Восемь лѣстницъ въ восемь ступеней каждая Эми Рирдонъ сочла ступени. Подъемъ былъ далегкій, но благоприличіе дома не подлежало сомнѣнію. Этажемъ ниже жилъ извѣстный музыкантъ, каждый день катавшійся съ женою въ собственномъ экипажѣ. Остальные жильцы хотя и не держали экипажей, но были джентльмены. Жизнь въ верхнемъ этажѣ имѣетъ свои удобства, открытыя въ новѣйшее время людьми съ небольшими средствами: уличный шумъ доходитъ туда смягченнымъ; надъ головою никто не стучитъ; воздухъ обязательно чище, чѣмъ въ нижнихъ этажахъ; наконецъ въ солнечный день можно сидѣть на плоской кровлѣ. Правда, это удовольствіе нѣсколько портится легкимъ дождемъ сажи, но эта мелочь обыкновенно опускается при описаніи удобствъ верхняго этажа. Зато какой видъ!..

Квартира Рирдона состояла изъ гостиной, спальни и кухни. Впрочемъ, кухня шла за столовую; кухонныя принадлежности прятались за изящными ширмами; стѣны были увѣшаны картинами и книжными полками; небольшой лохани, стоявшей въ сторонѣ, было вполнѣ достаточно для грязныхъ хозяйственныхъ операцій.

Здѣсь была сфера дѣятельности Эми въ тѣ часы, когда мужъ ея работалъ, или пытался работать. Лицевая комната служила ему кабинетомъ. Письменный столъ стоялъ у окна; полки по стѣнамъ были уставлены журналами. Украшеніемъ комнаты служили недорогія вазы, бюсты и гравюры.

Молоденькая служанка, недавно окончившая школу, приходила каждое утро въ восьмомъ часу и оставалась до двухъ. Рирдоны обѣдали рано и мужъ имѣлъ обыкновеніе садиться за работу послѣ обѣда, и работать съ небольшими перерывами до десяти или одиннадцати часовъ.

Разъ вечеромъ, онъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ надъ листомъ бумаги. Солнце садилось, ударяя въ окна противуположнаго дома. Рирдонъ уже часа три сидѣлъ въ одномъ положеніи. Отъ времени до времени онъ обмакивалъ перо въ чернильницу, собираясь писать, но изъ этихъ попытокъ ничего не выходило. Въ заголовкѣ листа стояло: «Глава III» — и больше ничего. Между тѣмъ уже начинало смеркаться.

Рирдону было тридцать-два года, но онъ казался старше своихъ лѣтъ. Блѣдное лицо его носило слѣды нравственныхъ мукъ; широко раскрытые глаза но временамъ глядѣли разсѣянно и тупо. Выходя изъ задумчивости, онъ нервно двигался на стулѣ, въ сотый разъ обмакивалъ перо въ чернила и порывисто наклонялся надъ столомъ. Напрасно! Онъ даже не зналъ, что хочетъ сказать; въ головѣ его не связывалось и двухъ мыслей.

Когда совсѣмъ смерклось, онъ облокотился руками на столъ, положилъ на нихъ голову и какъ-будто заснулъ.

Отворилась дверь и звонкій молодой голосъ спросилъ:

— Подать лампу, Эдвинъ?

Онъ повернулся на стулѣ къ двери.

— Поди сюда, Эми.

Жена подошла къ нему. Въ комнатѣ было еще не совсѣмъ темно, благодаря отраженію отъ противуположной стѣны.

— Что съ тобою? Тебѣ не пишется?

— Я ничего не написалъ сегодня. Этакъ можно съума сойти! Посиди со мною, голубушка.

— Постой, я принесу лампу.

— Не надо; поговоримъ такъ. Мы лучше поймемъ другъ друга.

— Глупости! У тебя такія болѣзненныя мысли, что мнѣ дѣлается страшно впотьмахъ.

Она ушла и немного погодя вернулась съ зажженной лампой.

— Опусти стору, Эдвинъ.

Эми была тонка и невысока; плечи ея казались слишкомъ широкими для ея фигуры. Золотисторыжіе волосы лежали роскошной короной на ея маленькой, изящной головѣ. Но типъ лица у нея былъ не женственный. При короткихъ волосахъ и въ мужскомъ платьѣ, она походила-бы на хорошенькаго и бойкаго 17-лѣтняго юношу, привыкшаго повелѣвать. Форма ея носа была-бы совершенной, если-бы не легкая крючковатость, нѣсколько портившая ея профиль. Губы круто изгибались, а когда втягивались, то говорили о характерѣ, съ которымъ не легко ладить. Крѣпкія мышцы шеи гармонировали съ широкими плечами.

Вообще бюстъ ея казался высѣченнымъ изъ мрамора смѣлою рукою и обѣщавшимъ дать подъ рѣзцомъ великолѣпные результаты. Но отъ нея вѣяло холодомъ. Румянецъ рѣдко появлялся на ея щекахъ.

Ей не было еще двадцати-двухъ лѣтъ, хотя она была замужемъ уже почти два года и имѣла десяти-мѣсячнаго ребенка. Костюмъ ея былъ очень непритязателенъ въ смыслѣ фасона и цвѣта, но сидѣлъ на ней превосходно. Все въ ея наружности до малѣйшихъ подробностей свидѣтельствовало о щепетильно-утонченныхъ привычкахъ. Поступь ея была изящна и тверда, всѣ позы ея были граціозны.

— Въ чемъ дѣло? Отчего ты не можешь писать? спросила она, и въ тонѣ ея слышался скорѣе дружескій выговоръ, чѣмъ любовь или нѣжная заботливость.

Рирдонъ всталъ и прошелся по комнатѣ; потомъ, подойдя сзади къ женѣ, облокотился на спинку ея стула и нагнулся къ ея плечу.

— Эми!

— Ну?

— Кажется, со мною кончено... Врядъ-ли я въ состояніи продолжать писать.

— Не говори глупостей! Что-же тебѣ мѣшаетъ?

— Можетъ-быть, я просто нерасположенъ... Но я начинаю сильно тревожиться за будущее. Мнѣ кажется, что воля моя слабѣетъ; я не могу прослѣдить до конца никакой мысли. Если мнѣ мелькнетъ какая-нибудь хорошая идея, то весь сокъ изъ нея уходитъ, прежде, чѣмъ я успѣваю занести ее на бумагу. Въ эти немногіе мѣсяцы я началъ писать съ десятокъ разныхъ романовъ; я стыдился сознаться тебѣ, что начинаю все новые. Написавъ двадцать страницъ, я чувствую, что фантазія моя истощается. Мнѣ опротивѣло это занятіе и я не могу продолжать его, — не могу Мои пальцы отказываются держать перо. Я написалъ такимъ образомъ болѣе трехъ томовъ, но все уничтожилъ.

— И все это отъ твоей болѣзненной добросовѣстности. Напрасно уничтожилъ! Для рынка все пригодилось-бы.

— Не говори этого слова, Эми; я не терплю его.

— Напрасно! возразила она практичнымъ тономъ. — Прежде тебѣ можно было разбирать, а теперь ты обязанъ писать для рынка. Ты самъ согласился съ этимъ.

Онъ промолчалъ.

— Что-же ты написалъ? На чемъ остановился? допрашивала она.

— Написалъ двѣ главы романа, а продолжать не могу. Трехтомный романъ представляется мнѣ безконечною пустыней, изъ которой я не вижу возможности выбраться. Идея романа искусственна, нелѣпа, и ни одного живого характера!

— Читатели не разбираютъ... Не стой такъ сзади меня. Странная манера разговаривать! Сядь здѣсь.

Онъ сѣлъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нея.

— Да, сказалъ онъ, перемѣнивъ тонъ, — вотъ это хуже всего...

— Что это?

— Что ты... ну, что объ этомъ говорить!

— Что я?

Она не глядѣла на него и немного втянула свои губы.

— Что ты перемѣнилась ко мнѣ, благодаря моимъ неудачамъ. Ты, конечно, находишь, что я не таковъ, какимъ ты меня представляла себѣ. Быть можетъ даже ты считаешь себя обманутою. Я не виню тебя, это естественно...

— Скажу тебѣ чистосердечно, что я думаю о тебѣ, произнесла она, помолчавъ. — Твой характеръ гораздо слабѣе, чѣмъ я ожидала. Затрудненія подавляютъ тебя вмѣсто того, чтобы подстрекать къ борьбѣ.

— Это правда. Это всегда было моимъ недостаткомъ.

— Но развѣ ты не сознаешь, что это недостойно мужчины? Ты говоришь, что любишь меня, и я желала-бы вѣрить этому. Но ты ничего не дѣлаешь, чтобы предотвратить грозящую намъ ужасную, отвратительную нищету. Что будетъ съ нами, если ты станешь просиживать день за днемъ безъ всякаго прока, пока мы не проживемся до послѣдняго шиллинга?

— Нѣтъ, я добьюсь чего-нибудь... долженъ добиться.

— Но когда-же ты начнешь серьезно работать? Черезъ день-два придется платить за квартиру, за четверть года, и у насъ останется всего пятнадцать фунтовъ капитала. Изъ чего мы заплатимъ на Рождество? На что будемъ жить? Мало-ли какіе экстренные расходы понадобятся къ зимѣ! Довольно того, что мы все лѣто прожили въ городѣ. Я не роптала и не ворчала; но я начинаю думать, что ворчать будетъ благоразумнѣе.

Она выпрямила плечи и слегка тряхнула головой.

— Да, ты все переносишь терпѣливо, и я знаю, что заслуживаю презрѣнія. Но Боже мой! Еслибы у меня была какая-нибудь работа, которую я могъ-бы исполнять во всякомъ расположеніи духа! Я готовъ былъ-бы работать до истощенія силъ, лишь-бы ты ни въ чемъ не терпѣла нужды. Но въ моемъ занятіи все зависитъ отъ состоянія мозга, а у меня онъ безсиленъ и безплоденъ. Какъ я завидую всѣмъ этимъ клеркамъ, которые ходятъ въ должность и, безразлично къ своимъ чувствамъ и настроенію, исполняютъ отмѣренное имъ дѣло! Поработавъ день и заслуживъ свой заработокъ, они могутъ вечеромъ отдыхать и наслаждаться какъ знаютъ. Что за нелѣпость дѣлать литературу единственнымъ средствомъ къ существованію человѣка, когда малѣйшая случайность можетъ лишить его на недѣли и на мѣсяцы способности работать! Грѣхъ, непростительный грѣхъ дѣлать изъ искусства предметъ торговли! По дѣломъ мнѣ и достается за эту грубую нелѣпость!

Онъ отвернулся съ обезкураженнымъ жестомъ.

— Какъ глупо такъ разсуждать! возразила Эми. — Въ наше время искусство не можетъ не быть предметомъ торговли. Мы живемъ въ торговомъ вѣкѣ. Кто не имѣетъ средствъ жить независимо и не хочетъ идти за своимъ вѣкомъ, тотъ, разумѣется, погибаетъ. Дѣло въ томъ, что ты могъ-бы работать хорошо и зарабатывать деньги, еслибы смотрѣлъ на вещи практичнѣе. Мистеръ Мильвэнъ постоянно говоритъ тебѣ это.

— У Мильвэна совсѣмъ другой темпераментъ. Онъ отъ природы легкомысленъ и самонадѣянъ, а я прямо обратно. Вы оба говорите правду, но бѣда въ томъ, что я ничего не могу подѣлать съ собою. Я вовсе не педантъ, и охотно сталъ-бы писать вещи, на которыя есть спросъ; было-бы безуміемъ отказываться отъ этого при настоящихъ обстоятельствахъ. Но не все то можешь, что хочешь. Всѣ мои усилія напрасны, и самая перспектива безденежья способствуетъ этому: меня одолѣваетъ забота. Подъ гнетомъ такой ужасной дѣйствительности, воображеніе отказывается служить.

— Просто-на-просто, ты боленъ. Тебѣ слѣдовало-бы поѣхать куда-нибудь отдохнуть. Я думаю, даже теперь не поздно поѣхать на недѣлю, на двѣ. Сдѣлай это, Эдвинъ!

— Невозможно! Уѣхать и оставить васъ здѣсь?.. Это было-бы отдыхомъ только на словахъ.

— Попросить у мамы или у Джека денегъ взаймы?

— Нѣтъ, это не годится.

— А такъ, какъ теперь, — годится?

Рирдонъ прошолся по комнатѣ.

— У твоей матери нѣтъ лишнихъ денегъ; а братъ твой далъ-бы такъ неохотно, что было-бы слишкомъ тяжело обязываться ему.

— Все равно, придется, хладнокровно замѣтила Эми.

— Нѣтъ, не придется. Я кончу что-нибудь задолго до Рождества. Еслибы только ты... — онъ приблизился и взялъ ея руку: — еслибы только ты поболѣе сочувствовала мнѣ. Вѣдь, знаешь, это одна изъ моихъ слабостей. Я совершенно завишу отъ тебя. Я только и живу твоею любовью. Не отказывай мнѣ въ ней!

— Я и не думала отказывать.

— Но ты начинаешь такъ холодно говорить со мною. Я понимаю, что ты разочарована; уже одно то, что ты уговариваешь меня писать «для рынка», доказываетъ твое разочарованіе во мнѣ. Ты возмутилась-бы, еслибы кто-нибудь сталъ совѣтовать мнѣ это самое два года тому назадъ. Ты гордилась тѣмъ, что мой трудъ былъ несовсѣмъ зауряднымъ, что я не написалъ ни одной строки для привлеченія толпы. Все это миновало. А какъ ужасно знать, что ты потеряла вѣру въ меня!

— Нельзя сказать, чтобы я потеряла ее, въ раздумьи возразила Эми. — Я знаю очень хорошо, что, будь у тебя много денегъ, ты писалъ-бы все лучше и лучше.

— Тысячу разъ благодарю тебя за эти слова, дорогая моя!

— Но дѣло въ томъ, что денегъ у насъ нѣтъ и мало надежды, что когда-нибудь онѣ будутъ. Скупой дядя не оставитъ намъ ничего, я увѣрена въ этомъ. Мнѣ не разъ уже приходило желаніе поѣхать къ нему и умолять его на колѣняхъ упомянуть о насъ въ своей духовной. Конечно, это было-бы напрасно, прибавила она, смѣясь; — но, право, я была-бы способна на это, если-бы разсчитывала на успѣхъ.

Рирдонъ молчалъ.

— Я не заботилась такъ о деньгахъ, когда выходила за тебя. Я не знала настоящей нужды и, говоря откровенно, думала, что ты увѣренъ въ будущемъ. Впрочемъ, я пошла-бы за тебя и въ томъ случаѣ, еслибы ты могъ разсчитывать только на извѣстность.

— Ты увѣрена въ этомъ?

— Да. Но теперь я лучше узнала цѣну деньгамъ. Это величайшая сила въ мірѣ. Еслибы мнѣ пришлось выбирать между громкою славой въ бѣдности и незавидною репутаціей съ богатствомъ, я, не задумываясь, избрала-бы второе.

— Не можетъ быть!

— Повѣрь.

Онъ со вздохомъ отвернулся.

— Относительно славы, ты права. Что такое слава? Она создается нѣсколькими десятками голосовъ изъ милліоновъ людей, которые никогда и не замѣтили-бы сами собою тѣхъ достоинствъ, которыя они прославляютъ. Такова доля геніальнѣйшихъ людей. Что-же касается посредственностей вродѣ меня, то смѣшно, нелѣпо и биться изъ-за того, чтобы какой-нибудь десятокъ голосовъ призналъ меня «выдающимся изъ уровня». Можетъ-ли быть тщеславіе глупѣе этого? Черезъ годъ послѣ того, какъ я напишу мою послѣднюю книгу, обо мнѣ и не вспомнятъ. Все это одна фатовская позировка!

Эми покосилась на него, но ничего не сказала.

— Но иногда человѣкъ не можетъ примириться съ сознательной неискренностью своего труда, продолжалъ ея мужъ. — Правда, большинство современныхъ писателей не знаютъ этого чувства. Лишь-бы произведеніе ихъ отвѣчало рыночному спросу — болѣе имъ ничего не нужно. Я напередъ знаю, что отвѣтилъ-бы мнѣ популярный романистъ, еслибы услыхалъ, какъ я браню его книги. «Не думаете-ли вы, что я не сознаю, что пишу вздоръ? сказалъ-бы онъ. — Сознаю такъ-же хорошо, какъ и вы. Но я чувствую въ себѣ призваніе жить съ комфортомъ. У меня роскошно обставленная квартира; жена и дѣти мои счастливы и благодарны мнѣ за свое счастье. Если-же вы предпочитаете жить на чердакѣ и — что еще хуже — заставлять жену и дѣтей дѣлить съ вами такую жизнь, то это ваше дѣло». И онъ былъ-бы правъ.

— Но зачѣмъ-же предполагать, что его произведенія непремѣнно должны быть вздоромъ? возразила Эми. — Иногда и хорошія вещи имѣютъ успѣхъ.

— Я говорю объ успѣхѣ у массъ, который никогда не опредѣляется литературными достоинствами; а если въ моихъ словахъ слышится горечь, такъ это объясняется сознаніемъ моего безсилія. Я — неудачникъ, душа моя, и трудно требовать, чтобы я относился добродушно къ успѣху другихъ, кто заслуживаетъ его гораздо менѣе, чѣмъ я заслуживалъ, пока былъ способенъ писать.

— Если ты увѣришь себя, что ты неудачникъ, то и будешь имъ наконецъ. Но я вовсе не убѣждена, что ты не въ состояніи заработывать хорошія средства къ жизни своимъ перомъ. Послушайся моего совѣта: отложи всѣ твои идеи о томъ, что достойно и что недостойно. Если ты не въ состояніи написать трехтомнаго романа, то напиши небольшую вещь, но такую, которая могла-бы нравиться публикѣ. Помнишь, Мильвэнъ говорилъ, что большіе романы отжили свое время, и будущее принадлежитъ книгамъ въ одинъ шиллингъ. Отчего не попробовать? Дай себѣ недѣльный срокъ на то, чтобы придумать сенсаціонную тему, и двухъ-недѣльный, — чтобы написать ее. Приготовь эту повѣсть къ концу октября, къ новому сезону. Не выставляй твоего имени, если не хочешь. Оно и значенія не можетъ имѣть у этого сорта читателей. Право, попробуй писать «для рынка», какъ говоритъ Мильвэнъ. Можетъ быть, тебѣ и повезетъ.

Рирдонъ стоялъ передъ женой и глядѣлъ на нее съ выраженіемъ грустнаго недоумѣнія.

— Ты забываешь, Эми, что для этого рода литературы нуженъ особенный талантъ, которымъ я не обладаю. Выдумать фабулу такого произведенія для меня всего труднѣе.

— Но фабула можетъ быть глупой, лишь-бы она была способна заинтересовать массы. Помнишь «Пустую статую»? Что можетъ быть глупѣе? — а расходится тысячами.

— Врядъ-ли я могу написать что-нибудь подобное, тихо сказалъ Рирдонъ.

— Прекрасно; что-же ты можешь написать?

— Можетъ быть, мнѣ удастся написать двухтомный романъ вмѣсто трехтомнаго.

Онъ сѣлъ къ письменному столу и безнадежно уставился глазами въ бѣлый листъ бумаги.

— Ты проработаешь надъ нимъ до Рождества, сказала Эми, — а получишь за него, пожалуй, не болѣе пятидесяти фунтовъ.

— Я постараюсь написать что-нибудь хорошее. Пойду теперь пройтись. Можетъ быть придумаю что-нибудь. Знаешь-ли...

Онъ остановился и пытливо посмотрѣлъ на жену.

— Что такое?

— Не оставить-ли намъ эту квартиру и не нанять-ли подешевле?

Говоря это, онъ стыдливо опустилъ глаза. Эми молчала.

— Мы можемъ передать ее на послѣдній годъ контракта.

— Куда-же ты намѣренъ переѣхать? холодно спросила жена.

— Куда-нибудь на окраины. Намъ нѣтъ надобности жить въ такомъ дорогомъ кварталѣ. На окраинахъ можно найти комнаты безъ мебели за шесть шиллинговъ въ недѣлю, то-есть менѣе чѣмъ за половину того, что мы платимъ здѣсь.

— Дѣлай какъ знаешь.

— Бога ради, Эми, не говори со мною такимъ тономъ! Я не въ силахъ выносить этого. Вѣдь ты понимаешь, что я придумываю всякія средства, чтобы намъ какъ-нибудь извернуться, и ты какъ будто отрекаешься отъ меня. Скажи, что ты не можешь или не хочешь сдѣлать, какъ я говорю, но не говори такимъ тономъ, словно тебѣ нѣтъ дѣла до моихъ заботъ!

Слова его на минуту тронули ее.

— Я не хотѣла огорчать тебя, дорогой мой. Но подумай, что будетъ значить для насъ такая перемѣна: вѣдь это явное банкротство. Это ужасно!

— Хорошо; мы подумаемъ объ этомъ. До Рождества остается еще три мѣсяца и я непремѣнно кончу до того времени мою книгу.

— Конечно, ты можешь кончить. Назначь себѣ, по скольку страницъ въ день ты долженъ писать. Худо-ли, хорошо-ли напишешь, — все равно, лишь-бы было написано. У тебя уже готовы двѣ главы.

— Нѣтъ, это не годится. Я долженъ придумать другой сюжетъ.

Эми сдѣлала нетерпѣливый жестъ.

— Ну, вотъ опять! Не все-ли равно, какой сюжетъ? Кончай это, какъ есть, и продай; а въ будущій разъ напишешь что-нибудь получше.

— Дай мнѣ подумать еще этотъ вечеръ. Можетъ быть, я придумаю продолженіе для одного изъ начатыхъ мною романовъ. Я похожу часокъ. Тебѣ не будетъ скучно одной?

— Стоитъ-ли спрашивать о такихъ пустякахъ!

— Все, что касается тебя, не можетъ быть для меня пустяками. Не забывай этого. Потерпи еще немного, голубушка! Не отчаявайся во мнѣ!

Онъ опустился передъ нею на колѣни, глядя ей въ лицо.

— Скажи мнѣ хоть одно ласковое слово, какъ ты умѣешь говорить!

Она провела рукою по его волосамъ и прошептала что-то съ блѣдной улыбкой. Послѣ этого Рирдонъ взялъ шляпу и трость и пошолъ въ Реджентъ-Паркъ. Долго онъ ходилъ тамъ въ темнотѣ, выжимая изъ своего мозга характеры, положенія и мотивы.