Через сорок восемь часов Вертен смог опять почувствовать себя человеком. Он провел остаток среды и весь четверг в постели рядом с Бертой, госпожа Блачки хлопотала вокруг них обоих и больше не поджимала чопорно губы по поводу того, что они обзавелись общей спальней. По прошествии недомогания у Вертена создалось такое ощущение, что он до конца жизни не сможет без отвращения даже взглянуть на тарелку куриного бульона.

Однако же одной положительной стороной утренней тошноты Берты стало то, что это привело к сближению двух женщин в доме. Теперь госпожа Блачки уже не смотрела на Берту как на незваную гостью, современную женщину, у которой отсутствует склонность вить свое семейное гнездышко, а, короче говоря, как на угрозу ее собственному положению в этом домашнем хозяйстве. Беременность Берты утвердила ее значимость в глазах госпожи Блачки.

Все выглядело так, как если бы госпожа Блачки, вдова морского офицера, убитого всего лишь через неделю после их свадьбы, внезапно обрела в Берте свою дочь, которой у нее никогда не было. А Вертен не собирался ни единым словом нарушать эту прекрасную новую гармонию.

Собственно говоря, именно госпожа Блачки весьма мудро рекомендовала Вертену самому рассказать Берте о нападении на него. Он сначала упирался, не желая огорчать молодую женщину или усложнять ей жизнь, особенно в такой деликатный период ее беременности. Но госпожа Блачки убедила его, что не должно лгать своей жене, а Вертен вспомнил, как ранее его неудачное проявление искренних чувств в отношении своих родителей привело к размолвке между супругами.

Собственно говоря, Берта восприняла новость о нападении на контору без излишних переживаний, заметив, что, похоже, задняя часть его головы оказалась слишком выступающей.

Гросс и он за прошедшие два дня посвятили много времени обсуждению попытки нападения: кто мог оказаться вероятным злоумышленником и каковы были возможные причины? Однако же они не могли обосновать ничего более или менее правдоподобного. Было ли это некое послание? Предостережение? Ибо очень немногое можно было выведать об их розыске из дел, которые хранились как в конторе, так и в доме Вертена.

Но если это означало предостережение, то оно было чрезвычайно неудачным, поскольку лишь еще более, чем когда-либо, укрепило Вертена в его намерении довести дело до конца.

После обеда в четверг, когда Гросс возвратился с расследований, а Берта покинула кровать, чтобы побродить по квартире, Вертен, все еще в положении больного, совещался с криминалистом.

При дознании, учиненном Гроссом, госпожа Игнац не смогла припомнить никаких чужаков, появлявшихся в здании в среду. Это было совершенно естественно, ибо она отсутствовала и тогда, когда в подъезд вошел сам Вертен.

— Чрезвычайно наглая особа, — добавил Гросс, но не стал углубляться далее.

Гроссу показалось любопытным, что, хотя входная дверь с улицы в здание в Габсбургергассе было оставлена открытой, дверь в контору Вертена оказалась запертой.

— Это говорит о том, что кто-то был внутри, — констатировал криминалист.

Вертен не согласился с этим.

— Единственным человеком внутри, как вы утверждаете, мог быть только Тор. А он уехал в Альтаусзее.

Гросс, многозначительно поджав губы, кивнул и пустился в рассуждения об отмычках, фомках и остальном ассортименте прочих орудий взлома и проникновения в помещения.

— Кто-то, искусный в данной профессии, мог отпереть ваш замок снаружи не то что за минуты, а буквально за секунды, — высказал свое суждение Гросс с легким оттенком неодобрения по поводу примитивности вышеупомянутого запора. — Однако же удивительно, почему он запер дверь за собой.

— Явно хотел придать нормальный вид, — пожал плечами Вертен. — Что случится, если клиент придет раньше и, не зная о перерыве на обед, просто откроет дверь и появится там в разгаре кражи со взломом? К тому же, как оно и случилось, запертая дверь выигрывала злоумышленнику время. Услышав, как я поворачивал ключ в замке, он смог спрятаться и застать меня врасплох, когда я вошел в кабинет.

— Верно, — согласился Гросс, — я и сам подумал об этом. — Однако по его внешнему виду нельзя было сказать, что его убедили эти доводы.

В конце концов они решили не сообщать в полицию о взломе. Не было причины вновь ставить препоны расследованию.

В пятницу Вертен смог показаться в конторе в середине утра. Тор уже навел там порядок. Вертен, у которого, собственно, не было перед ним никаких обязательств, решил не рассказывать помощнику все в подробностях, просто известил его о взломщике, который переворошил все дела, а он, Вертен, отведав несвежей рыбы, не смог пару дней появиться в конторе.

Тот факт, что кто-то проник в контору, казалось, искренне встревожил Тора, но Вертен быстро успокоил его:

— Отныне госпожа Игнац будет следить за любыми подозрительными личностями.

Тор, однако же, принял эту полушутку за чистую монету.

— Она — осмотрительная женщина.

Вертену оставалось только согласиться с этим.

— А как ваше путешествие в Альтаусзее, господин Тор?

— Без осложнений, сударь. Только солнца не было в отличие от здешней погоды. Что касается дальнейших требований господина Малера, то они оказались довольно простыми.

Было похоже, что это было далеко не все, но Тор не проявлял желания высказываться далее.

— Но? — Вертен сам предложил ему зацепку для продолжения.

— Видите ли, мне вряд ли подобает высказываться по этому поводу, сударь, но похоже, что он излишне резок по отношению к своей сестре.

— Так это, я думаю, уже было улажено. Эмма была вычеркнута из завещания.

— Не Эмма, адвокат. Теперь речь идет о Жюстине. Если она сочетается браком с господином Розе, то Малер также предполагает лишить ее наследства. Вот что он хотел добавить.

Вертен ожидал этого. Похоже было на то, что Арнольду Розе повезет не больше, чем его брату Эдуарду, если он женится на одной из девиц Малер. Его удивляло, какие же это злость и неприязнь заставили Малера принять такое мелочное решение, но не ему было судить об этом. Он и Тор являлись только исполнителями таких решений, а не их авторами.

Вертен только собирался заняться этим делом, как внезапно входная дверь распахнулась настежь и вошла Альма Шиндлер в чрезвычайно подавленном состоянии.

— Боже мой, адвокат! Это опять случилось!

— Успокойтесь, барышня. — Он метнулся к ней, взял ее за руку и увел в свой кабинет, чтобы поговорить без свидетелей.

Вертен усадил ее в кресло у своего письменного стола.

— А теперь — что же случилось? Еще одно покушение на Малера? Но это невозможно. Полиция…

— Нет, не на Малера, — почти закричала она. — На этот раз — Цемлинский. Похоже на то, что каждый человек, близкий ко мне, попадает в опасность.

Она действительно была вне себя; Вертен испугался, что девушка упадет в обморок.

— Сделайте несколько глубоких вдохов, фройляйн Шиндлер, — посоветовал он, следуя испытанному рецепту Берты. — Глубокие вдохи. Следуйте моему счету.

К тому времени как он сосчитал до десяти, она достаточно успокоилась для того, чтобы рассказать ему, что же произошло.

От ее истории у него мурашки побежали по коже. Еще один композитор. Еще одна возможная мишень.

Александр Цемлинский проживал со своей недавно овдовевшей матерью и сестрой Матильдой на Вайссгерберштрассе, расположенной в Третьем округе, но с видом через канал на Леопольдштадт, еврейский квартал, откуда они недавно переселились. Эта семья являла собой странную смесь рас и вероисповеданий, присущую многим жителям Вены. Отец, Адольф, умерший в начале лета, был сыном католиков, но влюбился в Клару, дочь средиземноморского еврея и мусульманки. Вся семья приняла иудаизм, в котором и был взращен Цемлинский.

Цемлинский, как однажды сообщил Вертену Краус, был многообещающим композитором. Будучи тремя годами старше Крауса, он учился в Венской консерватории, удостаивался премий и похвал за свои сочинения, а этим летом был назначен музыкальным директором «Карлтеатра» — ошеломляющее достижение для человека, которому только что исполнилось двадцать восемь лет. Ходили слухи, что его опера «Это было однажды» должна быть следующей зимой поставлена Малером в Придворной опере. Как и Малер, Цемлинский отрекся от иудаизма, чтобы облегчить ассимиляцию.

Когда Вертена провели в комнату композитора в квартире его семьи, он обратил внимание на то, что все стены этого кабинета, объединенного со спальней, были покрыты самыми разнообразными украшениями. Целая стена была завешана лавровыми венками; на второй находились портреты композиторов, которых молодой человек, несомненно, уважал: центральное место занимал Иоганнес Брамс, ибо, по сообщению Крауса, он первым открыл талант Цемлинского. Там же присутствовал и Вагнер, представленный на фотогравюре с веточкой омелы, прикрепленной на верху рамки, как будто портрет был рождественским подарком. На письменном столе красовался бюст Брамса рядом с портретом молодой и чрезвычайно привлекательной женщины.

Это была Альма Шиндлер.

Сам композитор, во все свои пять футов два дюйма, вытянулся на тахте; его лоб украшал огромный пластырь. Краусу доставляло удовольствие шокировать Вертена рассказами о небывалых амурных похождениях этого коротышки, ибо, невзирая на незначительный рост и до неправдоподобия безобразное лицо, Цемлинский притягивал к себе красивых или по крайней мере страждущих плотских утех женщин, как царевич-лягушка пригожих сказочных героинь. Подбородок у него почти отсутствовал, нос был огромным и нескладным, а глаза такими выпученными, что, казалось, они вот-вот выскочат из орбит.

Вокруг него суетились несколько человек: его сестра Матильда; молодая певица-сопрано, которую представили как Мелани Гуттманн (как Вертен выяснил позже, она являлась невестой Цемлинского), и осанистый, начинающий лысеть молодой человек с пристальным взглядом и с отложным воротничком — господин Арнольд Шенберг, бывший ученик Цемлинского и член небольшого оркестра Цемлинского «Полигимния». По тому, как Матильда и Шенберг обменивались взглядами в течение визита Вертена, а их руки нечаянно встречались, когда поправляли одеяло на пострадавшем или подавали ему стакан воды, адвокат сделал вывод, что у них уже завязался роман.

Маленький, тесно переплетенный мирок венской музыки и музыкантов.

Барышня Шиндлер коротко представила присутствующих, но, как только Цемлинский проявил поползновение заговорить, вмешался Шенберг:

— Мы говорили вам, что в этом нет необходимости, фройляйн Шиндлер. Это была просто глупая случайность. Такие несчастные случаи регулярно происходят в театрах.

Голос у него был на редкость пронзительным, и говорил он с горячностью.

— Бедный Цем, — вздохнула Альма. — Это так ужасно. Я совершила ошибку, став вашей ученицей. Я приношу несчастье всем, к кому приближаюсь.

При этих словах певица Гуттманн явно разозлилась.

— Я уверена, — прошипела она, — что тому есть логическое объяснение. Мы не должны разыгрывать мелодраму. Это ни к чему не приведет.

— Успокойтесь вы все, прошу вас, — воззвал Цемлинский со своего ложа. — Кого вы привели с собой, Альма?

Вертен заговорил раньше, чем у девушки появилась возможность поведать собравшимся слишком много о его расследованиях, связанных с Малером.

— Семейный поверенный, который недавно также занялся частными расследованиями, — представился он. — Фройляйн Шиндлер опасалась, что с вами произошло нечто большее, чем простая случайность. Я согласился сопровождать ее. И уверяю вас, у меня нет никаких склонностей к мелодрамам.

— Вы говорите как адвокат, — произнес Цемлинский с неприязнью. — Это действительно так?

— Виноват, — коротко бросил Вертен.

Это признание вызвало некое подобие улыбки на тонких губах Цемлинского.

— Прекрасно, — простонал Шенберг. — Теперь к этому еще привлекли и юриста. Надо было вам вмешиваться?

Это было адресовано Альме, но та умышленно проигнорировала эти слова, опустилась на колени у тахты, взяла руку композитора в свою и поцеловала ее.

— Прости меня, Цем.

При этой сцене в комнате воцарилась мертвая тишина. Даже легковозбудимый Шенберг не нашел что сказать.

Цемлинский сам нарушил всеобщее смущение:

— Чепуха, дорогая девочка. Поднимайтесь, поднимайтесь. Сигара быстро вылечит меня.

Вертен, у которого голова все еще мучительно болела от недавнего нападения, усомнился в правдивости, но оценил напускную храбрость этого высказывания.

Альма повиновалась, поднялась и высокомерно посмотрела на всех прочих.

— И действительно, нет причины терять вам свое время здесь, адвокат, — продолжил композитор. — Как говорит Шенберг, несчастные случаи имеют место в театрах. Я чрезвычайно люблю отклоняться назад на подиуме, вот в чем дело. Оградка не предназначена для того, чтобы выдержать вес человека, просто напоминает об ограниченности пространства. По крайней мере так говорит мой мастер сцены.

— Вы хотите сказать, что вы упали с помоста?

При этих словах Цемлинский закрыл глаза, почти устыдившись.

— Да, — прошептал он слабым голосом.

Альма Шиндлер со значением взглянула на Вертена, как бы напоминая ему о падении Малера с дирижерского подиума.

— А сейчас, — провозгласил Шенберг, — посетителям действительно пора уходить. Алекс нуждается в отдыхе. Я вынужден настаивать на этом.

Он расставил свои толстые руки подобно пастуху, сгоняющему овец.

Поскольку Цемлинский не стал протестовать, Вертен почувствовал, что он едва ли может навязывать свое дальнейшее пребывание здесь. Но Альма считала иначе.

— Кто назначил вас мажордомом, господин Шенберг? Только сам Цем или его сестра, фройляйн Цемлинская…

Но она была плохим наблюдателем человеческих отношений за пределами того, что требовалось ей самой. Она не заметила связи между Матильдой и Шенбергом, а теперь, при явном проявлении грубости Альмы, сестра пришла на помощь своему другу:

— Я действительно полагаю, фройляйн Шиндлер, что вам лучше уйти, прежде чем будут высказаны некоторые неприкрашенные истины, которые вам вряд ли захочется выслушать.

Альма вызывающе расправила плечи, но тут вмешался Вертен:

— Какие же именно?

— Такие, что попытки заниматься сочинением музыки являются слабыми, подражательными и примитивными, — заявил Шенберг. — Естественно, это не мое мнение.

Альма бросила взгляд на Цемлинского.

— Вы действительно думаете так? — почти что выкрикнула она. — Это было сказано вами? После того, что мы значили друг для друга! После всего того, что я выстрадала от моей семьи из-за вас!

Боже мой, подумал Вертен. Этой девушке нахальства не занимать. Здесь лежит пострадавший человек, а она заботится только о своих чувствах. Неужели они действительно были любовниками? Прекрасная Альма Шиндлер и этот гном?

— Вам пора уйти, — размеренным голосом произнесла фройляйн Гуттманн.

Вертен видел, что такая сдержанность по отношению к своей явной сопернице причиняла молодой женщине настоящую боль. Она гораздо охотнее выцарапала бы Альме глаза.

— Пойдемте, — сказал Вертен барышне Шиндлер. — Это ни к чему не приведет.

Он взял ее за руку, но она отбросила ее, самостоятельно направившись к двери.

— Как всегда, — вылетело у нее изо рта, когда они уходили, — вы все поддерживаете друг друга. Вы и ваша порода. А потом еще удивляетесь, почему люди вас недолюбливают.

Теперь Вертену пришлось сдерживать свой собственный гнев, выводя молодую женщину из дома на улицу. Но когда они очутились под теплым летним солнцем, он дал себе волю:

— Никогда, никогда не говорите так вновь в моем присутствии. Или вы забыли, что я тоже еврей?

Она собралась было накинуться на него с еще большей желчностью, но внезапно утихомирилась, изобразив на лице раскаяние.

— Нет, вы правы. Я не знаю, что нашло на меня. Но этот Шенберг. Он такой пьяница, такая размазня! А уж если говорить о слабых сочинениях, то послушайте его «Блаженную ночь».

Затем она взглянула на Вертена с победной улыбкой и просунула свою руку под его.

— Прошу вас простить меня, ну, скажите же, что прощаете, пожалуйста, пожалуйста.

Теперь она вела себя как школьница, в отличие от роковой женщины, которую любила изображать из себя. Сейчас настала очередь Вертена отбросить ее руку.

— Вы — любовники?

Казалось, этот вопрос не смутил ее, хотя щеки слегка заалели.

— Адвокат, такие вопросы не задают молодым женщинам.

— Фройляйн Шиндлер, вы — молодая женщина только по возрасту. Я полагаю, что в вас очень мало невинного, а мой вопрос продиктован отнюдь не похотливыми устремлениями. Вы являетесь его любовницей?

— Да, у нас были моменты близости. Почему это имеет значение?

— Вы уже ответили на этот вопрос раньше. Со всеми, кто находится поблизости от вас, происходят несчастные случаи.

Это не проясняло историй с Брукнером, Брамсом или Штраусом, но дало ей пищу для размышлений, когда они ехали обратно во Внутренний город в фиакре. Он подвез ее к портнихе на Зайлерштрассе, а сам поехал в свою контору в Габсбургергассе, 4. Когда он приблизился к входной двери, несокрушимые фигуры атлантов, украшающие второй этаж фасада, внушили ему чувство надежности и безопасности.

Сегодня вход был заперт, как тому и надлежало быть.

Гросс и он, как и было договорено, встретились за обедом. Внезапное введение госпожой Блачки здорового питания изгнало Гросса из-за стола; Вертен был рад присоединиться к нему сегодня в ресторанчике «У красного ежа» на Вильдпретмаркт. Это заведение слыло любимым местом Брамса, и на то были все основания: тут подавали, возможно, лучшую недорогую еду в Вене, основательные блюда из мяса и картофеля, то есть то, чего сейчас так недоставало за столом у Вертена. Был прекрасный день умеренной солнечной погоды, так что Вертен поискал Гросса в саду, но тот уселся в заднем зале заведения, большом темном помещении с бочкообразными сводами, где едоки-рабочие часто собирались за общими столами. Гросс потребовал один из таких столов исключительно для себя и Вертена.

— Именно здесь предпочитал столоваться Брамс, — объяснил Гросс, когда Вертен присоединился к нему.

Гросс продолжил отдавать дань уважения Брамсу тем, что заказал к обеду венгерское токайское, вино, которым наслаждался неприветливый старый композитор. Вертен тем временем обеспечил себе четвертинку терпкого «Нуссбергера» из виноградников Кремса. Оба заказали от души, как будто праздновали возможность полакомиться по-человечески. Для Гросса это означало деревянную тарелку с горой сосисок и кислой капусты, а для Вертена изобилие было представлено вареной говядиной со свеженатертым хреном. Этим блюдам предшествовал суп с печеночными фрикадельками, а в завершение подали две тарелки яблочного штруделя с чешуйчатой золотистой корочкой.

За едой они говорили мало. Гросс, обычно словоохотливый в любое время, теперь, с трудом смиряясь со скудостью стола госпожи Блачки, берег все звуки только для чувственных стонов восторга при первом куске от каждого нового блюда.

— Это требует кофе, — выдавил из себя Гросс, покончив с остатками своего штруделя.

Они сидели за чашечками мокко, и Вертен делился своими приключениями этим утром у Цемлинского. Гросс внимательно слушал, а когда тот закончил, кивнул своей большой головой:

— Так что, наш убийца переходит на другую игру? Малер оказался ему не по зубам. Вместо него он выбрал этого Цемлинского. Что он, как композитор действительно уровня Брамса и Штрауса?

Вертен пожал плечами.

— Краус склонен думать, что да. Он как-то говорил об этом человеке, еще до того как все это началось. К тому же Цемлинского назначили музыкальным директором «Карлтеатра».

— Не самая престижная должность.

— Нет, — согласился Вертен, — но ему еще нет и тридцати. Производит довольно сильное впечатление. Брамс считал, что у него есть талант. Одна из его опер выиграла Премию принца Луитпольда в Мюнхене, если не ошибаюсь.

Гросс снисходительно хмыкнул носом, чтобы показать, какого он невысокого мнения о вкусах немцев в музыке.

— Надо полагать, что теперь наш путь лежит в «Карлтеатр», — промолвил он.

Вертен был удивлен. Он думал, что Гросс будет окрылен этим последним развитием событий. Но тот казался совершенно обескураженным появлением другой возможной жертвы; Вертен чувствовал себя точно так же. Это новое направление действительно уводило их неизвестно куда или предваряло слишком много других дорог.

— Другая группа подозреваемых. Опять опросы. Иногда мне кажется, что мы погружаемся в трясину с этим расследованием.

— Я могу заняться «Карлтеатром», — скрепя сердце предложил Вертен.

— Это не проблема — заниматься чем-то, — вскипел Гросс, вдруг выйдя из себя. — Конечно, мы можем заняться этим новым направлением. Но у нас нет никакого продвижения вперед, когда мы в спешке перескакиваем с одного направления на другое в поисках нового подозреваемого, нового опроса. Вероятно, мы слишком усложняем все.

Вертен думал то же самое, но не мог так просто согласиться с криминалистом, предварительно немного не поморочив ему голову.

— Вы когда-то проявляли такой энтузиазм по поводу возможного убийцы-маньяка, охотящегося за выдающимися венскими композиторами, — напомнил он ему. — Нечто более существенное, чем простое нападение на Малера.

— Прошу вас не смешивать одно с другим. Вы даже не позаботились поинтересоваться, как я провел утро.

— Хорошо. Как вы провели свое утро?

— У видного хирурга, ученика самого великого Бильрота, жалуясь на проблемы с печенью в надежде, что мне диагностируют рак печени.

У Вертена на мгновение мелькнула мысль, что у Гросса помутился разум от недостатка сытной пищи. Затем он быстро сообразил, в чем дело.

— Вы имеете в виду Брамса?

— Именно. И я узнал, что невозможно симулировать симптомы рака печени. Вдобавок к тому перед тем, как Брамса погребли на Центральном кладбище, в роще музыкантов, было проведено краткое вскрытие. Достоверно, что он скончался от рака, а не от какого-то экзотического яда.

— А Брукнер? Штраус?

Гросс воздел руки к небу:

— Там будет видно.

— Что же вы тогда предлагаете?

Гросс выждал с минуту, набрал воздуха в легкие и изрек:

— Упрощение.

Желание Гросса к упрощению усилилось к тому времени, когда они возвратились в контору Вертена.

Когда они вошли, их приветствовал Тор.

— Адвокат, звонила ваша супруга. Она сказала, что это срочно.

Внезапная паника овладела Вертеном в опасении наихудшего, связанного с ее беременностью.

Гросс уловил изменившийся цвет его лица.

— Не усложняйте, Вертен. Это может означать что угодно.

В своем кабинете Вертен поспешно схватил трубку и назвал телефонистке свой домашний номер. Пока барышня соединяла их, ему показалось, что прошла вечность. Наконец он услышал звонки на другом конце линии. Один, два, три.

Госпожа Блачки наверняка стояла там в страхе, трепеща от ужаса при мысли, что это хитроумное изобретение может ударить ее электрическим током, а Берта тем временем лежала где-то без сознания или в еще худшем состоянии.

Трубку подняли на пятом звонке.

— Квартира Вертен — Майснер.

Это был голос Берты.

— С тобой все в порядке?

— Да, дорогой. Извини, что обеспокоила тебя, — прозвучало в трубке. — Дело не во мне.

— А в ком же?

— В Малере. Кто-то отравил его.