Иниго Дойл знал солоноватые воды, песчаные и устричные отмели Чесапика лучше, чем что-либо в этом мире. Ему были знакомы потайные мелководья, бухты, безветренные лагуны, где можно было найти скопления самых больших и сочных устриц; некоторые из них были такими же длинными и толстыми, как початки кукурузы. В то напряженное десятилетие, предшествовавшее Революции, в Чесапикском заливе орудовал пестрый устричный флот примерно из четырехсот судов, управляемых неграмотными ловцами, очень похожими на Иниго Дойла. Часто конфликты из-за самых больших и вкусных устриц напоминали войну. Один ловец застолбит места, а другой тайно обчистит их под покровом ночи. Грабеж и убийство были совершенно обычными методами решения таких споров. Иниго Дойл, который унаследовал некоторую жесткость от своего прапрадеда, пресловутого пирата Финстера Дойла, выходил победителем из множества боев. Он был замечательным ловцом устриц, но не очень хорошим продавцом. Ловцы похуже часто обходили Иниго на оптовых рынках Порт-Тобакко, на выгрузке у Тейлора и в порту Оксфорда, где им удавалось продать плохих устриц по очень высоким ценам.

Но дело было не только в этом: прижиться в этих местах Иниго мешала религия. Оптовые торговцы, люди, имеющие влияние и твердые убеждения, были либо приверженцами высокой Церкви, либо ортодоксальными пресвитерианцами. Присущие их кругу предрассудки касались, с одной стороны, квакеров и атеистов, а с другой – католиков, к которым принадлежал Иниго. Одни считали покупку устриц у католика просто ересью, для других это было равносильно участию в папистском заговоре, имеющем целью навязать колониям тягостное ярмо Рима.

Иниго слышал много таких разговоров в тавернах и других местах скопления народа и никогда не сносил это с легкостью. Однажды он напал на пресвитерианского священника, который вел проповедь, сильно сдобренную антикатолическими речами. Священник вещал на устричной пристани в Онанкоке, стоя на бочке соленой трески. Иниго скинул беспокойного клирика с бочки хорошо нацеленным ударом багра, тем же багром дал отпор разъяренной толпе и в последний момент прыгнул на зерновую баржу, отходившую от пристани. Попутный ветер помог ему избежать неприятностей, но такие случаи, как этот, привели к тому, что никто на всем побережье Виргинии не хотел иметь дело с Иниго Дойлом и его устрицами. В конце концов ему пришлось перебраться в далекие незнакомые воды в поисках оптовых торговцев, которые согласились бы брать его улов.

Однажды, бурным февральским днем, в руки Иниго попала отпечатанная листовка: какой-то сквайр из Виргинии предлагал весьма разумные три шиллинга за бушель «отличных столовых устриц» у пристани, примыкающей к его поместью, в нескольких лигах вверх по реке Потомак. Там сквайр владел небольшим предприятием, где моллюсков консервировали с солью и индейскими травами, обкладывали льдом и отправляли в дубовых бочках по водам Атлантики в Англию. Иниго ненавидел эту особую породу людей – проклятых высокомерных провинциальных джентльменов, живущих как лорды на горбу тысяч порабощенных негров, – но у него не было выбора. Еще неделя, и его улов, лучший за всю жизнь, начнет вонять.

Он погрузил устрицы, собрал свою команду, состоявшую из индейцев-паманки и пары беглых рабов, подготовил сорокафутовый шлюп «Дерзкий» к отплытию и в сумерках по штормовым волнам пересек залив. Весь остаток ночи он сражался с сильным течением реки Потомак и ранним утром добрался до земли сквайра. На гребне холма стоял величественный белый дом, смотрящий окнами на широкую бурую реку. Дом был украшен стройным рядом квадратных колонн, а крышу венчал блестящий медный флюгер. Иниго Дойл почувствовал в воздухе непривычный для этого времени года аромат роз и апельсиновых деревьев, смешанный с совсем не романтичной вонью лошадиного навоза и серы из коксовых печей.

Внизу холма, вдоль насыпи, тянулись прочные деревянные постройки, служившие для некоторых срочных работ: в одном низком сарае под крышей был развешен табак, в другом на сетях сушилась конопля. Одни рабы грузили огромные бочки мягкой озимой пшеницы в крытые тележки для переправки в Пенсильванию, другие выносили десятипенсовые бочонки черной патоки и рома с баржи, чьи обросшие ракушками борта свидетельствовали о долгом плавании.

Иниго пришвартовался к ближайшему причалу, выпрыгнул из шлюпа и подошел к управляющему, высокомерно взиравшему на окружающих, в напудренном парике и ярко-красном сюртуке. В руке он держал трость с медным набалдашником. Дойл протянул ему листовку и махнул в сторону своего шлюпа с горами блестящих грубых раковин.

– Я пришел продать устриц, – сказал Иниго. – Три шиллинга за бушель. Как написано вот здесь.

Управляющий подошел к краю причала, ткнул тростью в прекрасных устриц Иниго, принюхался к ним, снова принюхался, жестом подозвал раба, тот схватил одну и раскрыл. Управляющий прищурил поросячий глаз, пристально рассмотрел мякоть, словно был большим знатоком, и помотал головой.

– Полпенни за бушель, – сказал он. – Тебе еще повезло – эти чертовы моллюски вот-вот стухнут.

– Ты проклятый лгун, – сказал Иниго сквозь зубы, – да еще и мошенник. Я скорее продам душу дьяволу, чем отдам своих устриц за полпенни, да еще такому подлецу.

Услышав это, управляющий покраснел и поднял трость, собираясь ударить Иниго по плечу, но ловец оказался быстрее. Он выхватил ее и отшвырнул в сторону, а потом сильно ударил управляющего кулаком по лицу. Тот упал на землю. Из сараев с табаком выбежали рабы с довольными улыбками на темных лицах и стали смотреть на драку.

– Приведи сюда хозяина, – закричал Иниго, – я и его завалю!

Управляющий отряхнул руки и колени, вытер кровь под носом и побежал по холму к большому дому.

– Хозяину не понравится то, что вы сделали, – сказал Иниго один из рабов. – Да, хозяину это совсем не понравится. – Он дико завращал глазами. – У вас будут неприятности, мистер.

– Это мы еще посмотрим, – сказал Иниго, сел на балку и стал ждать.

Через несколько минут управляющий вернулся, ведя за собой наемных слуг с заряженными мушкетами в руках. Впереди шел владелец, высокий мускулистый человек без парика, с рябым от оспин лицом. Его длинные седеющие волосы были собраны сзади простой черной ленточкой. На нем был дорогой, украшенный золотой вышивкой жилет и безукоризненная белая льняная сорочка, с манишки спускались волны белых кружев, а в начищенных до блеска черных офицерских сапогах отражалось зимнее солнце. Вооруженные слуги и управляющий остановились у причала, а сквайр прошел к Иниго Дойлу.

– Я здесь хозяин, – сказал он строгим голосом; тон его голоса и манеры показывали, что он привык командовать. – Ты ударил моего управляющего, нанес ему телесное повреждение, теперь ты за это ответишь.

– Пошел к дьяволу, – спокойно сказал Иниго Дойл. Он знал, что эти виргинские плантаторы, несмотря на свирепый вид, мягкие и слабые. Сквайр отошел немного назад, снял дорогой жилет и кружевную сорочку, выпрямился, голый до пояса, на холодном ветру, и Иниго взяли сомнения. Удлиненная нижняя часть лица и тяжелые последствия оспы на лице делали наружность землевладельца неприятной, его голубые глаза были острыми и проницательными, а мышцы на руках внушительными. Иниго чуть было не отступил, но было уже слишком поздно. Он поднялся с балки и сжал кулаки.

– Твой управляющий – негодяй и мошенник, – сказал он, размахивая листовкой. – И ты такой же, я ручаюсь! В листовке говорится: три шиллинга за бушель, а он говорит – полпенни. И я повторю: пошел к дьяволу. Мои устрицы – лучшие во всем чертовом Чесапике!

Сквайр заколебался, посмотрел на кучи устриц в шлюпе Иниго.

– Хорошо, дай мне одну попробовать, – сказал он.

Иниго кивнул, его подручный, индеец-паманки по имени Амоки, кинул сквайру самую большую устрицу, какую смог найти. Сквайр подпрыгнул, схватил ее, с треском раскрыл. Тут же поднес устрицу к ноздрям, вдохнул запах, затем проглотил ее целиком, после чего вытер рот надушенным платком, вытащенным из потайного кармана брюк, и кивнул.

– В самом деле вкусно, – сказал он. – Но мы еще успеем поговорить о делах, а сначала ты должен ответить за нанесенное оскорбление.

Он выбросил вперед длинную руку: тяжелый удар опустился на челюсть Иниго и сшиб его с ног на деревянный настил.

За то время, которое понадобилось Иниго, чтобы вытрясти звезды из глаз и снова подняться, сквайр принял боевую стойку: кулаки сжаты, ноги на ширине плеч. Иниго попробовал кинуться на него, но опять оказался на земле. В третий раз все было так же. Ему с трудом удалось встать с досок, окровавленному и избитому, под настороженным взглядом своей команды. Разочарование в их глазах было для него больнее, чем любой из полученных ударов. Чтобы не уронить себя в глазах людей, он попытался напасть снова, но на этот раз сквайр поднял его в воздух и швырнул в мутную холодную реку. Иниго вынырнул, отплевываясь.

– Я сброшу своих устриц в канал, – закричал он. – Но тебе, грязный обманщик, они не достанутся!

Дойл отдал приказ на языке индейцев-паманки, но сквайр на том же языке отменил его. Индейцы подняли весла, но ничего не сделали. Потом сквайр закинул голову и расхохотался. Рокочущий звук разнесся по реке, рабы подхватили его, и воздух надолго наполнился смехом.

– Разве можно называть грязным обманщиком того, кто платит пять шиллингов за бушель отличных устриц? – спросил сквайр.

Иниго недоверчиво заморгал.

– П-пять шиллингов? – переспросил он, стуча зубами.

– Да, и они того заслуживают, – сказал сквайр. – Вкуснейшие моллюски из тех, что я когда-либо ел, все без исключения. Это битье, мой мальчик, было для того, чтобы научить тебя не поднимать руку на моего управляющего.

Потом он наклонился, вытащил Иниго Дойла из воды, распорядился, чтобы его завернули в индейское одеяло, и повел по дороге к большому белому дому. Они прошли вдоль галереи, через боковую дверь в рабочий кабинет сквайра. Это была простая квадратная комната, проще, чем ожидал увидеть Иниго в таком величественном доме, но в ней было столько книг, сколько он в жизни не видел. В углу стоял письменный стол, заваленный бумагами и чернильницами. На стенах висели прибитые гвоздями карты, потрепанные на сгибах от постоянного использования. Сквайр подошел к столу, быстро составил какой-то короткий документ, приложил к нему красную восковую печать с тремя звездами и тремя полосками и поставил большую витиеватую подпись.

– Этот договор делает меня единственным поставщиком твоих устриц в колонии и в Англию, – сказал он. – Я согласен платить четыре или пять шиллингов за бушель, в зависимости от размера, а ты согласен поставлять их мне, и только мне. Эта договоренность согласуется с твоими желаниями?

Дойл внимательно изучил документ, хотя ему основательно мешал опухший, подбитый сквайром глаз. Потом он поднял голову и здоровым глазом увидел, что сквайр пристально смотрит на него. Что-то шевельнулось в его душе. Вот человек, которьщ никогда не лжет, даже ему, Дойлу, а на честность нужно ответить честностью, иначе миром будут править мошенники и жулики.

– Возможно, ты захочешь разорвать эту бумагу и в свою очередь послать меня к дьяволу, – тихо произнес он, – после того, что я тебе скажу.

Сквайр не ответил.

Иниго глубоко вздохнул и попытался расправить плечи, невзирая на боль.

– Я – католик, – объявил он. – Ты поступил порядочно с моими устрицами, и ты первый человек, взявший верх над Иниго Дойлом в драке, поэтому я тебе это говорю.

Сквайр задумчиво кивнул. Он вертел в руках прибор для чтения, при помощи которого буквы на странице становились больше обычного размера.

– Даже если бы ты был самим викарием Рима, я бы все равно купил у тебя устриц, – сказал он. – Католик ты или протестант, устрицам на это наплевать, как и великому Иегове, если хочешь. Так что – по рукам.

Иниго Дойл пожал руку сквайра, взял контракт, положил его в сумку и, выйдя из дома, пошел по тропинке к бурой реке. В кожаном кошельке у пояса прекрасной музыкой звенели золотые монеты.

Через несколько лет, когда колонии решили отколоться от Англии и наступила ужасная пора войн, большинство лодочников Чесапика остались преданными короне и королю Георгу. Сам Иниго Дойл не имел ничего против короля, ему было также наплевать на повстанцев, которых вела, как говорили, кучка аристократов-рабовладельцев из Виргинии и самоуверенные бостонские торговцы, заинтересованные только в том, чтобы набить карманы. Но вскоре он узнал, что предводителем восставших был тот самый сквайр с оспинами на лице, который заключил с ним договор на покупку устриц.

– Они победят, помяните мое слово, – однажды сказал он слоняющимся без дела лодочникам в таверне у залива, где они пережидали шторм. Несмотря на то, что повстанцы уже отдали и Нью-Йорк, и Бостон, и Чарлстон британским солдатам в алых мундирах.

Ловцы относились к подобным заявлениям скептически, но охотно спорили на этот счет.

– Почему ты так уверен в этом? – спросил один из них.

– Потому что я хорошо знаком с их предводителем, этим генералом Вашингтоном, – сказал Иниго. – Проглатывая устрицу, он может отличить плохую от хорошей, и он – единственный человек, который в честной драке взял верх над Иниго Дойлом. Если он может победить Дойла, он победит и самого короля.

Лодочники посмеялись и перечислили кучу причин, почему повстанцев уже можно считать побежденными, но Иниго Дойла не убедила ни одна. А на следующий день он повел свой шлюп к Делавэру через морскую блокаду у мыса Чарльза, чтобы присоединиться к армии повстанцев, лагерь которых располагался в Филадельфии.

 

1

Пожарный инспектор округа Вассатиг прибыл из Виккомака на красном «хёндае» с синей сиреной, мигавшей без звука, чтобы показать, что он по официальному делу, но особой спешки нет. Он развернул «хёндай», вышел из машины, обутый в термостойкие ботинки на толстой подошве, и примерно час простоял на краю обожженных ракушек под окном Дойла. Он пристально разглядывал обгоревший бак для мусора и треугольник, которым огонь небрежно отметил стену старого ресторана. Кровельная дранка обуглилась и прогорела в нескольких местах, выставив напоказ почерневшие балки и голые трубы. Вокруг оконной рамы, где была комната Дойла, красовался черный овал. У пожарного инспектора были широкая грудь, темные волосы, аккуратные седые усы и костюм из «Джей Си Пенни». В руке он держал маленький диктофон, куда время от времени нашептывал непонятные комментарии.

Дойл нетерпеливо наблюдал за ним, сунув руки в карманы старой, затвердевшей от пятен краски армейской робы, которую он нашел, порывшись в сарае за баром. Эта рубаха вместе со старыми армейскими сапогами Бака и желтыми испанскими трусами составляла весь его гардероб. Наконец пожарный инспектор повернулся к Дойлу и указал диктофоном на бак для мусора.

– Пожар начался отсюда, – констатировал он.

– Вам пришлось ходить в школу, чтобы это узнать? – спросил Дойл. По понятным причинам он был в это утро не в настроении.

Инспектор нахмурился и что-то пробормотал в диктофон.

– Скажите, мистер Дойл, – произнес он, – это здание застраховано?

– Наверное.

– Поджог был умышленным, это очевидно. Бывают сумасшедшие, которые балдеют, когда видят, как что-то горит. А бывают другие, – тут он многозначительно посмотрел на Дойла, – которые специально поджигают свою собственность, чтобы получить деньги по страховке.

– Что, серьезно? – сказал Дойл язвительно-удивленным тоном. – Ни хрена себе!

Следующие несколько минут инспектор ковырялся в пепле, а Дойл старался отнестись к ситуации более спокойно, но не мог. В Дойлах укоренилось презрение к представителям власти еще с тех времен, когда Финстер плавал вокруг Испанского материка, вешая королевских чиновников на нок-рее «Могилы поэта». Это было частью их генетического наследства вместе с черными волосами, спокойными синими зовущими глазами и неотделимыми от этого великолепия душевными качествами – способностью любить, честью и смелостью.

– Итак, может быть, вы спокойно и цивилизованно расскажете, что все-таки произошло? – наконец спросил инспектор.

Дойлу пришлось сжать зубы и все ему рассказать. Поджигателей было двое. Мегги поймала их на месте преступления, схватила ружье и начала стрелять. Один побежал к дороге, прыгнул в пикап и уехал, а другой несколько минут прятался на площадке для гольфа, потом ему удалось скрыться в лесу. У них были канистры с бензином и тряпки, смоченные в керосине. Еще одна минута, и все бы взорвалось.

При этих словах пожарный инспектор серьезно кивнул. Его глаза были полуприкрыты.

– Кому-нибудь удалось разглядеть этих негодяев?

– Нет, – сказал Дойл, – но некоторые подозрения у меня есть.

И он рассказал инспектору о Слау и анонимном предложении купить эту землю.

– Можете начать с допроса этого толстого ублюдка. Его контора находится в Виккомаке.

Пожарный инспектор резко выключил диктофон.

– Между нами, мистер Дойл, – сказал он. – Мистер Слау является уважаемым адвокатом. Если я обращусь к нему с ложными обвинениями, которые являются лишь вашими подозрениями, это может стоить мне работы.

Дойла поразил этот ответ.

– Пошел ты со своей работой, – сказал он. – Меня только что пытались сжечь, между прочим!

– Думаю, на этом мы расстанемся, – резко сказал инспектор, повернулся на своих толстых каблуках и пошел к красному «хёндаю».

– Эй, козел! – закричал ему вслед Дойл. – В следующий раз, когда мой дом сожгут, я попробую быть в более хорошем настроении!

Инспектор хлопнул дверью и укатил в Виккомак.

 

2

Позже, в тот же день, Дойл поехал в город в магазин «Доллар Мела», чтобы купить новое белье, носки и другие личные вещи, взамен загубленных противопожарной пеной. Он припарковал «кадиллак» у желтого бордюра, а когда минут через десять вышел из магазина с пакетами в руках, машины уже не было – ее отбуксировали, а это значило, что она была на пути к «Морскому утильсырью Тоби». Этот огороженный колючей проволокой пустырь находился на дальней стороне острова и был предназначен для транспортных средств, конфискованных за правонарушения.

Дойл оставил пакеты у клерка в магазине и побрел по дороге вдоль канала Паманки, сгорбившись под сильным дождем. Его заляпанная краской роба потяжелела, стала холодной и липла к телу. Когда он в конце концов пролез сквозь забор на кладбище машин, то увидел, как огромный грязный механик отцепляет «кадиллак» дяди Бака от платформы буксира. На механике была испачканная джинсовая куртка с отрезанными рукавами. Одна рука была до самого плеча разукрашена татуировкой в виде расплывшейся стихотворной строфы. Он громко ворчал, опускаясь на колени в грязь, чтобы снять стальные подпорки с передних колес машины.

– Эй, ты, козел! – крикнул Дойл, приближаясь к буксиру. – Убери свои жирные лапы от моего «кадиллака»!

От неожиданности механик подскочил и закрутился на месте.

– Не преступай, на хрен, сих границ! – злобно заорал он, размахивая голыми ручищами. – Изыди, сеющий разорение негодяй!

– Не захватил с собой словарь. – Дойл взгромоздился на пятидесятигаллоновую цистерну с нарисованным черепом и надписью «Опасно». – Понял только слово «негодяй».

Механик направился к Дойлу, сжимая кулаки. Потом он вдруг остановился, и что-то похожее на удивление сморщило густую щетину на его лице.

– Будь я обезьяньим пометом! – ухмыльнулся он. – Старина Дойл! Ты бросил замок в Испании, чтобы снова прогуляться среди нас? Как, черт возьми, твои дела?

– Прекрасно, Тоби, – сказал Дойл, – если не считать, что у тебя моя машина.

Тоби посмотрел через плечо на «кадиллак».

– Я думал, что она принадлежит Баку, – сказал он. – Пойдем внутрь.

Дойл пошел через двор, следом за джинсовым задом Тоби, глядя на груды неизвестных разобранных механизмов, огромные ржавеющие чугунные глыбы судовых двигателей, поршни размером с кофейные банки, замершие на середине удара.

Много лет назад, в старших классах, Тоби и Дойл играли в футбольной команде «Бойцовые опоссумы Вассатига». Даже тогда, в ранней юности, Тоби был белой вороной – у него на плече была вытатуирована первая строфа из «Энеиды» на латыни. Уже тогда из него в равных мерах изливались Вергилий, Сенека, Гомер и непристойная брань во время совещаний игроков на поле.

– Воспой, о муза, – бывало, вопил он, перед тем как мяч вводили в игру, – битвы и мужа… ноги вынь из задницы!

Он принадлежал к тому редкому типу людей, которых называют «деревенскими философами», еще встречающемуся в отдаленных районах Юга. По наклонностям он был мыслителем на абстрактные темы, а по воспитанию – деревенским простачком, чьи амбиции простираются не дальше хорошей гулянки субботним вечером и долгого похмелья воскресным утром да рыбалки с видавшего виды алюминиевого ялика. Но его прапрадед был известным в девятнадцатом веке переводчиком Тацита, и каким-то образом Тоби унаследовал от давно умершего ученого способности к мертвым языкам. По окончании школы ему удалось выиграть стипендию кафедры классических языков в Дартмут-колледже. Правда, его выперли со второго курса за то, что он сломал нос соседу по комнате, которому не понравился флаг Конфедерации, свешивавшийся из их окна в общежитии.

Цементный пол машинного цеха был таким черным и скользким от смазки, что Дойлу стоило труда стоять вертикально; он заскользил через рабочий отсек в крошечную душную контору. Здесь на стенах висели фотографии пышных красоток, которые прижимали к грудям слесарные инструменты и глупо улыбались с загаженных мухами прошлогодних календарей. Длинная провисшая полка, поддерживаемая двумя шлакоблоками, демонстрировала неполное собрание «Классической библиотеки»: книги стояли в беспорядке и были испачканы машинным маслом. Дойл увидел Ксенофонта, Эпиктета, Марка Аврелия и… отвернулся.

Тоби выдвинул верхний ящик серого металлического шкафа для документов и вытащил бутылку «Старого Оверхольта».

– Нет, спасибо, – сказал Дойл, присаживаясь на груду справочников Чилтона. – Это настоящая моча.

– Ты слишком долго жил в Европе, – сказал Тоби. Он вытащил зубами пробку, сделал долгий глоток и протянул бутылку Дойлу. – Скоро ты и ссать будешь сидя.

Дойл глотнул этого дешевого ржаного виски и вернул бутылку.

– Отвратительно, – произнес он.

– Перед тем как мы со слезами на глазах примемся вспоминать прошлое, – Тоби хрустнул суставами, – давай поговорим о деле: шестьдесят пять за эвакуацию, двадцать пять за мое потраченное время. На тот случай, если ты забыл, ты незаконно припарковался у желтого бордюра напротив «Доллара Мела», поэтому какому-нибудь достойному коммерсанту не удалось получить необходимую партию пластиковых сандалий, цветастых нейлоновых пляжных полотенец или оригинальных вассатигских перламутровых сувениров, сделанных из полиуретана где-нибудь на Шри-Ланке. Короче говоря, – он поднялся и громко рыгнул, – ты совершенно не изменился с тех давнишних паршивых наркоманских времен и являешься первым среди тех, кого мы называем долбаными нарушителями закона!

Он пукнул и облокотился на стол.

– Но я первым признаю, что без нарушителей закона, таких как ты, я бы подох с голоду, что с этической точки зрения ставит меня в интересное положение. Но, как сказал старый бездельник Эпиктет: «Мудрец не станет злиться на грешника – то есть на тебя – и будет лишь сожалеть о своем заблудшем брате, потому как гнев означал бы, что грешник получил вознаграждение за совершенный им проступок, вместо того чтобы почувствовать себя, как и есть на самом деле, совершенно опустошенным». Короче говоря, братец Дойл, подбрось мне полтинник, и назовем это честным и справедливым.

– Двадцать пять, – ухмыляясь, сказал Дойл. – Это все, что у меня есть.

– По рукам, – серьезно произнес Тоби.

Деньги перешли из рук в руки, и мужчины приступили к серьезной выпивке. За пару часов, пока уничтожались запасы «Оверхольта», они успели поговорить о прошлом, об общих друзьях, которые умерли, женились или мотали срок, о старших классах, о бывших подружках и шальных пьяных прогулках по дорогам штата с полицией на хвосте. Дойл рассказал Тоби о своем разводе, Тоби рассказал Дойлу о сменяющих друг друга заблудших деревенских шлюхах, которые скрашивали его горьковато-сладкое холостяцкое одиночество, более или менее постоянное, среди ржавых остовов и потрепанных остатков «Классической библиотеки».

– Я все еще не оставил надежду, – сказал Тоби. – Все, что мне нужно, – это женщина, которая может приготовить большую порцию кукурузной каши, поджарить свиные отбивные, хорошенько меня трахнуть, а после всего вслух читать на латыни Катулла.

– Значит, ты обречен, – сказал Дойл, глотая осадок из бутылки.

– Как и ты, приятель.

– Я знаю, – сказал Дойл. – Я все еще люблю свою жену.

– В этом-то и проблема, – сказал Тоби. – С тех пор ты шатаешься из одного конца Европы в другой.

Они вышли, спотыкаясь, на тускнеющий свет двора, Дойл сел в «кадиллак», повернул ключ, и старая машина ожила. Потом он выключил зажигание. Во время их ностальгического обмена воспоминаниями, повестями о поражениях на любовном фронте и старыми анекдотами он забыл рассказать Тоби о неудачной попытке поджога и разрезанном опоссуме, о которой вкратце поведал теперь.

– Это какое-то охрененное дерьмо, – мрачно потряс головой Тоби, когда Дойл закончил. – Но меня это совсем не удивляет.

– Что за хрень случилась с этим городом? – спросил Дойл.

– Долго рассказывать, – ответил Тоби.

– Ну а все-таки?

Тоби покосился на серую морось.

– Ну, можно свалить все на старого ублюдка Таракана, твоего бывшего компаньона по беззаконию, – сказал он. – Этот долгоносик стал настоящим Дональдом Трампом на Вассатиге. Или можно свалить все на целую толпу безжалостных агентов по недвижимости, которые живут в хорошо охраняемых высотных зданиях в Вашингтоне, или Бостоне, или долбаном Гонконге, откуда мне знать, и спекулируют с прибрежной собственностью здесь. Они чувствуют запах туристских долларов, как акулы чувствуют кровь. Если тебе интересно мое мнение, здесь нечто большее, чем просто туризм и акулы недвижимости. Но, возвращаясь к твоему вопросу, тебя ведь интересует не только наш округ. На самом деле ты хочешь знать, что случилось с Америкой вообще.

– Да, – сказал Дойл. – Ты прав. Так что же случилось с Америкой вообще?

– Дерьмо, – завращал глазами Тоби, – это же просто. Это прогресс.

 

3

Пожар не тронул комнату Бака – она находилась наверху, в дальнем конце г-образного коридора, на противоположной стороне дома. Крепко закрытая дверь спасла внутреннюю обстановку от дыма. Мегги потратила пару дней, чтобы все там убрать. Она выкинула нераспечатанные счета, устаревшие квитанции на продление подписки, пустые бутылочки из-под лекарств, старые номера журнала «Охота и рыбалка», «траурные» зеленые баллоны с кислородом, кровать, где хозяина настигла агония и где он наконец сдался. Алюминиевые рамы были отворены и, выходя на болото и дюны, впускали свежий соленый ветер, тревоживший пыль, которая, как саван, покрывала все в комнате.

Сначала Дойл артачился. Для него въезжать в комнату Бака, носить его одежду было то же, что раскопать могилу и рыться в ее содержимом. Но он уступил необходимости: где же еще спать и в чем выходить? Хижина Мегги, которую она за много лет обустроила специально для себя, была единственным местом, подходящим для жилья, но двоим там было бы тесно. У остальных хижин прохудились крыши, да и сами они обветшали и стали обиталищем лягушек, змей и термитов.

Как-то, пока тянулся долгий грустный день, Мегги помогла Дойлу разобрать старую одежду Бака – ее была целая гора. В помощь они захватили две упаковки, каждая по шесть банок, местного лагера и литровую бутылку виски «Джим Бим». Бак был запасливой древесной крысой, он никогда ничего не выбрасывал. Вся его одежда, до отказа забившая двойной платяной шкаф, совершенно пропылилась. Мегги медленно опустошала его, с нежным вниманием снимая каждую вещь с вешалки, проводя рукой по изношенным рубашкам, старым джинсам с потрепанными отворотами, заправляя карманы, счищая пыль. В ее глазах стояли слезы, словно она второй раз хоронила Бака. Когда все вещи были сложены на кровати в равные кучи, их хватило бы на небольшой комиссионный магазин.

Покопавшись в вещах, они обнаружили, что одежда более молодого и более стройного Бака почти совпала с размером Дойла, и у него тут же собрался полный гардероб, охватывающий времена холодной войны, от Сталина до спутника: клетчатые спортивные вискозные рубашки, габардиновые брюки с завышенной талией, фланелевые полосатые пижамы с длинными рукавами, строгие синие трусы, носки со стрелками, пожелтевшие в подмышках рубашки-поло с нагрудными карманами, джемперы для гольфа с ромбами, целый костюм из блестящей ткани, который почти за пятьдесят лет каким-то образом избежал нападений моли, настоящий плащ-макинтош, несколько пар двухцветных шлепанцев, белая фетровая шляпа-стетсон с плоской тульей, которая сохранилась вместе с коробкой, и, наконец, узкий цветастый смокинг, датируемый примерно 1944 годом. Никогда не знаешь, когда тебе понадобится смокинг, поэтому они десятилетиями висят забытые, собирая пыль на вешалке, пропыляясь насквозь.

Когда одежда была разобрана, Дойл сменил заляпанную робу на пару желтых габардиновых слаксов и желтую с черным рубашку-поло для боулинга. На кармане было отстрочено имя Бака, а на спине вышит дракон и короткая надпись: «БОУЛИНГ РБКС США – ТОКИО, ЯПОНИЯ – ЛИГА ЧЕМПИОНОВ – 1946». Ноги он сунул в черно-белые мокасины и встал, чуть наклонясь, перед зеркалом на комоде.

– Я выгляжу нелепо, – сообщил он Мегги в ответ на ее оценивающий взгляд. – Как будто вот-вот спою «Я люблю Люси».

– Я читала в «Вог», что такая старомодная одежда сейчас очень популярна, – сказала Мегги. – Люди платят целое состояние за что-либо подобное, особенно в Японии, откуда эта рубашка.

– Ты читаешь «Вог»? – насмешливо спросил Дойл.

– Я много чего читаю, мистер Умная Задница, – сказала она. Потом она повернулась к разбросанной на кровати груде вещей и смахнула последнюю слезу. – Ты нашел все, что хотел?

– Да.

– Тогда собери остальное и отвези в Армию спасения, а то я опять разревусь.

 

4

Через час, на пути в Армию спасения, сидя в «кадиллаке» дяди Бака, в его одежде и обуви, с одной половиной старого гардероба, сваленной на заднем сиденье, и другой, засунутой в багажник, Дойл ощущал присутствие Бака: его смех и дыхание с тяжелым запахом сигар и виски, смешанные с шорохом колес по шершавой дороге.

Несмотря на ожесточенную борьбу со Службой национальных парков, окончательную конфискацию восьмисот акров наследственных владений и вообще нелюбовь к политикам из Вашингтона, Бак все равно держался до конца, как Гэтсби, с непоколебимой верой в «американскую мечту». Он верил, что в Америке любой человек с приличным образованием и большой работоспособностью сможет добиться в жизни чего угодно. Он хотел площадку для гольфа – он ее получил. Что могло помешать добиться того же кому-то другому, обладающему такой же предприимчивостью и уважающему цивилизованный мир?

Сейчас Дойл вспомнил неожиданное путешествие, которое они с Баком проделали, когда Дойл был еще ребенком. В то лето ему исполнялось девять лет. Это было в конце мая. Площадка для гольфа готовилась к новому сезону, ее вот-вот нужно было запускать, и времени совсем не оставалось. Но однажды Бак вошел в комнату Дойла со старым парусиновым чемоданом в руках, велел ему одеться, почистить зубы и упаковать свои вещи. Они поедут в маленькое путешествие.

– Когда? – удивленно спросил Дойл.

– Сейчас, – ответил дядя Бак.

Дойл сделал все, что ему велели, они сели в старый разбитый «форд-вуди», на котором Бак тогда ездил, и отправились на юг, к мысу Чарльза, в Норфолк, по новому мосту. В тот день в аэропорту Норфолк-Хэмптон они поднялись на борт большого современного четырехмоторного реактивного самолета, который казался маленькому Дойлу таким же необыкновенным, как ковер-самолет. Он раньше никогда не летал, поэтому, открыв рот, смотрел, как земля удаляется со скоростью пятьсот миль в час, и лишь к концу полета спросил дядю, куда они летят.

– В Калифорнию, – ответил дядя Бак.

– А зачем мы едем в Калифорнию?

Бак задумался.

– Ты там родился, – сказал он. – Наверное, ты этого уже не помнишь, да? Твой отец и ты, вы жили там какое-то время, прежде чем вернулись на восток.

Это был сюрприз. Дойл знал только площадку для гольфа, пляж, болото, маленький городок Вассатиг, где он ходил в муниципальную школу. Остальная страна существовала для него только в виде картинок в книгах местной библиотеки или раскрашенных карт из атласа Национального географического общества, которые висели в классе.

– Мир очень большой, Тимми, – проникновенно сказал дядя Бак. – Я за всю жизнь почти никогда не покидал остров, не считая войны. Если ты решишь уехать с острова, ты должен будешь получить образование. С хорошим образованием ты сможешь поехать, куда пожелаешь, и делать, что захочешь. Вот по поводу этого мы и собираемся кое-кого навестить, понятно?

– Понятно, – согласился Дойл, хотя у него не было никакого желания уезжать с острова, как думал дядя. Он полагал, что проведет там всю свою жизнь, удобно устроившись между рифами и заливом, гоняя на велосипеде к пляжу или в город за «Королевской синей» и охотясь с рогаткой на опоссумов среди деревьев.

Когда они приземлились в Лос-Анджелесе, там было как будто опять утро, хотя они улетели из Норфолка днем, а может, дело было в ярком солнечном свете. Дядя Бак взял напрокат новый «крайслер» с кондиционером. Они ехали в потоке огромного количества машин по широким улицам, мимо уродливых приземистых зданий и пальм, потом вверх по желто-коричневым холмам, окружавшим город. Солнечный свет, проникавший сквозь легкую дымку смога, был тяжелым и тусклым, а не мягким, как на болотах дома. Все это вызывало смутные воспоминания, но Дойл не мог понять какие.

Наконец они подъехали к тихой улочке с большими красивыми домами. Некоторые из них скрывались за кирпичными стенами, перед другими до самого тротуара раскинулись длинные зеленые лужайки с тенистыми деревьями. Темнокожие люди в зеленой униформе приводили в порядок лужайки и клумбы с яркими цветами. Дядя Бак опустил стекла, и машину наполнил резкий шум газонокосилок, тихое шипение поливальных установок и слабый щебет птиц. Потом он свернул налево, на длинную дорогу, ведущую к самому большому дому, который когда-либо видел Дойл.

Две башни белели в ярком небе по обеим сторонам особняка; широкая открытая веранда по центру была заполнена мужчинами и женщинами в красивых нарядах. Они разговаривали, пили и смеялись. Под большим белым тентом во дворе целый оркестр играл очень медленную музыку; несколько пар танцевали, тесно прижавшись друг к другу, на деревянном настиле, положенном прямо на траву. В конце подъездной дороги Бак свернул в сторону и припарковался среди стоявших в ряд больших блестящих лимузинов. Он велел Дойлу сидеть и ждать его, вышел из машины и направился к веранде, пробираясь через толпу. Дойл заметил, что, несмотря на холод внутри машины, рубашка Бака потемнела сзади от пота.

Дойл ждал, играл ручками радио и смотрел, как танцуют люди. Через несколько минут с веранды спустилась женщина в длинном белом платье с букетом цветов в руке и быстро прошла по лужайке к машине. Она наклонилась и долго смотрела на Дойла через окно машины, не говоря ни слова. Дойлу стало смешно от ее внимательного взгляда, но он подумал, что она красивая и что ей очень идет это белое платье. У нее были зеленые глаза с желтым оттенком. Они напомнили ему глаза кошки. От нее пахло духами, а еще спиртным, как от бутылок, которые Бак держал за барной стойкой.

– Значит, ты Тимми, – сказала женщина, вдоволь насмотревшись на него.

Дойл кивнул.

– Ты вроде бы хороший мальчик. Ты действительно хороший мальчик?

– Наверное, – ответил Дойл.

– Я бы хотела побыть с тобой немножко. – Женщина смахнула со лба светлый локон. – Я бы правда хотела, но просто не могу. Понимаешь, я час назад снова вышла замуж и забыла обсудить факт твоего существования с Джимом, моим новым мужем. То есть я имею в виду, что он даже не знает, что я уже была замужем. Это не то чтобы большой секрет, просто эта тема никогда не поднималась. Честно признаться, я сама ее не поднимала. Человек когда-то хочет начать с чистого листа, понимаешь, даже если, скажем так, на нем уже писали. Ты понимаешь меня, Тимми?

Женщина говорила торопливо, но вдруг остановилась, как на телеграфе. Дойл- понятия не имел, о чем она говорит, но сказал, что понимает.

Женщина нахмурила брови.

– Твой дядя Бак говорит, что когда-нибудь ты захочешь учиться, это правда? – спросила она.

– Я уже учусь, – озадаченно ответил Дойл. – В следующем году я иду в четвертый класс.

– Я говорю о колледже, глупый. – Она помахала рукой. – Понимаешь, он хочет, чтобы я положила деньги в банк на оплату твоего обучения, а это довольно большая сумма. Поэтому я сказала: «К чему давать деньги на колледж, если мальчик не захочет туда идти?» Бак, как обычно, разозлился и сказал: «Почему бы тебе самой его не спросить?» Вот я и спрашиваю – ты хочешь учиться в колледже или нет?

Дойл не знал, что ответить. Он не очень представлял, что такое колледж.

Женщина ждала, пока он ответит, но потом потеряла терпение.

– Ох, ты невозможен, – сказала она, развернулась и поспешила обратно в дом по лужайке, мимо людей, танцевавших под тентом, и через толпу на веранде. Прошло еще немного времени. Дядя Бак вышел из дома, улыбаясь и вытирая со лба пот красным носовым платком.

– Главное – все делать вовремя, сынок, – сказал он Дойлу, сев в машину. – Похоже, ты будешь учиться в колледже, – сказал он, подмигивая.

– Сейчас? – удивленно спросил Дойл.

– Нет, когда-нибудь, – сказал, смеясь, дядя Бак. – Когда станешь старше. Не думай пока об этом.

Бак завел машину, и они поехали от дома, вниз, по коричневым холмам, через весь город к пляжу. Там они припарковались возле счетчика на стоянке, сняли обувь и немного прогулялись по песку. Потом дядя Бак остановился и широко махнул рукой в сторону сине-серого безграничного простора Тихого океана.

– Проблема в том, что всегда кажется, будто на другой стороне лучше, – сказал он.

В ту ночь они остановились в мотеле с цветным телевизором в номере и кроватью, которая, если бросить четвертак в маленький механизм у изголовья, вибрировала так, словно внутри матраса бегала дюжина опоссумов. Бак набросал туда четвертаков и уснул прямо в одежде, храпя с открытым ртом. Сначала в телевизоре над статуей Свободы летали реактивные самолеты, реял флаг, потом экран стал ровного серого Цвета.

На следующее утро они встали пораньше и полетели домой, в Виргинию.

 

5

Одинокая голубая цапля следовала за «Вождем Похатаном» по вассатигскому каналу вдоль пустынной песчаной береговой линии Пинуксент-Хук. Потом, когда они прошли узкие места канала, элегантная птица, взмахнув большими крыльями, улетела, чтобы опуститься где-нибудь в низине, в зарослях меч-травы, сквозь которую тут и там проглядывают ярко-красные пятнышки лобелий. Было прекрасное зимнее утро 15 февраля, день рождения Вашингтона. Было так тепло, словно уже апрель или даже начало мая.

– Сказать тебе что-то? – прокричал капитан Пит сквозь равномерный гул двухцилиндрового двигателя. – Клал я на День президентов!

Старик стоял у большого штурвала из красного дерева, с бутылкой домашнего пива в одной руке и тлеющей дешевой сигарой в другой, ловко управляя судном локтями.

– Я праздную день рождения генерала Вашингтона. У Лютера Кинга ведь есть отдельный праздник. Как они могли отменить день рождения генерала и поставить его в один ряд со старым Эйбом? Он же был отцом нашей страны, разве я не прав?

– Ты прав, – рассеянно ответил Дойл со своего места на носу.

– Ты должен иметь свое мнение по этому вопросу, сынок, – упорствовал капитан Пит. – Генерал был личным другом Дойлов, я говорю еще о том времени, до войны с Англией. Он однажды сказал, что устрицы, выловленные Дойлом, лучшие из тех, что он когда-либо пробовал.

Дойл рассеянно улыбнулся. Перед его глазами открывался широкий горизонт. Он глубоко вдыхал соленый воздух и удивлялся, как он мог так долго отсутствовать.

Отполированные металлические части «Вождя» блестели, как белое золото; вода у носа сменила цвет с зеленого на зелено-синий, пока они проходили через канал. Берег удалялся, как неприятное воспоминание. Дойл перешел на корму и достал из холодильника в кокпите пиво.

– Ты ловил рыбу в Испании? – Капитан Пит выпустил в сторону Дойла облако дыма, похожее на знак вопроса, которое быстро отнесло ветром за корму.

Дойл поправил солнечные очки.

– Только ту, что носит юбки, – ответил он.

Капитан Пит засмеялся.

– На что будем охотиться? – спросил Дойл.

На мгновение капитан Пит задумался, почесывая бороду.

– Слишком рано для пеламиды или тунца, – сказал он. – Ими питаются акулы мако, так что они отпадают. Скажем, на горбыля на глубине двадцать саженей.

Он прибавил ходу, и «Вождь Похатан» поднял нос над волнами. Холодный сильный ветер растрепал волосы Дойла. Они пересекли Порпэс-Бэнкс и вспенили воду у Развалин – безымянных островков в открытом море, которые могли отличить друг от друга лишь рыбаки, выросшие в этих местах. Длинные зеленые полоски водорослей покачивались на волнах. В воздухе сильно пахло рыбой. В тайных подводных течениях согрелись и проголодались многочисленные косяки рыб. Все они, как одна, стремились в прибрежные воды, чтобы кормиться и метать икру. Капитан Пит заглушил двигатель, выбрался из-под капота и устроился на одном из раскладных стульев, чтобы посмотреть, как работает Дойл. Сувенирные медали на его фуражке ярко блестели на солнце.

– Как думаешь, вспомнишь, что нужно делать? – спросил он.

– Обо мне не беспокойся, – сказал Дойл. Он присел на корточки у ящика с инструментами и попытался воскресить в памяти забытые навыки.

Во время учебы в колледже он каждое лето проводил на «Вожде», подрабатывая в артели рыбаков, выходивших в эти места по два раза за день. Он неплохо в этом разбирался: знал, где есть глубокие норы, чувствовал рыбу и все, что ей нравилось. Он знал, на какие приманки лучше всего попадается кобия и дорадо, что скорее всего возьмет таутога и как против ветра бросить нарезанную рыбу в большой косяк.

– Мы глубоко тралим? – Он искоса посмотрел на капитана Пита.

Старик не ответил, лишь помял сигару в зубах. Это было что-то вроде проверки.

Дойл внимательно исследовал планшир.

– Где твой заглубитель? – спросил он.

– Я сделал ошибку – пару лет назад обменял хороший ручной агрегат на электрический, – сказал капитан Пит. – Его прислали в коробке с надписью «Сделано в Индонезии». Чертова штука не продержалась и трех месяцев, и я швырнул ее за борт. Ты думаешь, они там, в своей Индонезии, знают, как охотиться на горбыля в наших водах?

Дойл крепко задумался. Нет заглубителя. Что дальше?

– Ладно, – сказал он. – Делаем по старинке. Опускаем в воду привязанную приманку. Раскидываем чуть-чуть нарезанной рыбы, медленно дрейфуем с опущенным грузом и смотрим, что всплывет.

– Ну, ты не так уж отупел, – кивнул капитан Пит. Дойл выбрал из рундука два на вид крепких морских удилища и прикрепил к ним керамические катушки с намотанным шнуром. Он привязал к шнуру грузила, потом вытащил из морозилки приманку. Она была уже готова и нацеплена на тройники. Заледеневшие рыбьи глаза ничего не выражали. Трудности начались, когда он принялся привязывать приманку к шнуру. Он попытался сделать узел, но пальцы забыли движения. Он пробовал еще и еще раз, но неудачно. Тем временем приманка таяла на палубе, распространяя затхлый запах рыбы.

Капитан Пит скептически наблюдал за происходящим. Потом забрал удочки и наживку и, ворча, отпихнул Дойла. Тот встал, чувствуя себя тупым подростком, вернулся к морозилке и вытащил из пластикового контейнера новую порцию замороженной рыбы.

– Что с этой делать, капитан Пит? – спросил Дойл.

– Скатай шарики, – ответил старик. – Думаешь, справишься?

Дойл скатал восемь твердых шариков из полуразмороженной рыбы и мокрого белого песка, который специально для этого хранился в ведре. Он принес шарики на корму и сложил в аккуратную кучку на палубе. Капитан Пит подал ему его удочку с привязанной приманкой.

– Садись, сынок, – ухмыльнулся капитан Пит и указал на раскладной стул.

– Только не я, – сказал Дойл и прислонился к планширу.

Капитан Пит уселся на стул, и по сигналу они оба закинули удочки. Дойл смотрел, как медно-желтая нить исчезает в воде, и пытался отметить, когда она погрузится в воду примерно на шестьдесят футов. В конце концов он перестал раскручивать катушку только по знаку капитана. Они ждали. «Вождь Похатан» покачивался на воде. Дойл смотрел, как солнечный свет играет на хромированном каркасе наблюдательной вышки.

У капитана Пита клюнуло раньше. Его леска дернулась, натянулась и со звоном заходила из стороны в сторону.) Этот звук был для Дойла забытой музыкой молодости.

– Послушай, как поет! – позвал капитан Пит.

Дойл наклонился, вытащил из кучки первый шарик наживки и швырнул его за борт. Потом второй, который, попав в воду, сразу развалился на куски. Не пришлось долго ждать, как клюнуло и у него. Он почувствовал первое нерешительное сопротивление, катушка начала разматываться. Дойла охватило сильное волнение, он чувствовал себя счастливым. В этот момент все остальное было забыто – развод, теперешнее затруднительное положение, неопределенное будущее. Он выждал три короткие секунды и потянул леску. Битва началась.

– Думаю, у нас здесь отличная нора, – сказал капитан Пит. – Так и есть. Шикарная нора, полная королевской макрели.

Дойл боролся с первой рыбиной минут десять, чувствуя, как удочка в руках дергается и становится на дыбы. Стремление жить попавшейся на крючок рыбы страстно передавалось ему из глубины. Но он потянул слишком сильно, наживка оторвалась, и через секунду все прекратилось. Он вдруг понял, что покрыт потом, мышцы плеч напряжены до боли. Теперь он вспомнил, почему это называют «спортивной рыбалкой».

Капитан Пит поднял на него глаза, отвлекшись от своей рыбы. Он был спокоен и расслаблен, как будто отдыхал воскресным вечером на своей качалке.

– Я привязал тебе прекрасную приманку, а ты ее упустил, – сказал он.

Дойл вытер пот со лба, злясь на себя.

– Не переживай о тех, что уплыли, – ухмыльнулся капитан Пит. – Продолжай, это не жизнь, это просто рыбалка.

Дойл понял, что старик прав, и его злость мгновенно испарилась. Он смотал порванную леску и начал все заново.

 

6

В тот же день поздно вечером Дойл лежал в кровати в комнате дяди Бака, охваченный угрызениями совести и мыслями об Испании. Он закрыл глаза и увидел свою жену на опрятной белой кухне в их квартире в Малаге. За окном – туманное воскресное утро, ее руки обнимают калебасу с мате, в зубах зажата бомбилья, волосы взъерошены, на ней одна из его старых рубашек. Потом появилась еще одна картинка, непрошеная: она без рубашки, ослабевшая, в его объятиях после секса. Но для такого человека, как Дойл, ностальгия была сродни яду. В конце концов у него разболелся живот, он заставил себя подняться и зажег свет. Потом включил маленький древний телевизор Бака; тот медленно нагревался, изображение прыгало, цвета были неясными, очертания расплывчатыми. Он переключал каналы, но везде было пусто, кроме отделения Эн-би-си в Покомок-сити: появилось твердое, без изъянов, лицо Каролины Мориты в ночной программе журналистских расследований, больше похожей на шоу, чем на новости. Потом потянулась длинная череда громких рекламных роликов.

Дойл много лет не смотрел американское телевидение, поэтому рекламные ролики с упрямой настойчивостью притягивали его: они были быстрыми, громкими и не такими наивными, как раньше. Они казались продуктом незнакомой культуры. Афроамериканцы из роликов 70-х теперь стали мулатами неопределенной этнической принадлежности, немного азиатами, немного кем-то еще. В конечном итоге их лица сливались, превращаясь в улыбающиеся карикатурные образы страны единого этноса, которая могла находиться где угодно. Он не понимал гладенькие шутливые слоганы, не мог сказать, что именно рекламировали некоторые ролики. Один из них, который показывали каждые пять минут, поставил его в совершенный тупик: маленький человек, похожий на лепрекона, одиноко дрожал на фоне поддельного снежного пейзажа, пока длинноногая блондинка в бикини не возложила на его голову корону. Потом сцена поменялась, и тот же самый «лепрекон», снова без короны, жалко потел в зеленом костюме. За его спиной была декорация знойной пустыни, на заднем плане по ней медленно брели верблюды. Снова появилась девушка в бикини, водрузила корону ему на голову, экран погас, и за камерой прозвучал слоган: «Жара или холод, король поможет!» Кто был королем и что он продавал? Что это было, юмор или пафос?

Дойл выключил телевизор, лег на кровать и подумал, что сейчас на другом конце света, в уличных кафе Малаги, сидят пожилые люди. Они по нескольку часов потягивают послеобеденный бренди из крошечных тоненьких бокалов, не допивая до дна. На столе под солнцем аккуратно разложены номера «El Pais» или «La Voz de Malaga». A мимо кафе проезжают троллейбусы и мелодично гудят, скользя по проводам.

 

7

Это оказался блестящий черный «мерседес» с тонированными стеклами, одна из хищных новых моделей с гигантскими овальными фарами, похожими на глаза мультяшных героев. На хромированном ободке номерного знака красовалась маленькая черная надпись: «Делавэр». За рулем сидел Слау, толстый, розовый и взволнованный. Его красный адвокатский галстук в шотландскую клетку нелепо колыхался на морском ветру. Изнутри доносилась классическая музыка и резко пахло новой кожей.

– Как я уже сказал, буду рад доставить вас туда прямо сейчас, – сказал юрист. – Я подожду вас и отвезу обратно. Без проблем.

Дойл довольно долго молчал. Его машину снова отбуксировали, на этот раз от желтого бордюра на Мер-мэйд-авеню за старшей школой, куда он приехал, чтобы найти помощника для восстановления площадки по трудовой программе для малолетних преступников. Ублюдки отправили машину не к Тоби, а через дамбу на материк, на окружную штрафплощадку.

– Ладно, а к чему такая спешка? – наконец спросил Дойл. – Почему не на следующей неделе?

Слау вздохнул:

– Со мной связался констебль Смут, одолеваемый подозрениями, кстати говоря злобными и безосновательными, по поводу случаев вандализма, якобы имевших место на вашей земле. Мой клиент желает как можно скорее окончательно развеять ваше беспокойство.

– Поджог – это мелочи, – сказал Дойл. – Меня больше заботит разрезанный опоссум.

– Опоссум? – Казалось, Слау смутился.

– Да, задница опоссума с торчащим из нее иглобрюхом, – мрачно сказал Дойл. – Самая отвратительная вещь, которую вы могли бы себе представить.

Слау помотал головой.

– Честно сказать, не знаю, о чем вы говорите.

– Я тоже, – произнес Дойл, – пока не знаю.

Слау поехал на южную часть острова по дороге к бухте Москитов, мимо «Удочек, катушек, наживок и припасов» Клингфорда, а затем вдоль пристани для яхт. Рыболовное снаряжение чартерных лодок торчало на фоне сереющего неба, как усики множества насекомых. После этого Дойл перестал узнавать местность. Все было новым, построенным на этой болотистой земле за последние несколько лет. Торговые ряды, обозначенные как «Центральная площадь окнонтококов», выставили для публики приманки вроде «Пиццы Белграно в кирпичной печи», магазина «Гэп», тайского ресторана «Май Тай», «Блокбастер Видео» и недостроенного супермаркета «Мегафуд». Как бельмо на глазу. Дальше тянулись элитные жилые комплексы: «Морские брызги», «Терраса Атлантики», «Устричные отмели». Безымянное огороженное здание, состоящее из двух дюжин квартир, было отделано так хитроумно, словно наспех сколочено из сплавного лесоматериала. За ним виднелся желтый оштукатуренный многоквартирный дом с куполами-луковицами. Глядя на него, Дойлу вспомнилась «Тысяча и одна ночь».

– Это субсидированный жилой комплекс, – сказал Слау. – Здесь живут в основном пенсионеры из Балтимора и Филадельфии. Я бы не стал говорить вам, какая здесь квартплата.

– Ну и не надо, – сказал Дойл.

Слау поджал губы и нажал кнопку CD-чейнджера. В ту же секунду классика сменилась грустной ирландской балладой. Из шести скрытых динамиков зазвучал унылый голос ирландского тенора. По лицу Слау пробежала слабая дрожь, он подался вперед и выключил проигрыватель.

– Послушайте, Дойл, – сказал он. Его липкий тон исчез, и слова прозвучали неприятно жестко. – Не задирайте нос. Если не одумаетесь, потеряете больше, чем вам кажется.

– То есть? – спросил Дойл.

– То есть прислушайтесь к тому, что вам предложит этот человек. Он и так дает больше, чем вы заслуживаете. А мог бы и не давать.

– Скажите, а вы-то что с этого имеете? – спросил Дойл.

– Я ваш юрисконсульт. – Слау изобразил на лице профессиональное беспокойство. – «Пиратский остров» является для вас серьезной обузой, особенно в свете повреждений от недавнего пожара. Так уж получилось, что я являюсь и его юрисконсультом. Моя позиция в этом вопросе предельно открыта – я готовлю продажу и беру комиссионные и гонорар с него, я организую покупку и получаю комиссионные и гонорар от вас. Я выигрываю в любом случае. Для меня это очевидно.

– А что говорит Уиткомб об этом явном конфликте интересов?

Слау поерзал на кожаном сиденье, покрутил руль. Дойлу показалось, что по толстым губам юриста скользнуло слабое подобие удовлетворенной улыбки.

– Фой в больнице с того самого дня, когда вы приходили к нам в контору в Виккомаке, – сказал Слау. – Боюсь, что ему недолго осталось, и врачи так считают.

– Мне очень жаль это слышать, – искренне сказал Дойл.

– Да, я сам совершенно раздавлен, – сказал Слау, но его губы дернулись при этих словах. Он нажал еще одну кнопку на «Блаупункте», и диск скользнул в чейнджер. Через секунду салон наполнился высокими печальными звуками «Реквиема» Верди.

 

8

К тарелке с нарезанной капустой и кусочками арбуза подбиралась игуана. Она мигнула своим бездонным древним черным глазом, снова мигнула, потом медленно приоткрыла рот, чтобы высвободить язык, покрытый блестящим клейким веществом. Язык развернулся, прилип к кусочку арбуза и завернулся назад. Тварь принялась очень медленно жевать. В эту минуту ее кожа отливала зеленым, под цвет тропических листьев во время проливного дождя. Но окраска в любой момент могла измениться.

– Видел бы ты, какой он, когда пописает, – сказал Таракан, протянул руку и постучал пальцем по спине ящерицы. – Этот маленький ублюдок чернеет как сажа, а потом начинает хлестать тебя своим хвостом. Красив, не находишь? Iguanidae chalarodon. Родом с Мадагаскара.

– У меня мало времени, Таракан. – Дойл стоял, обливаясь потом, в дверном проеме «комнаты пресмыкающихся» Таракана Помптона. Это был террариум со стеклянными стенами, занимающий целое крыло ярко-розового восьмиугольного особняка, возведенного на частном пирсе и входящего в эксклюзивную застройку под названием «Пристань Споффорда» на южном конце острова. Обогревательные лампы излучали фиолетовый свет, увлажнитель выпускал клубы теплого пара. Вдоль стен тянулись огромные стеклянные вольеры с разнообразными ящерицами и змеями.

– Ты такой занятой, приятель. – На лице Таракана возникла идиотская улыбка. – Раз и готово, спасибо, мадам, это старый бандит Дойл заходил к вам. Да уж, прошло целых двадцать долбаных лет, вот дерьмо. Дай мне еще минуту. Нужно накормить моих красавцев, о'кей?

Дойл не ответил. Он понимал, что кормление этих тварей было своего рода представлением. Бедный Таракан. «Я стал крутым, – хотел сказать этим Таракан. – Я теперь важная птица и могу заставить тебя ждать». Но на самом деле он почти не изменился со школьной поры, словно где-то у него висел портрет, который вместо него старел и на котором зловещим образом отпечатывались все его пороки. Он был все таким же тощим и нескладным, каким был подростком. Жилистый, с торчащими локтями, грязной козлиной бородкой, словно приклеенной к подбородку, сальными светлыми волосами, стянутыми в хвост, и знакомым простоватым выражением лица, скрывающим особую злобу. Даже одежда была прежней: вареная футболка с эмблемой «Грейтфул Дэд», пара рваных, залатанных джинсов, ни обуви, ни носков. Длинные костлявые ступни Таракана напомнили Дойлу ступни святых после пыток, изображенных на полотнах Эль Греко, которые он видел в мадридском музее Прадо. Но святость заканчивалась там же, где начиналась, – на грязных пальцах ног.

Таракан, все время бессмысленно болтая, медленно шел вдоль вольеров, подкидывая питомцам рубленые овощи. Дойдя до огромного террариума, в котором находился боа-констриктор, он вытащил из перфорированного металлического ящика клетку с белыми мышами.

– Ненавижу эту часть, – сказал Таракан, но вид его свидетельствовал об обратном. Он просунул руку в клетку, вытащил одну из мышей за хвост и швырнул испуганное животное в террариум. Огромная змея подняла голову, открыла ленивый красный глаз. Мышь нервно побежала по деревянным стружкам, попыталась вскарабкаться по скользкому стеклу. Боа смотрел на это, пока мышь не выдохлась, и, когда сопротивление было минимальным, огромные челюсти открылись, и мышь исчезла в розовом горле.

Дойл не смог вынести этого спектакля и вышел в холл, подальше от жары и этих отвратительных созданий. Он заставил себя вспомнить о Таракане все, что намеренно забыл когда-то. Воспоминания перенесли его в старшие классы вассатигской школы, в 1976 год; в эру клёша, сигарет с марихуаной и колумбийского красного вина; когда, как говаривал дядя Бак, Америка катилась ко всем чертям в мусорной корзине, когда последние традиции покрылись слоем пыли и все, что было нужно молодому поколению, – это хэви-металл, «колеса», диско и прочее, такое же морально убогое.

В те дни Таракан был наркоманом и второсортным дилером. Он распространял полученные по почте таблетки и доморощенную марихуану, смешанную пополам с душицей. За это мелкое мошенничество и некоторую придурковатость в старшей школе на него были гонения.

Ребята из школьной футбольной команды, накачанные парни, которые верховодили в школе – среди них был Эд Тоби, – всей душой ненавидели его. Они безжалостно гонялись за ним в коридорах на перерывах, на парковке перед занятиями и после них, у автобусной остановки, в туалетах, везде, где могли достать его и при этом остаться безнаказанными. Они били его, унижали, снова били. Скорее всего кличка Таракан появилась не потому, что он тайком, в перерывах между уроками, продавал в подворотнях косяки с поддельной травкой, а потому, что он, как таракан, несся по школьным коридорам, отчаянно пытаясь оторваться от своих жестоких одноклассников.

Невероятное партнерство с Дойлом явилось результатом происшествия в столовой однажды во время обеда. Дойл тогда был уже в предпоследнем классе и, непонятно почему, защитил Таракана от двух придурков из футбольной команды, которые решили размазать по полу обед этого маленького ублюдка и ткнуть его туда лицом. Большинство учеников отошли, чтобы с явным удовольствием посмотреть на расправу: злоключения соученика заставили их на время забыть об отвратительной столовской еде, об общих страданиях подростков в муниципальной школе, и никто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти Таракана от унижений. Все были разочарованы, когда Дойл двумя хорошо направленными ударами уложил обоих, а Таракан успел сбежать.

Дойл не мог понять, зачем он добровольно встал на защиту Таракана. Может быть, ему просто не понравилось, как два здоровых тупых лба бьют одного худого пацана, не важно, противным он был или нет. А может быть, он хотел что-то доказать игрокам своей бывшей команды – его только что вышибли оттуда за неподчинение. Неподчинением называлось то, что он обозвал тренера «ползучим членом» – тот имел привычку околачиваться в душевой, пока юные спортсмены намыливались после игры. Таракан, естественно, предпочитал первый вариант объяснения. Их странная дружба, сначала односторонняя – Дойл удивлялся, но терпеливо реагировал на поклонение со стороны Таракана, – в течение года изменилась: доминировать в их отношениях начал Таракан. Это было скорее случайностью, чем планом. Таракан развил серьезные отношения в Делавэре, связанные с гашишем. За этими связями пришли другие, и его сеть контактов в торговле наркотиками расцвела, как дьявольский цветок, который не может расти один. Ему понадобилась помощь, чтобы привезти кому-то дробовик. За это он пообещал сто долларов – солидные деньги по тем временам. Таракан объяснил, что Дойлу не придется иметь дело с крутыми парнями или играть роль телохранителя, просто вместе будет безопаснее. А сотня – это достойная цена за незаконность, они же будут перевозить контрабанду, да?

Слово «контрабанда» вдохновило бы любого Дойла, от Финстера до последнего представителя рода. Даже честный старый Бак одно время возил сигареты из Северной Каролины, пренебрегая мнением налогового департамента. Поэтому Дойл без колебаний вписался в это криминальное дельце, которое он едва мог вспомнить сейчас, годы спустя. Неясные очертания окружных шоссе, ладони, липкие от ощущения опасности, напряженная встреча с бандитами на мотоциклах в зловещей придорожной пивной на полпути к Доверу, а потом возвращение домой в три часа ночи. «Камаро» Таракана с откидным верхом, вонючий косяк марихуаны размером с Филадельфию, тлеющий в пепельнице, стучащие на заднем сиденье пустые пивные банки, таблетки куаалюда, распиханные по пакетикам и засунутые за автомагнитолу, откуда их можно было вытащить через бардачок, и упаковки гашиша, набитые в дыру под сиденьем.

Для Дойла период торговли наркотиками продлился десять месяцев. В самом его разгаре они с Тараканом делали три поездки в неделю, а однажды заехали аж в Вайнленд, штат Нью-Джерси, за двумя порциями светлого албанского гашиша. Таракан зарабатывал кучу денег, наверное десятки тысяч, но никогда не давал Дойлу больше сотни долларов за поездку. Дойл, будучи Дойлом, никогда и не подумал бы просить увеличения своей доли. Тем временем его отметки в школе стремительно падали: он спал во время уроков, завалил алгебру и историю Америки, однако ему было наплевать. Нервное возбуждение значило для него больше, чем учеба в школе. Поэтому он продолжал разъезжать на большой скорости по темным дорогам Восточного побережья под громкую музыку «Грейтфул Дэд», Боба Марли, «Блю Ойстер Калт», «Бэд Кампани», «Фогхэт».

За несколько месяцев до выпускных экзаменов Таракан организовал самую крупную для него по тем временам сделку – четверть килограмма кокаина, за которым нужно было съездить в паршивую деревенскую забегаловку, куда-то в самую глушь Делавэра. Это была первая сделка с кокаином, что означало расширение. Таракан нервничал с самого начала. Дойл запомнил запах удобрений со свекольных полей вокруг бара под названием «Придорожная закусочная у Луссо» и тусклые зловещие огни Кристианы на горизонте.

Они прождали два часа. Зеленые сверкающие неоновые часы тикали со стены над головой, заведение медленно пустело. С каждой минутой беспокойство Таракана росло, пока оно не стало носиться в воздухе и вонять сильнее, чем удобрения с полей. Наконец появилась пара крутых парней: толстый коротышка с выпученными глазами и револьвером 45-го калибра, торчавшим у него из-за пояса, и нервный ирландец, державший под плащом обрез дробовика. Пучеглазый встал у двери на стрёме, а ирландец показал дробовик и выгнал сидевших в баре пьяниц.

– Просто мера предосторожности, – подмигнул Таракану ирландец. – Его светлость прибудет с минуты на минуту, а он не любит лишних свидетелей.

Потом он зашел за прилавок, плеснул себе виски и зловеще улыбнулся, показав обломки коричневых зубов. Таракан никогда не видел этих людей. Он попытался не паниковать, для храбрости бросая монеты в музыкальный автомат. Дойл до сих пор помнил угрожающие басы «Дома восходящего солнца» – не слишком удачный выбор, – потрескивавшие из старых динамиков, наполнявшие бар предвестием несчастья: «…Мама, передай своим детям, пусть не делают то, что сделал я…»

Это предостережение не лучшим образом повлияло на нервы Таракана. Он побледнел и, спотыкаясь, пошел в туалет, где его вырвало. Обратно он не вернулся. Через десять минут ирландец вышиб дверь и обнаружил, что Таракан пропал, окно открыто, а «камаро» нет на парковке. После этого дела у Дойла пошли плохо. Парни избили его, опустошили карманы и отвезли через свекольные поля в лес, где привязали к дереву парой скользких соединительных кабелей.

– Рано или поздно мы вернемся, когда достанем твоего приятеля, шкет, – сказал ирландец. – А ты тем временем подумай, как ты хочешь умереть – как мужчина или как собака.

Дойл старался не думать совсем. После часа отчаянных попыток высвободиться он смог ослабить кабели и кое-как добрался до шоссе. Он проголосовал, его подвезли, потом снова подвезли, и через десять часов автостопа, ходьбы пешком, снова автостопа, без еды, питья и денег он вернулся на Вассатиг. На этом его преступная жизнь закончилась, а отметки улучшились. Осенью он уехал в колледж Камден-Сидней на деньги матери и больше не видел Таракана. До этого дня.

 

9

На стенах строгой белой гостиной были развешены ритуальные маски и грубое смертоносное оружие африканских племен. Таракан пробормотал несколько слов в переговорное устройство, и через некоторое время откуда-то появилась чернокожая женщина, завернутая с головы до ног в полосатую африканскую ткань. Она толкала тележку для напитков, заставленную бутылками, с набором барных инструментов и ведерком льда. Она была красива, с гладкой и шелковистой кожей шоколадного цвета; надменна и ранима, словно принцесса, которую держат в наложницах. Она молча смешала Таракану водку с мартини, он взял стакан и развалился в мягком кресле из зеленой кожи.

Дойл попросил бурбон со льдом. Женщина с высокомерным видом налила ему, ни разу не посмотрев в его сторону. Дойл присел на низкую скамеечку ашанти. На это изогнутое сиденье когда-то приземлялись задницы жестоких вождей. Потолок парил над полом из армированного стекла футах в пятидесяти, наверху была фальшивая смотровая площадка.

– Номи, детка, это мой старый приятель Тимми Дойл, – сказал Таракан, когда женщина повернулась, чтобы уйти.

– Привет, – сказал Дойл, – меня зовут Тим.

Никакой реакции, она смотрела в сторону. Таракан похлопал по зеленой коже кресла слева от себя, она подошла и грациозно опустилась на широкую подушку. Дойл потягивал бурбон и восхищался ее строгим профилем. Таракан поднял одну из своих узких босых ног, подошвы были грубыми и почти черными.

– Полагаю, ты кое-что забыла, детка, – сказал он со знакомой идиотской улыбкой.

Не говоря ни слова, Номи подошла к тележке для напитков и взяла с нагретого подноса дымящееся белое полотенце. Она подсела к зеленому кожаному креслу, наклонилась вперед и начала вытирать грязные ступни Таракана. Он удовлетворенно вздохнул и изогнулся в кресле, пока она аккуратно водила полотенцем между пальцами его ног, выполняя эту унизительную процедуру с восхитительным достоинством – глаза опущены, длинные ресницы почти касаются щек. Дойл смутился, словно был на ее месте. Еще одно из проклятых представлений Таракана.

– Ну же, детка, – нежно сказал Таракан, – будь повежливей. Давай, поздоровайся со стариной Дойлом.

Номи помедлила, подняла равнодушные черные глаза.

– Привет, мистер Дойл, – сказала она с ямайским акцентом. Потом продолжила вытирать ноги Таракану.

– Видела бы ты Дойла в старые добрые времена, – продолжал Таракан, улыбаясь. – Он однажды разбросал целую футбольную команду, чтобы спасти мою задницу. Прямо как Мэнникс. Помнишь Мэнникса?

Она не ответила.

– Мэнникс был крутым сыщиком из сериала, который шел тогда по телику. Он выбивал дерьмо из пяти или шести злодеев за раз. Старина Дойл мог бы легко справиться с восьмью или десятью, правда, Дойл?

– Давай-ка закончим с этим собачьим дерьмом, – резко сказал Дойл. Его терпение в конце концов лопнуло. – Мы собрались по поводу продажи «Пиратского острова», не так ли?

Таракан закатил глаза.

– И ты даже не спросишь, как у меня дела? А мы ведь раньше были друзьями, помнишь?

– Я вижу, как у тебя дела, – сказал Дойл. – Ты живешь, как чертов магараджа. Нанимаешь телок, чтобы они мыли тебе ноги. Если я еще раз услышу от тебя слово «дружба», моя дружественная нога отпечатается на твоей заднице.

Таракан покраснел, но прежде, чем он ответил, Номи одернула платье, вскочила и кинулась на Дойла, выставив вперед красные острые ногти. Тот отскочил в сторону, скамеечка опрокинулась. Бурбон выплеснулся на белый ковер. Таракан, смеясь, схватил Номи за подол и усадил к себе на колени.

– Ну-ну, успокойся, детка, – сказал он. – Дыши глубже, вот так, глубже.

Номи сделала несколько глубоких вдохов и вроде бы успокоилась. Таракан утешительно шлепнул ее по заду.

– Почему бы тебе не принести наши любимые штучки, о'кей?

Дойл смотрел на них с безопасного расстояния, стоя спиной к большой африканской маске, похожей на сову, диаметром с крышку от мусорного бака. Номи быстро сделала в его сторону жест, которого он раньше не видел, но тем не менее сразу понял его смысл. Она гордо прошла к двери и исчезла. Дойл поднял скамеечку и снова сел на нее.

– Извини за эту сцену, – посмеиваясь, сказал Таракан. – У Номи что-то вроде болезненной преданности. Но я не льщу себе. Как и большинство женщин, ее привлекает власть. Потеряешь власть – потеряешь женщину. Вот такая любовь.

– Да уж, – сказал Дойл. – Я слышал, ты теперь в Совете уполномоченных представителей.

Таракан ухмыльнулся:

– Не верится, да?

– Не очень.

– Хочешь послушать, как я туда пробрался?

– Нет, – ответил Дойл.

– Деньги, – прошептал Таракан, – много денег.

– Да ты что…

– А так как мы с тобой были приятелями по темным делишкам, так я тебе прямо скажу, как я заполучил наличность, с которой все и началось. Можно назвать это парой очень проницательных деловых решений. В восьмидесятых я попал в мир крэка и вовремя завязал с ним, лет через десять, оставшись примерно с тремя миллионами, припрятанными под матрасом.

– Крэк? – недоверчиво переспросил Дойл.

– Не верь всему, что показывают по телевизору, – махнул желтой рукой Таракан. – Крэк – это то же самое, что и остальное: марихуана, кокаин, выпивка, героин. Все вместе это называется допаминовыми ингибиторами, понятно? Они все делают одно и то же – помогают тебе почувствовать себя хорошо, когда ты этого хочешь. А некоторые люди берут эту самую дурь и запихивают себе в нос. И знаешь, что я придумал? Дойл ответил, что не желает знать.

– Я инвестировал, – не слушал его Таракан, – в недвижимость. Теперь я полностью легален. Тебе нужно держаться меня, Дойл.

– Держу пари, ты уже нашел мне симпатичную маленькую клетку возле боа-констриктора, – сказал Дойл.

Он собирался добавить еще кое-что, но в этот момент вернулась Номи с длинной трубкой из черного дерева, инкрустированной серебром на манер индейской трубки мира, и маленьким квадратным предметом, завернутым в фольгу, как конфета.

– Ага, – сказал Таракан. – Время пить «Миллер».

Номи села на подлокотник кресла рядом с Тараканом, все так же не глядя в сторону Дойла, и развернула фольгу. Внутри оказался липкий брусок черного бирманского героина. Дойл почувствовал тошнотворно сладкий, отдающий лекарством запах и отвернулся. Он никогда не любил курить наркотики, даже в те времена, когда курил, чтобы не выделяться, потому что все жители этой страны тогда были под кайфом. А если ты не был под кайфом, тебе было трудно соблазнять женщин, которые в ту пору настаивали на косяке на двоих, прежде чем пускали к себе в трусы. И все же это ему не нравилось, потому что травка делала его идиотом. Однако то, что он увидел сейчас, отличалось от виденного раньше: другой уровень, гладкая черная рептилия в семействе опиума. Острым краем ногтя Номи соскоблила с кирпичика небольшую горку стружки, небрежно набила трубку и протянула ее Таракану. Тот зажег трубку, глубоко затянулся, задержал дым в легких и протянул трубку Дойлу.

Тот покачал головой.

– Естественно, нет. – Таракан закашлялся, выпуская облако тонкого белого дыма, похожего на пар. – Это не для Мэнникса. – Он протянул трубку Номи, мышцы его лица расслабились, и он откинул голову на зеленую кожу кресла. Номи глубоко вдохнула, полностью заполняя легкие, выдохнула в направлении Дойла и угрюмо уставилась на него через облако дыма.

– Ты не нравишься мне, парень, – сказала она. Ее глаза уже остекленели. – Ты самый настоящий жалкий идиот.

– Иди на хрен, сестричка, – сказал Дойл.

– А эта идиотская одежда, – сказала она, показывая на габардиновые штаны дяди Бака и его же клетчатую рубашку из искусственного шелка навыпуск, от которой исходил слабый несвежий запах жаркого дня 1955 года – Кто твой портной? Сраные Лаверн и Ширли?

– Знаешь что, – сказал Дойл, – я слышал, что такие наряды, как у тебя, носят уличные шлюхи в Кингстоне.

– Сраный ублюдок! – зашипела она, но под влиянием героина ее слова прозвучали не очень эффектно.

– Спокойно, детки, – сказал Таракан, лениво посмеиваясь. – Ну что ж, давай поговорим о «Пиратском острове Дойла». Ты продолжаешь держаться со стойкостью, которая кое-чего заслуживает. Я поднимаю стоимость предложения до двухсот пятидесяти тысяч за эту жалкую кучу дерьма, затерянную в лесу. Идет?

– Скажи мне, – спросил Дойл, стараясь придать голосу легкомысленный тон, – что ты хочешь сделать с этим местом? Серьезно.

– Какого черта, – сказал Таракан. – В конце концов ты все равно узнаешь, да? Они восстанавливают «Королевскую синюю колу», ты в курсе?

– Да, – сказал Дойл, – кое-что слышал. Отвратительная моча.

Таракан нетерпеливо помахал рукой.

– Все дело в маркетинге. Когда ты наконец это поймешь? Мы собираемся сделать из этого места центр «Королевской синей», как палатку, которая раньше была в городе. Помнишь то место? Ну, все эти официантки с большими титьками, на роликах, в узких униформах?

– Кто – мы?

– Мы – это твой покорный слуга и группа инвесторов, стоящая за «Королевской синей», – сказал Таракан. – Все очень просто.

– Ладно, – сказал Дойл. – Тогда к чему все уловки?

– Я решил, если ты узнаешь, что я участвую в этом… – Таракан сделал затяжку и выдохнул, – то упрешься рогами и откажешься. И я был прав. Ты уперся рогами.

– А опоссум? – спросил Дойл. Злоба в его голосе росла. – А попытка поджога? Я знаю, что за этим стоишь ты, Таракан. Опять твои дурацкие выкрутасы. Ты правда думал, что на меня это подействует?

Таракан моргал от тонкого ядовитого дыма. На его глаза словно натянули пленку. Они стали безжизненными. Молекулы допамина ныряли в бездну его мозга, словно тысячи самоубийц с моста в темную воду. Ему с трудом удалось выдавить, что это не он, но это можно было разобрать только наполовину.

– Ты об этом не вспомнишь, – оборвал его Дойл. – Ты для этого слишком под кайфом. Но все равно послушай. Если ты еще раз отправишь кого-нибудь на «Пиратский остров», чтобы сжечь меня, или изгадить мою площадку, или еще что-нибудь, я убью их. А потом я приду за тобой прямо сюда, в твой долбаный особняк, и скормлю тебя по кусочку твоим чертовым ползучим гадам. Ты слышишь, что я говорю?

Таракан озадаченно уставился на него.

– Ты пришел сюда, чтобы просто сообщить мне это дерьмо?

– Зато теперь ты понял, приятель, – ухмыляясь, сказал Дойл. – Не продается.

Таракан озадаченно посмотрел на Номи, которая, казалось, не понимала, что происходит. Потом махнул длинной желтой рукой.

– Ты чертов идиот, Дойл, – сказал он, вынимая из кармана мобильный. – Мне нужно работать. Вали, на хрен, отсюда.

Дойл развернулся и вышел через переднюю дверь, оставив ее открытой. «Мерседес» Слау исчез с того места, где был припаркован. Он немного подождал, «мерседес» не появился. Ублюдок Слау уехал, оставив его в этой дыре. И ему пришлось долго идти пешком до «Пиратского острова».

 

10

Суббота. Яркий полдень. Холодный ветер гнал белые барашки по воде канала. Под подернутым дымкой солнцем среди сорняков, виргинских сосен и металлолома тянулась череда мятых ржавых трейлеров «Эйрстрим» и облупившихся двухкомнатных хижин для туристов, появившихся здесь еще в тридцатые годы. У этой застройки на окраине города, прямо за съездом на насыпную дорогу, не было названия. Невосприимчивый к прогрессу, царящему в остальной части острова, этот забытый Богом уголок с давних времен был небольшим островком «деревенской» Америки, темной страной бедности, предубеждений и жестокости, которая существует в каждом штате США, но не обозначена на карте.

Дойл припарковал «кадиллак» напротив ярко-розовой хижины, которая, словно гигантский древесный гриб, приросла задним крыльцом к передвижному трейлеру, выполнявшему функции дома. Старый расползшийся диван во дворе выглядел так, словно стал убежищем опоссумов. Ржавый бак и катушки от неизвестного механизма заросли бурьяном. Он подошел к переднему крыльцу, спотыкаясь в высокой некошеной траве, и позвонил в старый электрический звонок, который почему-то еще работал. Он продолжал звонить, пока у щитовой двери-ширмы собственной персоной не появилась огромная женщина в широком желтом халате. Половицы скрипели под ее тяжелыми шагами. Как и Мегги, она была высокой, широкоплечей крашеной блондинкой, но весила примерно на сотню фунтов больше. Ее заплывший подбородок говорил о неумеренном потреблении ветчины, картофеля, свинины с кукурузной мукой, жаренной в масле и смоченной в черной патоке, ревеневого пирога и пива. А ее хитрые сине-зеленые глаза намекали и на другие потворства своим желаниям.

– Кто ты, долбаный Умник? – спросила она громким злым голосом, а потом улыбнулась, чтобы показать, что это шутка.

– Привет, Трейси, – сказал Дойл. – Как поживаешь?

– Поживаю отлично, – ответила она. – Только в последнее время меня стало намного больше, как видишь.

– Для любви много не бывает, – сказал Дойл. В голове у него пронеслось воспоминание о далеком субботнем вечере после футбольного матча. Это был последний год, когда темный призрак Никсона царил в Белом доме. Эта женщина на переднем сиденье старого дядиного «форда-вуди», на 125 фунтов меньше, но голодная уже тогда, склонилась под рулем, чтобы принять ртом его член.

– Может, ты так и считаешь, – сказала Трейси. – Но другие мужики с тобой не согласятся. Клянусь, осенью я начну программу «Уэйт уочерс».

– Пошли их, – пожал плечами Дойл.

– То-то и оно, – сказала Трейси. – Я бы с удовольствием. – И она засмеялась. Из глубин ее массивных грудей, словно извержение вулкана, поднялся низкий грохочущий звук. Остановившись, она посмотрела Дойлу в глаза. – У тебя в последнее время неприятности?

– Ничего, с чем бы я не мог справиться, – сказал Дойл, хмуря брови. Ему не хотелось говорить об этом. – Он дома?

Трейси закатила глаза.

– Более или менее.

– Его полицейский надзиратель не сказал, что я зайду?

Трейси пожала большими плечами, отсылая волновой эффект пальцам на ногах.

– Он мамочке ни о чем не рассказывает, – сказала она. – Сам спроси.

Дойл последовал за ней. Внутри был ужасный бардак: грязные тарелки, нестираная одежда, старые номера женских журналов с многочисленными советами, как быть финансово независимой и получать множественные оргазмы. Но журнальный столик с поникшими цветами в красивых керамических горшках и вставленная в рамку работа Нормана Роквелла вызвали у него впечатление, что однажды Трейси все-таки пыталась создать нечто вроде уюта.

– Наверное, я перестала убираться, когда ушел Бо, – оправдываясь, сказала она, проследив взгляд Дойла. – Он удрал с молоденькой потаскушкой из Луизианы.

Она провела его через гостиную и убогую кухню – в раковине скопилась груда тарелок, повсюду валялся мусор – в трейлер «Козиленд», который оказался прикреплен к задней стене сырым картоном и клейкой лентой. Из глубины узкого коридора Дойл услышал электронные звуки взрывов.

– Это его комната, – сказала Трейси, махнув рукой в сторону двери в конце коридора. – Будь осторожен, он кусается.

Войдя в комнату, Дойл обнаружил подростка, сидящего в одних трусах в дюйме от нового, широкоэкранного телевизора, в котором взрывалась жестокая видеоигра. Монстры продолжали карабкаться по груде мертвых тел, а мускулистый морской пехотинец с дробовиком гигантских размеров разрывал их на кровавые куски. На тонкой фанерной стене над кроватью подростка висел плакат рок-н-ролльной группы «Mop the Moose», о которой Дойл никогда не слышал, и постер из какого-то глянцевого эротического журнала, с двумя голыми пышноволосыми девицами, жадно ласкавшими друг друга пальцами. Металлический стеллаж у противоположной стены был забит дисками и дорогим электронным оборудованием.

– Привет, Гарольд! – произнес Дойл, стоя в дверном проеме.

Тот не ответил. Это был жилистый паренек, лет шестнадцати, с копной черных волос, торчавших в виде ирокеза, как у индейца-могавка. Мышцы на его голых руках были слабыми, он сидел, уставившись в пульсирующее видео, и на бледном узком лице его отражались мстительность и решимость. Дойл позвал снова, но опять не услышал ответа. Монстр на экране взорвался, превратившись в месиво кровавых ошметков. Тогда Дойл вошел в комнату, наклонился и выдернул пучок электрических шнуров из удлинителя у стены. Экран погас.

– Что за хрен? – Гарольд подпрыгнул с занесенной для удара рукой. Дойл уклонился от его костлявых кулаков, поймал за запястье, заломил руку за спину и обхватил его за шею. Немного сжал. Подросток, задыхаясь, повис в воздухе, ноги качались в дюйме от земли. – Говнюк! Отпусти меня! – визжал он.

– В соответствии с распоряжением твоего полицейского надзирателя я твой новый работодатель, – сказал Дойл ему в ухо. – Поэтому я жду от тебя: «Мистер Дойл, пожалуйста, поставьте меня на пол». Либо я получу уважение, либо ты получишь сломанную шею.

Гарольд боролся, царапая руку Дойла. Тот сжал сильнее, и парень безвольно повис.

– Поставьте меня на пол, мистер Дойл-говнюк! – дерзко выкрикнул он.

Дойл швырнул его на кровать, пацан тут же вскочил со сжатыми кулаками, но Дойл выставил руку.

– Попробуй снова, и я выбью из тебя дух. Гарольд понял, что тот не шутит, и прислонился к стене, откашливаясь.

– Ты чуть не задушил меня, ублю…

– Не-не-не! – помотал головой Дойл. – Помнишь? Мистер Дойл.

Пацан промолчал, в его глазах была ярость.

– Тебе знаком «Пиратский остров»? – сказал Дойл. Гарольд задумался.

– Площадка для веселого гольфа?

– Она самая.

– Видел я ее, – угрюмо сказал Гарольд.

– Ты разве не играешь в веселый гольф? – с надеждой спросил Дойл. – Летом?

Гарольд помотал головой.

– Это развлечение только для малолетних и туристов.

– Ты не знаешь, от чего отказываешься. – Дойл изобразил улыбку. – Нет ничего лучше летним вечером, чем хорошая партия в гольф.

– Ну и странный ты тип, – сказал Гарольд. Дойл вздохнул.

– Теперь ты работаешь на меня, пацан, – сказал он. – Мы собираемся восстановить площадку. Вместе. Тебе понадобятся…

– Иди на хрен! – резко оборвал его Гарольд. – У меня уже есть работа на лето.

– Уголовные действия не являются работой, – сказал Дойл. – Ты не можешь больше продавать на пляже пиво. Во-первых, несовершеннолетним не разрешается покупать спиртные напитки. Во-вторых, в сезон пиво на пляже продавать запрещено. Тебя уже дважды задерживали. Еще раз, и ты отправишься в тюрьму для несовершеннолетних в Эйнсли, где твои приятели, такие же как ты, будут насиловать твою нежную белую задницу ручкой от метлы и всем, что попадется им под Руку, и будут делать это с удовольствием. Ты понял?

Гарольд потупил глаза, представляя себе эту унизительную процедуру.

– Ты начнешь работать сразу, как только будут готовы все бумаги, – сказал Дойл. – Я и так уже не успеваю к запланированному открытию в июне. После школы будешь приходить и работать до темноты. Мегги будет кормить тебя обедом. В мае, когда занятия в школе закончатся, станешь приходить к восьми утра, а заканчивать в шесть. Когда мы все починим, ты возьмешь на себя проходную будку – выдавать клюшки, общаться с посетителями с улыбкой на лице. Каждый вечер, кроме понедельника. Понял?

Казалось, Гарольд не слушает. Дойл не смог удержаться от небольшого тычка.

– Да, кстати, – сказал он со злобной ухмылкой, – твой оклад будет минимальным.

Он вышел, сильно хлопнув дверью.

Яростные проклятия прошли сквозь тонкую фанеру, словно невидимые пули из штурмовой винтовки виртуального пехотинца. Они следовали за Дойлом по коридору, через немытую кухню и гостиную, через открытую дверь, на крыльцо, до «кадиллака» и дальше по улице.

 

11

Дойл и Тоби ссутулились на шатких хромированных табуретах у стойки «Устричной хижины» капитана Пита, в старом, пришедшем в упадок парке развлечений у Токуонк-бич. Местные жители называли это место променадом Токуонк. Ветер с Южной Атлантики принес холод и дождь; они завернулись в пальто и подняли воротники. Капитан Пит вытащил из-за стойки бутылку «Старого Оверхольта», три стакана для виски и налил три двойных.

«Устричная хижина», со всех сторон открытая стихиям, представляла собой лишь оловянную крышу, возвышающуюся над старой, видавшей виды, причудливой резной барной стойкой. Когда-то давно она считалась лучшим местом отдыха среди джентльменов – постояльцев отеля «Атлантик-бич», – до 26 года, когда ураган Хэтти уничтожил его. Кроме бара капитана Пита на променаде, на той стороне, которую потрепал ураган, были и другие развлечения: салон татуировок под покровительством байкеров; шатер предсказательницы судьбы, где работала меландженка из Северной Каролины, притворявшаяся цыганкой; маленькое дребезжащее колесо обозрения – недавно окружная комиссия признала его небезопасным. И в конце дорожки, у самой воды, находился рыбный ресторанчик с собственной парковкой. Он недавно стал мексиканским и сменил название с «Улова рыбака» на «La Bodega del Mar». В тот день сквозь мелкий дождь светились огнями только ресторан и бар капитана Пита. Списанное колесо обозрения беспрестанно скрипело на ветру, над водой раздавался жуткий крик какого-то зверя.

– Ничто так не лечит, как добрый глоток виски. – Тоби задрожал, с трудом поднял стакан и поднес к губам. – Хорошо согревает в такую ночь.

– Я не люблю дешевое виски, – настаивал Дойл, но никто его не слушал.

– За устриц, – сказал капитан Пит.

– И за тех, кто их ловит, – добавил Тоби.

– Ole!, – закончил Дойл, и они втроем одновременно осушили стаканы.

– А теперь к делу, – сказал капитан Пит и исчез за фанерной перегородкой в конце бара.

Тоби вытащил еще бутылку виски и, не спрашивая, налил себе и Дойлу.

– Нет, спасибо, – сказал Дойл, отодвигая стакан. – Я собираюсь поработать на площадке для гольфа, завтра вставать в шесть утра. Придется подниматься в такую рань до самого июня.

Тоби презрительно покачал головой.

– Если Александр, как повествует Арриан, завоевал царство Мидаса, будучи пьяным, а этот поход длился несколько месяцев, ты тем более сможешь немножечко покрасить и поскоблить свою крошечную площадку для гольфа после легкого похмелья.

– С классиками не поспоришь, – ухмыльнулся Дойл. Он взял стакан и выпил, чувствуя, как немеют конечности.

Капитан Пит вернулся с большим подносом отборных вассатигских устриц поверх слоя колотого льда. Сбоку лежал комплект щипцов и полдюжины лимонных долек, стояла тарелочка со свежим хреном, баночка с приправой «Олд Бэй» и бутылка кетчупа.

– Ешьте, господа, – сказал он. – Это самые лучшие устрицы, давно таких не было.

Капитан Пит смешал хрен с кетчупом, выдавил в эту смесь лимонный сок, добавив туда же приправу, и они стали жадно есть, запивая все это холодным домашним пивом. Наевшись, они почувствовали приятное опьянение. Тоби громко, противно рыгнул.

– А теперь мне предстоит кое-что сказать, – выдавил он. – Если вы позволите, старина, мы все же вернемся к делу, ради которого собрались.

– Я думал, мы собрались, чтобы поесть устриц и выпить пива, – сказал Дойл.

– Это была лишь часть вечерних развлечений, посвященная еде и выпивке, – сказал Тоби. – А теперь очередь огнестрельного оружия. – Он обратился к капитану Питу: – Приступайте.

Капитан Пит кивнул, вытащил из-под стойки плоский деревянный ящик и погладил блестящую крышку. Ящик был сделан из прекрасно отполированной вишни, с медными петлями и замком, которые сияли, как золотые. Он отпер его маленьким ключиком и откинул крышку. Внутри оказался тяжелый револьвер девятнадцатого века: вороненая, начищенная до блеска сталь, изящная роговая рукоятка, восьмигранный ствол длиной не меньше десяти дюймов. В других бархатных отделениях были удобно устроены принадлежности: латунная пороховница с выгравированным на ней американским орлом, круглая картонная коробочка с ярлыком «Капсюли Эли», дюжина пуль, аккуратная кучка белых хлопковых салфеток для чистки и похожая на щипцы форма для отливки пуль.

– Выпивка и оружие, – помотал головой Дойл.

– Не волнуйся, братишка, – сказал Тоби. – Мы не делаем это каждый субботний вечер. – Его глаза сверкали. Он взял револьвер из ящика и навел ствол на закопченное, потускневшее зеркало над стойкой. – Ты видишь перед собой известный кольт-драгун «уитниуилл-уокер» тысяча восемьсот сорок седьмого года, выпущенный самим Сэмюэлем Кольтом для техасских рейнджеров во времена мексиканской войны.

– Или очень хорошую копию, – добавил капитан Пит. – У меня в коллекции есть один настоящий. Чертова штука стоит больше, чем «Вождь Похатан». Этот же просто для веселья. Точная копия, сделанная в Италии.

– На подержи. – Тоби протянул большой револьвер Дойлу, тот взял и чуть не выронил его.

– Сколько эта штука весит? – спросил Дойл.

– Четыре с половиной фунта, – усмехнулся Тоби. – Самая тяжелая из пушек сорок четвертого калибра. Сделаешь «бум» – пробьешь большую дыру.

Капитан Пит забрал револьвер у Дойла, направил дуло в пол, взвел курок, и барабан повернулся с мягким щелчком. Он прижал барабан к уху и повторил все снова.

– Звучит неплохо.

– Какой порох ты используешь? – спросил Тоби.

– FFV6, – ответил капитан Пит. – Как написано в книге. Единственный бездымный.

– Бездымный? – переспросил Тоби.

– Точно. Я старею. Дым заставляет меня кашлять. Хотя даже от бездымного много дыма.

Тоби кивнул.

– А какой заряд?

– Шестнадцать граммов.

С этого момента разговор перешел на загадочный жаргон коллекционеров огнестрельного оружия. Дойл сначала прислушивался к терминам – «система нарезов», «траектория пули», «перекрестный огонь», – потом ему надоело, и он выглянул на улицу, где ветер шелестел поднимавшимися волнами рогоза. Дождь утих, осталась лишь мелкая морось. Небо было совсем черным, ни звезд, ни луны. В темноте, за болотами и дюнами, океан нашептывал ночи свои секреты. На другом конце променада двойные двери «La Bodega del Mar» вдруг распахнулись, и в морось вышли двое, одетые в черное.

В этот момент капитан Пит заряжал на стойке револьвер. Он вынул медные капсюли из коробочки и надел их на бранд-трубки. Потом взял пороховницу, насыпал порох, вставил пыжи, прижал пули, затем осторожно положил заряженный и готовый к стрельбе револьвер на стойку.

– Во-первых, последний глоток виски, – сказал он. – Во-вторых, мы выходим и стреляем по рыбе. – И он нагнулся, чтобы достать вторую бутыль «Старого Оверхольта» из камеры для «Королевской синей колы».

– Я пас… – начал было Дойл, но остановился. В призрачном отражении старого зеркала он увидел двух мужчин, быстро идущих от ресторана к «Устричной хижине». Они ускорили шаг, потом внезапно остановились в нескольких футах от них, в темноте, сразу за навесом. Один из них вытащил из внутреннего кармана куртки что-то черное и блестящее.

– Ни с места, вы, долбаные клоуны, – сказал он с сильным акцентом, который показался Дойлу похожим на ирландский, но ирландский самой низкой пробы.

Дойл замер.

– Так, господа, положите руки на стойку, чтобы мы могли их видеть, – сказал другой мягким, немного уставшим голосом. – Пожалуйста, побыстрее. – Тоже ирландец, но явно более воспитанный.

Капитан Пит положил свои грубые руки на стойку, и Дойл увидел, как они дрожат на темном дереве. Лицо старика ничего не выражало. Тоби позеленел; его дыхание стало учащенным и прерывистым.

– Мне кажется, меня сейчас стошнит, – прошептал он.

– Заткнись, жирный, или я тебя пристрелю, – сказал грубый ирландец. – Так, кто из вас, жалких ублюдков, Дойл?

Дойл смотрел в зеркало, где отражались эти двое; у грубого ирландца был узкий, острый подбородок, круги под глазами и бледная, нездоровая кожа. Он держал в руке пистолет девятого калибра, наверное «глок», компактный и смертоносный.

– Давайте, джентльмены, будьте разумными, – сказал мягкий ирландец. – Мы не хотим убивать вас всех. Нам нужен только Дойл.

Капитан Пит напрягся, крошечные бусинки пота выступили у него на лбу. Тоби застонал от страха. Странно, но Дойл ничего не чувствовал. Виски испарилось из крови, уступив место адреналину. Опустив глаза, он увидел заряженный «уокер» – рукоять меньше чем в трех дюймах от его пальцев. Потом револьвер каким-то образом оказался у него в руке, он развернулся и одновременно взвел курок другой рукой так, словно делал это всю жизнь. Кольт подпрыгнул и выплюнул огонь. Выстрел прозвучал так громко, словно палили из артиллерийского орудия.

Грубый ирландец осел на мокрые доски прогулочной дорожки, проехался по ним несколько футов вниз и упал навзничь. Облако синего, словно из преисподней, дыма кружило в воздухе под дождем. Дойл быстро взвел курок и навел длинный ствол на второго.

– Ты тоже так хочешь? – спросил он стальным голосом, не похожим на собственный.

Вежливый ирландец молча стоял, широко открыв глаза.

– Что? – переспросил Дойл. – Я не слышу.

– Нет, – прохрипел тот. – Я пойду, ваша честь, если ваша честь позволит.

– Отлично, – сказал Дойл. – Подними руки и дуй отсюда побыстрее.

Мужчина поднял руки, медленно пятясь. Отойдя достаточно далеко, он развернулся и побежал. Когда его шаги затихли у пирса, напряжение спало. Капитан Пит присел, опираясь спиной на холодильную камеру и бормоча молитву. Тоби ударил по стойке кулаком.

– Проклятье! – закричал он. – Будь я проклят!

Дойл осторожно снял палец с курка и положил кольт на стойку бара. Его руки тряслись; волна тошноты поднялась от желудка к горлу.

– Этот парень, там… то есть… – прошептал он. – Иди посмотри.

Тоби вскочил и побежал туда, где, истекая кровью, согнувшись, лежал ирландец. Он толкнул его ногу носком ботинка, потом опустился рядом на колени.

– Ты достал его, это круто, – сказал он, быстро вставая. – Ты чертов Дикий Билл Хикок! Я думаю, этот ублюдок сдох!

 

12

Позже, после допроса под лампами в конторе констебля, показаний свидетелей и долгого ожидания, Дойла все еще мутило от мысли, что он, возможно, убил человека. Его сильно трясло, и он был слишком измотан, чтобы ехать домой. Как он мог сделать это?! Как он мог схватить револьвер и… он не мог закончить. Он не верил в оружие, он верил в мир, где отчеты о перестрелке не являются обыденностью. Он искренне желал, чтобы оружие было везде запрещено законом. Особенно сегодня. Особенно здесь, на Вассатиге. Было очевидно, что он стрелял в целях самообороны, даже констебль это признал. Но осознание случившегося не прекращало ужасать его, не могло вычеркнуть из памяти образ человека, лежащего там, неподвижного и бледного чья жизнь утекала вместе с кровью в темные доски променада.

Еще долго, почти до рассвета, Дойл сидел, дрожа и не двигаясь, за рулем «кадиллака», припаркованного в сумраке под ветвями магнолии, на стоянке за публичной библиотекой. Потом по радио он поймал местную религиозную станцию: «Вы спасены, братья? Аминь! Вы впустили Христа в ваши души? Аминь!» Дойл закрыл глаза и мысленно пожелал забыть ужасную стрельбу, и это желание перенесло его в более счастливые дни.

…Он выходит из-за стойки бара в зал «Короля Альфонсо» в какой-то сверкающий, благоуханный вечер, в разгар летнего сезона в Малаге. И вот он среди богатых жителей города. Они пьют, смеются, едят, пока он направляется от столика к столику, с заученной улыбкой, надетой на лицо, точно удобная маска. Он видит блеск тяжелых золотых украшений на загорелой коже; на гибком женском запястье неслышно тикают золотые часы стоимостью в его полугодовую зарплату; на нежное плечико изящно накинут шелковый шарф. В гладких черных волосах мужчин и женщин отражаются цветные огни лампочек, свисающих с решеток, увитых виноградом. Он – на сцене, он – внимательный ресторатор, – эту роль, жест за жестом, он выучил под терпеливой опекой Фло. За одним столиком он предлагает закуски, за другим настаивает на коктейле за счет заведения; рассказывает политический анекдот, легко лавирует между столиками, осмеливается высказать мнение о перспективах переговоров с басками по поводу прекращения огня, произнося все это с очаровательным кастильским акцентом.

Тем временем за запотевшим от пара окном кухни стоит Фло, царственная и восхитительно спокойная, в обычной белой униформе шеф-повара посреди лихорадочной беготни. Помощник обезумел, кондитер дрожит, официанты, стюард – они все словно заблудившиеся в лесу дети по сравнению с ней. Кажется, они вот-вот расплачутся. И вдруг, совершенно случайно, глаза Фло через стекло встречаются с глазами Дойла, и она улыбается ему, словно их связывает общая, только им известная тайна. Потом, складывая салфетки в четыре утра, они будут тихо перешептываться о прошедшем вечере и о незначительных делах, а когда уйдет последний официант, стоять у кассы, касаясь друг друга, и подытоживать выручку. На рассвете, прижавшись друг к другу, они медленно пойдут домой по пустынному paseo, лягут в кровать и, слишком усталые для секса, обнявшись, уснут.