Раньше всех этой «ошибкой» воспользовался «Сатана» — Иуда Искариот. Презирая Иисуса за самозванство, враждебность старым ессейским ритуалам и, главное, терпимость к Риму, Иуда задумал выдать его Понтию Пилату как… антиримского партизана. Сторонника насилия и зелота.

Кроме политической выгоды, это давало Иуде шанс вымолить у прокуратора прощение за его собственное участие в бунте. Зная Пилата, головою Иисуса Иуда ограничиться не собирался. Впридачу он предложил тому взятку из кумранской казны, которою заведовал.

Иуда, кстати, возражал против брака Иисуса с Марией, которая разделяла взгляды «Сатаны» и состояла в его группе. Противился ли он этому браку лишь на этом, политическом, основании или из других причин — неизвестно.

Известно другое — вторая, окончательная свадьба Иисуса должна была состояться во время мартовского праздника Пасхи.

Он как раз и приближался. С его наступлением заканчивался срок последнего пророчества Иоанна Крестителя. Пророчества о небесном вмешательстве в назначении нового первосвященника.

Другое его предсказание, за которое он и поплатился головой, касалось возрождения иудейского царя. То пред-сказание не сбылось, и хотя ранее, в Судный день, попытка Иисуса «стать» первосвященником закончилась провалом, срок действия этого предсказания истекал именно в Пасху.

Иисус, бывший в отъезде из Кумрана, всё ещё надеялся на везение — и к началу праздника поспешил домой.

В Кумран, то есть в «Иерусалим», он въехал верхом «на осле царя Соломона», как требовала церемония коронации иудейских царей. Иисус снова, стало быть, выказал уверенность, что пророчество Крестителя относится именно к нему. Ни к кому другому. В Пасху бог, мол, намерен возвысить меня сперва в цари, а потом — в первосвященники.

То ли сомневаясь в этом, то ли, наоборот, опасаясь того, Иуда Искариот заявился к Ионатану Анна, ставшему теперь «Отцом» Кумрана вместо беглого Симона Магуса. Представителем иерусалимского «Отца». Народного первосвященника Каиафы. О должности которого мечтал, разумеется, и сам Анна.

Иуда легко убедил Ионатана, что за коммунальным ужином накануне Пасхи, на торжественном собрании всех кумранских старейшин, Иисус снова отважится на дерзость, выказанную в Судный день.

Так же легко Анна согласился лишить Иисуса звания «Сына» и пожаловать его Иуде, который выдаст того римлянам. Отныне Иуда будет получать 30 сребреников — обычный налоговый сбор с деревни в пользу того, кто в Кумране исполнял обязанности «Сына».

Узнав об этом решении, Иисус счёл себя обречённым. Последнюю надежду он возложил на один из дней перед Пасхой. Когда истекал срок пророчества.

Рассчитывая на это же пророчество — хотя и в свою пользу, — на тайной вечере решил объявиться и беглый Симон.

— Поцему тайной? — встрянул Ши Чжэ.

— Как почему?! — оживился Берия. — Пилата боятся. Потому, что закон нарушили. Нарушил, — отвечай!

— Семён да, нарусил, Иуда тозе, а Иисус соверсил осибку, а не закон нарусил. Зацем ему отвецать?!

В ответ Лаврентий обратился сперва к Чиаурели:

— Амас ту дзма хар, Миша, моациле гвино! (Будь мне братом, Миша, отодвинь от китайца вино!)

Потом улыбнулся и сказал самому китайцу:

— Иисус всё время нарушал законы! Даже при рождении: родился у родителей, которые не были женаты…

С началом марта начал выходить и срок пророчества.

Бог, тем не менее, продолжал упорствовать. Молчать.

Гневался Иисус, однако, не на него. На евреев. Уже второго марта, ворвался в казначейство, которым заведовал Иуда, и стал крушить там мебель. Поскольку, мол, бог молчит в знак протеста против жуликов, засевших в этом «разбойном вертепе».

Через две с лишним недели беспокойного поведения, в ночь с 19-го на 20-е марта, Иисус угомонился и отпраздновал вторую свадьбу с Марией. К вечеру следующего дня он, как и положено ессею, даёт обет возвращения к аскетической жизни.

В шесть вечера в большой ризнице при монастыре начинается коммунная трапеза тринадцати кумранских старейшин. Аскетов.

Роковая трапеза. Для Иисуса и человечества.

Ши Чжэ опять вмешался. Сказал, что нас за столом тоже ровно 13, но не все старейшины. Или аскеты. Ибо ни Мишу с Мишелью, ни самого себя он, дескать, не причисляет ни к старейшинам, ни к аскетам.

Мишель сощурилась, а Чиаурели не понял:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ницего. Просто интересно!

Потом китаец извинился перед Ёсиком за то, что его прервал.

Во время вечери, как Иуда и предсказывал, Иисус, сидевший рядом с Ионатаном Анна, потеснил его с возвышения, которое принадлежит главе застолья, священнику. В качестве какового он и вёл себя до десяти вечера, когда объявил, что трапеза закончилась — и всем надлежит отправиться в «Оливковую рощу».

Так назвали в Завете монастырь к востоку от кумранского акведука. Через двор. В «роще» Иисусу и остальным оставалась прождать ещё два часа: срок пророчества истекал в полночь.

Тем временем Иуда послал к Пилату в Иерусалим гонца с предложением взятки, с приглашением прислать солдат для поимки Иисуса с беглецами-зелотами, Вараввой и Симоном, и с прошением о помиловании его самого, Иуды.

До наступления полуночи Иисус мог отказаться от претензий на первосвященство. В течение этих двух часов его терзали сомнения в правильности избранного им жребия. В случае невмешательства небес в оставшийся срок ему грозило страшное обвинение в лжепророчестве. И, стало быть, — смерть.

Такая же, какая выпала на долю Иоанна Крестителя. Быть может, хуже.

Ионатан Анна, который не верил его пророчеству и которому, по закону, как «Отцу», предстояло арестовать Иисуса, если небеса вот-вот не вмешаются, прервал молившегося Иисуса и заговорил с ним, как с обречённым. Заговорил о некоей чаше.

Иисус ответил ему: «Отче, пронеси чашу сию мимо Меня! Впрочем, делай не то, чего Я хочу, но чего хочешь Ты!»

О какой чаше шла тогда речь, скоро, увы, выяснилось.

Ши Чжэ засуетился и украл у Чиаурели свой стакан.

Наступила полночь. Кумран затаил дыхание.

Умолкли во дворе и стрекозы.

Старейшины высыпали туда и задрали головы к небесам.

Луна не встала. Продолжала скользить лёгким серебряным пятаком по чёрному небу, тяжёлому и гладкому, как мрамор.

Луна уходила к Мёртвому морю. Тоже гладкому и чёрному.

Ничего не произошло. Небеса не подали ни малейшего знака. Ни молнии, ни даже моргнувшей звезды.

Стрекозы выждали ещё несколько мгновений, а потом взорвались все разом и стали дырявить тишину мелкими, но быстрыми строчками.

Иисус зашагал к скалистому бугорку в центре двора и взобрался на него.

«Пришёл мой час!» — проговорил он тихо. Чтобы его никто не услышал. И — ничто. Кроме легенды.

Когда его обступили неразличимые во тьме силуэты людей, он спросил: «Кого ищете?»

«Иисуса!» — ответил ему голос Иуды Искариота.

«Я есмь!» — кивнул Иисус и сошёл с бугорка…

— Надо же! — вздохнула Валечка. Теперь она стояла за спиной Ёсика.