьми! — настоял я.

— Хорошо, — согласился он, — но тогда я верну ей тысячу: она рассердилась, когда я потребовал у неё пять.

— Кто? — не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось прорастание в моей голове главной мысли.

— Ну она, Фонда.

— Ещё раз! — вздрогнул я.

— Джейн Фонда! Твоё место купила артистка Джейн Фонда.

Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал ещё поэту кулёк с пузырьками Баха:

— Возьми и это, может пригодиться.

— А что там?

— Капли против всего: от отчаяния до оптимизма…

— Мне тоже уже не нужно, — сказал он.

— А почему не нужно тебе?

— Я подумываю о более сильном средстве, — ухмыльнулся он и вынул из сумки книгу. — Вот: «Последний исход.»

— «Последний?»

— Последний! — и дочитал заголовок до конца. — «Руководство к самоубийству: сто лучших способов».

— Не может быть! — поразился я тому, что жизнь повторяет мысль раболепно. — Сто лучших? И какой из лучших всё-таки лучше?

— Каждому своё! — ответил он. — Я предпочитаю самоубийство в утробе, но про это тут ничего не написано…

— Всю прочёл? — спросил я.

— Возьми! — и, протянув мне книгу, он ушёл.