— Я не уверена, что смогу ответить на этот вопрос, адвокат Вертен.

Жюстина Малер вся залилась краской. О, ей известно, подумал он. Это было написано на ее лице.

— Почему вы оскорбляете меня, когда человека, ответственного за то, что Густль находился на грани смерти, освободили?

Она имела в виду господина Шрайера, которого выпустили из-под стражи в субботу после того, как Гросс и Вертен принесли письмо предположительно от Малера. Близкое изучение Гроссом почерка быстро выявило, что оно не было написано ни Малером, ни Шрайером, ибо криминалист сравнил его с почерком Шрайера и не нашел ни малейшего сходства. Вдобавок на конверте был почтовый штамп Бад-Аусзее, рядом с которым летом отдыхал Малер, а Шрайер — как могли подтвердить многочисленные свидетели — до его поездки к композитору постоянно пребывал в Вене.

— Или я буду задавать такие вопросы, — не сдавался Вертен, — или их задаст сыскной инспектор Дрекслер.

Дверь в гостиную в квартире Малера неожиданно открылась, и на пороге возник сам композитор, подобно привидению закутанный в белую простыню.

— Какого черта вы намереваетесь делать, Вертен? — Его голос ни капельки не потерял своей повелительной силы.

— Густль! — Жюстина бросилась к нему, схватив его за руку. — Ты не должен вставать с постели.

— Я спрашиваю вас, Вертен, чем вы занимаетесь?

Вертен увидел Натали, стоящую за Малером. Должно быть, именно она донесла все композитору.

— Я задаю вашей сестре несколько вопросов, господин Малер.

— Как будто она принадлежит к разряду заурядных преступниц! Если хотите знать, спросите меня. Да, она знала об изменении завещания. Я сказал ей. Признаю, что я — эгоист. Я сожалею о таком скоропалительном решении. Оно будет исправлено, поверьте мне.

Последние слова были адресованы его сестре, которая, в свою очередь, с нежностью погладила его по руке.

— Ляг в постель, Густль, — промолвила она. — Не волнуйся из-за подобных вещей. Думай только о своем выздоровлении.

Она повела его по коридору к его спальне, вошла вместе с ним и закрыла за собой дверь. Вертен понял, что это был конец их беседы.

Теперь в комнату вошла Натали.

— У меня было такое ощущение, что он должен знать об этом, — сказала скрипачка.

Вертен кивнул.

— Она никогда не причинит ему вреда. Жюстина предана Густлю.

— Как и вы, — не удержался Вертен.

Она с минуту молчала. Затем разжала губы:

— Да.

— Вы знали его много лет?

— С консерваторских времен. — Натали уставилась на него своими проницательными серыми глазами. — Для меня не секрет, что постороннему я могу показаться странной. Нечто вроде старой девы, повесившейся на великом композиторе в надежде, что он в конце концов заметит свою преданную комнатную собачонку. Что гений должен ответить на ее любовь. Это соответствует вашему мнению обо мне, адвокат?

Вертен не видел причины не ответить искренностью на искренность.

— Да.

— Видите ли, это правдиво лишь отчасти. У меня нет желания, чтобы Густль отвечал на мою любовь. Честно говоря, я бы даже не знала, что делать с ней. Точно так же, как и не представляю, каким образом вести себя с мужем в браке. Моя музыка и наши разговоры вполне достаточны для меня. Теперь, когда это выяснено, задавайте ваши вопросы. У меня такое ощущение, что вы хотели бы попытать меня о Густле.

Действительно, Берта просила его сделать это. Он взял на себя расследование молодости Малера, ибо Берта была не в состоянии бегать по людям, опрашивая их. Гросс, он и Берта решили, что они теперь направят свои усилия на иные цели. Вместо охвата более масштабного преступления, то есть возможной охоты на выдающихся венских композиторов, они после последнего и почти успешного покушения на Малера сосредоточатся на лице, стремящемся убить его. Если они преуспеют, то наверняка найдут и злоумышленника, задумавшего также другие смерти.

— Я ценю вашу искренность, госпожа Бауэр-Лехнер. Да, как вы и предполагаете, я хотел бы задать вам несколько вопросов. В особенности о возможных врагах, которыми Малер мог обзавестись еще в молодости в Вене.

— Со студенческой скамьи? Но это было так давно. — Она пожала плечами. — Мы были почти детьми.

— Некоторые враги лелеют свою месть десятилетиями. Например, вы ведь слышали о Гуго Вольфе.

— Но этот бедняга находится в больнице для умалишенных.

— Я же сказал — например. Возможно, имеются и другие. Что привело к разладу между ними?

— Густль не считал, что «Коррехидор» обладает достаточными достоинствами, чтобы заслужить постановку в Придворной опере. Все очень просто и не повод для озлобления.

— Я имел в виду раньше. В их бытность студентами. Когда я беседовал с Вольфом, он упомянул что-то об украденном либретто.

Натали испустила глубокий вздох.

— Ах, это старая вздорная история.

— Так она известна вам?

— Нелепица. Юношеские распри.

— Просветите же меня, госпожа Бауэр-Лехнер.

— Раз уж вам так хочется… Но это действительно не имело никаких последствий. Где-то в 1880 году, как мне помнится, Вольф копался в Придворной библиотеке и наткнулся на то, что счел идеальным источником для либретто. Это была история Рюбецаля, знаменитого духа Исполиновых гор из немецкого фольклора. Вольфа привела в восторг мысль создать сказочную оперу, потому что такого еще никто не делал. «Гензель и Гретель» Хумпердинка, если вы помните, появилась только в 1893 году.

— И каким же образом Малер украл это?

— Вольф утверждал, что он и Малер обсуждали идею такой оперы, причем Густль считал, что опера должна быть сочинена в юмористическом ключе. Вольф, конечно, хотел избрать серьезный подход. Неделей позже они встретились вновь, и Густль осведомился, как продвигается либретто. Вольф все еще исследовал сюжет, накапливая все больше историй, и даже не начал писать. Когда Малер показал ему свое законченное либретто, Вольф совершенно разъярился, поклявшись, что больше никогда не напишет ни слова по этой сказке, раз его лучший друг украл у него замысел. Густль старался разубедить его, уверяя Вольфа, что у него в действительности и в мыслях не было сочинять что-то по этому либретто. Он написал его, просто чтобы поупражняться. Но с этого времени Вольф и Густль перестали разговаривать друг с другом. Когда бы Вольф ни встретился с ним, он умышленно игнорировал Густля. Позже, когда стало очевидно, что Вольф не работает над своей затеей, Густль действительно начал сочинять полноценную оперу. Но в конце концов он бросил это занятие, поскольку его обязанности дирижера отнимали у него слишком много времени.

— Это едва ли можно считать поводом для мести, — заметил Вертен.

— Нельзя, — согласилась она. — Но мы, музыканты, чрезвычайно чувствительны.

Вертен с прищуром посмотрел на нее; что-то еще из беседы с Вольфом лежало под спудом в его памяти. Какое-то еще одно высказывание, вылетевшее у Вольфа по поводу «дьявола» Малера.

— Был ли кто-то еще, кто мог затаить злобу на него? — спросил он. Потом его внезапно осенило. Вертен вспомнил, что именно сказал Вольф; был еще один композитор из тех времен, которого якобы тоже обокрал Малер. Который, по словам Вольфа, окончил свои дни «здесь». Под этим он имел в виду лечебницу для умалишенных.

— Некто, кто позже мог помешаться?

Натали с удивлением уставилась на него. Затем это выражение быстро сменилось почти презрительной ухмылкой.

— Адвокат, не все творческие личности являются психически нездоровыми.

— Я и не исходил из того, что они таковы. Я спросил вас еще о ком-нибудь из прошлого Малера, кто мог закончить свои дни в сумасшедшем доме. Кто также мог затаить обиду.

— Я полагала, что мы ищем кого-то более ощутимого, нежели призрак.

Конечно же, она была права. Этот злоумышленник скрывался среди живых. Но Вертен настаивал просто потому, что женщина, похоже, что-то скрывала.

— Безусловно, я могу навести справки у придворного советника Крафт-Эббинга о бывших пациентах Государственной психиатрической лечебницы земли Нижняя Австрия.

— Хорошо, — уступила она. — В этом не будет необходимости. Я полагаю, что вы имеете в виду Ротта. Ганса Ротта. Он умер в лечебнице в 1884 году.

Имя было знакомо. И Берта, и Краус упоминали этого молодого композитора.

— Малер и Ротт были близкими друзьями? — осведомился Вертен.

— Они состояли членами Вагнеровского общества. Как и Вольф. Я знаю, что Густль восхищался талантом Ротта. Когда тот умер таким молодым, не дожив до двадцати шести лет, для него это было трагедией.

Натали замолчала, как будто ей было больше нечего сказать. Но Вертен чувствовал, что она выложила не все, точно так же, как ощущал, что уже не сможет вытянуть это из нее.

Тем не менее у него появилась мысль, где он может узнать больше о Гансе Ротте.

Вертен вновь сидел в кабинете редактора «Факела». Его не заявленное заранее посещение и запрос о сведениях по Гансу Ротту, казалось, доставили удовольствие журналисту, ибо Краус явно наслаждался, занимаясь поиском этой фамилии в огромном количестве расположенных по алфавиту папок, которые он держал в своей конторе.

— Да, — сказал он, извлекая пачку бумаг из голубой папки и возвращаясь к письменному столу. — Вот он, «Ротт, Ганс». Родился в 1858 году, а скончался в 1884. Его отец, Карл Матиас, был на самом деле довольно хорошо известным комическим актером. Он пострадал на сцене от какого-то ужасного несчастного случая в 1874 году и умер парой лет позже.

— Вы говорите, несчастный случай на сцене?

Краус метнул взгляд на Вертена поверх стекол своих очков.

— Такие вещи случаются. Я имею в виду в действительности.

Вертен вспомнил, что Шенберг сказал то же самое о недавнем случае с Цемлинским.

Он достал записную книжку в кожаном переплете и отметил этот факт.

— Ротт, очевидно, был вундеркиндом. Он начал учебу в консерватории в шестнадцать лет. Получил стипендию. Орган ему преподавал Брукнер, он очень дружил с ним и поддерживал его. В 1876 году юноша написал свою первую симфонию. Его следующая «Симфония Ми-мажор» была представлена на соискание Премии Бетховена в 1878 году. Именно тогда он стал неугоден Брамсу, ибо старик не мог поверить, что этот юный студент способен на такое сочинение. Он обвинил его в обмане, в плагиате. Это сломило Ротта. В 1880 году он ехал в Германию, чтобы получить второстепенную должность в Мюльхаузене, когда и произошел этот из ряда вон выходящий случай. Его сняли с поезда и отправили в психиатрическую клинику в Главной больнице. Там Ротт попытался покончить жизнь самоубийством, и на следующий год его перевели в Государственную психиатрическую лечебницу земли Нижняя Австрия.

Краус взволнованно поднял глаза от своих заметок.

— Он умер там через четыре года от чахотки, которой заразился в течение пребывания. — Журналист покачал головой: — Похоже, что больные туберкулезом не изолированы от прочих пациентов.

— А его связь с Малером?

— Я тоже думал об этом. Кстати, как он?

— Лучше, — заверил Крауса Вертен. — Это был тяжелый случай.

— Не пищевое отравление, как писали в «Нойе фрайе прессе»?

Вертен отрицательно покачал головой.

Краус потер руки в предвкушении перспективы получения доверенной информации, связанной с такими криминальными событиями.

— Итак, Малер и Ротт. Да, признаюсь, что до меня доходили музыкальные сплетни. Однако же следует воздержаться от передачи простых слухов, — изрек он с радостной улыбкой.

— Краус, — упрекнул его Вертен, бросая на журналиста взгляд судьи, ведущего процесс.

— Не забывайте, что это всего лишь толки, адвокат.

— Буду помнить. Давайте выкладывайте.

— Говорят, что Малеру нравилась музыка Ротта. Возможно, даже чрезмерно нравилась, если вы понимаете меня. После смерти Ротта его симфонии и циклы песен таинственным образом исчезли. Можно предположить, что он уничтожил их сам, но очень многие сочинения, очевидно, пропали. Есть люди, которые слышали ранние работы Ротта, они говорят, что в работах его и Малера есть потрясающее сходство.

— Плагиат?

Краус пожал плечами:

— Я не музыкальный критик. И не слышал музыку Ротта. Но некоторые заходят так далеко, что обвиняют Малера, да-да.

— Бог ты мой, если это так, тогда налицо сильный мотив.

— Да, мотив есть, — подтвердил Краус, причем его ухмылка довольного кота не сходила с лица. — Но как насчет благоприятной возможности? Спешу напомнить вам, что Ротт упокоился пятнадцать лет назад.

Гросс все еще изучал письмо Шрайера, когда Вертен вернулся домой. Криминалист превратил гостиную в химическую лабораторию, в пробирках над парафиновой лампой на столе в стиле бидермайер кипела жидкость, около больших окон, выходящих на улицу, по причине лучшей освещенности был установлен микроскоп, на новой кожаной кушетке были расставлены буквально дюжины образчиков чернил и разложены листы белой бумаги.

— Я-то думал, что вы уже удостоверились, что письмо написал не Шрайер, — вместо приветствия заявил Вертен.

Гросс оторвал взгляд от письма, которое он изучал, держа в руке увеличительное стекло.

— Узнать, кто не писал это письмо, — совсем не то, что определить, кто сделал это.

Он вернулся к дотошному исследованию листа бумаги.

— Прекрасное логическое заключение, Гросс, — саркастически изрек Вертен. После проделанной утренней работы он был в приподнятом настроении.

Но Гросс не клюнул на это высказывание. Он только слегка хмыкнул в бумагу.

— На этой бумаге целый ряд пятен, — наконец высказался он. — Почти через равные промежутки. Где я видел это раньше?

— Может быть, в ваших собственных журналах? Это обычно признак человека, который всегда правит свою работу до того, как успеют высохнуть чернила.

— Верно, — подтвердил Гросс. — Очень хорошо, Вертен. И оттого край его ладони испачкан чернилами, поэтому он и марает бумагу время от времени. Кстати, здесь находится ваш тесть.

— Господин Майснер. — Вертен огляделся вокруг.

— С вашей женушкой. В ее комнате.

— Почему вы не сказали мне сразу?

Но Гросс вновь углубился в тщательное исследование письма Шрайера, поместив его под линзу микроскопа.

Когда Вертен проходил мимо кухни, госпожа Блачки жестом подозвала его.

— Я знаю, — бросил адвокат. — Гросс сказал мне.

Экономка кивнула, и он продолжил свой путь к спальне, постучал в свою собственную дверь и оттого почувствовал себя дураком.

— Да? — раздался изнутри голос Берты.

Он открыл дверь; в кресле рядом с кроватью сидел господин Майснер, читающий Талмуд. Его длинная седая борода придавала ему вид патриарха. Берта, лежавшая в постели под легким летним покрывалом, предостерегающе протянула руку в направлении мужа, ибо ее отец не прервал чтение. Насколько мог определить Вертен, он читал на иврите Третий завет Мишны, касающийся брака. Вертен остановился у двери, давая возможность старику закончить чтение. Странно, но он ощутил умиротворение в этих произнесенных словах, только несколько из которых он понял. Последователь Талмуда, среди своих прочих достоинств, господин Майснер жил по канонам своей веры. Берта, казалось, также испытывала успокоение от этих слов, положив голову на подушки и нежно улыбаясь Вертену.

Окончив чтение, господин Майснер поместил кусок шелковой вышитой ленты в книгу в качестве закладки, закрыл ее и положил на стол рядом с томиком Берты фон Зутнер «Долой оружие», который Берта перечитывала по меньшей мере в десятый раз.

Господин Майснер встал и широко улыбнулся Вертену.

— Рад вновь видеть вас, — сказал он, протягивая свою большую лапу зятю.

Они не виделись с бракосочетания в апреле. Несмотря на опасения Берты, отец не стал осуждать их брак, заключенный по гражданскому обряду. Напротив, процедуру бойкотировали Вертены, поскольку она не была освящена религиозным ритуалом. Что за ирония судьбы, подумал Вертен. Вот сидит человек, который в современном мире придерживается ветхозаветных традиций. Ортодоксальный еврей, он принял решение своей дочери по ее бракосочетанию. Именно его родители, страстные сторонники ассимиляции, перешедшие в протестантство из практических соображений, были так взбешены решением ограничиться только гражданской церемонией, что не пожелали присутствовать на ней.

Господин Майснер, овдовевший много лет назад, не был балующим, ограждающим дочь от всех жизненных невзгод родителем. У него был широкий диапазон интересов. Вдобавок к своей успешной обувной фабрике в Линце и репутации одного из наиболее известных толкователей Талмуда в Австрии старик был также небесталанным музыкантом-любителем и историком с обширными познаниями.

— Рад видеть вас, сударь.

Их рукопожатие было горячим и сердечным с обеих сторон, но господин Майснер никогда не изъявлял притворных притязаний на то, чтобы зять обращался к нему по фамилии или, что еще хуже, по имени. Фактически Вертен даже не знал его имени.

— На этот раз отец обещал остаться больше чем на несколько дней, — сообщила Берта, ибо знала, что Вертен расположен к старику.

— Видите ли, теперь я вынужден, желаю этого или нет.

Они не сообщили господину Майснеру раньше о беременности Берты из предосторожности, пока не минуют первые опасные месяцы и ребенок не разовьется как следует. Но она явно поделилась секретом с отцом, и тот не проявил никакого неудовольствия. Скорее его комментарий отражал его грубоватую иронию.

— В особенности пока тянется эта история с Малером, — добавил старик. — Вы должны посвятить меня в новые события по его делу. В 1895 году я был на премьере его Второй симфонии в Берлине. Одаренный композитор. Не совсем в моем личном вкусе, но определенно крупный талант.

Вертен и Берта улыбнулись на это, в знак теплого взаимного согласия, что присутствие ее отца было в утешение им. Как в старые времена, когда у них гостили оба, и Гросс, и господин Майснер. К счастью, они еще не начали переоборудовать вторую комнату для гостей в детскую.

Все четверо собрались вокруг стола за ужином, и Берта уговорила госпожу Блачки вновь приготовить ее коронные блюда. Несколько дней отдыха пошли ей на пользу, и тошнота, казалось, пока отступила.

Из-за уважения к господину Майснеру госпожа Блачки отказалась на сей раз от свинины, вместо нее выбрав потроха, изысканное рагу из тонких полосок телячьих легких с нежными клецками, залитое соусом из сливок. Она подала к ним салат из зеленого и красного цикория, слегка приправленный винным уксусом и рапсовым маслом.

Гросс поглотил две порции потрохов, не проронив ни слова. Берта удовлетворилась одним салатом. Вертен и Майснер обсуждали последний скандал в парламенте и набирающую силу Христианско-демократическую партию Люггера.

— По своим взглядам она не является ни истинно христианской, ни демократической, — вынес свой вердикт господин Майснер.

Наконец, когда Гросс утер свои губы салфеткой из дамаскина, господин Майснер возвратился к делу Малера.

— Итак, — осведомился он, — как идет расследование?

Последующие полчаса Вертен и Гросс по очереди излагали в подробностях продвижение их попыток защитить Малера и предать правосудию лицо или лиц, ответственных за покушения. Это был долгий и мучительный путь, от первого сигнала тревоги Альмы Шиндлер, расследования смертей певицы Каспар и господина Гюнтера до опроса возможных подозреваемых, таких как Ляйтнер и мастер сцены Блауэр, а также враждебно настроенных критиков Хасслера и Ханслика, обиженных артистов и исполнителей, включая Ганса Рихтера и даже главу изгнанной клаки Шрайера. Они также дотошно изобразили домашних подозреваемых: лишенную наследства сестру Жюстину, преданную Натали Бауэр-Лехнер и Арнольда Розе, поклонника Жюстины. Коллеги описали покушения на жизнь Малера, включая подпиленный тросик велосипедного тормоза, отравленный недавно кусочек рахат-лукума и освобождение из-под стражи Шрайера.

Они продолжили рассказ о том, как расширялось поле их расследования, чему способствовало получение анонимного письма. Как проверялась вероятность того, что и другие знаменитые композиторы, скончавшиеся недавно, стали жертвой действующего маньяка-убийцы. В круг расследования попали Брукнер, Брамс и Штраус, а также молодой композитор Александр Цемлинский, пострадавший от несчастного случая, упав, подобно Малеру, с дирижерского помоста в «Карлтеатре».

— Однако, что касается Брамса, — нараспев протянул Гросс, — мы удостоверились, что его смерть, как сообщалось в свое время, стала последствием рака печени. А вот что касается Штрауса, то тут дело обстояло по-иному.

Он кратко изложил историю таинственного вызова во дворец Хофбург, который в конце концов стоил Штраусу жизни.

— А Брукнер? — поинтересовался Майснер.

— У нас еще не было времени расследовать это, — объяснил Вертен. — Точно так же мы не изучили в подробностях случай с Цемлинским.

— После последнего покушения на Малера мы решили сменить цель расследования, возвратившись к первоначальному, — пояснил Гросс. — Ваша дочь и Вертен сделали несколько интригующих открытий относительно студенческих дней Малера.

Вертен описал самые последние выясненные сведения о Гансе Ротте и слухе, что Малер мог сделать заимствования из сочинений покойного композитора.

— Ты забыл нападение на тебя, Карл, — сказала Берта, отодвигая в сторону недоеденный салат.

Вертен поведал, как была перевернута вверх дном его контора.

— Ничего страшного, собственно говоря, — сказал он, преуменьшая опасность из-за присутствия Берты.

— Я бы не сказал, что ничего, — возразил господин Майснер. — Что искал взломщик?

— Этого мы не знаем, — пожал плечами Вертен. — Насколько мне известно, ничего не пропало.

— А то письмо?

Он имеет в виду анонимное письмо, подумал Вертен, поскольку письмо Шрайеру было обнаружено после взлома и нападения в адвокатской конторе.

— Оно здесь. Я держу много дел по моим расследованиям дома.

— Но нападавший не мог знать этого, не так ли? — спросил господин Майснер.

Гросс внезапно с возбуждением стукнул кулаком по столу.

— Точно. Этот человек искал письмо. В нем должно быть нечто компрометирующее.

— Возможно, музыкальное сопровождение, — предположила Берта.

Вертен встал из-за стола, чтобы принести письмо. Вернувшись, он расправил его на обеденном столе.

— Ах вот оно что, — произнес господин Майснер, рассматривая письмо и тщательно изучая ноты внизу. — Конечно, из этих каракулей мало что узнаешь. Но нотный текст может быть кодом. Музыкальные шифры — это мое небольшое увлечение.

Вертен вспомнил рассказы Крауса о том, как Брамс вставлял коды в свои сочинения.

Гросс, изучавший шифры для своей книги, встал с кресла и подошел поближе к господину Майснеру.

— Я не уверен насчет кода, — сказал Гросс, — но я вижу нечто новое в этом письме.

С этими словами он отправился в гостиную, вернулся с письмом к Шрайеру и положил его рядом с анонимным.

— Вот, — сказал он, указывая на несколько мест на каждом. — Видите?

— Пятна, — выпалил Вертен.

— Верно. Через равномерное расстояние. Похоже на то, что автор письма не мог удержаться от внесения поправок в текст, заработав при этом пятна на руке и замарав бумагу. Я бы сказал, что эти письма написаны одним и тем же человеком, невзирая на тот факт, что в обоих случаях почерк изменен. Найдите человека, который написал их, и мы получим нашего убийцу.

— Тогда вероятнее всего, что этот человек искал в конторе письмо, — подтвердил господин Майснер. — Вы уверены, что держать его дома безопасно? Подумайте, Вертен. У вас семья, которую надо защищать.

Раздался внезапный настойчивый стук во входную дверь, и все на мгновение застыли.

Наконец Гросс открыл рот:

— Маловероятно, что преступник будет стучать.

Тем не менее он и Вертен направились к двери прежде, чем это смогла сделать госпожа Блачки. Гросс заскочил сначала в свою комнату, и по явной выпуклости на правом кармане его парадного сюртука Вертен понял, что теперь он был вооружен.

Гросс стал с одной стороны двери, крепко ухватившись рукой за пистолет в кармане, в то время как Вертен смотрел через глазок в двери.

— Бог ты мой, — выдохнул он. — Чего она еще хочет? — Он взглянул на Гросса: — Уберите это. Оружие не потребуется.

Он открыл дверь Альме Шиндлер, которая явилась, подобно смиренной овечке, с потупленными очами; девушка была разнаряжена в вечернее платье, как будто только что приехала из Придворной оперы.

— Фройляйн Шиндлер, — произнес Вертен, впуская молодую женщину в квартиру.

— Я приношу свои извинения за то, что осмелилась потревожить вас таким образом, — произнесла она, переводя взор с Вертена на Гросса. — Но я после нашей последней встречи чувствовала себя просто отвратительно. Я не могла оставить это просто так. Сегодня я поехала в оперу и была вынуждена уйти в антракте. Моя сестра ждет меня внизу в фиакре, так что я не могу задерживаться. Прошу вас принять мои извинения.

— Но этому совершенно не стоит придавать никакого значения, фройляйн Шиндлер.

— Нет, стоит, — заупрямилась девушка и нетерпеливо топнула ножкой. — Я действовала преднамеренно и жестоко. Я хочу принести свои извинения. Я должна принести извинения.

В прихожей появилась Берта со своим отцом, и пришлось быстро представить всех друг другу.

— Умоляю вас, Вертен, — воззвал к зятю старик. — Что вы за хозяин? Пригласите барышню на чашку кофе.

При этих словах посетительница просияла, почувствовав союзника на своей стороне.

— Нет-нет. Я не хочу отрывать вас от ваших дел. Я всего лишь имела намерение сказать, сколь искренне я сожалею о своем поведении.

— Фройляйн Шиндлер, — вмешалась Берта, — я уверена, что мы можем поговорить об этом завтра утром в конторе.

Но тут опять вставил свое слово старик Майснер:

— Так это знаменитая дочь Шиндлера? Невозможно выразить вам мое восхищение работами вашего покойного отца, барышня. Он был гениальным пейзажистом.

Девушка почти что с обожанием взглянула на Майснера.

— Вы действительно так думаете? Я такого же мнения, но оно все-таки не беспристрастно. Отец был таким прекрасным человеком!

— Я уверен в том, что он и был им, дорогая моя девочка. Войдите же и присоединитесь к нам на чашку кофе.

Он повел ее в столовую, по-отечески заботливо обхватив рукой ее плечи.

Вертен, Гросс и Берта были потрясены, но им оставалось лишь последовать за этой парой. «О чем только думает этот старик?» — дивился Вертен.

В столовой господин Майснер усадил девушку рядом с собой. Войдя в комнату, Гросс стремительно смахнул письма со стола и положил их в карман рядом с пистолетом.

— Итак, точнее, за что же вы хотели извиниться?

Альма залилась краской включительно по свое небольшое декольте.

— Я не могу себе представить, что такая очаровательная молодая дама может быть виновной в совершении каких-то крупных проступков, — продолжал господин Майснер.

— Фройляйн Шиндлер сделала несколько не совсем удачных высказываний при посещении Цемлинского, — изрек Вертен.

Она подняла глаза.

— Ваш зять слишком добр ко мне. Неудачные высказывания были националистического толка. Собственно говоря, антисемитскими.

Старик только фыркнул на это признание:

— Видите ли, барышня, вы вряд ли могли бы быть австриячкой без примеси этого в своей крови. Не стоит терять сон из-за этого, но я нахожу похвальным, что вы пришли снять грех со своей души. Браво!

В дверном проеме появилась фрау Блачки.

— Подавать кофе, мадам? — обратилась она к Берте.

— Прошу вас, госпожа Блачки, — распорядилась Берта.

— И еще одну чашку для нашей молодой гостьи, — потребовал господин Майснер.

— О нет. Благодарю вас, но мне действительно пора уходить. — Она протянула свою ручку и похлопала ею по лапе старика. — Я так благодарна вам. Теперь я чувствую себя значительно лучше. Возможно, что даже смогу теперь дослушать последний акт оперы.

Она встала и попрощалась. Никто, кроме господина Майснера, не сделал попытки удержать ее. После ее ухода в комнате остался витать легкий аромат фиалок.

— Бог ты мой! — воскликнул старик Майснер, когда входная дверь закрылась. — Что за ослепительная молодая женщина! Вертен, вы оказали ей дурную услугу, описав ее как избалованную дилетантку. В ней что-то есть, в этой барышне Шиндлер. Настоящая сила!

— Сила — уж это точно, — подтвердил Вертен, но он имел в виду нечто совсем иное, нежели старик Майснер.