Пульсирующая боль в голове, кислятина во рту. Что-то лежит на его лице — тяжелое, гибкое, пахнущее животным…

Том открыл глаза. Рот его прикрывала грубая ткань. Задыхаясь, он отбросил ее и перекатился на живот, ощутив позыв рвоты.

Яркий солнечный свет, ослепляя, лился в открытое окно через всю комнату, прямо на его вспотевшее лицо. Том лежал возле постели, на ковре, приведенном в полный беспорядок. В комнате, казалось, произошла битва: кресло перевернуто, фарфоровая ваза разбита. Картины на стене повисли наискось, постельное белье разбросано по полу и мебели. Книги, оставшиеся около постели, рассыпались по ковру, страницы порваны и помяты.

Он закрыл глаза. Том чувствовал себя очень скверно, он ощущал, что не способен на дальнейшие мысли или движения. Грудь болела, от боли в голове мутило.

Он подумал, надо убираться отсюда, надо оставить этот дом. Кейт была права, я не могу оставаться здесь, я не могу писать о том, что здесь произошло, мне это не по силам…

Каким-то образом он умудрился встать и успел оказаться у раковины, прежде чем его вырвало жгучей желтой желчью. Бессильно припав к раковине, он пустил воду, плеснул на лицо и шею и лишь тогда ощутил себя чуточку лучше.

Том поглядел на себя в зеркало — неприглядное зрелище: глаза налились кровью, веки опухли, кожа побледнела и вздулась.

В ранней утренней тишине рядом открылась дверь, послышались легкие пружинистые шаги. Кейт. Он вновь повернулся к раковине, прикрывая полотенцем лицо — отчасти чтобы скрыть причиненный ущерб.

— Ты готов к завтраку? — Личико-сердечко улыбнулось ему из двери. — Или начнем с чего-нибудь другого? — Она вошла в комнату одетая в одну только длинную тенниску.

Том выронил полотенце, зная, что она будет шокирована, но теперь ничуть не смущенный этим.

— Том! Ты заболел? — Вся ее игривость исчезла, Кейт оказалась возле него, направляя его в спальню. — Что это? — Увидев разрушения, она перевела на него взгляд. — Том, что здесь случилось?

— Не знаю… — Слова получались глухие и неразборчивые. — Я не мог дышать прошлой ночью и не сумел выйти отсюда…

— Не мог дышать? У тебя астма?.. Или что-то приснилось?

— Снилось. — Том попытался усмехнуться, но у него ничего не получилось. — Я услыхал звук колес… а потом запахло газом… чем-то вроде аммиака. Разве ты не ощущала?

Том поглядел на нее — аккуратную и хорошенькую, глаза блестят — и понял, что к ней ничто не прикоснулось. Кейт была свежа, мокрые после душа волосы вились на затылке. Теплая жизненная сила переполняла ее.

Том откинулся на спину и закрыл глаза, чтобы не видеть Кейт. Она все еще говорила, утверждая, что в доме нет газа и что все теперь на электричестве.

— Откуда мог взяться газ?

— Я ощущал его, я не мог дышать. — У него не было сил на дальнейшие объяснения.

— Я позвоню доктору. — Том услышал, как Кейт шагнула к двери, открыла ее и заговорила с кем-то снаружи. Рут, подумал он, Рут Банньер тоже здесь.

— Что случилось? Том, что с вами? — послышался другой голос, тоже заботливый. Материнский.

— Я хочу вызвать доктора, — сказала Кейт.

— Нет, не надо. — Том помедлил, он хотел, чтобы они вышли, хотел подумать. Надо отделаться от них обеих. — Возможно, это астма. У меня был приступ много лет назад. Сейчас все хорошо. Мне нужно только поспать…

Какое-то мгновение они постояли, наблюдая за ним, а потом дверь тихо закрылась.

Вниз он спустился после одиннадцати, с опаской Передвигаясь по дому, словно вдруг ставшему враждебным ему. Но ничто не переменилось, все осталось в точности как было прежде, журналы и газеты так же загромождали столы и кресла.

Том почему-то ожидал перемен, он рассчитывал увидеть какой-то знак, оставленный прошелестевшими в ночи колесами. Он надеялся, что хотя бы где-нибудь сдвинется коврик или розы в кувшине увянут от расползшейся по дому отравы.

В доме никого не было. Рут должна была уйти на работу, а Кейт наверняка вышла. Саймон же, как обычно, уже приступил к ежедневному странствию.

Том поставил чайник, отрезал себе хлеба. На столе были цветы, целая охапка пурпурных и белых левкоев наполняла комнату густым ароматом. В предполуденном покое залитая солнцем комната казалась мирной и дружелюбной.

От запаха цветов ему вновь сделалось дурно. Быть может, поев, он почувствует себя лучше. Трясущимися руками Том поставил на стол кружку и тарелку… Привычные движения не могли изгнать из памяти ужаса удушения, и Том ощутил сильную тошноту. Сев напротив окна, он увидел Кейт, направлявшуюся по террасе к калитке в изгороди вокруг огорода. Она даже не взглянула в сторону дома.

Возле двери в холл находился телефон. Можно позвонить, вызвать такси и убраться отсюда восвояси…

— С вами все в порядке? — Физекерли Бирн появился в проеме кухонной двери.

— Не совсем. — Том нагнулся вперед, подперев голову руками.

— Кейт сказала, что у вас сегодня ночью был какой-то приступ… что-то вроде астмы. — Бирн заваривал кофе, уверенно двигаясь по кухне, как в собственном доме. Он взял молока и бисквитов. — Так это была действительно астма? — спросил он.

— Нет, я не знаю, что это такое. Всю комнату наполнил какой-то газ. Мне сказали, что в доме нет газа, но, может быть, он как-то мог… попасть сюда… из баллона или еще откуда-нибудь. Это был аммиак, я не мог дышать.

— Жутко. Вы хотите кофе?

Том затряс головой. Наступила пауза, пока Бирн наливал воду из чайника в свою кружку. Он не смотрел на Тома.

— Дом не хочет, чтобы вы были здесь.

— Что? — Том посмотрел на него.

— Вы должны были заметить. Я сразу ощутил это. — Бирн сел за столом напротив него. Он говорил медленно, не отрывая взгляда от собственной кружки. — Звучит, конечно, безумно, но дому достаточно Рут, Кейт и Саймона. Он не хочет знать никого другого. А мы с вами докучаем ему, раздражаем. Поэтому-то меня поместили в коттедже.

— Не надо! Это просто кирпичи, раствор, черепица и бревна, у дома не может быть ни характера, ни личности. Наверное, я действительно спал или что-то еще.

— Неужели? — Бирн заглянул Тому в глаза. — Значит, вы думаете, что вас душил сон, вызвав дурноту и хворь? — Пауза. Ровные слова загоняли Тома в угол. То же он говорил утром Кейт.

Бирн отпил кофе. Его уверенные движения чем-то беспокоили Тома.

— Ну же, Том, думайте сами. Здесь кроется нечто неладное… скользкое, потаенное.

— Что вы знаете о доме? Вы ведь никогда не ночевали в нем! И даже не поднимались на верхние этажи. — Разговор становился просто нелепым и глупым. — Не хочу даже слушать, — проговорил Том уже более кротко. — Мне пора за работу. — Он встал и направился к двери.

Бирн все еще следил за ним.

— Тогда будьте осторожны, понятно?

Том вздохнул.

— Что же еще может произойти?

Бирн пожал плечами.

— Не знаю. Писчая судорога.

Невольная полуулыбка разрядила атмосферу. И Том почувствовал себя лучше.

— Все зависит от того, как будет писаться.

— А трудно дается?

— Не здесь, — ответил Том. — В этом доме пишется как бы само собой.

Когда Том оставил кухню, Бирн постоял некоторое время в дверях перед коридором, уходившим в холл. Солнечный свет отражался от блестящих журнальных обложек.

Том прав, что он знает? Действительно, он не бывал наверху. Рут только обещала провести по дому. Быть может, этим вечером…

Бирн удивлялся самому себе. Он все еще здесь. Изгородь была закончена в субботу, но теперь ему казалось необходимым привести огород в какой-то порядок. Сегодня Бирн намеревался проредить рассаду.

Он не хотел уезжать. Он ощущал, что заражается пылом Рут в отношении сада. Интересно, сможет ли она присоединиться к нему вечером. Вчера, работая с ней на грядках, он увидел ее другой — уверенной и спокойной. Он не стал расспрашивать ее о семье и легко нашел общие темы. Он рассказал ей, как занимался ландшафтным бизнесом, прежде чем пошел в армию.

— А зачем же вы пошли в армию, скажите мне бога ради? — спросила она.

Он вздохнул.

— Я и сам иногда удивляюсь. Должно быть, семейная традиция. Мой отец всегда любил разнообразие: путешествия и безопасность. Он видел в армии некое великолепие.

— «Повидать новые места, повстречаться с интересными людьми, а потом убить их»? — процитировала она.

— Ага, только слова не те. В настоящее время речь скорее идет о поддержании мира. Некоторое время я прожил в Германии, там мы с Кристен и познакомились. Я наслаждался жизнью. Потом попал в Северную Ирландию. Там жизнь другая, более суровая. Там идет настоящая война.

— А как умерла ваша жена?

— Ее убила бомба, подложенная под мою машину.

— Она предназначалась для вас?

— Да. Она предназначалась именно для меня. — Бирн отвернулся и покатил тачку с сорняками к куче. Он понимал, что Рут провожает его взглядом. Когда он вернулся, она, откинувшись на пятки, посмотрела на него. Рут затенила глаза от вечернего солнца и спросила:

— А куда вы направлялись, когда попали к нам?

— В Лондон. В штаб-квартиру. После смерти Кристен я сбежал в самоволку. И решил, что пора уладить дела.

— Что будет с вами?

— Не знаю. Ничего ужасного. Наверное, сумею сослаться на потрясение, не слишком-то солгав при этом.

— Раз вы были достаточно видной персоной для покушения, не разыскивают ли вас террористы?

— Ну это не так: чтобы оказаться жертвой террориста, не обязательно быть видной персоной. — Бирн не стал говорить ей, что бомбу подложили не террористы.

Поэтому-то он и не хотел обращаться к властям. Тогда придется рассказать о Дэвиде. А он не хотел этого.

Том сидел в кресле работы Ренни Макинтоша и читал последнюю из написанных им сцен — насилие над Джесси Лайтоулер. Том еще не дал на своих страницах имени этому персонажу, но он знал ее. Старший брат Элизабет, Родерик, по-своему обошелся с одной из деревенских девушек, породив при этом того старика, с которым Том вчера познакомился, — Питера Лайтоулера.

Дерзость собственного предприятия — это смешение фактов и вымысла — волновала его. Том намеревался сегодня писать о личности реальной, о встреченном им человеке, о Питере Лайтоулере, о его молодости. Он будет создавать прозу на основе реальных фактов.

Конечно, придется солгать. Он утешал себя мыслью о том, что если сумеет привести рукопись к печатному виду, то изменит все имена и подробности, способные намекнуть на них. Но Кейт прочтет написанное и наверняка поймет, что и откуда взялось.

Она одобрит. Том видел, что Кейт нравится Лайтоулер, что она симпатизирует желанию старика залатать прошлое. Быть может, книга Тома поможет исцелить язву…

Он начнет с рассказа о детстве Питера Лайтоулера. Оно было суровым, хотя теперь об этом свидетельствовало немногое. Положение незаконнорожденного восемьдесят пять лет назад сулило немалые трудности. Лишения, бедность… Тогда — между двух войн — его дразнили, унижали и попрекали матерью. Лишения, трудное детство, безусловно, способны объяснить те ошибки, которые Питер Лайтоулер совершил в своей последующей жизни; во всяком случае, Том надеялся на это.

Тем временем в поместье Элизабет преображается из девочки в женщину. Совершенно иная судьба — в роскоши и уверенности в завтрашнем дне… магическая трансформация, расцвет чувственности за буковой изгородью, словно новая Спящая красавица нашего века.

Родерик был по крайней мере на десять лет старше ее, решил Том. Он проводил в отлучках большую часть времени. Оксфорд, должно быть, потом Европа. Некий Гран-Тур в варианте двадцатого столетия. Том представил себе смышленого молодого человека, испытавшего, быть может, влияние Блумсбери или кубизма. Вернувшись домой на праздники, он сразу заметит, как переменилась Элизабет, как округлилась ее фигура…

И хотя Том решил написать об одном Питере, лицо Элизабет привлекало его воображение. Наверное, здесь можно найти ее фотоснимок или портрет. Он вспомнил увесистые альбомы на одной из нижних полок возле нот.

Альбомы с фотографиями. Несколько снимков хорошенькой женщины в давящем S-образном корсете эдвардианок. Цветы, пенящиеся и пламенеющие на груди. Розамунда Банньер, утверждали напечатанные сзади слова, в роли Дездемоны, Манон, Лючии…

В альбоме оказалось много пробелов, явно оставшихся на месте извлеченных снимков. Никакого намека на мужа и сына Розамунды. Мужчин не было вовсе. Крохотная девочка, исчезающая за broderie anglaise в оборочках, восседала на коленях кислолицей женщины. Вновь она же — чуть постарше — в матроске, с игрушечной собачкой в руках.

Другой снимок — юная девушка на террасе поместья, перед темным плющом. Ноги в черных чулках почти теряются на фоне листвы. Детский передник прячет тоненькую фигурку.

Вот она — Элизабет Банньер. Полные губы, темные глаза смотрят прямо в камеру. Волосы мягкими волнами ниспадают на плечи. Глаза мягче, чем у Кейт, но личико тоже сердечком, тот же треугольник улыбки.

«Твои предательские глазки», вспомнил он строку из первого стихотворения в книге Дюпарка: «Приглашение к путешествию» Бодлера.

Предательство. Сильное слово, могучая идея.

Приступая к делу, Том краешком ума размышлял о том, сколько свободы может позволить себе. Вправе ли он принимать какие-нибудь собственные решения? Он вспомнил, что говорил Физекерли Бирну: в этом доме он писал, не ведая, что творит.

«Спокойный ясный день, безоблачное небо, утренние тени тянутся от изгороди. Элизабет радостно катается на велосипеде по дорожке, наслаждаясь скоростью, ветром в волосах. Ей кажется, что она летит, безмолвно скользя над землей.

В начале лета, в четырнадцатый день ее-рождения, Розамунда подарила дочери велосипед. Она провела с Элизабет целый день в поместье, а вечером отправилась в Париж.»

Том остановился. Да, роскошное детство Элизабет, тем не менее его нельзя назвать богатым материнской любовью. Розамунда Банньер достигла высот карьеры еще до войны. Жизнь ее лежала между спектаклями в «Ла Скала», парижском «Гранд-Опера» и концертами в «Уигмор-Холл»… Песни Дюпарка. Возможно, она пела и их.

Для детей оставалось немного времени.

Так кто же тогда распоряжался в поместье? Какое-то мгновение он грыз карандаш, рассеянно обратившись глазами к точке, высоко повисшей над травянистым лугом… жаворонок. Ответ было нетрудно найти: Питер Лайтоулер вспоминал про сестру Розамунды — Маргарет, засушенную старую деву: кислолицую женщину с детской фотографии Элизабет. Она вполне соответствовала ходу событий. Получается.

«Элизабет тренировалась в езде по дорожке несколько недель и однажды, августовским утром, решила выехать на дорогу. Она положила в корзинку список покупок, составленный тетей Маргарет, и какие-то деньги. Это ее первая вылазка в Эппинг. У ворот она замечает Шэдуэлла, развешивающего выстиранное белье на веревке, протянутой между яблонями. Она машет ему, хотя садовник редко замечает ее присутствие.»

Да, Маргарет, безусловно, требовалась помощь мужчины, как и теперь Рут. Садовник всегда участвовал во всем происходящем в поместье. В конце концов, коттедж был построен именно для него.

«На этот раз Шэдуэлл кивает, прикасаясь к своей кепке. Отлично! Старина Шэдуэлл заметил ее. Наверное, Элизабет действительно взрослеет, становится независимой.

На дороге восторг начинает меркнуть. Появляются сомнения. Что, если она упадет? Что, если ее увидят? Элизабет нажимает на педали медленнее, внезапно ощутив, что возле поместья никого не будет, она встретит других людей, только выехав на шоссе, ведущее в Эппинг, с его повозками и машинами. Там люди увидят ее. Сегодня базарный день, и в центре полно людей. Неужели они бросят свои дела ради того, чтобы посмотреть на нее?

Причина ее нерешительности кроется отнюдь не в вздорной боязни того, что юбка может запутаться между спицами, и она упадет; тогда с нее что-нибудь да слетит, или платье порвется или испачкается в масле. Многое может сложиться не так.

Ее щеки горят от утомления и раздражения. Почему тетя Маргарет так неразумно ведет себя? Она запретила Элизабет носить шаровары на людях. Начался бесконечный спор. Они сражались целую неделю, когда Элизабет заказала себе пару из каталога. Спортивные брюки появились через два дня — колючий оливковый твид.

За завтраком Маргарет отказалась даже обсуждать этот вопрос.

— Леди не подобает их носить, пусть миссис Падфилд одевает брюки. Это ее собственное дело. Однако твое поведение касается меня, и я не хочу, чтобы ты выглядела смешной. Я не хочу слышать более ни слова на эту тему. — Иона отправилась прочь из комнаты.

Родди сардонически поднял бровь, повернувшись к Элизабет.

— Я отвезу тебя, если хочешь.

— Не надо, все в порядке. — Она вздохнула. — Сегодня придется ехать в юбке.

— Как угодно. — Он встал. — Потерпи немного, ящерица. Скоро ты станешь взрослой и тогда сможешь делать все, что захочешь.

Она рассмеялась.

— Так вот чему тебя научили в Оксфорде? Разве кто-нибудь может делать все что угодно, взрослый он или нет? Но какова идея! Что бы сказала на это Маргарет?

— Забудь о тете Маргарет. Кстати, если не похолодает, мы сможем сегодня поплавать? Шэдуэлл утверждает, что расчистил пруд от водорослей.

— О, это было бы действительно превосходно!

Элизабет немедленно приободрилась. Но ее хорошего настроения хватило на то, чтобы выехать из ворот и оказаться на безлюдной дороге, ведущей к Эппингу.

Она не упадет. Юбка не порвется и не испачкается. Она въедет в Эппинг с поднятой головой и уверенно справится с уличным движением. Маргарет исписала целый лист, и ей пришлось потратить час, чтобы сделать все покупки. Зачем на этом свете потребовалась розовая вода тете Мег? Элизабет решительно толкает свой велосипед от аптекаря к пекарю, ощущая себя ответственной и взрослой.

Она возвращается через рынок, и какие-то бархатные ленты в одном из ларьков привлекают ее. Элизабет на миг останавливается, рассматривая цвета. У нее нет собственных денег, но Маргарет не будет возражать, если она возьмет из домашних. Она стоит какое-то время, выбирая между изумрудной зеленью и глубоким вишневым оттенком.

Невзирая на шум и суматоху рынка, толкающуюся толпу и крики ларечников, она осознает, что за ней наблюдают. Неприятное ощущение прикасается к лопаткам, колет их. Не желая того, она медленно поворачивается. В двери лавки мясника стоит маленький ребенок, не моргая, разглядывающий ее. На нем чужая, бедная, залатанная одежда. Лицо неумыто, волосы грязны, в ботинках дыры.

Он глядит на нее — вчерашний младенец, едва научившийся ходить, и она улыбается ему. Поудив в кошельке Маргарет, Элизабет достает пенни.

— Вот возьми, — говорит она, протягивая монетку ребенку.

Он потянулся за ней, но грубая ладонь отбрасывает его руку.

— Мы не нуждаемся в милостыни, мисс. — Лицо матери резкое, тонкие черты искажены раздражением. Бледные соломенные волосы, собранные на затылке в неопрятный пучок.

— Простите, я просто подумала… это чтобы мальчик купил себе конфет. — Элизабет зарделась, ощутив всеобщее внимание к себе.

Женщина смотрит на нее, и ледяные глаза становятся неприятно похожими на глаза ребенка.

— Ты из поместья, так? — говорит она наконец.

— Да. — Элизабет не знает, что сказать.

— Тогда передай кое-что. Скажи Родди Банньеру, что Питеру нужны новые ботинки. Поняла? Я ничего не прошу для себя, но Питер быстро растет и… — Она оглядывает Элизабет от соломенной шляпки до лакированной кожи ботинок. — Ох, да зачем я стараюсь? — Голос ее полон горечи. — Что тебе до нас. Покупай себе ленты, девица, и ступай прихорашиваться.

Она поворачивается, увлекая за собой мальчишку, и растворяется в толпе.»

Он не был уверен: можно ли говорить о шароварах, так ли обстояло дело в 1914 году? А потом партия Джесси Лайтоулер, верно ли она прозвучала? Не поддалась ли она клише: истощенная гордая мать и молчаливый внимательный ребенок?

Ребенок получился верно. По крайней мере в этом Том был уверен. Глаза Питера Лайтоулера не пропускали ничего — ни тогда, ни теперь. Холодный самоконтроль… этот лаконичный портрет сойдет.

«Элизабет задумчива по пути домой, непривычно молчалива за завтраком. Родди читает, приставив книгу к кувшину с водой. Тетя Маргарет занята предстоящим расставанием с кухаркой, возможным сокращением прислуги в связи с недавним объявлением войны.

— Вот что, просто не могу представить, чтобы мы остались без прислуги. Условия вполне выгодны, и никто не может сказать, что у нас беспокойное семейство. — Она сердито смотрит через стол на Родерика. — Полагаю, что ее мог обидеть недостаток элементарной любезности с твоей стороны, Родди. По-моему, ты иногда мог бы расставаться за столом с книгой.

— Неужели ты считаешь подобную пищу заслуживающей моего безраздельного внимания? — Брат с пренебрежением тыкает в рыбу вилкой. — Не понимаю, почему нам не завести полный штат постоянной прислуги. Тогда у нас не будет никаких неприятностей с этими их родственниками из деревни.

— У нас нет места, — отвечает Маргарет. — Дом невелик.

Он пожимает плечами.

— Комнаты над конюшней легко перестроить. Глупо жить так. Мы не бедны!

— Мы тоже не сделаны из денег. Родди, по-моему, тебе пора хорошенько подумать над своим отношением к жизни… — Маргарет знаменита своими «залпами всем бортом».

Он хохочет.

— Прекрасный удар, тетя. Быстрая перемена темы, резкое уклонение от обсуждаемого вопроса.

— Я хочу переговорить с тобой об этом после ленча, Родерик. Пожалуйста, приди в библиотеку, когда будешь готов.

— Мы идем купаться. — Он смотрит на Элизабет.

— Во всяком случае, не сразу после ленча. Это весьма нездоровая привычка. К тому же я не уверена, что озеро уже чисто.

— Шэдуэлл вчера закончил с ним. Он дал нам разрешение.

— Хорошо, у тебя будет много времени для купания после нашего короткого разговора. Я ожидаю тебя в два. — Близорукие глаза хмуро смотрят на Родди.

— Очень хорошо. — Он поворачивается к Элизабет. — Тогда в четыре? У озера? — Она кивает. Быть может, там она и спросит его о новых ботинках для Питера. Быть может.

…

Но, добравшись до озера, Элизабет решает молчать. Откуда ей знать, ведь женщина могла и ошибиться? Впрочем, она выглядела решительной и достаточно расстроенной. Элизабет просто не может представить себе, чтобы ее безупречный брат имел какое-либо отношение к подобному существу.

Элизабет ничего не знает о его друзьях, он никогда не приводит их домой. Но в «Ковент-Гардене», когда ее мать пела Сюзанну в «Свадьбе Фигаро», она видела женщин, показавшихся ей экзотическими птицами. Она не сомневается, что друзья Родди похожи на них: элегантные, утонченные и остроумные. Они отпускают шутки и наделены многими дарами… Она даже не знает, сумеет ли когда-нибудь познакомиться с такими людьми, назвать их своими друзьями.

Она поджидает Родди в тени бука, разглядывая пляшущий на воде солнечный свет. Озеро лежит на границе поместья и со всех сторон огорожено буковой изгородью.

Элизабет пришла немного рано, жара еще не спала. Она задумчиво снимает платье и юбки. На ней купальный костюм, сложное сооружение из оборок и полос материи.

Наконец она слышит, что Родди, приближаясь, посвистывает за деревьями, что он обычно делает лишь после того, как глотнет бренди из графина в буфете. Она отстранение вздыхает. По крайней мере после этого брат всегда пребывает в хорошем настроении. Его белая рубаха чуть расстегнута на груди, волосы в легком беспорядке. Увидев ее, он смеется.

— Позор тебе, Лиззи, ты прямо как на ярмарочной площади. Надо вот так. — Он бросает принесенное полотенце на один из торчащих корней. А потом раздевается догола под ее потрясенным и смущенным взглядом.

Едва поняв, что он собирается делать, она поворачивается к нему спиной. Волосы, текучие мышцы, поблескивающие от пота… она чувствует себя неуютно.

— Родди, не делай этого!

— Не будь ханжой. Какой в этом вред? Это наше озеро, наша собственность. — Он заходит сзади нее, кладет свои руки на ее плечи, мягко тянет за ткань. — Ну, снимай, не будь глупой. Ты молода, ты — дитя двадцатого столетия, ты даже родилась в 1900 году. Лиззи, зачем тебе цепляться за древние провинциальные нравы.

Она молчит. Он отодвигается. Что в этом плохого? И все же…

Она слышит всплеск, когда он чисто входит в воду. Белое тело брата под водой стремится к острову в середине озера. Жилистые руки рассекают затененную деревьями воду.

— Ну, иди, — кричит он. — Тут чудесно и прохладно. — Она нерешительно стоит на краю. А потом медленно входит в воду — чуть-чуть, — пальцы ног окунаются в мягкий ил.

— Только, ради бога, сними этот нелепый костюм, девочка! — В его голосе звучит насмешка.

Это смешно, но он совершенно прав. Ее руки непривычно неуклюже расстегивают одеяние, давая ему упасть на берег. Охнув от холода, она погружается в воду.

Брат ждет ее в тростниках у острова, плавая на спине. Она не хочет смотреть, но ей интересно. Она никогда не видела его полностью обнаженным. Словно поняв ее, он вдруг переворачивается, опустив ноги вниз, так что она может видеть его голову, прилипшие к голове темные кудри и темно-синие глаза…

— Чего хотела тетя Маргарет? — спросила она. — Ты сказал ей, что намереваешься делать?

Рот его напрягается.

— Она глупа. В моем случае это не ее дело. Я в самую последнюю очередь нуждаюсь в нотациях старых дев.

— Я бы хотела, чтобы ты разговаривал по-другому. — Теперь она покачивается как пробка, разглядывая судорожные движения стрекозы:

— Да скорее же расти, Лиззи! — Он весь в нетерпении. — Погляди на себя. Ты женщина, а ведешь себя как малое дитя.

Ей не нравится этот разговор, не нравится это безрассудство в словах. Руками она прикрывает грудь, пытается изменить тему.

— А помнишь, когда мы были маленькими, ты говорил, что хотел бы срубить все деревья?

Он внимательно посмотрел на нее.

— Когда дом станет моим, именно так я и поступлю. Подожди, увидишь.

— Но разве они не нравятся тебе? — Она плывет подобающим леди брассом, высоко подняв голову над водой; восхитительная, прохладная и утешающая вода ласково охватывает ее тело.

— А знаешь, почем мы нечасто можем плавать в этом озере? Не из-за водорослей, а из-за проклятых листьев, которые падают сюда каждую осень. Шэдуэлл в основном только выгребает их. Его можно использовать с большей пользой.

— Но деревья прекрасны… — Она поворачивается на спину, как только что делал Родди, и разглядывает сквозь лиственный полог горячее синее небо над головой. Листья шевелятся, чуть покачиваются под далеким ветерком. Место зачарованное… многозначительное. Во второй раз за тот день она ощущает на себе чей-то взгляд. Элизабет оборачивается. Брат смотрит на нее с бесстрастным лицом.

Она говорит:

— Сегодня в Эппинге я встретила женщину, которая сказала, что знает тебя… такую неопрятную блондинку. Она просила передать тебе, что Питер нуждается в новых ботинках.

Он тихо произносит:

— Откуда в твоем голосе эта интонация, Лиззи? Откуда такое осуждение?

— Значит, ты знаешь, кого я имею в виду? Питер — это ее маленький мальчик, правда? Кто он тебе? — Она переворачивается и становится на мягкое дно, вода достает до ее плеч. Руки ее описывают круги в темной воде.

— Сколько вопросов. Все это не твое дело, ящерица.

— Она выглядит бедной, мальчик грязен. Кто они, Родди? — Что-то заставляет ее настаивать.

— Оставь эту тему. Прекрати.

— Она показалась мне знакомой… — Элизабет умолкает, пытаясь вспомнить. Листья над головой шевелятся, бросая тени на воду. — Я видела ее однажды, — говорит она тихо, не вполне различая лицо брата. Солнце слепит ее, лучи, падая на воду, бьют в глаза. Чтобы прикрыть их, она приподнимает ладонь. — Это было ночью. Здесь. И ты был с ней.

— Заткнись!

— Значит, он твой сын, так? — Она не понимает, что делает. — Ты… — Она вспоминает фразу, уродливую фразу. — Ты изнасиловал эту женщину.

Не говоря ни слова, он направляется к ней. Она все еще не видит его лица.

— Родди, как ты мог это сделать? Как мог ты сделать такое и потом не помочь им? Она показалась мне такой бедной, такой усталой.

— И ты на их стороне, да? Вот это предательство. В любом случае она была шлюхой. Глупой дешевой шлюхой.

— Но ты изнасиловал ее!

Удар отбрасывает ее голову в сторону, лишает равновесия. Элизабет падает, набирая воды носом и ртом. Она сопротивляется, но его цепкие руки вытягивают ее на остров. Птицы выпархивают из тростников. Одна из них, большая и черная, закрывает крыльями солнце. Элизабет пытается вздохнуть.

Но брат беззаботен и груб, и она не может отдышаться даже теперь, хотя они уже выбрались из воды и лежат на берегу, а крохотные насекомые шныряют в теплой грязи под ними. Рука его зажимает ей рот, она пытается стряхнуть ее. Но он вновь бьет ее. Элизабет слишком испугана, чтобы кричать, слишком потрясена тем, что он делает. Она еще не понимает этого, когда его руки обхватывают ее груди. Когда раздвигают ее ноги.

И нет более безопасной гавани.

Не было тогда, нет и поныне.»