В городе, где за «горячую собаку» дерутся с голубями вОроны, где воробьёв не замечают ни псы, ни голуби и ни ворОны, где монументами вздымаются не фараоны, а их детали, — гениталии: бетонный столб — четыре стОроны… Где есть река, пространство на две сторонЫ разбившая, и серая, как сер бетон, которым даже небо выложено тут под тон томящихся по серому же зданий… Где слёзы, как река, мутны и, как вода, пресны, и где они не льются, — выделяются, не вылившись в рыдание… В престольном городе, — огалстученном, зажилеченном, — где мужики, залапив сиську бляди, ликуют, будто это купол Капитолия… Где ради того, чтоб возбудить её в кровати, а также чтобы сэкономить деньги, кстати, советник проститутке приплатил из «ЗАСЕКРЕЧЕНО» — и сразу возбудил скандал в печати… Вот в этом городе стою и изумляюсь: А как он выстоял? И как — они? И что хотя бы в эти дни даёт им силу пересилить собственную душу, когда она — наперекор расписанному графику — выбрасывает их нечаянной волной на сушу, открытую Колумбом детства, где жирафики, гоняют «рафики», не создавая трафики и объезжая завялявшуюся грушу; на сушу, где сказка не считается ни чушью, ни даже проявленьем простодушья, — она является воспоминаньем; где удушья не существует; где понятье «ожирение» не может ни глаголом быть, ни существительным: оно — не представимое явление, ни в точности, ни приблизительно… Как содержание сказуемого «ждать» и подлежащих «полу-человек» и «полу-блядь». Чему, кому приcтало приписать неотвратимость трезвости и бдения; открытие материка, а в нём гостиничного номера с советником, кому теперь уж по миру пойти осталось, материться в адрес проститутки, продавшей «ЗАСЕКРЕЧЕНО» охотникам за «уткой»; кому теперь уже висеть в петле пристало больше, чем носиться на метле с продажной ведьмой. Хоть она и продала всего лишь «утку», — не его: ему дала по чести. Как условились. Пыхтела — и, допыхтев, уставшей уткой улетела… Чему, кому обязан этот город архи-имперскою архитектурой, своей незрячей правосудья архи-дурой, своей совой, не зрячей ночью, но очи пялящей многозначительно, и прочей своею фауной и флорой, всею совокупностью, горизонтально-вертикальной вседоступностью, своей от всякой грусти отчуждённостью, и… вашею со всем совокуплённостью? Совсем уродливая шлюха, привыкшая к простою, благодарит вас за прокат не позою простою, а тем, что напролёт всю ночь, — осиновым листом (точь-в-точь) дрожит под вами, и не прочь — вплоть до того, чтоб — растолочь вам предоставить плоть… Помочь сама вам хочет: вам невмочь. И, растолчённый, вы бежите прочь… Отсюда — прочь и далеко и быстро убежать и мне вдоль по течению реки отчаянья — туда, вовне… И забетоненные эти ненавидеть небеса… Мне не под ними закрывать в конце пути мои глаза… Не в этом городе, в котором даже кирпичи молят прохожего: «Толчи, толчи меня, толчи!» Отсюда прочь! Отсюда вон! От этих кирпичей, бетона, облизанных как лижут зад, как люлизали фараона! Из этой душной и бездушной самодовольно вольной зоны, «империи не-зла…», не помнящей цепного звона, и «…не-насилья» — если нет в насилии… резона. Туда, где — лев крылатый, боги, головы дракона и — всё, чего не видит глаз, пристало к каменным фронтонам… Или туда, где видеть нечего; где степи, не оскорблённые концом, бетоном, звоном цепи, где — ничего; а значит, нет ни рубежа и ни мишени, где с каждым шагом в даль твоё приходит уменьшенье, а с каждым взглядом в широту — его бескрайнее суженье. И где в конце концов взметаешь к облакам глаза из зависти бездумным воробьям.

Ах, с умиротворённою душой потягивать, потягиваясь, жидкий чай, ублажая нёбо, умывать — руками дня захватанные — руки ушедшим на покой Пилатом, в кресле, завещанном распропропрекрасной пра — родительницей, с Прустом на коленях — том в твёрдом переплёте — томный взгляд переводить за переплёт окна, где полдень столь медлителен, сколь мысль об избавленье, где снег в своём паденье несвободен, как фразы на страницах, шелестящих в такт чьим-то наверху шагам, в опочивальне, — ни смиренья нет, ни решительности в них, ни от тебя они не поспешают, ни к тебе, и не выдают ни страсти, ни презренья. Так и сидеть в ловушке тишины искусственной, — и всё, и думать, разве, о том зерО, чем оказалась жизнь, удавшаяся, впрочем, все уловки ума пустить на то, чтоб заглушить раскаянье и боль, воображая, что ты спасён.

Алексею Соболеву Мы жили в доме — угол W и Белмонт; тарабанил день — трень-брень — свой марш, покуда весь не вышел, и если оставалась тень ещё в дому, то потому, что даже она не стоила и мимоходной кражи… Или она хотела одного поэта удивить, и если взгляд его влажнел, и если слеза выкатывалась из-под век, он бормотал: «дерьмо…», сей человек. Был справа парк с дежурными своими голубями и изваяньем Данте. Скульптор исхаркался там кровью днями. Ежедневный харк… Но что ни ночь — он становился жертвой различных воплощений Алигьери. Пока, пока — при вспышках трубок с крэком, — гробовых — у изголовья мёртвого — вигилий, — не приезжала скорая; Вергилий его сопровождал в девятый круг. Хозяин бормотал: всё хорошо, что хорошо кончается, каюк.

В Новом Свете привычки старые сторожат они. Элементарные. Но даже привычка к чёрной рясе ограждает монаха от граждан. От массы. Цена изоляции — видимость, броскость. Неуменье вписаться в пространство, в плоскость разглаженных форм, удлиняет минуту за счёт одиночества. Но с ним — как с хомутом. Под ним тяжело. Под всяким прессом презираешь предмет, обладающий весом. В руках старика из Старого Света, музыканта в костюме серого цвета, как складки прибоя, аккордеон зевает на пристани — и складкам его в унисон разгладились волны внизу, как разгаданный сон. Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён. Хмельными глазами он ищет черту, за которой вода разглажена в небе, которое тут, как везде и всегда, похоже — с каким бы пространством ни спарить его — на себя самого. Его неуменье меняться ввергает в печаль. У того, кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза, пока не забудут привычку слезиться глаза… А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица — чёрточкой чёрной на чистом холсте — для глаз, не способных слезиться; для глаз же, готовых не только ко зренью, — черта, за которою боль переходит в паренье — и не важно уже ни черта. Не вaжно, что некому высказать боль: так приходит пора для пера. Ненaсытный в надеждах уходит Иов. И приходят дзен-мастера. По привычке на пристани бруклинской каждые сутки старик напевает простую мелодию о проститутке, мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки. Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой. Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски! Опять про печаль, про войну, про лагерь! — и удаляются к пляжу. — Видно, тяжко жилось бедолаге в привычном ему антураже!» И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло: «Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!» А старик всё хмелеет от собственных чувств. Темнеет. Уходит день. Прибой переходит разглаженно в грусть. Как мысль переходит в дзен.

Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, — что ни лето — от избытка ли времени, света — точно гномы, гомонят на своих площадях и смакуют детали, вне себя от венозной вуали листьев, от виноградинок града и — ах! — анатомии грусти-печали. Всё становится зримым, а значит несносным для их туповатых, но хрупких мозгов. Вечерами на гриле пузырится кровь — мясо под разговоры о каком-нибудь (лучше общественном) деле, их супруги своё отвращение еле — еле прячут, усердно-невинные взоры адресуя прохожим. — Поводят плечом и вздыхают. Ты спрашиваешь: «О чём?» Но такие вопросы здесь не в ходу, в их краях лучше вовсе не спрашивать, страх одиночества, боли ими правит. Не брезгуй, хлебни их неволи, бормоча вслед за ними пустые мольбы… Пред тобою — рабы вожделенья. В интимном ощущении святости склонные к гимнам, сочинённым во славу их пяди, их земли, — государства, где самые мудрые — бляди. Легче, легче. И помни: работа души им смешна, они сыты баландой лжи и зависти, так что своё проноси контрабандой. Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. — Им руины любезны и родственны. Так как убоги. Для зевоты и шутки циничной они разевают рты. Чистый голос им чужд, но истерия орды умиляет до слёз. Сантимент и жестокость. Словесный понос при отсутствии дела. Их поэзия осоловела, точно взгляд наркомана… Улыбайся. И как бы ужимки их странно не смотрелись — пребудь равнодушным, валяй дурака, что угодно, но хвостиком не виляй. Ты найдёшь это место печальным, оно — на Земле, где на том и стоят, что сидят на игле. Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить, раз в году им на несколько дней удается убыть. — Экономя копейку, они, как умеют, тоску заглушают в своём, извини, отпуску. А пресытясь, воротят оглобли… Ты хочешь совета? Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света. Если ж ты на пути в их края, то не следует, мой дорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.

Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазами англо-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни, с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит: «А знаете ли вы, что я однажды располагал одною… Я в виду имею жизнь…» Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданий опрятненько расставленных по полкам мастеров — на собственной фамилии (но ненадолго) задержались. Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу — и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза. «Любимая, — он обращается потом к супруге, — нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго) в гостиной этой следует пребыть». И, обозначенная в качестве любимой, онa из комнаты гостиной удалилась с неявно выраженным упоеньем на лице, — что суждено ей стать вдовой поэта. Отсутствующе он следит потом за тем как хлопья снежные кружатся за окном — и полу-улыбается какой-то скрытой мысли. Не позволяя ей открытой стать, он предложил: «Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется… А что — недурно, правда ведь? Как видите, я — старый рифмоплёт.» И капля зелья терпкого осела на его сухих губах, которые — из воздержания от всякой посторонней плоти — уже забыли как это случается, что впитыванье влаги получается. «Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. — Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…» И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил. «Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизни как лечился бы в постели. Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-еле порядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин, страдающий хроническою жаждой ласки, но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки, которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом, когда при скачке речь заходила о препятствии крутом. И соответственно в психушку я потом попал, в Палату Номер Шесть… Где избавление игла сулила каждый день принесть. Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё, я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него. Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом. И с той поры почти что каждое моё словцо в восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал. Ад — это жить без страсти, это — ежели ты стал устройством этаким, способным только к описанию. Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая, тебе не любая и гадкая, но хваткая, пытается тебе подсунуть взятку. И — отступать покамест не сгниешь украдкой в сети замысловатой паутины из своих же слов, которые, бездушные, напоминают племена, лишённые иного дела, кроме как война, но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов… И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…» «Итак, — продолжил он, — вот в этом свете вы и должны воспринимать мои ответы, хотя они покажутся банальными. Я равнодушен ко всему батальному. Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку, без толка всякого плывущему в протоке захламленном, лишённому желанья представать пред публикой. Прошёл угар блистать… Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя, который, старцем став, молчать не стал, — продолжил ратовать. Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия… Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора, я никакого не предпринял бы усилия пространство это пересечь. Какая б ни была пора…» Семи десятков с половиной лет поэт ещё одну берёт и — отправляет в рот… И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, — во всё, что не присутствует, чего в природе нет. В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение. В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.

Я в двух империях жила. То — два лица, одна монета. Не золотой монета та была. И не серебряной. Примета не в лицах двух, а в двух руках, не знающих объятий. В отличие от рук у Шивы, Богобляди.