Америка

Ганс умер в январе. После его смерти Авнер и Стив заканчивали дела. 21 марта 1975 года в Женеве — это был первый весенний день — они направились к отелю «Дю Миди». Кое-какие дела в Европе еще предстояло завершить: уплатить небольшие суммы осведомителям, ликвидировать последние конспиративные квартиры. И Авнер, и Стив не тронули свои личные счета в женевском банке. Оказалось, что после выплат вдовам друзей, у каждого из них оставалось по сто тысяч долларов. Хоть и с примесью горечи были эти ощущения, но удовлетворение они испытали и отметили его в себе с известным чувством боли и стыда.

И все-таки хорошо, что хоть это было в порядке.

Авнер за эти годы привык распоряжаться огромными суммами. Тем не менее личный капитал в сто тысяч долларов казался ему невероятным. Он вдруг осознал, что стал богатым человеком. Теперь он сможет с легкостью купить Шошане эту фантастическую скандинавскую мебель и кухню, которые он так долго разглядывал в витрине магазина на авеню Гох. Он смог бы и две такие кухни купить.

Решение закончить все дела далось им нелегко. Одновременно они испытывали и облегчение, и чувство подавленности.

«Черный сентябрь» к весне 1975 года как будто прекратил функционировать. Но организация «Будиа-Коммандос», возглавляемая Карлосом, продолжала свои террористические вылазки. В Париже ею был устроен обстрел ракетами лайнера «Эль-Ала» (правда, неудачный). Банда Баадер-Майнхоф, тоже нагло, но более успешно, продолжала свою деятельность. Члены этой организации похищали промышленников Германии и держали их заложниками до тех пор, пока услужливое правительство Федеративной республики не соглашалось на выкуп.

Читая газеты, Авнер и Стив начали сомневаться в том, что все, что они сделали и за что отдали свои жизни Карл, Роберт и Ганс, хоть сколько-нибудь помешало активности международных террористов. Многоголовый дракон Эфраима не умирал. Ослабление активности «Черного сентября» было, вероятно, следствием тактики фракции Арафата в ООП после Войны Судного дня. Похоже было на то, что некоторые из лидеров решили, что Организация Объединенных Наций и переговоры в Женеве скорее помогут им сбросить евреев в море, чем террористические акции или военные действия.

Все это тем не менее ничего не значило. Точка зрения Авнера и Стива оставалась прежней. По их мнению, то, что они сделали, было необходимо. Израиль не мог допустить, чтобы его сыновей и дочерей убивали безнаказанно. Весной 1975 года, в каком бы мрачном состоянии духа они ни находились, целесообразность своей миссии Авнер и Стив сомнению не подвергали.

Они поделили между собой выполнение последних дел, связанных с ликвидацией их группы, неловко обнялись. Волнение, охватившее их при этом, обоих смутило. Отныне каждый из них пойдет своим путем.

10 апреля Авнер прилетел в Нью-Йорк, будучи не в состоянии о чем-нибудь думать. Он был слишком измучен. Формально он с 1972 года служащим Мосада не числился. После окончания миссии, как ему казалось, он ничем и никому обязан не был. Но пока что он не чувствовал себя в состоянии с кем-либо обсуждать вопросы, связанные с его работой в Европе. Сейчас ему хотелось только одного — провести несколько недель с Шошаной.

Он пробыл в Нью-Йорке почти целый месяц, чувствуя себя школьником, удравшим с занятий. Особых оснований для этого не было, но ощущение это его не оставляло. Он спал с Шошаной по два-три раза в день. Они совершали вместе длительные прогулки, ходили в рестораны, в кино. Он играл с Геулой.

Примерно через три недели Шошана задала ему вопрос:

— На этот раз, — спросила она, — как надолго ты уедешь?

— Но ведь я еще не говорил о том, что уеду? — ответил Авнер.

— Но тем не менее — уедешь, — возразила Шошана. — Единственное, что хотелось бы мне знать, — надолго ли?

— Послушай меня, — сказал Авнер, — может быть, на этот раз я уеду всего на одну-две недели. Когда я вернусь, мы отправимся в путешествие. Вдвоем. Возьмем машину напрокат и поедем по Америке. Ты бы хотела?

Шошана засмеялась.

— А деньги? Где мы возьмем на это деньги?

— Я ничего тебе еще не говорил, — ответил Авнер. — Но немного денег у нас появится. Не беспокойся. Мы можем себе позволить эту поездку.

— В самом деле? Мы никогда еще вместе никуда не ездили.

— Я обещаю тебе, — сказал Авнер. — Ты увидишь. Мы поедем все — ты, Геула и я. И Чарли, конечно.

Через несколько дней Авнеру позвонил агент Мосада.

— Вот как? — сказал агент, услышав голос Авнера. — Мне следовало догадаться… Вас разыскивают, а вы сидите здесь, точно никаких других забот у вас нет.

— А о чем я, по-вашему, должен заботиться? — спросил Авнер.

— Этого я не знаю, — сказал агент. — Вам это должно быть лучше известно. Там, на родине, есть люди, которым вы нужны. Так что теперь я смогу им сообщить, что вы вылетаете завтра утренним рейсом. Они очень обрадуются.

— Говорите, что хотите, — ответил Авнер и повесил трубку.

Тем не менее на следующий день с маленьким чемоданчиком в руке он был в аэропорту Кеннеди. Он еще не отошел от всего пережитого и не чувствовал себя в состоянии восстановить в хронологическом порядке всю историю этих двух с половиной лет. Но не было никакого смысла это откладывать. Раньше или позже, но через это пройти придется. Это было правилом. Беспокоило его совсем другое. Отчет был всего лишь прелюдией к решению. Решению, которое надо было принять безотлагательно.

Через десять часов он вышел из самолета на дышащую зноем летную полосу в аэропорту Лод. Красный диск закатного солнца быстро скользил по небу, опускаясь в море. Влажный воздух заполнил легкие, точно в них заталкивали мокрое тряпье. Ощущение было знакомое, будто он, еще ребенок, прилетел в Израиль из Франкфурта.

Эфраим ждал его у застекленной таможенной будки. С ним были двое незнакомых Авнеру мужчин. Эфраим обнял его.

— Очень рад вас видеть. Познакомьтесь, — представил он Авнера своим спутникам, — это Авнер. Я слов не нахожу, чтобы выразить, как мы гордимся вами. С возвращением!

В мае одну неделю Авнер был героем.

В течение трех дней на частной квартире Мосада он отчитывался. Обстановка была напряженной, но доброжелательной. Эфраим бродил по комнате, садился, снова вставал и снова садился, все время меняя положение, то складывая, то вытягивая свои длинные ноги. Он напоминал огромную марионетку, которую дергают за веревочку. Двое других представителей Мосада реагировали на его сообщения с оттенком одобрения, даже уважительно. Если вообще такое можно было себе представить. К его величайшему удивлению, миссию оценили, как очень успешную.

Все это ни в какое сравнение не шло с настроением Эфраима в Женеве перед рейдом на Бейрут. Или с его отношением к ним позднее, после Войны Судного дня в Израиле, полтора года назад. Тогда Эфраим держался как укротитель львов, сопровождающий каждое свое слово ударом бича. А сейчас все было по-другому. Все было прекрасно. Почему? Авнер вспоминал, что наиболее серьезные успехи были достигнуты группой как раз в самом начале ее деятельности, перед Войной Судного дня. Если они заслуживали медаль, то за это. И именно тогда он ожидал одобрения от Эфраима. Пусть самого маленького, чего-нибудь вроде возгласа: «Молодцы!» Но тогда Эфраим кисло замечал им что дескать они медленно разворачиваются, денег много тратят. Уже не говоря о более поздней снисходительной проработке в связи с тем, что они вернулись в Израиль, чтобы воевать.

После отъезда из Израиля на их счету были только потери и просчеты. Такие трагические события, как гибель Карла, Роберта, Ганса. Такие неприятные происшествия, как стрельба по трем палестинским солдатам в Швейцарии и по одному в Испании. Тем не менее именно теперь Эфраим одобрительно похлопывал его по плечу.

Понять все это Авнеру было трудно. Может быть, все просто обрадовались, что миссия уже в прошлом? Может быть, они ожидали худшего — чего-нибудь вроде Лиллехаммера! А возможно, Эфраим — такой же бюрократ, как и все вокруг него, — получил сигнал сверху, где миссию одобрили. Вероятно, раньше подобные сигналы к нему не поступали. В среде бюрократов — а любая разведывательная организация бюрократическая — одобрение свыше и есть необсуждаемая более оценка. Так что, если Эфраим узнал о том, что высшее начальство положительно оценило их работу, то не надо удивляться, что он тут же стал вилять хвостом.

А его поведение было именно таковым. Он вилял теперь хвостом перед Авнером. И он, и другие «кибуцники». За три дня, проведенные Авнером в Мосаде, он стал всем, о чем когда-то мечтал, — и маленьким «екке-героем», и лейтенант-полковником Джоном Уэйном. Он стал человеком, которого любой кибуц-ник, с каким бы гонором он ни был, должен был уважать. В эти дни Авнер был знаменит так, как мечтал об этом в детстве. Все фантазии времен кибуца реализовались. Похоже на то, что он доказал, на что способен. Стал реальным живым героем! В первый раз в жизни.

Авнер в своем отчете старался ничего не упустить. Рассказывал обо всем подробно. Эфраим записывал. Не исключено, что вообще весь их разговор записывался на пленку. Авнер этого не знал и спрашивать не хотел. У него сложилось впечатление, что его слушатели горячо приветствовали их успехи и стремились свести к минимуму их неудачи. Это выглядело примерно так. Саламэ — жаль, конечно, но вы сделали все, что могли… Мухасси — это было правильное тактическое решение. Несмотря на то что его имени в списке не было. О человеке из КГБ никто ничего не слышал. Может быть, вы в него вовсе и не попали, а если даже и так, что еще можно было в этой ситуации сделать? Русские, по-видимому, не зря помалкивали на этот счет. Что касается молодых террористов в Швейцарии и в Испании, — то мы вам не судьи. Они ведь тоже в конце концов террористы. Вы сделали и в этом случае все, что вам подсказывал ваш опыт. Карл Роберт и Ганс…

Да, трагедия, но иного нельзя было и ожидать. На войне — не без потерь. Конечно, после получения распоряжений от Мосада вы должны были миссию прекратить. Но ваши сомнения на этот счет нам понятны. Не будем больше говорить об этом. Эфраим не одобрил только операцию в Хорне — убийство Жаннет.

— Это было ошибкой, — сказал он. — Вы нарушили данные вам инструкции. Меня в этом деле ваши мотивы не интересуют. Независимо от того, застрелила ли она Карла или нет, — я, кстати, не сомневаюсь в том, что так оно и было, — вы совершили убийство. И мы бы вам его никогда не разрешили.

— Это к вам отношения не имеет, — сказал Авнер. — Мы действовали самостоятельно. Считайте, что, с вашего разрешения, мы в это время были в отпуске.

— Не валяйте дурака, — резко произнес Эфраим. — Это ведь не кино.

Вот так, всего один раз за все это время Эфраим осудил их поведение. Но настаивать не стал.

— Что сделано, то сделано, — сказал он примирительно. — Изменить мы уже ничего не можем. Но запомните на будущее — неповиновение мы не одобряем. В обычных условиях это наказывается увольнением.

Авнер подумал: «Увольнение — откуда? Я вроде на вас больше не работаю». Но промолчал. Так было спокойнее.

Единственное, о чем Авнер в разговоре с Эфраимом не распространялся, — это их связь с Ле Груп. Он не упоминал ни о Луи, ни о «папа». В его рассказе они фигурировали как «осведомитель из террористической организации» или под выдуманными специально для Эфраима именами: «Мы позвонили Полю…» «позвонили Халеду». Авнер продолжал считать, что, выдав «папа» Мосаду, он потеряет его доверие. Ему все еще казалось, что «папа», со своей стороны, его не предавал. Во всяком случае, он на это надеялся. Несмотря на все, что произошло с Карлом, Робертом и Гансом. В конечном счете и рассказывать-то было нечего. Несколько номеров телефонов, по которым можно было связаться с Луи и остальными, и дом «папа», который, может быть, ему удалось бы найти. Впрочем, за это время «папа» мог и сменить свою штаб-квартиру.

Была и еще причина для такой сдержанности — совет отца всегда иметь про запас какую-нибудь козырную карту.

Эфраим не настаивал. Это было привычным. Все агенты предпочитали о своих осведомителях не распространяться. Частично из соображений, связанных с личной безопасностью. Кроме того, контакты — капитал агента, своего рода гарантия, что его не заменять компьютером.

Через семьдесят два часа Эфраим вновь обнял Авнера и разрешил ему покинуть помещение.

Авнеру случалось видеть и других агентов, которые ходили в героях. Агентов с высокой репутацией, агентов, о которых высказывались всегда уважительно, хотя никто толком не знал, в чем именно состояли их заслуги. По всем признакам, и он, Авнер, стал таким же. Это было очевидным: его останавливали, хлопали одобрительно по спине и в штабе, и во всех офисах, куда он приходил, чтобы закончить разнообразные формально-бумажные дела. Едва знакомые люди с чувством пожимали ему руку, пока он сдавал счета, документы, ключи от сейфа и все остальное, что было связано с миссией.

Даже прародитель всех галицийцев одобрительно мычал, когда Авнер передавал ему денежные отчеты и несколько тысяч долларов наличными, оставшиеся в оперативном фонде.

Во время короткого свидания новый глава Мосада генерал Ицхак Хофи пожал ему руку и изобразил на своем лице некое подобие улыбки.

Но, как заметил Авнер, в разговоре с отцом, съездить с визитом к премьер-министру ему не предложил.

Слухи о его подвигах, видимо, дошли и до отца. Без деталей, разумеется.

— Я слышал, что ты хорошо справился со своим делом, — сказал отец, когда они увиделись. — Так что они считают тебя «светлоголовым мальчиком».

— Именно так они считают, — ответил Авнер.

Отец внимательно посмотрел на него.

— А ты сам что об этом думаешь?

Авнер покачал головой.

— Я не знаю.

— Это значения не имеет, — сказал отец, помолчав. — Не так важно, что ты об этом думаешь. Не так важно и то, что ты сделал. Сегодня ты на вершине славы. Воспользуйся этим. Сегодня они тебе дадут все, что ты попросишь. Используй. Бери. Сегодня они тебе дадут, а вот завтра… Завтра будет уже поздно. Завтра о тебе позабудут.

— Я не хочу ничего из того, что они могут дать, — ответил Авнер. — Им нечего мне дать.

Отец выпрямился в своем кресле.

— Послушай, — сказал он, — ты не прислушался к тому, что я говорил тебе прежде. Послушай, хоть теперь. Что сделано, то сделано. Все могло кончиться иначе, но ты — счастливчик. У тебя есть шанс. И притом — единственный. И только сейчас он есть, этот шанс. Завтра они уже спрячут свои рубины, свои драгоценности. Они и часа на размышление тебе не дадут. Ты будешь сидеть у телефона и ждать от них звонка. Звонка не будет. Никогда.

— А что, если мне не нужны их драгоценности? — сказал Авнер. — Что если меня и телефонные их звонки не интересуют?

Отец печально взглянул на него и, казалось, потерял к нему всякий интерес.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал он. — Когда-нибудь поймёшь, но будет поздно.

Больше Авнер от отца ничего не услышал.

Для скверного настроения у отца были серьезные причины. Его вторая жена Вильма умерла в прошлом году. Перед смертью — очень долго и тяжело болела, хотя началась ее болезнь еще в то время, когда отец сидел в тюрьме за шпионаж в пользу Израиля. Не израильтянка, даже не еврейка, она не имела права на страховку и бесплатное лечение в Израиле. Отцу пришлось за ее лечение платить. На это ушло много денег — большая часть того, что он получил в качестве компенсации после своей постфактум прославленной деятельности в Германии. Но теперь, несмотря на все его заслуги перед страной, они ничем помогать ему не стали.

Все эти подробности Авнер узнал не от отца. От него он услышал только несколько горестных замечаний общего характера. Рассказала ему об этом мать. Она была на похоронах Вильмы. Кроме нее, был только отец и несколько знакомых из кибуца. «Издевательство? — думал Авнер. Во всяком случае, странная история». В отличие от него мать, понимая настроение отца, его не разделяла.

В этой крошечной, со всех сторон осажденной стране, все были в трудном положении: многие потеряли отцов, матерей, сыновей и дочерей во время войн. Выходило, что почти каждый мог претендовать на особое к себе отношение. В чем состояла разница между заслугами «обыкновенными» и «необыкновенными»? Погибнуть можно, не только выполняя секретные задания, но и сидя в танке. И даже скорее. Если каждому надо чем-то платить, то страна просто обанкротится.

— Раз ты израильтянин, — выполняй свой долг, — сказал мать. — Нечего рассчитывать на награды. У евреев есть собственное государство. Это и есть награда.

— Вильма не была израильтянкой, — сказал Авнер.

— Она делала то, что ей надлежало делать, — холодно заметила мать. — И я выполняла свой долг. Ты считаешь, — это было легко? Меня наградили? Я, кстати, и не прошу для себя наград.

— Ты, мать, — святая, — не слишком сочувственно отозвался Авнер.

— Что ты имеешь в виду, говоря «святая»?! То, что я не причитаю вместе с твоим отцом?

— Отец, разумеется, не святой. И это плохо для него. Но то, что ты святая, для тебя тоже не лучше.

Он дерзил матери, но это не спасало положения. В глубине души он не мог не понимать, что его мать была по существу дела права. Она мыслила в полном соответствии с действующими в стране стандартами. И не ее вина, что ни он сам, ни его отец не были на это способны.

И государство Израиль тут было ни при чем.

К концу мая Авнер возвратился в Нью-Йорк. Свое решение он уже принял, но Эфраиму ничего об этом не сказал.

— Используйте отпуск. Отдохните. «Развлекитесь как можете, — сказал Эфраим. — Когда вы вернетесь, мы поговорим о вашем будущем.

— Хорошо, — уклончиво ответил Авнер. — Поговорим.

Поговорить он хотел вовсе не с Эфраимом, а с Шошаной. В первую же ночь после возвращения в Нью-Йорк он сказал ей:

— Ты вот уже два года живешь в Америке. Нравится это тебе?

— Да, — ответила Шошана.

— Ты скучаешь по дому?

— Конечно. А ты разве нет?

— И да, и нет, — ответил Авнер. — Но я отдаю себе отчет в том, что жить в Израиле больше не хочу. Я бы хотел, чтобы мы жили, скажем, в Америке. Что ты об этом думаешь?

— Ты имеешь в виду эмигрировать? Уехать насовсем?

— Да, именно это.

Произнеся эти слова, Авнер вдруг ощутил всю серьезность того, что предлагал, и то, каково было Шошане такое от него услышать. Оба они уроженцы Израиля. Оба сабры. Для шведа или, допустим, итальянца, эмиграция совсем не то, что для них. Для всякого человека уехать в другую страну, сменить гражданство — дело серьезное. Но для израильтянина — вдвойне. Для них эти перемены означали не только смену государственного флага, другой язык или уплату налогов другой бюрократической системе. Для них это означало возвращение в диаспору. Отказ от еврейской родины, то есть от идеи, за которую десятки тысяч евреев отдали жизнь, а еще сотни тысяч постоянно живут в смертельной опасности. Эмиграция была почти равноценна дезертирству.

И тем не менее к концу мая 1975 года Авнер на это решился. И только Шошана могла его отговорить.

— Мы не будем больше израильтянами? — спросила она.

— Как можем мы перестать быть израильтянами? — ответил Авнер. — Это все равно что перестать быть самим собой. Если война или что-нибудь подобное, я полечу в Израиль первым же самолетом. Можешь мне поверить.

Шошана пожала плечами.

— Да, я понимаю, — сказала она. — Но я не об этом спрашиваю. И не об этом мы сейчас говорим.

Она была права. И Авнер это понимал. Случись война, многие кинутся к самолетам. И не только израильтяне. Эмиграция — это совсем другое. Ничего общего с тем, что происходит в чрезвычайных обстоятельствах.

— Я знаю, — сказал Авнер. — Я просто не хочу там жить. И даже не могу это толком объяснить. Во всяком случае это не связано с моим отношением к Израилю.

Шошана посмотрела на него.

— Из-за твоей работы?

— Возможно.

— Я ни о чем не спрашиваю, но я знаю одно — решить надо сейчас, — сказал она, глядя на спящую в кроватке Геулу. — Прежде чем Геула пойдет в детский сад. Я бы не хотела, чтобы ей пришлось метаться между двумя странами. Надо дать ей возможность вырасти цельным человеком.

Только после этих слов Шошаны Авнер по-настоящему понял, как трудно ей дается это решение.

— Мы можем решить и по-другому, — сказал он. — Не сомневайся. Если ты хочешь, мы вернемся в Израиль.

— Нет, — ответила она. — Я думаю, нам будет лучше оставаться здесь.

Таким образом решение было принято сразу после возвращения Авнера из Тель-Авива, хотя они в течение еще многих недель возвращались к этой теме. Он не предполагал пока заявлять во всеуслышание о своем решении, то есть писать Эфраиму просьбу об отставке или обращаться к эмиграционным властям. Казалось, что увольняться ему неоткуда. Он уже это проделал два с половиной года назад.

Авнер снял другую, побольше, квартиру в Бруклине и оставил в качестве задатка плату за два месяца. Затем он заказал очень современную скандинавскую мебель, ничего не сказав об этом Шошане и предвкушая ее радость. Он знал, что о таком гарнитуре для гостиной она давно мечтала и истратил на это почти все имевшиеся у него деньги.

— Как мы можем это себе позволить? — спросила Шошана, когда он показал ей в витрине мебель, на которой остановил свой выбор.

— Не беспокойся об этом. Мы можем.

Эфраим позвонил ему еще до их переезда в новую квартиру и до получения новой мебели.

— Как отпускные дела? — спросил он на иврите.

Авнер его сразу узнал по голосу.

— Откуда вы? — спросил он.

— Я в Нью-Йорке и хотел бы с вами встретиться.

— Конечно, — ответил Авнер. — Может быть, вы к нам приедете?

— Спасибо. Но я не хочу вам мешать. Приходите ко мне в отель, — ответил Эфраим.

Они договорились встретиться на следующее утро в холле отеля. Так что Авнеру не пришлось даже узнавать у Эфраима, под каким именем он путешествует. Вероятность того, что телефон Шошаны прослушивается, была очень невелика, а Эфраим звонил из автомата. Тем не менее соблюдать осторожность было делом привычным.

— Рад вас видеть, — сказал на следующий день Эфраим, когда они расположились в его небольшом запущенном номере. — У вас уже отдохнувший вид. Есть работа, которую мы хотели бы вам предложить.

Авнера это не удивило. Он всю ночь думал о свидании с Эфраимом и пришел к выводу, что именно об этом и будет их разговор. Он заранее решил, как будет себя вести. Но не мог так вот сходу ответить отказом и попытался уйти от ответа.

— Эта новая работа — что она собой представляет? — спросил он. — Типа предыдущей?

— Нет, — ответил Эфраим. — Совсем другая. — У него все еще была эта неприятная привычка подносить к носу бумажные салфетки, как будто он собирался высморкаться, но не сморкаться. — Работа совершенно другого сорта. Уже хотя бы потому, что ехать вам придется на другой континент — в Южную Америку.

Авнер промолчал.

— Правда, так же, как и раньше, — продолжал Эфраим, — семью вам придется оставить. Мы сможем, однако, устраивать вам встречи с женой на две-три недели каждые семь месяцев. Ну, скажем так: два раза в году.

— Нет, — сказал Авнер. Голос его звучал твердо.

Эфраим взглянул на него с явным удивлением. Он даже снисходительно рассмеялся.

— Может быть, вы все же над этим подумаете?

— Думать мне не о чем. Я не хочу.

Несколько секунд они оба молчали. Эфраим положил руку на плечо Авнера.

— Послушайте, мы же друзья, — сказал он. — В чем дело?

Авнер высказался более решительно, чем хотел. Возможно, потому что не мог отделаться от чувства неловкости. Что он делает? Ничего удивительного в реакции Эфраима не было: израильские коммандос обычно не отказываются идти на задание.

— О’кей, мы друзья, — ответил он. — Именно поэтому я высказываюсь откровенно. Моя семья не согласится на новую разлуку. Кроме того, я и сам не заинтересован в этой работе.

Эфраим встал с места и подошел к окну. Постоял, посмотрел на улицу, потом обернулся к Авнеру.

— Что же делать? Вы отказываетесь… Я огорчен вашим отказом. — Он попробовал иначе: — Послушайте, может быть, это моя вина. Слишком рано я вас потревожил. Вам нужно время, чтобы над всем этим поразмыслить.

— Нет, не в этом дело, — ответил Авнер. — Я рад, что вы позвонили и я смог высказаться. Я не хочу больше этим заниматься. Я очень сожалею, что огорчил вас.

Эфраим сел.

— Я понимаю, — мягко сказал он. — Поверьте мне. — Он говорил с искренней теплотой в голосе. И это было нестерпимо для Авнера. Он знал, что имел в виду Эфраим. — Я понимаю, вы не оправились от всего пережитого. Вы потеряли самообладание. В конце концов это оказалось вам не под силу. — В его голосе не было ни вызова, ни насмешки. Так стал бы доктор разговаривать с пациентом. С пациентом, которому поставил смертельный диагноз. Пациент не виноват. Но и доктор ничем ему помочь не может.

Этот момент был самым тяжелым в жизни Авнера. Из героев он превратился в ничто. За десять секунд. Так об этом когда-то говорил Карл. То, что последовало за этим, звучало еще более обескураживающе. В особенности потому, что тон был фальшиво доброжелательным.

— Не волнуйтесь, — сказал Эфраим. — Не надо так мрачно смотреть на вещи. Все в порядке. Мы вернем вас и вашу семью в Израиль. Вы сможете там работать. В Израиле сколько угодно не менее ответственной работы.

— Я не хочу возвращаться в Израиль, — сказал Авнер. — Я хочу пожить в Нью-Йорке, — повторил он спокойно.

— Что вы имеете в виду? — спросил Эфраим. — Это невозможно.

— Что это значит — «невозможно»? — Авнер встретился взглядом со своим начальником. — Я хочу жить в Нью-Йорке.

— Вы не можете жить в Нью-Йорке, — сказал Эфраим, точно втолковывал ребенку очевидные вещи. — У вас нет соответствующих документов, нет работы. Ничего у вас здесь нет. Что вы будете делать? — Он развел руками, размахивая салфеткой. — О чем вы, Господь с вами, говорите?

— Я говорю о том, что хочу оставаться здесь, — внятно произнёс Авнер. — Я еще и сам не знаю, что буду делать. Меня это не волнует. Я хочу жить со своей семьей. Вот и все. И ничего другого не желаю.

Эфраим пожал плечами, лицо его исказилось.

— Может быть, мы встретились с вами в неподходящий момент? Я не могу понять, о чем вы говорите. Во всяком случае, надеюсь, что не понимаю. Неужели вы хотите стать одним из иммигрантов? И просите меня рассказать об этом вашим родителям? Вы, уроженец Израиля, хотите покинуть свою страну?!

Авнеру очень хотелось сказать «да». Но он не решился. Он даже набрал воздух в легкие, но все равно не смог. Труслив он, вот что. Не смог противостоять Эфраиму и высказаться до конца. В то время еще не смог.

А вдруг, несмотря на всю подготовительную работу, которую он мысленно проделал, несмотря на разговор с Шошаной, он еще не пришел к окончательному решению? И никогда окончательного решения не примет. Или не найдет в себе мужества сказать то, что думает, людям типа Эфраима.

А сможет ли он сказать об этом своей матери?

— Я не покидаю свою страну, — сказал он, глядя в сторону. — Я, наверное, вернусь. Но сейчас… Сейчас я хочу остаться здесь. Вот и все.

— Хорошо, — сразу же ответил Эфраим. — Раз речь идет всего о нескольких месяцах, это совсем другое дело. Но об этом мы поговорим позднее. Не сейчас. Я на несколько дней уезжаю в Вашингтон. Перед отъездом в Израиль я еще свяжусь с вами. А вы пока что обсудите этот вопрос со своей женой. Я убежден, что ваша жена жить в Америке не захочет. — Эфраим при этом даже рассмеялся, такой нелепой показалась ему эта мысль. Затем прибавил: — Простите, у меня не было намерения вас задеть. Я просто вас не понял. У меня сложилось впечатление, что вы собираетесь остаться в Америке навсегда.

Он протянул Авнеру руку, которую тот пожал, но посмотреть Эфраиму прямо в глаза не смог.

— Послушайте, я не сказал навсегда. Но имел в виду несколько лет. Здесь или в Австралии. Я еще не решил. Именно об этом я говорил.

— Мы еще поговорим об этом. Позднее, — быстро ответил Эфраим.

Он начал собирать свои бумаги и запихивать их в папку, уже не глядя на Авнера. Но Авнер все еще не мог уйти. Он был раздражён, но чувство вины его тем не менее не оставляло.

— Может быть, вы приедете к нам пообедать? — спросил он, испытывая при этом чувство недовольства собой.

Эфраим перестал возиться со своей папкой и посмотрел на него.

— Нет, — холодно сказал он. — Благодарю вас. Мне еще кое с кем надо встретиться.

Говорить было больше не о чем.

Домой Авнер пошел не сразу. Он долго еще ходил по улицам от Ист Сайда до Гудзона, не замечая ни людских толп, ни машин, переходя дорогу, не глядя, прямо на красный свет. Он пытался понять ситуацию. Как он должен был разговаривать с Эфраимом? Как объяснить ему свою позицию? Если самому себе он объяснить ее толком не мог? Почему в самом деле не хочет он возвращаться в Израиль?

Он хотел жить в Америке всегда. Но, с другой стороны, по отношению к Израилю он всегда был настроен патриотически, хотя и никогда не думал о Ближнем Востоке как о своем доме. Почему? Из-за воздуха? Из-за этого давящего, тяжелого воздуха, который может быть холодным, но никогда не будет ни чистым, ни сухим, воздуха, который он никогда бы не назвал живительным независимо от того, влажный он или сухой, свежий или вонючий. Это был воздух, от которого все в нем немело, все вокруг становилось враждебным. А песок, который летит в глаза?!

И все же дело было не только в воздухе и песке.

Может быть, он просто не выдержал испытания? И знает это. Он, который больше всего на свете хотел стать героем, стал им только номинально. Его нарекли героем. И для него это звучало насмешкой. Каждый раз, как ему пожимали руку, каждый раз, когда его хлопали по спине, он спрашивал себя: «За что? Позабыли они что ли о Карле, Роберте, Гансе? Как может быть героем полководец, который вернулся домой, потеряв свою армию? И даже тел погибших не смог вернуть. А это было одной из традиций израильской армии — не оставлять раненых или погибших товарищей. Даже если надо пожертвовать еще десятками жизней, чтобы их вызволить. Полководец, потерявший свою армию и не выполнивший основного своего задания, герой ли он? Да и террористы по-прежнему хозяйничают в Европе.

Должен ли он был объяснить все это Эфраиму? Нет у него, однако, уверенности, что суть его решения — в этом. Но что же еще?

В конце концов он понял, но выразить то, что он понял, словами все еще не мог. Однако он попытался поделиться с Шошаной этими мыслями, но по выражению ее лица понял, что говорит сумбурно. И все же он в себе разобрался. Это было главное, даже если другие его не поймут.

Для того чтобы чувствовать себя в Израиле на равных со всеми остальными, ему надлежало быть героем. Возможно, для других израильтян это было не так. Но он иначе не мог. Почему? Может быть, потому что он не был галицийцем? Не был похож на свою мать? Потому что всегда ощущал Франкфурт, а не Израиль своим настоящим домом? Или он просто не был таким выносливым, как те, в кибуце? Итак, — либо он тот самый «екке-герой», либо — никто. Совсем никто.

Разве не было на свете других стран, которые не требовали от своих граждан так много? Стран, где можно было быть самим собой, жить для себя и в то же время не быть человеком второго сорта, не чувствовать себя всегда виноватым? Стран, в которых героическое поведение не считалось обязательным для всех. Разве непременно надо быть героем? В других странах люди, не выказывающие желания по первому требованию отправляться на любое задание, не чувствовали себя неполноценными.

Авнер ни на минуту не предполагал, что такое положение вещей в Израиле несправедливо. Он, Авнер, был не на высоте, а не государство Израиль. В Израиле установились более высокие стандарты, по которым оценивались люди. В этом все дело. Многие этим стандартам соответствовали по своей природе. Многих это вообще не заботило. Они могли даже не отдавать себе отчета в том, что эти стандарты существовали. Они просто могли не подозревать, что им следовало быть героями, быть людьми, способными к самопожертвованию. Они работали, голосовали, ссорились, отбывали ежегодно воинскую повинность и были счастливы, живя в Израиле.

Авнер чувствовал себя по-другому. Пока жил в Израиле. Но винить он никого не собирался. Просто в нем ничего героического не было. Он был самым обыкновенным человеком. Он устал от необходимости быть необыкновенным. Но в Израиле он иначе существовать не мог. Надо было либо быть, либо претендовать на то, чтобы быть героем. Не обязательно при этом входить в отряд коммандос — закладывать взрывчатку, подбирать фугасные бомбы, охотиться за террористами. Можно жить и так, как живет его мать — на скромную пенсию, принеся в жертву семью, уйдя на отдых в кибуц, не претендуя на лучшее. Потому что у евреев теперь есть свой собственный дом — это и есть награда. И еще, как отец, — ждать телефонного звонка. И наблюдать за тем, как галицийцы делят между собой лучшие куски пирога.

Нет. Он этого не желает. Он не станет послушным маленьким «екке-поцем» из Нахарии. Если евреев будут пытаться вновь сбросить в море, он вернется и будет драться. Даже если ему уже стукнет семьдесят. В этом можно не сомневаться. Но пока что он собирается жить нормальной семейной жизнью. В Америке.

Через несколько дней Эфраим позвонил ему из Вашингтона.

— Пока вы обдумываете, что будете делать, — сказал он, — я хотел бы вам кое, о чем напомнить.

— Что вы имеете в виду?

— Вы подписали контракт.

Авнер поначалу подумал, что ослышался. Он разговаривал с ним из телефонной будки, куда перезвонил ему Эфраим. Автомат был на очень шумном Квинс Бульваре.

— Вы сказали — «контракт»? — переспросил он. — Что вы имеете в виду?

— Бумагу, которую вы подписали, — сказал Эфраим. — В моем офисе. Когда в октябре были в Израиле. Вы ведь ее прочли и подписали. Вспоминаете?

Он помнил, что подписывал бумагу в офисе Эфраима, но прочесть ее тогда не удосужился.

— Вы хотите сказать, что вы мне дали подписать бумагу, в которой значилось, что я обязан на вас работать всю мою жизнь?

Эфраим рассмеялся.

— Не совсем так. Контракт составлен на три года. За нами предусмотрено право его возобновлять ежегодно. Мы его возобновили, когда вы были за границей.

— Минутку, — сказал Авнер. Голова у него пошла кругом. — Пусть я даже подписал. Но как же вы могли его возобновить в мое отсутствие? Без моего согласия?

— О каком согласии вы говорите? Нам ваше согласие не требуется. Это наше право. Мы обязаны только поставить вас в известность.

— Но вы и этого не сделали.

— Мы занесли эти сведения в ваше личное дело, — ответил Эфраим. — Можете мне поверить, все это совершенно законно. Так что учтите все это, обдумывая свои планы.

— Так вы занесли ваше решение… куда? — с трудом выговорил Авнер.

Если бы Эфраим перепробовал все возможные способы отвратить от себя Авнера, он вряд ли нашел бы лучший. Ах вот что! Эта дрянь, галициец, занес в мое личное дело свои пожелания и считает, что я у него в руках! Да никогда этого не будет! — бесился Авнер.

— Вот что я вам скажу, — обратился он к Эфраиму. — Посылайте в Южную Америку мое личное дело. А я остаюсь в Нью-Йорке.

— Не кипятитесь, — сказал Эфраим. — Я позвонил с тем, чтобы вас предупредить. Я подумал, что вам будет интересно об этом узнать.

— Отлично. Вы это сделали, — ответил Авнер. — Теперь и я хочу кое, о чем вас известить. Я никуда не поеду. И в Израиль не вернусь.

— Это означает, что вы нарушили условия контракта, — сказал Эфраим и повесил трубку.

На следующей неделе Авнер полетел в Женеву. Он не остановился в «Дю Миди», потому что паспорт у него был уже другой. Он связался со Стивом, который оказался в Европе по делам службы. Утром следующего дня они встретились в ресторане «Мовентик», который Авнер так любил.

— Плохи твои дела, старина, — сказал Стив.

— А что?

— Не знаю, что именно, — сказал Стив, покачав головой. — Но я встретился с Эфраимом, когда он возвращался в Израиль, и он сказал мне, что в Нью-Йорке разговаривал с тобой. Что он мол большего от тебя ожидал, что твое поведение он считает неразумным.

— Я хочу уйти.

— Я знаю об этом, — сказал Стив. — Он мне сказал. Но что ты собираешься делать?

— Еще не знаю. Прежде всего я хочу получить свои деньги и уйти. Ты помнишь, мы это когда-то обсуждали? Даже Карл. Мы тогда согласились на том, что, закончив операцию, уйдем. Все.

— Да, я помню, — кивнул Стив. — Мы об этом говорили.

Авнер посмотрел на него внимательно.

— И как же ты?

Стив пожал плечами и отвел взгляд.

— Я старше тебя, — сказал он наконец. — И не только это… — Он не закончил фразу. Затем продолжал: ~ В конце концов это твое дело. Я считаю, что уходить надо вовремя, когда ты еще молод. Пока ребенок еще не в школе и тому подобное. Я с этим со всем согласен. Но тебе это достанется нелегко. Учти это.

— О чем ты говоришь? — спросил Авнер. — О чем, черт побери? Почему они должны мешать мне? — Он вдруг заметил, что употребляет то же местоимение, что и его отец. — Я ничего дурного им не сделал.

— Не кричи на меня, — сказал Стив. — Я знаю только одно — Эфраим был твоим другом, а теперь рассорился с тобой. Вот и все.

— К черту Эфраима, — сказал Авнер. — Я иду в банк.

Они пошли вместе. У Авнера был ключ еще от одного сейфа, в котором оставались кое-какие вещи, в том числе несколько неиспользованных паспортов. Он все это забрал с собой в качестве сувениров. Затем он сказал клерку, что хочет закрыть один из своих счетов. Через несколько минут клерк вернулся с документами и небольшим конвертом в руках. Заглянув в конверт, Авнер обнаружил там не больше трех долларов.

— Этого не может быть, — сказал он, взглянув при этом на Стива. — Вы уверены, что не ошиблись?

Клерк проверил.

— Да, месье, — сказал он. — Все верно.

— Произошла ошибка, — небрежно сказал Авнер, хотя уже понял, в чем дело. — На этом счете должно было быть около ста тысяч долларов.

Клерк осторожно кашлянул.

— Вам, вероятно, известно, месье, что еще один клиент имеет доступ к этому счету. Деньги, как будто, были сняты со счета им. Месье, вы хотите, чтобы я это проверил?1

— Да, пожалуйста, — спокойно ответил Авнер.

Пока клерк отсутствовал, Стив и Авнер не обмолвились ни словом. Клерк вернулся в сопровождении своего начальника. Чиновник, одетый в темный костюм, выглядел озабоченным. Он пригласил Авнера и Стива в свой кабинет и предложил им сесть.

— Вы знаете, месье, что деньги на этот счет были положены французской компанией? — спросил он, заглядывая в документы.

— Да, — осторожно ответил Авнер.

Так было условлено с самого начала.

Чиновник пожал плечами.

— Помимо вас, месье, эта компания имела доступ к деньгам. Четыре дня назад она сняла с этого счета почти все деньги. Посмотрите сами.

— Авнер посмотрел.

— Я надеюсь, что все в порядке? — спросил чиновник.

— Да, — ответил Авнер. — Все в порядке.

Они уже собрались выйти из банка, но Стив, который был потрясён случившимся больше, чем сам Авнер, ринулся к другому клерку, чтобы проверить свой собственный счет. Так же, как и Авнер, он оставил все деньги на своем личном счете в Женеве, не сняв их после окончания миссии. Дожидаясь клерка, Стив тяжело дышал и ноздри его раздувались от волнения.

Счет Стива оставался нетронутым. Все деньги, около ста тысяч долларов, были аккуратно вписаны в соответствующую графу.

— Смотри, — сказал он Авнеру с облегчением. — Все на месте. Все на месте.

Авнер кивнул и двинулся к выходу. Он шел быстрыми шагами. Стив за ним. На набережной Авнер сел на скамью и долго смотрел на водную рябь Роны. Стив повторял:

— Не волнуйся, не волнуйся, Авнер.

Авнер в ответ кивал только головой и не произносил ни слова. Дышал он с трудом. И вдруг ощутил резкую боль в желудке, точно кто-то резанул его тонкой бритвой. Он посмотрел на свои руки — они дрожали. Дрожали и губы. Судорога сводила тело. Ему хотелось плакать.

— Можешь ли ты в это поверить? — сказал он, наконец овладев собой.

— Возможно, это просто недоразумение, — сказал Стив. — Может быть, они сняли эти деньги, потому что ты от них уходишь, и они хотят выслать тебе чек. Может быть… — Он замолчал, потому что сам не верил своим словам.

— Я хотел бы знать, кто это сделал? — сказал Авнер. — Потому что, поверь, я застрелю их всех по очереди.

— Не сходи с ума, — попытался утихомирить его Стив.

Авнер повторил, глядя на него:

— Не сходить с ума? Но ведь эти деньги принадлежат мне!

— Послушай, — Стив схватил Авнера за плечо и встряхнул. — Давай подумаем, что делать. Почему не позвонить им? Или еще лучше — на самолет. Теперь же. Возвращайся и переговори с ними.

Авнер постепенно приходил в себя. Конечно. Возвращаться в Израиль. Это именно то, чего они от него хотят. В этом все дело.

— Ты знаешь, что мы — военнообязанные. «Мы — офицеры запаса, — сказал он Стиву. — Когда в последний раз ты был на сборах? В моей части надо ежегодно служить два месяца.

— Ты думаешь?

— Они могут продержать там меня более года. На совершенно законных основаниях. И заставить подчиниться. А что будет делать Шошана с ребенком в Нью-Йорке? Без копейки денег…

— Я пойду вместо тебя, — сказал Стив. — Я поговорю с ними.

Авнера это предложение не удивило. Они как-никак были товарищами.

— Нет, — сказал он. Спасибо, Стив. Но тебе незачем в это дело вмешиваться. У тебя с ними свои взаимоотношения. У меня — свои. Спасибо тебе, — повторил он. — Я что-нибудь придумаю сам.

— Ты куда сейчас? — спросил Стив.

— В Нью-Йорк.

Первым же швейцарским самолетом он вылетел в Нью-Йорк и уже из аэропорта Кеннеди позвонил Шошане. У него не было денег на такси. И не только на такси. У Шошаны на банковском счете лежало что-то около двухсот долларов.

По дороге домой он все рассказал Шошане. Он должен был это сделать, потому что это касалось их обоих. И Геулы.

— Как они могли так поступить? — спросила Шошана. — Это же нечестно.

— Я это знаю, — ответил Авнер. — Тем не менее это факт. Но, может быть, это все-таки и не так. Мой приятель высказал предположение, что они просто собираются переслать мне эти деньги сюда.

Авнер в это не верил, но сказал специально для Шошаны, чтобы несколько разрядить атмосферу. Однако Шошане эта версия не показалась сколько-нибудь правдоподобной.

— Неужели ты веришь, что они вернут тебе деньги после того, как их отняли? — спросила она. — Я в это не верю.

— Нет никаких оснований волноваться по этому поводу, — сказал Авнер. — Я всегда могу сказать Эфраиму: — Вы выиграли. Где там ваше задание?

Шошана резко затормозила.

Авнер едва не разбил нос о ветровое стекло.

— Если ты произнесешь эти слова, — сказала она в ярости, — первое, что я сделаю, это постараюсь устроить такую аварию, что к Эфраиму тебе придется явиться с ногами в гипсе до бедер. — Она говорила серьезно. И Авнер это знал.

— Полегче, — сказал он, потрясенный этим молниеносным взрывом, совершенно для него неожиданным. — Мы же должны как-то существовать. У нас ни денег, ни документов, ни работы. Кроме того, мы израильтяне. Израиль — воюющая страна. Может быть, я им нужен.

— Все равно. «Не так они должны себя вести, — сказала Шошана. — Если бы ты хотел у них работать, я бы ни слова не сказала. Никогда я не возражала. Ни одного вопроса не задавала. Ты что думаешь, я не знала, не догадывалась, что именно ты делаешь? Как ты думаешь, легко это было — ждать? Да еще с ребенком. Но я не возражала. «Я сабра, и я вышла замуж за солдата, — твердила я сама себе постоянно. Но теперь — ситуация изменилась. Лучше я полы мыть буду… Они не заставят тебя никуда ехать.

— Посмотрим, — сказал Авнер. — Не пора ли все же двинуться?

Шошана внимательно посмотрела на него и тронулась с места.

— Я никогда не откажусь от своих слов. Учти это. Ты меня плохо знаешь.

Примерно десять дней они прожили спокойно. И Авнер не пытался даже с кем-нибудь связаться. У него, впрочем, и возможностей не было. В прошлом существовали каналы информации — номер телефона, какой-нибудь сейф, доверенное лицо. Теперь — только Эфраим в Тель-Авиве, которому звонить имело смысл лишь для того, чтобы объявить о своем поражении. К этому, однако, он готов не был.

Они переехали в новую квартиру, потому что за нее было уплачено вперед за месяц, а от старой они уже отказались. Номер телефона оставался прежним, так как новая квартира находилась недалеко от старой.

Как-то утром раздался телефонный звонок.

— Вам письмо, — сказал офицер безопасности из израильского консульства в Нью-Йорке. — Чтобы его прочесть, вам придется прийти.

— Разве нельзя его прислать по почте?

— Нет. Письмо должно остаться у нас. Вы сможете прочесть его только здесь.

Может быть, Стив был прав. И это чек. На следующий день Авнер отправился на метро в Манхэттен.

Чека не было. Ему дали прочесть документ, в котором говорилось, что Авнер не явился в указанный ему срок в Израиль (это была откровенная ложь, о чем Авнер тут же сообщил офицеру). Из этого следовало, утверждалось далее в документе, что Авнер подал в отставку (откуда — сказано не было), что в его ситуации означало нарушение обязательств по контракту. Раз так — никаких денег ему не причиталось. Затем следовали лучшие пожелания на будущее и неразборчивая подпись. На обратной стороне листка не было ничего. Авнер вернул документ офицеру. Тот подвинул к нему регистрационную книгу.

— Распишитесь вот здесь, что вы читали письмо, — сказал он.

— Что это значит? — спросил Авнер. — Мне нужна копия.

— Копии не положено. Просто распишитесь вот здесь, а потом распишусь я.

— А я этого письма не видел, — заявил, придя в бешенство, Авнер.

— Послушайте, не устраивайте ни себе, ни мне неприятностей. Я всего лишь выполняю свои обязанности. Прошу вас — распишитесь вот здесь, на этой строчке.

— Попробуйте меня заставить, — сказал Авнер. — И все же спасибо.

Денег не будет. Никогда. Странно, но он испытывал облегчение. Плевал он на эти сто тысяч. Разве ради денег он делал эту работу? Если бы это было так, то и за миллион он бы на нее не согласился. Он ни в какие сделки с ними не вступал. Он действовал по своей воле. Потому что премьер-министр и глава Мосада просили его возглавить «историческую миссию». В присутствии генерала Шарона, героя его юности, который тогда сказал ему: «Я бы хотел, чтобы это предложение сделали мне». Вот почему он согласился. Он никогда не просил у них эти сто тысяч долларов. Он вообще ничего у них не просил. О финансовой стороне этого дела им объявил в свое время Эфраим: и ему, и Карлу, и Стиву, и Роберту, и Гансу. Это он говорил: «Бывая в Швейцарии, поинтересуйтесь своими счетами. Они будут расти». Ни Авнер, ни его коллеги и не помышляли о наградах. Им и в голову такое не приходило. И даже сейчас не деньги его беспокоили. Конечно, хорошо бы было оставить Шошане новую скандинавскую мебель. Приятно было бы поглядеть, как она обрадуется, когда доставят кухню. Однажды эта кухня даже приснилась ему. И тем не менее не так уж все это важно. Деньги были нужны ему для осуществления цели — остаться в Америке. Или уехать в Австралию. Или в Европу. Чтобы не пришлось ишачить в Израиле, обеспечивая себя, Шошану и дочку. Или гоняться за террористами в Южной Америке или где-нибудь еще. Только для этого и нужны ему были эти сто тысяч. А теперь, когда они с Шошаной решили пойти на разрыв с Мосадом, то не все ли равно потруднее или полегче будет это осуществить? У них и раньше никогда денег не было. Не будет и теперь. Только галициец типа Эфраима может поверить, что Авнера можно заставить что-нибудь делать за деньги.

Оставалась, однако, одна нерешенная проблема: документы.

До сих пор Авнер жил по фальшивым документам, которые Мосад либо поставлял, либо покупал. Были у него и документы, изготовленные Гансом во время миссии. Естественно, он плохо себе представлял, что требуется для получения настоящих документов. Сложные иммиграционные законы, осуществляемые громоздкой бюрократической системой, казались непостижимыми. Положение в общем было не особенно благоприятным. Дипломатические и служебные паспорта до сих пор освобождали Авнера от всяких забот. Ничего он не знал ни о квотах, ни о разрешениях на получение работы, ни о «грин-картах», дающих право на постоянное жительство в стране.

Теперь, не будучи легальным иммигрантом в Америке он не имел права на получение работы. А двухсот долларов на счете Шошаны надолго не хватит. И Авнер начал прирабатывать. Выбора у него не было, как не было его и у нелегального иммигранта из Мексики. Он влился в многотысячную армию иностранцев, которых жестоко эксплуатировали в огромной по своим масштабам подпольной хозяйственной системе Америки. Его это устраивало. И никогда он это эксплуатацией не считал. Он хотел получить то, что ему положено не было — жить в Америке, и согласен был временно на любые условия. Это ему казалось даже справедливым. Он готов был водить машины и красить дома за меньшее вознаграждение, чем полагалось легальному иммигранту. Или работать дольше за ту же плату. Но сидя за рулем в такси или водя малярной кистью, он начал осознавать, что, возможно, так будет всю жизнь.

И это после Парижа, Лондона, Рима… После предоставленного ему как агенту права летать на роскошных самолетах.

Ему всего лишь двадцать восемь лет, а самый волнующий, самый интересный период его жизни — уже позади. И даже разговаривать обо всем пережитом он не имеет права.

Многие в его возрасте смело смотрят вперед, стремятся к новым достижениям. А он потихоньку начинает сползать в болото обыденности. Он продолжал твердить самому себе, что это большого значения не имеет. Но образ отца неотступно его преследовал: вот отец сидит в своем кресле, мухи облепили края стакана с тепловатым апельсиновым соком. Отец дремлет. И снятся ему те самые рубины, которых он так и не увидел в своей жизни, и тот телефонный звонок, который должен переменить его жизнь.

Все это время Авнер перебивался временными работами, которые устраивали ему знакомые, приобретенные во время прежних его приездов в Нью-Йорк. Один из них был еврей-бизнесмен из Квинса, другой — служащий «Эль-Ала», кузен которого жил в Нью-Джерси. Ни один из них не имел ни малейшего представления о его прошлом. Через этих людей Авнер познакомился с опытным и компетентным адвокатом — пожилым человеком, чистокровным американцем. Этот адвокат подал им мысль оформлять в первую очередь документы для Шошаны, у которой было больше, чем у него, шансов получить статус легального иммигранта — прежде всего, потому что в ее послужном списке не было перерывов. Дело в том, что Мосад номинально оформил ее на гражданскую службу, стремясь официально обосновать переезд Шошаны в Нью-Йорк. Адвокат предполагал, что, после того как Шошана получит «грин-карт», легче будет добиться легального статуса и для ее мужа.

Пока что возможность обнаружения и депортации полностью исключить было нельзя. Это казалось, правда, маловероятным. Но, как знать? Можно было легко вообразить и такой невеселый поворот событий. О человеке, который возглавлял одну из самых отчаянных операций в Европе, написали бы примерно так: «Задержан бывший израильский агент, нелегальный иммигрант, работающий таксистом в Манхэттене». Это было бы трагикомическим завершением его деятельности.

Впоследствии Авнер признавался, что в течение этих трудных в их жизни семи месяцев он не раз приходил в отчаяние и готов был сдаться. И это несмотря на присущее ему упорство, несмотря на общее с Шошаной решение выстоять во что бы то ни стало, но не подчиниться тем, кто, как он думал, обманул и предал его.

И все же, если бы в то время Эфраим позвонил ему и сказал что-нибудь вроде: «Это недоразумение. Выполните еще одно наше поручение, и мы вернем вам деньги. Приезжайте в Израиль и получите их… Протяни ему тогда Эфраим такой пряник, он мог бы им соблазниться, хотя потом и было бы в этом неприятно признаваться. Но Эфраим выбрал кнут.

Однажды темной ноябрьской ночью случилось нечто из ряда вон выходящее. Авнер уже лежал в постели, но еще не спал. Свет был выключен. В тишине он слышал, что около их дома остановилась машина. Он не обратил на это особого внимания, но через несколько секунд раздался звонок в дверь. Шошана проснулась. Авнер приложил палец к губам. Она молча встала и быстро подошла к кроватке, в которой спала Геула. Авнер бесшумно подкрался к окну. Не тронув занавеску, не зажигая света, он стал всматриваться в темноту улицы в узкий просвет между стеклом и занавеской. Чарли тоже проснулся, но, уловив общее настроение, не залаял. Он положил лапы на подоконник рядом с Авнером и пытался выглянуть из окна. Звонков больше не было. Авнер увидел человека, который садился в небольшую машину с включёнными фарами, запаркованную напротив перед двухсемейным домом. Машина была японская. Что касается самого человека, то Авнер поначалу даже затруднился его идентифицировать. Ни негр, ни араб. Более всего он походил на кавказца. Авнер никогда его раньше не видел. В этом он был уверен. Уверен был он и в том, что никто из знакомых ему людей не стал бы звонить в дверь его квартиры в час ночи.

Иммиграционные власти вряд ли направили бы к нему одного человека в импортной машине ночью. Кроме того, официальный представитель власти не ограничился бы только звонком в дверь. Кто же это был?

Машина уехала. С какой целью приезжал этот человек, Авнер не знал, но действовал он, по его мнению, очень неуклюже. Он не проверил выезд с улицы перед тем, как остановиться. Улица кончалась тупиком, так что ему пришлось развернуться и снова проехать мимо дома Авнера. Авнер мог с легкостью перехватить его или по крайней мере рассмотреть номер его машины.

Он отодвинул штору.

Японская машина с шумом проехала мимо окон квартиры, но огни были выключены. Водитель, убедившись, что ему придется вернуться, догадался потушить их. Так что записать номер машины Авнеру не удалось. Похоже, что это была «Тойота» последнего выпуска. Через пять минут раздался телефонный звонок. Авнер приложил трубку к уху.

— У ваших дверей оставлена записка, — сказал кто-то и тут же повесил трубку.

Человек свободно говорил по-английски, но с акцентом, который Авнер все-таки распознал. Слишком уж хорошо был ему знаком этот акцент. Родным языком звонившего был иврит.

Авнер решил действовать осторожно. Он не думал, что в письме бомба, но рисковать не стал. Ползая в темноте у своих дверей, он был бы прекрасной мишенью для прямого нападения или выстрела. Мог бы стать жертвой взрыва бомбы, управляемой по радио. К чему этот риск? Он подождет до утра, а там видно будет.

— Ничего особенного, — сказал он Шошане. — Иди спать. — Но сам он спать не мог.

Когда рассвело и на улицах появились первые прохожие, Авнер оделся и вышел из дома через заднюю дверь. Он обошел свой квартал, но ничего подозрительного не обнаружил. Подошел к главному входу и сразу заметил небольшой конверт, засунутый между дверью и косяком. На письмо-бомбу это похоже не было: конверт был слишком мал для этого и тонок. И все же действовал Авнер, не торопясь. Казалось, все было в порядке: конверт был плоским, не разбухшим, не влажным. Запаха марципана он тоже не почувствовал.

Осторожно распечатав его, Авнер обнаружил в нем фотографию дочери. Он сразу вспомнил, что этот снимок был сделан им самим летом. Единственный отпечаток. Пленку они сохранили, но, экономя, напечатали тогда ее только в одном экземпляре и отправили в Израиль родителям Шошаны. Снимок в конверте был из этой серии. Других не существовало.

Девочка была снята крупным планом: головка набок, лукавое выражение на личике и два пальца во рту.

На снимке, который Авнер держал в руках, вокруг лба Геулы были нарисованы четыре концентрических круга, а в центре — черная точка. Это была мишень. Его дочь — мишень! Авнер изо всех сил старался сохранить спокойствие. Это не были террористы. Террористы не стали бы посылать ему предупреждений. Зачем? Они просто попытались бы убить его, а возможно, его жену и ребенка.

— Вот что, — сказал он. — Я еду в Израиль. Так или иначе, но это должно быть улажено.

— Нет, — сказала Шошана. — Я тебя не отпущу. Мы спрячемся. Я не боюсь. Ты не поедешь. Я устрою скандал. Я позвоню в «Нью-Йорк Таймс».

— Ну, ну. Дай мне подумать. Я ведь не уверен, что это их работа. Я говорю об Эфраима. Может быть, это затеял какой-нибудь из тамошних идиотов, которому захотелось прославиться. Я поеду туда и все объясню.

— Нет, — повторила Шошана. — Кто бы это ни был, ты не должен ехать в Израиль. Что касается твоего Эфраима, то он скорее всего скажет: «Я очень сожалею, но я ничего об этом не знал. Но поскольку вы здесь, займемся незаконченными делами». Ты думаешь, я их не знаю? Лучше, чем ты…

Авнер, пораженный, смотрел на жену. Она была права. Безусловно. Именно это сказал бы Эфраим. Во всех случаях. Независимо от того, знал он что-нибудь или нет. Независимо от того, был ли инициатором этого дела он или кто-нибудь другой.

— Геула должна ходить в детский сад, — сказал Авнер. — Мы не можем сторожить ее день и ночь. Мы должны работать. Я не думаю, что они действительно что-нибудь предпримут, но уверенным в этом быть, конечно, нельзя. Они вряд ли причинят ей вред, но могут ее увезти. У нас уже выбора не будет. Что же нам делать? Вот что — я позвоню своему брату. Я попрошу Бера приехать к нам.

— Где ты возьмешь деньги ему на билет? — спросила Шошана.

— Это я устрою, — сказал Авнер. — Не беспокойся.

Деньги он взял в долг у владельца такси, на котором работал. Обещал выплачивать их по частям, еженедельно. Его братишке, любимчику матери, был двадцать один год. Он только что отслужил в армии. Авнеру трудно было это себе представить. Для него он все еще был худеньким мальчишкой, которого мать оставляла на его попечение всякий раз, как он приезжал из армии на побывку. У Авнера обычно бывало не больше двух дней, но мать говорила: «Будь добр, посиди с ним сегодня, пока я схожу за покупками. Всего несколько часов».

Бер приехал. Он очень походил на отца. Авнер и сам хотел бы быть таким: голубоглазым блондином, похожим на немца больше, чем любой настоящий немец. Роста, однако, он был, невысокого. Отец в молодые свои годы был выше. И все же Бер был очень хорош собой: широкоплечий с узкой талией. Он, вероятно, это знал, и нахальная самодовольная усмешка кривила его тонкие губы.

Нью-Йорк мальчику понравился. Авнер был все еще героем в его глазах, и он ничего не имел против того, чтобы присматривать за Геулой.

Через две недели Бер вернулся домой, крепко держа за руку малышку. Он был невероятно взволнован. Из его рассказа Авнер узнал, что Бер поджидал Геулу у парадной детского сада. Вдруг подъехала машина какой-то иностранной марки, из нее вышли двое молодых людей. Как только дети высыпали на крыльцо и Геула побежала к нему, один из вышедших из машины преградил Беру дорогу, а второй попытался схватить девочку.

— И что потом? — спросил Авнер срывающимся голосом.

— Как раз в это время на улице позади меня показалась группа полицейских, — рассказывал Бер. — Они только что вышли из-за угла. Поэтому я их не видел. Но парень, который стоял передо мной, крикнул второму: «Полиция!» Оба тут же сели в машину и уехали.

— Он закричал «полиция»?!

— Это было очень странно, — ответил Бер, — потому что выкрикнул он это слово на иврите.

Ни Авнер, ни Шошана не посвящали Бера в свои дела с Мосадом. Поэтому его рассказ нельзя было приписать игре возбужденного воображения. Авнер просил его неотступно смотреть за ребенком, ссылаясь на то, что мол в Нью-Йорке — высокая преступность. Бывает, что детей крадут или пристают к ним. Одним словом, трудно было себе представить, что Бер мог выдумать историю о молодых людях, выкрикивающих слово «полиция» на иврите. Авнер не сомневался в том, что так оно и было.

Объяснение напрашивалось, само собой.

И ответ тоже.

Этот ответ Авнер начал подготавливать. Он работал упорно и настойчиво в течение целой недели. Один. Ничего не сказав об этом даже Шошане. Он работал так, как они его учили: не оставляя следов, избегая свидетелей, замечая все и оставаясь незамеченным. Он никогда еще так хорошо не работал. И через неделю закончил работу.

Был январь 1976 года. В один из вторников, в десять часов утра Авнер вошел в помещение израильского консульства.

— А вы, однако, нахал! — такими словами встретил его офицер безопасности, когда Авнер прошел мимо секретаря, не обращая внимания на его протесты. — Но, может, вы пришли расписаться?

Авнер вынул из кармана конверт и положил его на стол.

— Разрешите мне кое-что сказать, — начал он. — Когда я кончу, будете говорить вы. Все что угодно. Но только после того, как я закончу. Ваши молодцы пытались похитить мою дочь. Я не знаю, известно это вам или нет. Возможно, что вы и причастны к этому, так как эта операция проводится в Нью-Йорке. Возможно, и нет. Я не настаиваю. Я здесь знаю только вас. Поэтому ответственность за все возлагаю на вас.

Авнер раскрыл конверт и вынул оттуда шесть фотографий детей. Он разложил их перед офицером на столе. На снимках были изображены дети в возрасте от четырех до семи лет. Двое мальчиков и четыре девочки. Снимки были черно-белые. Дети были сфотографированы на игровых площадках, в школьных дворах и на улице.

— Узнаете? — спросил Авнер. — Одна из этих девочек — ваша дочь, так что ее вы во всяком случае знаете.

Офицер молча смотрел на разложенные перед ним фотографии.

— Вы здесь работаете, — сказал Авнер. — Вы живете в прекрасных квартирах, ваши дети учатся в хороших школах. Так вот, я знаю, где все вы живете и в каких школах учатся ваши дети. О себе я не очень беспокоюсь, — продолжал Авнер. — Но прошу вас, позаботьтесь о том, чтобы ничего не случилось с моим ребенком. Если вы — люди неглупые, вы приставите к ней телохранителей, с тем, чтобы исключить любую случайность. Вы меня поняли? Постарайтесь, чтобы она, например, не упала с качелей на площадке. Если это произойдет, я буду считать ответственным вас. Повторяю: если что-нибудь случится с моей дочерью, пострадают все ваши дети. Учтите — я говорю совершенно серьезно.

Офицер наконец очнулся. Голос его слегка дрожал.

— Я ничего не знаю о вашей дочери, — сказал он, разводя руками. — Поверьте мне.

— А вы — мне, — ответил Авнер. — Мне все равно, знаете вы или нет. Мне до этого нет дела. Кто-нибудь да знает. Так что в ваших же собственных интересах эти сведения распространить. Покажите фотографии всем, кого они касаются. И передайте им то, что я сказал.

Авнер поднялся. Встал и офицер.

— Вы просто сошли с ума, — сказал он. — Покажитесь врачу.

Я утверждаю, вы все это выдумали. — Он говорил, не умолкая, пока Авнер шел к выходу.

Авнер молчал. Лишь дойдя до входной двери, он обернулся.

— Вы еще молоды. И вы действительно многого не знаете. Не знаете вы и меня. Прошу вас — расскажите обо всем этом остальным. Не пытайтесь взять всю ответственность на себя.

С этими словами он закрыл дверь.

В течение месяца не было никаких подозрительных звонков или писем. Но однажды ему позвонил старый знакомый. В прошлом, которое казалось бесконечно далеким, они оба работали в службе безопасности «Эль-Ала».

— Меня просили вам позвонить, — сказал он. — Можете ли вы в пятницу прийти в один отель в Манхэттене? В тот самый номер, в котором вы когда-то были. В десять утра. Вас хотят видеть.

«Вероятно, это Эфраим», подумал Авнер.

— Хорошо, — сказал он. — Передайте, что я приду.

Эфраим руки ему не протянул. Он отступил в сторону, давая Авнеру пройти в комнату, затем отвернулся и подошел к окну.

— Я хотел встретиться с вами только по одной причине, — сказал он, не оборачиваясь. — Чтобы задать вам всего один вопрос. До каких, по вашему мнению, пределов мы можем опуститься?

Авнер молчал. Эфраим обернулся и посмотрел на него.

— Итак, вы предполагаете, что мы занимаемся похищением маленьких девочек? — сказал он. — Так говорят о террористах. А вы такое думаете о вашей родине!

Авнер понимал, что это хорошо разыгранное представление. Этого он и ожидал.

— Где мои деньги? — спросил он Эфраима.

— Ваши деньги!? — Эфраим даже подошел к нему поближе, точно желая получше его рассмотреть, и сказал с изумлением в голосе: — Так это о деньгах вы хотите со мной разговаривать? Что с вами произошло?

— Может быть, я становлюсь более зрелым человеком, — сказал Авнер. — И более опытным.

— Я просто поверить не могу, что разговариваю с вами, — сказал Эфраим. — Я даже представить себе не могу сейчас, что разговариваю с израильтянином. Любым израильтянином. Не говоря уже о таком, как вы, из такой семьи, сыном такого отца, такой матери. Что бы сказала ваша мать, если бы могла вас слышать?

Авнер не на шутку рассердился.

— Моя мать говорила бы, несомненно, то же, что и вы, — сказал он Эфраиму. — Потому что подоплеки всего этого дела она не знает. Но вы-то прекрасно знаете.

— Извините, — сказал Эфраим. — Может быть, я еще очень наивен. Этакий простоватый парень, который не понимает, на что вы намекаете. Может быть, мне следует приехать в Америку и у вас подучиться? По-вашему, каждый раз перед тем, как человек займёт свое место в танке, ему следует заплатить. Может быть, парашютистам перед прыжками следует выдавать биржевые сертификаты? Хорошая мысль! Я попытаюсь продвинуть ваше предложение. Я не скрою, что идея — ваша. Будьте уверены. Вы что, полагаете, что вы были единственным, кто выполнял опасное задание? — Эфраим начал расхаживать по комнате, уже разгорячившись. — Вы думаете, что совершили подвиг? Вы вспомните хоть что-нибудь из истории своей страны. Известно ли вам, сколько их было — людей, которые действовали в более тяжелых условиях, чем вы, и совершали значительно более опасные для жизни подвиги, чем вы? Известно ли вам, сколько людей лишилось ног и рук, сколько погибло? Вы полагаете, что цель Израиля — обеспечить вашу дальнейшую жизнь кругленькой суммой? Кстати, ваш партнер рассуждает иначе. Он продолжает работать. Никто не может вынудить вас стать героем, если вы для этого не созданы. Возвращайтесь и по крайней мере выполняйте свои обязанности, как все. И вот тогда, возможно, мы и о деньгах поговорим.

Эфраим замолчал. Он ждал ответа. Но Авнер не произнес ни слова. Молчание затягивалось. Нарушил его в конце концов Эфраим.

— Ну хорошо, — сказал он, — будем считать, что мы квиты.

— Позвольте мне все-таки задать вам один вопрос, — сказал Авнер. — Почему тогда, три года назад, вы остановили свой выбор на мне?

Эфраим фыркнул.

— Хорош вопрос, — сказал он резко. — Я и сам бы хотел это понять. Но какими соображениями мы руководствовались, сказать могу. Мы думали, так во всяком случае о вас говорили в вашей части, — что вы никогда не сдаетесь. Что вы, может быть, далеко не самый сильный, не самый быстрый, но зато самый выносливый. Когда самые сильные и самые быстроногие сваливаются в изнеможении, вы продолжаете свой бег. Так ваш командир охарактеризовал вас. Вы — человек упорный. Мы и подумали, что это ваше упорство может нам пригодиться. 1

— Хорошо. Но если вы знали об этом моем упорстве, почему вы предположили, что я легко откажусь от своих денег? Как вы могли подумать, что я примирюсь с тем, что вы обманули меня, одурачили и угрожаете моей семье? Как это согласуется с вашей верой в то, что я — человек упорный?

— С вами разговаривать невозможно, — сказал Эфраим и покраснел. — Опять о деньгах. Складывается впечатление, что вы все делали ради денег.

— Посмотрите мне в глаза, когда произносите такое, — сказал Авнер. — Вы прекрасно знаете, что я ничего у вас не просил. Никто из нас ничего у вас не просил. Обещали вы. А раз так — вы мой должник. Я не знаю, почему вы раздавали эти обещания. Может быть, потому что веры в людей у вас нет. Вы никому, не доверяете. Разве не так? Но вы обещали.

— Вы обещали, вы обещали, — сказал Эфраим. — Сколько можно повторять одно и то же. Как пятилетний ребенок. В жизни не встречал такого человека. Вы только что высказались — вы пошли на задание не ради денег. Так в чем дело? Вы работали не ради денег и денег не получили. Так что все в порядке.

Авнер, пораженный, несколько секунд смотрел на Эфраима, а затем разразился смехом. Не мог остановиться. Он вспомнил старый анекдот, который много лет назад, еще мальчику, рассказал ему отец.

Галициец и «екке» подошли к блюду, где оставалось два куска пирога: один — большой, второй — маленький. «Выбирайте вы, — сказал «екке». Галициец, ни минуты не колеблясь, взял себе большой кусок. «Очень для вас типично, — сказал «екке». «Почему? А как бы поступили вы?» — спросил галициец, уписывая пирог. «Я бы, разумеется, взял меньший». — «Так чем же вы тогда недовольны?! — воскликнул галициец. — Вам и достался маленький».

То был анекдот. Но то, что происходило сейчас с ним, было реальностью. Авнер так себе ситуацию и представлял: это и есть галицийцы, которые управляют Израилем. К этому прибавить было нечего. Он смотрел на Эфраима и его все еще трясло от с трудом сдерживаемого смеха.

— Что это за дурацкий смех? — спросил недоуменно Эфраим.

Авнер только покачал головой.

— Вот что происходит, когда мы заурядным людям поручаем ответственную работу, — сказал Эфраим. Он выглядел по-настоящему обиженным.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал Авнер, направляясь к двери. — Это происходит тогда, когда вы обманываете этих заурядных людей. И в самом деле — вам нужны люди по-настоящему неординарные, которые были бы способны закрывать глаза на ваши бесчестные поступки. Такие, например, как мой отец. Заурядные до таких высот не дотягивают.

— Вы, я вижу, собираетесь уходить, — сказал Эфраим. — Я вас не задерживаю. Забудем наши разногласия. Вам незачем беспокоиться о вашей жене и дочери. Желаю вам удачи в Америке или где бы то ни было. А мы благодарны вам за все то, что вы сделали для Израиля. Шолом.

— Шолом, — ответил Авнер, закрывая за собой дверь.

Сделать это было ему легко.

«Шолом» в переводе с иврита значит «мир». «Неужели и в самом деле мир?» — подумал Авнер.

Он много бы дал сейчас за то, чтобы знать, что таит для него этот мир.