— Любой из них имел такую благоприятную возможность, — заявил Вертен. — Все велосипеды стояли в ряд около виллы.

— Но как узнать, какой надо повредить? — усомнился Гросс. — Это либо было дьявольски умно задумано, либо злоумышленнику чрезвычайно повезло.

— Малер невысокого роста. Любой, имеющий представление о велосипедах, мог определить, который предназначен для него.

Вертен вернулся в Вену ранним утренним поездом, как только стало известно, что на вилле Керри будет дежурить жандармский агент. Малер, конечно, и слышать не желал о возвращении в Вену. Летние недели для сочинения музыки оставались для него священными, даже если они таили в себе угрозу для его жизни.

Вертен, Берта и Гросс сидели вокруг обеденного стола, наслаждаясь совместной трапезой. Вертен не сводил глаз со своей жены, надевшей платье бледно-голубого оттенка, который так контрастировал с цветом ее глаз. У нее было удлиненное лицо, но не слишком, сильный подбородок, кончик носа слегка вздернут. Летом у молодой женщины на коже высыпали веснушки, и она маскировала их пудрой для лица — ее единственная дань тщеславию. Берта излучала спокойную, домашнюю красоту, теплую совокупность даров женственности, и это не подлежало выставлению напоказ всему миру.

Вертену никак не хотелось обсуждать что-то с Гроссом именно сейчас; он предпочел бы укрыться с Бертой в уединении их спальни, рассказывая, как он скучал по ней.

Он знал, что примерным мужьям не подобает совершать подобные действия в середине дня. Однако в данный момент Вертен не чувствовал себя примерным мужем.

Госпожа Блачки ниспослала благодать на их стол в виде фаршированных зеленых перцев и вареного картофеля. Начинка из прокрученного мяса была щедро сдобрена венгерской паприкой и каперсами, свято хранимыми в глубокой тайне приправами поварихи. У Берты, кажется, сегодня не было аппетита, заметил Вертен, вполуха слушая объяснения Гросса по поводу того, что он делал в его отсутствие.

— Наш господин Шрайер, глава клаки, как и ожидалось, оказался несдержанным субъектом. Я встретился с ним в невообразимо обветшавшем кафе в забытом Богом округе на окраине.

В голосе Гросса звучало нескрываемое отвращение, заставившее Вертена и Берту обменяться улыбкой.

— Да, совершенно верно, — продолжал он, привыкший к тому, что его высказывания развлекают их. — Забытый Богом — единственное выражение, которое может быть использовано для описания подобных мест. Повсюду, куда ни кинь взгляд, гнетущие ряды затрапезных обиталищ рабочих. Местами остатки прежней деревенской жизни, очаровательные здания в стиле барокко, низведенные до полного упадка низкопробными жильцами. И это называется прогрессом! Впечатление такое, что воздух в этих местах можно жевать.

— А каков же господин Шрайер? — задал наводящий вопрос Вертен.

— Ах да. Как нельзя более подходящая фамилия, Шрайер. Даже при разговоре у него повышенный и режущий слух голос. Из ушей растут волосы, ужас. Просто удивительно, как его допускают в Придворную оперу. Он практически признался в том, что желал бы видеть Малера трупом. Не важно, каким образом, лишь бы избавиться от его директорства в Придворной опере. Но, — и здесь Гросс сделал паузу для большего эффекта, — Шрайер не присутствовал на репетиции в день гибели фройляйн Каспар. Три постоянных посетителя кафе засвидетельствовали это вместе с самим хозяином. Я поговорил с этим человеком, господином Радецким, в частном порядке после моей беседы со Шрайером. Никаких сомнений. Он сказал, что Шрайер сидел за своим обычным столом, заказывая «дождик» за «дождиком» после того, как выпил единственную чашку кофе.

На Вертена произвело глубокое впечатление то, как быстро Гросс набрался венского жаргона, но потом он вспомнил, что в своей основополагающей книге «Уголовное расследование» доктор посвятил целый раздел воровскому арго. «Дождик» на жаргоне означал бесплатный стакан воды, который кельнер подавал посетителям кафе, позволяя им засиживаться за столом без дополнительных расходов.

— И как же господин Радецкий мог быть уверен в том, что он не спутал день? — резонно поинтересовалась Берта.

Гросс кивнул как бы в подтверждение того, что он уже подумал об этом.

— Это был день рождения его двенадцатилетней дочери, и он рассчитывал закрыть кафе в середине дня, чтобы купить ей подарок. Но Шрайер не тронулся со своего места, так что подарок так и не был куплен.

— Весьма любезно со стороны господина Радецкого, — заметил Вертен не без изрядной доли удивления, ибо он, как и все венцы, нередко сталкивался с неучтивыми кельнерами. Подобные личности воплощали собой законы, являя своей особой императоров в лилипутской империи кофейных заведений. Если вы принадлежали к числу любимых клиентов, то трудно было найти лучшего союзника, но если по какой-нибудь неведомой причине господин обер невзлюбит вас, то лучше всего было поискать новое кафе, ибо вы всегда будете обслужены в последнюю очередь и из рук вон плохо. Господин Радецкий, казалось, являлся исключением из этого правила начальственных официантов.

Гросс быстро просветил их по его дальнейшему расследованию, включая аудиенцию у Монтенуово и визиты как к антесемиту-журналисту Хасслеру, так и к поклоннику Альмы, фон Траттену. Последний выразил такую же неприязнь к Малеру, но у него было безупречное алиби на время обоих несчастных случаев.

— Конечно, — рассудил Вертен, — такие алиби ничего не доказывают. Особенно в том случае, если есть сообщник.

Гросс понимающе кивнул:

— Безусловно. Это просто средство для сужения первоначального поля поисков. Это никоим образом не снимает подозрения. Жаль, что вы не смогли подольше побеседовать с дирижером Рихтером, — добавил криминалист.

— Однако то, что я услышал, убедило меня в его невиновности, — ответил Вертен. — Верно и то, что Рихтер из всех подозреваемых имеет наиболее сильный мотив. В конце концов, он был явным кандидатом на должность директора. Затем Малер узурпировал его место, к тому же еще и захватив дирижирование операми Вагнера, лакомый кусок для Рихтера. Но там, в Альтаусзее, он искренне радовался этому. Его чувство не выглядело притворным. Рихтер был счастлив уехать в Лондон. Вот насчет тенора Франачека я питаю некоторое сомнение.

Дальнейшая информация Вертена о том, что Альма Шиндлер тоже посетила окрестности Альтаусзее в день едва не произошедшей трагедии, заставила Гросса испустить тяжелый вздох.

— Я-то надеялся, что наш список подозреваемых сокращается, а не удлиняется.

— Некоторым образом он сужается, — ответил Вертен. — Если исключить использование соучастника, то последнее покушение ограничивает перечень только теми, кто находился в это время в Альтаусзее.

— Если исключить соучастников, — эхом отозвалась Берта.

— И исключить повреждение тормоза на велосипедной фабрике или в магазине, — добавил Гросс.

Вертен вздохнул. Похоже, уменьшения числа подозреваемых по этому делу ожидать не приходилось; их становилось целое море.

Они закончили обед, и госпожа Блачки подала долгожданный кофейник с ароматным крепким кофе.

— Я сожалею, что являюсь вестником плохих новостей, — внезапно вмешалась Берта, — но список может оказаться даже еще длиннее, чем мы думали первоначально. — Она описала свой разговор за ужином с Розой Майредер и вероятность того, что врагом Малера может быть кто-то из его прошлого, как это видно на примере с Гуго Вольфом. Берта придержала это сообщение до тех пор, пока не смогла поделиться им в присутствии своего мужа.

— Отлично. — Гросс ответил ей сияющей улыбкой. — Это то, что мы совершенно упустили, а именно прежние годы Малера в Вене. Мои комплименты вам, госпожа… Майснер.

Теперь настала ее очередь заалеть как маков цвет: Гросс даже правильно произнес ее фамилию.

— Но это вовсе не дурные новости, — продолжил Гросс. — Вовсе нет. После этой последней попытки покушения на жизнь Малера мы дополняем психологический портрет преступника. Я предполагаю, что по натуре он романтик. Субъект из числа сверхуязвимых людей и с острым чувством преследования. Довольно молодой человек действия — вспомните жестокое убийство господина Гюнтера, — однако же личность, которая замышляет изощренные и довольно абсурдные планы расправиться с Малером. Он не выбирает прямой путь. Как просто было бы употребить пистолет, намного эффективнее. Застрелить Малера — и делу конец. Но нет, наш человек планирует символические покушения: падает противопожарный занавес, помост проваливается под ногами, подрезан тросик велосипедного тормоза. Такова замысловатая стратегия нашего преступника. Очевидно, что этот человек питает особое отвращение к Малеру, имеет на него особый зуб. Он не просто пытается убить человека, он осуществляет месть. Мы подбираемся к нему. Да-да, все ближе и ближе.

— Я рад, что вы по крайней мере так думаете, — сказал Вертен.

— Ты не была голодна сегодня, — заметил Вертен, когда он и Берта шли в адвокатскую контору.

Широкая Иосифштедтерштрассе в это послеобеденное время была оживленной, запряженные лошадьми повозки и трамваи стучали по камням мостовой и громыхали по металлическим рельсам, гремели металлические ставни магазинов, открывающихся после перерыва, там и сям суетились покупатели с плетеными корзинами, уже наполненными фруктами и хлебом. После промозглости Зальцкаммергута летнее тепло Вены приятно согревало; идеальный день для послеобеденной прогулки.

— Нет, — возразила жена, внезапно крепко сжав его руку, затем промолвила: — Карл?

— Да, моя дорогая. — Ему нравилась та напевность, с которой она произносила его имя.

— Мне надо сказать тебе кое-что, но я никогда не думала, что это случится вот так, когда мы будем идти по шумной улице.

Да, действительно.

— В чем дело? — Его внезапно обуяла тревога. Неужели она больна? Но Берта была такой молодой и пышущей здоровьем.

— Знаешь, я считаю, что лучше всего сказать напрямую. Я… я хочу сказать, мы… ну, у нас будет ребенок. Я беременна.

Эта новость наполнила его неожиданным ликованием; он почувствовал, как его грудь распрямилась. Ребенок! Их ребенок. Но одновременно он испытал и внезапную печаль оттого, что его родители, не признавшие его женитьбу, не смогут разделить эту радость. Неужели они также отвергнут и их внука?

— Это чудесная новость, — уныло произнес он.

— В чем дело? Ты ведь хочешь ребенка, не правда ли?

Супруги остановились в середине оживленного тротуара, к вящему неудовольствию ворчащих прохожих, которым приходилось обходить их.

— Конечно, дорогая. — Вертен быстро прикинул, стоит ли разделить с женой свою грусть, но решил не делать этого. Сейчас было не время огорчать ее. Она должна сосредоточиться на крошечной жизни внутри ее. — Это такое потрясение. — Он с усилием изобразил улыбку на своем лице. — Замечательный сюрприз. И ты будешь самой красивой матерью во всей Вене.

Но его фальшивая радость только обдала ее внезапным холодом.

— Боюсь, что Гросс потеряет свое пристанище в Вене, — засмеялся Вертен. — Вскоре оно превратится в детскую.

Берта даже не сделала попытки присоединиться к его вымученному смеху. А ведь это должен был стать самый счастливый день в их жизни, подумала она.

Вместо этого они прошли остаток пути до Первого округа молча, каждый глубоко погруженный в свои собственные мысли.

Когда они прибыли, господин Тор был занят работой за своим письменным столом. Вертен был рад его присутствию, ибо чувствовал, что Берта готовится поглубже испытать его на предмет реакции на сообщенную ею новость. Почему просто не сказать ей правду, подумал он. Она его жена и имеет полное право знать о его заботах. Но неправильно понимаемое чувство мужского долга по защите женщины не позволяло ему огорчать ее, и, таким образом, непонимание только усугублялось.

Остаток послеобеденного времени каждый из них занимался своим делом: Берта возилась со счетами, срок уплаты по которым давно минул, по счету Климта в том числе, а Вертен уединился в своем кабинете, решая затруднения, с которыми столкнулся при учреждении доверительного управления имуществом графа Ласко, что было связано с некоторыми сложностями, для преодоления которых Тор чувствовал себя недостаточно компетентным. Однако же когда Вертен ознакомился с работой, уже проделанной Тором по учреждению, он признал ее отличной. Высвобожденное таким образом время позволило ему поразмышлять над делом Малера.

Он взял лист бумаги, окунул перо ручки в чернильницу на своем письменном столе и начертил три раздела: одну колонку — для подозреваемых в Придворной опере, вторую — для посетителей виллы Керри, а третью — для лиц из прошлого Малера, в особенности раннего его пребывания в Вене. Натурально, первая колонка оказалась самой длинной, невзирая на тот факт, что некоторые из этих людей обеспечили себя алиби. Перечень возглавляли Ляйтнер, Блауэр, Шрайер и Хасслер. Но туда также входили и Рихтер (отдаленная возможность), и тенор Франачек, оба побывали на вилле Керри, как и сам Ляйтнер. Этих он занес и во вторую колонку. Дополнительно во второй список он включил будущего зятя Малера, Розе, а затем его сестру Жюстину и отвергнутую любовницу Натали. И Альму Шиндлер, хотя это казалось Вертену довольно-таки надуманным, поскольку он впоследствии узнал, что барышня в тот день отправилась в горы в компании сестры и нескольких кузенов. Было в высшей степени маловероятно, что она могла надолго отлучиться от них, чтобы подпортить тормоза Малера; равным образом было маловероятно возложить вину за это на них всех. Но все-таки он не мог полностью выбросить Альму или ее компаньонов из списка. Конечно, женщинам потребовался бы сообщник.

Затем Вертен добавил имя Альмы также и к первой колонке, поскольку она признала, что посещала репетиции Малера в Придворной опере.

Третий список, посвященный прошлому Малера, оказался самым коротким, всего-навсего фамилия Гуго Вольфа. Но по его мнению, расследование следовало сосредоточить именно здесь. Какие еще имена могли быть включены в эту колонку? Адвокат поставил несколько вопросительных знаков там, где могли появиться новые имена.

Такое множество вероятностей. Из всех усилий, которые они пока что предприняли, вытекал один положительный результат. Как сообщил Гросс, в их расследования был посвящен князь Монтенуово, а также привлечена полиция. По крайней мере теперь Малера станет защищать полиция, пока они будут изучать улики по убийству певицы Каспар и скрипача Гюнтера.

Легкий стук в дверь отвлек его.

— Да?

Вошел Тор, нагруженный остатками дела графа Ласко.

— Я полагаю, это почти что завершает все прочие вопросы, — доложил он, кладя папку на письменный стол рядом со списком подозреваемых адвоката.

— Прекрасно, — сказал Вертен, быстро просматривая дело и восхищаясь как почерком Тора, так и его манерой изложения.

Тор некоторое время помедлил рядом со столом и, как показалось Вертену, пробежал глазами три колонки его перечня подозреваемых.

— Если это не причинит вам неудобства, не мог бы я сегодня уйти немного пораньше, адвокат Вертен? Я все еще устраиваюсь на новом месте, и мне нужно кое-что для моей квартиры.

— Безусловно, господин Тор. Вы более чем заработали это время своей поездкой в Альтаусзее по нашей просьбе. Располагайте временем, которое требуется вам для улаживания дел. Этим летом я больше не буду уезжать из города.

Вертену показалось, что Тор сделал попытку улыбнуться. В действительности это выглядело как тень сочувствия члену семейства на похоронах.

Бедняга, подумал Вертен. Он действительно болезненно застенчив. Но у него первоклассный юридический склад ума, и им повезло заполучить его. Молодец Берта, что сумела разглядеть этот неотшлифованный алмаз, пронеслось у него в голове после того, как Тор откланялся.

Подумав о жене, он решил пойти к ней и объяснить свое поведение. Но когда он вышел в приемную, то обнаружил на ее столе записку:

Карл!

Б.

Мне надо купить кое-что у Гернгросса. Увидимся дома позже.

Он перечитал записку дважды. На его памяти Берта никогда даже не заглядывала в огромный магазин Гернгросса на Марияхильферштрассе. Такой самозваный «универсальный магазин» на американский манер вызывал у нее отвращение, как провозвестник обезумевшего капитализма, который, как она предостерегала, разрушит саму основу венского общества, заставив семейные магазинчики работать в перерыв или даже по выходным дням. Невообразимо!

Вертен улыбнулся, вспомнив ее резкие обличительные речи. Но факт оставался фактом, она ни за что не стала бы «покупать кое-что у Гернгросса» и знала, что ему это было известно.

Ее зашифрованное послание прозвучало ему упреком.

Придворный советник Рихард барон фон Крафт-Эббинг, заведующий кафедрой отделения психиатрии Венского университета, занимал угловой кабинет на третьем этаже нового здания университета на Рингштрассе. Каждый сантиметр площади использовался для работы: стены были уставлены книжными шкафами наподобие судейских, со стеклянными дверцами, а большие окна выходили на Рингштрассе. Его крошечный письменный стол был завален стопами тетрадей, журналов в бумажных обложках и толстыми томами, одни из которых лежали открытыми, а другие кучерявились многочисленными синими бумажными закладками.

Среднего роста, Крафт-Эббинг одевался по-старомодному, а волосы стриг коротко. Его ухоженная бородка имела вид остроконечной буквы V, а глаза, как Вертен заметил при их первоначальной встрече в прошлом году, были серо-зелеными и, казалось, излучали свет.

Гросс и Вертен консультировались у нейропсихиатра по своему предыдущему делу, и его исследования по этиологии сифилиса оказались неоценимыми в этой области. Гросс и барон были старыми друзьями со времен Граца, где они вместе содействовали закладке основ судебной психопатологии, изучению умственных расстройств для использования в криминалистике.

Сегодня, субботним утром, они навестили его с иной целью. В своей роли придворного советника Крафт-Эббинг также надзирал за управлением одной из первостепенных психиатрических клиник в Вене, Государственной лечебницей для душевнобольных земли Нижняя Австрия, где в настоящее время содержался композитор Гуго Вольф.

После того как была отдана дань светской вежливости, Крафт-Эббинг перешел к делу:

— Ваше сообщение касалось Гуго Вольфа. Я должен признать, что он является одним из наших самых известных пациентов. Однако я не уверен, что больной пребывает в здравом уме. У него сифилис в последней стадии, что, как я полагаю, вам известно.

— Не имел ни малейшего представления об этом, — поразился Гросс.

— Трагический случай, — сообщил Крафт-Эббинг, качая головой. — Подхватил это заболевание, будучи молодым человеком. Результат посвящения в чудесный мир плотских удовольствий под руководством проститутки, коих в этом городе легион. Какая жалость! Вы знакомы с его музыкой?

Он адресовал этот вопрос Вертену, будучи слишком хорошо осведомлен о музыкальных вкусах своего приятеля Гросса, — тот не признавал ничего позднее Гайдна.

— Я посетил несколько вечеров его песен в Музыкальном обществе, — ответил Вертен. — Он гений.

— Был, — поправил его Крафт-Эббинг. — Его друзья и покровительствующие меценаты все еще исправно оплачивают дорогую комнату с видом на собор Святого Стефана. Комнату украшает роскошный рояль. От всего этого нет никакого толку. Для него музыка теперь «тошнотворна». Вид из его окна он считает настенной фреской.

— Тем не менее, — настаивал Гросс, — мы хотели бы поговорить с ним, если это вообще возможно. Мы постараемся не возбуждать его чрезмерно.

— Я вас предупредил, — пожал плечами Крафт-Эббинг. — Не рассчитывайте на многое. Я позвоню в дирекцию. К тому времени, когда вы прибудете, все будет устроено.

Государственная лечебница для душевнобольных размещалась в Лазаретном переулке, 14, рядом с Главной больницей в Девятом округе, Альзергрунде. Был прекрасный день, и они решили пойти туда пешком, свернув с Ринга на Университетскую улицу и пройдя сначала мимо Главной больницы. Именно там, в Башне дураков, или башне для сумасшедших, душевнобольных «лечили» всего-навсего четыре десятилетия назад. Это лечение заключалось в приковывании бедняг цепями к стене, погружении в ледяную ванну и принудительном ношении кожаных масок, что предположительно уменьшало их возбуждение.

Расположенная поблизости Государственная лечебница для душевнобольных, открытая в 1853 году, улучшила судьбу этих страдальцев, но скандальные происшествия случались и там. В 1865 году великий врач Игнац Земмельвайс, сделавший открытие, что простое мытье рук обеспечивает бесценную антисептику, предотвращающую возникновение родильной горячки, после тяжелого нервного расстройства был заключен в психиатрическую лечебницу. Он умер через две недели после поступления, предположительно, по иронии, от сепсиса, развившегося от занесения инфекции при хирургическом вмешательстве на пальце. Однако же Вертену была известна истинная причина от адвоката, представлявшего семью, которая безуспешно пыталась судиться с лечебницей: на самом деле Земмельвайс умер от травм, нанесенных ему персоналом больницы, который зверски избил его.

Проходя мимо Главной больницы, они подошли к пересечению с Больничной улицей, где и повернули направо.

До сих пор они шли, храня молчание, но внезапно Гросс откашлялся и, прочистив горло, спросил:

— Скажите мне, Вертен, мое присутствие в вашем доме не создает в нем ненужную напряженность?

— Что вы имеете в виду?

— Просто в последний вечер я ощутил, как бы это выразиться, леденящую атмосферу. Ваша женушка была сама не своя за ужином. Из ее речи исчезла живая искорка. Она несколько раз пыталась по-иному разложить горошины на своей тарелке. Вы можете быть честны со мной. Я знаю, что иногда могу быть старым ворчуном. Диву даюсь, что Адель все еще уживается со мной. Но она просто вынуждена, разве это не так? Но я пойму, если мое присутствие является нежелательным для вашей супруги.

— Поверьте мне, Гросс, это не имеет ничего общего с вашим присутствием.

— Ага, тогда с вашей поездкой в Зальцкаммергут? Ей не понравилось оставаться покинутой.

— И не это тоже.

Гросс остановился.

— Хорошо, так в чем же тогда дело? Я не хочу совать свой нос в ваши личные дела, но вас обоих что-то мучает. Если что-то мешает вам всецело сосредоточиться на нашем деле, то тогда это уже повод для моего беспокойства.

— Наше дело! — Вертен почувствовал, как внутри у него все вспыхнуло. — Это — мое дело, Гросс. Я пригласил вас сотрудничать, но не оставил руководства.

— Вот оно как! На вас совершенно не похоже таким образом выходить из себя. Что-то угнетает вас. Оно воздействует на вашу рассудительность, вашу обычно добрую натуру.

Проклятое создание, подумал Вертен. Будет долбить и лезть в душу, пока не добьется ответа. Он был готов разразиться дальнейшей тирадой, но внезапно постиг смысл того, что говорил Гросс. Он сам позволял этому абсурдному недопониманию между ним и Бертой длиться слишком долго.

Внезапно Вертен излил душу Гроссу, поведал ему о чудесном известии Берты и о странной манере, в которой он отреагировал на него.

— Но это совершенно естественно, — пожал плечами Гросс, терпеливо выслушав его. — Натурально вас тревожит реакция ваших родителей на эту новость. Конечно, вы хотите, чтобы они приняли вашу жену и вашего отпрыска. И я думаю, что у меня есть способ устроить это. Просто оставьте это всецело мне, мой друг. А когда мы вернемся на ужин, нет, когда вы вернетесь на ужин без вредного доктора Гросса, то обнимите свою молодую жену и расскажите ей правду. Поведайте ей, что ваши колебания были порождением не благословенной новости о вашем ребенке, но соображениями о ваших родителях. Поделитесь вашей заботой, приятель. Брак — это умение разделять все вдвоем.

Вертен не мог представить себе, что Гросс живет согласно таким предписаниям. Собственно говоря, поскольку он был близким свидетелем семейной жизни Гросса ранее в Граце, Вертен мог поклясться, что в своем доме Гросс был самодержавным отцом семейства, во всех отношениях таким же тираном, как Малер в своем. Однако же Вертен не стал упоминать об этом.

— Благодарю вас, Гросс. Это действительно прекрасный совет.

— И не беспокойтесь о моем пропущенном ужине, — предупредил криминалист. — Я наверняка найду, где мне перекусить.

Как будто он был попрошайкой, вымаливающим милостыню на улице. Вертен был вынужден улыбнуться на этот намек о сочувствии.

— Я уверен, что найдете.

Они продолжили свой путь, и Вертен в результате этого разговора ощутил необыкновенную легкость духа. Теперь он мог более полно сосредоточиться на предстоящей работе.

Больничная улица вскоре пересекла Лазаретный переулок, и они остановились перед гнетущими серыми стенами Государственной психиатрической лечебницы.

— Лучше застрелите меня, друг мой, — пробормотал Гросс, когда они поднимались по ступенькам к входной двери. — Если я помешаюсь и начну лаять, то не допустите, чтобы меня заключили в подобное место.

День откровений, подумал Вертен, когда они прошли через большие входные двери мимо швейцара в форменном платье и направились к столу справок.

Дородный цветущий служитель за столом был одет в сине-красную форму, представлявшую собой причудливую помесь гусарского мундира и униформы кондуктора.

— Что изволят желать господа? — спросил он еще до того, как кто-то, Гросс или Вертен, успел открыть рот. На небольшом столе перед ним лежала свежая газета.

Извещение от Крафт-Эббинга явно уже пришло, ибо служитель быстро сменил свой агрессивный, неотзывчивый тон, как только Гросс представился.

— Сюда, господа. Почему вы не сказали об этом сразу? Господин придворный советник специально звонил по вашему поводу.

Они последовали за тучным служителем вверх по центральной лестнице, а затем по коридору под вывеской «Отделение 2А». Из-за закрытых дверей до них доносились приглушенные звуки. Служитель двигался поразительно проворно для такого грузного человека, он явно спешил вернуться к своему поучительному чтению о еврейской проблеме в Австрии, подумалось Вертену.

— Это здесь, — наконец объявил толстяк, остановившись перед дверью с трафаретной цифрой «тринадцать» на ней. Он не стал стучать, а вместо этого засунул в замочную скважину свой служебный ключ и, открыв дверь, просунул голову в комнату: — К вам посетители, господин Вольф. Ведите себя хорошо, иначе вечером не получите штруделя.

Служитель отошел от двери и заговорщически подмигнул посетителям, как будто только что дал отповедь непослушному ребенку.

— Теперь он должен быть подружелюбнее. Если нет, то я могу поговорить с ним построже…

— В этом не будет необходимости, — перебил его Гросс. — Вы теперь можете идти.

— Это против правил, — возразил смотритель.

Однако его служебное рвение несколько угасло, когда Вертен сунул ему три флорина.

— Ладно, господин придворный советник сам дал разрешение на посещение, так что, думаю, это допустимо.

— Безусловно, — бросил Гросс, проскользнув мимо него в дверь. Вертен последовал за ним.

Истощенный человек уставился на них с кровати самыми большими и совершенно отрешенными глазами, которые когда-либо приходилось видеть Вертену. Вольф был изможден, и его лицо, отмеченное печатью глубокого раздумья, казалось скорее высеченным резцом, нежели вылепленным из воска. Под запавшими глазами у него лежали лиловые тени, под скулами, подобно шрамам, плоть бороздили глубокие складки. Его бороденка, редкая, поскольку нервный тик понуждал его постоянно выдергивать волосы, своими неясными очертаниями представляла какое-то подобие усов и козлиной бородки.

Окна комнаты, как и было обещано, выходили на башню собора Святого Стефана, хотя Вертен заметил, что вид был разбит на квадраты оконными решетками; большую часть помещения занимал пыльный рояль марки «Безендорфер».

— Я знал, что вы придете. — У Вольфа оказался мощный, звучный голос, полная противоположность его внешности. Он заставил Вертена подскочить.

— Теперь он ушел? Люди наконец поняли?

Гросс, хорошо сведущий в психологии, моментально подстроился к нему.

— Да, — ответил он. — Все так, как и должно быть.

Лицо Вольфа, казалось, почти просветлело при этих словах, он обхватил колени руками и притянул их себе под подбородок. Больной начал раскачиваться на постели.

— Наконец-то, — произнес он.

Видеть человека низведенным до такого ничтожного состояния было выше сил Вертена. Когда-то это был воинственный поклонник Рихарда Вагнера, создатель «Песен Мёрике», «Песен Эйхендорфа», «Песен Гете», «Итальянской серенады» и оперы «Коррехидор», известных глубиной пронизывающих их чувств, новаторской тональностью. А теперь от него осталась только человеческая оболочка.

— Они могут поставить мою оперу. Раз теперь я директор.

Его ум все еще занят распрей с Малером, подумал Вертен, что, собственно говоря, виновато признал он, было им только на руку.

— Да, — согласился Гросс. — Наконец-то.

— Он ведь, знаете ли, дьявол. — На слове «дьявол» его голос поднялся почти до крика. Вольф уставился скорее на Вертена, нежели на Гросса.

От этих слов у адвоката мороз пошел по коже, но он взял себя в руки, чтобы задать вопрос:

— То есть как?

— Он украл мою идею либретто. О да, он украл ее слово в слово. И я был не единственным. Нет. Другой. Гений. Дьявол обокрал его тоже. И он кончил свои дни здесь. Точно так, как я. О, он дьявол, это точно.

— Малер? — спросил Гросс. — Это он дьявол?

Внезапно Вольф слетел с кровати, устремился головой вперед к стене и врезался в нее, причинив себе глубокую рану на лбу. Кровь потекла по его скелетообразному лицу, и он разразился истерическим смехом.

Вертен ринулся к двери, открыл ее и позвал служителя. По коридору загрохотали тяжелые сапоги. Двое крепких мужчин в длинных белых халатах ворвались в комнату, схватили Вольфа за руки и швырнули на кровать. Тот, что поздоровее, придавил хрупкую грудь композитора коленом, чтобы усмирить его.

— Разве это так уж необходимо? — возмутился Вертен.

Второй санитар бросил на него яростный взгляд.

— Вы оба сейчас же убирайтесь отсюда. Вы и так натворили достаточно бед.

Гросс схватил Вертена за руку:

— Пойдемте. Этот человек прав.

Верный своему слову, Гросс оставил Вертена и Берту за обедом вдвоем, направившись в ближайший ресторан. Поскольку половина субботнего дня была выходным для госпожи Блачки, то супруги тотчас же оказались в полном одиночестве, и Вертен незамедлительно объяснил Берте, почему он без воодушевления встретил радостную новость о ее беременности.

Она обняла его.

— Карл, Карл. Такой умный человек и так глупо повел себя.

И Берта потянула его по коридору в их спальню. Он был изумлен и даже несколько смущен тем, что жена начала раздеваться.

— Поспеши, — поторопила она его. — Пока не вернулась госпожа Блачки и не предалась возмущению от такой скандальности.

Он нырнул за ней в постель, обняв ее нежно, как фарфоровую куклу. Жена повернулась на спину, увлекая Вертена на себя.

— Я беременна, а не больна, — проговорила Берта, нажимая ему на поясницу холодными руками. — Я не сломаюсь. — Она обхватила его своими ногами, впившись пятками в заднюю часть его ляжек и выгнувшись вверх.

Захваченный движениями ее бедер, муж отбросил все свои джентльменские ухватки.

Потом они лежали под тонким летним одеялом, крепко обнявшись, ее голова уютно устроилась на его левом плече.

— Неужели тебе могло прийти в голову, что мужчины и женщины перестают желать друг друга на девять месяцев?

Вертен не подумал об этом. Его родители никогда не говорили о таких вещах, ничего подобного он не слышал и в школе.

Теперь она приподнялась на локте, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.

— Никогда больше не будь таким глупым, — строго сказала она. — Выговаривайся мне. Верь мне. Обещаешь?

— Обещаю.

— Меня просто потрясло, что этот замшелый доктор Гросс предложил тебе подобную вещь, — заявила Берта, выкладывая на тарелки два омлета в качестве их запоздавшего ужина.

— Он не сказал прямо «тащи свою жену в постель». Скорее, «обними ее» или нечто в этом роде.

Когда супруги направлялись в столовую, они услышали металлический щелчок крышки прорези для доставки почты на наружной двери. Прибыла вторая почта.

Вертен поставил тарелки на стол и пошел в прихожую забрать почту. Он просмотрел письма, положил счета и деловые извещения на столик у двери для дальнейшего рассмотрения. На одном конверте не был указан обратный адрес, и потому было труднее отсортировать его. Он забрал письмо в столовую.

Берта приступила к еде раньше его и смущенно взглянула на мужа, когда тот появился в комнате.

— Я умираю от голода. Прости меня. Омлеты — почти единственное, что я могу переносить в эти дни.

Вертен сел за стол и присоединился к ней, положив конверт рядом со своей тарелкой. У него возникло дурное предчувствие, ибо письмо без обратного адреса было чем-то необычным.

— Ты собираешься открыть его или будешь любоваться на него?

Берта очень оживилась после того, как они занимались любовью, заметил муж. И аппетита у нее прибавилось.

— Возможно, нам надо чаще устраивать сиесту.

Но это замечание не смутило ее и не умалило ее прекрасное настроение.

— На обратной стороне есть место, именуемое клапаном, — сказала Берта. — Надо оторвать его.

Вертен поступил, как ему было велено, и извлек из конверта листок бумаги. На ощупь он почувствовал, что бумага была дешевой, грубой и без отделки. Развернув его, адвокат прочитал сообщение, написанное, как казалось, печатными буквами каким-то школьником. В нижней половине письма находилась нотная строка. Адвокат положил послание на стол между собой и женой.

— Странно, — произнесла Берта между двумя глотками.

Вертен быстро просмотрел письмо, затем прочитал второй раз, чтобы вникнуть в содержание как следует.

— Более чем странно, — прокомментировал он. — Просто дико. Если это правда…

— Если это правда, — заявил Гросс, вернувшись в квартиру к вечеру, — то мы столкнулись с делом исторического масштаба.

— Это подтверждается измененным почерком, — заметил Вертен.

— Верно, — подтвердил Гросс. — Автор, будь то мужчина или женщина, потратил время, чтобы исказить свой почерк. Это можно рассматривать двояко: либо у него исключительно уникальный почерк, который может выдать его, либо его почерк известен нам, либо всем, либо кому-то одному.

— Это розыгрыш, — решила Берта. — Кто-то пронюхал о нашем расследовании. И хочет позабавиться на наш счет.

И Гросс, и Вертен промолчали в ответ.

Гросс вновь прочитал письмо:

Уважаемый адвокат Вертен!

Вы и ваши друзья должны расширить поле вашей деятельности. Господин Малер не является и не был единственным объектом, над которым нависла угроза в Вене. И другие умерли за их распутство. Другие так называемые великие музыканты. Надо ли мне называть их имена? Но я не хочу выдавать слишком многого. Что за развлечение получится тогда? Просто знайте, что я наносил удары и буду наносить их впредь!

— А как насчет нотной строки? — спросил Вертен.

— Я не музыкант, — отрезал Гросс, поднимая листок против света в тщетной попытке отыскать водяные знаки, которые могли бы навести хоть на какой-то след.

— Разрешите? — Берта протянула руку, взяла письмо и отправилась в небольшую музыкальную комнату, которую она устроила из пустующей каморки для горничной. Там хватило места только для фортепиано. Она села за клавиатуру, положила письмо перед собой и проиграла ноты сначала один раз, потом второй.

— Что-то знакомое, — протянула она. — Почти как мелодия из позднего квартета Бетховена. Но мне кажется, что это — оригинальная мелодия. Я думаю, что этот отрывок сочинен человеком, написавшим письмо.

— Любопытно, — заметил Гросс.

— Другие композиторы… — размышлял вслух Вертен. — Действительно, у нас была прямо-таки вспышка смертей в последнее время. Штраус в начале этого месяца.

— Брамс два года назад, — добавила Берта.

— А Брукнер скончался за год до этого. — Вертен покачал головой. — Но они все умерли естественной смертью.

— Вот оно, безумие, — пробормотал Гросс. — Что же, нам расследовать смерти всех музыкантов последнего десятилетия? Нелепица.

Но Вертен знал, что его интерес был глубоко и по-настоящему затронут.