Карандаш выпал из рук. Том ощущал озноб. Боже милостивый, что это такое? Что же он пишет?

Том отодвинул назад кресло, заскрипевшее по паркету, встал и попятился от стола. Ему хотелось уйти из комнаты — только чтобы оказаться подальше от слов, просыпавшихся на белую бумагу, от страниц, плотно исписанных его мелким искусным почерком.

— Как насчет ленча? — Кейт заглянула в дверь, ясноглазая и дружелюбная. Он тупо уставился на нее.

— Что? Нет. Я ничего не хочу.

— Тебе все еще плохо? Ты уверен, что тебе не нужен врач? — Она направилась к нему, подняв руку, чтобы пощупать лоб.

Том отступил к окну.

— Со мной все в порядке, надо бы подышать свежим воздухом… пройтись.

Том пытался справиться с дверной задвижкой. От Кейт пахло духами — сандалом или чем-то похожим. Но он не мог взглянуть ей в глаза. Он хотел, чтобы она ушла, предоставив ему возможность в одиночестве справиться с собственными мыслями, с его произведением.

Он отдернул пальцы от ее рук, когда она невозмутимо забрала у него ключ и открыла дверь.

— Значит, ты в норме, так? Как насчет того, чтобы поплавать? Охладиться? — В голосе ее звучала доброта, но слова были немыслимы… невозможны, как и все только что написанное.

— Нет! Я не хочу плавать. — Я не хочу даже подходить к этому озеру! — подумал он. Никогда.

— Том, что с тобой, что случилось? — Он сделал ей больно, это было видно по ее глазам, по тому, как ее рука тянулась к нему, словно физическое прикосновение могло вернуть его в нормальное состояние.

— А знаешь, появился Бирн, — объявил он поспешно. — Мне нужно порасспросить его кое о чем. — И прежде чем Кейт успела что-то сказать, он направился по лужайке к саду. На полпути Том вспомнил, что оставил свое сочинение открытым на столе. Кейт могла прочитать это. В панике он поспешил назад к дому.

Стол со стопкой бумаг стоял в дверном проеме, и возле него никого не было.

Бирн видел, как Том почти бегом вылетел из дома — в какой-то лихорадке, далекой от обычной сдержанности. Потом молодой человек внезапно остановился и вернулся в дом, лишь усугубив тем самым впечатление общего смятения.

Бирн сел возле яблони и принялся ждать. Можно было не сомневаться: через несколько мгновений Том появился из дверей и направился к нему, на этот раз не столь торопливо.

— Я кое о чем хочу спросить вас. Как непредвзятого свидетеля, — выпалил он едва слышным голосом. Том опустился на траву возле Бирна в тени старой яблони. Бирн молча следил за молодым человеком.

У Тома слова были уже наготове. Должно быть, он продумал их, направляясь от дома, решил Бирн.

Том начал:

— Мне кажется… мое сочинение поворачивается в несколько непредвиденном направлении. Сюжет, безусловно, основывается не на фактах, но он затрагивает историю этой семьи, людей, которые действительно жили и еще живут здесь… Я боюсь пробудить такое, что лучше бы не тревожить. Да и вообще, что получится, если вскроется какая-нибудь старая тайна? А вы как считаете? Нужно ли докапываться до причин, нужно ли ворошить прошлое, чтобы отыскать их?

Бирн глубоко вздохнул. Судя по его собственному опыту, от прошлого следовало бежать — подальше и побыстрее. Но он почему-то сомневался в том, что Том мог заинтересоваться его прошлым. Молодому человеку докучали собственные наваждения.

Том еще юн, нахален и хищен. Он ничего не знает.

— Если вы придумываете повествование, проблем нет. Нужно лишь постараться, чтобы имена не совпадали. Но вас, наверное, беспокоит то, что в вашем сочинении может оказаться правдой, так? Вы полагаете, что открываете реальные события?

Бирн помедлил, изучая лицо Тома. Молодой человек рассчитывал приблизительно на такой ответ. Он даже кивал, как бы подтверждая.

— Но вы должны понимать, что скорее всего ошибаетесь.

— Я этого не ощущаю.

— Интуиция писателя? — Шутка, но Том находился в неподходящем настроении и не отреагировал на укол.

— Быть может… но вы должны были уже заметить это. Семью эту нельзя считать счастливой. Здесь что-то не так. Продолжив свое «выдуманное повествование», я погружусь еще глубже. Что я могу там отыскать?

Бирн взглянул на дом. Странно уместный посреди деревьев, при всей своей непропорциональности, он казался каким-то особенно напряженным, ожидающим ответа.

Бирн ответил:

— По собственному опыту могу сказать: зло или грех (если для вас приемлемы подобные термины) никогда не исчезает. Настает день, когда они выныривают на поверхность, и чем тщательнее скрывали их, тем тяжелее будет рана. — Дом заставлял его говорить правду, он не допускал уклончивости. Дом рассчитывал на его честность.

— Ну а если в историю замешаны и невиновные? Что, если-пострадают ни в чем не согрешившие люди?

Бирн притих. Он больше не ощущал в себе силы смотреть на дом, взгляд его обратился к небу, к лиственному узору, вырисовывавшемуся над головой на раскаленной синеве неба.

— Никто никогда не утверждал, что жизнь — честная штука. Но я знаю одну вещь: зло нельзя спрятать. Оно может нырнуть в землю, как бы задремать, но однажды оно проголодается. И тогда оно вынырнет, один только Бог, в которого ты веришь, может утешить тебя.

Слова прозвучали сурово. И Том посмотрел на Бирна так, словно увидел его впервые.

— Но я не знаю, так ли это было на самом деле, — проговорил Том. — Я не знаю, основывается ли мое сочинение на реальности или же его породил какой-то жуткий вывих моей психики.

— Пишите все, — вдруг сказал Бирн. — Если призраки живы, их следует изгнать. И какая разница, кто их породил — вы или здешние хозяева. Побеждая, они нуждаются в самовыражении. Продолжайте свою книгу, Том Крэбтри. Найдите, где залегло зло. — Бирн усмехнулся. — Вы всегда сможете сжечь написанное. Бумага всегда останется бумагой.

«Шэдуэлл работает в саду, когда раздается крик Элизабет. Без раздумий он бросает косу и бежит к ней.

Он знает этот голос, хотя прежде никогда не слыхал такой нотки в нем. В ужасе садовник переваливается через невысокую изгородь вокруг розария. Сложные дорожки, густые кусты, шипы.

Через калитку к задней лужайке, по траве к озеру.

Уже пробегая по траве эти ярды, он понимает, что происходит: движется белая плоть, безумное лицо Родди запрокинуто к кронам деревьев, закинутые за голову девичьи руки придавлены его ладонями.

— Элизабет! — кричит он.

Одного слова достаточно, чтобы остановить происходящее. Родди отпрыгивает в сторону и прячется за деревьями, растворяясь в чаще. Пусть его бежит, пусть бежит трус. Его время наступит потом.

Шэдуэлл уже в воде, он бредет к острову. Она лежит среди поломанных тростников, и он опускается на колени возле нее, широко расставив руки. Элизабет, кроха Элизабет, свернувшись как малое дитя, лежит в грязи и стонет… кровь на ее лице, кровь на бедрах. Он ругается непривычными и неслыханными словами.

Она вздрагивает от его прикосновения, и Шэдуэлл приказывает злым словам остановиться, их сменяют мягкие тихие звуки, какими он успокаивает животных. Она дрожит, прикрывает руками лицо, словно пытаясь спрятаться, скрыться от его взгляда. Именно лицо хочет она укрыть, а не нагое, жестоко обнаженное тело. Лицо, которое откроет происшедшее скорее, чем кровь, скорее, чем синяки.

На берегу осталось полотенце, Шэдуэлл отправляется за ним.

— Элизабет, я заберу тебя домой. Я заберу тебя к тете. — Она позволяет ему обернуть себя, позволяет взять на руки. Ее руки падают.

Держа ее на руках, он медленно ступает по лужайке и кричит:

— Мисс Банньер! Мисс Банньер!

Глядя вниз с галереи, Маргарет заламывает руки. И затем быстро спускается.

Доктор уехал. Элизабет получила успокоительное, она спит. Других серьезных повреждений нет, хотя еще рано судить о последствиях нанесенной травмы. Элизабет пока не произнесла ни слова и ничем не подтвердила рассказ Шэдуэлла. Маргарет сидит в галерее возле двери в комнату Элизабет. Сгущается сумрак. И ладони ее нервно двигаются.

Она отправила телеграмму Розамунде, сочинила историю для доктора. Неизвестный вышел из леса… конечно же, доктор Шоу не стал оспаривать эту ложь. Версию Шэдуэлла надо замять. Она немыслима.

И все же, где Родди? Куда он исчез?

Именно отсутствие Родди придает словам Шэдуэлла их ужасную достоверность: Маргарет уже почти верит им… почти верит в то, что Родерик действительно изнасиловал свою сестру. Все это время она прислушивается, надеясь наконец услышать шаги Родди. Шэдуэлл собрал его вещи, принес их в дом. Они висят в кухне на спинке кресла, и Маргарет не может заставить себя прикоснуться к ним.

Неужели он голым бегает где-то рядом? Неужели он полностью лишился рассудка? Текут часы; лишь образы, порожденные тревогой и воспоминаниями, составляют ее компанию. Она вспоминает деревенские слухи, незаметно исчезнувших кухарок, выражение безумного обвинения на лице одной девушки, явившейся с животом к их двери. Родди уладил дело, он всегда находил способ. Ее усталые мысли скитаются. Похоже, у него всегда есть деньги… откуда он их получает? Она не может поверить в то, что пособие от Розамунды, несмотря на его размеры, можно растянуть на такой срок. Столько вопросов, столько необъяснимых проблем…

Она не может уснуть. Надо дождаться возвращения Родди. Увидеть его лицо, выслушать объяснение.

Этого не может быть, Шэдуэлл ошибся. Этого не может быть…

Передняя дверь стучит и хлопает. В зале раздаются шаги. Она встает, сердце ее колотится.

Внизу на лестнице зажигается свет. Маргарет стоит возле перил, глядя на него сверху вниз. Сначала она думает, что произошла ошибка, что это какой-то незваный гость, дикий человек из леса.

Вошедший стоит с обнаженной головой, на нем тяжелое черное пальто. Волосы растрепаны, лицо испачкано кровью.

— Родди? — Ее голос на удивление вполне ровен.

— С Элизабет все в порядке? — Он поднимается по лестнице, берет Маргарет за руки и с чувством произносит: — Я не сумел поймать его, он убежал… Тетя Маргарет, скажи мне, как Элизабет, что она говорит? Что сказал Шэдуэлл о случившемся?

Она убирает руки.

— Что случилось? Твое лицо… Рассказывай.

— А Элизабет? — В его голосе звучит неподдельная тревога.

— Она спит. Был доктор, с ней все в порядке.

Он все еще ждет, и Маргарет предоставляет ему то, чего он хочет.

— Она ничего не сказала.

Родди вздыхает, обворожительно улыбаясь.

— Какой-то сукин сын — прости, тетя — вывалился из леса, пока мы купались. Я находился на другой стороне озера и сначала не понял, что происходит. Я случайно заметил это. Закричал и бросился за ним, но он побежал в лес…

— Твоя одежда внизу, — перебивает она голосом, звучащим откуда-то издалека. — Шэдуэлл видел, что случилось, правда?

— Он направлялся к озеру. Я крикнул, чтобы он приглядел за Элизабет, и продолжил поиск.

— Почему ты не послал Шэдуэлла? Он был одет, а ты волновался за Элизабет. — Она понимает, что просит его… молит его придумать более складную историю.

Родди делает паузу.

— Яне думал, — говорит он наконец, — Мне показалось естественным броситься за негодяем. — Он прикасается к лицу, и она видит покрытую кровью глубокую ссадину, протянувшуюся от глаза до подбородка. — Я натолкнулся на дерево и заработал вот это. Сейчас, возвращаясь домой. — Голос его внезапно сделался менее уверенным.

— Лучше помажь рану йодом. — Странно, как крепка привычка заботиться. — А теперь ступай в постель, Родди, поговорим утром. — Она так устала, что едва способна думать. Родди наклоняется над ней, целует в лоб.

— Спи спокойно, тетя Мег. С Элизабет все будет в порядке, и мы поймаем этого типа.

— Надеюсь. — Она поворачивается и направляется вдоль галереи. Позади Родди шумно ступает по лестнице, наверное, спускается вниз, чтобы выпить бренди.

Она застывает у своей двери. К лодыжкам прикасается дуновение теплого воздуха, нечто живое.

В смятении она смотрит вниз. Существо мягко ступает по галерее к комнате Элизабет, скребется в дверь. Оцепенев, она не обращает внимания на белую шерсть, багровые кончики ушей, красные глаза, хотя автоматически провожает его взглядом. Подобное создание не может существовать, и ее сознание не признает странную тварь, пытается узнать в ней что-нибудь более приемлемое. Маргарет думает: я должна остаться с Элизабет, она может проснуться. Ей нужна охрана.

Следуя за тварью, Маргарет направляется в комнату племянницы и всю ночь проводит возле ее постели.

В ранний час ее будят послышавшиеся в галерее шаги и теплое шевеление воздуха возле лодыжек. Дверь медленно открывается.

Маргарет сидит, изображая спящую, челюсть ее отвисла.

Родди на минуту замирает на пороге и наблюдает. А потом уходит, и дверь закрывается.

Утром Маргарет спускается вниз раньше него. Она умылась, переоделась, причесалась. Она спокойна и непреклонна.

Она ожидает его возле столовой. По ее требованию Шэдуэлл стоит у двери. Родерик Банньер окидывает их по очереди быстрым взглядом и, молча, бледнеет. Красная рана на лице расширяется.

— По-моему, тебе нужно пойти в армию, Родди. Уезжай — сегодня, немедленно — и записывайся. Недавно объявили войну, сильные молодые люди нужны. Я не хочу снова видеть тебя в этом доме. — Она просто не способна на это.

— Какую чушь наговорил тебе Шэдуэлл? — Глаза его сверкают, губы стиснуты. Она качает головой. — Или это сделала Элизабет? Маленькая сестричка?

— Убирайся отсюда, Родди! Убирайся, прежде чем я позову полицию.

Шэдуэлл делает шаг вперед.

— Мне надо собраться.

— Твои вещи ждут тебя в машине. Шэдуэлл отвезет тебя на станцию.

И вновь его глаза мечутся между ними.

— Вы оба ошиблись, понятно, и еще пожалеете об этом.

Она ничего не отвечает, позволяет ему пройти мимо и видит, как, хлопнув дверью, Родерик покидает поместье.

Она слышит движение наверху.

— Лиззи, дорогая?! Сейчас иду.

Не оглянувшись, она бросается наверх к племяннице. Она даже не слышит, как отъезжает машина.

Родерик Банньер оставил Голубое поместье.»

Том опустил карандаш и подумал: хотелось бы знать, при каких обстоятельствах я сам оставлю это поместье. Сейчас нет никаких войн, внезапный отъезд объяснить будет сложнее…

Но я не сделал ничего плохого, возразил его рассудок, такого, что может заставить меня бежать; я не обесчестил ни дом, ни Кейт.

Итак, его сочинение обратилось к событиям, которые всегда были тайной. Едва ли об этом нужно читать другим; подобные откровения слишком тяжелы, чтобы открывать их даже спустя столько времени.

Сомнений не может быть. Том знал собственное дарование достаточно хорошо, чтобы понимать: он не мог придумать эту скорбную повесть. Она уже существовала. Ее выдыхали стены дома, гнал по коридорам сквозняк, грело пятнышко света на подоконнике.

Книги, которые приходилось ему открывать… слова из песен, застрявшие в его памяти: все это свидетельствовало о том, что эта повесть будет написана и окажется правдой.

Том как достаточно трезвый человек признавал существование двух уровней в природе истины: объективного и поэтического, или интуитивного. Его сочинение удовлетворяло как раз последнему толкованию.

Возможно, он был прав с обеих сторон. Почему иначе были изменены обычные законы наследования? Пусть Розамунда ненавидела мужчин — это еще не основание, чтобы лишить собственного сына даже малой доли наследства. Грех (Том тщательно взвесил слово в уме), соединивший инцест и насилие, безусловно, объяснял случившееся. После короткого союза Родерик и Элизабет прожили жизнь врозь. Интересно, встречались ли еще брат и сестра? Надо бы выяснить это…

Он осадил себя: что такое, с чего это он принимает наваждение за реальность? Наконец-то, вот он и признал: повесть охватывает его как наваждение, использует его творческие способности в собственных целях… но ведь так случается почти всегда? Так появляются на свет все книги. Клише, о котором он всегда предпочитал не вспоминать, предстало перед ним. Произведения существуют в своем собственном измерении, они только заставляют писателя найти себя. Искусство писателя в том и заключается, чтобы описать нечто уже существующее… Какой ужас, что скажет Алисия?! Он представил себе ее насмешки, ее цинизм. Мать Саймона, преподававшая английский в Кембридже, без сомнения, назовет подобные вычурные идеи болтовней.

Он отправился обедать и испытывал неподдельное облегчение вместе с Кейт, смеясь, поддразнивал Рут. Но в глубине души он был удивлен и встревожен. После этого Том переговорил с Саймоном о политике и экономике, находя эти темы столь же чуждыми и неуместными, как «бабушкины сказки».

Интересно, что еще расскажет ему дом?