У нее никогда раньше не было такой дикой сумасшедшей ночной поездки. Машина мчалась между морем и горами так, будто они и вправду собирались взлететь. На всем лежал странный привкус похмелья. Единственное, что отдаленно напоминало это в ее опыте, это сумасшедшая ночь в Калифорнии несколько лет тому назад, когда она едва не наехала на Бадди Ландсбаума на его же машине. В тот раз они все тоже были пьяны, Конечно, они с Роном сейчас трезвее. Но они протрезвели, и возникли обезвоженная, перенапряженная усталость и внутреннее покачивание. Эта ромовая смесь сэра Джона давала тот же искаженный, странный, жуткий результат, как будто ты все еще перепил.

Большую часть пути она полулежала в уголке переднего сиденья, притворяясь спящей. Так ей не нужно было разговаривать с Грантом.

Она узнала теперь о нем нечто, чего не знала раньше. Она не знала точно, что именно, но знала, что теперь это знает. И знала, что знает, как это использовать. Он, в конце концов, не неуязвим. И она подумала, что когда-нибудь заставит его заплатить.

Заплатить за все. За то, что он вот так оставил ее в Нью-Йорке, за то, что вытянул из нее это глупое купание нагишом, ошеломив и смутив ее сегодня, за то, что привез ее сюда на этот нелепый пьяный уик-энд с кучей больных, страшных пьяниц. Заставит его заплатить прежде всего за то, что он заставил ее влюбиться в него. Вот за это она заставит его платить больше всего. Впервые с тех пор, как они встретились, Лаки вновь ощутила себя сильной и уверенной. И она знала, что может заставить его жениться на ней. Вдобавок. Нет вопросов. Проще пареной репы. Она может заставить его делать все, что угодно.

И в то же время она ощущала свою любовь к нему больше, чем раньше, и с большей нежностью. Бедный слюнтяй. Бедный раб. Ей всегда хотелось иметь раба. После сегодняшнего дня она чувствовала себя твердой и резкой, даже завоевательницей, и в то же время она сильно его жалела. Как можно уважать своего раба?

Вот он сидит рядом, за рулем, прочный, как любая скала, зависимый как любая гибралтарская страховая компания, лицо тускло освещено приборным щитком и ни малейшего представления о том, что она ему приготовила. Она еще больше любила его. Он верит во что-то. Идиот. Или думает, что верит. Хотя и заявляет, что он циник. О, обидит она его.

Он, возможно, был самым лучшим водителем, с которым она ездила, кроме, наверное, папочки. Она узнала об этом в поездке во Флориду. И сейчас он гнал большую, взятую напрокат машину по неровной дороге; так же, как опытный всадник, полностью ее контролируя, резко посылая вперед, но не переходя ни границ ее возможностей, ни предела безопасности. Да, она бы заставила его платить.

А затем это настроение рассеялось. Он настаивал на этой скорости, чтобы не заснуть, сказал он, хотя было холодно. Она укрылась пальто. Под тоненьким серпиком луны, который, казалось, все затемнял, а не освещал, океан тускло светился слева, темная мощная потенциальная опасность, а справа угрожали черные гробы заросших холмов и шумящие черные поля двенадцатифутового тростника. Время от времени они проносились мимо групп домиков, где обитали руки, обрабатывающие эти поля, почти всегда неосвещенные, и слышали там гитарный перезвон; до ушей доносились глухие разговоры, густой черный смех. Раз или два в свете фар появлялись черные люди, размахивающие мачете и что-то кричащие. Похоже, будто опустившаяся ночь освободила примитивность, джунгли, Африку из того, что при дневном свете было всего лишь вежливо бормочущими фигурами. Все городки по пути мертвецки спали. Лаки казалось, что только яркое двойное пятно от фар, бегущее перед ними, удерживало абсолютный примитивизм, первобытность от того, чтобы поглотить их, удерживало цивилизацию в живых. Она ощутила ужас при мысли, что пятно может погаснуть. Там, в Голливуде, то, что произошло, происходило все-таки в цивилизованном окружении. Без сна ни в одном глазу, укутавшись в теплое верблюжье пальто, она украдкой глянула на Гранта, и сознание погрузилось в пряную роскошь тайных воспоминаний.

Бадди пригласил ее и Лесли полететь с ним на Западное Побережье, где он должен был встретиться с Доном Селтом насчет фильма, который они хотели вместе делать в Канаде. Да, Дон Селт! Именно он ставит новую пьесу Рона! Она тогда около двух недель трахала Бадди. Да, трахала его, сознательно повторила она, сознавая, что Грант думает, что она спит, и не может знать, о чем она думает. Тогда им обеим, в то время, это казалось шалостью. Но когда они туда прилетели, все быстро полетело к чертям. Она знала, что Бадди скуп. Но только поехав с ним на две недели, она поняла, что представления не имела, насколько он скуп. Это немедленно проявилось на Побережье. Но если было что-то, чего она не переносила, так это как раз скупость.

Сначала он сэкономил, поместив их в какой-то дешевый маленький мотель на шоссе, никуда не ведущем. Денег, которые он им дал, едва хватало на завтрак гамбургерами, но уже добраться до города они могли только на автобусе. Потом он взял напрокат большой лимузин с шофером и исчез. Большая машина, пояснил он, необходима для бизнеса. А после этого они видели его только по вечерам. Ужинали они, естественно, только по приглашениям. У Бадди там было много-много друзей. И, конечно же, такими же были и вечеринки, на которые он их возил, — по приглашению. Дон Селт, конечно, всегда был с ними, довольно тепло и сентиментально пытаясь заполучить Лесли, у которой не было ни малейшего желания. Обе девушки знали, что Дон Селт на самом деле хочет Лаки, они это обсуждали и смеялись.

Однажды вечером Бадди повез их к Клинтону Эптону после обеда с обильной выпивкой. Клинт Эптон для своего поколения был таким же большим драматургом, как Рон Грант для своего. В последние годы он писал мало пьес, они всегда проваливались, но зато он очень много работал в кино, большей частью занимаясь спасением плохих сценариев, за что получал фантастические деньги. У него был огромный, невероятно дорогой дом, фантастическая коллекция пластинок для одной из самых фантастических в мире по качеству систем, бесценная коллекция Клее, Кандинского и подобных, дом был украшен подлинными вещами времен Реставрации. И он все это показывал обеим девушкам, особенно Лаки. Все, вплоть до малейшей вещи. И вскоре стало ясно, что Бадди самым чудесным, самым вежливейшим из возможных, конечно, способов предлагает Лаки Клинту Эптону, который, со своей стороны, берет ее. Позднее выяснилось, что у Бадди и Дона Селта были проблемы с их канадским сценарием. Они хотели, чтобы Эптон поработал над ним.

Сначала она не могла в это поверить. Не ее. Может быть, Хорн Йорк или других подобных ей девушек, которых она знала. Но не ее. Так что она все смеялась, шутила и флиртовала, все более смущаясь, и шутила все хуже. Когда она все-таки поверила, то тут же ушла. И ушла не тихо. Конечно, к тому времени она крепко напилась. Как и все остальные. Она бросила свой бокал в Эптона, успевшего пригнуться, так что он разбился вдребезги о большой камин, а потом встала и побежала к машине. К счастью, шофер где-то болтался у прислуги, в чем она была вполне уверена. Пока она разбиралась с управлением незнакомой машины, мужчины выбежали из дома. Они пытались ее остановить, Бадди и Дон стали на дороге в свете фар. Она погнала машину прямо на них по длинной, дорогой, украшенной цветами и кустами дорожке, и Селт, стоявший чуть дальше, успел отступить, а Бадди спасся только тем, что выставил вперед руки, уперся в фары и радиатор и полетел головой в кусты. Господи, как он смешно выглядел, последними исчезли в кустах сверкнувшие в свете фар подметки. Тогда ей было все равно, убила она его или нет. Позднее, конечно, она была счастлива узнать, что он жив. Но была задета ее гордость. А никто не мог задеть ее гордость дважды.

Она примчалась в мотель и поставила машину на стоянку. Вскоре, как она и думала, приехали остальные. В большой машине Эптона, хотя его самого с ними не было. Бадди, Дон, шофер и с ними Лесли, непрерывно взрывавшаяся от смеха. Белый вечерний пиджак Бадди весь был в земле, и он все время грязным платком вытирал кровоточащие ссадины на лице.

Она так и не знала, сделала ли она это просто ради Лесли или нет. Она так не думала. Но все же менее искренне надеялась, что так это и было.

Как бы там ни было, когда Бадди как-то по-овечьи начал протестовать, она презрительно уставилась на него и повернулась к Дону. «Вы не против увезти меня?» — спросила она. «Куда?» — тихо спросил Дон. «Куда, как вы думаете? Так поздно уже все закрыто. К вам», — ответила она. Через мгновение Бадди полузадушенно вскрикнул. «Ну…» — сказал Дон и глянул на Бадди. «Ну, в чем дело? — сказала она. — Едем? Да или нет?» — «Ну, да», — так же тихо ответил Дон. Не произнеся ни слова, она пошла и села в его машину, которую он оставил здесь еще до поездки к Клинту Эптону. Дон сел чуть позднее, а она уставилась из окна на Бадди. Бадди ничего не сказал. Он воспринял все вполне хорошо, кроме того, что под огорчением, стыдом, даже немужественностью на его лице явно проглядывало выражение болезненного, удрученного удовольствия, извращенного наслаждения от того, что она с ним делала. Все они наслаждались этим. Она сама наслаждалась. Только Лесли была шокирована. «Пока! — нежно сказала она, пока Дон разворачивал машину. — Увидимся!»

Мужчины! — презрительно подумала она тогда, глядя на Дона за рулем. Мужчины! — презрительно думала она сейчас, чуть приоткрыв глаза, чтобы увидеть едва освещенное лицо Гранта.

По-настоящему он был не так уж и плох в постели. Если у природы есть время преодолеть внутреннюю неловкость. Она помогла времени, оставаясь спокойной и ответственной, сидя в кресле и чувствуя себя, как дома. Единственная жестокость, которую она допустила, — это отказ от его предложения выпить. Она не собиралась бывать у него еще, и он, кажется, чувствовал это, когда кашлял и суетился вокруг. Когда он наконец-то подобрался сбоку, сел и поцеловал ее, она вернула поцелуй. Но утром она встала и ушла до тех пор, пока Селт, который спозаранку должен был быть на студии, еще и не начал просыпаться. Мужчины!

Мужчины! — она вспомнила, что думала так, о! много раз, — Господи, как они все мне отвратительны. Пара сисек и дырка между ног — вот и все, что им нужно. Единственным по-настоящему достойным мужчиной с настоящим достоинством был только папочка.

Но как раз после этого случая она впервые по-настоящему задумалась о себе. Она не могла быть настоящей шлюхой или могла? Господи, если окажется, что так? В отеле Лесли встретила ее словами: «Господи! Ты по-настоящему заставила его расплатиться, милочка!» — произнесенными наполовину испуганным, благоговейным, восхищенным голосом. Бадди, как выяснилось, пару раз всплакнул между выпитыми стаканами, а затем попытался залезть в мешок к Лесли, конечно, безуспешно. Лаки слушала. Пытаясь спасти свою гордость, сохранить хоть ее, все еще с ледяным чувством она импульсивно позвонила Клинту Эптону.

«Конечно, вы обе можете приехать на несколько дней, если хотите, — сказал он со своим забавным, все еще еврейским, все еще очень бронкским акцентом. — Что? Чего у вас нет? Господи, эти ребята хорошо с вами обращаются, а? О'кей, я пошлю за вами машину. — Он баловал их рассказами о звездах и сплетнями о высокопоставленных людях, они плавали в его бассейне, он ставил им пластинки, мексиканская прислуга три дня готовила им великолепные обеды. — Что вы хотите, чтобы я сделал с их работой? — наконец, улыбаясь, спросил он. — Хотите, чтобы я взял ее или нет? Это вам решать». — «Я отказываюсь просто отвечать», — холодно сказала она. «Нет, решайте. Это ваше право. Скажите, я откажусь. Или возьму, если хотите». — «Я абсолютно отказываюсь принимать такие решения!» — холодно ответила она, не дрогнув. Он, как она позднее узнала, все-таки взялся за работу, но все равно канадская картина провалилась. На четвертый день он сказал: «Мне кажется, пришло время Лесли возвращаться в Нью-Йорк, не так ли?» За все эти дни он не прикасался и не пытался прикоснуться к ним обеим. «Лесли?» — спросила она. «О, и вы тоже, если хотите. Я думал, может, вы останетесь на несколько дней. Билет в Нью-Йорк у вас будет, как только захотите. В конце концов, кто-то ведь должен поддержать репутацию братства этого ремесла». Милый человек.

Она осталась. Какого черта? А Клинт Эптон оказался и впрямь очаровательным мужчиной. Хотя и намного старше. Как она вынуждена была вновь и вновь говорить годы спустя и говорила по крайней мере два года тому назад, единственный способ по-настоящему узнать кого-то — это трахнуть. Он когда-то был женат на очень знаменитой звезде, и он рассказал своим забавным голосом, как он, бывало, ел бананы, сливы и дольки апельсинов и грейпфрутов из ее подушечки. Он, бывало, половину всей пищи ел оттуда, как он сказал. Затем однажды он выскочил из дома и гонялся за Лаки вокруг бассейна с бритвой «Жилетт» в руках, уговаривая побрить ее подушечку. «Давай! Тебе это понравится! Я знаю, понравится! Попробуй разок!» К счастью, он был старше, у него не хватило дыхания, и он сдался. На следующий день она напомнила о его предложении насчет авиабилета в Нью-Йорк — на том основании, что должна же она когда-нибудь возвращаться к своей обычной жизни, так что они расстаются друзьями, в значительной мере это было правдой, большей, чем то, что он хотел ее побрить. Связь просто изжила себя. Если бы нет, то она должна бы позволить побрить себя. Клинт, конечно, тоже многое узнал о ней, и как-то через пару лет она узнала себя в одной из его пьес, конечно же, в очень искаженном виде. И это был провал. Мужчины!

Мужчины! и Лаки снова глянула на Гранта из-под опущенных век. Ну, есть трое из Четырехсот Мужчин, о которых ты никогда не узнаешь, Муж Мой. Как насчет этого? Кроме того, что это не совсем правда, а? Он уже знал о Бадди.

Она так и не знала, почему так сердилась на него, и когда она перестала удивляться, почему же все-таки, гнев сам улетучился. Частично потому, что черная ночь и черные негры в ночи испугали ее. И потом, та ее жизнь — нигде, она не здесь, а там, на Побережье. Так жить она не хотела. И кроме того, двадцать семь и близящиеся двадцать восемь, это совсем не двадцать три, близящиеся к двадцати четырем. Изменившееся настроение заставило ее вспомнить столь частое обещание самой себе и молчаливое обещание ему, Гранту. Она станет хорошей женой для него. Станет. Слегка скользнув, ее рука легла на его твердое бедро. Его широкое, уродливое, жесткое лицо было сильным и почти красивым в полумраке.

Неожиданно она захлебнулась слезами. О, папочка, папочка! Зачем ты ушел, так рано умер и оставил свою маленькую девочку?

Грант продолжал гнать машину. Она продолжала притворяться спящей.

Она снова в депрессии. Как в Нью-Йорке, хотя и не так сильно. Ею снова овладело суеверное чувство, что ее накажут. Гибельный мрак. Гнусные католики. Она все это понимала. Все это плюс небольшой комплекс Электры. Понимание не облегчает положения, не снимает проблем. Гордость — Гнев — Молчание — Вина — так они всегда у нее и чередуются, и сейчас она была в фазе Вины. Она любила «Власть», но так же и ненавидела ее. Она знала, что у нее слишком большая склонность к презрению мужчин. (Если бы ей не так сильно нравились эти штуковины, она могла бы стать лесбиянкой. Кроме того, она не смогла бы приникнуть туда лицом, как делают мужчины. Фу!) Но страх перед Грантом вот в чем: ее презрение к мужчинам; она никогда не знает, что будет делать или что скажет. Его честность перед самим собой почти слишком уж сильна. Он все о себе скажет, признается во всем, абсолютно без всякого стыда. У него, кажется, нет никаких торможений, как у остальных. Напротив, он, кажется, как бы вынужден все о себе всем рассказывать, и это ее смущало. В психологическом отношении он не гигиеничен, не санитарен, а это она ненавидела. Черт его подери! — подумала она, а потом сообразила, что снова возвращается к Гневу. Гордость и Гнев. Когда она это сообразила, депрессия еще более усилилась.

Главное в Гранте — он настоящий, реальный. Сама себя она никогда не ощущала подлинной. Так что, что бы она ни говорила и ни делала, это не считалось. Она не была настоящей, это не было настоящим, так что ничего и не значило. Взять хотя бы ее чувство насчет того, что она сказала ему о свадебном подарке матери — о десяти тысячах. Единственно, как она могла это описать, что это своего рода «дьявольский дух Очарования», непослушный дьявол очарования овладел ею. Это была ошибка. Она была очаровательной, и он был очаровательным, и они дурачились и шутили насчет свадьбы (в которую ни один из них тогда не верил), и это просто как-то вырвалось у нее. И когда она говорила, то знала, что это неправда, но неважно, потому что никогда к ней не вернется, никогда дом не достроится, потому что она не настоящая и все не настоящее, так что это не считается. Но все равно, когда она говорила, это была правда, потому что она это говорила. Она еще не знала его предыдущей реакции на настоящую правду, когда она ее говорила. Он раньше не реагировал. Но что он раньше думал?

И более того, как она могла объяснить ему, что это вообще не было настоящей «ложью»? Она не могла. Это прозвучало бы просто как извинение.

О'кей. Но не это ее беспокоило. Пойдем дальше. Ладно. По-настоящему ее беспокоило то, что в первый вечер во время купания в яркоосвещенном бассейне сэра Джона где-то в глубине души она тайно хотела, чтобы Рон сказал, приказал ей: «сними купальник», потребовал бы, чтобы она показалась перед всеми нагишом. Вот что ее пугало, а заглядывая еще глубже — что она и сделала, когда сидела в кресле, когда Терри Септембер вышла из комнаты для девушек в бикини, — она обнаружила в самой глубине сознания одну из тех сексуальных фантазий, о которых никому не могла сказать, даже аналитику, красочную сексуальную картинку, как ее трахает какой-то мужчина, а Рон смотрит, заставить его стоять и смотреть, как ее трахает другой и, может быть, скажем, он играет с собой, когда смотрит. Вот что ее ужасало, и из ужаса возник приступ плача, от того, что она вообще могла такое вообразить.

Она все еще ощущала, даже сейчас, что она во многом потеряла лицо перед ним, проявила недостаток храбрости. Но кроме этого, она очень четко ощущала неминуемую опасность: если бы она в тот вечер сняла купальник, между ними что-то рухнуло бы, чего уже нельзя было бы восстановить. Но как от Рона можно ожидать, что он все это поймет? Особенно потому, что именно за это она заставила его заплатить на следующий же день, когда она все же сняла купальник и показалась перед всеми обнаженной?

Господи, вот люди! И особенно его «старый дружок» Дуг Исмайлех! Это были не те люди, с которыми им — ей и Рону — следует проводить время. Господи, неужели все в мире больны? Она еще плотнее укуталась в пальто, как будто оно могло ее спасти, и, ладно, все это само отсеется, она должна в это верить, а теперь они уже далеко, они на пути в Га-Бей и собираются в Кингстон. Рене и Лиза будут счастливы увидеть ее. Рене, Лиза и их забавный Гранд Отель Краунт. Она так часто и подолгу останавливалась у них во времена долгого романа с Раулем. Легко, нежно, испуганно и судорожно она вцепилась пальчиками в твердую плоть бедра Гранта.

Мысль о Рауле и совсем недавняя мысль о «свадебном подарке» матери — десяти тысячах — скрестились, и она неожиданно вспомнила, как Рауль однажды дал ей десять тысяч наличными. Она не вспоминала о них целую вечность. Еще один пример того, насколько она по-настоящему не реальна.

Обычно Рауль давал ей драгоценности, большую часть которых она продала или заложила после его смерти. Господи, все эти южноамериканцы такие богатые, с их огромными поместьями и пеонами, без всяких налогов, почти без всяких законов. Обычный американец не поверит. В тот раз он просто дал ей эти деньги в аэропорту, куда она примчалась провожать его. Домой она вернулась с таким туго набитым кошельком, что он не закрывался. Один его вид приводил ее в замешательство. «Что я с ними должна делать?» — крикнула она. «Мне все равно, — ответил он. — Это подарок. Купи себе что-нибудь». Она пересчитала деньги — их оказалось десять тысяч. Это продолжалось около недели. Она дала всем друзьям по стодолларовой банкноте. Она одолжила многие сотни долларов людям, которые, как она знала, черт их возьми, никогда не вернут их. Она устраивала большие вечеринки. Однажды она разбросала для подруг по всей квартире двадцатидолларовые бумажки, как будто это были конфетти. Это просто было нереальным, и она не могла ничего поделать, чтобы все выглядело реальным. Сама она не была реальной, Конечно, она не знала, что он там пойдет на смерть.

Она, должно быть, задремала, потому что звук мотора становился все тише и тише, пока не замурлыкал, как во сне, а потом машина плавно остановилась, и она вздремнула. Над ней склонился Грант и нежно сказал:

— Ну, милая, прибыли.

Еще сидя, она увидела ветхий домишко типа «Чарли Адамс» с мансардой и крутой крышей из рифленой жести.

Хотя было уже за полночь, маленький домик сверкал огнями. Из окон несся рок-н-ролл. Когда Рон крикнул, дверной проем заполнила колоссальная фигура и встала там, прорисовываясь силуэтом огромной ужасной гориллы из африканских лесов, и заревела.

— Это Эл Бонхэм, — услышала она, как рядом сказал Грант с почти мальчишеским обожанием. — Лучший ныряльщик с аквалангом в Карибском море.

— А! Ты, сучий сын! Я думал, ты уехал в Китай или еще куда-нибудь, — ревел Бонхэм.

Войдя в дом, мужчины начали хлопать друг друга по спине. Третий мужчина, голый по пояс, с мощными мускулами и тонким защитным слоем жира, какой она видела у профессиональных футболистов, вышел из-за стола и врезал Гранту по плечу с таким звуком, какой раздается из-под тупого молотка мясника, разделывающего тушу. Она заметила, как Грант поморщился, и неожиданно ощутила боль в желудке. Но он быстро и резко ответил ударом в живот, и мужчина потерял дыхание.

— А это — Мо Орлоффски, — сказал он с извиняющейся улыбкой. — Моряк, ныряльщик и владелец самого большого магазина спорттоваров на побережье Южного Джерси.

Орлоффски взревел от смеха.

— Был, милочка. Но я его продаю. Хочешь купить?

Две женщины, одна из них — светлокожая цветная ямаитянка, сидели у ревущего проигрывателя и держали в руках по банке с пивом. Ямаитянка вязала. Все вещи в комнате, все, кроме пола, были забиты пустыми пивными банками и бутылками. У стен на полу и в углах валялись мешки с регуляторами, резиновыми шлангами и баллонами. На столе пивные банки потеснил к углам разобранный регулятор акваланга, из чего было видно, что мужчины только что его ремонтировали. На полу у стола валялась куча морских карт, сверху пустые сигаретные коробки. Лаки ощутила, как в ней поднимается сильное, до ужаса доходящее отвращение.

— Ты был прав, старикашка, — ухмыльнулся Бонхэм, когда все перезнакомились. Когда он ухмылялся, то как будто какое-то огромное черное зловещее облако дурного предзнаменования проносилось над его лбом, глазами и бровями. — Твоя новая девушка — просто класс!

— Ты просто говнюк, — замычал Орлоффски.

Лаки снова взглянула на все это, на вещи и на людей. Вот так; таково ее знакомство с мужским миром ныряльщиков. И, вероятно, она еще многое увидит. Она гордо подтянула свои тесные брюки, выставила вперед груди в свитере и ухмыльнулась:

— Я? Он говорит обо мне? Ну, так как насчет пива «видику»?

— Штучка! Давай! — заорал Орлоффски.

— Вы должны будете извинить нас за все это, — очень нежно говорил Бонхэм, когда вел ее на кухню. — Мы только несколько дней тому назад вернулись из поездки. Рон вам не говорил? А они, — он кивнул на Орлоффски, — они на несколько дней задержатся у нас, пока не устроятся. Обычно у нас в квартире не так.

Грант вернулся в Га-Бей как раз вовремя, сказал он, когда все улеглось и он достал им пива, потому что завтра они собираются понырять на глубоком рифе. У него три новых клиента. Лаки молча слушала. Бонхэм смахнул части регулятора в чашку и поставил ее на забитое пивными банками бюро, освобождая стол.

— Прекрасно. Мы бы хотели поехать, — отчасти не веря, услышала она слова Рона. У нее было впечатление, что завтра же они отправляются в Кингстон. Но сначала, продолжал он, им надо позаботиться о жилье.

— Почему бы просто не остановиться в одном из больших отелей на побережье? — спросила Лаки. Все трое мужчин повернулись и уставились на нее.

— Они ужасно дорогие, — сказал Бонхэм.

— Да, главным образом потому, что я пытаюсь сэкономить деньги, — сказал Рон и ухмыльнулся. — Главное, потому что я уже должен этому огромному сучьему сыну так много.

— Правда, должен, — улыбнулся Бонхэм. — Что случилось с Дугом?

Грант пояснил дело с Терри Септембер.

— Он будет через пару дней. Может, привезет и ее. Как бы там ни было, первое дело, главное дело, — продолжал он, — это поискать место на ночь.

Он не хотел ехать в богатые отели на побережье, да там и мест, наверное, нет, думал он.

Бонхэм смотрел на Гранта с каким-то личным пониманием, чего Лаки не могла расшифровать. Он бы с удовольствием принял их, сказал он, но у них только одна гостевая комната, и ее заняли Орлоффски. Но у него есть друг — в нескольких домах отсюда — маленький ямаитянец — который иногда берет постояльцев (пары, поправился он) во время сезона.

— Это близко? — спросил Грант, слегка нервно, подумала она.

— Чуть ниже по улице.

— Тогда прекрасно. Мы будем рядом. — Голос у него был до любопытного виноватым, подумала Лаки. — А они не спят?

— Не-а. Черт, нет. Так рано они не ложатся.

Лаки смотрела, как они уходили. Когда эти двое ушли, то атмосфера заговора, которую она ощущала, исчезла. Женщины отошли от ревущего проигрывателя и перенесли пиво на стол. Орлоффски открыл ей еще одну банку и бодро сказал своим грубым голосом:

— Они вернутся через несколько минут.

Она заметила, что когда он садится, то на его безволосом торсе обнаруживается значительное брюшко.

— Так вы из Нью-Йорка? — спросила Ванда Лу Орлоффски. — Я и Мо бывали в Нью-Йорке, несколько раз, когда жили в Джерси.

— Да, но мы не видали тово Нью-Йорка, какой Лаки знает, я думаю, — ухмыльнулся Орлоффски и отрыгнул.

Лаки улыбнулась. Клянусь твоей милой задницей, не видел, бэби, подумала она.

Летта Бонхэм, ни разу не уезжавшая с Ямайки, смотрела, переводя сияющий, детский и чисто женский любопытный взгляд с одного на другого, и почти ничего не говорила. Она, пожалуй, единственная из всех них, решила Лаки, которая могла бы ей понравиться.

Им было невероятно трудно наладить разговор до возвращения мужчин.

И Лаки ощутила, что ее отвращение ко всему этому еще более увеличивается. Она сообразила, что эти трое изо всех сил стараются, чтобы она чувствовала себя непринужденно, как дома, но у них это не очень-то получалось. Что-то в ней — она не любила употреблять это слово, но другого не было, а может быть, она не так уж и любила его — что-то в ней, в ее «классе» выводило их из себя и заставляло нервничать. Она не могла заставить их чувствовать себя непринужденно. Она уже активно ненавидела Орлоффски и «его» Ванду Лу. И что-то в ней было — особенно по отношению к мужчине, — что держало их на дистанции, ничего с этим не поделаешь. Что, господи, мог Рон делать с такими людьми? Когда столь долго не бываешь с нечувствительными представителями низших классов, то можешь забыть, насколько грубы, жестки и нечувствительны они и их жизнь.

Она почувствовала колоссальное облегчение, когда после охоты за комнатой вернулись мужчины. Бонхэм захлопнул за собой дверь с любопытной решимостью. И в комнате снова возник заговор.

— Ну, все в порядке! — бодро сказал Грант. — Мы можем, если захотим, снять комнату на неделю.

— На неделю! — не удержалась от возгласа Лаки.

— Ну, столько мы, конечно, не пробудем, — сказал он. — Я хотел сказать, что мы можем снимать ее сколь угодно долго. — Неожиданно он рассмеялся. — Ха-ха-ха! Нам все-таки пришлось выдернуть их из постели! Я так и думал. — Лицо у него пылало, и Лаки показалось, что он принял пару стаканчиков там, наверное, и голос у него был такой, будто ему нравилось будить людей. Две банки пива изгнали у нее остатки похмелья.

— Ну! Теперь все улажено, что вы скажете, если мы здесь свернемся и заглянем в добрый старый бар «Нептун» принять на грудь?

— Ха! Потрясающе! — закричал почти столь же мощный Орлоффски.

— Не знаю, смогу ли я, — сказала Лаки. — У нас был трудный день. Я просто разбита. — Она глянула на Гранта. — Но Рон может идти, если хочет.

— Нет-нет! Нет-нет! — торопливо ответил он. — Она права, — сказал он Бонхэму. — У нас был тяжелый день. Нам нужно поспать. — Однако, подумала она, вид у него разочарованный.

— О'кей! — сказал Бонхэм. — Ну, вам только и надо проехать несколько метров. Три дома. И въезжайте прямо во двор. — Он снова сел за стол. Явно было видно, что раз Грант не едет, то никто не поедет. Из-за счета, вне сомнений, холодно подумала Лаки.

В маленьком домишке, почти копии дома Бонхэма, не было ни огонька, когда Рон завел во двор большую машину. Ни тротуаров, ни канавок на голом грязном дворике. Над головами тихо шелестели пальмы и несколько цветущих кустов распространяли тропический аромат в теплой, влажной тропической ночи. Все было странно покойным. Рону дали ключ, он показывал ей дорогу, нес ее сумку и по дороге дотошно и аккуратно выключал за собой свет.

Комнатка была жуткой. Полуторная кровать (ну, против этого она не возражала), уродливое облупившееся зеркало, две дешевых гипсовых статуэтки, шаткий торшер, неплотно закрывающиеся двери, неудобный современный стул — вот и все. Местечко для медового месяца. Когда она ложилась в постель, то услышала, как кто-то раздраженно перевернулся в кровати прямо за тонкой стенкой. Они инстинктивно разговаривали шепотом.

— Сними эту чепуховину, черт подери!

— Не могу, Рон. Не здесь. Ты не слышал?

— Все равно сними. Ну, — она сняла.

— Ради господа Бога, Рон, что у тебя общего с такими людьми?

— Это люди, с которыми я должен быть, чтобы изучить то, что хочу изучить. Не я их подбирал, Я тебе говорил, что будет нелегко. Наверное, не надо было привозить тебя сюда, моя первая мысль оставить тебя в Нью-Йорке, наверно, была правильной. Но я так скучал по тебе. И я испугался. Я испугался, что могу быть лживым по отношению к тебе. Этого ты бы не хотела, а? Так быстро? Слушай, я знаю, что здесь ужасно. Но это единственное место для сна. Долго мы здесь не пробудем. Всего несколько дней.

— Дней!

— Я хотел бы немного понырять с Бонхэмом до отъезда. Он по-настоящему хорош. Просто поверь мне. И я хочу дождаться возвращения Дуга. Слушай, я должен сказать моей «приемной матери», идиотке, что мы улетаем в Кингстон. И я хочу, чтобы со мной был Дуг. Старая дрянь поднимет жуткий хай. Она думает, что все молодые женщины охотятся за моими, умереть от смеха, деньгами. Если со мной будет Дуг, она не устроит сцены.

— Ты ее боишься?

— Нет, не боюсь.

— Ш-ш-ш.

— Ты же знаешь, как у тебя с матерью.

— Я ушла.

— Ну, а я сейчас ухожу. Но хочу сделать это как можно приличнее, понимаешь?

— Ладно.

— Ты не понимаешь?

— Ладно.

— Наверное, не надо было тебя привозить сюда. Но я… просто… ничего… не мог… поделать.

Она свернулась в калачик, ее левая нога легла на его левую ногу, и он касался ее левой груди полураскрытой левой подмышкой. Его поцелуй сейчас был глубоким, как здравый смысл. Может быть, глубже, думала она, когда он переворачивал ее и ложился сверху.

После занятия любовью (господи, она любила трахаться, любила это так сильно, что готова была заниматься этим едва ли не большую часть времени: вес тела прижимает тебя, делает беспомощной, держит ноги широко раскрытыми, эта большая красная сердитая штуковина заполняет тебя и движется в тебе; все кажутся большими, когда только проникают в тебя, если только не сильно деформированы, сначала медленно, потом ритм нарастает, напряжение растет, красное лицо, полураскрытый рот, помутившиеся глаза, когда они входят, входят в тебя, тогда ты ими владеешь, в этот момент они тебе принадлежат) — после занятия любовью она долго лежала, не спала и думала.

О чем могут договариваться Рон и Бонхэм? А что это за щекотливые, застенчивые дела с арендой дешевой комнаты? Она знавала получше, чем это. И вдруг ее охватил ледяной озноб.

А что, если Рон все же не откровенен с нею? Что, если он что-то утаивает от нее все это время, как многие другие, как все остальные?

Где-то прячется тайная жена? Алименты жене и детям, так что он не может снова жениться? Любовница, о которой он не говорил и которую не хочет бросать? Или его жизнью руководит эта приемная мать и она не позволяет?

Иисусе, одинокая женщина так уязвима.

Как будто снова возвращался дурной сон. Сколько здесь возможных ситуаций? В свое время она прошла через очень многое. Он действует не так, как мужчина, над которым доминирует мать, приемная мать. Такого она тоже видела. Его мать, его приемная мать имеет на него такое влияние?

Могла ли быть еще какая-нибудь причина?

Полузаснув, Лаки холодно пересматривала весь длинный, длинный список всех их в ее жизни, и вдруг едва не задохнулась от страха, вздрогнула и снова проснулась. Этот список тянулся к двадцати двум годам, когда она впервые приехала в Нью-Йорк, к красивому светскому гинекологу, который даже не помог ей сделать первый аборт. Не один из них, но из тех, кто ей лгал.

Даже Рауль, который сказал, что там у него есть жена, который пытался получить развод, не говорил ей о подлинной опасности своей революционной деятельности. Он рассказывал, как они часами держали его голым на льду, как они подсоединяли к деснам электрические провода, но он смеялся над всем этим. И даже при всех ее расспросах он никогда не признавал, что все может зайти так далеко, и его действительно убьют. Господи! И все они. Все остальные.

Нет. Не может быть. Просто не может быть. Не после того, каким он был с ней, какими они были друг с другом все время в Нью-Йорке. Это должно быть настоящим. За этим не может быть лжи, под этим. Она должна верить в него. Просто должна.

Так что она верит.

Просто будет верить.

Пытаясь согреться, она снова свернулась калачиком рядом с ним. Грант во сне отодвинулся, она за ним, сворачиваясь, как котенок, слепо тянущийся к любому теплу. Тепло. Тепло.

Она ощущала потерянность, заброшенность, неуместность рядом с людьми типа Бонхэма. У нее ничего не было, никакого прошлого опыта, чтобы судить об этом. Она всегда не любила спорт. И «спортсменов». И держалась как можно дальше от них. В них было что-то смешное, нездоровое, как будто они занимались всем этим потому, что не любят женщин.

Например, этот Орлоффски. Орлоффски заставил ее вспомнить другое. В конце своего пребывания в Корнелле она была подружкой капитана футбольной команды. Ради славы в студенческом городке. Ради почета в студенческом городке. И в тот год, после потери девственности — потери? радостной отдачи! — за год до этого с парнишкой из родного города, а не из колледжа, у нее была связь с футбольным капитаном. Потом он ушел в профессионалы, и она его бросила. Через год-два он начал звонить ей в Нью-Йорк, когда туда приезжала его команда. Он, совершенно ясно, не мог ее забыть, своего рода вызов, хотя к тому времени он уже и женился. Но больше она с ним не была, потому что он был мужчиной, который предпочитал женщине компанию мужчин. Главное во встрече с женщиной для него было то, что он мог позднее поговорить об этом с приятелями. Это просто ощущалось, когда ты с ним. Как и у Орлоффски. Выпускник Корнелла, а все равно очень похож на Орлоффски. И фигура такая же, только не безволосая. Он был очень волосат. Ее пальцы помнили это. Но то иное, странное качество все равно было и у него.

Что? Это не столько промужское, сколько антиженское. Или все же — это промужское. Сверх промужское. Супер-дубль-пусто промужское. Но не гомосексуализм, или не простой гомосексуализм. Как раз наоборот. Этот тип обычно ненавидит гомосексуализм с пугающей страстностью. Но это мужское. Мужчина — мужчине. Объединенные мужчины против мира. Плечом к плечу. Солдат к солдату. Мужское, мужское, мужское. Все — мужское. Везде — мужское. Может быть, это просто антиженское, коль скоро феминизм вторгся в мужское. Это так и сквозило в Орлоффски. Это сквозило в Тэде. Тэд Фолкер. Господи, она так долго не вспоминала это имя. Это есть и у Бонхэма, насколько она может судить. Беда здесь в том…

Сильный, на грани сна, образ ворвался в сознание и зазвенел во всю мощь. Она попыталась очистить его и суметь определить и прижала лицо к подмышке Гранта.

Это похоже на Политический Круг, о котором она так много читала во время унылых, тоскливых годов изучения политических наук в Корнелле. Можно идти Вправо до определенных пределов, чтобы не стать Левым, можно идти Влево до определенных пределов, чтобы не стать Правым. Крайне Левый становится Правым, крайне Правый становится Левым. Циферблат Политики. Если 12 часов — крайне Правый, а 6 часов — крайне Левый, то нельзя пройти вверх или вниз мимо 9 и 3 часов без того, чтобы не двигаться к своей противоположности, которую ненавидишь, которая является твоим врагом. И эта промужская Мужественность похожа на это. Круг Полов. Когда становишься более Мужественным, чем Мужественность, то это нельзя сделать иначе, как двигаясь к Женственности. Просто нельзя становиться все более и более Мужественным, чем раньше. Когда становишься Мужественным выше нормы, выше 9 часов, то автоматически все больше приближаешься к Женственности. Просто некуда двигаться иначе. Нравится тебе это или нет. Так что все они педики, но совершенно не педиковым, физически несексуальным путем. Когда все это прояснилось в сознании, когда она подумала об Орлоффски, то мысль точно ему соответствовала. Его физическое тщеславие, озабоченность своей красотой (красотой?!), позирование, прихорашивание, инстинктивная нелюбовь к женщинам. Но господи, мой боже, неужели у Рона те же проблемы? И если — да, что она может сделать? Она нежно коснулась языком кончиков длинных волос его подмышки и заснула. Грант взял у Бонхэма будильник, и когда он проснулся в семь тридцать, то она встала, будто просыпалась так рано всю свою сознательную жизнь.

День был прекрасный. При спокойном блистающем море, жарко распростершемся, как стол, под горячим тропическим солнцем, легком бризе, с ледяным ящиком на маленьком суденышке, набитом пивом и виски, разнообразным обедом, упакованным в отеле, день прекраснее просто не мог быть. Жены трех новых клиентов Бонхэма были теми шикарными жительницами Нью-Йорка, с которыми Лаки было легко и она могла разговаривать. Катер был переполнен весельем и смехом, когда в него уселись шестеро нью-йоркцев, она с Роном, два Орлоффски, Бонхэм и Али.

Но к десяти тридцати утра она увидела нечто такое, что день для нее померк, и ныряние навсегда перестало существовать. Плавая на поверхности в маске с трубкой и в ластах, которые дал ей Бонхэм, и наблюдая за аквалангистами глубоко внизу, она увидела, как Рон — ее Рон, ее любовник — застрелил рыбу приличных размеров, а потом ее едва не стащила акула. Она с трудом верила своим глазам. Рыба была похожа на какой-то вид лютиануса, хотя она и не была в этом уверена, но едва Рон загарпунил ее, неизвестно откуда появилась акула и раскрыла пасть с многочисленными рядами зубов. Акула была не очень большая, не длиннее самого Рона, она была черной и плавала, уродливо и неловко извиваясь, совсем не похожая на сказочную смертельную торпеду, но и этого для нее хватило. Высунув голову на поверхность и взвизгнув, она поплыла к катеру, вновь опустив голову, чтобы видеть Гранта и акулу. Бонхэм, лежавший неподалеку на поверхности, но в акваланге, наблюдая за подопечными, подплыл к ней, но не стал помогать Гранту. Поскольку между нею и акулой был Бонхэм, она почувствовала себя в достаточной безопасности, чтобы остановиться и посмотреть.

Увиденное еще больше удивило ее, а затем разъярило.

Рон играл с акулой! Выглядя, как виноватая собака, убившая овцу, акула бросалась и пыталась схватить рыбу, а Рон, держа стрелу на расстоянии вытянутой руки, отдергивал рыбу. На другом конце бечевы и стрелы, когда мертвая рыба двигалась, акула меняла направление и исчезала только для того, чтобы через секунду появиться вновь. В один момент, когда акула кружила и очутилась между Роном и рыбой, Рон, подтягивая ружье, развернулся и поплыл прямо на нее — после чего акула повернула и позорно, в панике бежала и тут же снова появилась всего через несколько секунд. Потом когда Рон подплыл ближе к катеру, акула, очевидно, заметив подкрепление, развернулась и исчезла.

Когда Грант бросал рыбу за борт лодки («Мангровый лютианус», — определил Бонхэм), вывинтив стрелу, он смеялся, глаза сверкали, почти как у пьяного (хотя он не пил), и такого смеха она никогда у него не слышала. И ее ярость обернулась суеверным ужасом и страхом. Оба они сумасшедшие, он и Бонхэм.

— Я немного нервничал, — смеялся Рон. — Особенно, когда она поплыла на меня.

— Ну, по твоим действиям этого не скажешь, — ухмыльнулся Бонхэм, явно гордясь им. — Настоящий профессионал.

— Как ты думаешь, можно ее найти? — Он перезаряжал ружье.

— Сильно сомневаюсь в этом. Если и найдем, то теперь ее не поймать. Она слишком напугана. Но попробовать можно. Пошли.

Держась для уверенности за борт катера, Лаки смотрела на них, пока они растворялись за пределами видимости. Вернулись они с пустыми руками. Не нашли.

Она недолго об этом думала. Она ела восхитительный обед, немного пила, загорала на крыше кабины, немного поплавала, шутила с нью-йоркцами, наслаждавшимися отдыхом. К трем часам они израсходовали все баллоны с воздухом и решили возвращаться. Но когда бы она, пусть случайно, ни вспоминала об этом сейчас и гораздо позднее, сердце ее снова сжималось от страха, а потом возникали ярость и гнев.

Когда она заговорила об этом с ним во время долгого пути домой, в порт, он разразился.

— Да она испугалась больше меня. Черт, даже я это увидел.

— Но тебе это нравилось!

— Да. Да, мне нравилось. Вот так. И я ничего не могу поделать.

— Но в любой момент могла появиться большая акула.

— Наверное. Но это не так часто случается. Ясно же.

Она не сказала ему, что она, кроме того, думает, что человек, который может войти в историю как один из величайших (если не величайший) драматург своего поколения, не имеет права так играть своей жизнью.

В ту ночь они пили все вместе в излюбленном баре Бонхэма — «Нептуне», а Грант с нью-йоркцами оплатили счет, и Грант требовал спеть «Лето» в микрофон, чем очень ее смущал. Она не знала, в чем дело, но рядом с Бонхэмом, как и в случае с Дугом, он становился совершенно другим человеком.

На следующий день все повторилось, только на этот раз акул не было. Но Лаки не могла забыть ту, первую.

В этот вечер из Монтего-Бей вернулся Дуг Исмайлех. Лаки никогда не думала, что будет рада снова его видеть. Но она обрадовалась.