Здесь все уже переменилось. За высотой 209 чувствовалось, что кто-то постарался навести порядок, все вроде было сделано, как надо. По краям дороги возникли палаточные городки, да и сама эта дорога, по которой когда-то с трудом пробирались только джипы, была расширена, выровнена, и по ней спокойно катили грузовики. Третьей роте повезло, попались попутные машины, и, рассевшись в кузовах, солдаты с любопытством рассматривали все, что проносилось мимо.

Сразу же за высотой 209, там, где всего лишь неделю назад они вели свой первый бой, пытаясь спрятаться хотя бы за призрачные неровности и ожидая каждую секунду неминуемой смерти, стояли ровные ряды палаточного городка, и на том самом месте, где в тот страшный день сержант Кекк пытался повести в бой свои три отделения и погиб по собственной глупости, сейчас толпились какие-то чужие, весело посмеивавшиеся солдаты. Изменилась и заросшая кустарником лощина, где в тот день их батальон был застигнут врасплох противником, попав под тяжелый минометный огонь, — теперь здесь находился гудевший, как пчелиный улей, пункт сбора донесений. А прямо через плато солдаты дорожно-строительного батальона налаживали полевую дорогу для джипов, и она тянулась, извиваясь между расходившимися вправо и влево поросшими густой травой отрогами главного хребта, туда, где возвышалась высота 210, окрещенная «головой Слона». Туда их рота и направлялась теперь, поднимая ногами клубы пыли и в то же время стараясь выглядеть подостойнее перед глядевшими на них чужими солдатами, которым всего лишь через несколько минут было суждено превратиться в «паршивых тыловых крыс». Третья рота была самой опытной в батальоне, и солдатам доставляло удовольствие думать, что уж они-то сделали немало во имя царившего теперь тут порядка, хотя, разумеется, непосредственно в наведении его и не участвовали. Да и как они могли бы тут работать, когда у них была задача намного важнее — они убивали людей.

Триумфальный марш роты оказался не очень продолжительным. Вскоре в густой тени высоких деревьев на краю джунглей, что тянулись по гребню высоты 210, она без особой шумихи сменила находившуюся здесь роту другой части. В течение недели эта рота осуществляла патрулирование, потеряв при этом двух человек убитыми и пятерых ранеными. Но особых боев ей вести не пришлось, и, скорее всего, этим можно было объяснить то явное уважение, с которым ее солдаты поглядывали на бывалых бойцов из третьей роты, принимавших у них позицию. В ответ на это они встречали лишь нахмуренные взгляды вновь прибывших — в первые же минуты нахождения на позиции третья рота узнала, что уже сегодня вечером ей предстоит разведка боем, а на завтра было запланировано наступление.

Да, подумали многие ветераны, марш в горы был хорошей прогулкой по местам прошлых боев, да только он привел их на эту высоту, а отсюда все пойдет по-другому.

Когда батальон кончил отдыхать, подполковника Толла уже не было в его рядах. Как сообщил солдатский телеграф, Коротышка пошел на повышение. В то утро никто не видел его в расположении, не появлялся он и днем, когда был привал и все роты батальона, двигавшиеся по своим маршрутам, сошлись на время вместе. Подобная необычная ситуация немедленно привела в действие скрытые, никому не подвластные я не всегда понятные, но абсолютно надежные каналы информации (они безошибочно работали не только в масштабах полка, но порой и на дивизионном уровне), которые сообщили, что Толл получил предписание срочно принять один из действующих в горах полков, командир которого заболел малярией и выбыл из строя. Это известие вызвало у многих солдат кривые ухмылки — подавляющее большинство рядовых и сержантов еле таскали ноги от тяжелейших приступов малярии, постоянно ходили с высокой температурой, но что-то никто еще не слышал, чтобы это было основанием для отправки в тыл. Во всяком случае, относительно солдат у начальства такая мысль не возникала. Немало горьких усмешек вызвало также небезосновательное предположение, что Коротышка получил свое повышение не столько за свои собственные заслуги, сколько за пот и кровь, пролитые солдатами. Существенным основанием для подобных заключений было то, что Толла назначили на должность в обход заместителя командира того полка, претендовавшего на повышение. А ведь он был полковником, хотя и во временном звании. Как бы то ни было, но о переводе Толла из их батальона никто не пожалел. Гораздо больше солдат волновало, кто прибудет на его место, да еще эта предстоящая разведка боем.

Разведку предполагалось провести в районе небольшого безлесого холма, что возвышался посреди джунглей метрах в четырехстах — пятистах от их позиции. Американцы окрестили его «Морским огурцом». Подобные названия стали уже традицией. С тех пор как какая-то умная голова в штабе присвоила наименование «Танцующего слона» той большой высоте, что была перед ними, и это прозвище прочно вошло в обиход, придумывание подобных наименований, и обязательно посмешнее, превратилось в настоящий конкурс штабного остроумия. В нем наперебой участвовали чуть ли не все офицеры штаба, главным образом молодежь, имеющие доступ к материалам аэрофотосъемки и авиационной разведки в целом. «Морской огурец» представлял собой относительно невысокий, но довольно широкий, слегка изогнутый кряж. Свое прозвище он получил из-за нескольких отрогов, вытянувшихся в сторону, противоположную берегу океана, которые чем-то напоминали пучок щупальцев, расположенных в головной части этого моллюска. Разведка высоты с помощью дозоров проводилась уже дважды, но оба раза разведывалась та ее часть, которая находилась ближе к берегу и к которой было удобнее подобраться. Оба раза поисковые группы не могли полностью выполнить задачу, будучи вынужденными отступать под сильным пулеметным и минометным огнем противника. Судя по всему, высота была сильно укреплена.

Разведывательному дозору третьей роты предстояло приблизиться к «Морскому огурцу» с той стороны, где от основной части холма расходились узкие отроги, и определить, сколько здесь имеется огневых точек противника. Предполагалось, что в связи со сложностью рельефа японцы укрепили эту часть не столь тщательно, как противоположную. Улыбаясь своей, будто наклеенной, какой-то отсутствующей и немного циничной усмешкой, первый лейтенант Джордж Бэнд принял решение назначить для проведения разведки боем первый взвод сержанта Кална.

Когда роте ставилась задача на разведку боем, было отмечено, что в тактическом отношении «Морской огурец» в общем-то не имеет особого значения, только, может быть, в качестве плацдарма, когда начнется наступление на расположенные еще дальше основные высоты, именовавшиеся в оперативном отделе штаба дивизии «Гигантской вареной креветкой». Тем не менее и командир дивизии, и командующий настаивали на разведке боем, поскольку считали, что эта вытянувшаяся перед ними высота представляет собой отличный путь подхода.

Как положено, при проведении разведки боем взводу Кална придали радиста с легкой переносной радиостанцией, которую солдаты обычно называли «шагай-болтай». Она должна была передавать немедленно в штаб данные для артиллерии и минометов.

Перед тем как отправиться в путь, солдаты плотно поели и наполнили свои фляги. Потом двинулись в путь — не спеша, вроде бы без всякого интереса, зашагали в сторону той части высоты «Танцующий слон», которую можно было назвать «туловищем». Спускаясь вниз по тропе, они шли тем самым путем, что и неделю назад, потом подошли к кромке джунглей и вскоре скрылись в их зеленых зарослях.

Сверху, с вершины, за ними молча наблюдала вся собравшаяся там рота. Ведь хотя она и считалась опытным боевым подразделением, но в таком деле ее солдаты участвовали впервые. И опыт ведения открытого боя на склонах высот тут им никак не мог пригодиться. Правда, всем солдатам уже не раз приходилось продираться через джунгли, они хорошо знали, что это такое и чего здесь можно ожидать.

Прежде всего, в этом лесу всегда было мрачно и как-то жутко. С деревьев и высоких кустов с громким стуком капала накапливающаяся на листьях влага, в чаще то и дело вскрикивали потревоженные птицы, а внизу слышалось тяжелое дыхание шагавших людей, чавканье месивших густую грязь солдатских ботинок. Впереди на тропе должна была быть развилка, здесь та дорожка, по которой им надо было идти, уходящая влево, сразу же резко сузилась, так что по ней теперь можно было двигаться только по одному. Именно эта тропа, если судить по карте, должна была в конце концов вывести их к подножию высоты «Морской огурец». С трудом продираясь сквозь чащу диких бананов и папайи, разрывая висящие повсюду запутанные кольца лиан и еще каких-то неизвестных растений, густо увешанных похожими на мясистые красные пальцы плодами, они брели по этой узкой тропе, пытаясь не шуметь, и тем не менее все время выдавали себя треском ломаемых сучьев и чавканьем ног, не говоря уж о непрерывном птичьем гомоне, оповещавшем об их приближении. Их все сильнее одолевало чувство страха, возникающее обычно в закрытом помещении, и они все чаще останавливались, ожидая, пока Калн вместе с новым, совсем еще зеленым лейтенантом сверят маршрут по карте и компасу. А в это время солдаты двух отделений, двигавшихся в арьергарде на таком расстоянии, чтобы их не было слышно впереди, без особого успеха пытались с помощью мачете хоть немного расширить тропу.

Четыре часа спустя они возвратились по этой тропе, потеряв одного солдата убитым и двоих ранеными. Лица их за это время постарели так, будто прошло целых двадцать лет.

Убитым был малоизвестный в роте, еще не нашедший себе ни одного дружка солдат по фамилии Григгс. Несли его тело на носилках в голове колонны. Убило солдата осколками мины в грудь. Дотащив убитого до расположения роты, солдаты положили его на землю, ожидая, когда прибудут санитары, сами же отошли в сторонку — вид мертвого тела был им неприятен, поскольку напоминал, что и они тоже могут скоро оказаться в таком положении. Из двух раненых, что возвращались в колонне сразу же позади носилок с убитым, у одного осколком мины располосовало бедро, и он с трудом ковылял на одной ноге, поддерживаемый с двух сторон товарищами, то охая и вздыхая, то вдруг принимаясь плакать; второму же осколком пробило шею, он еле передвигал ноги, обхватив за талию другого солдата, а высоко поднятая голова с замотанной бинтами шеей казалась будто одетой в старинный стоячий воротник.

Молодые солдаты из пополнения, выбежавшие встречать возвратившийся взвод, забрали раненых и потащили их на медицинский пункт, те же, кто вернулся целым и невредимым, свалились без сил на траву, попадав где попало прямо на склоне. У них был вид рабочих, добросовестно выполнивших свою дневную норму и заслуживших законный отдых, но при этом убежденных, что их обсчитали при расчете, так как работа оказалась тяжелее, чем договаривались, и не питающих никаких надежд на то, что это можно будет как-то исправить. Что касается Кална и лейтенанта, то они, проверив, все ли на месте, не сели отдохнуть вместе со всеми, а отправились на поиски Банда, чтобы с ним идти на доклад в штаб батальона.

Честно говоря, лейтенанту сейчас тоже больше всего на свете хотелось свалиться на траву, хотя бы на минутку, но он просто не посмел это сделать, видя, что взводный сержант остается на ногах. Шагая к ротному, он время от времени косился в сторону Кална, который в тот день был, кажется, единственным человеком, оставшимся самим собой и еще даже ухитрявшимся иногда улыбаться. Лейтенант (его фамилия была Пейн), лицо которого все еще хранило бледность и какую-то одеревенелость, объяснял это большим опытом сержанта, тем более что, по его наблюдениям, подавляющее большинство солдат и сержантов во взводе выглядели, скорее, так, как он, нежели как Калн. Сейчас они шагали с ним вместе, и сержант не только улыбался, но даже позволил себе негромко насвистывать веселый мотивчик, вроде бы «Роза из Сан-Антонио». Это было, пожалуй, уж слишком, и в конце концов терпение офицера лопнуло.

— Не будете ли вы любезны, сержант, прекратить этот дурацкий свист? — Замечание получилось даже немного резче, чем хотелось лейтенанту.

— Слушаюсь, сэр, — вполне дружелюбно отозвался Калн. — Как вам будет угодно.

Он перестал свистеть, но продолжал напевать полюбившуюся песенку про себя, не разжимая губ. У него в душе не было особой неприязни к этому зеленому лейтенантику Пейну, просто настроение сейчас было хорошее и хотелось немного повеселиться. Калн был в общем-то добрым по природе человеком и считал, что следует жить самому и давать жить другим. В то же время это был опытный старослужащий, профессионал, завербовавшийся в армию лет за семь до начала войны и немало уже повидавший за это время. Правда, относительно ведения разведки боем опыта у него не было никакого, так что в этом отношении он не намного отличался от своего лейтенанта. Для того чтобы стать взводным сержантом, Калну пришлось немало потрудиться, он отслужил один срок контракта, завербовался повторно, однако и до сих пор не был бы сержантом, если бы не погиб его старый приятель по кабакам сержант Гроув, который, кстати, перед войной тоже завербовался на новый срок, лишь бы занять эту должность, и вызвал тем самым приступ настоящего отчаяния у Кална. Да ничего не поделаешь — таковы правила игры. В конце концов Калну все же повезло — война и смерть Гроува помогли ему стать взводным сержантом. Будучи добрым католиком и к тому же ирландцем по рождению, Калн смотрел на все это без малейших угрызений совести или сомнений — просто заботы и удачи Гроува перешли теперь к нему, вот и все. И он уж ни за что не упустит этого своего шанса — и другому не позволит под себя копать, и сам не станет делать глупости, чтобы себе не навредить, тем более не станет настраивать против себя офицера, полагавшего, по простоте душевной, будто это он командует взводом. Что же касается хорошего настроения, то причина тут была весьма серьезная — он был жив и здоров, и еще предстоял хороший спокойный вечерок, можно будет и поразвлечься, и отдохнуть до завтра, может, даже и пару стаканчиков пропустить. Не исключено, конечно, что Бэнд постарается испортить им настроение. Кстати, этот Бэнд, видать, не плохо устраивается, особенно по части выпивки. Да и чему тут удивляться, когда имеешь такого посыльного, который готов отца родного ободрать, лишь бы перед начальством выслужиться. Калн так задумался, что даже не заметил, как снова едва не начал насвистывать свою «Розу». Однако вовремя спохватился, и они молча продолжали путь.

— Неужели у вас так и не екнуло сердце там, где мы были? — неожиданно громко и резко спросил Пейн, бросив косой взгляд на своего попутчика, но тут же снова повернув голову прямо вперед.

— Сердце? — удивился Калн. — Наверное, екнуло… Даже струхнул немного. Особенно когда они из минометов бить принялись. — Он как-то странно улыбнулся, словно догадавшись о слабости Пейна, и это снова вызвало раздражение у офицера.

— А вот внешне это не заметно было, — бросил он.

— Просто вы еще не очень хорошо меня знаете, лейтенант, — снова ухмыльнулся Калн. Но сейчас ему уже не было весело. Он даже немного разозлился, оттого что посчитал себя ущемленным этим лейтенантом в своих нравах. Действительно, кому какое дело до того, как он себя чувствует или что переживает? А уж говорить об этом — так и вовсе никто не вправе его заставить. Что он, зубчик в шестеренке какой, что ли!

— Однако когда нас накрыло… — не унимался Пейн. — А убило солдата… Это ведь все ваши подчиненные были…

Цвет лица у него стал уже не таким бледным, хотя сами черты еще не разгладились.

Калн не смог удержаться от усмешки. И чего этот Пейн вдруг принялся пыжиться, будто знает его взвод уже не первый год?

— По-моему, лейтенант, — ответил он вслух, — мы все правильно сделали. И к тому же еще счастливо отделались. Могло быть куда хуже. Особенно когда мины в ветках разрываться начали, а осколками вокруг так и полосовало… Ох, скажу я вам, даже представить страшно, что могло получиться. А что касается переживаний… — он немного замялся, — так мне за них денег не платят. А раз не платят, так и толковать нечего. Переживаю, как и все, ни капельки не больше… А вот завтра, лейтенант, боюсь, куда жарче будет. Это уж точно. Вы как считаете?

Пейн ничего не ответил. Лицо его стало злым и еще более надменным, казалось, что он вот-вот взорвется, разразится гневом, накричит. Калн даже испугался, не перестарался ли он. Пытаясь как-то сгладить свою резкость, он негромко хохотнул, поглядел весело на офицера, даже подмигнул ему. В этот момент он с облегчением увидел, как из ротного КП вдруг показалась фигура Банда. Пейн тоже увидел командира, быстро повернулся в его сторону, выражение его лица изменилось.

КП размещался в одном из старых японских укрытий, представлявших собой что-то вроде навеса, прятавшегося в тени высоких деревьев. Сейчас Бэнд стоял у входа и самодовольно ухмылялся при виде подходивших Пейна и Кална.

Прежде всего он предложил им выпить. Небрежным движением протянул столь милую сердцу бутылку виски, и они по очереди глотнули от души прямо из горлышка. Сам он приложился тоже — Джордж Бэнд вовсе не считал себя обязанным лишаться каких-то пусть скромных, но все же необходимых благ и удовольствий. Тем более если они могут быть получены без особых хлопот — ведь он же командир роты, а это что-нибудь да значит. Конечно, Джим Стейн, воспоминания о котором, слава богу, постепенно все больше и больше уходили в область преданий, посчитал бы подобное поведение абсолютно аморальным. Бэнд не разделял его точки зрения. Поэтому он прежде всего приказал своему новому писарю Уэлду, чтобы с ротным имуществом у них на КП всегда имелся мешок с постелью для командира роты, чтобы этот мешок непременно брался с собой при любом перемещении роты и чтобы в нем к тому же обязательно было уложено шесть бутылок виски, не считая, разумеется, того количества, что было у него самого во фляге. Правда, сейчас с этим делом вышла небольшая промашка — на завтра назначено наступление, все вещи без исключения приказано оставить, значит, и мешок захватить нельзя, но тут уж ничего не поделаешь, могло ведь и по-другому получиться. Случись все по-другому, им бы тут долго пробыть пришлось. Вот тогда бы все очень здорово устроилось. Теперь же и постель, и виски придется бросить здесь. Хорошо еще, что хоть эту ночь он сможет поспать по-человечески, тем более что этот груз для двух писарей совсем невелик. Вон первый сержант Уэлш как ими помыкает — феодал над крепостными, да и только. А он, командир роты, неужели хуже?

Как и солдаты, Бэнд за эту неделю отдыха научился пить так, как никогда не пил раньше. Поэтому, приложившись к бутылке по случаю возвращения разведывательного дозора, он тут же поспешил повторить и лишь после этого обратил свой начальственный взгляд на молодого лейтенанта Пейна.

Он сразу же заметил бледность его лица и еще не успевшие разгладиться морщинки страха, однако ничего не сказал, молча выслушав до конца рапорт и решив, что, пожалуй, на этот раз все должно обернуться нормально. Когда Пейн и Калн закончили докладывать, он ничего не стал говорить, только бросил:

— Что ж, надо теперь в батальон идти, там докладывать. Думаю, что новый комбат уже прибыл. — Про себя же подумал, что, может, этот новый командир еще и угостит его, благо повод есть: с одной стороны, его вступление в должность, с другой — эта удачная разведка боем. Кали, кстати, тоже подумал об этом.

— О раненых вы, конечно, позаботились? — спросил Бэнд, и Пейн с Калном почувствовали, насколько фальшиво прозвучали эти слова. Однако ничего не сказали, только молча кивнули в ответ.

В общем-то никакой особой заботы проявлять и не требовалось. Оба раненых, прибыв с выполнения задания, немедленно перешли в распоряжение совершенно другого ведомства. Они сразу получили свои сульфамидные таблетки, санитар еще раньше сделал им укол морфия. Даже те молодые солдаты, что дотащили их до медпункта, помочь ничем особо не могли, разве только дать глоток воды, а потом еще и глоток спиртного. Тот, которого ранило в бедро, все еще стонал и всхлипывал, выкрикивая время от времени, детским голоском:

— Ух, будь ты проклято, до чего же больно!

Провожало их много солдат, гораздо больше, чем было необходимо. Люди, наверное, думали, что раненым будет легче оттого, что так много товарищей сочувствуют их страданиям. А кроме того, для них это было чем-то вроде развлечения, поводом к тому, чтобы вылезти из успевших опостылеть ячеек и немного размяться. Так эти солдаты и толклись у санитарной палатки, заглядывая с любопытством, чтобы увидеть, что там происходит. Это продолжалось до тех пор, пока медики не обработали обоих раненых и не отправили их на джипах в госпиталь. Оба раненых больше уже не возвратились в роту — по общему мнению, им здорово повезло. Солдата с раной на бедре звали Уиллсом, рана у него была большая, рваная, когда врач развязал бинты, чтобы посмотреть, что там, солдат громко закричал от боли. У второго были повреждены дыхательное горло и голосовые связки, он не мог даже слова сказать. Крошечный осколок мины пробил шею навылет, но не задел ни одного важного нерва или кровеносного сосуда. Когда раненых увезли, солдаты медленно двинулись назад, на позицию. Среди них шел и Файф, недавно назначенный в третий взвод. Был здесь и сержант Долл.

Файф палец о палец не ударил, чтобы помочь раненым, по правде сказать, ему даже близко к ним подходить не хотелось. Но в то же время он не мог удержаться от желания просто поглазеть на этих людей. Он до малейших подробностей помнил собственный путь от поля боя, где был ранен, и до госпиталя. Эти воспоминания все время преследовали его, будто кошмар наяву. Воспоминания и мысль, что он может быть в любую минуту снова ранен и даже убит. И еще он никак не мог забыть, как его везли, всего окровавленного, на джипе к побережью, и он тогда уже отлично знал, что хоть и выглядит настоящей жертвой, но рана его все равно не такая уж серьезная. Совсем не такая, как ему хотелось бы. Кошмары такого рода мучили его буквально каждую ночь, иногда он просыпался от собственного крика, и даже днем его не оставляло чувство панического страха, мысли о том, что он попал в смертельную западню, из которой теперь уже невозможно вырваться. Западней было все вокруг — и излишне патриотически настроенные врачи, и длинномордые армейские полковники с короткой стрижкой, требовавшие от солдат беспрекословной готовности идти на смерть, и японские колониалистские притязания, и даже надменно улыбавшиеся хлыщи из отделов кадров, позволяющие себе справляться о здоровье исключительно лишь господ офицеров. Западню для него устроило правительство и все эта бесчисленные администраторы, в их подлой игре участвовал капитан Стейн, приложил сюда руку и этот психопат первый сержант Уэлш, вечно только насмехающийся над ним. Все эти силы и олицетворяющие их люди страшной кучей наваливались на него во сне, куча мгновенно превращалась в чудовищное, дико вопящее месиво, потом все они быстро разбегались, рассаживались поодаль, кто где мог, и терпеливо выжидали, когда же он подтвердит их правоту, подтвердит то, что он трус, жалкий трус. Даже в те вечера, когда ему удавалось напиться и он засыпал, забывался пьяным сном, особенно в первые дни после выхода из госпиталя, когда рота находилась на отдыхе, кошмары буквально одолевали его, доводя до исступления. Иногда они принимали новые формы — ему снились летящие японские бомбардировщики, в их бомбовых люках скалили зубы какие-то чудовища, хохочущие рожи, нажимавшие на рычаги и сбрасывавшие бомбы прямо ему на голову. Может быть, из-за всего этого ему совсем не нравилось, как товарищи обхаживают этих двух раненых. Но и уйти отсюда он тоже почему-то не мог. «Да, — думал он, — хуже всего во всем этом элемент случайности, при котором даже самый опытный, самый подготовленный солдат бессилен перед надвигающейся на него бедой».

Возвращаясь теперь назад, на позицию, Файф всем сердцем чувствовал, до чего здесь небезопасно, хотя даже сам себе не смел признаться в этих мыслях, не говоря уже о том, чтобы с кем-нибудь поделиться ими.

Надо думать, что все же мысли Файфа как-то отражались у него на лице. Иначе как можно было объяснить, что в эту самую минуту у стоявшего неподалеку Долла вдруг появилась настоятельная потребность поговорить с ним по душам? Правда, потребность опекать кого-то всегда была в характере Долла, теперь же она стала еще более сильной. Он даже специально попросил перевести его в другой взвод, чтобы чувствовать себя посвободнее — он боялся, что, если станет командиром того отделения, в котором служил солдатом, подчиненные не захотят считать его старшим и, может быть, даже станут насмехаться над ним. Возможно, так и получилось бы, а возможно, и нет. Но как бы там ни было, сейчас ему стало гораздо лучше, чем неделю назад. И, переполненный самыми добрыми чувствами, он шел, широко улыбаясь, навстречу Файфу:

— Здорово все же досталось им, верно? Что тому, что другому.

— Ага. — У Файфа даже голос изменился, стал каким-то писклявым и тихим. Долл все еще оставался в его глазах паршивым солдатишкой, каким он его знал до войны, даже не верилось, что он смог так отличиться в этой штурмовой группе, которой командовал Гэфф. Так что, с одной стороны, вроде бы выходило, что он теперь намного выше Файфа, а с другой — ну разве не знал его Файф раньше? Или этот Долл стал теперь другим?

— Даже и не скажешь, кому из них хуже досталось, — продолжал между тем Долл. — В ногу-то этому, видно, здорово попало, болеть будет еще как. Да только поболит и пройдет, и следа не останется. А вот второму, я думаю, похуже достанется, хватит еще горюшка. А в общем-то оба они, наверное, отвоевалась.

— Ага. — Файф все еще был мрачнее тучи. — Отвоевались. Если только от заражения крови не окочурятся. Или еще от чего. А то еще под бомбежку угодят. До того как на транспорт погрузят…

— Не болтай зря, парень. И с чего это ты такой надутый? Хотя, конечно, всяко бывает, чего уж там говорить. — Он немного помолчал. — Ну а как тебе у Дженкса в отделении? — Все старички в роте хорошо помнили, как Долл с Дженксом подрались однажды.

— Нормально, — не спеша ответил Файф.

Долл по привычке немного приподнял одну бровь, пристально поглядел на собеседника.

— Это я потому спрашиваю, что вид у тебя какой-то не такой… Невеселый, что ли…

— Да нет, вроде бы все в порядке.

— Дженкс этот никудышный человек, чего уж там говорить. Разве он солдата понимает?..

— Нет. Нормальный отделенный, не хуже других. — Файфа все больше настораживал этот допрос. И чего он к нему привязался? Шел бы своей дорогой.

— Я ведь к чему все это, — не отставал Долл. — У меня самого капрала в отделении не хватает. Помощника моего. Может, пойдешь? Я бы сейчас к ротному обратился. Думаю, не откажет. А я бы тебе помог, сразу бы на ноги встал. Разве я не понимаю, что этот ирландец Уэлш тебе все подстроил.

Впервые за все это время у Файфа потеплело на душе.

— Я бы пошел, — ответил он Доллу. — Может, и верно, стоит попробовать?

— А что? Прямо сейчас и пойду. А потом тебя разыщу, скажу, как там получилось. — Он дружески хлопнул Файфа по спине.

Они уже почти добрались до вершины холма, туда, где окопалась рота. Солдаты сидели или в своих стрелковых ячейках, или около них, ждали новостей. Долл сразу же отправился к ротному, а Файф побрел к своему взводу. На него опять нашло то самое ожесточение, что терзало душу до этого, накатилась непонятная злость на всех и на все, он с трудом отгонял грустные думы.

Уже начинало темнеть. Файф уселся на краю своего окопчика, ожидая, когда придет Долл и заберет его. Разумеется, он никому не сказал об этом. Он вообще очень верил в приметы, особенно в ту, что если станешь болтать о чем-то загодя, то обязательно сглазишь. К тому же не хотелось попасть в дурацкое положение, если ротный откажет.

Немного поодаль сидел Дженкс. Меланхолически уставившись куда-то в пустоту, он чистил винтовку. Файф сидел неподвижно, ждал. И только когда уже совсем стемнело и сумерки перешли в непроглядную темень тропической ночи, едва освещенной россыпью ярких звезд, он понял, что Долл не придет. С наступлением темноты все строго сидели по своим ячейкам, никто не смел переходить с места на место. И снова в душу Файфа вошла острая злоба, горькая усмешка непроизвольно скривила губы. А бог знает, что там было. Может, Бэнд просто взял да и отказал? А может, Долл и вовсе не ходил к нему?

Он устроился поудобнее на покрытом жидкой грязью дне своего окопчика. Может, это и к лучшему? Этот второй взвод сейчас в роте — как затычка ко всем дыркам. Вон и завтра, когда пойдут в наступление, он в голове пойдет. Что ему, своих забот мало, что ли? Единственное, что ему хотелось — избавиться от этого болтуна Дженкса.

Спал он очень мало. Сперва было задремал, но накатившийся кошмар так сдавил душу, что он едва не заорал во все горло, лишь каким-то чудом успев сдержать рвавшийся уже крик.

Не только Файф не спая в эту ночь. По всей цепи ротных стрелковых ячеек сидевшие в них люди мучились бессонницей, тошнота подкатывала к горлу, кое-кто пытался потихоньку разговаривать с соседом или курить. Для большинства такое состояние было уже привычным, особенно в ночь накануне атаки. Калн снова и снова пересказывал соседям о своем разговоре с новичком лейтенантом. Слушателей у него хватало, все с удовольствием повторяли его слова насчет того, что он, мол, не получает надбавки за свои настроения. Большинство считало такой подход совершенно правильным, одобряло позицию Кална и было намерено впредь всегда придерживаться ее. Очень пришлось им по душе, как Калн ответил лейтенанту Пейну, что он не зубчик в шестеренке. Конечно, прямо так он ему этого не сказал, только про себя подумал, но все равно всем это здорово понравилось, и им очень хотелось верить, что именно так оно и есть. Каждый примеривал это к себе, думал, как он мог бы ответить в подобной ситуации, и все были глубоко убеждены, что они не зубчики и не винтики в огромной машине войны, хоть кто-то и считает по-другому. Единственным человеком, способным действительно разобраться во всем этом, был сержант Джон Белл, да только ему сейчас было не до этого, своих забот хватало.

В ту ночь у него снова разыгрался сильнейший приступ малярии, и он знал, что если уснет, то уж наверняка не избежит кошмара. Кошмары у него были не такие простые и однообразные, как у Файфа, каждый раз это было что-то совершенно новое, необычное, и когда потом он просыпался, то всегда надеялся, что такое больше не повторится. Приступ начался незадолго до того, как стемнело. С часок его ценного лихорадило, болела голова, ломило в суставах, но потом озноб, жар и лихорадка начали трясти со страшной силой, все новые пароксизмы следовали один за другим в какой-то четкой очередности, и, чтобы хоть немного отвлечься, он принялся думать о своей жене и ее любовнике, размышлять и прикидывать, что же это может быть за тип. В том, что он существует, у него не было ни малейшего сомнения. Особенно с того дня, когда он участвовал в захвате японского блиндажа и эта мысль неожиданно пришла ему в голову. Не развеяли ее и письма жены, в которых, хотя и было полно всякой теплоты и участия, все равно чего-то не хватало, что могло бы переубедить его. Да и что с того, что они были по-прежнему теплыми? А между строк? Вот ведь где собака зарыта — между строк… Так все же кто он, этот ее любовник? Гражданский? Вряд ли она спутается с кем-нибудь из соседских парней, которых они оба знали всю жизнь. Скорее всего, какой-нибудь военный. Рядом с их Дейтоном находятся две огромные авиационные базы — Райт и Паттерсон. Наверное, офицер. Или солдат? Там ведь прорва всяких пижонов в авиационной форме. И все голодные, как шакалы. Нашелся, наверное, этакий сентиментальный типчик, подобравший к ней ключики… Посочувствовать, пожалеть… За этими мыслями он не заметил, как уснул, и вот тут-то все и началось. Он вдруг оказался в каком-то длинном коридоре, отделанном ослепительно белым кафелем, пустом и гулком, с высокими, как небо, сводами, и под этими сводами катилось, гремело и рвало барабанные перепонки что-то огромное, пронзительное, душераздирающее. Один гигантский вопль: «Джо-о-он!» Как он сразу не понял, что это ведь родильный дом, он бежит по коридору, сам весь в белом — халат, шапочка, маска на лице. Все здесь ему знакомо и привычно, он уже не раз бегал по этому дому, но сейчас все как-то по-другому — ведь на коляске везут его жену, его Марти, это она так кричит, зовет его: «Джо-он! Джо-он!» А рядом с ней стоит врач, он страшно устал, и все ему уже надоело, но все же он улыбается… Потом вдруг поворачивается к Беллу, поднимает вверх и протягивает к нему руки и тонких резиновых перчатках до локтей и улыбаясь говорит: «Сейчас мы ее усыпим… Так надо… Так будет лучше…» Белл знает, что все это сон, что он наполовину уже проснулся, и в то же время в голове его лихорадочно скачут мысли: «Я сейчас грохнусь в обморок! Как сдержаться? Что делать?!» На него уже смотрят не только пристальные глаза врача, из-под белой маски прищурившись глядит, анестезиолог, уставились акушерка, сестры… Белл знает, в чем дело — у его жены родился черный ребенок. Негритенок, черный как уголь. Но почему? О господи, почему? В чем дело? Его трясет от всепоглощающего ужаса, какого-то дикого, панического страха, он не понимает, не может постичь всего, что происходит… Откуда у его жены, такой белой-белой, вдруг черное дитя? Откуда? Нет, нет, все уже проходит, это страшный сон и ничего более, сейчас я проснусь, все будет кончено. Он действительно пытается проснуться, старается изо всех сил и не может. Холодные спазмы давят горло, леденеет душа и тело. А врач и сестры улыбаясь смотрят ему в глаза, ждут, что он скажет, как прикажет поступить. Марти лежит без сознания, она ничего еще не знает, ничего не чувствует. Может быть, она ждала этого? Доктор принимается что-то делать, сестра же, по-прежнему улыбаясь, уставилась на него. И анестезиолог, подонок, тоже улыбается из-за своих трубочек и бутылочек. А может быть, они еще не заметили, что ребенок-то черный? Или им это безразлично? Так, может, и ему тоже сделать вид, что ничего особенного не случилось? Но он же потрясен, подавлен, не знает, как быть. И в этот момент, взглянув на ребенка, он видит, что дитя вовсе не черное. Нет! Оно не черное, а желтое! Это же японец! Малюсенький японский солдат с полевой фуражкой императорской армии на голове. А на фуражке крохотная железная звездочка…

Он проснулся от дикого вопля, вырвавшегося из собственной груди, не смог сдержаться, в отличие от Файфа, уже привыкшего к ночным кошмарам.

— Я ничего не вижу! Не вижу! — орал в панике караульный, сидевший в соседней ячейке и разбуженный этим воплем. — Не вижу ничего!

— Не сметь стрелять! — гаркнул где-то рядом сержант Бек. — Не стрелять!

— Это я заорал, — бормотал извиняющимся тоном Белл, пытаясь успокоить товарищей. Его всего трясло от обильно выступившего на лице и теле ледяного пота, а внутри все горело в лихорадке. С трудом подняв руку, он провел ладонью по лицу, глубоко вздохнул: — Очень… уж… страшное… приснилось…

— А мне-то какое дело, — не мог успокоиться караульный. — Надо ж так завопить…

Пробормотав еще какие-то извинения, Белл снова осторожно опустился на скользкое от грязи дно ячейки, попытался хоть немного собраться с мыслями, прийти в себя. Нестерпимо ныло все тело, казалось, будто болит каждая косточка в отдельности, в голове так пылало, будто она была котлом, в котором кипит кровь. Перед глазами все время скакали светящиеся фигурки, точки, черточки. Руки стали как ватные, даже кулак стиснуть было невозможно, не говоря уже о том, чтобы идти в бой и драться с кем-то. Медленно собираясь с мыслями, Белл пытался понять, что же все-таки ему приснилось. Ну, эту дикую чушь с японцем еще как-то можно было объяснить — японцы у них все время из ума не выходят, тут все более или менее ясно. Но с чего это вдруг черный ребенок? Ни у него, ни у Марти никогда не было расовых предрассудков, они не разделяли мнений тех, кто проповедовал сегрегацию, и никогда не поддерживали требований такого рода.

Лихорадочно перебирая скачущие в уме мысли, Белл вдруг вспомнил одну вещь, которую как-то рассказала ему Марти. Еще до того, как они поженились. Они шли тогда через спортивную площадку в университетском городке в Колумбусе, после того как провели вместе время в квартире, которой им разрешила воспользоваться одна знакомая супружеская пара. Стояла ранняя осень, листья уже кое-где пожелтели и начинали опадать. Они шли, взявшись за руки, и неожиданно Марти повернулась к нему лицом и, кокетливо улыбаясь и даже слегка покраснев от смущения, сказала: «Ты знаешь, мне почему-то хотелось бы иметь черного ребенка… Ну, когда-нибудь, потом».

Эта как бы вскользь брошенная фраза потрясла Белла. Интуитивно он, конечно, понял, что хотела сказать и даже почему именно сейчас Марти сказала это. Однако воплотить свои чувства в слова он никак не мог. Впрочем, как и она. Видимо, она хотела сказать, что готова бросить вызов всяким социальным и прочим условностям, предрассудкам и тому подобное. Всему тому, что они так ненавидели. В какой-то мере ее слова даже были знаком признательности ему, знаком доверия и уважения — ведь то, что она сказала, сделало его вроде бы поверенным в одной из ее самых сокровенных фантазий. Поэтому-то ему тогда так понравилась эта ее откровенность, хотя в какой-то мере она и раздосадовала его. Он стиснул ей пальцы, наверное, сделал даже больно и бросил: «Но ведь я же люблю тебя! О чем может быть разговор?!»

Они поженились в том же году. А может быть, в следующем? Да, пожалуй, действительно в следующем…

Он с трудом ворочался в своем грязном и сыром окопчике, все еще не совсем переборов приступ лихорадки. Неужели тот странный разговор так засел у него в сознании, что теперь снова дает о себе знать? И почему именно теперь, а не раньше? Невидящими, полуприщуренными глазами он уставился в небольшой бруствер на краю ячейки, который казался лишь каким-то сгустком на фоне непроглядной ночной тьмы. Он пытался растормошить, разбудить свое сознание, чтобы снова не впасть в забытье и не заорать на всю роту. Но то, что он видел сейчас в своих галлюцинациях, все стояло и стояло у него перед глазами, как будто наяву, и ему даже чудилось, что все это вовсе и не приснилось, а на самом деле случилось где-то минут десять-пятнадцать назад… Приступ малярии постепенно отступал…

Еще легче Беллу стало после того, как из соседней ячейки ему передали все подробности разговора между Калном и лейтенантом Пейном. Это сообщение не только помогло ему перебороть последствия сна и избавиться от нового кошмара, но и направило мысли в новое русло. Тоже мне философия — все эти выкрутасы Кална на тему о том, что он, видите ли, не желает ничего чувствовать или ощущать, пока в армии нет никакой надбавки за ощущения! Хотя, в общем-то, что тут такого особенного? Пожалуй, с этим можно согласиться. Что же касается второй его мысли — насчет винтиков и зубчиков на шестеренках военной машины, то тут Белл просто ничего не разобрал, хотя несколько раз переспрашивал и все время повторял: «Ага!.. Ага! Разумеется, они не зубчики». Не зубчики? Не колесики? А что же они такое? И какая странная необходимость верить во все это. И вся эта дурацкая патетика! Осознание этого неожиданно заставило его снова подумать насчет теории о надбавке за ощущения. Теперь он уже совсем иначе взглянул на нее. Стало быть, не о чем и заботиться, коли нет надбавки за заботу. Да что же это получается? Куда они идут — такие, как он, и он сам? Он взглянул на часы — стрелки показывали три часа пять минут. Значит, еще два часа до начала.

Артиллерийская подготовка началась точно с рассветом. На этот раз она продолжалась около двух часов. По высоте «Морской огурец» и прилегающим джунглям били 105-миллиметровые пушки, а 155-миллиметровые гаубицы долбили «Большую вареную креветку», почти невидимую в еще не совсем рассеявшейся темноте. Высоко над их головами один за другим с тихим шелестом проносились снаряды, а потом далеко в ночи грохотали мощные разрывы. Огромная туча вспугнутых стрельбой, отчаянно кричащих птиц, будто белое облако, поднялась над «Морским огурцом», при каждом новом разрыве она резко взмывала вверх. Первый батальон уже изготовился к атаке, солдаты стояли в рост на гребне высоты и молча наблюдали за артподготовкой. Когда наконец прозвучал приказ, они не спеша двинулись вниз по склону, тем же путем, по которому накануне шел взвод, проводивший разведку боем. По просьбе Бэнда его рота шла головной в батальоне, а в ней первым шел второй взвод.

В лесу все еще стояла кромешная темень. Чуть-чуть светлеть стало лишь тогда, когда они достигли района, но которому велся артобстрел. Идти было неимоверно трудно, и, хотя они двигались по пути, пройденному накануне первым взводом, прорубленная им просека не помогала, тем более что сейчас они опасались идти в колонну по одному. Солдаты с трудом продирались сквозь густой подлесок и лианы, сплошь опутавшие деревья по обе стороны тропы, люди то и дело спотыкались о какие-то корневища и упавшие гнилые стволы деревьев, с шумом падали, запутавшись в ветках, царапали руки, разбивали в кровь лица. Кое-кто пытался рубить лианы тесаком, но особого успеха не добился. Уже первые сто метров такого пути настолько вымотали всех, что начальство оказалось вынужденным отдать приказ остановиться.

Через некоторое время они вышли к району, по которому велась артподготовка. До высоты «Морской огурец» оставалось не более сотни метров.

Казалось просто удивительным, какой мизерный урон нанесла американская артиллерия этому району. К тому времени уже немного рассвело, можно было хоть что-то различить впереди и вокруг. Да только что там можно было видеть! Несколько сбитых снарядами верхушек деревьев, и больше ровным счетом ничего. Сержант Бек перед этим приказал Доллу вывести свое отделение в голову взвода, и Долл поспешил исполнить приказ, сам двинувшись впереди бойцов. Но как только он увидел следы артиллерийского обстрела, немедленно остановился.

Накануне вечером он, конечно, не ходил к лейтенанту Бэнду, чтобы похлопотать за Файфа. Сперва-то он направился в сторону ротного КП, да только потом его охватила такая злость на этого Файфа, такое негодование за то, что этот ловкий прохиндей едва не околпачил его, попросившись к ним в отделение, что он тут же изменил свое намерение. По правде сказать, когда он вчера подошел к Файфу, чтобы посочувствовать ему, у него и в мыслях не было предлагать тому перейти к ним в отделение. Даже непонятно, как это Файфу удалось так сделать, что он вдруг пообещал ему похлопотать о переводе. Ну и мерзкий же тип! Вог хитрюга! Нет чтобы честно попроситься, а то вон как повернул! Чтобы немного успокоиться, Долл остановился переброситься словечком с Калном. Разумеется, о Файфе он не сказал ни слова. Тем не менее, когда через несколько минут они снова двинулись вперед, решение его в отношении Файфа было уже прочным.

Чувство озлобления на Файфа сохранилось у него и теперь, когда он с двумя гранатами в руках осторожно двигался во главе своего отделения. Его усиливала мысль, что он едва не поставил под удар своего солдата, который фактически был его заместителем, но почему-то никак не пропускался начальством в капралы. Долл решил впредь быть более твердым и настойчивым, может быть, поэтому он и попросился идти головным во взводе. Теперь же, выйдя, как ему казалось, к началу опасного участка, он обернулся к отделению, подал команду остановиться. В тот же момент впереди громко застучал японский пулемет.

Будто раскиданные какой-то невидимой силой, солдаты попрыгали в гущу подлеска, кто вправо, кто влево. Сам Долл бросился в укрытие с такой силой и скоростью, что не рассчитал движения и с маху врезался головой в ствол дерева. Наполовину оглушенный ударом, он свалился мешком на уже лежавшего здесь солдата по имени Кэрри Арбр, очень похожего на девушку и часто поэтому подвергавшегося насмешкам других солдат.

У Долла звенело в голове, он не сразу понял, что случилось, когда же наконец понял, то рывком отбросил свое тело вправо, не забыв при этом упереться в землю прикладом, чтобы не забить грязью ствол винтовки. И в эту самую секунду они отчетливо услышали быстрое, похожее на шепот смерти «ш-ш-шу» падавшей на них мины. Тут же грохнул взрыв, за ним еще и еще. Мины рвались вокруг, разбрасывая комья земли, срубленные ветки, траву и листья, рядом вдруг кто-то истошно завопил, а потом и еще. С трудом переведя дыхание, Долл, все еще не пришедший в себя от удара головой о дерево, пытался разобраться, что происходит. Первым ощущением, доставившим ему своеобразное удовлетворение, было чувство физической легкости, ощущение потери чувствительности: тело стало будто чужим, онемевшим, невесомым, душу постепенно охватывало успокоение, но голова оставалась ясной, только болела немного. А может быть, все это было и раньше, не уходило после тех первых боев, только он не замечал? Эта нечувствительность и легкость охватывали его все сильнее, было такое ощущение, что его всего покрыли какой-то плотной пленкой, ставшей преградой между душой и страхом, мертвой хваткой схватившим сердце, сдавившим горло.

Он попытался прикинуть, где находится пулемет, но не смог. А может, рискнуть с парой солдат подобраться ползком к нему и забросать гранатами? В этот момент он почувствовал, что кто-то с силой дергает его за ногу, и, оглянувшись, увидел подползшего сержанта Бека.

Когда Долл незадолго до этого остановил свое отделение, а с ним и взвод, Бек сразу же поглядел на компас, причем сделал это так ловко, что недавно назначенный к ним командиром взвода молоденький лейтенант Томмс даже позавидовал ему. Большая, крайне неряшливо составленная карта, которой они пользовались, вряд ли могла помочь им сейчас. Правда, они помнили кое-что из того, что рассказывали после разведки Калп и лейтенант Пейн, однако Бек относился с подозрением к чужим рассказам. Он считал, что лучше всего в таком деле — собственные глаза, а они ему подсказали, что взвод находится где-то совсем рядом с высотой «Морской огурец». Когда же начали рваться мины, он окончательно укрепился в своем мнении и быстренько пробрался вперед, чтобы уточнить, с чего это вдруг Долл решил остановиться, да еще до того, как раздалась первая пулеметная очередь.

Бек тоже, как и Долл, почувствовал уже знакомое ему ощущение, ощущение того, что тело стало каким-то чужим, посторонним и словно живет само по себе. Что ж, пожалуй, это было неплохо, и, наверное, так будет теперь всякий раз, когда станет грозить опасность, — никакого тебе страха, никаких чувств, и не нужно никакой надбавки за ощущения. Здорово, что ни говори! А неплохо было бы выхлопотать такую надбавку. С каким удовольствием он бы потряс этих чертовых финансистов и всех, кто за ними прячется, — пускай раскошеливаются! Мы ощущаем, а вы денежки нам гоните за это. Да вот только как их заставить?

Было совершенно ясно, что минометный огонь ведется откуда-то из района «Большой вареной креветки», поэтому Бек сразу же приказал солдату-радисту, которого Бэнд прикомандировал к ним, передать в штаб, чтобы они дали указания обстрелять этот район:

— Скажи им, чтобы лупили из всего, что у них есть… И чихать на то, что большой расход боеприпасов. Надо весь район накрыть. А главное, минометы эти подавить.

Где-то за спиной у него сквозь грохот минометных разрывов послышался новый вскрик раненого, скорее, даже не вскрик, а какой-то удивленный и негодующий утробный вопль:

— А-а-а!

Бек продолжал ползти вперед, натыкаясь на лежащих тут и там солдат своего взвода, пробираясь сквозь лежащие на земле обломки деревьев, лианы, какие-то корневища… Да, попали, видно, крепко. Ничего не попишешь, влипли серьезно! Эта мысль проскользнула где-то по краю сознания, не ужаснув, а лишь слегка напугав его. Да и что он мог сделать? Война есть война. Грязная, поганая, мерзкая война, и деться им тут уж некуда!

Когда он дернул лежащего Долла за ногу и тот обернулся, Бек лишь спросил:

— Как обстановка?

Лицо у Долла было все в мелких морщинках, будто ворона проложила по нему свои цепочки следов. Такие же лица были и у других, да и у Бека, наверное, тоже. Долл очень удивился вопросу взводного сержанта:

— Обстановка? Не знаю…

— Почему же ты тогда остановился? И нас всех задержал…

— Ах, ты вот о чем… — Долл протянул руку вперед: — Видишь, что вокруг… Думаю, что это наша артиллерия поработала. Да и подъем покруче стал. Вот я и решил, что мы к высоте вышли…

— Может, и верно… Пожалуй, если б ты не остановился, мы бы все под огонь угодили. Под эти пулеметы. — Бек немного помолчал. — Что же нам теперь делать? Будь оно неладно! Да еще этот Бэнд куда-то пропал.

Все это Бек говорил вслух, но словно рассуждая сам с собой, нежели для Долла. Тем не менее Долл вмешался.

— Да черт с ним, с Бэндом. Я вот что хочу тебе сказать, Милли… — Он решил воспользоваться своим правом младшего командира называть другого по имени (Бека звали Миллард), хотя не был уверен, что это понравится взводному сержанту. — Мы же запросто можем уничтожить этот пулемет. Он ведь все время бьет у нас через голову. Слышишь?

Бек пропустил панибратское обращение мимо ушей. А может, и правда не заметил — все это время он пытался разглядеть что-то сквозь дым, образовавшийся от разрывов мин.

— Думаешь, сможем?

— А то как же! Мы ведь тут у него в мертвом пространстве. Я возьму пару парней, каждому по три-четыре гранаты, да и поползем туда. А как подавим пулемет, вы сразу вперед. Выберетесь из этого мешка, и порядок. — Голос его звучал излишне возбужденно и громко, особенно когда вдруг наступала пауза между разрывами мин.

Милли Бек помолчал, обдумывая предложение. К чему спешить, когда вот-вот должен появиться ротный, который сможет взять на себя ответственность? Но того, как на грех, все не было.

— Ну ладно, — наконец решил он. — Но только погоди, пока я взвод разверну. Выбирай себе двоих, и с богом. Могли бы, дьяволы, и сами за это время развернуться…

Повернувшись назад, он принялся что-то орать, размахивая для убедительности руками. Конечно, он знал, что никто сейчас на него не смотрит, но так ему было легче:

— Отделение Белла… вправо развертывайтесь!.. Дейл со своими… влево!.. Быстро в цепь, и чтобы порядок, как следует… Глядите у меня! И про винтовки не забывать… Патрон в патроннике и на боевом… Будем огнем прикрывать…

Сзади опять кого-то ранило, солдат закричал во весь голос. Тем временем Долл оглядел своих солдат. Он почувствовал, как в груди его снова растет неистребимое желание убивать, что его снова охватывает жажда крови. В висках начало стучать, потом все сильнее и сильнее, потом зазвенело от напряжения, даже взрывы мин казались не такими громкими.

— Ты пойдешь, — ткнул он пальцем в солдата. — И ты… — Но тут же заметил, что вторым оказался тот самый Арбр. — Нет, не ты, — поправился он поспешно. — А вот ты… — Все это получилось как-то само собой, и все равно ему было непонятно, почему так вышло. Арбр был вполне толковый солдат, ничуть не хуже того, кого он выбрал. — Каждому взять по пятку гранат.

Арбр все еще непонимающе глядел на него. Долл только ухмыльнулся. Краем глаза он видел, как правее и левее его уже развертываются в цепь два отделения. Четвертое же, которым командовал Торн, оставалось в резерве.

Долл в общем-то не очень был уверен, что они действительно находятся в мертвом пространстве японского пулемета. Кто там его знает, этого пулеметчика, возьмет и опустит ствол немного пониже. Тем не менее он решил рискнуть и не стал ползти, а пошел, лишь немного пригнувшись. Однако не успели они сделать и десятка шагов, как наверху, на холме, вдруг раздались чьи-то громкие крики, взрывы гранат, и пулемет словно захлебнулся. Тут же сверху закричали, и кричали явно американцы:

— Эй, кончай стрелять! Прекратить огонь! Здесь третий батальон. Свои мы!

На Долла напало такое отчаяние, что он едва не заревел от злости, даже губу закусил, чтобы сдержаться. Надо же так не повезти! Был уже почти героем, пару шагов сталось сделать! И так вот получилось. Ну не обидно ли?! Зря, значит, кровь кипела и в ушах стучало. Все зря!

Буквально через несколько секунд прекратился и минометный огонь, и какая-то необычайная тишина опустилась на джунгли, будто все вдруг остановилось, замолчало, умерло. Люди с трудом привыкали к этой странной тишине, никак не могли освоиться с мыслью, что им пока не грозит опасность быть убитыми. Неподалеку слышались негромкие стоны, чей-то приглушенный плач, но раненых было не очень много. Два ротных санитара (это были новички, прибывшие на замену убитым) оказывали им помощь, переходя от одного к другому. «Эти быстро наберутся опыта», — подумал сержант Бек. Солдаты, лежавшие ближе других, стали нехотя подниматься на ноги, подходить к нему. В ту же самую минуту он увидел, как из-за деревьев, решительно перешагивая через тех, кто еще лежал, показался лейтенант Джордж Бэнд.

— Как обстановка, Бек? — бросил он на ходу, подходя к сержанту.

— Да вроде третий батальон уже занял высоту «Морской огурец», сэр.

— А почему минометы замолчали?

— Не знаю, сэр. Может, наша артиллерия подавила. Я их по радио просил огоньку подбавить.

— Что ж, отлично, сержант. Как говорится, полный порядок. А теперь не плохо бы подняться туда и посмотреть все собственными глазами. — Поправив на носу очки в стальной оправе, Бэнд решительно направился вверх по склону, двигаясь туда, где стояли увешанные гранатами Долл и два его солдата. Бек удивленно поглядел ему вслед, и ему захотелось крепко выругаться.

— А вы, ребята, гляжу, вырядились, прямо что твоя новогодняя елка, — бросил он Доллу вроде бы шутливо. — Как же это вы так ухитрились?

Конечно, это была грубая ошибка с его стороны. Даже очень грубая, хотя Бэнд и не подозревал об этом. Он прошагал мимо Долла и его двух напарников и, раздвигая ногами кустарник, начал карабкаться по крутому склону. Солдаты взвода медленно по двое и по трое двинулись следом. Бек не пошел с ними, задержавшись, чтобы посмотреть, как дела у раненых. Вполне возможно, что в другой ситуации он о них и не подумал бы и уж, во всяком случае, не стал бы тратить на них время, но появление командира роты заставило его действовать не так, как обычно.

Почему же Бэнд это сказал? Этого никто не знал. Более того, поступи так же или скажи эти же слова другой человек, не Бэнд, это никого не привело бы в замешательство, никому не показалось бы ошибкой. Но все, кто видел и слышал его в эти минуты, немедленно с возмущением зафиксировали это в самых секретных, самых сокровенных уголках души, уверенные, что никогда уже не забудут. Те же, кто сам не видел и не слышал этого, быстро узнают все от очевидцев, которые непременно поспешат сделать это при первой же возможности, и они тоже с негодованием зафиксируют факт, чтобы сохранить его в душе и сердце как можно дольше. Да уж, пусть лейтенант Бэнд не воображает, что они так просто забудут Джимми Стейна по прозвищу Раскоряка. И нечего ему пытаться лезть им на глаза и забираться в душу.

Джордж Бэнд всего этого не знал. Чувствовал он себя вполне прилично, и у него на душе было все время хорошо и покойно. Взять хотя бы этот минометный обстрел. Он спокойно лежал себе в чаще леса, вне зоны поражения, там, где залегла основная часть роты, и не думал лезть вперед. Он отлично слышал вопли и стопы раненых, даже, может быть, сочувствовал им, но это не имело никакого значения. Кто сказал, что он обязательно должен быть впереди, там, где рвутся мины? Да это кроме всего прочего было бы и тактической ошибкой. Его место именно здесь, в районе, откуда он может управлять ротой, ну, хотя бы теми взводами, что находятся рядом. И даже если бы ему захотелось выдвинуться, он не имел на это права. Что касается эмоций, то они у него ничуть не отличались от тех, которые кипели в душе Бека, Долла и всех остальных.

Так же отлично чувствовал он себя и накануне вечером, когда был в гостях у нового командира батальона, прибывшего к ним из соседнего полка. Надо сказать, что способность всегда сохранять только хорошее настроение появилась у него сравнительно недавно, а точнее, сразу же после того, как его назначили ротным командиром. Но раз появившись, она прочно обосновалась в душе, разрастаясь буквально не по дням, а по часам. Он и раньше знал, что непременно добьется своего, вчера же вечером почувствовал это с новой силой — особенно тогда, когда, внимательно выслушав лейтенанта Пейпа и Кална, налив им по рюмке и отпустив восвояси, подполковник предложил ему не спешить и посидеть немного. В тот день в гостях у комбата с утра был один корреспондент, и подполковнику удалось заполучить у него две бутылки хорошего виски, одну из которых он теперь предложил «продегустировать». Они сидели вдвоем в палатке и не спеша потягивали из стаканов. Подполковник был очень доволен результатами разведки боем, особенно тем, что Калну удалось выявить пулеметные точки противника на высоте «Морской огурец». «Пусть теперь подумают, пораскинут мозгами, — благодушно говорил он. — Они ведь тоже не дураки, должны понимать, что раз была разведка, значит, будет и атака. Так что, думаю, они наверняка уже отошли с этих своих позиций. Тем более что пулеметы были, скорее всего, боевым охранением, не больше. А основная оборонительная позиция, надо думать, развернута у них по склонам высоты «Большая вареная креветка»…»

Потом они с Бэндом выпили еще по одной. Вот тогда-то Бэнд и предложил комбату, чтобы его роту пустили головной в батальоне, и новый подполковник, понимающе ухмыльнувшись, разрешил, несколько раз одобрительно кивнув своей красивой седеющей головой. А выпивка у него, надо сказать, была действительно высшего сорта, Бэнд давно уже не пробовал такого виски. В роту он вернулся, когда уже окончательно стемнело, его так и распирало от самодовольства и умиротворения. Теперь-то он уж точно знал, что дело у него непременно пойдет. Ворочаясь на своей походной постели в старом японском полукапонире, он все думал и думал об этом, и на душе было хорошо и спокойно.

Кто сказал, что ему не дороги солдаты его роты? Вранье все это. Просто он не такой сентиментальный слюнтяй, как этот Стейн. И отлично понимает, какие большие жертвы требуются от этих людей, да и от него самого тоже. А кто не знает этого? Просто офицеру не подобает обращаться с ними, как с равными, как с мужчинами. Какие же они мужчины? Просто дети, мальчишки, да и только, сами не знают, что творят, даже понять, что хорошо, что плохо, не могут. Вот поэтому их и следует держать в руках, приказывать и требовать повиновения. В общем, блюсти дисциплину, как положено! У Бэнда дома было двое мальчишек, он отлично знал, как надо обращаться с этой братией. Немалый опыт приобрел он и в школе, где до войны работал учителем и широко пользовался своим методом воспитания повиновения. Разумеется, то, что было дома, не шло ни в какое сравнение с нынешними обстоятельствами. Здесь были другие люди и другие чувства, им предстояло делать вместе серьезные дела, и делать их следовало непременно на самом высоком уровне. С этой мыслью он в конце концов и уснул, даже не ощущая камней и комьев земли, что врезались ему в тело сквозь тонкий матрас.

Все это было прошлой ночью. Но и сейчас, в семь сорок утра, когда он карабкался на высоту «Морской огурец», чтобы встретиться там с третьим батальоном, после минометного обстрела, во время которого было ранено четверо его солдат, после всего остального, это чувство не покидало его. Нет, он ни перед чем не остановится!

Следом за ним карабкались его солдаты, думавшие гораздо больше о том, что было у них сейчас под ногами, нежели о проблемах, которые так волновали их командира роты.

— О, господи, — жаловался тем временем Долл Беку. — Принесло же этот третий батальон вперед нас!

— Ага, — не совсем поняв, ответил ему Бек. — Просто повезло нам.

Поднявшись наверх, они увидели, что гребень состоит из нескольких скалистых зубцов, похожих на огромные, торчащие к небу пальцы. Между зубцами виднелись узкие проходы, шириной метров пять-шесть, не больше. Страшно было подумать о том, что они могли бы проходить их под огнем противника. Немного правее виднелся заросший травой пологий спуск. Правда, на протяжении метров пятидесяти он был совершенно голый, и пробираться по нему под пулеметным огнем тоже, надо думать, было не сладко. Тем более что предусмотрительные японцы в нескольких местах выжгли всю траву. Но все же, если повезет… Если повезет!

Бэнд тем временем уже успел поздороваться с командиром одиннадцатой роты из третьего батальона, старым компаньоном его и Стейна по выпивкам в полковом баре. Его солдаты только что закончили прочистку района и теперь стояли кучками тут и там, с трудом переводя дыхание. Парни из третьей роты, взобравшись на высоту, сразу смешались с ними, закурили, принялись расспрашивать. Разговоры на этот раз были спокойные, без всяких ухмылок и подначек, вроде того, что, мол, кто-то рискует, а кто-то потом на готовенькое является, и тому подобное. Одиннадцатая рота в этом бою не понесла особенно больших потерь — один убитый и четверо раненых, двое от пулеметного огня, остальные от мин.

На всей высоте солдаты разыскали только две пулеметные точки, расчеты у обеих были смертниками, оставленными здесь для прикрытия главных сил. Умерли они, как положено смертникам. Судя по всему, здесь были и другие подразделения, но их отвели, скорее всего, накануне вечером.

Что же из всего этого выходило? Ни Бэнд, ни его приятель из третьего батальона толком ответить не могли. К тому же они оба были настроены на то, чтобы встретить более серьезное сопротивление со стороны противника. Они поспешили сообщить об этом каждый в свой батальон и тут же получили приказ продолжать выполнение задачи, как, было предусмотрено планом. А план этот состоял в том, что рота третьего батальона после овладения «Морским огурцом» должна продолжать движение через открытую местность в сторону высоты «Большая вареная креветка», третьей же роте надлежало окопаться на месте и быть в готовности на случай контратаки со стороны японцев. Время было еще раннее — что-то около восьми утра.

— Не думаю, чтобы вам так уж повезло, — усмехнулся командир одиннадцатой роты, прощаясь с Бэндом. — Особенно, если они сообразят, что мы используем этот хребет как путь подхода в их сторону, и начнут долбить по нему из минометов.

Стоявшие поблизости солдаты третьей роты понимающе ухмыльнулись — пожалуй, этот офицер смотрит в самую точку.

Бонд не дал им особенно поразмышлять на эту тему, приказав быстро окапываться. Позицию для обороны он выбрал на обратном скате высоты, там, где она наиболее выдвигалась в сторону противника. Тем временем сзади начали уже подходить одна за другой вторая и первая роты их батальона, развертывавшиеся на флангах и в ближнем тылу. Через их порядки прошли также девятая и десятая роты третьего батальона — девятая направлялась для обхода слева открытого пространства, что вело к «Креветке», а десятая следовала за ней в качестве резерва. Предполагалось, что если третий батальон сможет форсировать это пространство и атакует высоту, то второй батальон быстро подтянется за ним и поддержит атаку. Да только в действительности все получилось совсем не так…

Ловко орудуя лопаткой, угрюмый, весь мокрый от пота, потому что солнце припекало все сильней, сержант Уэлш первым в роте отрыл себе окоп. Справедливости ради надо сказать, что в этой работе ему помогали три писаря из ротной канцелярии, но не очень долго — им ведь надо было отрыть еще окопы для командира роты в его нового заместителя, не говоря о том, что и самим тоже следовало окопаться. Так что пришлось и самому покопать. Забравшись в окоп, Уэлш молча сидел там, поглядывая назад, на «голову Слона», откуда они пришли, и неожиданно вспомнил о старинных деревянных бочках для мытья, которые он видел в одном журнале. Поскольку его окоп был отрыт на довольно крутой части склона, то со спины он закрывал его почти до ушей, спереди же был совсем неглубоким, около полуметра, не больше. Это было, конечно, грубым нарушением наставления по полевым укреплениям, да только кто станет его тут проверять?

Размышляя о бочке, Уэлш вдруг совершенно отчетливо представил себя сидящим в ней с большой сигарой в зубах, мочалкой в одной руке и щеткой на длинной рукоятке, чтобы поскрести спину, в другой, да при этом еще небрежно разглядывающим раскинувшийся перед глазами роскошный ландшафт. Такой роскошный, что никто, кроме него, даже и не посмел бы о таком подумать. Уэлш ненавидел сигары и людей, которые их курят, однако в подобной ситуации именно сигара была абсолютно необходима для полноты удовольствия. Он бы спокойно сидел, покуривая, и намыливался бы, а потом скреб да скреб себя щеткой. И вовсе не ради того, чтобы быть чистым. Грязь ему нисколько не досаждала. А лишь потому, что именно этого требовало наличие таких двух важных компонентов, как бочка и красивый вид ландшафта… За спиной у него лениво переругивались писаря, копавшие ячейки для начальства, и Уэлша все время так и подмывало вылезти и надавать всем трем хороших тумаков.

Вчера вечером, когда они уходили из лагеря, где провели такую веселую недельку, Уэлш решился на отчаянный, даже опасный шаг — из трех своих фляг он только одну наполнил водой, две же другие залил джином. Конечно, риск немалый, но зато до чего теперь на душе хорошо! И на кой черт ему эта вода? Он и без нее отлично обойдется. А вот с парой глотков джина в желудке жизнь совсем иной становится. Да и вид вон каким роскошным кажется. Красивые холмы, высокая трава на них, а там вдали «голова Слона» вздымается. Та самая, на которой столько народу полегло. Ну и пес с ними со всеми, чего жалеть! Главное, что красиво! Особенно если глядеть на все это из наполненной до краев старинной бочки. Он медленно пошевелил в ботинках пальцами ног. Да-а! Не грех бы и переобуться. Да только стоит ли? И он мысленно выпустил сквозь зубы густое облако сигарного дыма.

Эй, вы, ослы паршивые, слышите, что ли? До чего же ему были омерзительны эти три писаришки. Болтуны несчастные! Хуже япошек, честное слово! И что они только соображают, болтуны? Уж во всяком случае, не то, что надо. Не то, что знает только он один. Родной дом, семья, страна, знамя свободы, демократия, честь, президент — ну и галиматья же! Нашли, придурки, о чем говорить. Да пропади оно пропадом все это, кому оно нужно? Взять хотя бы его — у него ничего такого и в помине никогда не было. А вот живет же, существует, да еще и всяким этим сбродом помыкает. И вовсе не потому, что так сложилось. Нет! Не так все было легко и просто. Да только он сам так захотел. Захотел и добился! Выбрал для себя дорожку. А захочет, так в любой момент со всем покончит. Но он-то, по крайней мере, понимал это. И не только понимал, но и любил. Ему нравилось быть в перестрелке и знать, что кто-то в него стреляет, нравилось, что приходится бояться, нравилось лежать, скорчившись в три погибели в этакой вот грязной дыре, трясясь от страха и в кровь ломая ногти, когда пытаешься зарыться как можно глубже в землю. Нравилось стрелять, выпускать пулю на пулей в чужих, незнакомых ему людей и видеть, как они падают, сраженные его выстрелами. Даже просто медленно пошевеливать пальцами в заскорузлых от грязи и пота носках и то было не плохо. Совсем не плохо. Что же касается Файфа, который оказался в пехотном взводе, так и в этом ничего плохого нет.

Уэлш был уверен в том, что он единственный из всей роты, считая и офицеров, ни разу не испытал того странного онемения тела, той появляющейся откуда-то нечувствительности и легкости, о которых говорили все наперебой, особенно в те дни, когда рота была на отдыхе. Он понимал, что таким образом в людях проявляется инстинкт самосохранения, но это лишь усиливало в нем внутреннюю ненависть к ним и какую-то звериную жестокость. До сих пор с ним такого не случалось, и он не понимал почему. Может, потому, что его душа и тело давно уже онемели, много-много лет назад, и он давно ничего не чувствовал? А может, давала себя знать его удивительная способность предчувствовать, знать все заранее, его необыкновенный нюх, острый, как у дикого зверя? Могло быть и так, что он просто до сих пор ни разу еще не попадал в такую переделку, когда забываешь не только все на свете, но и себя самого. В жизни у него не раз бывали моменты, когда он совершенно точно знал, что переходит грань между нормой и безумием.

Ну хотя бы в тот раз, когда он вдруг ясно увидел, что у пруда, который рядом с монументом первому президенту в Вашингтоне, от каждого корня растут сразу по три ствола вишни. Не по одному, не по два, а именно по три. И от каждого корня, сколько их там было.

Кто поверил бы в это, расскажи он, кто помог бы ему? Если бы он, разумеется, набрался духу рассказать. С того дня он возненавидел вишни, ненавидит их и до сих пор, даже в рот взять не может. А раньше они ему были по вкусу. Не зря же он так усиленно прятался от всех, когда в дни отдыха его неожиданно прихватил приступ малярии, — боялся, что вдруг в бреду проболтается. Ни за что на свете! Никогда! Ну, а почему? Что тут такого? Да хотя бы то, что все это винтики одной и той же машинки, одной и той же глупой игры во взрослых и мальчишек, в которой все они погрязли по уши. А вот он ни за что не поддастся! Будет идти и идти, пока какой-нибудь паршивый япошка не подстрелит его. Вот тогда и будет все кончено. Закопают они его, а он над ними все равно смеяться станет. С Файфом же не совсем здорово получилось. Не так уж, чтобы очень, но все же не здорово. А кто, спрашивается, виноват, если дурака подстрелят так, что ему прямая дорога в госпиталь, а оттуда на санитарный транспорт, а он оказывается таким лопухом, что за неделю становится снова на ноги и возвращается в строй? Кто же тут, скажите, виноват?

Уэлш поворочался, поудобнее устраиваясь в своей дыре. У него было предчувствие, что сегодняшний день окажется необычно легким. И словно для того, чтобы опровергнуть это предчувствие, в тот же момент рядом заработала переносная радиостанция «шагай-болтай», и радист закричал командиру роты, что получил для него срочное распоряжение от комбата — батальон немедленно снимается с позиции и идет на помощь третьему батальону, который выдвинулся к «Креветке». Ротный должен был срочно подтвердить получение приказа. Бэнд быстро подбежал к радисту, Уэлш неохотно выбрался из окопа. Ему показалось, что он снова будто обокрал себя. На кой черт надо было спешить с этим дурацким окопом — подождал бы всего полчасика, и не надо было бы копать. Губы сержанта скривились в невеселой усмешке.

Большинство солдат в роте оказалось удачливее его — они еще не выкопали окопов. Одним из них был Файф, работавший по другую сторону узкой каменистой грядки, которая тянулась по кромке высоты. Здесь склон был не такой крутой, как по ту сторону, где был окоп Уэлша, однако и тут тоже надо было покорпеть как следует, чтобы получилось что-то путное. Файф же копал с неохотой, тыча своей саперной лопаткой туда и сюда, и при этом все время думал, возможно ли вообще выкопать подходящую дыру в таком каменистом грунте. Но он понимал, что тут уж ничего не поделаешь, тем более что их взвод находится на самом уязвимом месте и при любой контратаке ему придется выдержать основной натиск противника. Во время работы Файф, как и Уэлш, все время размышлял о своем житье-бытье, хотя и делал это несколько по-иному. Он был уверен, что ни при каких обстоятельствах не смог бы добиться эвакуации с острова, даже если бы принялся ходить по пятам за всеми и говорить про свои разбитые очки. Он перестал копать, медленно поднял голову и долго глядел в сторону неясных контуров высоты 210, пытаясь хотя бы приблизительно определить, насколько плохо его зрение. Он был абсолютно уверен, что его глаза настолько плохи, что не смогут в случае надобности выручить его из трудного положения. Да, не смогут, в этом можно не сомневаться, думал он. Он снова принялся копать, но и после этого несколько раз останавливался и прищурившись всматривался в «голову Слона», проверяя зрение. Когда же по цепи передали команду кончать копать, он быстро бросил лопатку и с радостью вздохнул полкой грудью. Но уже в следующую секунду он осознал весь смысл полученной команды, и панический страх охватил его душу.

… Файф лежал в кустах вместе с другими солдатами третьего взвода, когда в то утро второй взвод здорово потрепали японские пулеметы и минометы. Пара очередей даже прошла где-то около него. Особенно страшны были мины. При каждом, даже дальнем, разрыве его охватывал дикий страх, он весь съеживался, пытаясь как можно плотнее прижаться к земле, судорожно втягивал голову в плечи, так что потом у него целый час болела шея. И вот теперь, когда он узнал, что им предстоит покинуть эту высоту и двигаться куда-то вперед, навстречу японцам, его снова охватил приступ паники. Он вовсе не был уверен в себе — в том, сможет ли он воевать, стрелять, не говоря уж о том, чтобы убить кого-то. Нет, сейчас ему было не до этого, самым главным было — уцелеть во всей этой страшной передряге, спасти свою жизнь. И от этого страх становился еще сильнее. Даже если ты на этот раз и уцелеешь, кричал ему страх, это ровным счетом ничего не значит. Спасешься сегодня — слава богу, но завтра наступит новый день, и смерть снова будет подстерегать тебя. Он не мог вынести этого. О, господи, что же это происходит?! Разве он не был уже ранен? Так чего им еще от него надо, чего они хотят? Ему неожиданно захотелось молча улечься на земле, лечь и разреветься. Но только не на виду у всей роты.

Конечно, он понимал, что, сделай он это, рота даже глазом не моргнула бы, никто бы и внимания не обратил. У солдат хватало своих тревог. В то время как командиры отделений и взводов быстро собирали людей, строили подразделения, отдавали команды, солдаты кляли свою злосчастную судьбу, сетовали на то, что именно им, а не кому-то другому досталась эта незавидная участь. Да только никто не был в этом виноват. Когда Бэнд рапортовал в батальон, подтверждая получение приказа, он узнал, что просто-напросто его рота оказалась ближе всех к району, где разгорелся бой, вот ее туда и погнали. Новость эту моментально распространил «солдатский телеграф», и все сошлись на том, что уж кому другому, а их батальону всегда «везет», вечно они за кого-то отдуваются. Унылые и какие-то опустошенные, они собирали свой нехитрый солдатский скарб, готовые и на этот раз молча исполнить чью-то волю.

Именно в этот момент в роте нежданно-негаданно объявился еще один раненый. Им оказался высокий и здоровенный на вид, но робкий по натуре командир отделения из третьего взвода по фамилии Поттс. Отделение его было развернуто на фланге взвода, по соседству с отделением Джона Белла, и оба сержанта в этот момент стояли рядом, обсуждая предстоящий бросок и возможный бой и вглядываясь в казавшуюся на таком расстоянии огромной коричневатой массой высоту «Креветка». На какое-то мгновение Белл повернулся лицом к Поттсу, слушая, что он говорит, как вдруг раздалось негромкое «ш-ш», и тут же — звенящий звук уходившей рикошетом пули. Поттс, который был без каски, вдруг странно замолчал на полуслове, уставившись Беллу в лицо, потом зрачки его начали медленно сходиться внутрь, будто он пытался разглядеть что-то у себя на кончике носа, и тут же он молча рухнул наземь. А в самом центре лба, будто звездочка, блестело красное пятнышко. В следующий момент он резко приподнялся, даже попытался сесть (при этом глаза его все еще косили), но тут же снова повалился навзничь. Белл бросился к товарищу, тот был без сознания, глаза закрыты. Пятно на лбу у раненого еще сильнее покраснело, но казалось почему-то не раной, а продолговатой ссадиной, даже, скорее, ожогом. Кровь, во всяком случае, не шла, но под пятном хорошо была видна неповрежденная лобная кость. Скорее всего, это была шальная пуля на излете, попавшая сюда с высоты «Креветка», летела она, вероятно, плашмя и, проскочив у самого уха Белла, попала в лоб его соседа.

Белл вдруг затрясся в безудержном смехе. Не в силах остановиться, он опустился на колени и, стоя в этой позе, громко хохотал, хлопал Поттса по щекам, дергал за руки, в общем, пытался привести его в чувство. Наконец Поттс открыл глаза, и Белл с двумя солдатами потащили его, весело смеясь, на батальонный медпункт. Заразившийся их веселым смехом, врач наклеил Поттсу белую нашлепку на лоб, отсыпал пригоршню таблеток аспирина и отправил назад в роту. Там раненый улегся в сторонке, надвинув каску на лицо, и спокойно отдыхал до самого выхода, довольный тем, что так легко отделался, да к тому же еще наверняка теперь получит медаль «Пурпурное сердце». Правда, у него жутко разболелась голова, и он вовсе не считал, что подобный случай может служить основанием для смеха. До самого вечера он ныл и ворчал, да только на все это ребятам было наплевать, и все они от душа покатывались всякий раз, когда кто-нибудь заводил разговор об этом происшествии.

Наконец рота двинулась в путь. В истории боевого пути их полка (и дивизии тоже) этот бросок получит наименование «Большой гонки» или «Гран При». Иногда его будут именовать также «Пробежкой в дальний угол». Однако в тот момент все это было еще в будущем, никто вообще не знал, что происходит. Когда первый батальон с третьей ротой в качестве головной вышел из джунглей и двинулся по высокой траве в сторону высоты 250 (так именовалась та часть «Креветки», которая была как бы ее хвостом), обходя ее левее, все вокруг казалось тихим и безмятежным. Во всяком случае, никаких признаков самих японцев не обнаруживалось, были лишь некоторые признаки их присутствия — вся местность была изрыта отлично замаскированными японскими окопами. Всех это удивляло и крайне беспокоило. Куда же делся противник? Почему он решил уйти?

Осторожно пробираясь вперед по открытой местности, они шли и шли и два часа спустя, совершенно выдохнувшиеся и без капли воды во флягах, добрались до подножия высоты 253 — «головы Креветки».

Не все было, конечно, так просто и легко. Соседняя рота, двигавшаяся правее, неожиданно нарвалась на японскую засаду. Японцев было человек двадцать — тридцать. Сидели они у подножия высоты 251, являющейся одной из «ножек» этой самой «Креветки». Японцев перебили минометным огнем, третья рота, находившаяся несколько повыше, хорошо видела все, что было. День выдался отличный, солнце сияло вовсю. Только вот идти по высокой траве было трудно. Зато не надо было прятаться. По тому, как солдаты шли, спокойно расправив плечи, чувствовалось, что это дело им по душе, однако вслух никто ничего не говорил, чтобы не сглазить, ведь и так в любую минуту все могло обратиться в ад кромешный.

Второй взвод, как было приказано командиром роты, снова шел головным, его солдаты чувствовали себя чем-то вроде дозорных. Но Беку это, в общем-то, не очень нравилось, он без конца ворчал, а когда разговаривал с отделенными, даже ругался, и они были с ним полностью согласны. Солдаты медленно брели сквозь высокую, чуть ли не в рост человека, траву, все время высматривая в ее чаще, не прячется ли там противник, и выставляя вперед винтовки.

Неожиданно шедший впереди других Кэрри Арбр остановился, обернулся назад, как бы выжидая, когда Долл подойдет к нему. Все это время, после того случая в джунглях, когда Долл свалился на него, он явно избегал своего командира отделения, а вот теперь, видно, собрался что-то ему сказать. Несколько минут они молча шагали рядом, поглядывая по сторонам, нет ли где окопчика и не сидит ли там японец, потом Арбр сказал:

— Все хочу спросить тебя, чего это ты вдруг передумал тогда брать меня с собой, ну, когда с гранатами на япошек собирался?

Любой посторонний, увидев этого солдата с его приятным лицом, похожим на девичье, и открытым взглядом, непременно подумал бы, что этот парень, наверное, будет и поумнее, и необразованнее других. На самом деле все было наоборот. Учился он в школе мало и плохо, гораздо меньше, чем сам Долл.

— Сам не знаю, Кэрри, — ответил сержант. — Просто так получилось. Будто кто меня подтолкнул тогда, что ли…

— Ну и зря. Я ведь не хуже других могу…

— А кто сомневается, парень? Конечно, можешь. — На какое-то мгновение Доллу даже захотелось положить ему руку на плечо, но потом он передумал — надо было винтовку держать все время обеими руками, а то не ровен час…

— Знаешь, Кэрри, — снова заговорил он через минуту, — я сейчас все думаю об этом. Может, мне пожалеть тебя тогда захотелось?

— А мне ничьей жалости не надо… Ни жалости, ни покровительства!

— Как же это так, Кэрри? Всем это надо. И тебе тоже. — Улыбнувшись, он поглядел на шагавшего рядом солдата. Тот ничего не ответил, нахмурившись, вглядывался в густую траву.

— Будь она неладна, война эта, — наконец проворчал Арбр. — Да только воевать я буду, как все. А помогать, конечно, нужно. Только всем, а не мне одному…

Поглядев через плечо, он двинулся в сторону. Долл бросил вслед быстрый взгляд, потом снова перевел глаза на бесконечную поросль слегка колыхавшейся высокой травы. Сколько же еще они будут так вот брести?

В тот же миг все вдруг увидели, как из группы кустов, росших немного левее и впереди них, выскочили трое японских солдат — грязных, взъерошенных, насмерть перепуганных. Выскочив из укрытия, они двинулись навстречу американцам, с трудом переставляя ноги, спотыкаясь о кочки и что-то лопоча по-своему. При этом они высоко поднимали руки, показывая всем своим видом, что сдаются. Один из солдат даже слегка подвывал от страха, раскачиваясь из стороны в сторону. Долл резко вскинул винтовку, выстрелил несколько раз, на лице у него расплылась широкая довольная улыбка. За ним принялись стрелять и остальные, японцы попадали как подкошенные, они и десятка шагов сделать не успели. И снова наступила тишина; спокойно, как и прежде, сияло в вышине яркое солнце. А головной взвод, остановившись, вслушивался в эту тревожную тишину, вглядывался в медленно покачивавшуюся под едва ощутимым ветерком высокую траву. Затем не спеша они двинулись дальше, туда, где круто поднимался вверх склон высоты, что была «головой Креветки». Ни они, ни шедшие следом другие взводы даже головы не повернули в сторону убитых японцев. Правда, бумажников и кошельков на трупах уже не было…

Сержант Чарли Дейл, тоже командир отделения в этом взводе, был таким же проворным, как и Долл. Он выстрелил почти одновременно с ним, и из троих убитых японцев один наверняка был его жертвой. Дейл и раньше не верил в то, что пленным надо оставлять хоть какой-то шанс, а повоевав с десяток дней, окончательно убедился в своей правоте. Да и кого жалеть? Таких, как тот, который одной ногой уже стоял в могиле, а все же попытался бросить гранату в Куина, когда они в тот раз ворвались в японский тыловой лагерь? Подонки они все, нет у них ни совести, ни чести, чего там говорить!

Размышляя таким образом и самодовольно ухмыляясь от чувства собственного превосходства, Дейл быстро добежал по высокой траве до убитого им японца. Ничего толкового у него он не нашел. Грязный бумажник весь уже истлел от сырости и плесени, прямо в руках развалился, да и внутри ничего не было, одна только фотография какой-то японки. Хотя бы уж голой была, а так — грош ей цена. Он все же забрал фотографию (у него их собралась уже целая коллекция), спрятал в карман рубашки, бумажник же выбросил. Другие убитые оказались такими же пустыми. Только у одного кто-то, скорее всего сам Долл, вытащил спрятанный на теле маленький японский флажок (у японцев было принято носить флажок именно так). «Значит, Доллу повезло, — подумал Дейл, — а я вот без трофеев остался. Невезучий какой-то». Во рту у японца, когда Чарли разжал ему челюсти, тоже ничего не было — ни золотых зубов, ни коронок.

Когда у них была неделя отдыха, Дейл на свои трофеи выменял у кого-то с аэродрома маленькие пассатижи. Теперь он все время таскал их в брючном кармане. Болтают ведь, что у морских пехотинцев иногда на тысячу долларов золотых зубов да коронок набирается. Чарли Дейл никак не хуже этой погани. Сейчас ему как раз и выпал первый удачный случай опробовать свои щипчики, да только не повезло. Что же касается двух других трупов, то их осмотреть как следует не удалось — послышалась команда продолжать движение, и откуда-то выскочил Бэнд. Пришлось подчиниться. Ругаясь про себя на чем свет стоит, Дейл повел отделение вперед. Шагая, он обдумывал отличный, но его мнению, просто грандиозный план.

В общем-то план был довольно прост. Несколько дней назад Дейлу удалось подсмотреть у писарей перечень предстоящих в их роте перестановок и повышений. Сделал он это вовсе не потому, что хотел точно убедиться в своем сержантстве, а с гораздо более хитрыми, так сказать перспективными, целями. Он знал, что Бэнд питает к нему определенную симпатию, и теперь задумал воспользоваться этим, чтобы пробиться во взводные сержанты первого взвода. Правда, на этой должности сейчас прочно сидит Калн, но он ведь не вечен. А случись с ним что, кого тогда на его место выдвинут? Сержант Филд, бывший раньше командиром того отделения, которое теперь отдали Доллу, недавно уже получил повышение. Сержанта Фокса тоже выдвинули. Стало быть, надо сделать так, чтобы Бэнд непременно подумал о кандидатуре его, Дейла. Были у него и другие возможности, что уж там говорить, да вот больно хотелось во взводные выйти. И Дейл считал, что это вполне возможно. Да и что тут особенного? Захотел он стать командиром отделения и сержантом — и стал. Надо и теперь не упустить своего шанса. Лучше всего, пожалуй, как-нибудь при случае, и чтобы это непременно видел Бэнд, принять на себя командование двумя-тремя отделениями. Вот и будет дело в шляпе!

Местность впереди пошла понемногу на подъем, и Дейл замедлил шаг, прищурился, стал более внимательно поглядывать вокруг. Чего голову зря ломать, подумал он, дело ведь у него верное, и, как только появится возможность, Бэнд непременно его продвинет.

Надо сказать, что Дейл, в общем-то, был прав. Бэнд внимательно наблюдал, как его ребята расстреливали этих троих японцев, видел, как старался Дейл, и понимал, что хотя Чарли никак не отнесешь к самым умным сержантам в его роте, а многие его поступки вообще находятся на грани явной невменяемости, тем не менее особой беды в этом нет. Бэнду даже нравились садистские наклонности Дейла, его дикая жестокость. На войне, думал он, надо использовать всех и принимать их такими, какие они есть, лишь бы пользу приносили. Он тогда уже почти решил дать Дейлу третий взвод, но потом почему-то надумал немного повременить. Теперь же он был уверен, что его осторожность была излишней.

Во время долгого марша через равнину к высоте 250 Бэнд выдвинул управление роты в голову колонны. У него было достаточно оснований полагать, что в подобных условиях такой шаг никак не грозит дополнительными опасностями, зато предоставляет хорошую возможность понаблюдать за солдатами, особенно если что-то пойдет не так. Теперь же, когда они приблизились к высоте 253, он приказал второму взводу перестроиться в сдвоенную колонну отделений, чтобы легче было маневрировать на крутых склонах, и, придержав свою группу, пропустил два других взвода вперед, чтобы они, в случае необходимости, смогли поддержать передовой эшелон.

До сих пор по ним еще никто не выстрелил. Из роты третьего батальона, двигавшейся у них на правом фланге, передали, что будут обходить высоту справа, его же рота пусть возьмет левее. Бэнда это вполне устраивало, управление роты и взвод оружия он оставил у подножия высоты, пехотные же взводы пошли вперед, готовые в любой момент принять на себя удар противника. Банд, конечно, не знал, что в этот самый момент два его лучших взводных сержанта, Калн и Бек, ругали в душе своего ротного за то, что он так подло бросил их и сейчас, как всегда, когда назревает опасность, прячется где-то сзади.

Марш вокруг высоты продолжался около получаса, и в конце концов обе роты снова встретились, так и не сделав ни одного выстрела по противнику. Бэнд немедленно выдвинул управление роты и взвод оружия вперед. Точно так же поступил и его сосед — командир одиннадцатой роты третьего батальона.

Что ни говори, а это был отличный маневр, и Бэнд проделал его безукоризненно. Вот только Калн и Бек никак не могли взять в толк, к чему это Бэнд надумал вдруг выдвигать свою группу в голову колонны, когда они шли по равнине? Всем ведь было ясно, что это просто дешевая показуха, ничего больше. Но чего-то он ведь хотел добиться? Может быть, кого-то обмануть? Или убедить в своей храбрости? Но кого? А может, думали сержанты, они просто излишне придирчивы к своему ротному командиру? Да нет, пожалуй. Бек никак не мог простить командиру роты, что он отсиживался в тылу, бросив на произвол судьбы его взвод, когда японцы били по ним из минометов у высоты «Морской огурец». Зато когда обстрел прекратился, Бэнд тут же заявился, да еще победителя из себя разыгрывал. Да разве только этот случай! У каждого из них в той незримой записной книжке, что хранится в глубоких тайниках памяти, было записано немало подобных выкрутасов. И они мысленно перебирали их всякий раз, как сейчас, когда Бэнд с командиром одиннадцатой роты разыгрывали дешевый церемониал обмена рукопожатиями.

Всем было совершенно ясно, что, выдвинувшись так далеко вперед, их роты слишком оторвались от главных сил и находятся сейчас в весьма уязвимом положении. Чувствуя это, солдаты сгрудились вокруг своих командиров, как бы ища у них защиты и ожидая, что они теперь решат. У них почти не оставалось воды, да и во всем другом положение было не блестящим.

В это время к разговаривавшим командирам рот подошли их коллеги из первой и десятой рот, расположившихся поодаль и прикрывавших передовой эшелон с флангов, оттуда, где почти вплотную подходили густые заросли джунглей. Офицеры понимали, что, случись японская контратака, особенно со стороны открытой местности позади их, оба батальона могут оказаться полностью отрезанными от своих, попадут, так сказать, в мышеловку. Тем более время еще было не позднее, едва приближалось к полудню, так что контратака противника была вполне возможной. С другой стороны, никто из них вовсе не собирался брать на себя инициативу решать, что делать дальше — продолжать движение вперед или остановиться и занять оборону. В конце концов они договорились, что командиры двух первых рот, поскольку они двигались передовыми, доложат по радио каждый в свой батальон и получат оттуда указания.

Когда Бэнд наконец-то пробился в штаб батальона, оказалось, что там неразберихи и путаницы никак не меньше, чем у них. Самым большим начальством, которое ему удалось разыскать, был новый заместитель командира батальона, назначенный взамен капитана Джона Гэффа. Новый комбат подполковник Спайн уехал на какое-то срочное совещание в штаб полка, куда вызвали и других командиров батальонов. По слухам, туда должен был приехать и сам командир дивизии. Даже сквозь шумы и треск эфира Бэнд явно ощущал в голосе замкомбата такое же беспокойство и неуверенность, какое все это время переживал сам. Особенно когда они брели через эту высокую траву, не встречая никаких признаков противника. А вода? С водой было проще. Через несколько минут к ним выйдет группа туземцев-носильщиков, так что еще полчасика или около того — и они получат все необходимое. Кстати, только что начал движение второй батальон, он выдвинется на равнину и прикроет их с тыла. Последнюю новость Бэнду тут же подтвердил Уэлша, который разглядел в бинокль, доставшийся Бэнду в наследство от убитого лейтенанта Уайта и находившийся сейчас в руках у первого сержанта, показавшиеся на дальнем краю равнины передовые взводы этого батальона. Кроме того, замкомбата сообщил им, что соседний полк, сидевший на высоте «Танцующий слон», тоже уже снимается с позиций. В общем, судя по всему, командующий принял решение начинать общее наступление, преследовать отходящего противника. Но вот отходил ли он в действительности или только делал вид, что отступает, а на самом деле заманивал их в ловушку, не было ясно.

— Понятно, — ответил Бэнд. — Все понятно.

Ему действительно все казалось предельно ясным и понятным. Только вот что же им самим сейчас делать? На это замкомбата вразумительного ответа дать не мог. Да и кому захочется брать на себя ответственность в таком щекотливом деле?

В эфире возникла тяжелая пауза, и наконец на том конце робко сказали, что, может, лучше подождать самого комбата. Он должен где-то через часок появиться. А может, и раньше.

— Так ведь время зря уходит, — ответил Бэнд, и в голосе его явно зазвучали нотки превосходства и даже презрения настоящего боевого офицера к тыловику. С полупрезрительной миной на лице он слушал, как замкомбата предлагал ему еще побыть на связи, может, он все же разыщет подполковника, они совещаются где-то тут неподалеку. Бэнд согласился и, ожидая с наушниками в руках, как-то непроизвольно подтянулся, приосанился, шея горделиво выпрямилась от сознания собственного достоинства, сжались челюсти, заходили желваки на скулах. Настоящий боевой офицер! Здесь, на самой передовой, перед лицом врага! Прищурив глаза, он глядел в ту сторону, где за горячим маревом виднелась дальняя оконечность, являющаяся «хвостом» «Большой вареной креветки», где сидело это расфуфыренное и ничего не соображающее-начальство.

И вот наконец они дождались приказа — он пришел к ним от начальника штаба полка, хотя фактически отдавал его сам полковник, их полковой командир. Старый, дряхлый пьяница с морщинистым, будто изъеденным молью, лицом, никогда ничего не решавший, вечно только тянувший волынку, он на этот раз проявил необычную для себя прыть, приказав обоим батальонам под его ответственность немедленно продвинуться еще дальше вперед. План заключался в том, чтобы третий батальон, миновав «голову Креветки», сразу же повернул резко вправо, в сторону моря, и атаковал находящиеся там за грядой невысоких холмов главные силы противника. Им следовало выйти к берегу в районе деревни Бунабала (в планах верховного командования овладение ею планировалось только через неделю, а то и позже), расколов тем самым японские силы и отрезав ту их часть, которая противостояла дивизии, двигавшейся вдоль побережья. Услышав все это, Бэнд даже присвистнул про себя. Ничего себе задачка, подумал он. Это для одного-то батальона! Да даже если бы для двух! Как бы почувствовав это, начальник штаба полка поспешил добавить, что, если удастся, с ними будут действовать второй батальон, а то еще и соседний полк.

Что же касается первого батальона, продолжал начальник штаба — и Бэнд тут же утвердительно кивнул, поскольку был уверен, что заранее знает, что их ждет, — то ему тоже следует повернуть направо, но не так круто, как третьему, и двигаться как бы с его внешней стороны, прикрывая левый фланг. «Стало быть, — усмехнулся мысленно Бэнд, — мы ни для чего больше не годимся, как только спину гнуть на кого-то, чтобы ему потом вся слава досталась».

Приказом предусматривалось, что они долины выйти к группе невысоких холмов, которые находятся дальше на равнине, левее того маршрута, по которому пойдет третий батальон. Самые дальние расположены вблизи кокосовых рощ, левее Бунабалы. Вот на этот ориентир им и следует держать направление. Причем необходимо не просто выйти в эту точку, а овладеть холмами, оставить на каждом небольшой оборонительный заслон. С остальными же силами двигаться дальше, на Бунабалу, где наконец они должны будут снова повернуть налево, чтобы прикрыть с тыла третий батальон, когда он будет атаковать справа от них. Движение следует начать немедленно, как только будут доставлены вода и продовольствие и подойдут туземцы-носильщики, которые затем двинутся с ними. Что же касается дальнейшего снабжения водой, то это теперь возлагается на них самих — по маршруту движения, как явствует из карт, имеется несколько ручьев и родников, вот из них они и могут взять воду, обрабатывая ее теми таблетками, которые им были выданы. Как там у них насчет таблеток? Бэнд ответил, что таблетки такие действительно имеются. Начальник штаба был рад, что и тут проблемы нет и можно с богом трогаться. Бэнд уже собирался сухо поблагодарить за информацию и отключиться, как вдруг начальник штаба снова вызвал его. Он хотел передать что-то еще. Бэнд, хотя и не очень отчетливо, но слышал, как он там переспрашивал:

— Что вы говорите, сэр? — А потом стал передавать уже в микрофон: — Командир полка напоминает, что может случиться так, что вы окажетесь отрезанными от главных сил. Ну и, конечно, не исключено, что оба ваши батальона будут разобщены. Да и внутри батальонов не всегда может быть тесный контакт между ротами… — Начальник штаба говорил медленно, явно повторяя, фраза за фразой, то, что говорил ему полковник: —… Так вот, будьте готовы в случае необходимости вести самостоятельные действия… За исключением, разумеется, тех моментов, когда можно будет выйти на связь… Ясно?

У Бэнда даже во рту пересохло от такой неожиданности.

— Слушаюсь! — бросил он в микрофон. — Отключаюсь!

Когда он передавал микрофон радисту, глаза за стеклами очков так и сверкали от возбуждения. Самостоятельные действия, вот это да! До чего же здорово получилось! Просто повезло!

Примерно такую же информацию получил командир соседней роты. Бэнд и его сосед еще раз торжественно пожали друг другу руки. Затем они тронулись в путь, а третья рота наблюдала за их движением. И все это время в воздухе чувствовалась какая-то настороженная, нервная напряженность. Трудно было сказать, кому из них повезло больше, а кому меньше. Ближний к ним склон высоты постепенно понижался, уходя правее основного направления их движения.

Бэнд тут же созвал совещание офицеров и сержантов. Зря, что ли, они стали теперь самостоятельным подразделением? При одной этой мысли по лицу его то и дело пробегала самодовольная ухмылка, которую он никак не мог сдержать.

Когда все собрались, он посмотрел на них внимательно, потом сказал:

— Не исключено, что все тут уже напрочь развалилось. Вон сколько уже прошли, а где она, японская императорская армия? Да только как бы там ни было, а нам приказано двигаться дальше, пока кто-нибудь не отыщется. А как отыщутся, так уж дать им как следует, чтобы сразу стало ясно, сильны они еще или нет. По возможности будем поддерживать третий батальон, помогать ему овладеть Бунабалой. Не исключено при этом, что противник окажется расчлененным, может, кого и мы отсечь сможем. Так-то вот. Ну, а теперь в путь. Идти нам сегодня много придется…

Командиры разошлись по местам, а Бэнд еще некоторое время стоял в раздумье, размышляя насчет того, какую толковую речь он сейчас произнес. Она ему очень понравилась. И вообще все ему сейчас было по душе — и эта местность, и его речь, и то, что он стоит сейчас под лучами солнца, припекающего все сильнее, на этом пыльном склоне холма, окруженного со всех сторон густыми зарослями джунглей, на далеком острове Гуадалканал, что затерян в бескрайних тропических широтах Тихого океана. Самостоятельное подразделение! До чего же здорово! И как бы там ни сложились обстоятельства, решил он, но его рота Бунабалу возьмет непременно!

Это название населенного пункта было совершенно новым для третьей роты. Правда, в те казавшиеся далекими дни, когда они только-только высадились на острове, кто-то упомянул это слово — речь, кажется, шла о неудачной попытке захватить деревню, предпринятой морской пехотой. Теперь же все обстояло по-другому, и название «Бунабала» было буквально у всех на языке. Кто-то даже успел переделать его на «Була-Була», и в таком виде оно путешествовало из взвода во взвод. Они знали, что деревня эта находится на берегу, в разросшихся здесь кокосовых рощах. До сегодняшнего дня она была для них чем-то вроде далекого миража, чуть ли не мифического поселения, которое им, возможно, и придется когда-нибудь увидеть. Теперь же совершенно неожиданно она превратилась в непосредственную цель их наступления.

Наконец прибыли носильщики, доставившие продовольствие и воду. Носильщики, конечно, это не плохо — солдатам не надо тащить всю выкладку: сунул две пачки сухого пайка в карманы, и шагай себе налегке, винтовочкой помахивай. Почти все они, впервые после того, как прибыли с отдыха, решили, что сейчас, пожалуй, не стоит занимать одну из фляг спиртным, и поэтому кто-то поспешил выпить ее содержимое, а кто-то просто вылил остатки виски на землю, а в обе фляги набрал воды. Исключением были Уэлш и еще несколько человек. Уэлш нес с собой три фляги, и в двух был джип. Рота была готова тронуться в поход.

В то время как люди завершали последние приготовления, проверяли и подгоняли все как надо, сержант Милли Бек, бывший командир отделения, исполнявший теперь обязанности взводного сержанта, подошел к Бэнду и, нахмурившись, попросил назначить их взвод в ротный резерв.

— Нам ведь больше всех тогда досталось, господин лейтенант. Потерь всех больше, да и некомплект вон какой. Ребята заслужили это, сэр.

— А ты с лейтенантом Томмсом это согласовал? — спросил, удивленно поправляя очки, Бэнд.

— С этим-то? — Бек в своей дубовой непреклонности не собирался скрывать презрения к командиру взвода. — Да чего с ним согласовывать еще?

— И то верно, — ответил ротный. Однако слова эти вовсе не означали, что ему пришлась по душе просьба сержанта. Конечно, если уж по правде говорить, так Бек, пожалуй, и прав. Да и командир он вроде не плохой. Бэнд молча раздумывал, подталкивая время от времени указательным пальцем сползавшие на нос очки.

— Да и несправедливо это все же, сэр, — тянул свое Бек. — Все время в голове да в голове…

Обдумывая потом весь эпизод, Бэнд был уверен, что, скорее всего, согласился бы с просьбой сержанта. Но эта его последняя фраза все испортила. Возмущенно дернув подбородком, ротный в упор уставился на него:

— Несправедливо, говоришь? Вот оно как! А что же справедливо, по-твоему? Да и вообще, при чем здесь справедливость? Нет, сержант. С этим я никак не согласен. К тому же, кого мне еще в голову ставить? Твой взвод уже обстрелян, набрался опыта, стало быть, ему и карты в руки…

— Должен я понимать это как приказ, сэр?

— Боюсь, что именно так, сержант.

— И вы хотите сказать, что чем больше нас передохнет, набираясь этого опыта, тем больше нас будут гнать в пекло, чтобы мы его там могли применять?

«Это уж слишком, — подумал Бэнд. — До чего же распустились! Надо побыстрее подобрать вожжи».

— Я уже сказал, сержант, что ни о какой справедливости мы тут речь вести не намерены. На войне командир обязан использовать все возможности в интересах дела. И решает это только командир, в данном случае, стало быть, я. — Глаза его сразу приобрели такой же стальной оттенок, как оправа очков. — У вас есть еще вопросы, сержант Бек?

— Никак нет, сэр. — Бек в душе просто кипел от негодования.

— В таком случае вы свободны.

— Слушаюсь, сэр. — Резко бросив руку к каске, Бек повернулся кругом. И сразу же, не сделав и шага, заорал что было мочи, будто сбрасывая с плеч напряжение этого неприятного разговора: — Взвод, ста-ановись!

Бэнд ухмыльнулся своей скользящей усмешкой. До чего же здорово у него все получилось!

— Сержант! — крикнул он вдогонку. Бек был всего лишь шагах в пяти от него. Никого другого рядом не было.

— Слушаю, сэр. — Он быстро повернулся к командиру роты.

— А известно ли вам, сержант Бек, — спросил Бэнд, все еще улыбаясь, — почему наша рота наступает сегодня в голове батальона? На самом опасном участке, а? Так вот я скажу вам… Потому что я сам попросил об этом нашего командира батальона. Ясно?

— Что-о? — Бек даже задохнулся от негодования, как-то весь скособочился, будто хотел ударить офицера. Бэнд ничего не ответил, только, слегка прищурившись, глядел вдаль. Старый служака Бек отлично знал, что все это значит.

— С-сэр, неужели вы… — он едва смог выдавить из себя эти слова, — неужели вы…

— Вот именно, — снова улыбнулся Бэнд. — А знаешь почему? Да потому, что уверен, что наша рота с ее опытом принесет здесь больше пользы. Полку, дивизии и вообще всему наступлению. И всем нам тоже. — Он продолжал улыбаться.

Медленно приходя в себя, Бек немного выпрямился, принял обычную стойку, но глаза его казались будто пленкой подернутыми.

— Это все, сэр? — только и спросил он.

— Да, сержант. Все.

Бек снова отдал честь, повернулся как положено, быстро пошел к своим. Криво ухмыляясь, Бэнд смотрел ему вслед.

Как только рота начала движение, Бек приказал Дейлу с его отделением выдвинуться вперед. Раз Бэнд позволил по отношению к ним такую подлость, почему бы и ему не поступить так же? А во взводе солдаты здорово ворчали. Бек обрывал такие разговорчики, даже орал на наиболее горластых, однако в защиту ротного не высказывался. Тем временем взвод подошел к опушке, и вскоре головное отделение скрылось в чаще, за ним постепенно втянулись в джунгли и остальные. Бэнд построил роту в таком порядке: за головным взводом шел третий, потом управление роты, а замыкали колонну первый взвод и взвод оружия. Как только они вошли в лес, вторая рота сразу же выдвинулась к подножию высоты, готовая следовать за ними. Этим типам было ровным счетом наплевать, какие опасности подстерегают третью роту, и радовались они больше всего тому, что на этот раз судьба уберегла их от незавидной роли быть головным подразделением.

Двигаясь через джунгли, третья рота проявляла максимум осторожности, особенно первые тысячу метров. А в это самое время два человека, числившиеся в ее штатном расписании, отчаянно пытались догнать своих товарищей. Это были сержант Сторм и рядовой Уитт. Не зная ничего друг о друге, они действовали каждый сам по себе, да и причины догнать роту у обоих были разные.

Вполне возможно, что за все время после того, как Уитт в последний вечер отдыха надрался так, что пьяным упал вниз по склону, никто в роте ни разу не вспомнил о нем. Это, однако, ни в коей мере не означало, что Уитт не думал о них. Это чувство с особой силой резануло его по сердцу, когда он узнал, что их прямо с отдыха бросили в наступление. Новость эта застала его на высоте 209, в то самое время, когда он, обливаясь потом и проклиная все на свете, тащил куда-то канистру с водой и коробки с полевым пайком.

Его батарея, о которой все, как и прежде, отзывались не иначе, как о сборище подонков, недотеп и доходяг, и которой до сих пор так и не дали пушек, использовалась чаще всего в качестве команды грузчиков, годных лишь на то, чтобы таскать все, что начальству в голову взбредет — боеприпасы, продовольствие, раненых. Сейчас ей было приказано таскать воду и продукты с высоты 209 на ту, которая имела официальный номер 214, но была известна как «передние ноги Слона». Мотаясь с утра до вечера, Уитт даже не знал о выдвижении подполковника Толла и лишь только около полудня, вернувшись с очередного посещения высоты 214, случайно услыхал, как один полковой писарь говорил другому о повышении денежного содержания у Толла, и таким вот косвенным образом познакомился с этой новостью. Не теряя ни минуты, он сбегал за своей винтовкой, раздобыл пулеметную ленту с патронами, перепоясался ею, словно перевязью, и тут же ушел из расположения батареи, двинувшись по временной колейной дороге в сторону высоты 214. Всего за два дня до этого ему присвоили звание рядового первого класса, да и то не постоянное, а временное — в этой странной батарее всем присваивали только временные звания. Ну, а уж после самовольного ухода он непременно снова вернется в рядовые — Уитт знал это. Зато в третьей роте он был сержантом, правда, тоже временным и всего лишь два дня, но все-таки был.

Раздумывая обо всех своих перипетиях, он и не заметил, как добрался до высоты 214, потом по лесной дороге вышел к высоте «Морской огурец» и там неожиданно наткнулся на сержанта Сторма со всей его кухонной братией и самой походной кухней, которая была развернута прямо на вершине холма. Это произошло в то самое время, когда третья рота, продвигаясь вперед, успешно заняла никем не обороняемый безымянный холм — один из нескольких совершенно одинаковых холмов, разбросанных среди зеленого моря джунглей. У Сторма, надо думать, в это время своих забот было хоть отбавляй. Еще когда он находился в госпитале и поклялся, что будет впредь выполнять только свои собственные обязанности и ни за что не полезет больше туда, куда не следует, он также дал слово приложить все силы, чтобы его бедная обескровленная и измученная рота хотя бы раз в день получала положенную горячую пищу, во всяком случае тогда, когда это в пределах человеческих возможностей и сил. Памятуя о своей клятве, он в тот же день, оставшись вместе с сержантом — каптенармусом Мактеем единственными хозяевами в лагере на холме, там, где их рота проводила свой недолгий отдых, собрал все необходимое — походную кухню, посуду, запасы продуктов, загрузил все это на два джипа, посадил туда же поваров и отправился к месту ночевки роты на высоту «голова Слона». Однако роты там уже не было. Кто-то сказал ему, что сейчас она, наверное, уже на высоте «Морской огурец», что она получила приказ закрепиться там в качестве полкового резерва и, стало быть, окапывается. Развернув машины назад, Сторм спустился с холма и по другой дороге погнал их к «Морскому огурцу». Однако и тут он опоздал, позицию эту сейчас занимал уже второй батальон, роты которого усиленно копали индивидуальные окопы и укрытия. Дальше ехать было некуда — к «хвосту Креветки» дорогу еще не проложили, здесь даже на вездеходе невозможно было проехать, и все припасы переносились туземцами-носильщиками. Но даже если бы дорога и была, объяснили ему, никто все равно не пропустил бы их, надо было доставлять более срочные и важные грузы — боеприпасы, воду, полевые пайки. Одним словом, получалось, что современная война все время поворачивалась к Сторму своей самой суровой стороной — то его ранило ни за что ни про что, то не позволяют ему выполнить свой долг. Этой войне, видно, ровным счетом наклевать, накормит Сторм свою роту горячей нищей или нет, доберется до подразделений или не доберется. И вообще ей на все наплевать. Сторм же, наоборот, стоял на своем, и точка: он обязан хотя бы раз в сутки дать людям горячую пищу. Только таким путем и никак иначе он может освободить душу от чувства вины за то, что сейчас отсиживается здесь, тогда как его товарищи…

Так что как он ни старался, но делать было нечего. Смирившись с этой мыслью, он сидел на траве и задумчиво, как ребенок, сосал палец. Хорошо еще, что он был по натуре сильным человеком, другой в такой ситуации давно бы уже руки опустил. У Сторма тоже на душе было хуже некуда, но виду он не подавал, только тихонько ругался сквозь зубы. Что же касается поваров, то они вовсе не разделяли недовольства своего начальника и были страшно рады такому повороту событий. Да и кого могла обрадовать эта идиотская затея их сержанта? Плохо им в лагере было, что ли? Нет, надо мчаться сломя голову куда-то черту в зубы, голову под пули подставлять. Сам не сидит и людей тащит. Кормить ему, видите ли, надо! А подумал он про то, что у них нет ни одного солдата в расчете, который бы грязную работу мог делать? Обычно для этого выделялся суточный наряд по кухне. А вот в такой обстановке как быть? Самим, что ли, помои таскать да посуду грязную мыть? Поэтому радоваться надо, что так получилось. А этот дурень сидит себе пригорюнившись, расстроился, видите ли! И чего ему только надо? Может, хоть теперь одумается, назад прикажет возвращаться…

В конце концов один из поваров набрался храбрости и сунулся к Сторму с вопросом. В ответ сержант нанес ему справа такой страшный удар, что бедняга еле на ногах устоял, в голове у него звенело потом чуть не целый день, все время, пока он тут работал. А Сторм их всех заставил потрудиться как следует.

Если бы его спросили, он вряд ли сказал бы, откуда к нему пришла эта мысль. Все было очень просто — вон сколько вокруг народу, и все они бог знает сколько времени не имеют горячей пищи. А у него и кухня здесь, и припасов всяких вдоволь. Вот он и принял решение развернуть свое хозяйство прямо на вершине высоты, метрах в десяти от перевала. Быстро разгрузили имущество, растопили плиты, поваров он расставил по сменам, и пошла работа! К тому времени, как Уитт оказался на этой высоте и встретил Сторма, тот успел уже накормить две роты второго батальона, которые оставались вторым эшелоном на высоте «Морской огурец», да еще роту соседнего полка, подошедшую к ним на подмогу.

Правда, время от времени он вспоминал о своей роте и всех тех парнях, которые, в общем-то, прежде других были вправе ожидать от него горячей пищи, но он отгонял от себя эти пустые мысли, уверяя себя, что все это ерунда, и не имеет значения, в конце концов, кого он кормит, лишь бы кормил и тем самым исполнял свой долг. Да и что там раздумывать особенно? Только голову себе забивать, все равно ведь ничем не поможешь. Его лицо отражало все его мысли — на нем попеременно появлялось выражение ожесточения, отчаяния, вины или злобного упрямства. Будь она проклята, эта война! Все зло от нее! Потом он успокаивался и снова принимался за работу — кричал на поваров, подгонял жевавших тут же солдат, громко хлопая в ладоши, будто стрелял из винтовки, метался туда-сюда по площадке.

В таком Биде и застал его Уитт, когда, уставший, ссутулившийся под тяжестью винтовки, пулеметной ленты с патронами и всего прочего, еле видный из-под слишком большой для него каски, он добрался наконец до гребня высоты. Сверля всех, будто буравчики, его маленькие глазки по-звериному выглядывали из-под похожей на огромный орех каски.

Они обрадовались друг другу, принялись трясти руки, хлопать один другого по плечам и спине. Подошли повара, тоже стали хлопать Уитта, потом начали угощать его всякой всячиной, накормили до отвала. Нашлась, конечно, и кварта виски, чтобы отпраздновать встречу.

— Это какого же черта тебя сюда занесло, парень? Куда идешь? Да еще один-одинешенек…

— Как куда? В роту свою, куда же еще. — Уитт сыто рыгнул, вытирая рот тыльной стороной ладони.

— Че-его?

— Да что слышали. Назад возвращаюсь. Небось знаете, что Толл повышение получил. Вот я и решил назад вернуться.

— Да ты совсем, видать, спятил, парень.

Уитт медленно повернулся к Сторму, поглядел в упор:

— И ничего не спятил…

— Как же не спятил… Да ты сам посуди — ну где ты их сейчас разыщешь? Сам господь бог не знает, куда их занесло. Говорят, даже на «Креветке» их уже нет.

— А это не имеет значения… Поищу, может, и отыщутся.

— И еще болтают, будто они вообще теперь на свой страх и риск действуют. Вроде бы как самостоятельное подразделение.

— Ага. В отрыве, стало быть.

— Вот именно. А ты разыскать их думаешь. Спятил, это уж точно…

— Ничего не спятил, говорю тебе. Не может же рота бесследно исчезнуть. Зацепочка какая-то всегда найдется. И потом, я же толкую тебе, что Толла повысили… Соображаешь?

Сторм долго смотрел ему в глаза, потом пробурчал:

— Еще выпьем?

— А почему не выпить? Это я с удовольствием. — Уитт вдруг стал непривычно вежливым. — С превеликим удовольствием, дружище! И до чего же я рад снова с тобой встретиться, Стормик, дорогой ты мой. Только ты ответь мне, пожалуйста, чего это ты тут вселенский продпункт вдруг организовал?

— Так уж получилось. От своих, видишь, отстал, так решил хоть других подкормить немного. Кому-то пользу принести…

— Что ж, и это дело… Мне вон хоть повезло маленько.

— Ага. — Сторму вдруг стало снова как-то не по себе, он огляделся, передернул плечами. — По правде сказать, я бы тоже с тобой пошел, если бы можно было…

— А почему же нельзя? — Уитт сразу поднялся на ноги. — Пошли, да и дело с концом.

— Нет… Мне никак, брат, нельзя. На кого я вот этих всех оставлю? Они без меня тут такого натворят, потом мне голову снимут…

— А то здорово бы было… Вдвоем-то…

— Чего уж там здорового? Я тебе по правде скажу, парень, очень я не люблю, когда по мне кто-то стрелять начинает.

— Ну что ж, кому что нравится. — Уитт понимающе ухмыльнулся. — Мне на это все просто наплевать. Главное, до старых дружков бы добраться. Вот тогда повеселимся как следует.

На этом они и закончили беседу. Уитт был очень доволен собой и тем впечатлением, которое он произвел на Сторма и его команду. Он еще немного повертелся около кухни, между делом пропустил пару стаканчиков и после этого снова отправился в путь. Солнце к тому времени уже пошло на убыль. Третья рота в эти часы успешно преодолела еще одну, третью, высоту из тех, что маячили перед ней на пути к главной цели.

Стоя на перевале, Сторм долго смотрел вслед Уитту, весело шагавшему вниз по склону за группой туземцев-носильщиков, двигавшихся в сторону зеленевших вдали зарослей леса. Уитт этого не знал — он был слишком горд и доволен собой, чтобы оборачиваться, хотя в душе и полагал, что, наверное, эти трусы все же смотрят ему вслед. Он долго бродил по высоте «Большая вареная креветка», расспрашивая повсюду, не видел ли кто третью роту, но так и не добился путного ответа. Да и кому там было дело до чьих-то рот или каких-то дружков-приятелей? Только к вечеру следующего дня, часов около семнадцати, Уитт добрался до «головы» этой самой «Креветки», и там ему кто-то сказал, где, скорее всего, следует искать первый батальон. Это было как раз то время, когда третья рота начала атаку высоты 279 — четвертого на ее пути холма, на котором, в отличие от предыдущих, оказался противник — до взвода японской пехоты.

Бой был довольно напряженным и в то же время каким-то нудным почти для всех его участников. Единственным исключением явился Файф, тот самый, который всего лишь пару дней назад попал во второе отделение третьего взвода. Дело в том, что в этом бою Файф убил своего первого японца.

Наверное, никто в роте не смог бы сказать, сколько холмов и высоток они перевалили за этот бесконечный поход. Все они слились в одну сплошную цепь, в казавшуюся бесконечной дорогу, по которой устало брели, спотыкаясь, обливаясь потом, задыхаясь от жары, измученные до предела солдаты, в безбрежный путь сквозь ядовито-зеленые заросли с похожими на канаты лианами, а потом снова по открытому месту, разогретому, словно пекло, по высокой, ужасно жесткой траве кунаи, по пыли, кустам и снова по джунглям. Где-то на этом пути их застала ночь, потом снова пришел день, а они все брели и брели. Бэнд беспощадно гнал их вперед, уверенный в том, что ему, и никому другому, выпадет удача первому выйти к этой самой «Була-Була» (теперь уже и он так называл деревню). В своем эгоистическом стремлении он не мог думать ни о ком другом, кроме себя и своего шанса, подгонял без устали еле двигавшихся людей и ужасно измотал их. Когда они в то утро добрались до третьего холма, оказалось, что они уже метров на шестьсот обогнали вторую роту. Все, и командир роты в том числе, двигались в состоянии полнейшего отупения, и это было вовсе не потому, что накануне, отправляясь в путь, многие крепко поднабрались спиртного, остававшегося во флягах, — пьяные пары давно уже выветрились в этой дикой жаре и духоте. Дважды у них кончались запасы воды, и им приходилось сходить с курса и, пользуясь картой, искать источники. В первый раз это оказалось сравнительно легко, а вот во второй не повезло — их обстрелял японский пулемет, в результате чего оказался убитым капрал Кэш. Так что если холмы и высоты никто не запомнил, то источник этот надолго остался у всех в памяти.

Он находился немного в стороне от их маршрута, к нему вела едва заметная тропка, которую японцы тщательно замаскировали зелеными кустами и ветками. Они долго искали эту тропинку, а потом и сам источник, и уже было начали сомневаться, верно ли там все на карте и правильно ли они ее читают. Источник обороняли пять невероятно истощенных и измученных японцев с одним легким пулеметом. Это было где-то между вторым и третьим холмами, которые они прошли, не встретив даже намека на противника. В конце концов кто-то наткнулся на тропку, она вела вниз по склону и упиралась в узкую долинку, в которой бившие здесь источники образовали небольшое вонючее болото. Сверху оно было закрыто густыми зарослями леса, на поверхности воды буйно разрослась жирная зеленая плесень. Тем не менее местечко показалось им просто райским уголком. Первым к болотцу вышло отделение сержанта Торна из второго взвода, которое в то утро двигалось головным в роте. Кэш (его произвели в капралы после боя на высоте «Танцующий слон») был заместителем командира отделения у Торна, он шел направляющим.

Пятеро японцев очень толково продумали свои действия. Они умело замаскировались за несколькими поваленными деревьями, заняв оборону немного в стороне от тропинки, так что огонь пулемета перекрывал ее на всем протяжении. Конечно, они были смертниками и отлично понимали это, рассчитывая в случае боя увести с собой на тот свет хотя бы столько же американцев, сколько их тут было. Да только им не повезло — они смогли подстрелить одного лишь Кэша.

Выходя к роднику, он немного вырвался вперед. Сраженный очередью (пули попали в бедро, бок и нижнюю часть живота), он свалился как подкошенный лицом прямо в грязь. Остальные успели отскочить в сторону, попадали кто куда. Отделения Дейла и Белла тут же двинулись в обход, охватывая засаду справа и слева, а два солдата с ручным пулеметом сперва прижали огнем противника, а потом забросали его гранатами. Троих убили на месте, двоих же оставшихся в живых и вылезших из укрытия с поднятыми вверх руками они тут же застрелили, убитые свалились прямо в болото. Подошедшие отделения быстро прочесали заросли и убедились, что больше тут никого нет. Затем солдаты пошли посмотреть, что с Кэшем. Он был еще в сознании, даже смог перевернуться и вытереть немного грязь с лица.

Лежавшие в воде тела убитых японцев, кровь которых сделала воду в болотце немного розоватой, не помешали солдатам наполнить фляги. А что тут особенного?

— Всяк должен хотя бы раз в жизни попробовать вкус вражеской крови, — хохотнул, довольный своим афоризмом, Дейл, набирая воду во флягу. Стоявших рядом двух солдат стошнило, но воду они все же набрали. А Дейл все подначивал: — Хоть ее и не видно, да только теперь она везде тут есть. Непременно… — Он даже начал мурлыкать от удовольствия: — Она здесь… Она здесь… Она зде-есь!

Несколько солдат заворчали, но никто не подумал отказаться от этой воды. Наполнив фляги, они бросили в них дезинфицирующие таблетки и принялись усиленно трясти воду, чтобы таблетки быстрее растворились. Санитары тем временем пытались оказать помощь Кэшу.

Набрав воду, несколько солдат забрались в импровизированное японское убежище, надеясь отыскать там какие-нибудь трофеи, но натолкнулись на нечто неожиданное… До них уже доходили слухи о людоедстве среди японцев, теперь же это подтвердилось на деле.

На одном из деревьев висел подвешенный за ноги голый труп японца. Он умер, скорее всего, от осколка снаряда. Вся нижняя часть спины и бедра носили следы аккуратной работы солдатским ножом, которым вырезались куски мякоти. Судя по всему, тело притащили сюда откуда-то издалека, скорее всего, с «Креветки». Возможно, что солдат там был ранен, умер же позднее и сразу пущен «в дело». Тут же рядом виднелись остатки примитивного очага, на котором японцы готовили еду. Все пятеро, убитые здесь, поражали своей страшной худобой, изможденностью и еще тем, что были невероятно грязны, вся кожа их была покрыта язвами и болячками. Японское командование, посылая их сюда, очевидно, не снабдило их провизией, и это в какой-то мере сглаживало в глазах американцев все то, что здесь произошло.

В душной, зловонной сырости грязного болота, в ярко-зеленой первозданной дикости тропического леса все это не показалось солдатам столь отталкивающим, как можно было ожидать. Скорее, даже наоборот. Кэрри Арбр потрогал кончиком штыка висящий вниз головой труп, негромко хохотнул:

— А он довольно свеженький, ха-ха!

— А что, — откликнулся тут же Дейл. — Может, это дело и не так плохо, а? Может, кто попробует?

Услышав о находке, через завал перелез даже сам ротный, а за ним и новый его заместитель — длинноносый, тощий и противный на вид первый лейтенант по фамилии Криоу. Тем временем Дейл уже успел обследовать убитых японцев, отыскал у одного две золотые коронки и ловко сдернул их пассатижами. Не так уж много у этих японцев золота, как болтали…

Тем временем два санитара кое-как перевязали Кэша, привалили его к стволу дерева. Голова у солдата свалилась набок, руки неподвижно вытянулись между ног. Рядом, как бы выполняя свой долг перед раненым, сидели сержанты Торн и Белл — первый потому, что был командиром отделения, второй же сам не смог бы толком ответить, почему он тут сидит, и все время клял себя за это в душе. Кэш медленно умирал от внутреннего кровоизлияния, всем было ясно, что он уже не жилец, и они терпеливо ждали, когда наступит конец. Минут через пятнадцать он умер.

— Не забудьте… ребята… черкнуть старухе, — были последние слова, которые он произнес.

— Какой разговор, — поспешил заверить его Торн. — Я непременно сообщу ей… Это ты уж будь спокоен, все как надо сделаю…

Когда Кэш перестал дышать, они медленно поднялись на ноги, поглядели на мертвого, немного помолчали.

— Так ты ей напишешь? — спросил Белл у Торна. — Жене-то его?

— Это с какой еще стати? — удивился тот. — Я ее и знать не знаю. Пускай вон ротный пошевелится, его дело о покойниках родным сообщать. А я тут с какого боку? Спятил ты, что ли! Да я и вообще письма писать не умею… Скажешь тоже!

— Но ты же обещал ему. — Белл кивнул в сторону умершего.

— Да таким, как он, я что хочешь обещать могу.

— Кому-то же надо…

— Вот ты и напиши, раз такой умный!

— А я ему не обещал…

Подошел Чарли Дейл:

— Что, готов уже?

Торн молча кивнул в ответ.

Назначенный командиром роты наряд быстро закопал Кэша неподалеку от тропы, по которой они шли, в небольшой могильный холмик они воткнули дулом вниз его винтовку, на приклад надели каску, а к спусковой скобе привязали один из двух его личных знаков. Конечно, если по совести, то покойника следовало завернуть хотя бы в одеяло, да ни у кого не нашлось лишнего, а мертвому и могиле не все ли равно, как лежать. Главное, они зарыли его, и ему теперь не грозила опасность превратиться в добычу для крыс или какой-то еще живности, что обитает в этих кустах и джунглях. К тому же они прикрыли ему какими-то тряпками лицо и кисти рук, сделали все по-христиански, так что какой уж там разговор. Тут же у дороги они вбили в землю столбик и стрелкой показали в сторону источника. Это они позаботились о второй роте.

Покончив со всем этим, рота снова двинулась вперед, к очередному, кажется третьему, холму. Как и на предыдущих холмах, противника на нем не оказалось. Время было что-то около полудня.

А вот с четвертым холмом получилось не так гладко. Кажется, это был четвертый холм.

Бэнд торопился и поэтому принял решение идти дальше в одиночку, не дожидаясь второй роты. В уме у него только и была эта самая «Була-Була», он рассчитывал уже завтра добраться до нее. До следующего же холма, если верить карте, было всего метров триста пятьдесят, не больше. Правда, потом оказалось, что не триста пятьдесят, а все пятьсот, и к тому же идти стало намного труднее, надо было прорубаться сквозь подлесок. До этого они двигались по какой-то то ли старой тропе, то ли колее, и хотя тут им тоже доставалось, да и общая усталость все больше давала себя знать, но последний отрезок оказался особенно тяжелым. К высоте 279 они подошли, потеряв восемь человек, свалившихся по пути от полного истощения. Всем восьмерым командир роты разрешил немного полежать, а потом догонять или ждать, пока их подберет дозор, который Бэнд временно оставил на предыдущей высоте, чтобы связаться со второй ротой.

Здесь, у четвертой высоты (а может быть, третьей? Или пятой?), Бек снова подошел к командиру роты с просьбой сменить его второй взвод, поставить в голову кого-нибудь еще. И Бэнд снова отказал, хотя и пообещал, что завтра, не позже чем утром, взвод непременно перейдет в арьергард. Вот так и получилось, что, когда рота в конце концов попала под огонь противника, первым в боевом порядке опять оказался взвод Бека. А головным во взводе было отделение Белла.

Бой оказался самым отвратительным и нудным из всех, что им пришлось вести до сих пор. Разумеется, любой бой можно считать отвратительным и нудным, он такой и есть, однако этот последний превзошел всех.

Прорубаясь сквозь подлесок, они все время внимательно прислушивались, как там впереди. Все они в душе надеялись, что, может быть, даст бог, все обойдется и им не нужно будет вступать в бой. Дойдут так вот спокойненько, без стычек с противником, и порядок. Неожиданно кто-то из солдат в головном отделении Белла отчаянно заорал, рухнул на землю, и тут же застрочили японские пулеметы и ударили винтовочные залпы, загремело все вокруг. Они не дошли всего лишь метров сорок-пятьдесят до высоты 279, за которой снова начиналась открытая, ровная местность.

Головное отделение сразу развернулось и залегло, шедшее за ним — выдвинулось левее. Огонь прекратился, и несколько секунд стояла мертвая тишина. Затем японцы дали второй залп. Раненый солдат все еще отчаянно вопил где-то впереди. Третье отделение начало развертываться вправо от головного. Лежащие в траве солдаты напряженно всматривались вперед, пытаясь хоть что-то разглядеть на склонах поднимавшейся неподалеку высоты. Никакого приказа они пока не получали и действовали по собственному разумению. Бек, за которым как приклеенный таскался новый лейтенант Томмс, пополз вперед вместе с четвертым отделением (командиром в нем был Торн, а помощника у него пока не было), потом взмахом руки приказал им залечь. Мимо прополз санитар, направлявшийся в сторону раненого, который все еще громко стонал и всхлипывал. Сзади них в это время уже накапливался третий взвод, с которым был и командир роты Бэнд. За шумом стрельбы трудно было понять, что он там пытался приказывать, скорее всего, хотел развернуть их левее головного взвода. Что касается первого взвода, которым командовали Калн и лейтенант Пейн, окрещенный солдатами «Болячкой» , то они пока оставались в резерве. Два пулеметных отделения из взвода оружия были выдвинуты по одному в каждый из действовавших впереди взводов, а два минометных отделения все еще были не у дел, расчеты минометов лежали тихонько в траве, ожидали команды. На все это ушло секунд сорок — сорок пять. Солдаты были явно напуганы неожиданным поворотом дела. Но сильнее страха была одолевшая их усталость. Надо же было такому случиться именно сейчас, в самом конце дня, когда ни у кого не оставалось уже сил не то что воевать, а просто двигаться. Все были в каком-то оцепенении, это оцепенение накатывалось еще со вчерашнего утра, сейчас же все события разворачивались при их тупом безразличии, и те полчаса, в течение которых шел бой, не пробудили в них никаких новых чувств.

Бой развертывался довольно странно, рота все время забирала влево, пытаясь найти какую-нибудь щель в позиции противника. Очень скоро им стало ясно, что японцы вряд ли предпримут контратаку. Бэнд прикинул, что их тут обороняется немного, видимо, около полуроты. Он послал первый взвод влево, в обход левого фланга третьего взвода, но там пройти не удалось. Американцы прятались за толстыми стволами деревьев и оттуда вели огонь, но, судя по всему, не очень-то эффективно. Это была какая-то нудная, утомительная и очень нервная работа, с которой всем хотелось как можно быстрее покончить. Однако японцы очень толково обороняли свои позиции. Были ранены еще двое солдат, их крики и стоны явились чем-то вроде дополнительного шумового оформления боя. В конце концов Бэнду это надоело, и он решил атаковать в лоб. Другого выхода, как он считал, у них не было. К тому же деревья мешали использовать ротные минометы.

Прямо перед позицией третьего взвода находилась ровная площадка, поднимавшаяся постепенно по склону холма, образуя при этом что-то вроде пандуса. И вроде бы само собой получалось, что атаковать в этой ситуации должен был третий взвод. Конечно, это нельзя было назвать атакой в полном смысле слова — взводу следовало продвинуться вперед, насколько удастся, под прикрытием пулеметов и огня двух других взводов, забросать противника гранатами, а потом уже атаковать. Когда обозначится успех, остальные поддержат их. Атаку планировалось провести двумя волнами, по полвзвода в эшелоне. С первыми двумя отделениями шел командир взвода лейтенант Эл Гор, тощий, сутулый человек со впалыми щеками и изможденным, болезненным лицом. Со второй группой направлялся его помощник, взводный сержант Фокс, такой же сутулый и изможденный, как и командир, может быть, только чуть-чуть пошире в кости.

Файф, готовившийся вместе с командиром отделения Дженксом к атаке (они шли в первой волне), просто не мог поверить тому, что происходило с ним в последнее время. Раньше ему все казалось, что судьба пожалеет его и ему не придется вот так нос к носу сталкиваться с японцами, не говоря уж о том, чтобы идти в атаку или тем более драться врукопашную, действуя штыком и ножом. И он вовсе не был уверен, что сможет так вот запросто убить человека, окажись он вдруг на его пути. Когда в конце концов их отделение двинулось ползком вперед, а над головами засвистели пули, которыми соседние взводы старались отвлечь от них внимание противника, зубы у него стучали, тело била дрожь, и весь он был буквально парализован страхом.

Еще в самом начале этой стычки, когда рота неожиданно попала под огонь и был ранен парень из отделения Белла (пуля попала ему в руку, перебив кисть), Файф со своим отделением находился как раз позади второго взвода. Солдаты сразу бросились кто куда, большинство почему-то влево, он же как дурак стоял на месте, будто прикованный, только присел слегка, и в таком состоянии находился до тех пор, пока Дженкс не заорал возмущенно:

— А ну давай сюда! Обалдел, что ли? Давай быстрее!

Только после этого к нему вернулась способность соображать и двигаться, но голова все еще была как у пьяного, будто кто-то выключил ее из общей работы организма. Он понимал, что это может обернуться бедой, даже убить могут, но все равно не в силах был перебороть это состояние. Да и какое имеет значение — убить могут не только тут, сейчас спасешься, а потом нет. Это ощущение фатальной неизбежности смерти и того, что тебе некуда от нее бежать, преследовало его уже давно, с того самого дня, когда его ранило, теперь же оно лишь все сильнее раздражало его, действовало на нервы. До чего же тяжко! Не то, что Дженксу. Ему все как с гуся вода. Еще бы, ему ведь не впервой. К тому же его не ранило, как Файфа. Вот когда ранят, тогда все по-другому казаться будет.

Он попытался как-то перебороть себя, пробовал даже помочь Дженксу вести отделение, делая при этом вид, что с ним все в полном порядке, что он ничуть не боится и даже не думает о том верном шансе схлопотать пулю, который у него есть. Но все, что он делал, проходило где-то вне сознания, действия были автоматическими, а в мозгу все время стучала мысль, что он ни за что не сможет убить японца и, значит, будет непременно убит им.

И вот теперь, пробираясь ползком в высокой траве, он с новой силой стал думать об этой страшной опасности. Вдруг, совершенно непонятно почему, ему предельно четко представился молодой, глуповатый, ничего еще не видевший и поэтому такой наивный и доверчивый Файф, как будто это был совершенно чужой ему, посторонний человек. Он увидел его стоящим на рассвете у подножия высоты 209, раскинувшим руки и готовым вот так запросто погибнуть во имя нации и любви к ней. Да уж, действительно, во имя любви к нации, будь они все неладны, все эти его «высокодостойные» друзья и соплеменники. Плевал он на них с высокой колокольни, большего они не заслуживают.

Они вскочили на ноги еще до того, как разорвались брошенные ими гранаты, вскочили и ринулись вверх по склону, крича что-то нечленораздельное. Файф тоже бежал и кричал, тяжело отдуваясь и обливаясь потом. Ему было сейчас все совершенно безразлично, просто на все наплевать. Где-то правее обычно спокойный и уравновешенный Дженкс вдруг испустил дикий, нечеловеческий вопль, потом еще и еще. Но Файфу это было безразлично. Вот еще три солдата, рванувшись вперед, вдруг попадали как подкошенные, громко вопя. И на это тоже было наплевать. В ту же секунду они ворвались в японскую оборону, вторая половина взвода догнала их, все вдруг смешалось, закрутилось в невообразимой сумятице. Файф расстреливал обойму за обоймой. Когда он в первый раз увидел изможденных, с лицами, сморщенными от страха, желтокожих солдат, стрелявших в их сторону, ему почему-то не захотелось верить своим глазам, он даже опешил. Но в следующее мгновение взгляд поймал тщедушного солдатика, дернувшегося с гранатой в руке в своем крохотном окопчике и глядевшего с ненавистью в его сторону, и он, не раздумывая, выстрелил в него, прямо в грудь, а потом, когда японец завалился, как мешок, в голове настойчиво забилась одна мысль: «Я тоже могу убивать! Я тоже могу! Тоже могу! Могу! Убивать!»

Он резко рванулся вперед, стал озираться, выискивая новую жертву, и тут же увидел убегающего японца. Пригнувшись чуть не до земли, втянув голову в плечи и отчаянно размахивая руками, тот мчался в сторону леса. Бежал он как-то неловко, будто человек, перебирающий ногами по мельничному колесу, которое крутится слишком быстро для него. Файф ловко прицелился, выстрелил. Пуля попала японцу где-то около подмышки, и он с воплем рухнул лицом в траву, не добежав до леса каких-нибудь несколько шагов, Файф тоже завопил, но от радости. И тут все было кончено. Справа и слева подбегали солдаты соседних взводов.

Половина японцев все же сумела удрать, скрывшись в лесу, подступавшем с тыла почти к самым позициям. Всех остальных, включая и тех, кто пытался сдаться, американцы перебили, стреляя прямо в упор, — озлобленные и уставшие, они не желали признавать ничего на свете. На все потребовалось не более получаса. Теперь можно было додумать и об отдыхе, только сначала избавиться от трупов да организовать на ночь круговую оборону по всему периметру высоты. Рота потеряла в бою двоих убитыми и шестерых ранеными. Убитых японцев было двадцать три, раненых не было ни одного. Если не считать, разумеется, тех, кто мог оказаться среди удравших.

Стоя вместе с остальными солдатами своего взвода, Файф никак не мог отдышаться, прийти в себя. Бывший ротный писарь и белоручка, он все не мог поверить, что лично убил двух японцев. В отличие от многих других, он не стал обыскивать и раздевать убитых, шарить у них по карманам и за пазухой — трупы вызывали у него отвращение и в то же время ощущение вины. Тем не менее он внимательно наблюдал, как это делают другие. Так вот, оказывается, как добываются трофеи! Так, наверное, они их и на «голове Слона» добывали? Только когда Чарли Дейл принялся щелкать своими пассатижами, срывая у мертвых золотые коронки с зубов, а Дерхем зазвенел заветным мешочком, в котором у него уже было немало таких трофеев, Файф почувствовал отвращение и отвернулся. Да и некоторым другим солдатам тоже не очень-то было по душе, как Дейл лезет в рот убитым, только вслух об этом никто не говорил, считая, что эти дела их не касаются. Да и, по правде говоря, их это волновало не так уж сильно. Во всяком случае, меньше, чем Файфа. Файфу не нравилось, что он так реагирует на это. Какой же он боевой фронтовик? Вон Долл глядит себе, как Чарли орудует, а у самого рот до ушей, все ему трын-трава. Почему же Файфа даже тошнит, глядя на это? Все парни как парни, ничто их не волнует и с души не воротит, только у него все не так. Да что он, действительно, не может, что ли?! Вон же, ухлопал пару япошек, и хоть бы что!

Убедив себя, он снова повернулся в ту сторону, где орудовал Дейл, принялся разглядывать, как он там управляется. Даже заставил себя ухмыльнуться, будто ему это нравилось. Правда, ухмылка у него получилась не такая небрежная, как у Долла и как ему самому хотелось бы, поэтому он заставил себя подойти к одному из трупов, даже нагнулся над ним немного. Может, штыком его ткнуть, подумал он, попробовать, как острие войдет в тело? Показать всем, что и ему это пара пустяков. Хотя, пожалуй, может показаться надуманным. Решив так, он присел около трупа на корточки, взял в обе руки грязное, заросшее редкой щетиной лицо, повернул к себе, поглядел прямо в глаза. Потухшие зрачки были пустыми, из полуоткрытого, грубо разорванного Дейлом рта узкой струйкой сочилась сукровица. Оттолкнув брезгливо голову, Файф поднялся на ноги, отошел в сторонку. Вот так-то, пускай все видят! Ему ужасно хотелось поскорее вытереть руки о штаны, но он подавил это желание. Вместо этого вытащил из-за пояса лопатку, попробовал ее на ногте — скоро ведь надо будет окапываться на ночь.

Файф как в воду глядел. Прежде чем наступит ночь и можно будет хоть немножко передохнуть, им предстояло окопаться. Это вечное, никогда не кончающееся, просто вселенское закапывание в землю! Окапываться, подыхая от усталости, обливаясь потом, едва переводя дыхание. Снова и снова, как в прошлую ночь и как почти во все предыдущие ночи. А иногда еще и днем. Да не по одному, а по два, по три раза в день! Выкапывать место, где ты сможешь приклонить голову. Крохотный окопчик, в который едва можно втиснуться. Лишь самым счастливым удается случайно оказаться там, где перед этим окапывались другие. Копали обычно прямоугольные окопчики, а не глубокие индивидуальные ячейки — танков у противника не было, и окопчик вполне решал свою задачу. Каждый верил, что он его защитит и спасет. Атеистов по этой части среди солдат не было. Так подумал Джон Белл, грустно усмехнувшись своей мысли. И сразу же вспомнил ужасно настырного и столь же тупого военного священника — капеллана на Филиппинах, любившего повторять эту присказку. Хотя, в общем, кто его знает… Беллу все чаще казалось, что здесь давно уже никто ни во что не верит, и число таких все растет и растет…

Группа солдат была послана, чтобы пробить оставшиеся метров сорок — пятьдесят тропы. Другую отправили назад, чтобы подобрать отставших и передать второй роте сведения об обстановке. С этой группой отправили раненых — трое были ходячие, троих несли на носилках, Всего с ротой шли четыре пары носильщиков, так что теперь осталась лишь одна. Ожидалось, что к утру, возможно, из тыл? подойдут еще, а может быть, вторая рота пришлет своих. Организовав это, Бэнд посчитал, что все у него теперь в полном порядке, так что связываться с командиром батальона пока что нет необходимости. Тем более что накануне вечером он уже все доложил. Да и чего ради, коль ему приказано действовать самостоятельно? Отдельное подразделение — не шутка! А что касается расчетного времени, так он не только укладывается, но даже опережает его.

Примерно через полчаса после наступления темноты высланные от роты группы вернулись назад, подтянулись все отставшие и была подана команда замкнуть круговую оборону. И в это самое время выделенные в наряд солдаты, сидевшие в своих окопах и всматривавшиеся в темноту, вдруг услышали со стороны тропы, по которой они пришли, чей-то голос:

— Эй, третья рота-а! Третья рота-а! Не стреляйте! Это Уитт. Уи-итт, говорю.

И действительно, это был он. Он прошел полкилометра в одиночку в уже наступивших сумерках, пробираясь от второй роты, которая заночевала на соседней высоте. До этого он вышел на первую роту, затем, проходя по тропе, наткнулся на могилу Кэша и по личному знаку, привязанному к винтовке, узнал, кто там лежит, а уж потом догнал вторую роту. Солдаты здорово ему обрадовались, хлопали по плечу, тормошили, потом принялись расспрашивать, однако, прежде чем отвечать, он спросил, что за типа назначили к ним комбатом. Разговор был прерван появлением Бэнда, который приказал соорудить вблизи рубежа обороны роты завал из деревьев и устроить там засаду. Первым идти в засаду вызвался, конечно, Уитт.

Вообще-то говоря, было совершенно непонятно, почему вдруг японцы решили оборонять именно этот холм — высоту 279, а не те другие, которые американцы прошли до этого. Ответ был совсем несложен, его было очень легко найти на карте, задумайся хоть кто-нибудь об этом. Находился он на обратном скате высоты и протянулся вдоль русла обычно пересохшей речушки, где проходила одна из главных дорог острова, пересекавшая его с севера на юг и выходившая неподалеку от этого места к кокосовым рощам и побережью. Таких дорог на острове было всего две — одна из них была немного дальше, а эта проходила касательно к склону высоты 279. Называлась она по-местному Дини-Дану, солдаты же окрестили ее Дин-Дон. Обе дороги широко использовались японцами для маневра резервами и пополнениями, в частности небольшими подразделениями, которые изредка высаживались на острове с эсминцев, подходивших по ночам тайком к его берегам. Этот факт, собственно говоря, и был главной причиной, побудившей Бэнда организовать засаду, — он надеялся таким образом воспрепятствовать подходу японских подкреплений к деревне Була-Була, прежде всего на случай, если именно ему выпадет завтра удача брать ее в бою. Никакого приказа от батальонного начальства он на этот счет, разумеется, не получал, а действовал на свой страх и риск.

Первым идти в засаду, как уже говорилось, вызвался Уитт, у которого, по его словам, был особый взгляд на всю эту затею. Вторым добровольцем оказался Белл, хотя, если бы его кто спросил об этом, он не смог бы объяснить почему. Третьим был Дейл — в нем крепко засело желание стать взводным сержантом, а для этого следовало выслуживаться. Однако Бэнд его не пустил, заявив, что и двух младших командиров для такого дела за глаза достаточно. Тем самым ротный, как потом оказалось, спас ему жизнь, поскольку из всей засады остаться в живых суждено было судьбою лишь двоим — Уитту и Беллу.

Их группа состояла в основном из солдат отделения Белла. Один из них, но фамилии Гуч, старый служака из кадровых, боксер и собутыльник Уитта, пошел только потому, что хотел поболтать со старым другом. Всего их было двенадцать человек, из них двое с ручным пулеметом. Все они погибли…

Бэнд сперва хотел не вызывать добровольцев, а отправить туда в полном составе «старичков» из второго взвода, но потом передумал, главным образом потому, что вспомнил те два протеста, с которыми к нему обращался Бек. В какой-то мере решение оказалось удачным и, может быть, даже счастливым, поскольку, пошли он туда целый взвод или только четырнадцать человек, толк был бы один. В кранном случае, может быть, выживших оказалось бы больше. Бэнд не знал, что почти вся рота называет его за глаза не иначе как «Охотником за славой) и что все сержанты уже узнали от Бека, что он по собственной воле и ради собственных интересов втянул их роту в эту тяжелую и опасную авантюру. Впрочем, даже если бы он и знал это, все равно своего решения не изменил бы. Уитт, разумеется, тоже ничего этого еще не знал. Знай же он, так непременно стал бы еще громче высказываться против строительства завала. Но даже тот негромкий голос протеста, который он осмелился подать, просто поразил Бэнда.

— Я непременно пойду, — сказал Уитт, когда объявили о том, что требуются добровольцы, — но только хочу сказать, что, по-моему, вся эта затея очень уж ненадежная. Ведь если японцы надумают идти ночью, да еще их будет там побольше, так хоть делай засаду, хоть нет, даже если целый взвод туда посадить, их никак не удержишь. Вот так-то. Хотя я, конечно, пойду…

Потрясенный услышанным, Бэнд разглядывал его сквозь свои очки. Всего несколько минут назад он снова произвел Уитта во временные сержанты, оказал, так сказать, доверие, и вот, пожалуйста.

— Вы вовсе не обязаны идти, сержант Уитт! — бросил он резко. — Если не желаете… Другие найдутся.

— Да нет, почему же, — отозвался тот. — А вдруг действительно беда случится? Как они тогда там без меня управятся? Я же могу им помочь… А может, и не случится ничего, кто его знает…

Но, как потом оказалось, все получилось по-другому — и беда случилась, и помочь он ничем не смог. Ни он, ни кто-нибудь другой. Просто дело было обречено на провал с самого начала. И его самого спасло только то, что он сидел с самого края, рядом с Гучем. Гуч же умер… А в тот момент они сидели рядышком и вполголоса разговаривали, вспоминая последнее перед войной полковое первенство по боксу. Гуч перед этим едва не выиграл звание чемпиона армии в легчайшем весе, не повезло ему только в финале, и теперь вот он объяснял Уитту, как все тогда получилось. В этот момент все и началось…

Итак, их было там четырнадцать человек, двенадцать рядовых и два сержанта, один — во временном звании. Все они были неплохие парни, и обстановка была не какая-то особенная, в общем, все было, как обычно. И смерть пришла к ним обычным путем, если только смерть может быть обычной для того, кто умирает. Смерть к группе явилась в образе станкового пулемета, который тащил во вьюке на спине обыкновенный японский солдат.

Вообще-то обстановка с самого начала была совсем неплохой. Они спустились с холма в ярком свете луны, внимательно осмотрели тропу, пройдя по ней метров пятьсот, не меньше, и, посоветовавшись, выбрали для засады самое, по их мнению, подходящее место. Здесь высохшее песчаное дно реки резко сужалась, образуя что-то вроде небольшой теснины, по которой можно было идти только по одному, от силы по двое в ряд. Засада расположилась метрах в тридцати от этого места, на склоне высоты, у самого ее подножия, за небольшим завалом из молодых деревьев, имевшим, пожалуй, только чисто психологическое значение. Во всяком случае, так считали оба солдата с ручными пулеметами. Одному из солдат было приказано вести наблюдение за той стороной, которая выходила к морю. Но они почему-то были уверены, что если кто тут и появится, то непременно с противоположной стороны, из глубины острова. Уитт разместился на самом левом фланге, Джон Белл — справа, немного ближе к середине.

Первое, что они увидели в неровном лунном свете, был человек, пробиравшийся по расщелине с каким-то большим тюком на спине. Очевидно, он тоже увидел их, потому что сразу упал на четвереньки. Пулеметчики убили одного, а может быть, и несколько японцев, шедших следом, но это не имело никакого значения, потому что их там было много, очень много, и среди бежавших сзади нашелся кто-то, кто немедленно нажал гашетку пулемета — того самого, что был прикреплен на спине у шедшего головным. Пулемет застрочил, широким веером пошел косить по цели. Японские пули рвали стволы и ветки завала и, даже отлетая рикошетом, доставали людей. Известно, что у треног японских станковых пулеметов, переносимых во вьюке (по крайней мере в этот период войны), не было устройства для вертикальной наводки. Опытные японские пулеметчики, вроде тех, которые сейчас нарвались на засаду третьей роты, устраняли этот дефект самым примитивным способом — они заставляли солдата, тащившего пулемет, то приподнимать, то опускать плечи.

Джона Белла спасла реакция — он быстрее всех понял, что случилось, на долю секунды раньше других вскочил на ноги и с криком «Назад! Назад!» бросился в сторону берега. Мгновенная реакция и дикая удача… Два солдата, сидевшие рядом с ним и вскочившие мгновением позже, были буквально изрешечены пулями и свалились как подкошенные, истекая кровью. Остальные даже этого не успели. Все это наделал один пулемет, прикрепленный на спине умного, опытного японского солдата, расторопно двигавшего плечами вверх-вниз, вверх-вниз…

Уитт, сидевший на противоположном краю завала, ничего этого не видел. Ему просто повезло. Что-то рассказывавший ему Гуч вдруг захлебнулся на полуслове, стал медленно валиться на бок. Уитт мгновенно прыгнул в сторону, в ужасе рванулся к берегу. Его спасло то, что в этот момент пулеметчик, доведя ствол до упора, повел его в обратном направлении. Невероятная удача! Уитт лежал, прижавшись к земле, в момент прыжка он инстинктивно успел схватить винтовку, однако стрелять побоялся: первый же выстрел раскрыл бы его, японцы заметили бы вспышку, и тогда ему конец.

Он лежал притаившись, а японцы шли и шли мимо — он насчитал около ста тридцати человек. Все это время он кусал себе пальцы, а по лицу текли слезы безмолвной ярости — у него не было ни одной гранаты, ну хотя бы одной-единственной. Ведь даже одной гранатой в таком закрытом месте можно устроить побоище. К сожалению, в их батарее гранаты не были положены вообще, а придя в роту и собираясь в засаду, он просто не сообразил попросить парочку про запас. Так он и лежал в этом призрачном лунном свете, молча наблюдая, как проходят мимо японские солдаты, и даже успевая разглядеть отдельные лица. Кстати, эти вовсе не выглядели такими дохлыми, как те, которых они перебили на высоте…

Он так и не смог сообразить, как это Гучу в его положении удалось добраться до берега и найти его там. Гуч тоже не мог объяснить это. Он только, превозмогая боль, дважды шепотом попросил: «Пожалуйста… Пожа… луй…» — но Уитт быстро прижал палец к губам. Гуч понял и кивнул и больше ничего уже не сказал. Уитт взял в руки его голову, тихонько погладил, и лучший легковес полка умер у него на руках, а он тем временем все считал проходивших мимо японцев. Несколько раненых американцев стонали где-то на высохшем дне реки, но первые же появившиеся здесь японцы пристрелили их. А Уитт все лежал и думал о хотя бы одной гранате… Хотя бы одной!

Все они были самые обыкновенные парни. И выполняли самую обыкновенную задачу. А теперь вот все были мертвы.

У лежавшего на противоположном берегу пересохшей речки Белла гранат тоже не было. Он сам решил оставить их в лагере, взяв с собой лишь винтовку и одну ленту с патронами, чтобы было легче. Но он знал, что, даже будь у него с собой гранаты, он ни за что не решился бы воспользоваться ими. Никогда за все время боев не испытывал он такого дикого страха, такого непередаваемого панического состояния, как в этот раз. А ведь и ему тоже все происходящее казалось обыденным, абсолютно нормальным делом. И к тому же совсем легким. Как перепуганный насмерть лесной зверь, он полз, постоянно прячась, сквозь густой подлесок, со звериной хитростью выбирая самый удобный и скрытный путь, все выше по холму, все ближе к ротному лагерю. И к спасению… Ему было совершенно безразлично, остался ли там, сзади, еще кто-нибудь в живых или нет. В будущем этот страх еще не раз вернется к нему, долго будет преследовать его и мысль об этом поступке. Но сейчас это не имело никакого значения. Дорога, на которую раньше уходило всего пять минут, теперь заняла целых полчаса. Никто ничего ему не сказал, не промолвил ни слова. Даже Уитт. Люди иногда способны понимать других. Только бывает это, к сожалению, в исключительных случаях.

Утром они отправились взглянуть на место происшествия и забрать тела убитых. Но прежде чем это случилось, Уитт ушел из роты назад в свою батарею.

Ночью ему потребовалось около часу, чтобы добраться до расположения роты. Сначала почти полчаса он лежал в укрытии, пока мимо шли и шли японские солдаты. А потом, поскольку Гуч все равно уже был мертв и не было особой нужды торопиться, он подождал еще с полчасика, прислушиваясь и высматривая, не оставили ли японцы засаду или тыловое охранение. Они ничего не оставили. Он сперва боялся приподняться и осмотреться вокруг, но потом набрался храбрости, быстро перебежал ровное место, ловко перескакивая через валявшихся тут и там американцев. Добрались наконец до роты, он отправился прямиком к Бэнду, сидевшему на корточках и все еще расспрашивавшему Белла.

— Мне бы следовало пришлепнуть тебя, — проговорил Уитт неожиданно тонким голосом.

Длинноносый, тощий заместитель командира роты, стоявший тут же, сдернул с плеча карабин и закрыл Бэнда. Уитт расхохотался ему в лицо:

— Не бойся! — и снова повернулся к ротному: — Потому, что ты — подлый, мерзкий, ни на что не способный подонок. Ухлопал ни за что ни про что двенадцать парней. И ведь, поди, еще и доволен. А до чего мне нравилась всегда эта рота! О, господи! Да только теперь ноги моей не будет здесь, где такая мразь командует. Вот выгонят тебя отсюда или, даст бог, шлепнут, тогда, может, и вернусь. А сейчас…

Высказавшись подобным образом, он поддернул ремень винтовки, висевшей у него на плече, быстро сходил за остальным своим имуществом, да и был таков. Он без приключений добрался до расположения второй роты, пройдя по мрачному ночному лесу так же спокойно, как до этого пришел сюда, немного там передохнул, занял у солдат водички на дорогу, рассказал им о позорном происшествии с засадой и пошел дальше. Путь теперь уже был не опасным, и на рассвете он добрался до своей батареи, выдвинувшейся к тому времени в район «головы Креветки», чтобы организовать доставку воды и продовольствия боевым подразделениям. Сержант, командир отделения, которому он доложил о прибытии, только вздохнул:

— О, господи! Опять ты. А я уж думал, тебе конец, неугомонному…

Сказав это, он повернулся на другой бок и заснул снова.

— А я совершенно законно и на полном основании мог шлепнуть его на месте, — заявил потом, когда Уитт уже ушел, заместитель командира роты. — Шлепнуть, как собаку, и дело с концом!

— Ну зачем же? Вы и так поступили совершенно правильно, — пробормотал Бэнд. — Он ведь явно был в истеричном состоянии, не отвечал за свои слова. И понять его тоже можно. — Бэнд все еще сидел на корточках, глядя на Белла. Глаза его мигали за стеклами очков в стальной оправе.

— Нет, мне все же следовало шлепнуть его, — возмущенно говорил заместитель Бэнда. — Надо же докатиться до такого! Угрожать своему командиру роты!

— Не горячитесь, пожалуйста, не надо, — снова заговорил Бэнд. — Ведь все же в порядке. — И он снова мигнул несколько раз подряд.

В это время на другом конце их бивака сержант Калн поглядел в упор на сержанта Милли Бека и сказал только одно слово:

— Ну?

Бек лишь плечами передернул:

— Он же командир роты… Пока еще.

Стоявший перед офицерами Белл уже во второй раз рассказывал им, как все произошло.

— По-моему, надо подождать до утра, — наконец выдавил Бэнд. Глаза его все еще беспомощно моргали за стеклами очков.

… Это было довольно печальное зрелище. Двое солдат были убиты выстрелом из пистолета в затылок и валялись, полузасыпанные песком. Казалось, что все высохшее русло реки усеяно мертвыми телами. Еще одного солдата они нашли на берегу, в кустах, — он, как и Гуч, чудом ухитрился выбраться наверх и немного отполз в сторону, не замеченный японцами, да только сил больше не хватило, и он так и умер здесь. Солдаты перетащили их всех на высоту и похоронили вместе с теми двумя, что погибли накануне вечером. Все это она сделали еще утром, едва забрезжил рассвет. Бэнд очень торопил их, чтобы побыстрее отправиться в путь. Все еще обалдело моргая глазами, особенно если ему приходилось к кому-нибудь обращаться, он без конца подгонял их, чтобы идти дальше на Була-Була…

Японцы забрали у убитых американцев все оружие и боеприпасы. К счастью, один из пулеметчиков, убитый на том месте, где стоял Белл перед тем, как броситься бежать в сторону берега, падая, уронил свой пулемет в кусты, и он там так и лежал, не замеченный японцами. Теперь у американцев было на один ручной пулемет меньше, а это похуже, чем потеря двенадцати солдат. Как бы то ни было, но едва солнце, прекрасное и величественное, показалось с той стороны, где был океан, они немедленно снялись с бивака и двинулись вперед. Шел третий день их безостановочного движения. Путь казался теперь немного полегче, они шли по дороге Дин-Дон, не надо было прорубаться сквозь кустарник (если, конечно, не придется идти напрямик через холмы). Когда они уже собирались тронуться, подошла вторая рота, привела с собой еще носильщиков. И вот снова они шагали сквозь джунгли, шли и шли зелеными зарослями.

Продвигаясь вперед, они без боя захватили еще две высоты, оставляя на каждой одно отделение, чтобы оно дождалось идущую следом роту, вторую или первую, — ту, которая была сейчас впереди. Где-то около полудня рота вышла из джунглей прямо на опушку кокосовой рощи, как раз в то самое время, когда третий батальон, действуя правее них, начал своими двумя ротами прямую атаку на Була-Була. Бэнд немедленно перестроил роту в колонну взводов и двинулся в том же направлении.

Конечно, ему следовало дать солдатам хоть немного отдохнуть, все были измотаны до предела и выглядели просто страшно — не люди, а какая-то рвань, они почему-то напоминали насекомых, вроде саранчи, свалившихся с неба на эту несчастную землю. Как это ни странно, но последний их переход через джунгли оказался самым тяжелым, люди лишились не только физических, но и остатков душевных сил. А тут еще эти кокосовые рощи, похожие как две капли воды на те, что служили им недолгим приютом в дни отдыха, там, но ту сторону этого жуткого трехдневного марша, целую вечность назад. Похожие и в то же время какие-то другие. А все потому, что те были своими, а эти находились в руках противника, и территория здесь тоже была вражеской.

Бэнд гнал и гнал роту. Звуки боя, который вел правее их третий батальон, становились все громче. Да они и сами уже попали под огонь — противник обнаружил наступающую роту и повернул на нее часть своих огневых средств. На этот раз у него были и минометы. Усталые, угрюмые солдаты сразу попадали на землю и, стирая с лица грязный пот, смотрели друг на друга широко открытыми глазами, казавшимися почти белыми. Однако Бэнд снова поднял роту, погнал вперед, приказав двигаться небольшими группами, перебежками. Его глазки так и сверкали за стеклами очков каким-то полубезумным блеском — сейчас он уже действительно ничего не соображал, кроме того, что участвует в бою за деревню Була-Була. Минометный огонь противника был не таким уж сильным, разрывы шли с большим разбросом и совсем не походили на действительный заградительный огонь, как было тогда на высоте «Танцующий слон». Судя по всему, силы у японцев были уже на исходе. Тем не менее они еще огрызались, и порой очень зло. В конце концов рота вошла в непосредственный контакт с противником.

Еще утром, когда они встретились на той высоте, Бэнд предупредил командира второй роты капитана Таска, что намерен активно вмешаться в бой. Сейчас он был примерно на полкилометра впереди второй роты, которая еще даже не показалась из джунглей. В свою очередь капитан Таек сказал Бэнду, что он разговаривал с командиром батальона и тот беспокоится о третьей роте, поскольку она не дает о себе знать. Каким-то путем он уже узнал о фиаско, которое потерпела застава на дороге, и о потерях, и это тоже беспокоило Таска. Бэнд слушал все это, глядя на него в упор и медленно моргая, а потом сказал, что все это чепуха и потери не очень серьезные, всего двадцать один человек, если уж быть точным, зато вон каких успехов они добились. Поэтому сейчас он гнал людей вперед с особым остервенением, вспоминая этот разговор, показавшийся ему довольно странным, с каким-то подтекстом. Он отлично знал, что на войне, как, впрочем, и везде, самым главным является конечный результат, и не важно, какой ценой и как он достигнут, лишь бы оказался положительным. Что же касается его роты, то это, бесспорно, отличное подразделение, и он любит ее всей душой, любит страстно, может быть, даже самоотверженно.

Он приказал тем двум отделениям, которые оставил на захваченных ротой холмах, немедленно догонять подразделение, как только они дождутся подхода других. Само собой разумеется, отделения и не подумали выполнять его приказ, прибыв к месту в одной колонне с шедшей сзади второй ротой. Да и куда им было торопиться?

Несмотря на это, рота добилась успеха.

У японцев оборона была построена в Биде двух полукруглых секторов, прикрывавших основные подходы к Була-Була. Сектора располагались в затылок друг другу на расстоянии примерно сто метров, оба имели хороший обзор и состояли из довольно глубоких траншей. Судя по всему, противник был намерен серьезно удерживать здесь свои позиции, дать американцам настоящий бой. Бэнд со своей ротой вышли к левому флангу этого полукруга, тогда как третий батальон наступал справа. Правда, здесь действовала, по сути дела, лишь одна его рота, поскольку две другие в это время были связаны боем с группировкой противника, которая ранее была отсечена от основных сил, окружена и прижата к побережью. Да и эта рота действовала весьма пассивно, не столько наступая, сколько пытаясь сковать японцев, чтобы дождаться подхода своих главных сил. Бэнд, конечно, ничего этого не знал. Он послал вперед второй и третий взводы, усилив их двумя станковыми пулеметами, и приказал попытаться найти брешь в обороне противника. Тем временем он немного отвел назад минометчиков, чтобы им удобнее было вести огонь по японским траншеям. При этом минометчики ухитрились нарваться на какую-то небольшую группу японцев, неизвестно откуда взявшихся у них в тылу. К счастью, все кончилось благополучно.

Минометы вели огонь недолго, поскольку количество боеприпасов у них было очень ограничено. Но и этого оказалось достаточно. Рота сразу почувствовала, как ослабело сопротивление противника, быстро двинулась вперед. Солдаты шли, пристально вглядываясь в заросли высокой травы, проходили мимо пальм, иногда наталкивались на отдельные огневые точки, в основном разделывались с ними, иногда не успевали — и тогда валились на землю, бессильно хватая воздух широко открытым ртом, и умирали. Они не знали, что ослабление сопротивления со стороны японцев явилось результатом успеха роты третьего батальона, наступавшей правее них. Да это их и не волновало.

Файф шел вместе с отделением, убивая всех японцев, попадавшихся на пути. Он был охвачен двумя сильными чувствами — страхом и каким-то душевным подъемом, но не мог понять, какое из них сильнее. Неожиданно командир отделения Дженкс громко вскрикнул и свалился на землю — японская нуля пробила ему горло. Так Файф стал хозяином в отделении, и ему это пришлось по душе.

Что же касается Белла, то все ночные страхи уже покинули его, он умело командовал отделением, что-то кричал, приказывал, но главное внимание обращал на то, чтобы особо не зарываться и по возможности стараться не посылать людей под пули. Долл шел с веселой усмешкой на лице, держа в одной руке винтовку, в другой пистолет, а когда не осталось патронов, бросил его, и он болтался у него на шнурке, бил по ногам.

Наконец солдаты ворвались в деревню! Когда они показались непосредственно на улице, многие оставшиеся в живых японцы кончали жизнь самоубийством — кто подрывался на гранатах, кто стрелялся, кто распарывал себе живот. Американцы считали, что в этом нет ничего особенного, поскольку они все равно убивали всех, кто попадался им, — стреляли в упор, закалывали штыками. В конце концов оказалось, что в плен взято всего-навсего восемнадцать японцев.

Когда все было кончено, солдаты третьей роты отправились поприветствовать коллег из соседнего батальона, улыбки казались особенно белозубыми на фоне черных и грязных до неузнаваемости лиц. Несколько солдат сидели на земле и плакали. Дейл тем временем трудился в поте лица и успел собрать довольно обильный урожай золотых зубов и коронок. И еще ему удалось раздобыть замечательный трофей — отличный японский офицерский хронометр, который он потом продал за сто долларов. Когда они ворвались в деревню, он увидел японца, сидевшего на ступеньках одного дома, голова у него была опущена на колени, и казалось, что он ничего не видит и не слышит. На запястье у него блестел хронометр. Дейл выстрелил ему прямо в голову и снял часы. К сожалению, это был, пожалуй, единственный стоящий трофей в тот день в их роте, потому что откуда ни возьмись налетели вдруг эти подонки из квартирмейстерской роты. А солдаты и без того чертовски устали, до трофеев ли им тут было. Потом, конечно, они об этом пожалеют, но будет поздно.

Весь следующий день они участвовали в наступлении на японские позиции, вытянувшиеся вдоль побережья. А еще день спустя пришла смена. Их сменяли чистенькие, гладковыбритые, веселые солдатики из какой-то совершенно свежей дивизии, которой предстояло идти теперь дальше по побережью — на Кокумбону. Японская императорская армия, судя по всему, трубила отход по всей линии. Для них же более существенным было сейчас то, что после выхода из боя их не заставили пешком тащиться на свои старые позиции, а подали грузовики, и они покатили себе, удобно рассевшись в кузовах, по дороге вдоль берега, молча разглядывая и то, что было вокруг, и соседей по машине, и такие мирные на вид песчаные пляжи, поросшие пальмами. А за песком пляжа между деревьями сверкало яркой синевой спокойное море и негромко шуршал прибой…