Скандалы, расследования и полиция

С точки зрения Макиавелли, избежать падения государства из-за клеветы можно лишь при наличии общепринятой системы предъявления официальных обвинений людям, замешанным в неблаговидных делах. Вот что он советует:

«Нет более полезных и необходимых полномочий для тех, кому вверена свобода государства, нежели полномочие выдвигать обвинения против лиц, свершивших нечто, ставящее под угрозу свободу государства, причем выдвигать прежде, чем это сделает отдельный человек, или магистратура, или суд. В двух аспектах такие учреждения особенно важны при республиканском строе. Первый аспект состоит в том, что из страха преследования граждане не станут злоумышлять против государства, а если и попытаются что-либо предпринять — тотчас подвергнутся наказанию, независимо от их положения в обществе. Второй аспект состоит в том, что таковая система предоставляет выход агрессии, которая часто копится в городах, направленная против конкретных граждан, и выход найдет все равно, только не облагороженный законом; тогда агрессия эта может обернуться катастрофой для республики в целом. Таким образом, ничто не способствует укреплению и усилению республики лучше, чем сказанная система, ибо предоставляет безопасное, законное русло для выхода дурных настроений граждан».

Макиавелли приводит в пример Гнея (Гая) Марция Кориолана, враждебного к плебсу и не желавшего допустить влияния плебса в Риме; когда в городе начался голод, Кориолан решил, что настало время наказать плебеев — отнять у них влияние. По выходе из Сената плебеи хотели подвергнуть Кориолана расчленению, но трибуны заставили его держать ответ в суде, так что все было законно. Если бы Кориолана умертвила возбужденная толпа, «возник бы повод к междоусобице, которая повлекла бы страхи, каковые страхи вылились бы в оборонительные действия, а те — в борьбу партий. Город разделился бы на клики, пошли бы раздоры — словом, падение Рима было бы неминуемо».

Правило применимо и к нашей государственной системе. Не подлежит сомнению тот факт, что закон един для всех и для каждого, не исключая и власть имущих. Никто не должен освобождать от судебного преследования (в настоящее время таким освобождением пользуется президент Франции); этот основной закон необходим для сохранения свобод. Скандалы и голословные утверждения, в том числе беспочвенные обвинения, есть фундамент нашей политики. Нужна система проверки обоснованности обвинений; отчасти — чтобы отводить в правильное русло эмоциональный перегрев и таким образом избегать печального жребия итальянских городов-государств, который описывает Макиавелли. Однако система должна быть общепринятая, ибо, если результаты расследования неудовлетворительны, или следователи чувствуют давление толпы и «приходят» к угодным толпе заключениям, или имеют место подтасовки — значит, система не выполняет своей функции предохранительного клапана. Кончиться все может крахом самой системы; правда, в долгосрочной перспективе.

Скандалов, связанных с лейбористами (как мнимых, так и настоящих), хватало, чтобы проверить нашу систему в действии. Проверка показала, что система не работает. Клеветники распространяют сплетни, о чем я писал в предыдущей главе, система же расследований, как недавно выяснилось, не устраивает ни обвинителей, ни обвиняемых. Я сам давал свидетельские показания по шести разным делам, так что имею право называться профессиональным свидетелем. В первый раз нам пришлось «отстреливаться» еще до того, как мы пришли к власти. Пресса устроила атаку на кабинет лидера оппозиции — хотела знать, как он финансируется. Учредив этот кабинет, мы учредили и так называемый темный фонд (между прочим, посоветовавшись с юристами). Темный — потому, что Тони и его команда не могли узнать, кто является инвесторами, а инвесторы, в свою очередь, не могли рассчитывать на привилегии, проистекающие из их капиталовложений. Был сформирован комитет, куда вошли Мерлин Риз, Бренда Дин и Маргарет Джей; они должны были наблюдать за фондом, держась «на почтительном расстоянии». Однако «Санди таймс» умудрилась взломать банковский счет фонда. Пронырливый журналист позвонил в банк, по телефону убедил неопытного клерка, что он — «из фонда», и клерк выложил подробности об инвесторах. Сотрудники банка поняли свою ошибку, принялись звонить по этому номеру; номер оказался принадлежащим служебному помещению, которое газетчики использовали для самых своих некрасивых частных расследований. «Санди таймс» опубликовала список инвесторов. Темный фонд, таким образом, «посветлел».

В подобных обстоятельствах самый лучший ответ — полная прозрачность. Темные фонды, как показывает практика, не годятся для современной политики, ибо никто не верит в их «непроницаемость», и тут никакие меры безопасности не помогают. Даже прозрачность — и та не удовлетворяет критиков; когда мы представляли фонды как партийные, пресса немедленно начинала развивать предположения на тему, что всякий, кто инвестирует в партию, преследует некую цель. До сих пор ни одна страна не сумела разработать угодную критикам систему; сомневаюсь, что это вообще возможно.

Первый наш полноценный конфликт в правительстве связан с делом Берни Экклстоуна. Разразился он сразу после рождения нашей с Сарой старшей дочери; пришлось бежать на работу всем семейством. Сара и младенец были у Шери Блэр, на втором этаже, а счастливый отец на первом этаже напрягал мозг на предмет достойной реакции. Таким образом, мой отпуск по уходу за новорожденным ребенком длился всего полтора дня. В деле Берни Экклстоуна главным нашим грехом была наша наивность. Берни Экклстоун, импресарио «Формулы-1», долгое время инвестировал в консервативную партию. Уильям Хейг даже писал к Тони — просил рыцарское звание для Экклстоуна. В ходе выборов 1997 года Экклстоун вложил в лейбористов один миллион фунтов стерлингов; мы надеялись, он станет нашим донором, как был донором консерваторов. Едва мы оказались в правительстве, Экклстоун явился в Номер 10, чтобы поговорить с премьером о «Формуле-1» и некоторых делах, с ней связанных. Первая степень важности среди этих дел принадлежала ожидающемуся запрету ЕС на рекламу табака, каковая реклама является основным источником финансирования гонок. Экклстоун предупредил Тони: дескать, запрет на рекламу табака, буде случится в ближайшее время, может вытеснить «Формулу-1» из Европы. Тони вполне убедился, что столь популярный в Британии спорт находится под угрозой, и попросил нас связаться с Министерством здравоохранения и поискать возможностей отсрочки запрета. Что мы и сделали.

Вроде ничего предосудительного; однако мы не подумали, как наши действия будут выглядеть в подаче СМИ. О встрече с Экклстоуном стало известно прессе — а что удивляться, если отдельные сотрудники Министерства здравоохранения были против отсрочки запрета? Мы же совершили ошибку — сочли это дело очень некрасивым и в надежде, что все до единой детали не всплывут, запирались до последнего. Сначала мы не раскрывали суммы инвестиции и открещивались от собственных расчетов, что Экклстоун в будущем станет нашим инвестором. Влияло на нас и нежелание Экклстоуна обнародовать эти факты. Первый вопрос был: следует ли вернуть деньги? Дерри Ирвин и Гордон Браун сочли, что не следует. Питер Мандельсон и Робин Батлер придерживались противоположного мнения. Наряду с вопросами англо-французского саммита Тони обсуждал с Гордоном и вопрос возврата денег. Решили так: пусть генеральный секретарь лейбористской партии в письменной форме задаст этот вопрос Патрику Ниллу, председателю Комитета по стандартам публичной сферы. Мы надеялись, что деньги возвращать не придется. Письмо было написано и отправлено; к нашему удивлению, Нилл посоветовал вернуть деньги.

История получилась затяжная; помню, в дневнике я привел следующее сравнение: «Будто ждешь удара в челюсть и не можешь ни уклониться, ни дать сдачи». Конечно, наши неполные ответы отнюдь не устраивали прессу; стратегия выдачи информации в час по чайной ложке наводила на мысль, что мы пытаемся скрыть нечто, тянущее на крупный скандал. Защита наша состояла в том, что Уильям Хейг по очевидным причинам не хотел поднимать дело с инвестициями на парламентских сессиях; и все-таки ущерб был велик. Нам удалось выкрутиться, лишь обнародовав все подробности; Тони еще выдал тогда журналисту Джону Хамфрису свое знаменитое: «Я — парень честный и прямой».

Урок мы усвоили: все факты рано или поздно выходят наружу. Сознаваться в собственной глупости — неприятно; до последнего надеешься, что спасет дозированная выдача подробностей. На самом деле такой путь приводит к обратным результатам. Окружающие подозревают вас в куда более тяжких грехах. Гораздо продуктивнее избрать стратегию полной прозрачности, сразу изложить дело в деталях. Скандал с Экклстоуном тянулся всего две недели — но, будучи нашим первым скандалом у власти, казался бесконечным.

Ваш покорный слуга вдобавок впервые ощущал, что огонь направлен конкретно на него. Позвонил мой отец, выразил мнение, что происходящее — это мой личный Уэстленд (мой брат в свое время оказался среди фигурантов скандала с вертолетами компании «Уэстленд» и также пережил пару пренеприятных недель). «Индепендент» напечатала статью, в которой называла меня фанатом «Формулы-1». Пришлось писать в редакцию и объяснять, что я «феррари» от «фиата» не отличу.

Все дело казалось нам чем-то вроде лейкопластыря, который от пальцев не отодрать. Тони буквально сон потерял. С дальновидностью, для меня самого неожиданной, я предрек неминуемое окончание этой истории и неминуемые в будущем куда более серьезные скандалы. Робин Батлер высказался Тони, что истинная проблема — в его, Тони, чрезмерной зависимости от политических консультантов вроде вашего покорного слуги. Сам Робин отговаривал Тони от встречи с Экклстоуном, хотя и не знал, что Экклстоун является спонсором. Впрочем, Робин был совершенно прав: в подобных обстоятельствах вина ложится на главу администрации.

Порой скандалы — это результат «косяков», не поддающихся логическому объяснению. В пример можно привести скандал, связанный с письмом премьер-министру Румынии с просьбой о поддержке в приобретении сталелитейного предприятия (2002). Для меня не было секретом, что Лакшми Миттал — донор лейбористской партии; учитывая случай с Экклстоуном, я убедил бы Тони не отправлять это письмо, если бы знал о предложении. Однако младший личный секретарь по внешней политике, служащий в Номере 10, насчет донорства Миттала был не в курсе. Не знал о нем и наш посол в Бухаресте. Оба решили, что со стороны премьер-министра письмо будет уместным, тем более что Министерство торговли и промышленности тоже написало. Факт написания и отправки письма вскрылся, и мы просто не сумели убедить людей, что такая ситуация возможна на Даунинг-стрит — в одной части здания пишут письмо, а в другой об этом ни сном ни духом. В итоге еще две недели нас поливали грязью; в умах британских граждан мы запечатлелись в соответствующем виде. Потом выяснилось, что отмыться куда как трудно. Снова в глазах общественности ваш покорный слуга играл «роль без слов»; все были убеждены, что злополучное письмо мной одобрено, что я наверняка обсуждал дело с нашим послом в Бухаресте, Ричардом Ральфом, которого знаю по посольству в Вашингтоне (мы действительно за десять лет до описываемых событий работали вместе, но с тех пор не общались). Программа «Новости в час дня» посредством искусной компоновки высказываний бывшего посла Великобритании в США Робина Ренвика попыталась убедить аудиторию в том, что я подменил пресловутое письмо. Я же ничего такого не делал.

Так уж исторически сложилось, что финансовые скандалы выпадают на долю лейбористов, в то время как консерваторам достаются скандалы сексуальные. Поначалу казалось, что и мы не отступим от традиционной канвы, однако вскоре выяснилось, что в плане секса мы не отстаем от верхушки консервативной партии. В десять утра 27 октября 1998 года мне позвонил Джек Стро, тогдашний министр внутренних дел, и сообщил новость, от которой у меня дыханье сперло, а именно: заместитель уполномоченного Лондонской полиции только что по телефону утверждал, будто бы Рон Дэвис, госсекретарь по делам Уэльса, обратился в полицейский участок на юге Лондона с заявлением о том, что его ограбил чернокожий «мальчик по вызову». На самом деле все оказалось гораздо сложнее. Через несколько минут Джек перезвонил, уже имея на линии этого самого заместителя уполномоченного. По словам зама, Рон Дэвис курсировал по Клэпхем-коммон, где «снял мальчика», с ним отправился к себе домой, чтобы заняться сексом, а «мальчик» оказался вором и с бог весть откуда взявшимися подельниками ограбил Рона. Я потребовал подробностей сего эксцентричного случая; зам заверил, что говорит правду (потом всплыли некоторые несостыковки). Я отыскал Тони (он позировал для печатного издания в официальной гостиной), изложил новость, получил задание вызвать Рона в «логово». Рона я поймал по мобильнику. Он примчался на Даунинг-стрит прямо из полицейского участка. Вообще-то Рон отличается изворотливостью, но тут он был совершенно подавлен, и в его объяснения верилось с трудом. В «логове» он отказался сесть, ходил кругами и говорил. Задавал вопросы, желая выяснить, что именно полиция нам поведала. Отрицал факт гомосексуального полового акта; в то же время его версия событий не выдерживала никакой критики. Тони все спрашивал, почему Рон отпустил служебную машину и вступил в разговор со злополучным растафарианцем, который, по утверждениям Рона, пригласил его отведать карри и выпить пива. С каждым словом история делалась все неправдоподобнее. Рон усиленно запутывал следы.

Ясно было одно — Рон не сможет и дальше оставаться на своем посту. Мы сместили Рона; Алистеру поручили написать заявление об отставке и дать интервью телевидению. Немало труда потребовалось, чтобы измыслить уважительную причину отставки; на раскрытие истинной причины Рон, конечно, не согласился. Сразу после интервью мы спровадили его в Лонглит, на одну из загородных баз отдыха компании «Сентр парке». Сотруднице пресс-службы Хилари Коффман вменили в обязанность защищать Рона от журналистов. Рон пытался удержать позиции лидера партии Уэльса, но к уик-энду понял, что и с ними придется распрощаться.

Трудно объяснить, почему одним министрам скандалы рушат карьеру, а другим не рушат, даже если имеют сходство со скандалом Рона Дэвиса. Буквально через несколько недель после его дела разразился скандал с Ником Брауном. Некий бывший следователь продал таблоиду «Ньюс ов зе уолд» историю о Нике Брауне и мальчиках по вызову из «S&M». Выбор следователя показался Тони несколько странным; как бы то ни было, Ник остался в должности, а Рон за «секундное сумасшествие» поплатился карьерой. Возможно, Ник выстоял отчасти потому, что, вняв совету Алистера, сотрудничал с «Ньюс ов зе уолд» в написании статьи.

Сага под названием «Шеригейт» (2002), касающаяся покупки двух квартир в Бристоле, излагалась уже много раз, причем людьми куда более сведущими, чем ваш автор. Посему не стану ее пересказывать. Впрочем, она интересна как пример патологии, присущей подобным историям. Для меня все началось в ноябрьскую субботу, в два часа дня. Раздался звонок из пресс-службы. Я был с детьми в магазине игрушек в Хелмсли, что в Северном Йоркшире. Газета «Мэйл он санди» прямо по телефону выдвинула двадцать обвинений в адрес Номера 10. Ответы требовались к пяти вечера. Счет субботним дням, начатым с детьми на детских площадках Западного Лондона и безнадежно испорченным такими вот звонками, давно мною не ведется. Скажу только, что всякий раз, когда в субботу после обеда звонит мой мобильник, внутри у меня все обрывается. Такой звонок означает очередную «ловушку-22». Газетчики требуют детальных ответов на все вопросы; на подготовку — считанные часы. Не дашь ответов — история появится в прессе под видом правдивой. Какая разница, что события происходили много лет назад; какая разница, что документы находятся за двести миль, что за несколько часов не докопаться до правды? Велико искушение отрицать абсолютно все — тогда «материал» либо не пойдет в номер, либо пойдет с пометкой о вашем несогласии. Есть одно «но»: такая статья непременно еще аукнется. В ваших ответах обязательно обнаружатся фактические расхождения, не все подробности будут вами охвачены. Это неминуемо, а журналисты найдут к чему прицепиться. Уж лучше стерпеть боль обвинения; прежде чем отвечать журналистам, собрать информацию, а собравши, не утаивать. Как правило, «самое жареное» — это не столько история как таковая, сколько реакция на нее политика и обвинение во введении прессы в заблуждение.

Не устаю дивиться, насколько трудно выяснить истину. Воспоминания сильно разнятся, газетные статьи состоят из намеков, память шутит шутки. В декабре 1997 года мы с Джереми Хейвудом были отправлены в Казначейство. Требовалось задать Джеффри Робинсону, секретарю Казначейства, несколько вопросов касательно его офшорного фонда, свежеобнаруженного СМИ. Сам Джеффри только что вернулся из Польши, где выступала его жена — оперная певица. Переговоры длились не один час; Джеффри то и дело выбегал из комнаты, мы общались в основном с его адвокатом и бухгалтером, и в итоге вернулись в Номер 10, можно сказать, несолоно хлебавши. Сами-то мы считали, Джеффри ничего плохого не сделал; но слишком многие вопросы остались без ответов, что дало журналистам возможность еще не одну неделю спекулировать на этой теме. Джеффри пригрозил им иском по делу о клевете, и в результате статьи о нем опять обосновались на первых полосах. Позднее интервьюировать Джеффри был назначен секретарь Кабинета Ричард Уилсон, но преуспел немногим больше нашего. Как видите, даже внешнего сходства заявлений с фактами добиться достаточно трудно.

По опыту знаю: если скандал случился, надо сразу обрубать концы. Виновник приносится в жертву безо всякого снисхождения. Ни в коем случае нельзя оставлять на правительственном теле гангренозный орган — резать его, резать и еще раз резать. Так, Джо Мур была добросовестным работником, верным членом партии — но, увы, допустила серьезную оплошность, а именно недооценила ситуацию, по ее собственным словам. В общем, 11 сентября она отправила в пресс-офис министерства электронное письмо, в котором утверждала, что нынче хороший день для похорон плохих новостей. Лишь несколько недель спустя, когда текст просочился в прессу, мы поняли всю фатальность промаха. Тони решил не увольнять Джо, ограничиться выговором и заставить ее публично извиниться. Это была ошибка. Жестокая подковерная борьба специальных консультантов с госчиновниками, та самая, в ходе которой пресса узнала об электронном письме, продолжилась и в начале следующего года принесла очередной плод. Тогда-то и пришлось уволить сразу и Джо Мур, и нашего спикера Мартина Сиксмита, бывшего журналиста. Двойная отставка далась тяжело, поскольку Сиксмит передумал уходить. В итоге дело о «хорошем дне» стоило нам заодно и потери непременного секретаря Ричарда Моттрема и министра Стива Байерса. Стив даже в Парламенте выступал в свою защиту; впрочем, было ясно, что ему не выжить. Справедливости ради надо сказать, то была достойная отставка; перефразируя известную характеристику современниками низложения Иакова I, я записал в дневнике: «Он простился с местом достойней, чем служил». Таким образом, мы подвергли правительство скандалу длиною в шесть месяцев; скандалу, которого можно было избежать, если бы Джо уволилась в октябре — каким бы несправедливым ни выглядело это увольнение. По словам Макиавелли, «обиды нужно наносить разом: чем меньше их распробуют, тем меньше от них вреда; благодеяния же полезно оказывать мало-помалу, чтобы их распробовали как можно лучше».

В политике издание спецдиректив или подача исков о клевете с целью разделаться с убийственным репортажем практически всегда имеет обратный эффект. Майкл Леви в июне 2000 года выдал такую директиву — хотел обезглавить статью о своих налоговых махинациях, которая вот-вот должна была появиться в «Санди таймс». Суд же «завернул» бумагу Майкла на том основании, что Майкл — персона публичная; таким образом, вместо того чтобы замять дело, угрожающая директива раздула его до масштабов главной новости.

Через несколько лет генпрокурор Питер Голдсмит оказался на грани аналогичной ошибки. Ему сообщили, что газета «Обзервер» намерена со слов «источника» обнародовать Голдсмитово официальное письмо об Ираке. Питер начал искать поводы для судебного приказа о запрете. Поведал мне о своей беде; я попросил Дэвида Хилла проверить информацию. Дэвид выяснил, что «Обзервер» располагает лишь парой-тройкой комментариев отставного старшего офицера. Посоветовал Питеру изменить мнение относительно Иракской кампании. Питер в последний момент отозвал приказ о запрете — иначе эпизод превратился бы в громкое дело.

Правило применимо и к искам по делу о клевете. Как бы тошно вам ни было от статей о вашей персоне, предъявление подобного иска почти всегда является грубой ошибкой. Например, когда на канале ITV обсасывалось «дело о займах за пэрство» (последний наш год у власти), когда меня обвиняли в отправке Майклу Леви злополучного электронного письма насчет «“п” и “р”» (пэрство и рыцарство); когда говорили о секретной системе электронных сообщений в Номере 10, ваш покорный слуга чувствовал себя прескверно. Оба предположения — насчет письма Леви и насчет секретной электронки — были неверны. Мы обратились в полицию с просьбой принять меры, т.е. выгородить нас; полиция бездействовала.

Дело настигло меня по пути в Давос на ежегодный Всемирный экономический форум, где Тони выступал с речью. Я здорово сглупил — согласился на консультацию запредельно дорогого королевского адвоката. Каковой адвокат заключил, что вариантов нет (даже учитывая, что история полностью лживая и совершенно убийственная), а все потому, что разбирательство в Палате лордов как бы уполномочивает ITV сообщить, что все делалось в общественных интересах. Посоветовал провести пресс-конференцию, вместо того чтобы возбуждать иск о клевете. К счастью, на этой ноте я отказался от дальнейших услуг сего достойного мужа. Полученные услуги потянули на 3000 фунтов; можно сказать, легко отделался. Вывод: какой бы ядовитой ни была клевета, политик не должен возбуждать судебный иск — лучше подумать, как опровергнуть обвинения делом, а не словом. Ибо иск о клевете только подливает масла в огонь — скандал затягивается на неопределенное время. Конечно, хорошо бы иметь юридическое право на отпор; увы — чего в нашем законодательстве нет, того нет.

Одно из самых неприятных качеств британской прессы — это тенденция терять голову от запаха крови. Едва учуяв «раненого» политика, журналисты сбиваются в стаю и преследуют беднягу, пока не повалят на землю и не прикончат — или пока политик не извернется и посредством кульбита не уйдет от погони. Лидеру иногда нужно позволять обвиняемым политикам защищаться в Парламенте; процедура сродни гладиаторским боям — выживший получает свободу, в данном случае — от клеветы. Такие парламентские мероприятия имеют порой эффект катарсиса; если политик в итоге не сломлен, то по крайней мере в истории поставлена точка. Стив Байерс «на гладиаторской арене» не выстоял, зато через несколько лет после него это удалось Тэссе Джоуэлл.

Скандал с предполагаемой взяткой ее мужу, Дэвиду Миллсу, от Сильвио Берлускони закручивался подобно торнадо. Тэсса просто не успела вовремя собрать данные. Она боялась, как бы Тони не выбросил ее за борт; отправила ко мне «посольство» в лице стойких лейбористов Маргарет Макдоны и Вахида Алли, чтобы просили сохранить ее политическую карьеру. К счастью, мне удалось убедить обоих, что мы не намерены приносить Тэссу в жертву. В самый разгар скандала я постарался ободрить Тэссу; говорил, что СМИ, как всегда, пошумят да и перестанут. Если держать себя в руках, говорил я, выйдете сухой из воды. Тэсса в итоге изложила все данные и ответила на все вопросы о взятке ее мужу и о его столкновениях с Департаментом внутреннего контроля. СМИ почуяли, что добыча ускользает; желание схватить ее только окрепло. Тэсса позвонила мне, задала вопрос: я точно уверен, что ее муж не сделал ничего противозаконного? Мне удалось дать максимально обтекаемый ответ. Тэсса явно начала изводить этим вопросом себя. Через несколько дней позвонил Алистер, сказал, что Тэсса и Дэвид находятся у него дома и что они решили расстаться. Мне было жаль Тэссу, жаль ее семью; однако я понимал, почему она приняла именно такое решение. СМИ же тотчас стали утверждать, что развод в данном случае — проявление бессердечия и попытка сохранить политическую карьеру. Ясно одно: в результате скандала Тэсса увидела своего мужа в новом свете. Последним испытанием стало ее появление в Палате общин. Случилось это 4 марта. Тэсса пришла отвечать на вопросы. И победила — освободилась от налета клеветы и осталась в политике.

Будучи у руля, приятно наблюдать скандалы в оппозиции. Помню, Уильям Хейг немало позабавил нас, ратуя за пэрство для Майкла Эшкрофта — при его-то полосатой биографии! Мы не вмешивались — оставили это дело на совести Комиссии по политическим почестям, пускай разбирается под руководством пэра от либеральных демократов. Действительно, зачем провоцировать разногласия между партиями? Часть корреспонденции относительно пэрства стала достоянием прессы, и тогда Уильям Хейг потребовал от нас расследования — кто допустил утечку. Мой ответ был — мы рады сотрудничать при условии, что консерваторов тоже можно будет опрашивать (было ясно, что «корабль» прохудился с их стороны). Эшкрофт их тревожил; когда в газетах написали, что один из кандидатов от консерваторов скорее всего получит отказ, главный «кнут» тори в панике позвонил мне. Я убедил его, что под «кандидатом» СМИ разумеют не Эшкрофта, а владельца газеты «Телеграф» Конрада Блэка, которому обещано пэрство. «Кнут» заметно успокоился. Мы ничего не имели против блэковского пэрства; правда, непонятно было, как оно возможно — Блэк был гражданином Канады, по существующим законам канадцам даже рыцарского звания не полагается.

Эпизод дорос до размеров саги. Канадский премьер Жан Кретьен, терпевший нападки принадлежащих Блэку канадских газет, наложил вето на его пэрство. Секретарь Кабинета подчеркнул, что королеве не должно получать противоречащие друг другу советы двух ее премьеров, когда один выступает за пэрство некой персоны, а другой — против. Конрад звонил мне каждые несколько недель — сообщал последние новости о борьбе. Так и слышу его раскатистое: «Джонатан, вас беспокоит величайший идеалист всех времен и народов». В конце концов, ради пэрства Блэк отрекся от канадского гражданства. Для премьера, впрочем, мало удовольствия в страданиях оппозиционной партии от журналистских нападок. Грязные истории редко когда дают одной партии преимущество перед другой. Они только усиливают уверенность народа в том, что все политики одним миром мазаны.

Премьер, оказавшийся под гнетом скандала, причем такого, который и не думает утихать, часто прибегает к независимому расследованию. Вроде простой способ ослабить давление и сэкономить время; однако надо помнить, что расследования практически никогда не улаживают дел.

В июле 2003 года я вместе с сыновьями отдыхал в Вирджинии, на побережье. Помню, рано утром я поехал в город купить круассанов; там-то меня и застало известие о самоубийстве Дэвида Келли. Это был шок; меня даже затошнило. Я немедленно позвонил Алистеру в Лондон и Тони в Корею. Тони решил, что выбора у него нет — придется устраивать расследование. Я возражал; я поучаствовал в достаточном количестве расследований и зарекся от них на будущее. В качестве главы расследования лорд-канцлер порекомендовал Брайана Хаттона, бывшего верховного судью Северной Ирландии. Хаттон рьяно взялся за дело — слушания начались уже в августе.

Мой отпуск продолжался, но сотрудницы Номера 10 Кэтрин Риммер и Клэр Саммер, ответственные за сбор подготовительных материалов, прямо в Корнуолл, в съемный коттедж, прислали мне увесистую коробку документов. Я с ужасом обнаружил в ней всю свою электронную переписку. В электронных письмах я всегда отличался чудовищной неосмотрительностью; по важности приравнивал их к телефонным разговорам, а правильнее было бы приравнять к официальным документам, для подготовки которых требуется помощь юриста. Ибо известно: что написано пером, того не вырубишь топором. Прочитанные на свежую голову, письма производят впечатление, весьма отличное от того, что производили в день сочинения, в запале. Мне только ленивый не советовал вовсе отказаться от такого блага цивилизации, как электронная почта. Отказаться, ха! Хорош глава администрации учреждения вроде Номера 10, не имеющий электронного адреса! Порой нужно проинструктировать несколько десятков человек; попробуйте сделать это по телефону — до второго пришествия провозитесь. Спешка не позволяет внимательно прочесть каждое электронное сообщение, а ведь погрешности неизбежны.

Итак, я вывалил на кухонный стол целую кипу распечаток и принялся выискивать компромат. К счастью, во всех письмах оказались мои вполне разумные комментарии. Вскоре они были опубликованы. Из них следовало, что я с самого начала был против войны в Ираке, по великодушному заключению (и к явному облегчению) моей бывшей жены. Я поехал в Лондон давать показания. Позвонил мой брат, сказал, что давно знает Хаттона. Хаттон, оказывается, ненавидит две вещи — длинные волосы и бороды. Однако ни сбривать свою «отпускную» бороду, ни стричься в угоду судье я не собирался — будь он хоть трижды верховным. Я очень нервничал и по этой причине допустил ошибку. На вопрос следователя, кто сообщил Алистеру, что Ричард Сэмбрук с Би-би-си назвал Дэвида Келли «источником» для статьи Эндрю Гиллигана, я ляпнул: «Том Болдуин из “Таймс”». В комнате повисла напряженная пауза; я понял, что неумышленно нарушил неписаный кодекс чести, запрещающий выдавать «источники».

В дневнике я зафиксировал восхищение острым умом судьи, а также его способностью посредством пары-тройки вопросов докопаться до сути дела. Пресса, напротив, день за днем печатала то, что хотела услышать о процессе, с целью доказать, что Би-би-си была права, а власть имущие заблуждались (то же самое произошло в 2010 году с последним иракским расследованием — реальные свидетельские показания тогда не имели ничего общего с заявлениями прессы). Хаттон, очевидно, полагал, что на него возложены обязанности судьи — выслушивать показания и с беспристрастностью делать выводы. Его отчет являл собой образчик документа этой категории, демонстрировал абсолютную прозрачность всего дела. Истолкование же этого отчета отдельными лицами отнюдь не делает им чести. СМИ, всю дорогу превозносившие Хаттона за бесстрашие, пришли в ярость, когда хаттоновские выводы оказались отличными от их ожиданий. Стали писать, что своим отчетом Хаттон обеляет правительство. Я отслеживал репортажи и не обнаружил в них ни единой попытки оспорить собранные Хаттоном факты или выдвинутые им аргументы. Оспаривался только главный вывод. Хаттона, конечно, такая несправедливость очень раздражала.

Еще до хаттоновского отчета Майкл Говард поднял шум: дескать, тори имели доступ к отчету прежде, чем он был зачитан в Парламенте. Он вполне резонно хотел выиграть время между парламентскими запросами и премьерским заключением об отчете, чтобы успеть прочесть его и как-то отреагировать. Мы согласились. Говард потребовал, чтобы вместо теневого министра иностранных дел Майкла Энкрама вместе с ним отчет читал его помощник, молодой член Парламента Дэвид Кэмерон. Однако Говард не уловил истинного настроения Палаты — и начал яростную атаку на Тони с требованием отставки. Учитывая, что отчет оправдывал Тони, атака производила впечатление весьма неоднозначное; в очередной раз был достигнут эффект объединения наших парламентских «войск».

Урок, который надо извлечь из этой истории: независимо от того, насколько хороший отзыв о работе получает премьер, расследование не должно оправдывать премьера перед прессой, а значит, и перед народом.

Когда Тони понял, что придется дать согласие на очередное иракское расследование, на сей раз касающееся разведданных, мы решили было одобрить кандидатуру начальника штаба обороны в отставке Питера Инга в качестве руководителя. Вызвали его в Номер 10, поговорили.

Питер выразил готовность участвовать в расследовании, но не хотел возглавлять следственную комиссию. Я предложил Робина Батлера, который в это время проводил отпуск в Мексике. На краю вулканического кратера, где Робин был застигнут нашим звонком, связь оставляла желать лучшего; впрочем, едва уловив суть, Робин согласился. Слушания были закрытые; вопросы о природе и использовании информации — сугубо по существу. В очередной раз я обнаружил странную вещь: стоит мне оказаться на месте свидетеля, как на события прошлых лет наваливается груз более поздних событий. Чтобы не повторять без конца инфантильное «Забыл», пришлось перечитывать соответствующие документы. С самого начала все поняли: поскольку правительство и не подумало собрать достоверную информацию по Ираку (главное обвинение), расследование спровоцирует немало процессуальных рекомендаций, ведь опубликованное досье Объединенного разведывательного комитета отнюдь не дословно повторяет данные из первоначального отчета этого Комитета; не шла речь о дословности и на «диванных совещаниях», которые Робин, совсем недолго пробывший секретарем Кабинета, очень не жаловал.

Явившись к Тони в «логово» с отчетом, Робин сказал, что работа над оным «доставила ему удовольствие». Зато результат этой работы не доставил удовольствия нам. Сам отчет был ударом по политическому статусу Тони; теперь Гордон Браун мог предпринять очередную попытку низложения правителя. Говард снова неправильно истолковал бессловесную реакцию, чем дал Тони возможность повторить его неопровержимые доводы в поддержку Иракской войны на страницах газеты «Ист-Кент ньюс». Говард был повержен.

Итак, мудрый премьер-министр непременно извлечет из батлеровского отчета следующий урок: после случившегося с Хаттоном атаки прессы способны запугать всякого эксперта, нанимаемого проводить независимое расследование; эксперт станет прогибаться под прессу и уж постарается найти компромат на премьера, чтобы не рисковать собственной репутацией. Действительно, кому хочется прослыть политическим отбеливателем? Урок второй: хотя расследования иногда позволяют премьеру выиграть время, они едва ли способны оправдать действия правительства или решить проблему, вне зависимости от того, каковы факты.

Еще одна причина для премьера устроить расследование — это желание добавить себе популярности в народе, желающем узнать некие факты об истинных причинах той или иной трагедии. Среди пострадавших растет тенденция не верить очевидному. Религия уже не имеет прежнего влияния на людские умы, утешения родным и близким погибших давно не приносит. Семьи жертв склонны искать сложносочиненные причины трагедии — так им легче справляться с горем; отсюда их мысли о тайных заговорах и тому подобном. В случайной смерти близких люди ищут некий подтекст; для этого им и нужно расследование. Но как правило, никаких тайных заговоров не обнаруживается — к вящему разочарованию семей погибших.

В первые годы у власти мы согласились расследовать причины коровьего бешенства и ящура, дело серийного убийцы доктора Гарольда Шипмана и ряд железнодорожных аварий. Ни одно из расследований не пролило ни капли света. В 1998 году мы взялись за дело о Кровавом воскресенье в Северной Ирландии. Мо Моулем, ирландское правительство и Джерри Адамс с Мартином Макгиннесом утверждали, что таковое необходимо для убеждения националистов и республиканцев в том, что новое правительство Великобритании отличается объективностью и беспристрастностью. Мы уступили — в чем раскаялись почти сразу. Причем мое раскаяние углубилось, когда Мартин Макгиннес шепнул, что понятия не имеет, зачем британцы расстреливали ирландцев, и что надо не расследовать, а просто попросить прощения. В данном случае немало помогли окончательный детальный отчет и продуманный ответ Дэвида Кэмерона; правда, затраты исчислялись двумястами миллионами фунтов и двенадцатью годами.

Мы также взялись расследовать смерти уроженцев Северной Ирландии Розмари Нельсон, Роберта Хэммилла и Билли Райта, даром что ожидать пролития света от этих действий явно не стоило. Зато мы не дали втянуть себя в расследование убийства североирландского юриста Патрика Финукана. В октябре 2004 года у меня состоялась памятная встреча с почтенной вдовой и другими членами семьи. Они хотели расследования; я устроил им аудиенцию с Тони. Было понятно, что дело темное; впрочем, не приходилось и сомневаться, что службы госбезопасности не имеют к нему отношения. От расследования требовалось только подтвердить эти факты. Однако служба госбезопасности заявила, что расследование, проводимое по существующим правилам, подвергнет опасности жизни бывших и действующих агентов; вот мы и отказались что-либо предпринимать. Зато мы (впервые с 1920 года) изменили законодательство в части, касающейся расследований; новое законодательство предполагало более гибкий подход. К сожалению, семья Финукана не была готова к расследованию на этих принципах; в итоге оно так и не состоялось.

Премьер-министры порой очертя голову бросаются расследовать, а потом долго пожинают горькие плоды. Ибо расследование редко выявляет новые обстоятельства дела и практически никогда не удовлетворяет ни одну из сторон. Можно, конечно, выиграть время, но готовый отчет вновь явит миру все чудовищные подробности, считавшиеся благополучно похороненными; вдобавок непременно останутся белые пятна, и найдутся желающие раскрасить их по своему вкусу. Таким образом, мудрый премьер семь раз отмерит, прежде чем затевать расследование, ибо способность последнего дать простое решение скользкой политической проблемы — сугубо кажущаяся.

В британской политике всегда прослеживалась тенденция подражать политике американской (с отставанием на пару лет); похоже, мы и сейчас подражаем, иначе как объяснить столь масштабное вовлечение полиции и прокуроров? Мой личный первый опыт связан с расследованием, которое проводила полиция Северного Уэльса. В январе 2006 года я немало удивился, получив от сего официального органа письмо, сообщавшее, что имеется ряд жалоб на книгу бывшего пресс-атташе Номера 10 Ланса Прайса, в каковой книге приведены пренебрежительные высказывания Тони в адрес валлийского народа. Розыгрыш, подумал я сначала; увы — все было серьезно. В секретариате Кабинета предложили нанять для консультаций королевского адвоката. На встречу со мной приехал из Северного Уэльса уполномоченный сотрудник полиции. По его словам, глава службы уголовного преследования уже дал понять, что преследования как такового не будет, однако начальник территориального управления полиции все же хочет вплотную заняться этим делом. «Такой уж он человек — мой босс», — объяснил визитер. Я указал моему гостю на тот факт, что он является англичанином, в то время как я — валлиец, по крайней мере по происхождению; следовательно, если кому и чувствовать себя оскорбленным, так это мне. На том дело и кончилось.

Большую часть 2006 года я потратил на расследования. Сначала полиция Уэльса, активно привлекая вашего покорного слугу, занималась делом Тэссы Джоуэлл. Не успели разобраться с Тэссой, как пошел процесс о займах за пэрство. Для меня он начался со звонка Дэнниса Стивенсона, главы Комиссии Палаты лордов по назначениям. Сей орган номинирует на пэрство независимых членов Палаты лордов и проверяет «на пригодность» партийных «представительных пэров», тех, чьи кандидатуры выдвинуты лидерами обеих партий на голосование в Палате лордов. Итак, Стивенсон сообщил, что Комиссия намерена отклонить кандидатуры трех номинантов от лейбористов и одного — от консерваторов. Я тогда счел дело очередной досадной мелочью, с которой придется повозиться; я понятия не имел, что «возня» подразумевает сношения с полицией и растянется на целый год.

Пожалуй, «займы за пэрство» не вышли бы из категории привычной политической грызни, если бы почетный казначей от лейбористов Джек Дроуми не потребовал расследования. Тут вызывают интерес сопутствующие обстоятельства. Дело о займах за пэрство развернулось в период максимальной политической уязвимости Тони (он со скрипом продвигал реформу образования). 15 марта к Тони явился Гордон и потребовал публикации своего пенсионного законопроекта, каковая публикация должна была раздавить реформы Адаира Тернера. Вдобавок надвигалось принятие бюджета. После Тони признавался, что это была самая кошмарная его ссора с Гордоном. В случае отказа опубликовать пенсионный законопроект Гордон грозил привлечь Национальный исполнительный комитет к расследованию дела о займах за пэрство. Тони отвечал, что на шантаж не поведется, и обозвал Гордона «политическим мафиози».

Гордон пулей вылетел из кабинета, а спустя несколько часов Джек Дроуми, муж Гарриет Харман, сделал публичное заявление: дескать, от него «утаивали» информацию, касающуюся займов; дескать, надо провести расследование. Накануне Гарриет оставила министерскую должность, сохранив право следить за соблюдением правил финансирования партии. Гарриет намеревалась бороться за пост заместителя партийного лидера и надеялась на Гордонову поддержку. Неудивительно, что в свете такого заявления казначея лейбористов полиция решила начать расследование.

Уже назавтра Джон Прескотт сообщил Тони, что Джек Дроуми признался: сделать заявление об «утаивании» ему велел Номер 11. Джон добавил, что Гордон и его склонял к призывам о расследовании, но он, Джон, благородно отказался. Тони Вудли, лидер профсоюза работников транспорта и общего профиля и босс Джека Дроуми, позвонил Тони, извинился и заметил, что еще ни разу в жизни не был так зол и обескуражен. На следующий день Тони с честью выдержал пресс-конференцию; взял на себя ответственность за все дело о займах, заявив, что с самого начала владел информацией. В этом мы отнюдь не были уверены, однако Тони рассудил так: лучше сознаться в том, чего не совершал, нежели умолчать о том, что может оказаться правдой. Помню, он все спрашивал с горечью: «Как думаете, Джонатан, мы выпутаемся?»

Не без труда нам удалось убедить лиц, делавших инвестиции в лейбористскую партию, открыть свои имена; консерваторы, кстати, отказались оглашать аналогичный список. Гордон снова явился к Тони. Обвинил премьера в полном непонимании сказанного во время предыдущей встречи. Он, Гордон, оказывается, просто пытался помочь. Тони осведомился, помнит ли Гордон примененный к нему эпитет «политический мафиози». Нет, заверил Гордон, ничего такого Тони не говорил. Поразительная способность называть черное белым, не правда ли?

24 марта мне позвонил сотрудник лондонской полиции Джон Йатс. Он, дескать, только что отправил электронное письмо с инструкцией — предупредить работников Номера 10, чтобы не уничтожали документы — ни бумажные, ни электронные. Заверил, что не имеет намерения пугать меня. Я спросил, личный это звонок или официальный. Личный, ответил Йатс; разумеется, практически сразу звонок стал достоянием общественности — о нем напечатали воскресные газеты. Я спросил, долгое ли будет расследование; и глазом моргнуть не успеете, как оно закончится, заверил Йатс. В итоге расследование растянулось на год.

В этот период нас больше всего напрягал неиссякаемый поток статей и репортажей. В некоторых обнаруживалась доля правды; большинство представляли собой законченные фальсификации. Алистер Кэмпбелл настоятельно советовал отбиваться, выдвигать собственные обвинения против полиции; однако последовать этим советам означало рискнуть устоявшимися отношениями между полицией и правительством. Иными словами, руки у нас были связаны. Вот только один пример: в ноябре «Таймс» измыслила «убийственное электронное письмо» за авторством вашего покорного слуги, в каковом письме присутствовала фраза: «Майкл Леви сильно огорчится»; письмо это якобы повлияло на решение Номера 10. По мнению «Таймс», меня следовало подвергнуть официальному допросу, с записью показаний. Никакого письма я не писал, и на допрос меня не вызывали. Сделать мы ничего не могли, а яд, сочившийся капля за каплей, в тот последний год у власти почти добил Тони как политика. Йатс со своей стороны явно понял, что его нагло использовали. Согласно заявлению газеты «Мэйл», Йатса «переехала политтехнологическая машина новых лейбористов».

Для меня втягивание в подобный скандал заключало известную долю иронии. Дело в том, что мой дядя написал полную биографию Монди Грегори, негодяя и мошенника, из-за которого, собственно, в двадцатые годы и был издан официальный запрет на торговлю титулами. Я зашел к букинисту, купил дядюшкину книгу — и по прочтении увидел все дело в перспективе. В ходе кампании весь огонь периодически сосредоточивался на мне; тогда друзья и родственники принимались названивать и выражать сочувствие — будто я в отделение интенсивной терапии угодил.

Полиция проявляла своеобразное дружелюбие. Например, Майкла Леви предупредили о неминуемом аресте накануне оного; заодно позвонили Тони и мне. Я как раз ужинал в Палате лордов; за первой переменой жаловался Марку Томпсону, гендиректору Би-би-си, на излишне детальное освещение действий полиции. А во время десерта чувствовал себя идиотом, ибо узнал, что случится завтра, но не мог об этом упомянуть. В результате арест Майкла оказался длительнее, чем ожидалось. Здание, соседнее с полицейским участком, где допрашивали Майкла, внезапно загорелось; пришлось всех эвакуировать. Джерри Адамс позвонил мне выразить сочувствие по поводу допросов. В шутку осведомился, не пытались ли мы с Тони, подобно заключенным ирландским республиканцам, добиться особого политического статуса; предложил интересную меру — непризнание суда.

Арест Рут Тернер, которая на тот момент заменила Салли Морган в должности главы советника по политическим вопросам, оказался событием куда более драматическим. Во-первых, Рут никто не предупредил. В шесть утра четверо полицейских плотного телосложения практически вломились к ней домой и в прямом смысле задержали. Позднее прибыла женщина — сотрудница полиции, что дало Рут возможность принять душ и одеться. Рут отвезли в участок; там она провела целый день. Вечером, когда ее собирались отпустить, информация об аресте просочилась в СМИ. К счастью, в ближайшем переулке стояла наша служебная машина; нам удалось умыкнуть Рут прежде, чем набежали репортеры.

Полиция усвоила театральный стиль поведения — например, вваливалась на Даунинг-стрит посреди уик-энда и изымала компьютеры, чтобы при помощи специальных программ выудить из них данные. Сначала они искали документы с аббревиатурой «ML» (под «ML» разумея Майкла Леви). «Умная» программа выдала всю переписку Номера 10 за последнюю декаду, ибо восприняла «ml» как часть компьютерного кода «html». Тогда «m» и «l» разделили пробелом; результаты поиска по-прежнему исчислялись тысячами. На сей раз программа решила, что ищут миллилитры, и взялась выдавать кулинарные и прочие рецепты, которые сотрудники Номера 10 бог знает для чего хранили на жестких дисках.

В какой-то момент следствие занялось Гордоном — полиция решила допросить всех членов Кабинета. Гордон затрепыхался, ибо лично рекомендовал в пэры донора лейбористской партии Ронни Коэна, и его имя значилось в списке. В конце концов полиция удовольствовалась тем, что стала писать членам Кабинета, а не таскать их по допросам, чем побудила Гордона к иезуитскому заявлению: я, дескать, никогда никаких «письменных рекомендаций» не давал.

Меня допрашивали трижды. В январе 2007 года пресса разразилась очередной историей о моем допросе. Помню, выхожу я из дому и в четырехприводной «БМВ» обнаруживаю весьма профессионального фотографа. Этот миляга позволил мне позировать чуть в сторонке, чтобы номер моего дома не попал в кадр. А вот репортеры на Даунинг-стрит не такие душки — норовят щелкнуть вас, когда вы на велосипеде и с пропуском в зубах приближаетесь к Номеру 10. Готовясь к третьему допросу, я написал в дневнике, что ощущения — будто мне предстоит участвовать в шоу «Мастермайнд» со специальной темой — «Электронная переписка Рут Тернер начиная с 2005 года». Допрос продолжался четыре с половиной часа, имел место в «логове» Тони. Все это время полицейские подсовывали мне документы, читать которые надо было в секретариате. Экземпляр, дескать, единственный, не обессудьте. Поэтому мы с моими адвокатами читали по очереди. В самом разгаре действа заглянул личный секретарь Олли Роббинс, сообщил, что процесс мирного урегулирования в Северной Ирландии под угрозой, вследствие чего нельзя ли меня отпустить на минутку. Полицейские любезно согласились, я вышел, сделал несколько звонков, урегулировал кризис между Ианом Пейсли и Джерри Адамсом — и вернулся на допрос.

Истинная причина полного фиаско заключалась в том, что полиция слишком далеко зашла — отступление без «потери лица» уже не представлялось возможным. По мере углубления ямы крепло желание полиции найти нечто неопровержимое. К несчастью для них, в темной комнате не было никакой черной кошки. В конце концов Королевская прокурорская служба и независимые юристы, уполномоченные перепроверить дело, избавили полицию от этой беды — велели прекратить следствие. Случилось это как раз перед нашим поражением на выборах. Лица никто не потерял, но мы потратили уйму времени и эмоциональной энергии на полицейские разбирательства, вместо того чтобы в последний наш год у власти озаботиться вопросами политики и стратегии.

В 2006 году кривая конфликтов пошла на спад, и я предложил целый пакет реформ. В частности, советовал не давать премьеру распределять награды и почести; списки кандидатов отправлять от секретаря Кабинета прямиком к королеве. Также речь шла о государственном финансировании партий (на котором я начал настаивать еще после скандала с Экклстоуном); о реформировании Палаты лордов, чтобы по крайней мере новые «представительные пэры» избирались голосованием, а не партийными лидерами. Я говорил о назначении независимого комиссионера по рассмотрению жалоб на правительство; комиссионера, уполномоченного вести расследования и по фактам отчитываться перед премьером, с тем чтобы последний решал, уволить того или иного министра или оставить в должности; наконец, я внушал мысль о формировании законной Комиссии по жалобам на прессу. Провести эти реформы у нас не было возможности; правда, мы успели отказаться от права премьер-министра предлагать наградные списки. Проблема обнаружена еще Макиавелли и заявлена в названии данной главы — это необходимость иметь некий согласованный аппарат для расследования обвинений. Полиция таким аппаратом не является, для политических дел не годится; надо по возможности держать ее от политики подальше. Разумеется, закон един для всех; если преступление совершено, преступники должны быть выявлены и соответствующим образом наказаны, независимо от их статуса. Однако полиция, с тех пор как поучаствовала в расследовании дела о займах за пэрство, привлекалась к расследованию целого ряда других дел, по большей части тривиальных и сугубо политических. К этим делам относится и драматический эпизод с полицейским вторжением в кабинет спикера оппозиции. Учитывая свободу действий полицейских, ситуацию может исправить только волевой комиссар лондонской полиции, понимающий, насколько глупы подобные действия; комиссар, стало быть, — или новое законодательство.

С другой стороны, не хотелось бы сворачивать на американский путь, где кишмя кишат политически мотивированные независимые прокуроры. Чету Клинтон, например, целых семь лет терзали по «делу Уайтуотер». Расследование не обнаружило ни единого факта нарушения закона — зато обошлось в целое состояние, не говоря уже о том, что мешало Биллу Клинтону исполнять президентские обязанности. Похоже, все современные американские президенты второй срок проводят в суде: Рейган привлекался по делу «Иран-контрас», Клинтон — по делам Уайтуотер и Моники Левински, Буш — из-за выдачи имени агента разведки. Так быть не должно. Честность политика измеряется у избирательной урны — количеством поданных за него голосов. Мы не вправе отрывать политиков от работы, за которую они деньги получают; не вправе втягивать их в судебные процессы по пустячным делам.

Пожалуй, самый оптимальный «механизм» был предложен мною в 2006 году. Я говорю об учреждении должности независимого комиссионера, уполномоченного расследовать правомерность всех обвинений против министров и обязанного отчитываться перед премьером. Такой чиновник, по моей мысли, занимался бы лишь теми делами, что поручит ему премьер, зато его отчеты подлежали бы обнародованию. За премьером оставалось бы право принимать меры в соответствии с результатами расследования. Неразумно отвлекать правительство на такие мелочи, как министерские увольнения, — это задача премьера.

Когда мне было семнадцать, я работал помощником садовника в Британском посольстве в Вашингтоне и жил у брата, в Джорджтауне. Брат служил личным секретарем посла. Шел 1973 год; каждый вечер корреспондентом журнала «Таймс» в Белый дом доставлялись распечатки стенограмм по делу «Уотергейт». Процесс захватил меня; я прочитывал все, даже «непечатное пропущено» в скобках. Что я вынес из того периода? Что в политике глупо, да и бесполезно, пытаться что-либо скрыть. В самом начале расследования по делу о займах за пэрство я постарался до всех участников донести простую мысль: нужно всеми способами избегать «дымовых завес». По иронии судьбы, на завершающей стадии расследования полиция попыталась обвинить нас в создании «задымления». Полицию сбила с толку инструкция «В&О» («Вопросы и ответы»), составленная, когда скандал только разгорался, с целью собрать все факты и обеспечить участников ответами на предполагаемые вопросы прессы. На «В&О» зиждется работа политика; я немало удивился, когда для полиции это стало открытием. Еще больше я удивился, когда полиция прислала нам по факсу письмо, к которому по ошибке присовокупила свою собственную инструкцию «В&О» относительно текущего расследования; иными словами, формат этот широко использовался полицейскими. Вывод: мудрый правитель во время любого скандала не допустит ничего, могущего позднее быть истолкованным как создание «дымовой завесы»; все подозрительные действия тотчас пресекаются.

Второй урок, извлеченный нами из скандала с займами за пэрство (а также из большинства предыдущих правительственных кризисов), — это необходимость реформировать систему партийного финансирования. Партийные лидеры не любят сами добывать деньги. По их мнению, это занятие недостойное и отнимающее много времени. К тому же добыча средств ставит правителя в двусмысленное положение. А с помощью Майкла Леви, поднаторевшего в сборе средств на благотворительность, нам удалось вывести лейбористскую партию из полной зависимости от профсоюзов — мы привлекли к финансовой поддержке частных лиц и внесли изменения в закон (отныне от партий требовалось обнародование фамилий спонсоров). Однако такая новая прозрачность проблемы не решила. Наоборот — усугубила. Теперь СМИ знали всех спонсоров поименно и могли поднимать вопросы об их мотивах. В результате количество скандалов, вместо того чтобы сократиться, увеличилось. С 1997 года и по сей день я уверен: единственный выход — государственное финансирование; оно даст возможность политикам не компрометировать себя выпрашиванием денег. Однако такая мера остается непопулярной. Налогоплательщики не хотят финансировать еще и политиков — что вполне понятно. Кстати, о принципах речь не идет — государство и так финансирует всевозможные действия политических партий. Дополнительные вложения были бы минимальны, с учетом отсутствия в Британии дорогостоящей политической телерекламы. Разумеется, даже и государственное финансирование не возымеет эффекта серебряной пули. В странах, где оно сосуществует с правом партий изыскивать дополнительные средства, скандалы тоже случаются. Так, в подобном скандале был замешан канцлер Германии Гельмут Коль.

Единственное средство — лояльность партий друг к другу, этакое межпартийное взаимопонимание. У нас был шанс его достигнуть в последние годы правления; увы — мы этот шанс упустили. Тони несколько раз встречался с Дэвидом Кэмероном для обсуждения межпартийной сделки. Кэмерону хватило политического чутья, чтобы понять: такая сделка поможет ему в долгосрочной перспективе, ведь тори столь же уязвимы перед «спонсорскими» скандалами, сколь и лейбористы. Вдобавок не оставалось сомнений, что тори по части изыскивания средств перещеголяют нас, лейбористов, уже непопулярных во время третьего срока. К сожалению, мы допустили ошибку — на одну из встреч с Дэвидом Кэмероном пригласили председателя лейбористской партии Иана Маккартни, и он взял инициативу в свои руки. То есть стал выдвигать требования в неумеренных количествах, чем заставил Кэмерона усомниться в нашей серьезности.

Сделка сорвалась. Мы попросили Хайдена Филлипса, заслуженного отставного госчиновника, возглавить независимый комитет. Хайден подготовил компромиссный проект, защищавший основные интересы обеих сторон, а заодно и право лейбористов на профсоюзные инвестиции. На сей раз все испортил Гордон — пустил слух, будто Тони эта сделка нужна, чтобы обелить себя, будто он действует в ущерб партии, особенно же — в ущерб тесной связи лейбористов с профсоюзами. Гордон предложил безболезненную альтернативу — в одностороннем порядке узаконить потребности партии. Правда, не объяснил, как провести такой проект через Палату лордов, среди которых лейбористы в явном меньшинстве. Так наша инициатива и заглохла.

Мудрый премьер будет до последнего биться за двустороннее соглашение касательно реформы партийного финансирования. Проблему, конечно, в полной мере не решить, однако реформа способна в будущем уменьшить вероятность «спонсорских» скандалов в правительстве — да и в политической среде вообще.

Британская политика мало коррумпирована, по крайней мере на национальном уровне, особенно в сравнении с другими странами Запада. Политиками у нас становятся не из корыстных соображений, а из желания служить народу, ну или в крайнем случае — из желания прославиться. Впрочем, из репортажей СМИ подобный вывод не сделаешь. Опасность в следующем: если пресса будет без конца повторять, что многие или почти все политики коррумпированы, она, пресса, рано или поздно обнаружит, что создала новую реальность. Ни один честный человек не захочет заниматься политикой; люди бесчестные, наоборот, в политику валом повалят.

По опыту знаю: редкий политический скандал в Штатах и Соединенном Королевстве имеет в основе настоящее преступление. Особенно это относится к Британии: наши скандалы — почти всегда результат ошибок, а никаких не заговоров. На самом деле правительство — механизм слишком сложный и неповоротливый для какого бы то ни было злодейства. Все поползновения на таковое заканчиваются плохо для самого правительства. Макиавелли справедливо отмечает: «...трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, нет числа. Как показывает опыт, заговоры возникали часто, но удавались редко». Однако необходим аппарат для расследования обвинений; аппарат, удовлетворяющий как обвинителя, так и обвиняемого и расставляющий все точки над «і», чтобы народ видел, где имел место злой умысел, а где — досадный промах.