Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла. Буду жить как положится. Никак не положится, — вновь коромысло разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости. В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту. Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла, словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть. Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе. Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже как обречь её на непорочность и пасть на колени, угодив притяженья земного закону, а не моленью. За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом, мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло. Не обидно и то, что нигде не нашёл — и уже не найти ни души — чтобы с ней затеряться в бесцельном пути. Вспоминается только картина бескрайнего поля и языческий хор журавлей, голосящих о воле над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль, где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал. Я вскричал от прозренья: любое движение — прочь, а любое прибытье — убытья мечтой занемочь. И — сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, — мне до отчего дома себя удалось доволочь… А поднявшись с колен, я забыл и простые слова, превратившись в поэта, постигшего суть мастерства в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов, растворившихся в нём, как на площади — шайка воров. Я вернулся давно. У окна восседаю — невесел и сед. Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед. Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой, обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.

Смыслом слово не светит. Дребезг. Фразу знобит. Всё, что разум приметит, — сердце не сохранит. Пусто сердце. Белея наготой, в темноте станешь, тупо глазея, как бесчинствуют те. Если заживо губят, смерть — желанная весть. Он один приголубит — но оставит, как есть. Из строки вырвать слово — как из рыбы плавник. В покаянь? основа — грех, что в душу проник. Тот и этот склонится, проводив Его в путь, ты запомни их лица, но бесстрастной пребудь. Как пойдёшь из Магдалы, всякий ухарь за твой расфуфыренный, шалый вид отдаст золотой. Подмигнёт ли отпетый бабник (дома жена) и поманит монетой, — ты пошлёшь его на. Камень старая дева для тебя припасла. Сколь мертво её чрево, столь душа её зла. Абимелех [1] твой хворый поднесёт им гвоздей для креста их позора и утраты твоей. Ни открытость к потере, ни свободу дышать, в трезвый выбор не веря, он не в силах прощать. Тс-с, Мария, ни всхлипа. Боль нас освободит. Кроны летняя кипа помнит, что облетит. Сядешь в чёрных одеждах, Магдалина, своих, — среди дней безутешных Назаретский Жених, Магдалина, предстанет, и явившись едва — Он к любви нас притянет и к созвучью слова. Смыслом слово проступит, когда всех супротив пред тобой Он потупит взгляд, слезу обронив.

Слишком долго! Короче, короче давай, не дли. Вроде крика чайки, крика её вдали. Ту сермяжную правду, что в гору, в гору, в пыли, тащит задницу, — в задницу и пошли. Ту сермягу, что в гору, с крестом, в пыли, нерадивым шагом, шагом, подмётки стоптав… Мели раболепное что-нибудь, кланяйся господам земли. Не водись с делягами: все они там врали. Пусть рядят и судят, рядят и судят. Ей-ей, лучше быть одному, одному, чем пасти свиней иль, скосив глаза, глаза с высоты своей, с высоты распятья услышать: «Распни, убей!» Лучше cкука, чем дрожь или смерть. Глупей быть трагической ложью, чем просто никем. Ничей. Для Того, Кто «Мой!» шипит, не зная что из очей вдруг пролил?сь, — и нет её горячей. Будь уж лучше как пращур, пращур Твой Авраам, что во гневе сына волок: «Предам, как ягнёнка его огню, мол, я предан Тебе…» — а там сын, глядишь, убёг под шумок, и — никто за ним по пятам.

На Рождество мир посторонний весь составлен из полярных отстояний. Как если б грунт под красками исчез, оставив на холсте лишь боль. Или сплошное ликованье. И привкус — то горчит во рту, а то всё сластит рот. И запах — то далёкий, то наоборот. И напролёт на Рождество одни рыдают, а другие нет — хохочут. Все, как псы, слепы на третий цвет.

За городской чертой, в кофейне мексиканской, никто не думает горланить, гимны распевать. Под тихий перезвон стаканов с не-шампанским тут вспоминают тихо что приятно вспоминать. Но в каждой позе замкнуто какое-то пространство. И каждый, как овца на пастбище, — с собой наедине. Блаженство на лице у каждого. Блаженство транса. И ни один из них не восклицает: «Истина в вине!»

В такую ночь никто не замечает как неустойчив снов узор. Как мысль густеет постепенно и твердеет. Как голоса — внутри, снаружи ли — сливаются в единый хор. И как надежды и иллюзии редеют. И как сквозь дымку — деревом без кроны — проступает сама реальность. Память вместе с дымкой отступает. В такую ночь приходит пониманье, что начинанью суждено остаться начинаньем и что судьбы не надо верить обещаньям.

В конце моей же улицы, в одном из зданий, В окне, пульсирующем светом ёлки новогодней, мужчину вижу. И камин. Огня его мерцанье. Её ещё. Жену… Вино не сделало её свободней. В глазах её — подобострастье. Не любовь. В рождественскую эту ночь у них — по прежней паре глаз. Один — для правды, а другой — для лживых фраз. Христос родился, но они не понимают вновь — погас светильник жизни в них иль не погас.

Рождественская ночь застала всех врасплох, кa? некогда застала жизнь. Зачем — неясно. Звезда зажглась неровным светом. А потом был вздох. Ещё потом она погасла. Между двумя скалистыми холмами блестел когда-то ручеёк. Он убывает. Дитя моё, что не даёт рожденья — убивает.

За эту ночь рождественскую снег не выпал. И белизна его не приглушила боли, всхлипов. Ничто с небес не опустилось для покрытия вины. Один лишь Авель, как послышалось, вымаливал прощенье за брата Каина у Бога. Или он к отмщенью призвал Его в такую ночь — без белизны? Когда казавшееся сложным банальнейшее из значений вдруг выказало. Как — окно с неоновым свеченьем.

Ещё послышалось — младенец белоснежный плакал в эту ночь Под чёрным небом с вытканной на нём единственной звездой — Той самою, что Времени не тратит моль. И в дважды мною проклятом уменьи смотреть на всё вторичным зреньем Я разглядела, что вдали зияет боль. Она помочь сумела мне в воспоминаньи моих истраченных переживаний. Она навеяла, что тьма чистейшая и есть чистейший свет. А я в ответ вскричала «Прочь от этой истины беги, Мария! И плодись!» Поскольку истины любые к воображённой лжи свелись.

В ту ночь я убежала далеко. Насколько было мочи. А небосвод висел невысоко. Тяжелый очень. Я убежала из ночной кофейни, в которой голубь отдыхал картонноликий и — дама средних лет, что источала запах кинамона и гвоздики. Она не видела лица супруга, его поглаживая правою рукой. Потом он повернулся — и любовь её прошла: сняло рукой. А я, не поборов себя, безадресным бежала бегом в ту ночь, не знающую белизны, не знающую снега.

Между двумя скалистыми холмами бежал когда-то узкий ручеёк. Он убывает. Дитя моё, что не даёт рожденья, убивает. У ручейка старик сидел. Печалился о юности прожжённой. Что ложь такое есть? Не лик ли истины воображённой?

А чем истории хвалиться?! Пустою чередой событий, имён и дат, уменьем длиться и помнить судьбы тех и лица, кого в свою взяла обитель. Ещё хвалиться может ритмом, лишённой смысла, то есть рифмы. Бессмысленными мятежами. И ненадёжными щитами. И между веками веками непросыхавшими слезами. И Избавителями теми, которые на вид без тени сомненья или сожаленья — по сути дела же — в смущеньи предоставляли избавленье толпе, просившей не прощенья и не спасенья во Христе, а смерти на Его кресте.