СЧАСТЬЕ
Лазурный платок идеально сочетался с глазами незнакомки, а также с кувшинками на картине за ее спиной. Потерянные в серости тесного помещения, лишенного окон, цветки вдруг ожили: налились сочными красками и смущенно подрагивали. Воздух пропитался свежестью авокадо.
Сразу вспомнился гамбийский крокодил, которого можно потрогать за несколько долларов.
По берегу круглого пруда, затянутого ядовитой тиной, раскинулись драконьи тела. С десяток хищников грелись на солнце, напоминая пластилиновые статуи.
Тот, самый крупный, распластался на животе, с открытой пастью, словно ловил снежинки. Он обратил голову к водоему, готовый в любой момент сползти в мутную прохладу. Засохшие зеленые крошки запятнали рельефный бок и зубастую морду. Тина, как надоедливый пух, была везде: обглодала полоску берега, прыгала по спящим крокодилам, залезала в их открытые пасти.
Придвинувшись к хвостатому чудовищу, касаюсь подушечкой пальца, мягко, будто трогаю паутинку, покрытую шариками росы.
Затем вся ладонь ложится на толстую кожу, прочную, как кора столетнего дуба. И вот, привыкнув к ощущению, пальцы ползут вдоль спины, по зазубринам, растянувшимся горным хребтом. Совсем рядом, на расстоянии мизинца, согнулась чешуйчатая задняя лапа.
Рамки реальности крошатся, проклятой тиной разлетаются по пруду. Сердце колотится, вытряхивая из-под кожи горячие капли. Липнут москиты. Пахнет гнилыми, нагретыми солнцем водорослями.
Охранник, лысый гамбиец со шрамом, заверил, что хищники набили утром животы и не опасны. Но руки жалобно трясутся, как их не заговаривай. В висках набухли свинцовые шарики.
Давай же. Не отступать, вперед! Так ведь мы и живем, без оглядки. Делаем шаг в неизвестность, преодолеваем, меняемся, и вслед за нами меняется мир.
Подойти и дернуть за хвост самого страшного крокодила, это — Жизнь!
Чтоб тебя.
Вот уже и бочковидная шея, из которой клином расходится окаменелая волнистая пасть. Нагретая солнцем спящая морда, щурится, словно пухленький китайский ребенок.
Подул ветерок. Посыпались листья. Пролетела, каркая, ворона.
Вдруг.
Веки встрепенулись. Мутная пленка глаза сдвинулась, резко, как распахивают шторы по утрам. Набух зеленоватый желток с черной прорезью. Жуткая тварь ожила, дернувшись с места. Кровь вскипела. Язык налился медью. Тина ударила в нос.
Все произошло в мгновение.
Длинный хвост уползал в воду; с тяжелым шарканьем, поднимая сухую, как порох, пыль. Казалось, воздух сейчас воспламенится.
— Oye, hay más palta?
Поправив лазурный платок, женщина окликнула сержанта, затаившегося в темном углу. Военный сухо ответил, что авокадо закончился, а ресурсы на корабле строго распределены. Оба они использовали слово «пальта» из языка кечуа и тараторили на испанском так, как это делают чилийцы, проглатывая буквы, что усиливало голод.
Женщина резко повернулась, и ее взгляд покатился пушечным ядром на противоположную сторону стола.
— Я вам Моне не загораживаю?
— Да нет же, — выпрямил спину мужчина. — Дополняете.
На блюдце перед ним лежала очищенная четвертинка авокадо. Мужчина пододвинул фарфоровый диск к незнакомке:
— Вот, пожалуйста.
— Пфф. Не стоит.
Тонкая рука поставила тарелку обратно.
— Я все равно не буду, — блюдце снова заскользило по скатерти, — наелся.
Чилийка, натягивая улыбку:
— Ешь сам, — возвращает авокадо, — а то смотри какой худой!
Собеседник не думал уступать. Он повторил свой ход, гроссмейстерски, будто ведет в атаку ферзя.
Женщина прищурилась, ее спрессованные зрачки сверкнули. Резким взмахом она оттолкнула блюдце. Несчастный кусочек мякоти задрожал на фарфоровой поверхности.
Соперник опустил взгляд, капитулируя; и принялся сгребать ладонью в кучку хлебные крошки. Чилийка, закинув на плечо сползший платок, пронзила взглядом сержанта в углу. Ухмылка на лице военного сразу испарилась.
Закончив возиться с крошками, мужчина снова толкнул тарелку вперед.
— Да чтоб тебя! — выкрикнула женщина. — Сам-то что не ешь, а?
Поднимает взгляд:
— Говорю же, наелся. Когда вокруг росли сотни деревьев авокадо, — он широко раскинул руки. — Плоды размером с кокос и такие сочные, что их по ночам с чавканьем жрали дикие собаки. А я фрукты с веток снимал, вот так, смотри!
Мужчина задвигал руками, жонглируя невидимыми шарами.
Женщина рассмеялась. Глаза ее потемнели.
— Где-е, — выдохнули пухлые губы, — где это было?
— Далеко, в авокадовом раю.
В этот момент сбоку возник сержант, повесив паузу. Его рука потянулась к столу, щетинистое запястье вылезло из-под черного рукава. Крупные пальцы, сжимающие ручку термоса, с черепашьим спокойствием наполнили чашки. На плече военного блеснула золотая эмблема — шлем древнегреческого воина и надпись «Акилес». Закончив манипуляции с кипятком, сержант поставил на белую скатерть тарелку и удалился. В глубоком блюде лежала коричневая субстанция.
Накручивая на палец тугую прядь волос, женщина страдальчески осмотрела стол, круглый и практически пустой: пластиковая хлебница, чайные пакетики, синтетический сахар и растворимый кофе, гадко пахнущий безысходностью. И вот, в этот спартанский натюрморт свалился манхар — липкая масса наподобие вареной сгущенки.
Чилийка окинула взглядом небольшую комнату, с грубыми металлическими стенами акульего цвета и низким потолком. Вздохнула. Потянулась к авокадо и отсекла блестящим ножом кусочек. Сталь звонко ударила по фарфору. Подцепив лезвием, женщина намазала зеленый слой на хлеб.
— У меня был знакомый, — заговорил мужчина, — который уверял, что пальта острая.
— Она же ни капельки не острая, — надкусывает хлеб.
— Все вокруг утверждали то же самое. Это не давало бедолаге покоя. Тогда он отправился к медикам, которые диагностировали аллергию. И доктор… — мужчина сделал глоток из чашки, — доктор настоятельно рекомендовал завязать с опасным продуктом. Ведь что, если горло распухнет и перекроет дыхание. В итоге дурачок испугался, отказавшись от авокадо…
Мужчина покачал головой.
— И как он теперь? — сочувственно спросила собеседница.
— Да никак. Подскользнулся в мокром душе и разбил голову о кафель.
— Ох, — прикрывая рот ладонью.
— Я сам не видел, но как представлю, не отогнать запах арбуза.
Чилийка взглянула ошарашенно.
— В детстве я уронил арбуз, возвращаясь с рынка, он выскользнул из рук, и бац! — мужчина ударил чашкой по столу. — Треск, наружу брызгают красные кусочки. По полу разлился липкий сок, и прямо в нем барахтаются косточки. Арбуза-то уже все, нет больше, а семечки, как тараканы, продолжают плыть по стыкам кафеля. Теперь вот ем авокадо, и ничего не поделать — вкус косточки.
— Ой, странно, — выдохнула женщина, — я тоже чувствую.
Она внимательно осмотрела кусок хлеба в руке, затем уставилась на молодое лицо собеседника. Ее алые губы дернулись:
— Слушай, — почти шепотом, — а расскажи про авокадовый рай.
* * *
Теплые языки пламени выглядывают из глиняного ведра. Мягкая струя дыма поднимается вверх, рассасывается под потолком и выдувается наружу сквозь щели стен. Ливень барабанит по пальмовой крыше. Ветер танцует с дождем — сцепились и кружатся, путаясь в зарослях. Летят ветки. Гром сотрясает бамбуковые стены. Страшно выглянуть наружу. А если выглянуть, то затем еще долго не обсохнуть, как от какого-нибудь прилипшего воспоминания. Поэтому в такую погоду сидишь внутри. Слушаешь шум тропического ливня и пузыри на поверхности луж. А из памяти долетают брызги того времени, когда в этой хижине жили мы вместе с Кру.
Дождь выключился как по щелчку. В возникшую тишину проникает стрекот цикад. Они всегда появляются первыми — вестники перемен. Затем в шумный оркестр насекомых вклинивается кваканье лягушек. С приходом дождливого сезона их развелось целое полчище.
Ливень оставляет после себя беспорядок и сломанные деревья. Поэтому каждый новый день начинается с уборки лагеря и чистки тропинок. Растительность напирает, окружая со всех сторон — то, что прорубил вчера, снова заросло, превратившись в непроходимую паутину.
Война с мышами отодвинулась на второй план. Долгое время те не давали покоя. Ловушки не помогали. А когда я подвешивал еду под потолок, грызуны жестоко мстили, обгладывая вещи и лямки рюкзака. Ушастые дикари! Так я и не нашел способа с ними совладать и смирился. Все равно запасы риса и сои истощились.
Зато появилось множество фруктов. Июньский дождь украсил ветви деревьев яркими гирляндами. Поспели манго и папайя, набухли фиолетовые шарики инжира. Тут и там повисли исполинские фугасы джекфрута. Глубже в зарослях, то и дело, натыкаешься на остролистый ананас, напоминающий дикобраза.
А авокадо, ох, зеленые и увесистые ядра — каждое с килограмм! Сорванные ветром плоды я складываю в хижине, им еще дозревать. Если же не собрать, оставить на земле, за ночь уже все — обглоданы до косточки сворой одичалых собак, что с высунутыми языками носятся по джунглям.
Неподалеку с хижиной раскинулись пышные деревья личи. Их ветки усыпаны пупырчатыми шариками размером с пинг-понг. Красная кожица легко вскрывается, и освежающая мякоть скользит виноградным ароматом по языку. И этих сладких шариков — как звезд. Так много, что ни в какой рюкзак не поместится.
Не успев отойти от дерева личи, замечаю шевеление в траве.
Замираю.
Гуляющий зигзагами ветер причесал узкие травинки и затих. Топаю ногой — из зеленой гущи с кваканьем выпрыгивает жирное тело.
Чертовы лягушки, никак не привыкнуть. Раньше их тут не было. Не сказать, что я их боюсь. Некоторые меня даже забавляют, особенно те, что с присосками и карабкаются по стволам. Но вот эти, которые прячутся в траве и целуются с тенями… Мерзкие твари — привлекают змей; подглядывают, трясут траву, заставляют всякий раз оборачиваться.
Если отбросить лягушек, все в лагере на своих местах. Сложно сказать сколько времени прошло, но достаточно, чтобы джунгли стали родным домом. В этой сказочной реальности времени нет, как и беспокойства. Некуда торопиться, гнаться, сломя голову. Счастье — здесь и сейчас, в полной доступности.
Джунгли живые, и когда начинаешь их чувствовать, все вокруг пропитывается волшебством: дышит, ласково шепчет на ухо, прикасается к коже. Нет больше нужды прятаться и прикрываться. Мы как двое подростков, завороженных собственной наготой!
Лучи солнца, падая по диагонали, расчертили темноту зарослей яркими полосами. Гладкие копья бамбука взлетают высоко в небо. В воздухе блестят пылинки. Медленно покачиваясь, беспорядочный и косо насаженный бамбук издает то стоны, то суховатый скрип — как от натяжения канатов.
Сталь методично разъедает бамбуковую плоть. Мачете вгрызается в ствол, все настырнее. Каждый удар сопровождается стуком, глухим и звонким. Несмотря на внутреннюю пустоту, бамбук — непримиримый соперник.
Взмах, новый взмах, на выдохе ударяю. Айяя! Гроздями наливаются капельки пота. Взмах. Удар. Ищщь! К липкой коже слетаются настырные пчелы. Вязнут слабыми кривыми ножками, пытаются взлететь, а никак. Жалят. Стряхиваю жужжащих инвалидов.
Что касается друзей, у меня их в джунглях достаточно. Возьмем, к примеру, того же Штурмовика. Мы видимся практически каждый день. Бывает, его не разглядеть, но слышно по резкому инопланетному стрекоту. Он кружит по округе миниатюрным вертолетом. Иногда среди опавшей листвы я натыкаюсь на мертвого Штурмовика. Лежит на спине, подогнув шесть корявых лапок. Вот дурачина! Опять не рассчитал скорость и разбился о ствол. Погребаю несуразное жирное тело. И следующим днем, как ни в чем не бывало, натыкаюсь снова на живого.
Сначала разум возражал: мол, это не тот же самый Штурмовик, а очередной представитель своего рода. Но теперь я не столь категоричен, ведь здешний мир полон загадочных явлений. Сознание рисует сцены и само участвует в магическом театре. Поэтому мертвый Штурмовик иль живой — это не более, чем играемые роли. Сам же актер постоянен. Настораживает только, что в последние дни похороны Штурмовика участились.
Слышится победный треск — ломаются кости динозавра. Бамбуковый ствол падает и, не достигнув земли, виснет в переплетении плотно насаженных сородичей. Из полости ствола врассыпную хлынули муравьи. Бесчисленные черные точки пришли в хаотичное движение.
Если задаться вопросом, кто в джунглях хозяин, то это муравьи. Их воспринимаешь не столько количеством, сколько давящей многотонной массой. Даже эти мелкие — уверяю, грозная сила. Сам видел, как их бесчисленные орды разрушают колонии жуков. Попадаются разные муравьи: и крупные, и круглые, и с удлиненной задницей — кусаются больнее пчел.
А однажды, не помню каким бесом, занесло меня на территорию рыжих. Страшно вспомнить! Изверги не медля ринулись в атаку. Окружили со всех сторон, нападая как обезумевшие псы. И, готов поклясться, это не было бездумным навалом — их маневрами руководил некий интеллект. Ух, давно так не бегал — расшиб костяшки и пятки ободрал в кровь.
С тех пор обхожу коричневых бестий за версту.
Двигаюсь вдоль упавшего бамбука, отсекая редкие сучки. Отлетают узкие листики. Стучу по стволу, вытряхивая остатки муравьев. Отлично! Мне таких стволов нужно еще два, чтобы укрепить хижину. Тащу добычу в лагерь.
В глазах странным образом темнеет, несмотря на самый разгар дня.
Ускоряю шаг.
В тело бьет озноб. Хватает за плечи и трясет как копилку. Пот разъедает глаза. Руки обмякшие. Бросаю бамбук. Быстрее, в лагерь!
Если не добраться до хижины, то пиши пропало — падай лицом вниз и подбери под бока ладони. Не имеет значения, умер ты или просто в отключке. За ночь неизвестно какая тварь может тебя обнаружить.
Опускается свинцовый туман. Тяжестью давит на спину, скручивая позвоночник. Шаг, еще мучительный шаг. Ноги немеют, словно скованы цепью. Ну же, ты справишься!
А если не доберешься, помни — лицом вниз. Те же собаки не брезгают падалью и сбегаются быстрее птиц. Взрослое тело джунгли переварят за два-три дня, а что останется, какие ошметки, разнесут муравьи. Если лежишь на спине, лицом вверх, то зверью проще и быстрее тебя обглодать.
Может, оно и к лучшему, когда быстрее. Чтобы не гнить на солнце червивым фаршем. Хотя мертвому, какая уж разница.
Но что, если просто обездвижен и с остатками сознания? Каково будет прожить тот момент, когда над твоим лицом склонится вонючая пасть с капающими слюнями. И примется обгладывать губы, затем нос на десерт. А ты ведь еще в сознании. Молишься, чтоб скорее уже эта гадина напала на горло и выгрызла адамово яблоко, как они это делают по ночам с авокадо. Жаждешь захлебнуться собственной кровью и обрести долгожданный покой.
Да брось ты, выкарабкаешься! Что ж тебя так подкосило, неужели укусил паук? Может, ядовитое растение или пчелы? Добраться б до хижины.
Песья морда, скорее всего, глаза не выест, но их первым делом выклюют птицы, если доберутся раньше собак. Так что лучше четвероногие друзья. И лишь бы не забыли про кадык. Тогда уже пусть резвятся в свое удовольствие: рвут живот, выдергивают кишки, пробираясь к самому лакомому. Рычат, дерутся меж собой, перетягивая скользкий канат с венами, покуда не вспомнят о печени или легких; и бросят кровавую кишку висеть запутанную в ветках чайного куста.
Помни, кисти рук под себя, пальцы оберегать до последнего. Если с кадыком не свезет, то сделать решающее усилие — подтянуть к себе мачете. Без пальцев-то как? И надавить венами, прокатиться горлом по лезвию.
Вот. Хижина. Наконец-то! Чуть-чуть.
Ноги липнут. Вязнут в жиже, словно пчелиные. Гребу руками. Болото засасывает, проглотило уже по самую грудь. Доносится кваканье лягушек. Стараюсь расслышать цикад, но их нет! Жижа твердеет, цементируя конечности — не пошевелиться.
Перед глазами появляется огромная лягушка. Противная. Самая гадкая из всех. Шея, покрытая язвами, выпячивается и сдувается. По склизкой коже перетекают черные узоры. Голова кругом. Сердце царапает грудь. Кричу, но рот забит корнями и торфом.
Проклятая жаба запрыгивает на макушку. Глаза окончательно уходят под землю. Давящая невесомость. Удушье.
В аспидной черноте висят звезды — наклеены на школьную доску. Дует ветер, и звезды тихонько покачиваются. Разбалтываются и отпадают, одна за одной. Блестящими перышками сыпятся из бездны. Тишина падающего снега. Ловлю ртом, на вкус — снежинки. Стою, словно ящерица, прибивая языком ледяных мух.
Чувствую приветливый луч смеха. Оборачиваюсь. Кто-то тянется ко мне: размытый силуэт, наполненный светом. Сияющий женский образ — такой родной, любящий, материнский. Пытаюсь дотянуться, всеми силами дотянуться. Не выдерживаю нахлынувшую печаль и плачу.
Трясущееся веко поднимается. Перед глазами рваная циновка. Струи света, просочившись сквозь стену, набросали на грубый пол белые пятна. Поднимаю растопыренную пятерню, загораживаясь. На кончики пальцев ложатся пылинки.
Кое-как дотягиваюсь до фляги, и жадно глотаю теплую воду. Собираюсь с силами, выползаю из хижины.
Солнце катится за соседнюю гору, знаменуя окончание неизвестно какого дня. Глубоко вдыхаю запахи, вдыхаю шелест деревьев и магию оранжевого неба. Вслушиваюсь в сумрак зарослей. Кусаю ветер — тот весело побежал, запутавшись в ветках; сорвал сухой лист папайи и скрылся за склоном.
Развожу огонь, кипячу чай.
Осматриваю правую лодыжку: раздута, но здоровый цвет возвращается. На внешней стороне голени две затянувшиеся багровые точки, в сантиметре друг от друга — змеиная отметина.
Темнота сгустилась, будто в воздух насыпали заварку.
Шумят насекомые. То там, то сям повизгивают птицы.
В чайном воздухе вспыхивают огоньки, заполняя пространство перед хижиной магическим мерцанием. Мне никогда не доводилось видеть светлячков, но я в точности знал, что подобная сцена уже происходила. Неизвестно где, с кем и когда. Каждая клеточка во мне понимала это.
Желтым персиком набухла луна. Волнисто отражается в бамбуковой чашке, согревающей ладони.
Осторожно касаюсь губами, целуя луну. Глубоко и смачно вдыхаю. Во рту горячо и свежо, на языке подрагивает единственное слово: «Благодарю».
Долго-долго я сидел на пороге хижины, среди толпы светлячков.
Затем собрал вещи и до рассвета отправился в путь. Изъеденные мышами лямки рюкзака легкой тяжестью давили на плечи.
ПРОШЛОЕ
Кх-рх-кх-р-х. Черная рука со скрипом, один за одним, двигает стулья к стене. Торчащие из плинтуса петли обхватывают задние ножки, фиксируя. Стулья беспомощно повинуются, напоминая овец для жертвоприношения.
— Так это, получается, тебя ужалила змея?
— Да… и нет, — мужчина осторожно взглянул на военного, затем наклонился вперед. — Змеи просто так не жалят.
— Тогда что, если не змея?
— Что-то еще.
— Не понимаю, что еще?
— Не важно. Всегда есть что-то еще.
Чилийка откинулась на спинку стула, скрестив руки.
— У каждого в жизни происходит свой укус, — заговорил мужчина. — Когда понимаешь, что не можешь больше жить, как прежде — невозможно! Ты либо умираешь, либо встаешь на новый путь. При этом ты в обоих случаях умираешь, ясно?
Кх-рх-кх-р-х.
Закончив со стульями, сержант встал в темноту угла. Стрелка на часах медленно-медленно пересекла очередную отметку. В статической обстановке воздух потрескивает. Сквозь металлические балки и сварочные швы волнами бегает вибрация.
Женщина, освещаемая тусклой лампой:
— Как-то не по себе, — поднимает взгляд на давящий потолок, — будто мы заперты в клетке.
— Единственная клетка — в голове. Так говорит Кру.
Мужчина сделал глоток из чашки и продолжил:
— Чистое сознание не ограничить стенами. Даже такими прочными, как эти.
— А что если оно нечистое, сознание?
— Тогда мы действительно в клетке.
Взяв салфетку, он вытер уголок губ.
— Да вообще, кто этот Кру? — не выдержала женщина.
— Забудь, — быстро скомкав бумажку.
Оба замолчали, допивая остывший чай.
* * *
Мы познакомились с Кру, когда я скитался по грязным улицам Бангкока. Та встреча на мосту перевернула все, подарив спасительную надежду.
В сущности, Кру не является именем, и дословно обозначает “мастер”. Внешность Кру не укладывалась в представление о том, как должен выглядеть учитель. Но я сразу ощутил, что передо мной стоит необычный человек. Личность Кру моментально очаровала меня.
Вместе мы отправились в горы. Долгое время пробирались сквозь джунгли, огибая кудрявые склоны и острые бивни обрывов, пока не встретили скривившуюся хижину. Заросли сожрали и наполовину переварили бамбуковую лачугу. Внутри обжились мохнатые пауки, развесив липкие прозрачные тюли.
Хижина опиралась на столбы, застыв горбатой многоножкой. В дюжине шагов от задней стены располагался небольшой утес, а дальше склон нырял резко в пропасть, открывая вид на шершавые горы, зелеными волнами убегающие к горизонту. Небольшой пятачок вокруг хижины казался горизонтальным, но стоило приглядеться, дух перехватило от осознания, что это — лишь точка на гигантской кривой. А мы — два муравья, букашки, ползающие по исполинской волосатой спине.
Четыре полных дня взмахами мачете мы высекали из зеленой бесформенности четкие очертания, пробивали тропинки. Укрепили хижину свежим бамбуком и веревками.
Мышцы налились пульсирующей болью, на плечах повисли чугунные доспехи. Ноги ныли от постоянного движения вверх-вниз.
Я с трудом поспевал за темпом Кру. Несмотря на небольшой рост и габариты, мастер демонстрирует выносливость слона: будто невидимая сила управляет каждым совершенным взмахом.
Ночью на горы опускается морозное дыхание. Тягучий воздух обжигает легкие, вызывая кашель. Холод проникает в спальный мешок, ложится рядом, в обнимку, притворно и гадко, как склизкая рептилия. С приходом темноты джунгли меняются: сбрасывают дряхлую кожу, превращаясь в какую-то жуть. Отовсюду доносятся шорохи. Ветер разъяренной макакой прыгает со склона на склон, срывая ветки и листья. Орут насекомые и птицы, разбросанные по камерам пыток. А отдельные звуки, механические и барабанящие — не с этой планеты! Разум не в силах разъяснить их природу. Эта ночная какофония подолгу заставляет лежать с открытыми глазами. Чувство, что тебя, совершенно нормального, заперли в психушке.
Тяжело осознать, в какой реальности я оказался. Изо дня в день захлебываюсь в болоте переживаний. Сны настолько живые и настырные, что всякий раз просыпаюсь со слезами. Дрожа, выбираюсь из хижины, облитый, насквозь испачканный воспоминаниями. После чашки крепкого чая эмоциональный озноб высыхает, но что-то неизлечимое продолжает зудеть весь остаток дня.
Интенсивность снов поначалу я связал с отсутствием электричества и магнитного излучения. Затем стало ясно, что само место здесь странное — полное пугающих явлений. Со временем я бросил попытки что-либо объяснять и решил полагаться на интуицию, ведь джунгли не взаимодействуют на языке логики.
Кру говорит, что джунгли — это лужа, в которую я встал, вызвав возмущение. Потребуется время, чтобы отражение пришло в соответствие. Это место примет, но только через принятие самого себя.
Я безоговорочно доверял мастеру, следуя указаниям очень добросовестно — сомнений не возникало. Как и у Кру никогда не было сомнений в своем учителе, обучившего Кру подобным образом у этой же хижины.
Утро начиналось с уборки лагеря от ржавеющих листьев. Просто невообразимо, какое количество листвы опадает за сутки. Несколько дней, и на земле стелется пышный оранжевый ковер, под которым прячутся скорпионы. В земле, в норах и под валунами обитают тысяченожки. Привычка не поднимать бесхозные камни и ветки вырабатывается очень быстро.
Первые недели я ходил в сапогах, старательно всматриваясь под ноги. Но позже понял, что пытаясь разглядеть опасность, только делаю хуже. В сумерках всегда прячется что-то, шевелятся и сгущаются тени. А кусок лианы — разве отличишь от змеи? Воображение всякий раз играло злую шутку, оживляя худшие страхи. Пришлось признать, что самым опасным существом здесь являюсь я сам.
Кру говорит, что доверие к миру начинается с доверия к себе. Теперь вот хожу босиком, и будь, что будет. Кроме того, не приходится вытряхивать обувь по утрам, проверяя, что внутри не затаился тарантул. В джунглях ведь — чем проще, тем лучше. Чем меньше держишь вещей в голове, тем безопаснее.
Сны обрушились камнепадом, пробудив ударами в грудь. Приподнимаюсь, глотая воздух, вслушиваюсь в черноту ночи. Резкие порывы ветра носятся вдоль обрыва. Сквозь шум деревьев послышались шаги.
Кто-то бродил у хижины, приближаясь, всматриваясь в щели. И это точно не заблудшая собака, а что-то другое. Но голодное. Настырно ищущее проем, чтобы просочиться внутрь.
Вздрагиваю от хруста ветки, затяжного, будто выдирают зуб. Поворачиваю голову вслед за мелькнувшей тенью. Существо замерло в тот же миг, как мои глаза устремились к нему.
На секунду появилась бредовая, но способная объяснить все мысль. Наверное, это Кру! Бродит тайком, испытывая страхи ученика. Но я так и не решился повернуть голову, чтобы убедиться, что Кру спит на своем месте.
Мысли лопнули от скрипа входной ступеньки. Что-то грузное заползло на ступеньку и надавило на дверь; до треска, пробежавшего током сквозь сухожилия.
Все снаружи затихло, и даже ветер.
Какое-то время ничего не происходило, но я чувствовал, нескончаемо долго, как что-то нечеловеческое смотрит на меня. Затем оно удалилось, оставив душу покрытую инеем.
Последующие дни меня не покидала мысль о побеге. Не проходило и часа, чтобы я не планировал удрать. Но всякий раз приходил к выводу, что не смогу предать Кру. Разве бросают того, кто поверил в тебя? Кроме того, спасаться-то некуда — джунгли и были местом, куда я убежал.
Давление прошлого испытывает тот, кто слишком серьезно себя воспринимает. Фразы мастера были окутаны метафизической дымкой и с трудом влезали в мою треугольную голову. Между тем, внутренний посыл всегда чувствовался, вдохновляя на битву.
Время от времени я задавался вопросом, что привело меня в этот ад.
Еще недавно я стоял на маленькой, но оживленной улице Бангкока. Смотрел с моста на коричневую воду, дурно пахнущую, и, наверняка, полную пиявок. Вдоль берега скопился слой мусора. В душе сосало — я был обескровлен и мертв.
Вдруг из воды вынырнула узкая чешуйчатая морда. Она двинулась к берегу, при этом тела не было видно, и казалось, что морда плавает сама по себе. Вскоре на сушу выползло хвостатое существо, перебирая мокрыми лапами. Размером оно было с крокодила, только шея узкая, а морда вытянутая, как у муравьеда. Рептилия повернула голову боком, глядя на меня одним глазом. Из закрытой пасти выскользнул узкий, как змея, язык — черный и раздвоенный на конце. Стало не по себе. Я перегнулся через перила, и меня стошнило. Воздуха не хватало. Слезы обволокли глаза, а из открытого рта тянулись слюни.
В этот момент тонкая рука протянула салфетку. Подняв глаза, я увидел размытый силуэт в белом.
— В тебе плачет маленький мальчик, — послышался голос.
Я испытал раздражение, что посторонний человек позволяет себе подобные утверждения, и демонстративно не взял салфетку. Между тем, прозвучавшие слова воззвали к чему-то очень чувствительному глубоко внутри меня, побудив заговорить:
— Я потерял все, — еле сдерживаясь, чтобы не захныкать.
— Еще нет, — прозвучал ответ. — Ведь ты по-прежнему цепляешься за что-то.
Мне захотелось возразить, но язык не слушался. Окончательно расклеившись, я мямлил словно беззубый. Пока снова не поймал на себе тот глубокий взгляд — азиатские глаза терпеливо изучали дурачка-иностранца. Мне стало стыдно за свое поведение, я выхватил салфетку и отвернулся, судорожно обтирая горящие щеки.
— Ты запутан, — мягко коснувшись моего плеча. — Тебя надо распутать.
Я стоял, не решаясь повернуться, уставившись на мутную жижу цвета гнилой древесины.
— Помоги, — сказал я, не в состоянии поверить, что произношу это.
Ящерица на другом берегу рванулась с места и, заскользив брюхом, скрылась в воде. Тогда я еще не знал, что в канавах и канализации Бангкока обитают сотни гигантских варанов.
* * *
Стою на полусогнутой ноге, замер в неестественной позе, словно цапля. Центр тяжести как можно ниже, спина прямая. Занимаю оборонительную стойку, колено и локти в воздухе: становишься острый и опасный, как ананас. Перепрыгиваю с одной ноги на другую. Разворот.
Гравитация возросла в десятки раз. Мускулы, сведенные судорогами, не выдерживают. Когда нога непроизвольно опускается, Кру ударяет бамбуковой тростью, побуждая занять правильную стойку. Приходится терпеть изо всех сил.
Мы оттачиваем шестнадцать базовых движений, снова и снова, день за днем. Повторяем до бесконечности, пока солнце не укатится за угол соседнего склона. Утром все начинается снова.
В основе тренировок лежит древнее боевое искусство муай чайя, но не ограничивается только муай чайя, задействуя другие техники: тайский бокс, силат, вин-чунь, тайчи, а также ментальную тренировку и медитации.
Сначала я запаниковал.
Меня бросило в дрожь, как перепуганную псину, с которой сдирают шерсть.
— Для чего? — пожимаю плечами. — У меня нет навыков, я не гожусь для боевых искусств!
Хожу взад-вперед, непонимающе трясу головой.
— Ну какой смысл мне, культурному человеку, использовать кулаки, — развожу руками. — Глупость какая!
Кру утвердительно кивает.
— Между прочим, я университет закончил.
Стою, взъерошивая руками волосы.
— Мы не животные, чтобы драться. Конфликты нужно решать дипломатически!
Мастер внимательно выслушал до конца.
Стою в ожидании контр-аргументов, но вместо доводов последовал хлесткий подзатыльник. В недоумении глотаю куски воздуха.
— Вижу, что навыков нет, — прозвучал голос учителя, — зато у тебя есть самое главное качество воина.
Палец Кру с силой ткнул в мою грудь, туда, где находится сердце.
Приступ паники стух.
А голову, к слову, мне все же пришлось побрить. В результате чего я сделался похожим на босоногого буддийского монаха. Взращенный годами образ успешного мужчины, бизнесмена, за несколько минут соскребло лезвие бритвы. Помимо обнуления личности, пришлось принять ряд ограничений: отказаться от мяса, отсечь сексуальные инстинкты и все лишнее, что отравляет разум, развлекает, рассеивает фокус.
Раз за разом мне напоминали, что я здесь не для того, чтобы впитывать знания, а чтобы от них отказаться. Содрать без жалости, слой за слоем, всю шелуху, понятие за понятием, мысль за мыслью, пока не доберусь до сути — истинного Я. А затем и его выброшу на помойку.
Кру говорит, что в этом заключается настоящая свобода — возможность стать никем. Ибо являясь кем-то, мы всегда обречены на страдания.
Голова кругом, я не узнаю себя в зеркале — этого лысого крысеныша. Становится не по себе от осознания, что действительность сродни сумасшествию. И все это — происходящее — происходит на самом деле. Скручивает дрелью кишки, а-а-а! Между фильмом и жизнью нет разницы.
А знаете, уже не важно. Что дальше скажет Кру? Разбить черепом кокос или сесть на шпагат — да тьфу! Хоть задницей пилить бамбук! Отчаявшийся человек — тысячу раз уже мертвый, он подойдет и самой смерти плюнет в склизкую рожу.
Как и в тайском боксе, муай чайя задействует четыре вида оружия: кулак, локоть, колено, нога. Каждое имеет свои преимущества и особенности. В зависимости от длины оружия, меняются стойка и расстояние между ступнями. На каждое оружие мы изучили шесть ударов и блоков, день за днем доводя их до автоматизма.
Во всем прослеживалась четкая геометрия. Стойка представляет из себя устойчивую конструкцию, собранную из воображаемых треугольников. Контр-выпады начинаются с шага под углом в сорок пять градусов. Каждый удар использует энергию противника и импульс вращения.
Тактика ведения боя на одной ноге обеспечивает эффективную оборону. Она ломает ритм битвы и приводит противника в замешательство. Как это работает? Представь, что на тебя кидается собака на двух лапах. В таком случае тебя сокрушит не собака, а собственный разум.
Поэтому так необходимо формировать сильное сознание.
Конечно, многое у меня не получалось. Например, держать глаза открытыми при встречном ударе. Рефлекс, с которым ничего не поделать — всякий раз я зажмуривался, и все внутри сжималось.
В какой-то момент мастер остановил тренировку:
— Тебе нужно кое-что понять о природе боли, — взяв меня за щеки и глядя в упор. — Это лучший учитель, не закрывайся. Разреши себе принять боль и обозреть. Затем на мягком выдохе отпусти.
Раздался свист бамбуковой трости, и живот обожгло. Я согнулся пополам, но, скорее, от неожиданности, чем от силы удара.
— Расслабиться, обозреть… — повторил голос, — на выдохе произносишь: «спасибо».
Последовал хлесткий удар.
— Спасибо, — скромно обронил я.
— Не слышу!
Снова свист трости, разрезающей воздух.
— Спасибо!
— Не забываем улыбаться.
Еще удар.
— Спасибо! — натягиваю улыбку.
— Смотри в глаза противнику.
И снова обжигающий удар.
— Спасибо!!
После сотни повторений это истязание закончилось. Живот горел, покрытый красными полосами.
Тогда мастер приблизился и прошептал на ухо:
— Точно также и с твоей внутренней болью. Открой глаза. Возьми свой урок и отпусти с благодарностью.
Больше учитель не произнес ничего.
Целые недели проходили в молчании. Общение потеряло смысл, ведь каждый знал распорядок и что полагается делать. Никогда бы не подумал, что истинное понимание основано на отсутствии слов.
В четвертую полную луну мы распрощались, ничего не сказав друг другу. Все было понятно без разговоров. Ученик должен в какой-то момент отделиться от учителя. Подняться и идти собственным путем. Теперь, благодаря Кру, у меня появилось самое необходимое — вера в себя.
Сердце наполнилось грустью, смешанной с теплом и любовью. Нас связывало гораздо большее, нежели обучение и тренировки. Большее, чем любая дружба. Тогда я еще не знал, что умею плакать, иначе бы обязательно заплакал.
Я смотрел на удаляющийся белый силуэт, пока джунгли окончательно не растворили его. И долго-долго после этого продолжал смотреть, ни о чем не думая.
* * *
Климат сменился на жаркий, духота нарастает. Переместился спать наружу, под навес. Действовал я, скорее, интуитивно, чувствуя настроение джунглей и в каком темпе они живут. Теперь я ночевал на открытом воздухе и дышал вместе с ними.
По вечерам ходил в сумерках с ведром, утоляя жажду фруктовых деревьев. Оказывается, на ветках личи поселилось семейство зеленых змей. Совсем под боком.
У меня нет проблем с новыми соседями. Змеи умные. Чувствуют присутствие человека и держат дистанцию. Я тоже их не беспокою. Так мы и уживаемся мирно, спим в десяти метрах друг от друга. Змеи и я все понимаем.
Утром возобновляю тренировку. Начинаю с медитации, которая заключается в том, чтобы замедлиться до скорости улитки. Тогда начинаешь видеть мир по-другому, замечать гораздо больше. И чувствовать.
Ме-е-едленно переношу центр тяжести, совершая примерно пару шагов за пятьдесят ударов пульса. Блики рассыпались алмазами по листикам. Запах лаймовой свежести. По щекам пробегает ветерок, теребя растительность над губой; всосавшись в ноздри, щекочет прохладой. Кончик носа чешется. Босые ноги мнут густой травяной ковер. Камушек впивается в пятку, и колено трясется, удерживаю баланс. Вокруг вьются москиты — шайка настырных гиен — постукивают по спине, жаждут свалить с ног. Сохраняю равновесие. Замираю на одной ноге. Продолжаю ползти.
Стало ясно, что учение Кру выходит далеко за рамки муай чайя, а также любые определения стиля. Это состояние разума, когда прекращаешь думание и отцепляешься от физического. Получается, все эти месяцы мы тренировали не боевые техники, а привычку находиться в потоке.
Сны значительно сбавили обороты, и поменялся их характер. Все реже я умирал, реже приходилось бежать без оглядки. Я понял: чтобы прошлое перестало терзать, нужно его перерасти. Не цепляться за старого себя, а преобразиться в качественно новую личность. Тогда прошлое останется с тем, прежним тобой, и будет мучить его, а не тебя.
Моя вчерашняя версия исчезала, здесь и сейчас писалась новая история.
Однажды, когда на лагерь пала тьма, джунгли проявили внешнее беспокойство. Птицы кричали тревожней обычного, в воздухе зрело напряжение. Вспыхнула верхушка соседней горы. Огонь вязко полз вниз, напоминая извержение вулкана. Пожар двигался в сторону лагеря.
Собрав запасы воды, я замуровался в хижине. Законопатил окна и крупные щели, опасаясь вовсе не огня, а хаоса, который тот предвещает. Не было сомнений, что через лагерь, спасаясь, хлынет всякая живность.
Смочив кусок тряпки, обматываю его вокруг головы, как туарег. Закрываю глаза. Дышу через мокрую ткань. Жду. Сквозь щели стен проникают струйки ядовитого дыма. Джунгли оцепенели, все вокруг затихло. Кроме зловещего треска голодной пасти. Ветра нет — видимо, тоже испугался. Духота и тяжесть. Впервые с момента расставания с Кру, я по-настоящему ощутил, что остался один.
Утром вдоль хижины проплывают кислотные клочки облаков. Поднимаются откуда-то снизу, с подножия горы. Воздух сушит ноздри, царапает глаза. Тишина сдавливает уши.
Парит.
В рассеянном мутном сиянии не осталось даже теней. Сверху, из дымчатой невесомости, падают черные хлопья. Пепельный снегопад неспешно укрывает землю мертвыми ошметками.
Долго-долго-долго лежу в хижине на полу, напеваю под нос примитивные звуки, напоминающие скрип ржавых качелей. Что это, марш свадебный или похоронный?..
Зеваю. Погружаюсь в дремоту…
В сознании проносятся мутные картинки, черно-белая карусель фотографий из прошлого. Мне захотелось найти лицо Кру, я попытался выловить его из безудержного потока, но тщетно. Лица мелькали быстро и запутанно: сменялись портреты, разбивались на тысячи пристальных взглядов. И все они выражали мучительную холодную глубину. Да, чередовались люди, перестраивались формы и декорации, но все это маски. Сущность, что примеряла их, была одна.
Тело вздрогнуло от леденящего чувства. Что-то вцепилось в мою правую лодыжку и с силой потащило с циновки. Хватаюсь ногтями за пол, отбиваюсь, кричу. Вскакиваю, запутавшись в москитной сетке.
Сковывает движения, ногу перепутало — упал. Голень цементирует, будто обвился питон. Дыхание сдавило. Нечеловеческим рывком выдираю ступню из капкана. Поднимаюсь. Прыгаю на одной ноге. Рву москитную сетку. Ударяюсь плечом в стену — громкий треск бамбука и суставов. Тело переваливается через дырку и мешком падает наружу.
Ветер вернулся и принес порцию воздуха. Дымка рассеивается. В хижину ни за что не вернусь!
Сижу, сгорбившись, под навесом. Запихиваю в рот противные комки риса. Костер хрустит. Чай греется, отказываясь закипать. В языках пламени корчатся коряги — торчат змеиными мумиями.
Однажды мы сидели с Кру у костра. Огонь разбавлял тишину треском поленьев.
— Как мне победить демона? — спросил я.
Из уст Кру слово «демон» произносилось однажды, в контексте терзающего меня прошлого. Затем мы всегда говорили о «прошлом». При этом не понятно, было прошлое синонимом демона или обозначало то, что обозначает. Так или иначе, Кру говорит, что ни демон, ни прошлое не являются тем, чем являются — это лишь слова. А словами мы только искажаем суть.
Последовало долгое молчание. В конце концов я задумался, созерцая огонь, обгладывающий черные кости.
Вдруг тишину пронзил голос:
— Демона не победить, но можно с ним примириться.
— Не понимаю, — глядя сквозь пламя. — Как?
— Представь собаку, что кружится на месте, преследуя собственный хвост.
Промелькнула тень, и что-то тяжелое ударило в правое плечо. Показалось, что с дерева свалился кусок коры. Вскочив, я принялся отмахиваться. Тарелка упала, подпрыгнула. Рис рассыпался по земле белыми личинками. Я моментально занял оборонительную стойку — на одной ноге.
Тень забегала быстро и хаотично. Подвижные звенья сокращаются, подталкиваемые сотней быстрых ножек. На глянцевой поверхности отражаются блики. В горло забились страх, сухость, вата и омерзение. В животе сосет, словно проглотил пиявку.
Виляющая кишка бьется в несвойственном для живого ритме. Сколопендра в четверть метра кидается на меня. Бежит, будто слепая, по рваной траектории! С воплем пинаю ее. Увесистая тварь отлетает в сторону, перевернувшись на спину. Взбалтывает воздух тысячей ножек, дергается, пытаясь занять привычное положение, и ей это удается.
В тот же миг, ни секунды не думая, я бросился в темноту и со всей дури проткнул рыжее тело. Пригвожденная вилкой, сороконожка бьется в конвульсиях. Две ее половинки обрели независимость. Более длинная часть встает вертикально, другая тянет вбок, стараясь оторваться от другой части себя.
Впиваюсь ногтями в камень и, упав на колени, с криками колочу по земле. Бью. Еще. Вилка согнулась, утонула в землю, разрубив сороконожку. Части тела рвутся под глухими ударами, плющатся, но продолжают сокращаться. Луплю без остановки, руки взлетают в воздух, вверх-вниз, мелькают перед глазами.
От сколопендры не осталось и следа.
Шатаясь, я пошел за хижину, сел на камни и шесть дней сохранял неподвижность и молчание.
ЛЮБОВЬ
Стол задребезжал, по нему бегает вибрация. Будто за металлической стеной, поднимая пыль, проносится стадо бизонов. Вибрация и раньше присутствовала, все время скрываясь в стенах, но сейчас обнаглела — отделилась и поскакала по помещению.
Стол наклонился. Предметы, чашки, сахарница, манхар пришли в движение, заскользив вниз по скатерти. Пришлось выставить руки, чтобы все к чертям не повалилось в обрыв.
Подошел военный:
— Permiso!
И быстро расчистил стол. Скатерть тоже забрал.
Новые толчки.
Дыхание схватывает, похлеще чем на аттракционе.
— Прямо как в Сантьяго, — обронила женщина.
— Что там?
— Землетрясение.
Военный сухо попрощался и покинул комнату.
— Чао, — ответили они в один голос.
Помещение резко накренило, словно корабль вошел в затяжной поворот. Женщина испуганно посмотрела на мужчину. Попыталась что-то сказать, но ее губы выдали лишь вздох. Услышав стук за спиной, она обернулась. Картина с кувшинками громко билась о стену, толкаемая невидимой рукой.
Зашипел громкоговоритель. На фоне шума плевками прозвучали коды и инструкции.
И снова шипение — как потерянная радиостанция.
Как пальцы дождя, барабанящие по банановым листьям.
* * *
Я спустился с гор, оказавшись в ближайшем городке Чианг Дао. Поправил изъеденные лямки рюкзака. Охватил взором окрестности. Утро наполнило легкие свежестью и прохладой. Неподалеку выросла величественная гора, окутанная туманом. Ее подножие рассекает петляющая звонкая речушка. Тут же располагались горячие источники, от которых поднимался пар.
Бородатое лицо застыло безмолвным отражением в воде. Растительность продавила щеки и свисает спиральками. Два глаза, необычно яркие, светятся голубым…
Кто я теперь?
Почерневшие пальцы попытались дотронуться до отражения, но нарушили спокойствие воды.
Погружаюсь голым телом в горячую воду, отдающую яичным запахом. Жар обволакивает, кожа мокнет хлебным мякишем. Сознание парит. Боли больше нет — ни внутренней, ни физической. Боль широко открывает глаза, сдирает старую кожу, покрытую пятнами сомнений и крошками проблем. Обновленный и отрезвленный, делаю глубокий вдох. Я все еще жив!
Набросав на влажную землю настил из пальмовых листьев, я провел остаток утра на берегу реки. Журчание подхватило сознание и унесло легким перышком. И сидел бы я так целую вечность…
— Do you want some papaya salad?
Мягкий голос побудил открыть глаза. Поворачиваю голову. По левую руку сидит женский силуэт, обведенный лучами солнца. Еле уловимый, светящийся ангел. Пытаюсь сфокусироваться, но глаза, как сломанный объектив, не могут слепить четкий образ.
Вот! Удалось разглядеть улыбку. Ожила как бабочка, севшая на лепесток лотоса. Ровный ряд жемчужных зубов. Блики солнца подсветили персиковую кожу. Такой нежный, ренуаровский образ. Небрежно упавшая на левый глаз челка.
Смотрит, изучает с любопытством, как необычного зверька.
Ну и зрачки! Два бездонных, утягивающих за собой водоворота.
Забираю у ангела картонную тарелку, кладу в рот щепотку струганной папайи. Девушка протягивает палочки для еды. Отмахиваюсь — пальцами вкуснее!
Свежесть зеленых стружек целует язык… Погоди-погоди. Что-то нарастает, тычет в язык, уже совсем рядом. Сквозь ноздри пробегает жгучая лавина, пронзающая остротой. Выдыхаю, еще раз выдыхаю. Кашляю. Корчу гримасу, по щекам текут слезы. Ух, уже успел позабыть ядреную остроту местной кухни.
Тайка звонко смеется.
Тянется, проводит ладонью по щеке, приглаживая упругий мох.
— Я знала, что ты появишься…
Осторожно и нежно трогает скулы, как бы убеждаясь, что я настоящий.
Падает, вцепляется в меня крепко-крепко, обнимая.
Упирается холодным носом в загорелую шею.
— Вик, ты… нет слов… я так надеялась…
Она часто-часто вдыхала, отчего концовки слов наполнились легкостью и пробелами, добавив мармеладной сладости азиатскому акценту.
— Как же я счастлива тебя видеть!
Солнце неторопливо перевалилось за полдень и спряталось за слипшимися тучами. Ливень обрушился плотной стеной. Мы бежали по улице босиком, держась за руки. Прыгали по лужам, промокшие насквозь, не в силах сдержать приступы смеха. Бежали по главной улице, рассекающей пополам двухэтажный город от заправки до рынка, пока нас не остановил единственный светофор. От горячего асфальта поднимается щекочущий жар. Дождь испачкал все вокруг, включая двух ликующих дурачков, мутной рябью. Очертания размылись. Автомобили проплывают кораблями, медленно-медленно, моргая фарами. Мир сделался ливнем.
Ангел стоит в водовороте огней и бликов. Оглядывается по сторонам с восторгом ребенка. Мокрую текстуру блузки измазал зеленцой неоновый язык. Помутневшая юбка облепила линию узких бедер. Блестящие капли падают с кончиков волос, заставляя дрожать тонкие плечи.
Встаю вплотную, прижав горячую ладонь к упругой талии. Наблюдаю. Взгляд девушки смущенно падает на мокрый асфальт. Поднимаю милое личико за тонкий подбородок. Зрачки, набухшие до безумия, пульсируют чернотой. Веки подрагивают. Не пойму, эти глаза мокрые от дождя или плачут.
Да, она преобразилась, куда сильнее меня. Помню ее иной, совсем другой: независимой, твердой. От прежнего образа не осталось и следа — смыло блестящими каплями дождя. Сейчас передо мной стоит девушка, невообразимая, красивейшая из всех!
Смотрю и не утолить эту жажду, не хватает дыхания. Сжимаю ангела в согревающем объятии, чувствую пьянящий запах дождя в волосах. Пью соленые капли с мокрых губ — слаще инжира.
* * *
Дом, где живет тайка, находится у подножия горы. Туда ведет дорога, петляющая меж толстых стволов деревьев. Таких массивных и старых, что кора покрылась мхом, а ветви сомкнулись, закрыв небо. Едешь будто по зеленому туннелю. Сижу сзади, задрав голову, любуясь дырявым потолком. Пахнет древесиной и сыростью. Держусь руками за женскую талию, чуть выше бедер. Ее тело дрожит. Едем мы не быстрее тридцати, и все равно складки свинцовой одежды холодят, руки покрылись гусиной кожей.
На блестящем асфальте раскиданы сухие ветки, мокрые от дождя. Яркими пятнами налипли листья. Серая полоса, желто-оранжевая по бокам, обвивает стволы в самую притирку. Обочины просто нет. В нескольких гигантских стволах вырублена выемка, чтобы уместился автомобиль. За очередным таким стволом мы свернули на коричневую тропинку. Колеса окрасились грязью, оставляя за собой чешуйчатый шлейф. Повсюду вокруг блестела пушистая трава.
Пробившись сквозь низкие ряды банановых деревьев, белый мопед подъехал к компактному строению и встал под тряпичным навесом. Тайка заглушила мотор. Я спешился и окинул взглядом небольшую кухню. Здесь на щебеночном полу, помимо мопеда, расположились стол, газовая плита и умывальник. У стены приветственно постукивал холодильник.
Наши вещи, впитавшие литры дождевой воды, уставшие, повисли на бельевой веревке. Стою у раковины с голым торсом. На мне традиционные хлопковые шорты — из ее гардероба; в развороте настолько широкие, что, кажется, сшиты на детеныша слона. Шорты легко подгоняются до нужного размера и закрепляются веревками на талии. Точно в таких же я тренировался в джунглях.
Смотрю в осколок зеркала, бреюсь. Поглядываю через отражение на женские ножки, танцующие у плиты. Невысокое и стройное тело в рубахе на китайский манер, скрепляемой на груди узелками. Рубаха, белая и широкая, свисает прямоугольником до бедер и резко обрывается. Рукава, как два хобота — приходится закатывать.
Тайка ловко орудует ножом, кроша овощи: цак-цак-цак. Нарезанные кусочки летят в разогретый вок. Пш-ш-ш. Подпрыгивают масляные капли. Над плитой поднимается пар и шипение. Воздух наполняется приятными нотками арахиса, имбиря и соевого соуса.
Вид этого милого повара напоминает эскимо. Всегда в ней присутствовала некая чарующая чудаковатость. В тот первый раз, когда мы встретились, она стояла во всем белом, а в руке было мороженое. Круглый мотоциклетный шлем скрывал волосы, делая ее похожую на мальчика. Глядя на непонятного пришельца, я растерялся. Но затем нервозность улетучилась, и появилось доверие. Кроме того, сам-то я был ничем не лучше — бездомный. Наверное, общая ненормальность нас и сблизила.
Тайка встала на носки, балериной потянувшись за специями. Тонкие мускулы икр напряглись. Рубаха поднялась до самых ягодиц, оголив округлые очертания. Я замер, парализованный моментом. Затем подол рубахи упал на прежнее место.
Уточняю по-тайски, неужто хозяйка готовит жареный рис с овощами.
— Не-ет, ты не так произносишь! — расхохоталась девушка, не отрываясь от готовки. — Правильно: «khao phat pak»! А ты, как мокрая индюшка, издаешь бульканье: пак-пак-пак.
— Как слышу, так и произношу! Кто же виноват, что у вас все слова трехбуквенные.
— Сам ты трехбуквенный, Вик! — покачала волосами.
— Я говорю по-тайский так плохо, — подхожу ближе, — потому что меня обучала самая вредная училка!
— Ах так! — взмахнув рукой, она резко повернулась.
Мой взгляд устремился вверх на взлетевший металлический блеск. Нож сделал несколько быстрых оборотов, застыл на секунду под потолком, затем стремительно, как молния, воткнулся в деревянную доску. Цак! Две половинки авокадо закачались, оголив крупное разрезанное семечко.
Мы стояли вплотную. Наши взгляды переплелись в прочный клубок — до давящего ощущения в животе. И так щекотно вдруг стало, что мы без причины по-детски рассмеялись.
Тайка протянула руку, заботливо вытерев пятно мыльной пены с моей щеки.
Затем, почесав нос широким рукавом, радостно произнесла:
— Еда готова.
Лучи солнца пробились сквозь дырявые тучи. Небо кое-где прояснилось, но ватные обрывки облаков зацепились за вершину горы. Яркие блики упали на акварельную растительность. Тени банановых деревьев машут хвостами. Мы кушаем палочками.
Волосы ангела, еще влажные, свисают резиновыми нитями. Стрижка каре визуально удлиняет лебединую шею. Тайка кажется очень юной, хотя она старше меня на пять лет. Действительно, люди в этой части света выглядят молодо, но в данном случае причина в другом — необыкновенная легкость. Боже, как она сияет! Ангельская кожа словно светится изнутри.
— Передай-ка салфетку, — говорю.
Ее рука потянулась вперед, и я обхватил тонкое запястье. Кисть напряглась в попытке ускользнуть, но я удержал. Мне не хотелось отпускать. Я чувствовал как наши ладони тают, сливаясь в общее тепло. Приятное чувство разлилось по предплечью.
Глаза девушки закрылись, бросив длинную тень от ресниц. Затем, взмахом крыльев, ресницы распахнулись. И я увидел тот самый взгляд — ласкающий, женский, материнский. Шелковый взгляд. Пропитанный нежностью кошки и любовью к мужчине, на которого он направлен.
Так мы и сидели, держась за руки и перестав жевать. Во рту слюна обволокла и растворяет комок риса. В этом моменте заключено все, что не выразить словами. Дом, пропитанный запахом дождя. Блики на траве. Тепло ее ладони. Непринужденность. Все такое родное и близкое! Будто сладкий сон, где у меня снова есть семья, жена, дом. Стало ясно, в какую реальность я всегда держал путь.
* * *
Диванчик из лозы еле умещается на маленькой веранде второго этажа. На стене висят черно-белые фотографии — портреты пожилых азиатов. На чайном столике стопки книг.
Книги не навалены в кучу, как в прошлый раз, а стоят колоннами разной высоты. То, как организованы столбики, не выдало никакой последовательности, хотя поначалу показалось, что это Фибоначчи. Подобрав со стола «Искусство любить», лежавшую сама по себе, листаю растрепанные пожелтевшие странички.
Тайка приблизилась с двумя бокалами вина, наполовину красными и округлыми, как беременная газель. Поставила один передо мной и села на диванчик, подобрав под себя ногу. Теперь ее рубаха не свисает, а надулась бумажным фонариком. Тонкие пальцы удерживают хрустальную ножку, побалтывая. В бокале кружится бордовый водоворот.
Я протянул руку, и бокалы звонко встретились. Цам!
Все это время я не сводил с нее взгляда. Черт возьми, эта женщина — самая большая загадка из всех! Сводит с ума. Может, она вовсе не ангел, а колдунья, умеющая превращаться в дождь?
— Это какая-то проверка?
Она промолчала с момент, потупив взгляд.
— Может быть.
Взбалтывает вино.
— Почему мы пьем?
Глаза взлетели на меня.
— А почему нет?
— Ну, я думал, наш девиз: «жизнь — самый сильный наркотик».
— Наркотики, при желании, можно смешивать. А ты задаешь слишком много вопросов.
— Знаешь, когда мы впервые встретились, я думал, что ты сумасшедшая.
— А сейчас?
— Сейчас я сам стал таким.
Она протянула бокал, и стеклышки снова встретились. Дзинь!
Голова кругом.
Собеседница наклоняется в мою сторону:
— Когда мы впервые встретились, у тебя был взгляд смертельно раненного пса. Не знаю как ты вообще выжил.
Откидывается назад и хихикает.
— Ты меня сделала сильным, — говорю.
— А ты меня делаешь уязвимой, — ставит бокал на стол.
Ее улыбка меняется.
— Это какая-то игра? — спрашиваю.
— Ты снова задаешь вопросы.
Делаю терпкий глоток.
— Расскажи о себе, ведь я почти ничего не знаю.
— Тебе по-прежнему, непременно, все хочется знать?
Я ничего не ответил, разрываемый смешанными чувствами. Действительно, знать не хотелось, а лишь любить и безвозмездно делиться. Но, в то же время, я желал эту женщину всю, целиком, вместе с ее таинственным прошлым.
— В тебе всегда жила доброта, — она подобрала бокал со стола. — Правда, ты слишком зациклился на своей драме. Но не только у тебя была трагедия, она есть у каждого, и у меня тоже. Видишь эти фотографии на стене? В шесть лет меня отдали в секцию тренироваться тайскому боксу, это было в Бангкоке.
Она замолчала, рассматривая фотографии, словно видит впервые. Азиаты глядели на нас строго и укоризненно. Будто сами никогда не пробовали вино.
Тут же перед глазами ярко вспыхнул образ маленькой девочки: со стрижкой каре и огромными перчатками на тонких ручках. В сердце что-то дрогнуло.
— Мой отец всегда хотел сына. А я так желала, чтобы он гордился мной. Старалась доказать, что девочка ничем не хуже. Но не так-то просто заполучить любовь отца. Я тренировалась, каждый день, пытаясь оправдать его ожидания. Приходила первая на тренировку, уходила последней. Начала выступать на ринге, появились первые награды. А он, он все равно смотрел не так, не видел во мне равную.
Она прикоснулась губами к тонкому хрусталю, оставив на краю красный след, как от помады.
— Затем все пошло наперекосяк. Тот бой, на арене в Чианг Май, шестнадцатое декабря. Против меня на ринг вышла соперница, невероятно красивая. Весь зал рукоплескал ей, и стало ясно, что она успешнее и сильнее, превосходит меня во всем. Если бы я была такой, отец точно бы меня полюбил. Я заглянула противнице в глаза, и что-то замкнулось внутри. Бой был проигран. В первом же раунде, когда мы сцепились в клинче, меня сокрушил ее удар коленом. Ноги подкосились. Непонятно каким чудом, но я устояла. Наверное, мысль о том, что отец где-то там, смотрит, удерживала обмякшее тело от падения. Я повисла на ниточке, умоляя, чтобы вот-вот прозвучал гонг. Но гонг молчал, вместо него прилетел локоть — темнота, нокдаун. Я провалилась во мрак.
Тайка отодвинула нависшую челку, демонстрируя бровь, от которой тянулся вертикальный шрам. Этого шрама я прежде не замечал.
— Затем у меня был бойфренд. Ты знаешь, как тайские мужчины иногда обращаются с женщинами. А я была слабой, податливой. Старалась быть покорной, а он избивал меня. Каждый день я просыпалась и продолжала быть с ним, ненавидя себя за это. Чувствовала, что я здесь чужая, не принадлежу этому миру. Что-то неистовое пожирало изнутри, я перестала спать — жуткая бессонница. Принимала таблетки. А однажды выпила все разом, весь бутылек.
Она опустошила бокал и подняла со стола мой.
Затем взмахнула куда-то на север.
— Я оказалась в том монастыре, неподалеку отсюда. Очень спокойный монастырь: вокруг виноградники, холмы, речка, вдоль которой поднимаются кельи на худых бамбуковых ножках — напоминают слонов с картины Дали. Целыми днями медитировала. Однажды мимо проходил странствующий монах. Не знаю почему, но я последовала за ним. Стала его ученицей, возобновила тренировки. Но больше никогда не выходила на ринг. Сейчас я понимаю — нас свела та же сила, что организовала мою встречу с тобой.
Поставив на место недопитый бокал, азиатка взяла мою ладонь.
— С тех пор, как я встретила тебя, все поменялось… Пришло освобождение, больше не приходится бороться и что-либо доказывать. Я кое-что поняла про отношения — это крылья. Когда тебя подкидывает в воздух, и ты расправляешь их. Крылья, которые всегда были. Но я в них не верила, и все вокруг, даже собственный отец, не верили. А ты, оказывается, умеешь летать.
Она потянула меня за руку, поднявшись. Я последовал за ней.
Мы зашли в темную комнату — келья, в которой хватало места лишь на матрас и на то, чтобы подступиться к нему с одного края. Девушка встала на фоне решетчатого окна, из которого вяло сочились бледные лучи. Я почувствовал, как быстро мои глаза адаптировались к темноте и отчетливо различают предметы.
Приблизившись сзади, вплотную, я обвил рукой ее талию. Положил ладонь на упругий живот, касаюсь горячими губами основания сахарной шеи. Она трется виском о мою щеку. Запах волос и ванили. Дыхание разгоняется.
Некая сила, крепко ухватив за предплечье, дернула вверх — оторвала от пола. Диафрагму сжало. Через секунду я уже лежал на матрасе, пытаясь снова дышать, но получилось не сразу.
Тайка сидела сверху, ее прическа растрепалась. Широкая рубаха расстегнулась и сползла с левого плеча, оголив небольшую грудь, на которую лег решетчатый узор. Темный заостренный сосок поднимался вверх-вниз от учащенного дыхания.
Она наклонилась и поцеловала меня.
— Эта наша последняя ночь.
Цепенею.
— Ты знаешь, — шепчет на ухо, — это только начало пути.
— Нет, ты не понимаешь, — говорю, — ты и я, этот дом, это и есть мечта!
— Иногда нужно отдалиться от мечты, чтобы приблизиться к ней.
Молчу.
— Вик, ты должен помнить, что нет неправильного выбора. В нужное время ты придешь туда, куда всегда шел. Это неизбежно.
Тишина.
Слышно лишь наше совместное дыхание.
В глухоте ночи, где-то очень далеко, в гуще деревьев на вершине горы, послышался затяжной скулящий вой.
— Кру…
— А?
— Мне страшно.
Той ночью я видел сон, где играл с собакой. Собака была добрая и светлая, как лабрадор. Делая широкий взмах, рука бросала мячик, так далеко, насколько можно закинуть. Мячик летел по дуге, ударялся о землю и продолжал скакать по траве. Быстро и весело катился, как колобок.
А я бежал следом, очень быстро, туда, неизвестно куда, за мячиком, прыгая по траве и кочкам. Несся с высунутым языком. Уши гнулись в потоке ветра. Из-под лап вылетали вырванные клочки травы. Ничего не было нужно — только радостно бежать.
Когда я нагонял мячик, еще скачущий, то с хрипом вгрызался. И, беспокойно дыша, возвращался, капая слюнями. Довольный, мол, смотрите: «У меня мячик во рту!».
Махал хвостом как бешеный. И это был хвост, дополняющий меня. Счастье струилось и распирало. Хотелось пометить все деревья вокруг.
Гляжу на мячик добрыми глазами. На языке слюни. Машу хвостом. Таким родным хвостом…
Высшее проявление Любви заключается в том, чтобы предоставить человеку свободу — быть собой и двигаться собственным путем. Так говорит Кру.