За трамвайными путями и величественными пальмами, окаймляющими Оушен-авеню, окутанный густой коричневатой дымкой, раскинулся Лос-Анджелес. Обнаженные силуэты небоскребов вдоль Гранд и Альварадо, спальные районы с чистенькими бунгало под тенью нависающих пальм; полустертые пятна далеких, поросших кустарником холмов. Магазины, едва различимые вдали, полные женщин, занятых покупками; невидимые рестораны, где обедают женщины. Именно так. Женщины, в чистых платьях, с накрашенными ногтями, мерцающей кожей, в дорогих туфлях и, господи боже, может быть, даже с орхидеями в волосах. Женщины, надушенные с головы до ног, прогуливающиеся под ручку по залитым солнцем темным тротуарам, катающиеся без дела в трамваях, сидящие за рулем модных автомобилей, несущиеся по главной автостраде Золотого штата, разговаривающие по телефону. Их губы, накрашенные яркой помадой, вот-вот коснутся трубки… Быть может, совсем недавно они сидели в этом самом баре на высоких бамбуковых стульях и потягивали в сумерках коктейли, пока сонный бриз шуршал их юбками и колыхал сморщенные от солнца листья пальм вдоль эспланады. Сейчас, за аккуратным желтым фартуком пляжа, на сине-зеленом просторе резвился Тихий океан. С берега доносился женский смех, песок, слегка запыленный городской сажей, усеивали полосатые зонты и светлые купальные кабинки. Было шестое августа 1946 года, ранний вечер, во всем мире закончилась война.

Джек Дойл сидел в патио ресторана «Дон Бичкомбер» на пляже в Санта-Монике и пил свой первый коктейль «Атомная бомба» – взрывную смесь светлого и темного рома «Демерара» и разных соков. Этот коктейль сегодня утром изобрел китайский бармен, решив таким образом отметить годовщину удара по Хиросиме. Китайский бармен был родом из Нанкина, и ему не хватило душевных сил простить япошкам то, что они сделали с его семьей в 1938-м. Поэтому он сделал коктейль ярко-красным, добавив туда гранатовый сок – как символ невинной китайской крови, и определил ему специальную цену – пятьдесят центов в течение всего дня, – чтобы напомнить каждому, кто его заказывал, как ужасно и окончательно разгромили япошек. Представьте себе одну-единственную бомбу, как по волшебству стирающую целый город с лица земли облаком желтого дыма! Никто, кроме китайского бармена, не понимал этого символизма, а он не озаботился объяснить. Но Джеку Дойлу было все равно на это наплевать. Для него война закончилась, совершенно закончилась; даже мысли о скором конце войны остались далеко позади. Несколькими часами ранее, а если быть точным, ровно в 14.00, его с почестями проводили из Корпуса морской пехоты США в Сан-Педро и заплатили не чеком, а добрыми американскими долларами. Он вышел из ворот и на виду у часовых снял свою форму, вместе с наколотой медалью «Пурпурное сердце» и боевыми нашивками, полученными за рейды в покрытый буйной растительностью, зеленый ад тихоокеанских островов, названия которых он старательно желал забыть. Оставшись в майке, уставных трусах и уставных носках, он скатал снятое в рулон и сунул в большую проволочную урну, стоявшую рядом словно специально для этого.

Часовые гикали и смеялись.

– Тебя тоже к черту, парень! – закричал один, но Джеку было все равно, потому что его война закончилась.

Он прошел ускоренным маршем пару кварталов в нижнем белье, к счастью не встретив по пути полицейских, зашел в магазин мужской одежды и сказал клерку:

– Мне бы что-нибудь накинуть.

Служащий кивнул, не выразив никакого удивления, словно в магазин каждый день заходили отслужившие морские пехотинцы в нижнем белье, требуя одежду. Он продал Джеку самую яркую гражданскую одежду в Лос-Анджелесе: коричневую с желтым гавайскую рубашку с вышитыми вручную красными языческими масками; зеленые брюки со складками и отворотами, мешковатые, как брюки от «зута»; бледно-желтый спортивный пиджак с чересчур широкими лацканами, бежевые носки с нарисованными на лодыжках часами и сандалии.

Одевшись таким образом, Джек не спеша дошел до ближайшей табачной лавки, купил три кубинские сигары, по семьдесят пять центов каждая, и сел в первый попавшийся красный трамвай, который повез его вдоль побережья в Сайта-Монику. Там он спрыгнул и направился к «Дону Бичкомберу» – вытянутому, открытому бару из бамбука, досок и тростника, стоящему на сваях в песке. Он однажды прочитал об этом месте в журнале о кино – Мирна Лой посещала «Дона», припомнил Джек, и Кароль Ломбард. Здесь также видели Рональда Колмана и Джека Бенни. Конечно, это было давным-давно, в другом мире, до войны. Теперь Кароль Ломбард нет в живых, а Мирна Лой живет в Нью-Йорке.

Джек сел за один из круглых бамбуковых столиков в патио, закурил одну из своих сигар и попросил принести коктейль, не важно какой. Филиппинский официант рекомендовал «Атомную бомбу», сейчас, мол, со скидкой, и Джек кивнул: давай. Теперь перед ним стояла еще одна трудная задача – найти женщину. Не просто женщину на одну ночь, а такую, чтобы с ней прожить остаток жизни.

Джек был среди последних морских пехотинцев, получивших увольнительную с тихоокеанской службы, – миллион мужчин пришли домой перед ним, – и теперь он волновался, что всех женщин разобрали. Но когда палящие лучи калифорнийского солнца смягчились и оно стало клониться к морю, сумерки выманили женщин из контор, оторвали от стеклянных прилавков магазинов. Они сели в красные трамваи и поехали на пляж, и вот они уже идут к берегу по узкому настилу из досок. Вскоре на небе разлилась приятная тускнеющая синева, над океаном зажглись прекрасные бледные звезды, и бар начал заполняться женщинами. Таинственной музыкой звенели браслеты на загорелых запястьях, на влажных кончиках сигарет алели следы губной помады.

По сигналу Джека в патио появился филиппинский официант.

– Дайте мне еще один, – сказал Джек, указывая на пустой стакан.

Филиппинец помотал головой.

– Дон говорит, только три «Атомные бомбы» на человека, из-за того, что они слишком крепкие, – сказал он. – Вы выпили уже четыре. Может, холодного пива?

– Что это за нелепый бар такой? – спросил Джек и, немного помолчав, добавил: – Откуда ты, мальчик?

– Из Манилы, – ответил официант.

– Я был в Маниле, знаешь ли. В сорок первом, с Макартуром. – Это была ложь. – Я был на Коррегидоре, Баатане и Палау тоже. – Это не было ложью.

– Как и все остальные. – Филиппинский официант завращал глазами: за прошлый год миллион солдат зашли в этот бар, и каждый из них хотел выпить сверх нормы.

Джек увидел, что патриотической тактикой ничего не добьешься, а для драки он недостаточно выпил.

– Ладно, – сказал он, – все, что угодно, кроме пива. Я его достаточно напился на службе.

Официант ушел и вскоре вернулся, держа на подносе высокий стакан с плавающими фруктами и бумажными зонтиками. Он сообщил, что этот коктейль называется «Суматра кула», он легкий и освежающий. Попробовав, Джек обнаружил, что он не более легкий и освежающий, чем «Атомная бомба». На самом деле все коктейли в «Доне» были, на его вкус, одинаковыми – крепкая смесь рома и фруктов, только фрукты слегка менялись от напитка к напитку. Но чем еще можно занять себя, кроме выпивки, пока наблюдаешь, как из города выходят женщины. Некоторые парами, некоторые небольшими болтливыми группами, некоторые с мужчинами, все еще одетыми в форму. Несколько женщин были сами по себе, ярко накрашенные, с хитрыми глазами, очевидно в поисках добычи. Блондинки, брюнетки, рыжие, худые, толстые, нормальные. Женщины, которые знали, что им нужно, и собирались этого добиться; женщины, которые не знали, что им нужно, но тем не менее собирались этого добиться; женщины, которые вообще ничего не хотели, но собирались добиться того же, что и остальные.

Джек смотрел на них и был совершенно уверен, хотя не мог толком объяснить почему, что в этот вечер в этом баре он встретит женщину, на которой женится.

Небо потемнело и заволокло туманом, яркие звезды вдруг потускнели. Над баром включились цветные фонарики с полинезийскими божками, несколько белых яхт бросили якорь в волнах за причалом, слабо отсвечивающим в темноте. Джек заметил плакат, висящий над дверью в мужской туалет: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, ГЕРОИ», и подумал: ведь некоторые умники полагают, что это смешно.

Через несколько минут появился серьезный коротышка гаваец с маленькой гитарой и полудюжиной цветочных гирлянд на шее, присел тут же, в патио, на пару ящиков из-под мыла и под гитару спел несколько милых гавайских песенок – «Мана Лоа Леди», «Зовущий странника домой», «Королева Махайе», – но никто не обратил на него внимания. Тогда он забрал гитару и ушел. После этого китайский бармен вставил пластинку в граммофон за стойкой. Заиграли «Сансет Ройял Энтертейнерс» – старая негритянская группа, на выступлении которой Джек побывал однажды, еще до войны, в театре «Альгамбра» в Балтиморе. Музыка была плавной, проникновенной и почему-то вызывала воспоминания о контрабандном джине, личных прицепных вагонах и поездках на рыбалку с нетрезвыми, играющими по-крупному господами – об Америке, которая исчезла навсегда.

Джек закрыл глаза, слушая музыку в предвкушении приятной ностальгии, но вместо этого его охватила волна тошноты, такая же отвратительная, как таблетки атабрина, которые давали в джунглях от малярии. Он снова увидел высадку на Тараву, залитый кровью пляж, мертвые тела его товарищей, расплывающиеся на жаре, кошмарный огонь зенитной артиллерии, взрывающийся в ночном небе над безымянной лагуной, заполненной телами, криками раненых и вездесущим, как пот, страхом перед японцами где-то там, в темноте. Потом он открыл глаза и увидел ее. Она поднималась по ступеням в патио со свежеиспеченным лейтенантиком в нелепой летней форме, белых ботинках, белой шляпе, во всем белом, словно у молочника. Скорее всего он был новеньким в какой-нибудь программе V-12 и был разочарован, что война закончилась до того, как он смог в ней поучаствовать, словно не будет следующей войны, потом еще одной, и так до конца времен. Лейтенантик подвел женщину к столику в углу возле бамбукового ограждения и пошел к бару за напитками. Джек откровенно пялился на нее, она заметила, что он смотрит, на мгновение встретилась с ним глазами и отвернулась.

Она была высокой, хорошо сложенной, с длинными загорелыми ногами. Ее светло-русые волосы были убраны в высокую сложную прическу. На ней было явно дорогое платье в горошек и прекрасно подходившие к нему двухцветные туфли-лодочки. На голове пристроилась миленькая синяя шляпка, над левой грудью склонялась сочная орхидея. У нее были зеленые живые глаза, недавно припудренная кожа казалась прохладной на ошупь. Джек не мог на нее насмотреться. Ему понравилось, как она палец за пальцем стянула перчатки, прикурила сигарету, а потом выбросила спичку, очень медленно, словно у нее на это было сколько угодно времени. Она беспокойно ежилась под пристальным, изучающим взглядом Джека – то положит ногу на ногу, то уберет, – и Джек услышал слабое мелодичное позвякивание, которое заставило его затаить дыхание: там, вокруг ее лодыжки, обвивалась тонкая элегантная цепочка с качающейся подвеской.

С тяжело стучащим сердцем Джек поднялся и пошел через толпу к бару, туда, где в давке у ограждения наивный лейтенантик все еще ждал напитки. Джек крепко сжал его локоть.

– Я могу поговорить с вами, лейтенант? – сказал Джек. – Это важно.

Удивленный лейтенант повернулся к нему.

– Я жду напитки, – сказал он слегка высоким, как у женщины голосом. – И вообще-то, мы разве знакомы, мистер?

– Сержант морской пехоты Джек Дойл, сэр, в отставке с четырнадцати ноль-ноль сего дня.

– Ладно, сержант, в чем дело? – сказал лейтенант недавно освоенным тоном превосходства.

– Это кое-что… – колебался Джек, – …насчет войны.

Джек завел лейтенанта в подворотню, к мусорным бакам позади бара, и там без предупреждения повернулся и сильно ударил его в живот, швырнув испуганного парня к стене и лишив его на время способности шевелиться. Белая фуражка лейтенанта отлетела в мусор, валяющийся у баков. Джек прижал его к стене, упершись локтем в горло.

– Мне действительно жаль, что так вышло, сынок, – сказал Джек сквозь зубы, – но девушка, с которой ты пришел… я собираюсь на ней жениться. Не думаю, что она тебе это сообщила, не так ли?

Бедный лейтенантик смотрел на Джека испуганными глазами. Он не мог выдавить из себя ни слова, пока локоть Джека упирался в его адамово яблоко. Джек слегка ослабил давление, и лейтенант стал судорожно ловить ртом воздух.

– Я не знал… – удалось ему выдохнуть, но Дойл снова усилил нажим.

– На Тараве я штыком порвал сдавшегося в плен япошку от подбородка до яиц и выгреб его внутренности голыми руками, чтобы преподать ублюдку урок, усек?

Лейтенант промямлил что-то неразборчивое.

– Четыре года ада в морской пехоте, где погибли все мои лучшие друзья, так что я не намерен позволить какому-то сопляку гулять с моей невестой только потому, что он выше меня рангом. Ты понял меня, сэр?

– Клянусь, я не знал! – Из уголка глаза лейтенанта выкатилась слеза и поползла вниз. – Я познакомился с ней у прилавка в «Швабе», мы договорились встретиться, вот и все.

Джеку стало жаль пацана, и он отступил.

– Исчезни, – сказал он, – прежде чем я сломаю тебе зубы.

Лейтенант наклонился, чтобы подобрать мятую белую фуражку, и, спотыкаясь, побрел мимо мусорных баков, а потом припустил по пляжу к лестнице, выходящей на Оушен-авеню.

Джек проводил его взглядом, вернулся в бар, взял два коктейля «Гавайский закат» и подошел к столику, где та девушка все еще сидела в ожидании своего спутника.

– Я не одна, – сказала девушка, глядя на него зелеными глазами. Но, казалось, она не удивилась, когда он сел к ней за столик и протянул коктейль.

– Вашему другу пришлось вернуться домой к мамочке, – сказал Джек. – Он попросил меня занять его место, если я не против.

Девушка ничего на это не ответила. Она взяла напиток и поднесла к губам соломинку.

– Как тебя зовут, дорогуша? – спросил Джек.

– Барбара Стэнвик, – ответила она.

– Не важно, потом скажешь, – сказал он. – Я Джек Дойл.

– Вы с юга? – спросила она. – Просто разговариваете как провинциал.

– Вассатиг, штат Виргиния, – сказал Джек. – Небольшой остров у дальнего побережья. Я бы рассказал тебе об этом месте, но ты вскоре сама все увидишь.

– В каком это смысле? – спросила девушка, нахмурившись.

– В том смысле, что я возьму тебя домой познакомиться с народом, – сказал Джек, – после того как мы поженимся. – Он улыбнулся, словно это была шутка. – Как насчет тебя? Ты откуда?

Девушка колебалась.

– Нью-Мексико, – сказала она. – Альбукерк.

Это была ложь, и Джек это знал. Он смотрел, как красная жидкость поднимается к ее губам по прозрачной соломинке. Она сделала глоток, потом еще один и посмотрела на белый шрам с неровными краями, который надвое разрезал татуировку морского пехотинца на его руке.

– Вы воевали? – спросила она.

– Просто выполнял свой патриотический долг.

– Где?

– В ужасных местах. В тех краях, где полно москитов и о которых никто не слышал. Последним ужасным местом была Иводзима.

– Там подняли флаг, – сказала женщина. – Его сфотографировали для журнала «Лайф».

– Точно, – сказал Джек. – В следующий раз внимательно посмотри на эту фотографию. Я тот, что с краю. Который сидит в грязи на корточках.

– Вы действительно один из тех парней на фотографии? – спросила женщина, ее зеленые глаза широко раскрылись.

– Совершенно точно, – сказал Джек.

Это была еще одна ложь, хотя смахивала на правду. Он был на Иводзиме, где япошки засели в пещерах, как дикие звери, как медведи, откуда их пришлось выкуривать огнеметами. Но когда на горе Сурибати поднимали флаг, он сидел у подножия горы в окопе, страдая от приступа дизентерии и выталкивая кишки наружу.

Женщина допила коктейль. Принесли еще. Глядя, как она пьет через соломинку, Дойл ощущал болезненную эрекцию, которая не проходила. Так прошел час, они пили и разговаривали, Джек в основном слушал и пытался понравиться.

На самом деле ее звали Клара Лаваль, ей было двадцать два, католичка, из богатой пасаденской семьи. Ее отец владел полудюжиной нефтяных скважин и небольшим флотом, состоящим из танкеров. Уже неплохо, подумал Дойл. Некоторое время она посещала колледж Богоматери с мэримаунтскими монашками, потом бросила – до смерти надоели монашки, книги и учеба. За последние четыре года она пять раз обручилась с разными солдатами, моряками и летчиками, и ей было все равно, что кто-нибудь из них узнает об остальных. Всем пяти она писала письма, которые начинались словами «дорогой, любимый…». Один из них покончил с собой, добавила она, но она считает, что в этом нет ее вины. Она любила выпить. Она была сама беда. Потакающая своим желаниям, испорченная, богатая, сытая, прекрасно одетая, совершенно не тронутая войной, уничтожившей половину мира, который для нее был всего лишь большим центром развлечений, полным мужчин в красивых формах.

Именно такая, какую Джек и искал.

В конце концов около десяти вечера Джек достаточно наслушался щебетания Клары. Он наклонился, взял в руку ее лодыжку, ту, на которой была цепочка, и положил себе на колено. Клара позволила ему это сделать.

– И что же это? – спросил он, теребя подвеску пальцем. Это оказалась не подвеска, а потертая старинная монета в десять центов, с сидящей Свободой, еле различимой датой «1841» и крошечной дырочкой, просверленной вверху.

– Это амулет моей бабушки, – объяснила Клара. – Бабуля была из Нового Орлеана, и там раньше верили во всякое колдовство. Если носишь на лодыжке серебряный десятицентовик, это делает тебя… – она наклонилась над столом и понизила голос до шепота, – …более привлекательной для мужчин.

– В этом разделе тебе помощь не нужна, сестренка, – сказал Джек, склонился и поцеловал пальцы ее ног.

Она хихикнула и отдернула ногу.

– Нахал. – Потом она допила второй «Гавайский закат», переключилась на «Куба либрес» и попросила его рассказать историю о войне. – Реальную историю, – сказала она. – Не всякую чепуху про красно-бело-синий героизм.

– Поверь, тебе не стоит слышать реальных историй о войне, – сказал Джек. – Они не для твоих красивых ушек.

– Нет, я правда хочу, – капризно сказала Клара. – Я справлюсь, ты только попробуй.

– Ладно, – вздохнул Джек. – Вот одна. Мы были на Билакау, жалком клочке суши среди Соломоновых островов. Так вот, там было племя голых дикарей, которые жили в джунглях и помогали нам сражаться с япошками. Наш капитан стал другом их вождю, и когда операция закончилась, всю часть пригласили на что-то вроде праздничного обеда. Хочешь узнать, что подавали к столу?

– Разумеется.

– А мне так не кажется.

– Заткнись и закончи историю.

– Ладно, – сказал Джек. – Дело в том, что племя ничего не знало о готовке. Они ели свою пищу сырой, потому что не умели разжигать огонь и не знали, что пища должна быть горячей. Поэтому они утром накормили целой пачкой риса стаю голодных собак. Когда пришло время ужина и все уселись, голодные и настроенные на жареную свинью или что-то в этом роде, они просто притащили собак, вырезали у них желудки, разрезали их и стали есть рис прямо так, наполовину переваренным, а мы должны были к ним присоединиться. Вот какую еду готовят для тебя на Билакау.

Клара позеленела.

– Ты это выдумал, – сказала она. – Это действительно ужасно.

– Я предупреждал.

– Вы ели этот рис? – спросил она.

– Нет. Капитан сказал им, что это противоречит нашей религии и все такое, и мы ели бананы и кокосы. А потом мы отправились в постель с дочерьми вождя.

Казалось, Клару это не шокировало. Она задумчиво вертела между губ соломинку.

– И как они тебе показались?

– Неплохо, при сложившихся обстоятельствах, – сказал Джек. Он нагнулся, снова схватил лодыжку Клары и крепко зажал ее. – Послушай меня, Клара. Я люблю тебя. Я полюбил тебя в ту самую минуту, когда ты вошла сюда с тем мальчишкой в форме молочника, тебя и твои зеленые глаза, и твой браслет на лодыжке, и твое платье в горошек, и я хочу спать с тобой сегодня, сейчас. Последние четыре года я был только с теми женщинами, которых встречаешь на войне, теми, которые соглашаются пойти с рядовыми пехотинцами, не офицерами, я имею в виду проституток и полуголодных шлюх. Ты – первая чистая красивая девушка, которую я встретил с тех пор, как покинул дом. Так что не знаю, как выразить это по-другому, но наверно, так: пойдем куда-нибудь прямо сейчас, поженимся, найдем гостиницу и будем заниматься любовью всю ночь и весь день, до конца недели и до конца нашей жизни. Что скажешь?

Клара была слишком поражена, чтобы ответить, а Джек не дал ей возможности. Он наклонился через стол и поцеловал ее, прижав орхидею к ее груди, снова поцеловал. Они встали и пошли по пляжу, нашли убогий мотель в самом конце Оушен-авеню, под названием «Бунгало счастливых моллюсков», и занимались любовью в грязной маленькой хижине всю ночь напролет и следующие два дня, совершенно забыв о мировом судье. Такие вещи часто случались сразу после войны, когда мир повидал довольно смертей и люди пытались забыть о кровавой бойне, долго и часто занимаясь любовью. В воздухе носился счастливый, вызывающий вожделение гул – звук мужчин и женщин, сплетенных в плотских объятиях.

Оказалось, Клара была невинной не во всех смыслах и не такой чистой и неопытной, как хотелось бы Джеку. Но это взволновало его не так сильно, как он предполагал. И когда они совершенно устали от секса, на третий день в полдень, они оделись, вышли из пропахшей потом хижины в «Счастливых моллюсках» и отправились по Оушен-авеню в поисках мирового судьи, о котором забыли две ночи назад.

В конце концов за Оушен-авеню последовало другое место, за Санта-Моникой – захудалый мексиканский райончик, испещренный заросшими каналами, где все дома были построены в странном пряничном стиле, с толстым слоем штукатурки, и чем-то напоминали Джеку фотографии, которые его брат Бак прислал из Италии во время войны.

– Венецианский пляж, – объяснила Клара.

Все это приключение казалось Джеку странным, как будто они проникли в тайную страну, спрятанную в пределах границ земного Лос-Анджелеса, которая принадлежала только им в день их свадьбы. Они остановились в мексиканском баре выпить cerveza. Клара поговорила с барменом на испанском, тот указал на узкую улицу. Улица вела на пляж, на ней же находился розовый дом, а перед ним – дворик с банановыми деревьями, палисандром и большими кустами, усыпанными синими цветами. В гамаке, подвешенном между двух колонн на крыльце, лежал, обмахиваясь, мексиканец. Он, как объяснила Клара, имел честь являться мировым судьей этого района.

Жена мирового судьи, грустная, седая мексиканка, напомнившая Джеку бабушку, была так очарована красотой Клары и открытой мужественностью Джека, что вышла на крыльцо, скрепила несколько синих цветов в букет для Клары и настояла на том, чтобы после церемонии молодые разделили с ними нехитрый мексиканский обед из frijoles и жареных лепешек. Во время церемонии Джек поднял Клару на руки, поцеловал и пообещал защищать и любить ее в болезни и здравии до конца своих дней.

Позже молодожены вернулись на трамвае в Санта-Монику, поймали желтое такси на Оушен-авеню и проехались вдоль подножия холма до Пасадены, к темному дому с двумя башенками, на Керни-стрит, где выросла Клара и где ее родители жили в другом мире, в котором были лишь ухоженные лужайки, вежливые слуги и вечеринки с игрой в бридж. Конечно, Джек сразу же не понравился родителям, когда они узнали, что он никто, без пенни на счете, даже не офицер, какой-то обычный морской пехотинец в отставке из Богом забытой дыры в Виргинии. Они попытались убедить Клару аннулировать брак – что, в конце концов, могло бы стать самым счастливым решением для обеих сторон. Но она отказалась. Она была так занята, развлекаясь, выпивая и танцуя со своим красивым новым мужем, что не сразу поняла – они совершенно не подходят друг другу.

Несмотря на трудности следующих лет, несмотря на то что они не сделали друг друга счастливыми, несмотря на ужасные ссоры и горькие похмельные утра, измены, слезы и развод, у них навсегда остался тот прекрасный первый вечер в «Доне Бичкомбере», три великолепных дня, когда они занимались любовью в «Бунгало счастливых моллюсков», и яркий день их свадьбы, когда они обедали с мексиканским мировым судьей и его женой, а потом босиком шли по пляжу, взявшись за руки, и нежно целовались на песке.

 

1

Перед самым рассветом пересекли границу Алабамы. Пришлось сделать остановку: Иисусу приспичило отлить. Они ехали по заросшей тростником северо-восточной окраине штата, где-то в районе Опелики, от границы с Джорджией было не больше пятнадцати минут. Здоровяк сообщил о своей нужде, постучав кулаком по водительскому сиденью и издав громкий гортанный хрип, который тут же выдернул Дойла из тревожной дремоты, окутывавшей его, подобно туману, еще с Южной Каролины. Рубашка сзади была влажной от пота, кожаный подголовник противно скользил. Фини свернул с магистрали на грязную, разбитую дорогу и подъехал к ветхой маленькой стоянке, освещенной флуоресцентными лампами. Дюжина фур, зловеще урча, стояла на насыпной площадке слева от заправки. С другой стороны виднелось заросшее кустарником поле, исчезавшее в чахлом сосновом лесу. Фини свернул к заправке, Иисус, не дожидаясь остановки, выпрыгнул из машины и скрылся в темных зарослях.

– Придурок, не может даже пописать как цивилизованный человек, – пробормотал Фини, потом вылез из машины и начал заливать бак.

Дойл прошел в закусочную и за семьдесят пять центов получил порцию кофе в пластиковом стаканчике. Кофе выглядел так, словно был в кофейнике недели две. Дойл вышел и, морщась, принялся пить это пойло, глядя на мерцающие флуоресцентные лампы над заправкой. Тревожный ветер качал кустарник. Дойл лениво повернулся и стал разглядывать машину: новый черный «Мерседес-320», седан, без сомнения похожий на любой другой новый черный «Мерседес-320», седан… и вдруг понял, что видел его раньше. Он поковылял к заправке, где Фини заканчивал с бензобаком. Ирландец аккуратно вытащил наконечник, прикрывая его тряпкой, чтобы ни капли не упало на блестящую черную поверхность «мерса».

– Ты кому-нибудь одалживал эту машину? – спросил Дойл.

Фини удивленно посмотрел на него.

– По-моему, ты чего-то не понял, парень, – сказал он. – Старый Фрукт занимается отоплением и кондиционированием, а не арендой машин.

– Мне кажется, что я видел этот «мерседес». Человек по имени Слау сидел за рулем. Когда-нибудь сталкивался с ним?

Фини скривил губы.

– Не выношу этого жирного ублюдка.

– То есть ты его знаешь.

– Он работает на Старого Фрукта, – пожал плечами Фини. – Его юрист. Это ни для кого не секрет.

«Свой человек в Вассатиге», – мрачно подумал Дойл. Этот жирный паук везде наплел паутины.

Последовало молчание, нарушаемое лишь звуками, с которыми Иисус испражнялся в кустах, и тихим жужжанием незнакомых насекомых.

– Думаю, он там срет, – наконец сказал Фини. – Никогда не задавался вопросом, что не так с этим ублюдком?

– Нет, – ответил Дойл.

Фини постучал средним пальцем по виску.

– Он сумасшедший, – сказал Фини. – С психическими отклонениями. Его мать была жуткой пьяницей. Он, видишь ли, говорит всего несколько слов, и с головой у него не в порядке. Но он гений в так называемом искусстве убеждения. Я видел, что он сделал с помощью плоскогубцев, – никогда больше не захочется на это смотреть… – Его передернуло.

Через несколько минут из кустов вылез Иисус, его лицо выглядело усталым.

– Эй, Иисус, – сказал Фини, – Стрелок сказал, что хочет послушать, как ты поешь «Старого скрипача».

– Я этого не говорил, – начал Дойл, но Иисус набрал в легкие воздух, открыл рот, показывая сморщенный язык и желтые зубы, издал громкий вопль и замолчал, несомненно довольный своим представлением.

– Это один из его маленьких номеров, – фыркнул Фини. – Как чертов цирковой тюлень.

Потом они сели обратно в машину – зеленоватое освещение закусочной отражалось в ветровом стекле – и через несколько минут выехали обратно на автостраду, где Дойл увидел указатель до Мобила, Билокси и Нового Орлеана. До ближайшего из этих пунктов оставалась не одна сотня миль.

– Куда мы едем? – спросил он. – Думаю, теперь вы мне можете сказать.

Фини помотал головой.

– Может, в Мексику, может, в ближайший город.

– Сволочь ты.

– Нет, это психология, – сказал Фини. – Старый Фрукт не хочет, чтобы ты знал, что тебе нужно будет делать, пока тебе не нужно будет это сделать.

– Я уже знаю, – сказал Дойл. – Доставить того Дойла.

– Да, но есть детали, которые застрянут у тебя в горле. Наступило яркое, резкое утро. Они проезжали мимо красно-коричневых полей, усыпанных белыми шариками хлопка, мимо молодых виргинских дубов со свисающими пучками бородатого мха, мимо домиков, увитых вьюнком. Миновав Шортер и Маунт-Мейгс, они очутились в окрестностях Монтгомери. Мимо проплывали выжженные солнцем лужайки, вдалеке пылал золотой купол Капитолия. Теперь бы Дойл поспал, но не получалось – мешали кофе из закусочной, бурливший в венах, неистовый южный свет ярко-голубого, безбрежного неба, ястребы, скользившие в воздушных потоках над деревьями.

Фини пощелкал кнопками CD-плеера и выбрал очередную запись заунывной кельтской музыки, которую он время от времени слушал от самого Делавэра. Иисус ткнул в спинку сиденья и издал короткий стон.

– Этого урода достала моя музыка, – сказал Фини плееру.

– Та же фигня, – сказал Дойл.

Фини прибавил громкость, музыка стала оглушающей.

– На хер вас обоих! – закричал он. – Я за рулем, так что я командую! – Он нажал на педаль газа, и «мерседес» рванулся вперед, куда-то на юг, в неизвестность.

 

2

Мотель «Пески залива» – «тропический рай» с рядами одноэтажных бетонных развалюх 50-х годов, выкрашенных в цвет моря, – располагался на поросшей травой возвышенности, на песке и устричных раковинах, возле заброшенной железнодорожной ветки, заканчивающейся ярдах в пятидесяти от Мексиканского залива. Это было одно из тех мест, где проституток потеснили мужчины с кукольными лицами и оригинальной сексуальной ориентацией, где совершались странные сделки с наркотиками и таинственные кубинцы появлялись и исчезали в ночи. Грязная узкая двухполосная дорога соединяла мотель с шоссе 90 и автострадой на Оушен-Спрингс и Билокси. Дойл вообще не считал это местом – так, залом ожидания.

Когда они свернули на парковку, было чуть больше двух часов дня. Номер был заказан заранее: семнадцатая клетушка, с краю. Пока Фини регистрировался в конторе – пустой бетонной комнатке, защищенной от всего мира стальной дверью и пуленепробиваемым стеклом в фут толщиной, – Дойл вылез из машины и стоял на горячей площадке, вглядываясь в спокойный простор залива, вдыхая соленый запах воды и гадая, что будет дальше. Резкий ветер швырял песок в пожелтевшие сосновые ставни.

Несколько минут спустя в дверном проеме номера семнадцать появился Фини. Он был без пиджака: на его груди, небрежно пристроившись, висел «ругер» с прямой рукоятью.

– Почему бы тебе не зайти и не отдохнуть, Стрелок? – спросил он. – У тебя впереди трудная ночь.

Храп Иисуса уже раздавался из душного сумрака.

– Нет, спасибо, – сказал Дойл. – Пойду прогуляюсь. – Он махнул рукой в сторону узкой полосы усеянного камнями пляжа по другую сторону железнодорожных путей.

– Не думаю, – сказал Фини. – Держись поближе, чтобы я мог за тобой присматривать.

– Я заехал так далеко, – сказал Дойл. – Вряд ли я теперь сбегу.

Он отвернулся и пошел к путям, перешагнул через них и, обойдя мятые пластиковые бутылки и другой мусор, побрел по песку. Пройдя немного, он сел, снял ботинки и закатал брюки. Желтая пена и россыпь окурков отмечали границу прилива. Он вошел в тепловатую воду по лодыжки и стоял, жмурясь, глядя на расплывчатый горизонт. Ветер вздымал волны, высоко плыли тонкие белые облака, какие-то птицы ныряли в прибой. Внезапно ему показалось, что он у последней черты. И правда, почему бы им просто не убить его и не разделаться со всем этим? Он напряженно стоял, словно ожидая, что вот-вот раздастся щелчок глушителя, осторожная пуля войдет в затылок, и останется только тело, качающееся на волнах лицом вниз.

Но выстрела не последовало. Несколько минут он, как дурак, топтался в воде, пока не наступил на что-то мягкое и хлюпающее. Он отдернул ногу, выскочил на берег и побрел по плотному влажному песку, пока не нашел место, укрытое дюнами от мотеля и железнодорожных путей. Прямо там, на песке, Дойл лег и уснул и во сне снова оказался в дешевом номере с белыми стенами – может, это был отель «Галлего» в Мадриде? – в то далекое утро, на следующий день после их с Фло приезда из Нью-Йорка в Испанию. Сквозь зеленые металлические ставни струился теплый южный свет, ее упругое тело поднималось и опускалось на него.

Сам акт длился не очень долго, но был страстным и утомительным, и после он чувствовал головокружение, лежа в постели возле женщины, которую любил, в незнакомом городе, в стране, которую не знал. Потом Фло шептала ему на ухо странные испанские слова: иscoba – метла, cuchara – ложка, colinabo – брюква, ricones – почки, desesperar – отчаяние, primavera – весна, nieve – снег. Нужно продолжить уроки испанского, говорила она, но нет, это была неправда, просто ей нравилось касаться губами его уха.

Пока они лежали, тесно прижавшись друг к другу липкими телами, до них стали доноситься звуки траурной музыки: глубокий, скорбный стон труб, зловещий стук одинокого барабана. Фло перестала нашептывать слова и насторожилась, как кошка. Музыка приближалась.

– Что это? – тревожно спросил Дойл.

Фло встала, откинула черные пряди, раздвинула ставни и вышла на крошечный балкончик, нависающий над улицей. Там в терракотовом горшке росли петунии вперемешку с ирисами, утреннее солнце освещало их пурпурные и розовые лепестки и округлости Фло. Дойл смотрел на нее с кровати. Обнаженная, она нависла над перилами, чтобы лучше видеть происходящее.

– Иди сюда, посмотри, – позвала она.

Он отбросил простыню, подошел к ней и увидел, как из-за угла выходит траурная процессия: шестеро мужчин в белой одежде и остроконечных колпаках, как у членов ку-клукс-клана, несущие узкий белый гроб. На плащах, свисающих с плеч, краснели мальтийские кресты. Духовой ансамбль из пяти человек, следующий за этой печальной процессией, был тоже одет в белые мантии и колпаки, со специальными дырами для рта, прорезанными, чтобы играть на инструментах. На улице больше никого не было – только эти люди и гроб. Фло перекрестилась: люди в капюшонах шли так медленно, словно направлялись в иной мир.

– Почему больше никого нет? – прошептал Дойл. – Где родственники? – Ветер холодил бедра.

– Люди в мантиях – монахи, которые дали обет не произносить ни слова, если оно не обращено к ангелам или Господу. Один из их братьев умер, и они несут хоронить его в Кампо Санто.

Когда процессия проходила прямо под ними, монахи, как по сигналу, подняли головы и посмотрели на стоящих на балконе мужчину и женщину, голых, как Адам и Ева. Именно это увидел Дойл в своем сне – утренний свет на ирисах, на грудях Фло, на людях в колпаках, на белом гробе, блестевшем, точно снег, точно полоска бумаги, на которой ничего не написано.

 

3

«Мерседес» застрял в плотном движении на подъездной дороге, тянувшейся вдоль дамбы. Перед ними на полмили – рубиновые габаритные огни, непрерывным потоком двигающиеся к белому куполу «Арены солнечного побережья» Билокси. Длинные пальцы прожекторов бесстыдно скользили по темным кучевым облакам, нависающим, словно женские груди. Из-за облаков показался последний слабый луч солнца и тут же исчез. Пока «мерседес» медленно полз вперед, Дойлу удалось разглядеть надпись на огромном транспаранте, свисающем с опор прямо под куполом: НОЧЬ БОЯ.

– Кто дерется? – спросил Дойл, нарушая тишину.

– Эспозито и Флеминг, – сказал Фини. – Эспозито – спик, Флеминг – ниггер. Значит, драка будет жаркой. Если Эспозито выиграет, то получит право выступать против Де Ла Хойи в Гардене через два месяца. Чего это я тут распинаюсь? Ты здесь не для того, чтобы смотреть бой, не забыл?

– Точно, – сказал Дойл.

Фини возился с климат-контролем, меняя температуру в салоне, и не заметил, что машина впереди внезапно остановилась. Он надавил на тормоз, шины завизжали по влажному асфальту. Машина дернулась и замерла в дюйме от бампера передней. Фини ударил кулаком по рулю и резко повернулся к Дойлу.

– Чего ты молчал, идиот? – закричал он.

– Я думал, ты за рулем, – спокойно сказал Дойл. Фини вытащил из-под куртки «ругер» и направил Дойлу в висок.

– Выметайся и шагай пешком, пока я не всадил пулю тебе в голову, ты, долбаный умничающий ублюдок!

Дойл вылез из машины, хлопнул дверью и пошел пешком.

Фини открыл окно.

– Бар на стадионе в вестибюле С, придурок, – крикнул он. – Через час.

Протискиваясь между машинами, Дойл брел по ужасной грязи к стадиону, возвышавшемуся над парковкой, точно огромный гриб. Мужчины и женщины в машинах, мимо которых он проходил, демонстрировали этническую принадлежность боксеров. Большинство были темнокожими, как Флеминг, и выглядели так, словно приехали на вечеринку в стиле 30-х годов. Сияние атласных отворотов, фетровые шляпы с узкими полями, массивные украшения и – что было просто невероятно – мех. Громкие звуки труб марьячи раздавались из случайно попавшего сюда пикапа, украшенного мексиканским триколором. Через десять минут Дойл добрался до стадиона, отдал половинку билета человеку в красной спортивной куртке у турникета и поднялся на переполненном эскалаторе в вестибюль С. Там он нашел бар, точнее, ирландский паб под названием «Боксер», который был пуст, несмотря на скопление испытывающих жажду зрителей в вестибюле. На плакате, с внутренней стороны двери, были изображены два белых боксера со старомодными загнутыми усами в классической стойке девятнадцатого века: лицом друг к другу, кулаки сжаты, ноги расставлены.

Дойл прошел внутрь и сел у стойки. Бармен, мужчина с мясистым лицом и двойным подбородком, в белой рубашке с короткими рукавами и галстуке-бабочке, отложил в сторону программу скачек и подошел к нему. Еще до того, как он открыл рот, Дойл знал, что он ирландец.

– Что вам налить? – спросил бармен.

Дойл ответил, бармен налил порцию бурбона, медленно нацедил кружку «Гиннесса» через ложку с отверстиями и поставил все это на стойку.

– А где все? – спросил Дойл, оглядевшись вокруг. – Я думал, у вас сегодня прибыльный вечер.

– Это не те клиенты, которых здесь рады видеть, – сказал бармен. – Разодетые ниггеры и их телки не наша публика, если понятно, о чем я.

– А вы ожидали балетную тусовку?

Бармен нахмурился и вернулся к своим скачкам.

Через несколько минут вошел Фини и сел через два стула от Дойла.

– «Гиннесс», Шон, – сказал он бармену.

Бармен снова отложил программу и налил кружку пива.

– Ну что, встретил моего Дойла? – спросил Фини.

Бармен испуганно подпрыгнул и метнулся к чему-то под стойкой.

– Успокойся, парень, – засмеялся Фини. – Это другой Дойл. Тот Дойл наверху, в ложе Грека. Ну, по крайней мере, у нас такие сведения.

Бармен расслабился.

– И как вы собираетесь вытащить его оттуда? – Он протянул Фини кружку пива.

– Как мы достанем того Дойла, решать этому Дойду, – сказал Фини. Он сделал большой глоток, вытер рот тыльной стороной ладони и стал медленно поворачиваться на стуле, пока не оказался лицом к Дойлу. – Вот твои инструкции, тупица, – ухмыльнулся он. – Повторять не буду, так что слушай в оба. Все очень просто: ты поднимаешься в VIP-ложу в вестибюле F, забираешь Дойла из ложи Грека и приводишь в бар. Это трудная часть твоего задания. Мне все равно, как ты это сделаешь, единственное условие – ублюдок должен быть живым, потому что сначала мы хотим задать ему пару вопросов. А теперь легкая часть задания. За этой дверью, – он указал на металлическую огнестойкую дверь на дальней стене, – коридор. В конце коридора лифт. Ты садишься с Дойлом в лифт и нажимаешь кнопку SB, то есть подвальный этаж. Там стоит машина, припаркованная у дальней стены возле мусорных баков, и в ней жду я. Ты суешь его в багажник, и мы едем обратно в «Пески», где нас встречает Иисус с полным комплектом своих инструментов, налаженных и готовых к работе.

– Инструментов? – переспросил Дойл.

– Точно, – сказал Фини. – Орудий его ремесла. Бормашины. Электрические хреновины, которые прицепляют к мошонке бедняги, чтобы он получил небольшой, но ощутимый удар током. Хирургические пилы… в общем, понятно. Иисус – долбаный эксперт. Настоящий умелец, правда, Шон?

Бармен кивнул.

– Что-то вроде одаренного идиота, помешанного на пытках.

– А что будет потом? – спросил Дойл.

Фини усмехнулся, показав свои острые зубы.

– Потом мы зададим вопросы, получим ответы, которые проверим с помощью пары телефонных звонков, а когда все закончится, ты отвезешь его в одно место на заливе и прикончишь, как и задумано.

– Я? – спросил Дойл и судорожно сглотнул.

Фини сложил из большого и указательного пальцев пистолет.

– По-моему, лучше всего работает выстрел в затылок, – сказал он. – Но тебе, наверное, это уже известно, не так ли, Стрелок? Ты пустишь его поплавать, и мы вернемся в Делавэр.

– Отлично, – сказал Дойл. – По крайней мере, с доставкой на дом.

Бармен прокашлялся.

– Во всем этом есть одна загвоздка, – сказал он. – В ложе Грека сегодня список гостей, и они тщательно проверяют входящих, вот.

– Организация, – Фини поднял острый подбородок к потолку, словно обращаясь к кому-то, свисающему со звукоизолирующих плит. – Организация меня совершенно не волнует. Как я сказал, все в руках нашего друга Дойла. Этот человек известен, знаешь ли. С оружием управляется дьявольски быстро. Должен признаться, я видел его за работой. Помнишь беднягу Галлахера?

Бармен кивнул.

– Это наш приятель его прикончил.

Бармен мрачно взглянул на Дойла.

Дойл встал и схватился за край барной стойки, чтобы успокоить трясущиеся руки.

– Так как я его узнаю? – Он старался, чтобы голос звучал ровно и уверенно.

– Это просто, – сказал бармен. – Ты увидишь ирландца, грека и кучу негритят. Ирландца ты отличишь, это точно.

Фини сунул руку в карман куртки, снова вытащил пистолет, на этот раз «беретту» двадцать второго калибра, и осторожно положил на стойку.

– Тебе это может понадобиться, Стрелок, – сказал он.

Дойл посмотрел на пистолет, короткое дуло было направлено прямо на него. Он робко поднял его, взвесил в руке. Пистолет был легким и каким-то несерьезным – ничего общего с тяжелым и внушительным кольтом «уокер», который когда-то помог выиграть войну с Мексикой. Это было не оружие – просто злая маленькая смерть, изготовленная какими-то станками из металлического сплава, углерода и высокопрочного пластика. Орудие убийства, которое предпочитают наемные убийцы и трусы.

– Нет, спасибо, – сказал Дойл и положил пистолет обратно на стойку.

Фини и бармен переглянулись.

– И как же ты собираешься доставить сюда этого ублюдка? – спросил Фини.

– Вежливо попрошу.

 

4

Темнокожий дежурный у бархатного каната, сверяющий имена со списком, был настоящим верзилой – выше шести с половиной футов и примерно такой же ширины, причем это был не жир, а одни мускулы. Наверху этой груды, словно грейпфрут на метеозонде, пристроилась маленькая голова.

– Дай-ка догадаюсь, – сказал Дойл. – У тебя, наверное, кличка – Крошка.

Здоровяк шутку проигнорировал.

– Ваше имя.

– Дойл.

Здоровяк пробежал глазами список на планшете с зажимом, который держал в руке.

– Вы уже один раз проходили, мистер Дойл, – сказал он. – Я поставил крестик возле вашей фамилии.

– Так я снова захожу, – сказал Дойл.

Здоровяк попросил удостоверение, и Дойл достал просроченные испанские водительские права, где значился его адрес: Калле Меркадо, Малага. Здоровяк просмотрел каждую буковку.

– Вы мексиканец или вроде того? – спросил он, возвращая права.

– Вроде того.

– Должен предупредить вас, что там большинство за Флеминга. Маркус – наш парень. Постарайтесь не нарваться на неприятности.

– Понятно, – сказал Дойл, – спасибо за совет.

Он обогнул здоровяка, прошел за бархатный канат и заглянул в ложу для особо важных персон. Это оказалась большая комната, в которой одна стена была стеклянной и выходила на стадион. Ринг был далеко внизу, маленький, величиной с почтовую марку. Комната была заполнена зрителями, в основном темнокожими, но, несмотря на то что сказал бармен, Дойл увидел и несколько белых, и ни один из них не был явным ирландцем. Большинство зрителей прижались к стеклу, вперившись в один из экранов, подвешенных под куполом в центре стадиона и образующих куб размером с дом.

Прозвучал гонг, и начался третий раунд разогревающего поединка. Участники – гладкий темнокожий человек по имени Шабаз и бледно-розовый увалень Уилланд – совершенно не соответствовали друг другу. Дойл не особенно разбирался в боях, но мог сказать, что Уилланд, шатающийся, с опухшим лицом, был явно слабее. Шабаз танцевал вокруг него, нанося быстрые удары, управляя схваткой, выжидая, когда тот откроется, и бой будет выигран. Дойл постепенно пробрался в угол у окна, откуда мог лучше разглядеть толпу. Как ему найти Дойла в этом бардаке?

– Единственное, что удается белому, – не упасть, – говорил один из зрителей.

– Смотри, что делает Шаб, – сказал другой.

– Дерьмо, я бы сам мог уделать этого розового сукина сына, – ругнулся третий.

– Твоя мама могла бы уделать этого розового сукина сына, – вставил первый. – Причем держа руки за спиной.

– Посмотрел бы я на это, – сказал кто-то еще, смеясь. Невысокая, привлекательная негритянка в коротком узком платье из переливающейся ткани повернулась к Дойлу. Ростом она едва доходила ему до подбородка, и Дойл поймал себя на том, что смотрит в вырез ее платья, и ему нравится то, что он там видит. У нее была темная гладкая кожа и большие черные глаза лани.

– Что не так с вашими белыми парнями? – жеманно спросила она. – Не могут даже драться прилично.

– Ответ прост, – сказал Дойл. – Мы сдались.

– Рада слышать, что хоть один из вас это признал, – усмехнувшись, сказала шоколадка.

– Как вас зовут? – спросил Дойл.

Но в этот момент из толпы донесся крик, Дойл посмотрел вниз и увидел, что розовый муравей упал. Негритянка пронзительно завизжала и подпрыгнула на фут от земли. Тут же замедленный повтор на экранах показал роковой удар: поперечный, прямо в челюсть. Мышцы Шабаза блестят, изо рта Уилланда вместе с брызгами слюны летит загубник, и вот он падает взмыленной грудой.

– Семь! Восемь! Девять! – Голос рефери рокотал в динамиках. – Десять! – И «Арена солнечного побережья» взорвалась ревом, прокатившимся по всем окрестностям Билокси.

– Индоника Пинкни, – сказала женщина, когда рев затих. – Так меня зовут.

– Индоника, тебе знаком человек по имени Дойл? – спросил Дойл.

Индоника долго и пристально его рассматривала.

– Ты ищешь неприятностей? – наконец спросила она.

– Просто ищу Дойла, – сказал Дойл. – Дело жизни и смерти.

Индоника грустно помотала головой.

– Ты ищешь неприятностей, мистер, это очевидно, – сказал она. – Любой, кто ищет Дойла, ищет неприятностей. Я задам тебе вопрос, и не вздумай лгать мне. Я чувствую, когда люди лгут, у меня дар. Ты хороший или плохой человек? Я не имею в виду «хороший» в смысле «хожу в церковь по воскресеньям», я имею в виду «хороший» в смысле «я не продаю друзей ниггеру за доллар». Понял?

– Я на стороне ангелов, – сказал Дойл со всей искренностью, на какую был способен.

Индоника обдумала это, ее черные глаза сузились. Внизу, на ринге, люди в белых комбинезонах смывали кровь с пола, подготавливая площадку к финальному поединку.

 

5

VIP-VIP-ложа Грека была маленькой уютной комнатой, смежной с большой, с приглушенным освещением, хорошим кондиционером, стенами, обитыми белой кожей, и мебелью из кожи и хрома. Там тусовалось около пятнадцати человек. Они тихо переговаривались друг с другом, держа в руках коктейли. За стойкой в углу стоял в ожидании сдержанный молодой человек в безупречной рубашке для смокинга. Индоника подошла к бару.

– Дайте мне «Реми Мартен», – сказала она.

На лице молодого человека появилась тусклая улыбка, он налил коньяк со всей серьезностью священника, дающего прихожанам вино во время обедни.

– Он здесь? – прошептал Дойл.

– Тихо! – шикнула на него Индоника.

Она указала в сторону дивана из белой кожи, повернутого к стеклянной стене. Там спиной к бару сидел широкоплечий молодой человек, обнимая двух темнокожих девиц, глядя на отрывки боя Шабаза и Уилланда. Девицы выглядели карикатурно в своих коротких платьях, которые едва держались на их обширной плоти. Дойлу был виден только его затылок. В глубоком кресле рядом с диваном расположился белый мужчина лет шестидесяти. Его седые волосы были стянуты в хвост, обнажая резкие, жесткие, истинно греческие черты лица. Одет он был в шелковую рубашку с ярким рисунком, расстегнутую на увешанной золотыми цепями волосатой груди, – в стиле диско, как двадцать пять лет назад. Очевидно, это и был Грек. Дойл видел таких и раньше – на террасе «Короля Альфонсо», в разгар сезона, с молоденькими девчонками, которые могли сойти за подруг их дочерей. А может, так оно и было. Он был из тех, кого французы называют un numйro, игрок. Они изобилуют на пляжах от Коста-Брава до Лазурного Берега, носят узкие плавки, имеют «феррари» и дорогие сотовые телефоны, обогатившись в сомнительных предприятиях, сумев извлечь выгоду из слабостей одних и пороков других. Но в этом «numйro» было что-то еще, какая-то печаль в глазах, словно он давно понял, что все это – «феррари», быстрые деньги, подружки, едва достигшие половой зрелости, даже эта ложа – ничего не стоит. Зола.

Индоника взяла напиток у бармена.

– Ставрос, – позвала она мужчину в глубоком кресле, – я привела друга.

Ставрос выпрыгнул из кресла, сразу же придя в ярость, и в два длинных прыжка оказался у бара.

– Сколько раз говорить тебе, Индоника, – здесь что-то вроде моего личного кабинета. Общедоступная вечеринка за дверью. Не смей приводить незнакомцев в мой личный кабинет без специального приглашения.

Он грубо схватил Дойла за локоть и подтолкнул к двери:

– Выходи, приятель.

Дойл отдернул локоть.

– Мне нужно поговорить с Дойлом, – сказал он довольно громко, чтобы Дойл услышал.

Грек бросил взгляд на диван. Дойл не пошевелился и не обернулся.

– Он сейчас занят.

– Это очень важ… – начал Дойл, но Грек уперся руками ему в грудь и толкнул. Дойл налетел на стойку бара, стаканы для виски стукнулись друг об друга с хрустальным звоном.

– Эй, Дойл, – позвал Дойл. – Меня прислал О'Мара.

Мужчина на диване заметно напрягся, мышцы на его плечах затвердели. Потом он медленно повернулся.

 

6

Два Дойла вышли в вестибюль, опустевший в последние минуты перед главной схваткой. Эскалаторы ползли с глухим бряцающим звуком на всех семи уровнях. Даже Крошка, дежуривший у бархатного каната, покинул свой пост.

– Говори, что надо, и побыстрей, – прорычал Дойл с знакомым акцентом парней из Коннахта. – Я поставил пару фунтов на этот бой и не намерен пропустить его из-за Старого Фрукта или кого-либо еще.

– Боюсь, в ближайшем будущем ты многое пропустишь, – сказал Дойл и рассказал об О'Маре, о Фини, курящем сигарету внизу, в темном салоне «мерседеса», припаркованного где-то под «Ареной солнечного побережья», там, где обитают лишь крысы размером с собак и бомжи. Об Иисусе, который ждет где-то в блочном домике, на кровати, аккуратно разложив на полотенце инструменты для пыток и слушая, как тихие воды залива плещутся о грязный берег.

Дойл слушал, постепенно бледнея. Он был примерно того же роста, что и Дойл, возможно, немного шире в плечах, но с такими же темными волосами, со спокойным, зовущим взглядом молодого Митчума и таким же немного искривленным носом. Они могли оказаться братьями или кузенами. В этот вечер он был одет как щеголь: гуайябера с ярким цветочным орнаментом, серебристо-серые брюки и дорогие итальянские кожаные туфли на босу ногу.

– Этот человек, Иисус, – сказал он, когда Дойл закончил, – он разговаривает?

– Не совсем, – ответил Дойл. – Он мычит. Он кажется тупым, медлительным…

– Нет, – прервал его Дойл, дрожь пробежала по всему его телу. – Он не медлительный, совсем нет. Он смертельно быстр, как змея.

– Так что ты собираешься делать? – спросил Дойл.

– Нет, что ты собираешься делать, парень? – сказал Дойл. Тут до них донесся приглушенный рев стадиона. Боксеры вышли на ринг. Дойл покосился на дверь и начал пятиться. – Как я уже сказал, я поставил пару фунтов…

– Минуточку, – оборвал его Дойл. – Я проделал этот путь из Виргинии с двумя головорезами, протирая зад, чтобы ждать, когда ты узнаешь счет? Ты должен оказать мне услугу.

– Какую услугу? – подозрительно спросил Дойл.

– Мне нужно, чтобы ты помог мне затащить человека в багажник. Ты с этим справишься?

– Мертвого?

– Живого, к сожалению, – ответил Дойл. – С мертвым я бы справился сам.

Дойл колебался.

– Как насчет того, чтобы сначала посмотреть бой?

Дойл кивнул, соглашаясь, и они оба прошли обратно в VIP-VIP-ложу Грека. Первый раунд еще не закончился. Зрители толкались возле окна. Индоника и девицы Дойла прыгали на своих «трахни-меня» каблуках, пронзительными воплями подбадривая громадное изображение Флеминга на гигантском телеэкране. Было видно, как на его лбу появились крупные капли пота. С первого взгляда борьба казалась равной: боксеры танцевали друг вокруг друга, делая элегантные выпады в пустоту. Но темная плоть Флеминга быстро стала влажной, а Эспозито оставался спокойным и сухим, как пудра.

Грек упал в свое глубокое кресло и застыл, прижав пальцы к подбородку. Женщины кричали до хрипоты. Дойл прошел и занял свое прежнее место на диване как раз в тот момент, когда прозвучал гонг и раунд кончился.

– В следующем раунде смотри, как бы Эспозито не добил его, – сказал Дойл Греку.

Грек покачал головой.

– Это победа по очкам, друг мой. Эспозито, конечно, но по очкам. И я бы сказал, что она требует времени.

– В следующем раунде, – ухмыльнулся Дойл. – Нокаут. Хочешь поднять ставку до тысячи?

Грек провел желтым от никотина пальцем по влажной нижней губе.

– Идет, – сказал он. Потом посмотрел через плечо на Дойла, который стоял, облокотившись на стойку. – Ты еще здесь? – крикнул он угрожающе.

Дойл подошел и сел на подлокотник дивана.

– Так получилось, что я друг Дойла, – сказал он. Грек поднял бровь.

Дойл кивнул.

– Он проделал длинный путь, чтобы оказать мне добрую услугу.

Казалось, Грек расслабился.

– Тогда ты здесь желанный гость. – Он протянул руку, и Дойл пожал ее. Потом прозвучал гонг, возвещая о втором раунде, Эспозито стремительно выскочил из своего угла с видом человека, намеренного положить конец вредной привычке. Флеминг шатался под его напором и, под мощный рев со всех сторон, был брошен на канаты. Затем он упал на одно колено, сбитый классическим сочетанием левого хука и апперкота. Эспозито отскочил, с трудом дыша. Флеминг встал на счет «три», но раунд завершился, а под левым глазом Флеминга внезапно появилась бордовая шишка величиной с яйцо.

– Он ранен! – почти в истерике вопила Индоника.

– Они должны остановить бой! – кричала какая-то другая женщина, стуча кулаком по толстому стеклу. – Остановите бой! Остановите бой!

Грек улыбнулся.

– Они думают, это по-настоящему, – устало сказал он.

Тут же на ринг вышел рефери и объявил технический нокаут. Он взял руку Эспозито, поднял в воздух, и по толпе прокатился нестройный гул.

Грек с досадой махнул рукой.

– Технический нокаут. Что нам с этим делать? Дойл поднялся с дивана.

– Не чистая победа и не по очкам, – сказал он, – но я правильно угадал раунд. Что скажешь, если мы поделим разницу?

Греку вроде бы понравилось это предложение. Он достал откуда-то пачку купюр, выудил четыре банкноты по тысяче долларов и молча отдал Дойлу. Народ потянулся к двери, из VIP-ложи уже слышались громкие звуки хип-хопа.

– Ты нашел своего Дойла, – Индоника шутливо хлопнула Дойла по руке, – теперь пойдем потанцуем?

– Я бы с удовольствием, – ответил Дойл с сожалением в голосе. – В следующий раз.

Индоника метнула в него чувственный прощальный взгляд, который почти заставил его покраснеть, повернулась, вильнув бедром, и испарилась.

Через минуту VIP-VIP-ложа Грека опустела, в ней остались лишь сам Грек и оба Дойла.

– Друг мой, полагаю, ты уезжаешь, – печально сказал Дойлу Грек.

Дойл положил тысячедолларовые купюры в карман своей гуайяберы.

– Не говори чепухи, Ставрос, – сказал он, не глядя Греку в глаза.

– Значит, ты придешь завтра на яхту, – просиял Грек. – У нас будет вечеринка без повода.

– Не завтра, – сказал Дойл. – Я вас оставлю на секунду. – Он повернулся и проследовал за женщинами в другую комнату, оставив Дойла и Грека вдвоем.

Грек печально опустился в кресло. Он вдруг как-то обмяк и стал похож на обычного старика в мешковатой одежде. Он грустно посмотрел на Дойла.

– Ты собираешься забрать моего друга, – сказал он. – Мне следует убить тебя за это.

– Я всего лишь беру его взаймы на полчаса, – поднял руки Дойл.

Казалось, Грек этого не слышит.

– У меня есть женщины, – говорил он, – столько, сколько захочу. Нужно только показать немного денег, и бац – вот они, с плохими духами, в дешевых платьях, и демонстрируют разве что не гениталии. А вот друзья, с этим сложнее.

– Это точно, – согласился Дойл.

Грек вытащил нитку черных четок из кармана штанов и бессознательным жестом обвил их вокруг пальцев, показывая свою вторую натуру.

– Я с Кипра, – сказал он. – Из города Фамагуста. Много лет назад Кипр воевал с турками. Конечно, на Кипре все время воюют с турками, но в той войне между греческой и турецкой армиями стояла очень древняя, очень почитаемая церковь, и обе армии воевали за нее. Мой младший брат был патриотом, очень смелым, очень глупым. Он забрался на верхушку церкви и водрузил на ней греческий флаг, а потом, – он грустно покачал головой, – турки подстрелили его. Я видел, как это случилось. Он упал, как камень, и его голова раскололась о землю. Дойл… он напоминает мне моего брата. Я думаю, может быть, если…

Но он резко замолчал. Его речь уступила место тихому щелканью четок. Через некоторое время Дойл поднялся и вышел, чтобы дождаться Дойла в вестибюле. Очередная бойня, печальный Грек, еще одна забытая война на другом конце мира. Все та же старая трагедия, еще одно преступление, словно еще один камень. В воду брошено много камней – достаточно, чтобы поглотить мир.

 

7

Подвал «Арены солнечного побережья» был огромным пустым круглым залом с бетонным полом в масляных пятнах, липким от засохшей жидкости. Вонючий подземный ветер сдувал обрывки бумаги – старые корешки билетов, мятые программки прошедших спортивных событий. Он гнал их по бетонному полу, словно сухие листья. Огромные мусорные баки и черная машина, припаркованная между ними, подкарауливали их в сумраке у противоположной стены.

– Мне тут пришла в голову одна волнующая мысль, парень, – вдруг сказал Дойл. – Откуда, на хрен, мне знать, что не я буду тем, кого засунут в багажник?

– Хороший вопрос, – ответил Дойл.

– А ответ?

– Я сказал тебе правду, – сказал Дойл. – Если бы ты мне не верил, тебя бы здесь не было.

Дойл хмыкнул:

– Ну и как же мы это сделаем, Макартур? Есть план?

– Просто, – ответил Дойл. – Мы вытащим его из машины, ударим по голове и запихнем в багажник. Как тебе такой план?

Дойл промолчал, и они вдвоем осторожно пошли вперед по периметру, держась поближе к огромным бетонным колоннам, подпирающим стены.

– Это место можно было бы затопить и пустить здесь пару линкоров, – через минуту сказал Дойл.

– Римляне уже об этом подумали, – сказал Дойл, вспомнив кусок из «Жизни двенадцати Цезарей» Светония, которую он читал в колледже много лет назад. – Инсценировки морских баталий. Они наполняли Колизей водой и заставляли осужденных, переодетых моряками, драться до смерти мечами и катапультами.

– Эти римляне умели повеселиться, – язвительно заметил Дойл.

Они еще некоторое время двигались вдоль стены, от тени к тени, и наконец дошли до мусорных баков. Между ближайших двух выглядывала решетка и мультяшные фары «мерседеса».

– Теперь иди передо мной, – сказал Дойл. – Руки за спину.

Дойл заложил руки за спину, и Дойл отступил от него на пару шагов.

– Хорошо! – сказал Дойл. – Теперь наклони голову. Слегка пошатывайся – тебе больно, ты пленник. Я только что хорошенько тебя отделал.

– Вот это вряд ли, – пробормотал Дойл, но наклонил голову и пошел, пошатываясь.

– Фини! – позвал Дойл, его голос глухим эхом отозвался в огромном пространстве. – Я достал вашего парня! Выходи и забирай!

Мультяшные глаза «мерседеса» вспыхнули, ослепляя двух Дойлов.

– Ты говорил, что этот ублюдок вооружен? – тихо сказал Дойл.

– Нет, но у него «ругер» в кармане.

– Спасибо, что сказал.

Потом послышался звук открывающейся двери «мерседеса» и мягкое царапанье ботинок о бетон.

– Ты сделал это, мать твою! – Это был голос Фини.

– Похоже на то, – крикнул Дойл в ответ.

– Теперь веди его сюда, медленно и аккуратно.

– Открывай багажник, – сказал Дойл, подходя ближе. – Мы засунем его туда.

– Ты крутой, Стрелок, – хихикнул Фини.

Он вытащил из кармана ключи, нажал кнопку и с мягким щелчком открыл багажник. Дойл, пошатываясь, подошел к машине, и следом за ним – другой Дойл. Свет фар отбрасывал длинные тени на залитый маслом бетон, воздух был спертым от жары и тошнотворно сладкого запаха разлагающегося мусора. Фини наклонился, схватил Дойла за подбородок и начал яростно трясти.

– Мы все-таки поймали тебя, Билли, – ликовал он, – Старый Фрукт…

В этот момент Дойл вынул руку из-за спины и ударил Фини кулаком между глаз. Фини вскрикнул и упал на бампер «мерседеса». Он попытался выпрямиться, но поскользнулся на масляном пятне и упал. Дойл поставил сверху ногу, потом сел на него и скрутил ему руки за спиной.

– Забери у него оружие, – рявкнул Дойл.

Дойл быстро подошел, залез в карман порванного пиджака Фини и вытащил «ругер», который сразу же швырнул в мусорный бак.

– Ну и зачем ты это сделал? – зло спросил Дойл. – Мы могли бы им воспользоваться!

– Не люблю оружие, – сказал Дойл. Потом подошел к открытому багажнику и вернулся с парой длинных соединительных кабелей, которые швырнул на землю. – Свяжи его этим, – сказал он, внезапно вспомнив восемь часов кошмара во тьме делавэрской глуши, когда его привязал к дереву другой ирландец, и подумал, что так получится что-то вроде идеальной справедливости.

Фини не издал ни звука, пока его связывали по рукам и ногам соединительными кабелями и вставляли кляп из грязной тряпки. Он не сопротивлялся до того момента, пока они не сунули его в багажник и не закрыли крышку. Вот тогда начались тяжелые удары и стоны, которые были слышны даже с громко включенным радио.

– Может, у него клаустрофобия? – предположил Дойл. Он был за рулем, они медленно двигались в темноте в плотном потоке вдоль дамбы, почти у самой воды.

– Так что ты собираешься делать с этим проклятым педиком? – спросил Дойл. – Будешь возить его в багажнике, как запаску?

– Пока не знаю, – ответил Дойл.

Дойл вытащил погнутую сигарету из кармана гуайяберы и зажег ее от прикуривателя.

– Единственный выход – убить его, – спокойно сказал он. – Иначе он прибежит к О'Маре, и тогда ты покойник.

– Насчет О'Мары – это не твоя проблема, – довольно грубо сказал Дойл.

Дойл приоткрыл окно и выдохнул сигаретный дым в ночной воздух.

– Да ты крутой, – сказал он.

– Ты слышал, как он меня называл, – усмехнулся Дойл, – не буду объяснять почему.

– Понятно, – сочувственно сказал Дойл. – Стрелок без оружия.

 

8

Через полчаса пробка была позади, а еще через двадцать минут они неслись по 49-му шоссе к Хаттисбергу. У Сосье, по указанию Дойла, Дойл свернул на ухабистую, обсаженную деревьями дорогу в национальный парк Де-Сото. Минут через двадцать машина съехала с парковой дороги на довольно узкую колею, окруженную огромными сучковатыми стволами виргинских дубов. С веток, словно ведьмины волосы, свисал бородатый мох.

– Это место ничем не хуже других, парень, – сказал Дойл.

Дойл остановил «мерседес», его фары поймали блеск воды в просвете между деревьями. Оба Дойла вышли из машины, открыли багажник и вытащили беднягу Фини на дорогу. Дойл вынул кляп, и Фини стал яростно отплевываться.

– Эта чертова тряпка была вся в бензине, – выдохнул он. – Вы сволочи, чуть меня не задушили.

– Жаль, что чуть, – сказал Дойл. – Если бы решение принимал я, ты был бы уже мертв, но, – он ткнул большим пальцем в Дойла, – ты же знаешь этих американцев. Мягкосердечные eejits.

Лежа в грязи, Фини посмотрел на Дойла и испугался того, что увидел в его взгляде. Он опустил голову, закрыл глаза и начал тихо молиться.

– Проклятье, ну и жалок же он, – сказал Дойл. – В последнюю минуту ублюдок стал религиозным. Просто невыносимо.

Но другой Дойл присел на корточки, развязал кабели и помог дрожащему Фини подняться.

– Что вы со мной сделаете? – хныча, спросил Фини.

– Совершенно ничего, – сказал Дойл.

Позади него Дойл с досады выругался.

– Теперь снимай обувь и штаны, – сказал Дойл.

Фини колебался, потом увидел, что Дойл не шутит, и его штаны в мгновение слетели с ног. Наконец он выпрямился, стоя на грязной дороге без штанов, в одних носках.

– Трусы тоже, – сказал Дойл.

– Нет, – возразил Фини. – Имей совесть, к чертям собачьим!

Дойл сделал угрожающий жест, Фини снял трусы и натянул низ рубашки на голый зад.

Дойл швырнул обувь, штаны и трусы Фини в багажник и захлопнул его. Потом сел обратно в машину и закрыл дверь. Другой Дойл сделал то же самое. Фини крутился на месте, испуганно таращась на темные силуэты деревьев.

– Эй! – крикнул он. – Вы не можете взять и бросить меня здесь полуголого в этом сраном лесу!

Дойл приоткрыл окно с пассажирского сиденья.

– Запомни, парень, мох растет с северной стороны деревьев. И все реки впадают в проклятый океан в конце концов. И берегись медведей, иначе они откусят твою маленькую штучку.

Дойл дал задний ход и поехал по дороге, но Фини бежал за ними следом, отчаянно размахивая руками. Дойл остановился, Фини подошел со стороны водителя, еле переводя дух.

– Я должен знать, что случится с Иисусом, – сказал он.

Дойл задумался.

– Полагаю, он просто устанет смотреть телевизор в мотеле и уедет домой, – сказал он.

Фини замотал головой.

– У бедного ублюдка мозги как у ребенка…

– Да, злобного ребенка, – прервал его Дойл.

– Он просто будет сидеть, уставившись в телик, пока кто-нибудь не придет и не вытащит его, – сказал Фини в отчаянии. – Он не знает, как достать еду, не умеет толком говорить, черт! Да он сдохнет!

– Пусть подыхает. – Дойл поднял стекло и быстро поехал к парковой дороге. Фары освещали брошенного в лесу Фини, голого по пояс, не считая носков, прикрывающегося руками, пока он не исчез в темноте за толстыми зловещими стволами деревьев.

Они снова вырулили на шоссе 49 и двинулись на юг, к Билокси, Дойл повернулся к Дойлу на пассажирском сиденье и сказал, куда собирается поехать.

 

9

На западе зеленой дымкой показались огни Нового Орлеана. Машина пересекла Миссисипи по широкому современному мосту, на котором было светло, как днем. «Блаупункт» поймал радиостанцию каджунов в какой-то глуши среди болот, и сквозь ночные помехи послышалось счастливое царапанье аккордеона и скрипки. Дойл откинулся на пассажирском сиденье, вытащил из кармана гуайяберы еще одну мятую сигарету и приоткрыл окно.

Дойл на секунду отвлекся от дороги и внимательно посмотрел на спокойный профиль ирландца.

– Скажи мне, – сказал он, – как получилось, что ты связался с О'Марой?

Теперь они ехали над низиной: справа и слева в тумане проплывали обветшалые одноэтажные домики, запруды и деревья с едва проклевывающейся листвой. Потом вдруг началось католическое кладбище, потянулись ряды старинных надгробий, на которых, блестя в лунном свете, возвышались мраморные ангелы.

– Раньше я был азартным игроком, – сказал Дойл, выдыхая дым в окно. – Еще в Дублине, несколько лет назад. Но, мне кажется, азартным – это сильно сказано. Скорее мелким понтером, профессиональным мошенником, но всегда это было связано с картами и лошадьми. Потом я познакомился с О'Марой, потому что все в этой сфере рано или поздно знакомятся с О'Марой. Я приехал в Штаты, то есть, можно сказать, совершил вынужденную посадку на планету этого ублюдка, и он предложил мне работу. Работая на него, я начал становиться кем-то другим, кем-то, кто мне совсем не нравился.

– Кем это?

– Я имею в виду – грязным, отвратительным доносчиком, мелким бандитом, базукой. Честно говоря, мне всегда нравилось слово «базука», – ухмыльнулся Дойл. – В нем есть что-то военное, ты не находишь?

– Так, ты был отвратительной базукой, – сказал Дойл. – Как долго?

– Пять лет работал на этого крысиного ублюдка, – угрюмо сказал Дойл.

– Пять лет – долгий срок, – сказал Дойл. – Значит, было не слишком отвратительно.

– Скажем так, – сказал Дойл, – ты знаешь «Виски в кувшине»?

Дойл на минуту задумался. Это была известная старинная ирландская песня. Дядя Бак, бывало, каждый год ставил ее в исполнении группы «Чифтейнс» на День святого Патрика.

– Ты имеешь в виду песню, да?

– Ну да. – Дойл прокашлялся и запел приятным тенором: – «Некоторые проводят жизнь в стучащих колесами каретах, некоторые – играя в хоккей на траве или в кегли, а я – в ячменном соке, соблазняя белокурых красоток ясным ранним утром…» – Он резко замолчал. – Такая вот философия. Три способа существования, красиво, твою мать, если задуматься. Что касается меня, я всегда был в стучащих колесами каретах, всегда хотел быть там, где что-то происходит, что-то быстрое и опасное, а там, где был О'Мара, игра всегда оказывалась быстрой и опасной. Для шика – обеды с губернатором, стрельбы в меру, чтобы не потерять навык, и женщины – красивые женщины, – чтобы развлечься, когда скучно. Кстати, мне кажется, это и есть твоя проблема, мой друг. – Он оценивающе посмотрел на Дойла. – Последнее относится к тебе, не так ли? Скажем так – виски и женщины. Неприятности, которые всегда ходят парой.

Вопреки желанию Дойл усмехнулся.

– Возможно, – признал он.

– Но потом игра стала жесткой, – продолжил Дойл. – Старый Фрукт занялся каким-то грязным бизнесом, и я обнаружил, что по долгу службы делаю вещи, которые делать не хочу. Вещи, от которых выворачивает наизнанку. И тогда я не смог смотреть на себя в зеркало. В конце концов все это стало для меня слишком. И как только появилась возможность, я взял кое-какие деньги и свалил. С тех пор О'Мара гоняется за мной.

– Как насчет того, чтобы просто вернуть деньги? – спросил Дойл.

В этот момент слева мимо них с ревом пронесся грузовик с цыплятами, оставив за собой хвост из коричневых перьев.

– Денег уже нет, – сказал Дойл, когда грузовик оказался далеко впереди. – Потрачены. Роскошная жизнь, неразумные вложения.

– О какой сумме здесь речь? – спросил Дойл.

– Не важно, – сказал Дойл. – Достаточной, чтобы я просыпался среди ночи, когда снится, сколько у меня было денег.

Через Кеннер они выехали на шоссе Эйрлайн: в зеленом небе над аэропортом Мойсант горели посадочные огни кружащих самолетов. Еще немного, и рассвет позолотит коричневую реку, и в городе начнется новое туманное утро. Дойл притормозил у въезда на пандус терминала и двинулся по стрелке с надписью «Отправление». Он остановился на краю парковки и, в знак особого расположения, вышел и открыл дверь для ирландца.

– Да вы джентльмен, сэр, – сказал Дойл. Он вылез на тротуар и потянулся, гуайябера раздувалась от теплого ночного ветра. Он полез в карман за очередной сигаретой. Казалось, он не торопился попасть туда, куда собирался.

– Грек расстроится, – сказал Дойл.

– Жаль бедного Грека, – сказал Дойл. – Он хороший человек, но немного грустный, потому что к нему приближается «старый тиран».

– Какой еще «старый тиран»?

– Смерть, друг мой, смерть. – Дойл мрачно усмехнулся, словно хорошо был знаком с этим призраком. – У него какие-то проблемы с кишками, не знаю, что именно, но долго он не протянет. Максимум год-два.

– Бедняга, – сказал Дойл.

Дойл пожал плечами:

– Ну…

– Так куда ты едешь? – спросил Дойл.

– Куда угодно, подальше от О'Мары, – сказал Дойл. – Туда, где быстрая игра и высокие ставки. – Он похлопал по заднему карману брюк. – Всегда таскаю с собой паспорт. На этот раз махну, наверное, на восток. Макао, Сингапур, Бангкок.

Дойл был поражен.

– Восток, вот так? – спросил он. – Без багажа, без зубной пасты. Просто в яркой рубашке и потертых брюках?

Дойл усмехнулся:

– Я всегда путешествую налегке, братишка.

И Дойл позавидовал ему, его легкости, его способности лететь с ветром на другой край света и чувствовать себя как дома там, где приземлится. Когда-то он тоже так мог, но все это в прошлом. Сейчас он думал о «Пиратском острове», об отмелях Восточного побережья, мечтал оказаться там, чтобы почувствовать под ногами свою родную песчаную почву и услышать знакомое шуршание болотной травы на океанском ветру.

– Послушай, – сказал ирландец, внезапно став серьезным, – у меня есть кое-что для тебя. Маленький секрет, который может добавить тебе карту в игре со Старым Фруктом. Ты знаешь об этой чертовой контрабанде ядовитого газа, да?

– О фреоне? – переспросил Дойл.

– Да-да, об этом дерьме, – сказал Дойл. – Ты знаешь, как он доставляет его в страну из Китая?

– Нет, – сказал Дойл, внимательно слушая.

– Долбаный Старый Фрукт купил разоренную баночную фабрику где-то в Виргинии. Я думаю, там производили какую-нибудь сладкую шипучку, которая зубы портит.

– «Королевская синяя кола», – сказал Дойл. – Фабрика в Эйнсли.

– Ну вот, в ней-то все дело, – сказал Дойл. – Короче, Старый Фрукт начинает снова делать колу, продает по дешевке, несет убытки, но… вот она, гениальная идея. Половина банок идут пустыми в Китай, где у него другая баночная фабрика, а обратно возвращаются, наполненные этим ядовитым газом. Он умный Старый Фрукт, это точно, только где он, на хрен, хранит свои драгоценные банки с ядовитым газом, а?

Дойл знал где, но промолчал.

– В бетонном бункере, в подвале своего долбаного замка в Делавэре. Другими словами, прямо в собственном чертовом доме. В прежние деньки, когда я был там на подхвате, я часто говорил ему: «Ты должен найти другое место для своего ядовитого газа», но он только смеялся. «Кто посмеет тронуть короля?» – говорил мне заносчивый ублюдок.

Дойл серьезно кивнул.

– Спасибо за информацию.

– Ладно, – сказал Дойл, и они пожали друг другу руки.

С шипением открылись двери, они услышали треск громкоговорителей, из которых неслись срочные, неразборчивые объявления о первых утренних вылетах. В последнюю секунду Дойл остановился и обернулся.

– Кстати, как тебя зовут, братишка? – спросил он. Дойл усмехнулся.

– Дойл, – сказал он. – Тим Дойл.

У ирландца от удивления отвалилась челюсть.

– Что, серьезно?

– Ага, – ответил Дойл.

Дойл иронично хмыкнул:

– Тогда удачи, братишка Дойл.

Потом он повернулся и исчез в ярком свете терминала.

 

10

Дойл проехал полконтинента, охваченный бешеной яростью, прокручивая в голове все возможности. Он пересекал широкие реки и мелкие ручейки, через которые тем не менее были проложены мосты; краски вокруг становились то бурыми, то зелеными, мелькали города и пригороды, остатки ферм, брошенных частниками, и прекрасно обработанные поля крупных компаний. Он промчался на пределе скорости через три-четыре штата, пока «Блаупункт» терпеливо искал радиостанции, на которых не было бы деревенских трелей или сообщений с ферм. Все на этой дороге было одинаковым: пятна фар и рев проносящихся мимо грузовиков, и внедорожники, и легковушки, и заправки. И однообразные забегаловки из яркого пластика, где продавалась жирная еда, которую американцы предпочитают в дороге.

К девяти утра Дойл устал, ему захотелось почувствовать во рту сладкий вкус бурбона. Позже, проезжая по Теннесси – последнему штату перед домом, – он снова подумал о выпивке, на этот раз с веточкой мяты и льдом, и ощутил смертельную, тупую слабость во всем теле. Последний раз он спал тридцать шесть часов назад на пляже между дюнами и мотелем. Но каким-то образом ему удалось справиться с усталостью, его мысли полетели впереди «мерседеса», и, когда с гор, словно занавес, спустились сумерки, он уже был в Виргинии. Машина ринулась вверх через холмы, потом снова в низину, затем по огромному мосту на полуостров и, наконец, по шоссе 13, неузнанная, мимо старых забытых могил окнонтококов, птицеферм и помидорных полей в округ Вассатиг. Он слышал, как стучит сердце, ощущал прилив крови во всем теле, до самых кончиков пальцев, – начиналась самая трудная в его жизни игра.

 

11

«Вождь Похатан» крепко стоял на якоре, как баржа в безветренную ночь. Дойл прошел по причалу к желтой хижине, покачивающейся над темными водами бухты. За темной ширмой раздался знакомый щелчок, у двери появился напряженный старик, посмотрел на Доила, отставил ружье и отодвинул щеколду. Дойл зашел на крыльцо.

– Раз ты пришел в такой поздний час, значит, у тебя неприятности, – сказал капитан Пит.

– Точно, – сказал Дойл.

Капитан Пит поднял руку и дотронулся до сувенирных медалей на фуражке.

– Ладно, выкладывай.

Дойл вкратце рассказал. Старик махнул рукой, приглашая его в свой по-военному опрятный домик, и подвел к стальной двери, на которой висел внушительных размеров замок с секретом. Он медленно набрал нужную комбинацию цифр, замок упал, он потянул дверь, включил свет, и они вошли в комнату без окон, стены которой были увешаны старинным огнестрельным оружием. Тут были сотни экспонатов – в девятнадцатом веке этого было бы достаточно, чтобы вооружить небольшую армию. Они стояли на стеллажах, висели на деревянных гвоздях, лежали рядами на узких, покрытых войлоком полках. В комнате пахло свежим маслом и старым лаком, со зловещей, почти дьявольской примесью серы. На полу стоял влагопоглотитель, который щелкал, как счетчик Гейгера.

Дойл присвистнул.

– Ничего себе арсенал.

– Да уж, в самом деле, – гордо сказал капитан Пит. – Это самая полная коллекция подобного рода в штате Виргиния, если не считать музей Национальной стрелковой ассоциации в округе Фэрфакс. Здесь есть все: от самых истоков, – он показал на роскошный, инкрустированный слоновой костью аркебуз с колесцовым замком, около тысяча шестьсот двадцатого года, – до эпохи патронов, начало которой, для краткости, обозначим тысяча восемьсот пятидесятым годом. По моим скромным прикидкам, если продать всю коллекцию на аукционе, то она потянет на три сотни тысяч, а может, и больше. По крайней мере, так написано в страховом полисе. Но я никогда не продам. – Он повторил с нажимом: – Я никогда не продам. Теперь ты понимаешь, почему я ночи напролет сижу тут со своим дробовиком. Меня знают коллекционеры по всей стране. А коллекционеры – странные птицы. Стоит кому-нибудь ночью подогнать грузовик к причалу, и мне конец.

– Теперь я все понял, – сказал Дойл.

– Естественно, к некоторым из этих штук я не дам тебе прикоснуться – это уникальное музейное оружие, стрелять из него будет кощунством. Но все равно здесь есть из чего выбрать. Просто обозначь свои предпочтения.

Дойл огляделся в замешательстве. Гравированные барабаны револьверов Кольта и длинные стволы первоклассных кентуккийских ружей тускло отливали вороненой сталью.

– Что-то более или менее современное, – сказал он. – И маленькое.

Капитан Пит кивнул, соображая. Он без особых колебаний остановился на полицейском кольте образца 1861 года, переделанном под современные патроны, – прекрасно сбалансированном оружии, которое, в отличие от «беретты» Фини, сразу легло в руку Дойла.

– Любимец рейнджеров, – сказал капитан Пит. – Легко вынимается и сразу стреляет, хорош для сложных мишеней. – Он протянул коробку с патронами.

Они вышли из домика и двинулись по причалу к дороге.

– Это твоя машина? – спросил капитан Пит, когда увидел черный «мерседес».

– Теперь да, – сказал Дойл, сунув полицейский кольт за пояс.

– Не отстрели достоинство, – встревоженно сказал капитан Пит. – Жаль, что у меня нет для него кобуры. Может, я мог бы приспособить… – высокий скорбный крик гагары где-то на другом берегу сбил его с мысли, – …из чего-то типа…

Дойл жестом оборвал его.

– Я могу еще что-нибудь сделать? – настаивал капитан Пит.

– Нет, – сказал Дойл, поворачиваясь к машине.

– Как насчет молитвы? – Он поднял руку и потрогал фуражку.

Дойл вспомнил, как перед самой смертью Финстер молился, чтобы насилию пришел конец, после того как всю жизнь прибегал к насилию ради собственных целей, и помотал головой.

– Не сейчас, – сказал он. – Может, позже.

 

12

Когда наконец Дойл добрался до «Пиратского острова», было около трех ночи. На автоответчике за барной стойкой мигал сигнал сообщения. Он прослушал его и набрал продиктованный номер, в трубке послышались гудки, потом он услышал женский голос.

– Что тебе нужно? – напряженно спросил Дойл.

Брекен колебалась.

– Это мой мобильный, – сказала она. – Не могу сейчас разговаривать. Мне нужно добраться до места получше. Перезвони в пять. – И она повесила трубку.

Дойл не собирался перезванивать, но не смог удержаться.

– Как она была? – спросила Брекен, когда сняла трубку.

– Кто?

– Мина, дорогуша, – сказала Брекен. Дойл слышал, как она курит на другом конце провода, делая тихие паузы, чтобы выдохнуть дым. – Я хочу, чтобы ты знал: теперь мы квиты. Я швырнула под тебя эту потаскушку, и вот мы мирно беседуем по телефону.

Дойл ничего не понял и честно в этом признался.

– Я два дня рассыпалась в похвалах, рассказывая этой суке, как шикарно ты трахаешься и все такое. Я знала, что рано или поздно она захочет удостовериться. А еще я знала, что после этого она вытащит тебя из папочкиного дерьмового списка, просто чтобы утереть мне нос, и потому, что она чувствительная маленькая сучка, мягкая, как устрица под твердой раковиной. Я, видишь ли, знаю Мину давно – она всегда хочет иметь то, что есть у меня… – (Дымная пауза.) – Так что надеюсь, ты оценил мою маленькую шалость. Потому что она спасла твою задницу.

Дойл не знал, что сказать. Эта история казалась настолько невероятной, что была похожа на правду. Хотя, опять же, Брекен могла, как обычно, отмазывать себя от всего случившегося.

– Спасибо, – выдавил он спокойным тоном, в котором слышалась неуверенность.

– И тебе того же, – сказала Брекен. – Увидимся в следующей жизни.

– Подожди, – сказал Дойл за полсекунды до того, как она повесила трубку. – Что ты теперь собираешься делать?

Брекен выпустила клуб дыма.

– Уеду в Мексику с Энрике, если тебе интересно.

– Ты шутишь, – сказал Дойл.

– А почему бы и нет? Он совершенно меня боготворит. Говорит, что я белая богиня. Я напоминаю ему Риту Хэйворт, которая, по иронии судьбы, была наполовину мексиканкой. Короче, меня тошнит от этой страны. Проблема Америки в том, что здесь слишком много раздражающих маленьких законов. И если я буду околачиваться поблизости, один из них упадет прямо мне на голову. Я говорила с бюрократами из Службы иммиграции, пока лицо не посинело. Я объясняла, что не имела ни малейшего понятия о том, что происходит, а они кормили меня старой песней о том, что «незнание не является оправданием», как будто я опять за партой в начальной школе. Это грозит мне пятью годами, в любом случае, так сказал адвокат. Ну а за пять лет в тюрьме, дорогуша, я могу вообще умереть. В Мексике порядки попроще, то есть там больше пространства для уклонения от закона – достаточно просто заплатить кому-нибудь из правительства, и закон отменят.

– А что будет с «Сотней»? – Это было единственное, что пришло Дойлу на ум.

– «Сотня» может гнить дальше, – сказала Брекен. – Двери и окна – настежь, в холле хозяйничают ветер и дождь. Я всегда ненавидела это старое гнездо. Слишком много истории, гнусной в основном. Пока-пока, дорогуша!

– Подожди…

Она повесила трубку.

Дойл тяжело оперся о морозильник и представил Брекен, живущую в каком-то грязном мексиканском городке на границе за толстыми стенами укрепленного поселения, ставшую игрушкой неотесанных мужиков, представил их смуглые руки на ее бледной, прохладной коже. Она начала падение еще во времена учебы в колледже – с той самой ночи в «Сигма ню», когда они познакомились, когда, скинув одежду, голая и восхитительно пьяная, она бросилась с каминной полки в танцевальном зале в первые попавшиеся руки, случайно оказавшиеся руками Дойла. И он подумал – ведь она с тех пор так и падает, и не дай ей бог достать до самого дна. В известном смысле Брекен просто следовала траектории, заданной много лет назад, когда в один прекрасный день полковник Броуди Диеринг пригнал первую партию африканских рабов с одного из своих кораблей в эту дикую местность. Их руками он собирался расчистить ее и со временем получить урожай, применяя в качестве основного стимула плеть.

Дойл на секунду поднес трубку к сердцу, как человек, снимающий шляпу в дань уважения покойному, потом аккуратно положил ее на рычаг, пошел наверх в свою комнату, залез между простынями и проспал следующие четырнадцать часов.

 

13

День клонился к вечеру, когда после долгого забытья в дремоту проник голос, словно услужливая богиня нашептывала ему на ухо, что пора вставать. Дойл проснулся, хмельной от сна, последовал за тихим шепотом богини вниз по лестнице в кладовую в дальнем конце коридора и долго рылся в куче рухляди, пока не выкопал старую коробку, хранившуюся со времен его учебы в университете, помеченную «Книги и пр.». Он порвал тонкую ленту и сразу нашел то, что искал, – потрепанную книгу в черной обложке издательства «Пингвин»: «Плутарх. Жизни доблестных римлян». Он вернулся с книгой в комнату, забрался в кровать и перечитал «Жизнь Гая Мария». Плутарх кратко излагал биографию жестокого консула, блестящего полководца и политика, который превратил римские легионы в грозное оружие, покорившее мир.

Марий происходил из глухой провинции и стал одним из великих людей республики – это означало, что он вел жизнь, полную коварства и жестокости. И как политику, и как военачальнику, ему приходилось защищать себя от влиятельных врагов в ситуациях, когда преимущество было не на его стороне. Как-то он оказался втянутым в политическую распрю между некоторыми знатными сенаторами и популярным трибуном Сатурнином. Он пригласил обе стороны в свой огромный старый дом возле форума. Трибуна Сатурнина он проводил через заднюю дверь и устроил в дальней комнате. Тем временем сенаторы пришли через переднюю дверь. Потом, повествует Плутарх, «Марий, солгав, что страдает расстройством желудка, под этим предлогом бегал через весь дом то к одним, то к другому, подзадоривая и подстрекая обе стороны друг против друга», чтобы спасти свою шкуру.

«Вот оно», – подумал Дойл.

Он прочитал этот отрывок дважды, закрыл книгу и швырнул ее на пол возле кровати. Потом, тщательно все обдумав, он встал, плеснул в лицо немного воды, сунул ноги в тапочки дяди Бака, надел его шинель и спустился в бар, чтобы сделать необходимые телефонные звонки.

 

14

Последним был звонок на мобильный Мины. Она куда-то ехала – на заднем плане слышался свист проносящихся мимо телеграфных столбов.

– Мина у телефона.

Дойл задержал дыхание.

– Алло?

– Привет, – сказал Дойл, пытаясь придать голосу самый соблазнительный тон. – Это я.

– Кто «я»?

– Дойл.

– Дойл? – Судя по голосу, для нее это было полной неожиданностью.

– Точно, – сказал Дойл.

– Я, на хрен, удивлена, что ты все еще жив, – сказала Мина. – Па реально все задолбало. Он хочет обратно свою машину, и он хочет твою голову на тарелке.

– Да, как дела у старого короля?

– Как я уже сказала – его все задолбало. Вроде бы ты оставил бедного Фини без штанов в лесу.

Дойл удовлетворенно хмыкнул.

– Да уж, было дело.

– Ты забавный, очень забавный человек, Дойл. – Было слышно, что ей не смешно. – К сожалению, ты, кроме того, реально мертвый забавный человек. Зачем ты это сделал? Все уже почти кончилось…

– Послушай, мы можем обсудить это дерьмо потом, – прервал ее Дойл. – В постели. Прямо сейчас я хочу, чтобы ты приехала в Сан-Франциско.

– Что?

– Именно. Я в Сан-Франциско, – сказал Дойл, он выглянул в окно и увидел дробленый ракушечник парковки и теряющиеся вдали стволы сосен. – Сегодня здесь прекрасно, солнечно и прохладно. Сейчас я почти вижу Беркли на другой стороне залива. Постой, здесь проходит регата – четыре белых парусных шлюпки с радужными парусами скользят по воде. Если прижаться носом к окну, то можно увидеть трамвай, поднимающийся по Хойт-стрит. И кровать огромная. С пологом на четырех столбиках, балдахином и… – он решил добавить еще деталь, – внутри он вышит звездами.

– Ты шутишь, да? – спросила Мина, ее голос дрожал.

– Нет, – сказал Дойл. – Я остановился в «секвойя свит» в «Гумбольт Арме В amp;В» в Сан-Франциско, я сейчас здесь. И я заказал тебе рейс первым классом, вылет завтра из BWP. Я хочу, чтобы ты села в этот самолет, детка. И я буду ждать тебя здесь с охапкой роз и бутылкой шампанского. Что скажешь?

Молчание. Дойл больше не слышал свиста телеграфных столбов – она остановилась у обочины в ошеломленном молчании.

– Мина! – позвал Дойл. – Ты там?

– Я здесь, – через секунду сказала Мина. – Я просто думаю, ты сошел с ума или нет.

– Послушай, – сказал Дойл, – ведь это ты говорила о том, что хочешь посмотреть Сан-Франциско. Ну вот, я здесь. Жду тебя.

– Ты такой наглый, – сказала Мина. – А что если я пошлю туда па с парочкой головорезов?

– Моя жизнь в твоих руках, – сказал Дойл. – Но я не думаю, что им понравится здесь так же, как тебе.

Мина снова надолго замолчала.

– Решайся, – вкрадчиво сказал Дойл.

– Первым классом?

– Да, – ответил Дойл. – Без пересадок. Он мне обошелся в две с половиной тысячи. Мы проведем прекрасную неделю вместе и, может быть, придумаем, как решить это дело с твоим отцом и что делать с остатком нашей жизни. Что скажешь?

Теперь Дойл слышал ее спокойное дыхание. Когда она заговорила снова, ее голос был таким нежным и счастливым, что он пожалел о своей лжи, но отступать было поздно.

 

15

Поздно вечером Дойл закончил смазывать и чистить рычаг и блоки «ловушки-обманки» у Маракайбо. Он проверил рычаг дважды – оба раза пластиковая трава бешено вздымалась – и улыбнулся про себя, вспомнив удивленные крики туристов, в прежние дни попадавшихся на эту удочку.

Потом он вытащил полицейский кольт капитана Пита из сумки для инструментов, разрядил барабан, привязал нить к предохранителю и спрятал пистолет прямо под лафетом ближайшей к рычагу пушки, устроив конец нити так, чтобы он тянулся вдоль орудия. Он дернул нить, револьвер прыгнул ему в ладонь, и он взвел курок. На это ушло секунд шесть. Дойл потренировался раз тридцать, в конце концов сократив время наполовину. Потом он заново зарядил барабан, положил револьвер в укрытие, обернулся и у верхней ступеньки увидел Мегги, которая смотрела на него, облокотившись на крепостную стену. Черт, как умела подкрадываться эта женщина.

– Я не буду спрашивать, что ты делаешь, – сказала она. – Знать этого не хочу. Но может, ты расскажешь, какого дьявола тебя не было целую неделю. Я звонила Смуту, представь себе. Написала заявление об исчезновении. Я была почти уверена, что ты умер.

Дойла тронул ее плачущий голос, ее беспокойство за него.

– Я ездил в Делавэр, – сказал он. – Потом в Алабаму.

– Черт, ты объездил всю страну, – сказала она. Потом замолчала и потупилась, и даже при слабом свете луны было видно, как ее щеки покраснели. – Ты был с ней?

– С кем это? – удивленно переспросил Дойл.

– С этой сумасшедшей стервой.

– Ты имеешь в виду Брекен? Нет, она уехала в Мексику.

– Скатертью дорога! – сказала Мегги.

Дойл оставил без внимания последнюю реплику и рассказал ей, что произойдет завтра утром.

 

16

Тяжелый рокот служебной техники донесся с пляжной дороги, как только утренний свет коснулся верхушек деревьев. Затем началось хлопанье дверей, послышались голоса, стук, грохот тяжелого оборудования, которое сначала втаскивали на веранду, а потом волокли через бар в ресторан. Довольно скоро ко всему этому гаму за дверью присоединился высокий голос недовольной Мегги. Дойл поднялся, нашел дядины тапочки и все ту же шинель, накинул ее поверх пижамы и спустился в бар сварить себе кофе.

Он быстро выпил пару чашек, чтобы взбодриться, медленно распахнул двери, соединявшие бар со старым рестораном, и прошел внутрь с безмятежностью аристократа, проснувшегося в своем загородном доме и обнаружившего многочисленных друзей. Он ждал их к обеду, а они вместо этого прибыли к раннему завтраку. Старый пыльный зал – с кабинками, диванчиками из потрескавшейся искусственной кожи с высокими спинками, линолеумом под кафельную плитку и картинками, висевшими в рамках на стене, на которых были запечатлены прославившие эти места рыбацкие лодки, – напоминал командный пункт десантной операции. Правда, так оно и было. Агенты Детвейлер и Кин в форме спецназовцев устанавливали какое-то сложное цифровое записывающее устройство на столе в одной из кабинок. Поблизости находились еще шесть агентов Службы рыбного и охотничьего хозяйства, в бронежилетах поверх униформы; часть была занята проверкой оружия – штурмовых винтовок МР5, – остальные затягивали шнурки на своих черных военных ботинках. На другой стол взгромоздили плоский металлический ящик с запасными обоймами, на пятьдесят патронов каждая, и баллончиками со слезоточивым газом, сваленными как попало, точно это были банки с апельсиновым соком.

В центре всего этого порхала Мегги с подносом, предлагая кофе и пончики, – со свежим лицом, в чистом фартуке с рюшами, которого Дойл раньше не видел.

– Ой, спасибо, мисс, – застенчиво сказал один из бойцов, беря пончик с подноса. У него были аккуратно подстриженные усы полицейского и простоватые манеры кавалериста из вестерна, который ухаживает за провинциальной учительницей.

Дойл покашлял, один из агентов уронил свой кофе на пол и кинулся к нему, одновременно выхватывая и заряжая пушку.

– Не я, – раздраженно сказал Дойл, хотя с профессиональной точки зрения восхитился его скоростью. – Я хороший.

Парень обратился к агенту Кину за подтверждением. Тот неохотно кивнул, боец опустил оружие и наклонился, чтобы вытереть тряпкой пролитый кофе с линолеума.

– Похоже, ваши ребята немного нервничают, – сказал Дойл агенту Кину. – Я не уверен, что им стоит пить кофе.

– Доброе утро, мистер Дойл, – сказала агент Детвейлер с притворной веселостью. – Рада вновь видеть вашу пижаму.

– Только что проснулся, – сказал Дойл. – Сейчас пять утра.

– По-другому и быть не могло, – улыбаясь, сказала агент Детвейлер. Она казалась беззаботной и счастливой в предвкушении предстоящей заварушки.

– Вы, ребята, хотите навести здесь шмон?

– Возможно, – ответил агент Кин.

Дойл подошел к столу, где агент Детвейлер заканчивала настройку записывающего устройства. От количества переключателей, шкал и излучателей на панели управления у него зарябило в глазах.

– Оно работает? – спросил Дойл.

– Разумеется, – сказала агент Детвейлер. – Вы хотите, чтобы мы прицепили к вам передатчик сейчас или попозже? – Она показала на приспособление размером с пачку сигарет, лежавшее на пенопласте в стальной коробке.

– Позже.

– Перед вами самая последняя разработка в области персонального наблюдения, – гордо сказал агент Кин. – «Панекс АР 200».

– Ага.

– Он посылает сигналы, конечно, но может и принимать их, – добавила агент Детвейлер. – Смотрите. – Она нажала кнопку на панели управления, пачка сигарет издала громкий жужжащий звук и чуть не выпрыгнула из стальной коробки.

– Вы считаете, что сможете уменьшить этот эффект? – спросил Дойл.

– Не волнуйтесь, звук мы отключим совсем, – сказал агент Кин. – Вы почувствуете вибрацию, и только.

– Когда мы будем готовы к захвату, мы пошлем вам три быстрых сигнала, – сказала агент Детвейлер. – Вы почувствуете вибрацию устройства, потом будет пауза, потом снова вибрация, еще пауза, еще вибрация. После третьей вибрации мы быстро выскакиваем и берем нашего клиента.

Дойл ощутил покалывание в затылке.

– А что если начнется перестрелка? – беспокойно спросил он. – Вам не кажется, что мне следует дать оружие?

– Ни в коем случае! – сказал агент Кин. – Это операция Службы рыбного и охотничьего хозяйства. Правилами строго запрещено снабжать оружием гражданские лица в акциях подобного рода.

– То есть лучше, если меня застрелят, – продолжил Дойл, – но зато мы не нарушим правила.

– Если начнется перестрелка, как вы выражаетесь, – холодно сказала агент Детвейлер, – просто пригните голову.

– Отличный совет, – сказал Дойл.

– А теперь, – агент Кин отстегнул от пояса рацию и передал ее Дойлу, – звоните.

Дойл помотал головой.

– Этот человек спит в контролируемом климате по меньшей мере до восьми.

– Вы уверены, что она на это пойдет? – Агент Детвейлер глупо ухмыльнулась. – Не слишком ли мы полагаемся на ваше обаяние, мистер Дойл?

Дойл не ответил. Он побрел на веранду, сел на качели с чашкой кофе и уставился в пустоту. Через некоторое время появилась Мегги с горкой глазированных пончиков на бумажной тарелке и села рядом.

– Накормила войска?

– Приятные парни, – сказала Мегги. – Чисто выбритые, вежливые. Не то, что ты.

– Да уж, – сказал Дойл, беря пончик с тарелки. – Мне нужно подстричься.

– Ты готов?

– Подстричься?

– Нет, – она судорожно сглотнула, – к игре?

– Наверное.

– Когда ты играл последний раз?

– Я играл в прошлом месяце, – сказал Дойл. – Против себя. И выиграл.

– Это никуда не годится, – сказала Мегги. – Иди и тренируйся.

– Не смеши меня, – сказал Дойл. – Это же просто спектакль.

– Что?

– Не важно.

Мегги казалась встревоженной, какой-то взволнованной. Она положила руку Дойлу на колено и сказала:

– Не дай себя подстрелить, засранец. – Она наклонилась и поцеловала его в губы, очень чувственно и откровенно эротично. Дойл был слишком ошеломлен, чтобы устоять, он почувствовал, как ее рука забирается ему под рубашку, и понял, что отвечает ей.

– Неохота мешать вам, ребята. – Это был голос констебля Смута. Мегги вскочила, смущенная, и убежала в бар. Входная дверь с шумом захлопнулась. Констебль Смут, тяжело ступая, поднялся на веранду. – Похоже, теперь у тебя возникли еще и домашние проблемы, сынок, – сказал он.

Дойл моргал, глядя на него, слегка оцепеневший, все еще чувствуя тепло поцелуя Мегги.

– Это для меня самого новость, констебль, – сказал он. Потом: – Я не слышал, как вы подъехали.

Констебль сел и сунул в рот один из пончиков Мегги. Крошки упали на его защитную форму.

– Помощник высадил меня на шоссе, – сказал он. – Мы же не хотим, чтобы на твоей парковке стояла полицейская машина, да?

– Точно, – сказал Дойл.

Констебль задумчиво ел второй пончик. Потом поднялся и нахлобучил на голову свою шапку-ушанку.

– Лучше пойду поздороваюсь с руководством, – сказал он. Но, дойдя до двери, он остановился и обернулся. – Думаешь, ты его достанешь?

– Не знаю, – ответил Дойл.

– В любом случае ценю, что ты позвонил, – сказал констебль Смут. – Иначе в отчетах это выглядело бы не слишком хорошо для отделения. Местные органы порядка должны участвовать в подобной заварухе.

– Без проблем, – сказал Дойл.

– Тем не менее, если ты выживешь – что тебе удастся благодаря твоей наглости, – впредь наше отделение будет относиться к тебе более дружелюбно.

– Вы хотите сказать, что отошлете мое дело обратно в Виккомак?

– Возможно, – усмехнулся констебль Смут. – В общем, удачи, Тим. Я скажу одно – ты определенно делаешь жизнь здесь интереснее. – Он повернулся и исчез внутри.

Дойл еще немного посидел на качелях, дожевывая последний пончик. На Бич-роуд появились первые нерешительные машины, ранние пташки в купальных костюмах вышли, чтобы поймать прохладный свет июньского солнца. Пляжный сезон на Вассатиге только начинался, а уже через пару недель эта дорога будет забита машинами и туристами, и некоторые из них, без сомнения, заглянут сюда и пройдут несколько кругов по «Веселому гольфу на Пиратском острове Дойла». С этой счастливой мыслью Дойл стряхнул крошки с ладони и вернулся в дом прицепить передатчик.

 

17

Все сидели вдоль барной стойки и ждали: агенты Детвейлер и Кин, бойцы Службы рыбного и охотничьего хозяйства, констебль Смут и Мегги, которая в последнюю минуту решила сделать себе «Кровавую Мери» и теперь рассеянно посасывала ее через стебелек сельдерея.

– Мне как-то неуютно, – сказал Дойл, положив руку на телефон за стойкой. – Чувствую себя точно в аквариуме.

– Просто звоните, Дойл, – сказал агент Кин. Дойл подождал, посмотрел на часы, подождал еще десять минут.

– Ладно, сейчас она уже должна быть в воздухе. – Он снял трубку и набрал номер в Делавэре.

– Доброе утро, резиденция О'Мары, – произнес хриплый голос.

– Найди мне Старого Фрукта, – сказал Дойл, пытаясь придать голосу решительности.

– Не понимаю, о чем вы говорите, сэр, – сказал голос. – Здесь нет фруктов. Может, вам лучше позвонить в «А amp;Р» в Довере?

– У меня его «мерседес» и его дочь, – сказал Дойл. – Просто передай ему это.

Через несколько минут О'Мара подошел к телефону.

– Дойл, сраный ублюдок, я убью тебя! – взревел он.

– Это я уже слышал от Мины, – сказал Дойл.

– При чем здесь моя дочь, ты, долбаный урод?

– Это ты себя спроси. – Дойл повернулся спиной к зрителям и заткнул ухо. – Как ты думаешь, где она сейчас?

Король кондиционирования воздуха коротко выдохнул:

– О чем ты толкуешь?

– Я говорю, что она у меня, здесь, – сказал Дойл. – Твою дочь похитили, ты, гнусная маленькая срань! Если хочешь получить ее обратно целиком, приезжай сюда прямо сейчас и вежливо меня попроси.

На другом конце провода повисло молчание.

– Ты дурачишь меня, Стрелок, – сказал наконец О'Мара холодным, спокойным голосом, пострашнее любого крика.

– Вряд ли, – сказал Дойл. – Иди попробуй найти ее, а потом перезвони мне.

Через несколько минут телефон зазвонил. Дойл выждал немного, потом снял трубку; слушая, как О'Мара осыпает его непристйной бранью, Дойл подождал, пока коротышка успокоится и сможет разговаривать.

– Где она? – спросил он, тяжело дыша. – Я не могу найти ее, она не отвечает по мобильному!! Она всегда отвечала по мобильному!

– Как я уже сказал тебе, она здесь, – сказал Дойл. – Привязана к моей кровати.

– Дай мне поговорить с ней, ты, сволочь поганая!

– Сейчас она слегка нездорова.

– Я убью тебя, Дойл!!!

– Ну-ну, – сказал Дойл. – Обсудим это здесь, при личной встрече. У тебя ровно три часа, прежде чем я начну ее резать. Не опаздывай и будь готов к переговорам.

О'Мара не сказал ни слова. Дойл почти слышал, как тот дрожит от ярости на другом конце провода.

– Два часа, или я скормлю ее… – Он замолчал, не придумав, кому он ее скормит.

– Собакам, – прошептала Мегги.

– Акулам, – подсказал констебль Смут.

– …кому-нибудь, – сказал Дойл и повесил трубку.

 

18

Ровно в одиннадцать утра два черных бронированных «линкольна-навигатора» остановились на обочине дороги. Двери распахнулись, и оттуда выпрыгнула дюжина головорезов, вооруженных всем, чем только можно, – от ручных пулеметов и полуавтоматических винтовок до луисвилльских бейсбольных бит. «Шестерки» быстро образовали цепь впереди своего командующего-пигмея и стали спускаться с холма по направлению к Дойлу, стоявшему одиноко и невероятно спокойно возле черепа у лунки номер один. Дойл разглядел знакомого коротышку, вооруженного пилой; Иисуса и Фини видно не было.

Когда они дошли до ракушечной дорожки, цепь разомкнулась, О'Мара выпрыгнул вперед и уложил Дойла сильным хуком слева. Хотя удар в конце слегка смазался, в него была вложена вся ярость этого маленького человечка – Дойл растянулся на земле, а О'Мара навалился на него сверху и принялся молотить кулаками и вопить изо всех сил:

– Где Мина? Где моя дочь?

Дойл получил удар в подбородок и еще один – в глаз, отчего произошел маленький взрыв из звезд. Только теперь он смог отползти и укрыться за черепом, пахнущим свежей краской.

– Тебе пора успокоиться и выслушать, что я тебе скажу. – Он потер глаз.

– Стоит мне шевельнуть мизинцем, – сказал О'Мара, – и ты – покойник.

– И похититель твоей дочери, – сказал Дойл.

– Где она, негодяй? – Король кондиционирования воздуха сжал свои маленькие кулачки.

– Сейчас она в безопасности, – сказал Дойл. Он перевел дыхание и принял деловой тон. – Ты вроде бы спортивный человек, не так ли? Ну так слушай: тебе нужен «Пиратский остров» как еще одно прикрытие для контрабанды ядовитого газа. Ты запустил завод с «Королевской синей» и ввозишь в своих банках «фреоновую» колу из Китая. Классная идея, правда. Заполучить мою землю, чтобы не хранить банки в подвале своего замка.

Лицо О'Мары потемнело, его выражение стало, если это возможно, еще более зловещим.

– Так что вот мое предложение, – спокойно продолжал Дойл. – Честное состязание между вашим королевским величеством и мной. Если победишь, получишь свою дочь назад, и это место твое, бесплатно. Документы у меня в кассе, в баре, полностью подготовлены, не хватает только подписей. Но если выиграю я, ты все равно получишь назад свою дочь, но свалишь отсюда, оставишь меня в покое, жить своей жизнью на своей законной земле. И больше не марать мои ступени, понял?

– Сначала расскажи мне про Мину, – сказал О'Мара, в его голосе появилась слабая нота отцовской заботы. – Ты сделал ей больно?

– Еще нет, – сказал Дойл со всей мрачностью, на которую был способен. – Но мои помощники находятся рядом с ней.

О'Мара обдумал эту информацию, потом неожиданно жуткая усмешка исказила его губы.

– Ты получишь медные пули, я об этом позабочусь, – сказал он.

– Спасибо.

– Я все еще собираюсь тебя убить, – усмешка О'Мары стала шире, – прямо сегодня. Не строй иллюзий на этот счет.

– Послушай, ваше величество, – сказал Дойл, – кому нужны эти неприятности? Ты победишь, я уйду. Это очень просто. В любом случае Мина вернется к тебе невредимой.

– Тогда что удержит меня от того, чтобы убить тебя потом, в другой день?

Дойл пожал плечами.

– Твое слово, как короля фреона.

– Ладно. Что за игра – карты, кости?

– Они все рассчитаны на везение, – помотал головой Дойл.

– Ты действительно долбаный комедиант, – сказал О'Мара. – А теперь еще, оказывается, и игрок.

– Не совсем.

– Так вот, послушай теперь мое предложение, игрок. Я выигрываю, получаю свою дочь, забираю документы и отрезаю тебе ноги электрической пилой. Убить тебя было бы слишком легко. Мне приятно думать, что ты проведешь остаток жизни в инвалидном кресле, тоскуя по тем дням, когда ты был большим человеком и шагал по миру в сапогах-скороходах. Если ты выиграешь, я беру документы даром и твои ноги остаются целыми. Это, кстати, охрененно честная сделка, учитывая все то дерьмо, которое ты развел там, в Билокси. Ты в курсе, что мой человек, Фини, был арестован за непристойный вид?

– Что, серьезно?

– Точно, придурок. Я потратил уйму времени, вытаскивая его из лап тех болванов. Так что там с моей сделкой? У тебя две секунды на ее обдумывание.

Дойл думал две секунды. Две секунды могут показаться долгим сроком, когда этот час вот-вот станет последним в твоей жизни. Пушистые иголки сосен подрагивали на легком ветру, дувшем с пляжа. Он посмотрел вверх и увидел бурого пеликана, замершего в теплых воздушных потоках, которые несли его к океану. Давным-давно окнонтококи верили, что в этих неуклюжих птиц вселяются их предки, вернувшиеся на землю из мира духов. Дойл подставил лицо ветерку, и ему показалось, что он слышит далекие крики детей, играющих в прибое.

 

19

Дойл выбрал оранжевый мяч и все ту же клюшку времен «холодной войны», с ручкой из сыромятной кожи. О'Мара, учитывая свой рост, взял детскую клюшку, почти не пользованную, из последней партии, что Бак купил перед тем, как заболел и закрыл площадку на ремонт. О'Мара повернулся и помахал клюшкой своим головорезам, которые сидели, развалившись, у бронированного «навигатора» и недоверчиво смотрели на них.

– Это займет не больше минуты, – крикнул он. – Мы сыграем в идиотский веселый гольф!

Дойл дал противнику фору в пять ударов, потому что он вырос на этой площадке и потому что это все равно ничего не значило. О'Мара играл раньше только один раз, как он заявил, в «Стране Монополии» в Атлантик-сити. Дойл хорошо знал ту площадку, она была сделана наподобие гигантской доски для игры в «Монополию», с препятствиями в виде больших красных отелей и маленькими зелеными домиками, пристроившимися на лужайках. Разноцветные квадраты – карточки собственности – отмечали тропинку. На каждом углу стоял подвижный гипсовый миллионер в цилиндре.

– «Страна Монополия» – чертовски хорошая площадка, – высказал Дойл профессиональное мнение. – Отличная концепция, требует большого напряжения.

– Куча какашек, – неприятно сказал О'Мара. – Давай разберемся с этой шарадой.

Король кондиционирования воздуха хладнокровно нацелил мяч на лунку номер один и быстрым ударом послал его через отверстие в зубах черепа прямо в лунку.

– У меня такое чувство, что ты играл не один раз, – сказал Дойл, пока коротышка вынимал мяч.

– Всегда доверяй своим чувствам, – зловеще улыбнулся О'Мара. – Когда я приехал в эту страну и оказался в Нью-Йорке – это было сорок лет назад, – я жил на Кони-Айленде в убогой меблированной комнате прямо возле пляжных аттракционов.

– Дерьмо.

– Долбаные аттракционы были слишком дорогими, но за четвертак ты получал целый час на мини-гольфе в гроте Нептуна – в компании грудастых русалок, гигантских моллюсков, которые открывались и закрывались, синих водопадов и крабов размером с «бьюик». Эх, сколько счастливых часов я провел там, мечтая о перспективах, которые открывает Америка; о красивых молодых мальчиках, которых я бы трахал, будь я достаточно богат, чтобы купить их. Так вот, там была площадка что надо – не то что твоя дешевая пиратская подделка.

– Мой дядя построил «Пиратский остров» своими руками, – тихо сказал Дойл. – После войны.

– Пошел бы он, твой дядя, – сказал О'Мара и сделал с одного удара Порт-Рояль и бёрди у необитаемого острова с пальмами. Дойлу удался бёрди у черепа и Порт-Рояля, но он сделал лишний удар у необитаемого острова и уложился в пар у скрещенных сабель и сундука с сокровищами. У лунки номер шесть – карибского сахарного завода – его мяч, как обычно, отскочил от рабов, и он обнаружил, что отстал на пять ударов. Если их добавить к форе, получалось, что он уже на десять ударов позади.

– Тебе стоит начать думать о том, как ты хочешь, чтобы мы отрезали тебе ноги, – весело сказал О'Мара, когда они переходили через водовод, питающий лагуну, по мостику, недавно залатанному и покрашенному Гарольдом. – Как я сказал, электропила была бы самым гигиеничным способом, но бензопилой, я полагаю, будет быстрее.

– Черт, забудь о моих ногах, – сказал Дойл. – Я обольюсь блоком твоей «фреоновой» колы и замерзну до смерти.

О'Мара остановился на мгновение на той стороне мостика и метнул на него злобный взгляд из-под бровей. Где-то в зарослях бамбука в гнезде копошились птицы.

– Не надейся, что сохранишь свои ноги благодаря тому, что ты долбаный комедиант, – сказал он. – Я не такой мягкосердечный, как моя глупая дочь. Ты красивый ублюдок, скажу я тебе… вроде бы напоминаешь… как его, того старого голливудского актера?

– Митчема, – сказал Дойл.

– Точно. Но в моем деле нет места смутьянам и комедиантам вроде Митчума. Так что закрой членосос и давай разберемся с игрой.

Дойл изо всех сил старался сдерживаться, чтобы не сорваться. Солнце передвинулось к западу, и через час после полудня стало жарко. В зарослях оглушительно трещали цикады. Они сыграли у обломка корабельной обшивки, потом у Портобелло, и Дойл подрезал преимущество короля, вернув его к первоначальным пяти ударам. Пот ручейками стекал по лицу Дойла, он сбросил дядину шинель и играл в пижаме, чувствуя, как черная коробка, приклеенная к его спине под полосатой рубашкой, покрывается потом. Лоб О'Мары стал влажным и покраснел.

– Скажи мне, – сказал Дойл, нацелив клюшку в небо, – я знаю, что ты гангстер, и знаю, что глупо спрашивать гангстера, что он думает о планете, но разве тебя никогда не волновало, что ты делаешь с озоном?

О'Мара хмыкнул.

– Ты, наверное, шутишь, – сказал он.

– Совсем нет, – сказал Дойл. – Ты не идиот и должен принимать во внимание последствия, по крайней мере изредка. Они не просто так запретили фторуглероды, так ведь? Международная угроза.

– Не верь всему, что читаешь в газетах, парень, – мрачно сказал О'Мара. – Существуют и другие теории, знаешь ли.

– Например?

– Например, теория, что фторуглероды, как ты их называешь, а правильнее – сульфат-аэрозоли, обволакивают облака и делают их светящимися. А светящиеся облака отражают тепло и на самом деле работают против глобального потепления. Ты слышал об этом?

Дойл признал, что не в курсе, но сказал, что это явно притянуто за уши.

– Возможно, – согласился О'Мара, – но существуют теории, выдвигаемые одной группой дебильных ученых, и теории, выдвигаемые другой группой дебильных ученых. И ни одна не знает наверняка. Так какой группе дебильных ученых ты поверишь?

Дойл думал пару секунд.

– Той группе дебильных ученых, чья теория набивает твои карманы.

– Молодец, – сказал О'Мара.

Наконец они прошли по веревочному мосту и встали под белыми гипсовыми стенами Маракайбо, подход к которым охраняли деревянные пушки.

– Это что за хрень? – спросил О'Мара. – Игрушечный дворец Дойлов?

– Маракайбо, – сказал Дойл. – Мой предок Финстер Дойл разграбил это место с Морганом примерно триста лет назад.

– Не говори, что ты веришь во всю эту чепуху про пиратов, – хихикнул О'Мара.

– Верю, – сказал Дойл. – И твой друг Таракан Помптон тоже. Поэтому я в центре внимания, прямо в этот момент.

– И в чем фишка? – подозрительно спросил О'Мара.

– Сокровище, – сказал Дойл. – Закопанное сокровище. Но я не думаю, что он упоминал об этом.

– Ты просто пытаешься спасти свои ноги, – сказал О'Мара, – рассказывая истории, как Шахерезада.

Дойл пожал плечами, и они поднялись по ступеням наверх, к девятой лунке, и остановились в солнечном свете, оглядывая площадку. Дойл начал что-то говорить, но вдруг застонал и сделал вид, что у него рези в желудке.

– Извини, спазмы, подожди минутку. – Он согнулся над дулом орудия, самого близкого к рычагу, который управлял «ловушкой-обманкой».

Король кондиционирования смотрел на него, не двигаясь.

– У меня все утро была диарея, – сказал Дойл фальшивым голосом. – Наверное, нервы.

– Плевал я на твои кишки, – сказал О'Мара. – Играй или иди к черту.

– Еще минуточку, пожалуйста, – сказал Дойл. О'Мара вздохнул и облокотился на парапет, глядя на открытый рот гипсового пирата у четырнадцатой лунки, с гипсовой обезьянкой, как всегда торчавшей на его плече.

Момент показался подходящим.

– Ты знаешь, мы потратили кучу времени, смывая кровь, – сказал Дойл.

– А теперь ты о чем болтаешь, на хер? – спросил О'Мара.

– Я говорю о чертовом опоссуме, – сказал Дойл, – разрезанном надвое, и иглобрюхе, засунутом ему в кишки. Бог мой, как же они воняли. И все-таки, чья это была идея?

О'Мара ухмыльнулся.

– Мы с Помптоном придумали это вместе, – сказал он. – Парень решил, что один отвратительный намек может приблизить твой отъезд. А я сказал «давай, попытайся». Дохлая рыба была моим личным выпадом.

– И все-таки, кто разрезал этого самого опоссума напополам? – спросил Дойл, хотя уже знал ответ.

– Я, – сказал О'Мара. – Эти чертовы крысы повсюду: на территории замка, в мусоре, да везде. Один из моих парней поймал одну, я взял отличную электропилу и поработал над ней, как собираюсь поработать над тобой. Слышал бы ты, как кричала эта тварь – почти как человек.

– Это довольно круто, – сказал Дойл, пытаясь сохранить будничный тон.

Следующие слова он подбирал медленно:

– Ведь это можно назвать сговором, точно, криминальным сговором с целью расчленения животного, находящегося под угрозой вымирания. Знаешь, в Соединенных Штатах существуют законы, по которым за это следует тяжелое наказание и штраф.

– На хер законы. – О'Мара оттолкнулся от парапета и поднял клюшку. – Меня тошнит от вас, американцев. Кому какое дело до долбаной крысы-переростка?

В этот момент передатчик на спине Дойла начал жужжать, громко, как телефон. После первого жужжания последовала пауза, потом еще одна, потом третья.

О'Мара покрылся красными пятнами.

– Это что за хер? – спросил он.

– Ничего, – сказал Дойл, отрываясь от пушки. – Несварение.

– Несварение, твою мать! – начал король кондиционирования, и тут задняя дверь ресторана распахнулась, и шесть бойцов Службы рыбного и охотничьего хозяйства, вооруженных винтовками, начали безумный штурм «Веселого гольфа на Пиратском острове Дойла».

– Ты подставил меня, сука! – закричал О'Мара. Он яростно замахал руками своим головорезам, и те в смятении кинулись к оружию. Воздух внезапно наполнился резкими хлопками выстрелов, пронзительным свистом летящих пуль. Густое облако слезоточивого газа расцвело над площадкой. О'Мара начал нащупывать что-то за спиной, и Дойл увидел никелированное покрытие маленького девятимиллиметрового пистолета, спрятанного у него сзади под рубашкой. И вот пистолет заблестел у О'Мары в руке.

Дойл рванулся к рычагу «ловушки-обманки» и дернул изо всех сил. Лужайка закачалась, и О'Мара упал на землю. Дойл протянул руку, рванул нить и поймал рукоятку полицейского кольта, не думая ни о чем. Это движение оказалось естественным – тайным союзом мышц и нервных импульсов, – отточенным поколениями Дойлов, чьи руки никогда не уставали сжимать оружие. Он начал откатываться и одновременно нажал на курок. Выстрел прозвучал, как всегда, оглушающе. Пуля сорок пятого калибра ударила О'Мару в плечо в тот самый момент, когда тот нажимал на курок. Он с криком выронил пистолет, тот выстрелил ему в ногу, и он упал на пластиковую траву, вопя и истекая кровью.

У Дойла на этот раз не было ни тошноты, ни сомнений. Вопли свергнутого короля его не волновали. Он укрылся за парапетом и снова взвел курок, спокойный и решительный, готовый встретить следующую угрозу.

 

20

Большое открытие, 15 июня.

Воздушные шары летели в ясное синее небо, подталкиваемые свежим океанским ветром. Машины жались друг к другу, выстраиваясь по обочинам Бич-роуд на полпути от города к пляжу. Туристы терпеливо стояли на жарком солнце, образуя волнообразную линию от побеленной стены до площадки и дальше, теряясь в тени деревьев. Дойл вдыхал приятный кокосовый запах масла для загара, смотрел на девочек-подростков, дергающих бретели купальников, слушал шлепанье сандалий по пыльной дороге, безжалостные вопли детей, которым нужно было то ли мороженое, то ли просто покричать, вялые перебранки их родителей, приехавших из окрестностей Вашингтона или Балтимора в поисках спокойствия после пяти тяжелых рабочих дней, но нашедших здесь лишь новые хлопоты.

Теперь он понял, и это подействовало на него успокаивающе, что ничего из того, что было действительно важным, не изменилось. Он почувствовал, что тот долгий ушедший день его юности вернулся, словно благословение. Все повторялось: приятный щелчок мяча в лунке, горячая рука солнца на обгоревших плечах, соленый запах океана, выверенные, освященные традицией движения игры. Все это было вечным. Это была сама Америка – дело, обеспеченное Отцами-основателями. В данном случае речь шла о маленьком, мимолетном счастье с клюшкой, мячом, жестяной лункой, гипсовым пиратом, гипсовой обезьянкой, гипсовой акулой-молот и всем остальным, включающим солнце и пляж.

Дойл медленно пробирался через толпу, его сердце было переполнено радостью, когда он смотрел на играющих у Портобелло и гигантского кальмара туристов, когда он видел, как они промахиваются у карибского сахарного завода и галеона. Он думал о дяде Баке, о том, как тот был искренне доволен всем этим. У него был свой маленький уголок на Земле, и ему не были нужны скитания по свету. Он чувствовал себя счастливым за стойкой своего бара, пока эти люди играли в веселый гольф, даже после наступления темноты, под дуговыми лампами, при полной луне. Дойл чувствовал, как рассасывается рубец на сердце, который появился после смерти Бака.

– Это ради тебя, старина Бак, где бы ты ни был, – прошептал Дойл, и на мгновение ему показалось, что в ответ что-то дрогнуло, отозвалось эхом из темноты деревьев, из разбросанных, неотмеченных могил, где судьба в разное время настигла сильных и похотливых Дойлов; из могильного сумрака, где они – по одному или все вместе – ждут Судного Дня. Но это оказалось лишь игрой солнца и ветра. Дойл перестал думать о мертвых и поспешил на помощь молодой матери с двумя малышами в большой коляске, спускающейся по пологим ступеням к пиратской виселице, где раскачивалось чучело грешника Финстера.

Входя в роль приветливого хозяина, Дойл присел, погладил малышей по головке – одному было месяцев шесть, другому года два – и выразил свое умиление.

– Славные детки, – сказал Дойл, улыбаясь.

– Спасибо, – улыбнулась в ответ мать. Она была невысокого роста, со смуглой кожей и темными волосами. И хотя она выглядела уставшей от рождения двух детей подряд, в глубине ее глаз была мягкая, таинственная мудрость.

– Наше будущее, – сказал Дойл, снова с улыбкой глядя на малышей.

– Да, – согласилась женщина. – Будущее. – В ее устах это звучало как надежда.

Через несколько минут, когда Дойл вытаскивал мяч из спускного желоба под могилой пирата, к нему подошел пожилой мужчина, снял свою кепку для гольфа, всю в пятнах пота, и отер лицо белым носовым платком.

– Рад, что вы снова встали на ноги, – сказал старик.

Дойл не помнил, чтобы он не стоял на ногах, но, может, когда-то так и было.

– Спасибо, – сказал он.

– Я имею в виду площадку, – сказал мужчина. – Знаете, здесь я познакомился с будущей женой.

– Серьезно? – сказал Дойл, сунул руки в карманы, готовый сегодня выслушивать россказни любого старого дурака.

– Совершенно верно, – сказал старик. – Это было… ох… в пятьдесят первом или пятьдесят втором.

– Давно, – сказал Дойл.

– Не так уж давно, – сказал старик, оглядываясь. – Знаете, это было в такой же день, как сегодня; все эти люди, и дети, и моя жена, красивая, в том летнем платье с большими цветами, – они шли прямо по этой тропинке. – Он задумчиво улыбался, вспоминая прошлое. – Вы знаете, это место как будто не изменилось. Чертовски приятно, должен сказать.

– Я как раз думал об этом, – сказал Дойл.

– Мы и с детьми приезжали, – сказал старик, – в пятидесятые и шестидесятые. И отлично поиграли в тот день, когда американцы приземлились на Луну. Помните? Трудно было представить, что кто-то приземлится на Луну.

– Да, – ответил Дойл, – помню. – И он воскресил в памяти смазанные картинки в старом черно-белом телевизоре с рожками-антеннами и вспомнил, как Бак и одна из его блондинок шумно праздновали это событие и даже танцевали на барной стойке.

– Не часто их вижу, – сказал старик.

– Астронавтов?

– Их тоже, но я говорю о детях, – сказал старик. – Они уехали в колледж, обзавелись семьями и разъехались. Живут теперь сами по себе, как все остальные.

– Да, – сказал Дойл, думая о Пабло, который растет без него в южной Испании.

– Так вот, что я думаю о двадцатом веке, – сказал старик. – В смысле, он же закончился, да?

– Точно.

– Ну вот, эпитафия из трех слов, то, что должно быть выгравировано на его могильной плите: «Слишком многое изменилось». Вы понимаете, о чем я?

– Да.

– Но не это место.

– Нет. Мы – скала. Волны просто омывают нас.

– Я бы хотел пожать вам руку, – сказал старик и пожал руку Дойлу. – Я приехал из Кейп-Мей ради этого. Прочитал о большом открытии в газетах, знаете ли. Традиции очень важны. – И от того, как он произнес «р», повеяло старомодной элегантностью.

– Традиции, – повторил Дойл и улыбнулся.

 

21

Они были в постели в комнате дяди, и Дойл был не очень трезв после трех крепких коктейлей, и уже без штанов. Его возбужденный член пульсировал, но он все еще возился с лифчиком Мегги; дрожащие пальцы не слушались, как у старшеклассника после школьного бала.

– Не могу расстегнуть.

– Вот так, – нетерпеливо сказала Мегги.

Она завела руки за спину, как делают все женщины, расстегнула замок, и ее груди оказались в ладонях Дойла. Они долго сидели, глядя друг другу в глаза. Дойл чувствовал себя неловко, смущенный своим желанием, возбужденный ее готовностью.

– Это должно было случиться, – сказала Мегги хриплым шепотом. – Я уже шесть месяцев вижу, как ты смотришь на меня.

– А как же Бак? – прошептал Дойл, но Мегги прикрыла ему рот ладонью.

– Занятия любовью не являются неуважением к мертвым, – сказала она и легла на спину в старомодной манере, положив руки на внутреннюю сторону бедер и раздвинув ноги. Дойл последовал за ней, не тратя времени на прелюдию, и когда он вошел в нее, то почувствовал себя кораблем, погружающимся в мягкий ил дна. Он оставался твердым в ней довольно долго, а она целиком стала плотью и мышцами, гладкой, как пляж с влажным, плотным песком. Мегги не позволяла ему менять положение и, крепко сцепив ноги у него за спиной, страстно приподнималась, впуская его до предела, пока не достигла оргазма. Дойл последовал за ней через несколько секунд.

Некоторое время он оставался сверху, их дыхание сливалось, кожа стала липкой от пота. Потом они отстранились, Дойл перевернулся на спину и лег рядом с ней. Бледная луна висела над лесом и океаном за алюминиевой створкой окна. Насекомые и лягушки пели влюбленным хором с болот. Мегги заерзала на матрасе, прижала колени к груди и обхватила их руками.

– Что ты делаешь? – спросил Дойл. – Я тебя обидел?

– Нет, – сказала Мегги, – но я считаю, что вы, Дойлы, кое-что должны мне.

– У тебя уже половина этой земли, – сказал Дойл, не понимая. – Что еще ты хочешь?

Мегги улыбнулась, глядя в потолок.

– Не важно, – сказала она. Потом: – Что бы ты сделал, если бы у тебя было сто миллионов долларов?

– У меня их нет.

– А могли бы быть, – сказала она. – Знаешь, Бак всегда говорил мне, что «Дароносица» лежит где-то в заливе, возле горы устриц, о которую разбилась, а все серебро из ее трюма валяется большой кучей на дне.

– Никаких сокровищ, – сказал Дойл. – Пожалуйста.

– Она там, – настаивала Мегги. – Никто не нашел ее, а у тебя есть карта.

– Ха-ха, – без энтузиазма сказал Дойл.

– Так что бы ты сделал, если бы нашел ее?

– Я бы бросил все дела.

– А потом?

– Потом я бы вернулся в ресторанный бизнес. Я имею в виду, что починил бы ресторан внизу и открыл бы его снова, с хорошей едой. В смысле, с настоящей хорошей едой. Не нужно описывать тебе, какие прекрасные морепродукты ловятся в этих водах. А все, что делают местные, – это панированное и жареное. Панированное и жареное! Бог мой! – Гурман в нем, отполированный утонченным вкусом Фло и двадцатью годами жизни в Испании, был слишком оскорблен этими словами.

– Нет ничего плохого в панировке и жарке, – фыркнула Мегги. – Но, послушай, у меня есть сбережения. Нам не нужно сто миллионов, мы можем подумать об этом прямо завтра.

– Сколько у тебя есть? – с интересом спросил Дойл.

– Достаточно, чтобы начать.

– Почему бы и нет? – произнес Дойл, и они погрузились в располагающее молчание. Потом он снова захотел ее, положил руки на ее груди, прижался губами к уху, но на этот раз она его оттолкнула.

– Не сейчас, – сказала она. – Нам придется подождать пару дней. Потом мы сможем повторить.

– Но я хочу сейчас, – жалобно сказал он, а Мегги засмеялась.

– Надень поводок на свою штуку, мистер, – сказала она, села и шаловливо ущипнула его за руку. – Эй, у меня для тебя есть еще один секрет.

Дойл застонал.

– Попробуй сдвинуть кровать, – сказала она. – Давай.

– Что?

– Правда. Попробуй сдвинуть кровать. Увидишь, что будет.

Дойл встал с кровати и налег на спинку, потом нажал сильнее и наконец толкнул изо всех сил. Дерево треснуло, но не поддалось. Он упал на матрас рядом с ней, утомленный этими бесполезными упражнениями.

– Ерунда какая-то, – сказал он. – Старик, должно быть, прибил ее гвоздями к полу.

– Не совсем, – улыбнулась Мегги. – Когда Бак расчищал землю, то оставил ствол одной сосны торчать из земли и построил все вокруг этого дерева. Оно тянется сквозь подсобку за баром и сквозь стены. Потом он сточил его, чтобы оно выглядело как столбик кровати, а рядом приделал все остальное. Вот он. – Она постучала по правому столбику пальцем. – Последний маленький секрет Бака. Теперь он твой.

Дойл потянулся, дотронулся до красивого резного столбика и провел по нему рукой. Он почти чувствовал, как ствол уходит вниз, а корни сжимают темноту земли. Он лег возле Мегги, накрылся простыней, и они уснули под мягкую музыку ветра, шуршащего рогозом на болоте.

 

22

Но эта мирная дремота длилась недолго: часа через два Дойл проснулся в беспричинной панике, его сердце дико билось, охваченное непонятным ужасом. Он сел на кровати, посмотрел на Мегги, которая спокойно спала, и не сразу узнал ее. Он почувствовал тошноту, почувствовал, что задыхается, – легкие сдавило, словно он тонул в холодной воде. Он выбрался из кровати, спустился, как был, голым в бар и принялся искать что-то, похожее на бутылку пива, и тут обнаружил, что его рука сжимает телефонную трубку. Он набрал код оператора и продиктовал номер, потому что не доверял пальцам – слишком сильно они дрожали. Оператор соединил его с Испанией, и он услышал длинные гудки телефона в его старой квартире, там, на Пиренейском полуострове.

Он был уверен, что никто не ответит, но в следующую секунду на другом конце провода раздался голос яркого полуденного часа.

– Hola?

– Фло?

Последовало долгое молчание, во время которого Дойл услышал смутное эхо других разговоров, возможно других любовников, разделенных расстоянием и обстоятельствами.

– Пожалуйста, не вешай трубку, – удалось выговорить ему. – Я просто хочу поговорить с тобой минуту.

Еще одна долгая пауза, которую Дойл принял за согласие. Тысячи вопросов проносились в его голове, и он ухватился за первый попавшийся.

– Как Пабло?

– Он в порядке, – ответила Фло ровным голосом. – Он уже месяц с папой и мамой в Эсихе.

– А-а, в Эсихе, – сказал Дойл, вспомнив старый особняк с осыпающейся штукатуркой, с пыльной, ни разу не опробованной ареной для боя быков во дворе и несколькими акрами виноградника на фоне пустынных, скалистых холмов, ведущих к горам, тронутым снегом. Сурово, но очень красиво.

– Так что тебе нужно? – вдруг сказала Фло. Ее голос был жестким.

Дойл колебался.

– Я хочу видеть Пабло. – Потом он добавил: – И я хочу видеть тебя.

– Это не обсуждается.

– Что именно?

– Если ты хочешь видеть Пабло, езжай в Эсиху и спроси у папы, – сказала она.

– Я в Америке, – сказал Дойл, – в Вассатиге. Я вернулся домой.

– Хорошо. Ты привязан к этим местам, – сказала Фло. – Вы, американцы, все такие… – она замолчала, пытаясь найти подходящее слово, и нашла его во французском: – …louche. – Что означало «подлые бездельники».

– Спасибо, – ответил Дойл. – Ты встречаешься с кем-нибудь?

– Не твое собачье дело, – сказала Фло, и он представил, как она в ярости вскидывает голову и длинные темные пряди ее волос блестят в белом свете кухни. – Я даже не буду задавать тебе такой глупый вопрос, потому что знаю ответ – si?

– Вовсе нет, – солгал Дойл без колебаний, даже не задумавшись. – Ни с кем, с тех пор, как уехал из Испании.

Фло издала резкий негромкий смешок.

– Ты уехал из Испании, чтобы жить с двадцатилетней французской шлюшкой в Париже, не помнишь? А теперь ты говоришь, что не спишь с ней?

– Я имел в виду, кроме Брижит, – поправился Дойл. – Да и связь с ней совершенно ничего не значила. Она не продлилась и месяца. Я буду предельно откровенным, Фло, я бросил ее, потому что не мог перестать думать о тебе, это отравляло все. Потом умер дядя Бак, и мне пришлось вернуться домой, чтобы разобраться с делами.

– Мне очень жаль, – сказала Фло, ее голос немного смягчился. – Я знаю, ты любил его.

– Но, кроме Брижит, действительно никого не было, – настаивал Дойл, – потому что… – он глубоко вдохнул, – я люблю тебя. Я правда тебя люблю. Я думаю о тебе каждый день, о тебе и Пабло. – По крайней мере, это не было ложью.

Снова последовала долгая пауза и, кажется, слабый звук всхлипываний.

– И ты смеешь говорить это мне? – Голос Фло звучал взволнованно. – Ты любишь меня, да? Только меня? Нет, ты лжешь! Ты любишь всех женщин – и ни одну, как Дон Жуан.

– Нет, – сказал Дойл. – Нет, нет, нет, нет. Только тебя.

За этим последовало напряженное молчание, потом он услышал, теперь уже точно, как она всхлипывает.

– Я остановила развод, – наконец сказала она.

– Что? – Дойл до боли сжал трубку.

– Остановила развод, – повторила она. – Я не подписала бумаги.

– Почему?

– Не знаю.

Дойл ожидал большего, хотя внутренне понимал, что это была бы нечестная победа. Не дождавшись продолжения, он заговорил сам, чтобы заполнить тишину.

– Послушай меня, Фло, – сказал он. – Я вернулся домой, где все изменилось, стало другим, у меня некоторое время были неприятности, кое-какие серьезные неприятности, да, но сейчас все позади. Я восстановил площадку для гольфа, и сегодня состоялось большое открытие, и похоже, что она даже принесет кое-какие деньги, и я дома, я на самом деле дома, после двадцати лет скитаний. И я хочу, чтобы Пабло просто приехал, чтобы посмотреть, как здесь по-настоящему красиво. И может быть, очень осторожно, очень медленно, ты и я, мы сможем начать все сначала, или, по крайней мере, попытаемся. Что скажешь? Приезжайте осенью, в сентябре. Здесь чудесно осенью.

– Я никогда не выйду снова замуж, – сказала Фло. Она не слышала ни единого его слова. – Я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь, оставить Пабло на воспитание папы и мамы и стать монахиней. Я уже разговаривала с матерью настоятельницей об этом. Возможно, это получится, – сказала она. – Но это сложно для замужней женщины с ребенком. В следующем месяце мне будет позволено переговорить с епископом, но я должна солгать ему и сказать, что ты часто насиловал меня против моей воли и что в глазах Бога этот брак не являлся браком, что ты заставлял меня оскорблять церковь и такое прочее.

– Ты серьезно?

– Может быть, – сказала Фло, всхлипывая.

– Но ведь они же не берут замужних женщин, не так ли?

– Может быть, и нет, – ответила Фло. Потом она сказала: – Теперь я должна идти, я устала. Я теперь плохо сплю.

– Можно позвонить тебе снова? – спросил Дойл, но она повесила трубку, а он так и остался стоять, голый, с трубкой в руке, разрываясь между отчаянием и надеждой.

Он впервые поговорил с женой за целый год. Он тяжело опустился на морозильник, слегка оглушенный разговором. Металл холодил его голый зад. Он думал о жене, думал о Пабло, о том, как привезет их обоих сюда, на «Пиратский остров». Он бы научил их играть в веселый гольф, есть крабов, ловить волну на доске во время прилива, который был напористым и бурным, не то что на Средиземноморье, в Малаге. И они бы увидели, как здесь прекрасно, когда на болотах расцветают темно-красные лобелии. Как красив огромный, лохматый, серый океан, накатывающийся и отступающий от берега, и поросшие травой дюны за поворотом, и забытые бухты, и необитаемые островки, выросшие из нанесенного на отмели песка, и королевская макрель, выпрыгивающая из воды на солнце, чтобы схватить приманку у борта «Вождя Похатана». Да, Фло придется долго убеждать, мягко, спокойно уговаривать, но он мог бы сделать это, он мог бы привезти их сюда, если не этой осенью, то следующей, и все стало бы хорошо.

В этих приятных размышлениях Тим Дойл вытащил из бельевого шкафа у лестницы легкое покрывало и завернулся в него, потом вышел на веранду, сел на качели и принялся смотреть, как луна погружается за горизонт и звезды тускнеют на небе. Он совершенно не думал о женщине, которая, уже беременная, лежала наверху в комнате его дяди, на дядиной кровати. Потом он провалился в сон, согретый приятным ощущением, что все долги заплачены и теперь надо ждать только хорошего. Но как только он уснул, где-то вдали загромыхало, и небо на западе раскололось от молний.