Чернильное пятно цвета киновари расплылось по пергаменту. Чернила содержали ртуть, но она не была и вполовину так опасна, как этот безобидный на вид рисунок. Потом на странице появилась золотистая спиралька, она извивалась точно змейка, оставляя за собой капельки красного яда. Недоставало еще белого цвета, цвета смерти, но его надо оставить напоследок.

Так, теперь прожилки пурпурного и медного оттенков. Киноварно-красные линии были артериями узора, медные — его венами. А аметистовые вкрапления — как варикозные расширения на венах. Мазки мышьяково-желтого цвета густо ложились на пергамент, напоминая сочащийся из раны гной. В верхнем левом углу страницы линии становились более толстыми и частыми. А по желто-пурпурно-медно-красному фону продолжала виться золотистая спираль. Чернила этого оттенка изготавливались из золотого порошка, меда и яичного белка. Золотая змея рассекала остальные фигуры на рисунке, как опытный убийца перерезает горло жертвы.

Узорщик на себе чувствовал смертельные удары. Они болью отдавались в висках, в сердце, в медленно заживающей ключице. Глаза его были воспалены, туника промокла от пота, руку сводило судорогой, но пальцы, державшие перо, не дрогнули ни разу.

Рука писца должна быть тверже руки убийцы.

Старик не посмел улыбнуться — чтобы не тратить силы зря. Но он позволил своей горечи излиться на пергамент — там-то она не пропала даром.

А кто же он, как не убийца? Убийца с дерзким пером, наметанным глазом и знанием всевозможных ядовитых веществ. Вот оно, его оружие, все здесь, под рукой, — кисть, пергамент, чернила, краски. Его отделяет от цели более ста лиг, и жертвы, там, на западе, даже не подозревают о нависшей над ними опасности. Они видят лишь группу легковооруженных людей, группу слишком небольшую, чтобы казаться угрожающей. «Смотрите, — говорят они, — враги почти безоружны, ничего страшного, пусть подойдут поближе. Они не причинят нам вреда».

Эдериус видел глазами этих людей, которых сам же он превратил в чудовищ, сердце его билось в унисон с их сердцами, чувства их были его чувствами. Но хотя именно он вселил в них непреодолимое желание убивать, от собственных своих созданий писцу становилось жутко. Они вдыхали запах своих жертв, и ноздри их раздувались, как у голодного зверя при виде мяса. И рот Эдериуса наполнялся слюной, как и их рты, и он ничего не мог с этим поделать.

Эдериус оторвался от рисунка и взглянул на Корону с шипами, стоявшую перед ним на постаменте. И за то мгновение, что каллиграф смотрел на нее, лабиринт переплетающихся золотых нитей точно отпечатался на сетчатке его глаза. И, вернувшись к работе, он увидел свой узор уже иначе, не так, как раньше, а сквозь этот отпечаток. Два образа наложились друг на друга, как две части одной головоломки, и внезапно Эдериус с неопровержимой уверенностью понял, что он должен делать.

Кисть как бы срослась с кистью его руки, а краски хлынули на пергамент, как кровь из раны. Никогда еще он не смешивал яркие, сочные цвета с такой смелостью. Мазки были стремительны и дерзки, исполнены дьявольского небрежного изящества и одновременно точны, как арбалетные болты снайпера, летящие прямо в цель.

Гонцы тоже достигли своей цели — рейзской деревни рядом с городком Чэлс. Лезвия кинжалов, висящих на их поясах, потеплели в предвкушении добычи, зубы были оскалены, чувства обострены, а хищные глаза пожирали все живое вокруг. И чем ближе продвигался к завершению рисунок Эдериуса, тем сильнее посланцы Изгарда ощущали свою общность. До того, как узорщик взглянул на Венец с шипами, они существовали отдельно друг от друга, теперь же стали единым целым.

А чародей Эдериус — с ясным умом, твердой рукой и метким глазом — дирижировал этим маленьким оркестром. Алые чернила заливали пергамент, люди короля набрасывались на жителей деревни. Писец слышал вопли жертв, видел, с каким ужасом разбегались они от свирепых монстров.

«Как же так, их же всего несколько человек...» — донесся до Эдериуса шепот одного юнца. А в следующую секунду золотая змея перерезала темно-пурпурную вену, и человек этот навсегда перестал говорить, мыслить, действовать.

Удары кисти предшествовали ударам ножа, а витки спирали становились действиями разыгрывавшейся на западе драмы. Дух Короны с шипами веял над узором Эдериуса. Корона была его музой — музой, жаждущей крови.

Девять человек было послано в ту деревню. Девять гонцов, отобранных Изгардом за искусное владение оружием и смекалку. И каким-то непостижимым образом воля сидящего за письменным столом рисовальщика объединила эти девять частей, девять личностей в одну.

Но Эдериус добивался большего. Он мог бы вести двадцать, тридцать, сто человек. Роту, батальон, целую армию! Он знал и умел все, что знали и умели они, их сила была его силой, а слабость их была погребена на дне чернильницы.

Линия за линией, дуга за дугой кружева узора заполняли страницу. Изначальный рисунок, над которым он с таким усердием и тщательностью трудился раньше, был забыт. Эдериус махнул рукой на требования симметрии, зеркального отображения, повторения форм. Ничто больше не имело значения — кроме воспроизведения того, что он увидел в Короне. Рейзские крестьяне, один за другим, в предсмертных конвульсиях валились в придорожную грязь, и сквозь потоки заливавшей пергамент крови начинали просматриваться контуры нового узора. Прекрасного, сложного, совершенного, бросавшего вызов рассудку, заставлявшего быстрее биться сердце и доводившего до предела возбуждение творца.

Резня близилась к концу. Когда в живых не осталось ни одного мужчины, гонцы принялись за женщин и детей. Трещали переломанные хребты, ломались под ударами кулаков челюсти, кишки вываливались из вспоротых животов. Но крики ужаса и мольбы о пощаде были лишь топливом, материалом для великого подвига писца. Он питался их страхом. Наконец все люди были перебиты, и ярость гонцов обратилась на животных. Они искромсали в куски собак, кур, свиней, телят — все, что жило и двигалось.

Девять человек было послано в ту деревню. Девять легковооруженных солдат. И меньше чем за час они расправились с населением деревни, численность которого в десятки раз превосходила их отряд.

Итак, больше убивать было некого, в армию отправили посланца с вестью о том, что путь свободен. Эдериус чувствовал, что силы его на исходе. Перепачканной золотыми и красными чернилами рукой он сделал последний росчерк, символизирующий конец битвы. Он чуть было не упустил гонцов. Ему с трудом удавалось сдерживать свое ликование. Он создал потрясающий узор. Корона с шипами полна тайн, и сегодня она на мгновение приоткрыла ему одну из них.

У Эдериуса слипались глаза. Кисть выпала у него из рук и со стуком упала на пол. Но узорщик уже ничего не слышал.

* * *

Он очнулся, поморгал, рука потянулась к листу пергамента. Инстинктивное движение любого узорщика: скорее проверить — высох ли рисунок? Сколько же я проспал? Рисунок был липким и почти сухим. Полтора, а может, и два часа.

Эдериус протер уставшие старые глаза, размял сведенную судорогой правую руку, потер сломанную ключицу и лишь потом взглянул на свой узор.

Острая боль пронзила сердце. Он увидел беспорядочное нагромождение цветных пятен и клякс. Сколько он ни искал, никакого узора не было. Был хаос, хаос и ничего больше.

Но этот хаос выполнил свое предназначение. Эдериус закрыл лицо ладонями и горько заплакал.

* * *

— Эмит! Эмит! Иди сюда, поверни мой стул. Юная леди, похоже, проснулась.

Тесса открыла глаза и уперлась взглядом в потолочную балку, с которой свисали различные травы. Две другие использовались как полки. На одной громоздились свиные окорока, на второй сверкали медные котелки. Ноздри щекотал приятный аромат, мешающийся с запахом дыма и паром. Тесса приподнялась и обнаружила, что находится в просторной кухне, наполненной кастрюлями, заварочными чайниками, чашками, чашечками и странными деревянными приборами, назначение которых осталось ей непонятно. Хозяйка всего этого великолепия была, по-видимому, крупная женщина, восседавшая лицом к очагу на дубовом стуле с высокой спинкой.

Женщина повернула голову к Тессе и приветливо кивнула:

— С добрым утром, дорогуша. Эмит сейчас придет, и тогда я смогу хорошенько разглядеть тебя.

Тесса спустила ноги с деревянной скамьи, на которую был положен набитый соломой матрас. Пропахшее всевозможными соленьями и маринадами одеяло соскользнуло с колен девушки, и подол светло-коричневой ночной рубашки волочился по полу. Мускулы ее онемели, ноги болели, а голова была тяжелая как свинец.

— Мисс, — окликнул ее Эмит, — я обожду здесь, пока вы оденетесь и приведете себя в порядок.

Тесса обернулась. Эмит топтался на пороге. Тесса оглядела свое одеяние и улыбнулась. Оденетесь? Она уж и не помнила, когда в последний раз была до такой степени одетой: запястья едва выглядывали из рукавов, юбка доходила аж до пяток, а воротник подпирал подбородок. И, судя по легкому трению, задуман он был еще более высоким.

— Платье на двери кладовки, дорогуша. Не сочти за труд, возьми его сама, милочка. У меня что-то разболелись ноги. — Старуха, кряхтя, повернулась еще немного. — А ты, Эмнт, марш в кладовку и не высовывайся, пока не позову. Подумать только, не спросясь ломиться в комнату, когда леди еще не успела переодеться! Что бы сказал на это твой отец? Уж в нашем-то доме приличия всегда соблюдались неукоснительно!

— Прошу прощения, матушка. — За дверью затопали удаляющиеся шаги Эмита.

Тесса почувствовала, что совершила ошибку, и поспешно потянулась к двери кладовки. Она забыла, что это — чужой мир и обычаи в нем не такие, как у нее дома. То, что ей кажется ерундой, может быть очень важным для здешних обитателей. Впрочем, эти новые порядки не так уж сильно отличались от привычных. Ее матери тоже вряд ли бы понравилось, если бы дочь вышла к незнакомым людям в легонькой ночной сорочке. Но тут все как-то серьезней.

— Извините меня, — пробормотала Тесса, обращаясь к затылку матушки Эмита и напяливая на себя платье. — Я никого не хотела обидеть. — Она заметила, что у ворота нашиты шнурки, и потуже затянула их, прежде чем предстать перед глубоко посаженными синими глазами старой женщины.

Глаза у нее были блестящие и искрящиеся, а лицо и длинным и круглым одновременно.

— Не переживай, душечка. Это моя вина. Если бы не проклятые ноги, я бы сама подала тебе платье.

* * *

Тесса взглянула на прикрытые платьем ноги старушки. Наружу высовывались только ступни и лодыжки. Кожа на лодыжках имела красноватый оттенок, а распухшие ступни были пурпурного цвета. Матушка Эмита похлопала девушку по колену:

— Подойди ко мне, лапочка, я хочу хорошенько рассмотреть тебя. — Потом она окрикнула сына: — Можешь вернуться, Эмит. Налей всем по чашке горячего молока.

Тесса подошла поближе. Матушка Эмита наклонилась и положила теплую ладонь ей на лоб:

— Гм-м. Температуры нет. Открой-ка рот, дорогуша. Пошире. — Тесса повиновалась. — Воспаления нет. Отлично. А теперь повернись, я взгляну, что у тебя на затылке.

Старушка еще немного погымкала, а потом, по-видимому, нащупала больное место над ухом Тесса почувствовала резкую боль.

— Тише, тише, милочка, — успокоила ее матушка Эмита. — Тут у тебя здоровенная шишка.

— Вот и молоко, мисс. — Эмит появился с двумя чашками дымящегося напитка и с застенчивой улыбкой протянул одну Тессе. — Я добавил туда чуть-чуть корицы.

— Надеюсь, ты положил корицу, когда молоко еще стояло на плите? — осведомилась его матушка. Эмит развеял ее сомнения, и старушка, удовлетворенно кивнув, отстранила от себя Тессу. — К шишке надо приложить гамамелис, дорогуша, и, пожалуй, мы могли бы сварить чая с суслом, так, на всякий случай.

— Так я займусь этим, матушка? — Эмит поставил вторую чашку на маленький столик рядом со стулом старухи.

Мать похлопала Эмита по руке и улыбнулась всеми своими морщинами. Да, она в самом деле была очень стара.

— Ты хороший мальчик, Эмит. Я рада, что ты вернулся домой. Но сначала отодвинь мой стул от огня — что-то жарковато стало.

Тесса с любопытством наблюдала, как Эмит, пыхтя, двигает стул вместе с матушкой. Удивительно, как у такой крупной женщины мог родиться столь тщедушный сын? Но, не считая размеров, у них было много общего: например, темно-синие глаза и чрезвычайная опрятность. А как тщательно были причесаны седеющие волосы Эмита и несколько белоснежно-белых завитков, еще сохранившихся на голове его матери!

Тесса огляделась кругом, и у нее возникло ощущение, что хотя массивный дубовый стул, который в настоящий момент передвигает Эмит, стоит не посередине комнаты, на самом деле он и является настоящим ее центром. Она отчетливо представила себе, как в течение дня этот стул медленно поворачивается, точно часовая стрелка, и восседающая на нем старушка придирчивым взглядом постепенно осматривает каждый уголок своих владений.

— А где Райвис? — спросила Тесса, отталкивая чашку с молоком. Она терпеть не могла эту тепловатую жидкость, напоминавшую ей о детстве, о днях, когда ее считали больной и заставляли валяться в постели

Эмит водворил матушку на место, отер пот со лба и поставил ей под ноги скамеечку.

— Лорд Райвис ушел рано утром, мисс. Он велел передать, чтобы вы не волновались, он, мол, вернется попозже.

— О! — Тесса постаралась скрыть разочарование даже от себя самой.

Вчера, с какого-то момента этого сумасшедшего дня, она стала думать, что они с Райвисом — одна команда. Что только не взбредет в голову! Какой толк от нее человеку, который подвергается таким опасностям?

Тесса содрогнулась. В памяти всплыли некоторые эпизоды прошедшей ночи: поединок Райвиса с врагами в доме вдовы Фербиш, оскаленные желтые клыки чудовища, растерзанное тело Свигга, безумный прыжок в реку. Обратный путь через город она помнила смутно.

Тесса никогда не считала себя слишком слабенькой, но вчера, выбравшись из хлюпающей грязи на берег, она не то что идти, но и стоять не могла. Сначала она еле ковыляла, почти повиснув на Райвисе, а затем ему и вовсе пришлось взять ее на руки и на себе тащить по темным, тихим улицам Бей'Зелла. К тому времени, как они доплелись до дома матушки Эмита, все силы Тессы уходили на то, чтобы удерживать голову на плече Райвиса. А что произошло потом, когда они переступили через порог и очутились в теплой, приятно пахнущей комнате, она и совсем не помнила. Одно Тесса знала точно — они с Райвисом явились в этот дом мокрыми и грязными, но, несмотря на это, Эмит с матерью приняли их.

— Я хочу поблагодарить вас, — сказала она, — вас обоих. Вы были так добры ко мне, право...

— Ну-ну, душенька, — перебила ее старушка, — не стоит нас благодарить. Эмит еще с вечера предупредил меня, что вы можете прийти.

— Неужели? — с внезапно вспыхнувшем подозрением переспросила Тесса.

— Да, мисс. — Эмит убрал чашку с молоком и поставил на ее место другую. — Вчера, после того разговора о рисунках Дэверика по дороге из Фэйла, когда вы показали мне свой набросок, я начал думать — а может, о вас-то и толковал мастер. Может, именно вам на роду написано продолжить его дело.

— Обязательно выпей чай, милочка, — вмешалась матушка Эмита. — От мышечной боли нет ничего лучше этого снадобья.

Тесса взяла чашку с неизвестной ей жидкостью. На поверхности плавали какие-то странные темные чешуйки, из них сочился и окрашивал весь напиток зеленоватый сок.

— Вы не можете знать, обо мне ли он говорил, Эмит. Я всего лишь зарисовала свое кольцо.

Эмит кивнул:

— Вы правы, мисс. Но эта мысль не оставляла меня всю дорогу домой. — Не прерывая беседы, Эмит освобождал место на большом столе, занимавшем дальнюю стену кухни. Он сдвигал на один край мешочки с мукой и специями, кастрюльки, сковородки, ножи и сырые овощи. — Что-то такое было в вашем наброске, мисс. Что-то в манере проводить линии напомнило мне мастера.

— Эмит просто так болтать не станет. — Старуха с трудом повернулась на стуле, чтобы видеть лицо Тессы. — И торопиться с суждениями тоже не в его привычках. — Она хлопнула себя ладонью по бедру — Знаешь что, давай-ка сейчас, при Божьем белом свете еще раз взглянем на этот набросок.

Набросок? Последнее, что Тесса запомнила, это как она свернула его и засунула за лифчик на обратном пути в Бей'Зелл.

— Мне ведь пришлось вместе с ним прыгнуть в реку, — сказала она, снова подходя к матушке Эмита: неудобно было доставлять седовласой старухе лишние неудобства.

— Вы рисовали углем, мисс. Вряд ли набросок уцелел в воде — чернила, краска, уголь, это все такие нестойкие вещества. — Эмит освободил пространство на столе и теперь снимал с полки горшочки с красителями, кисти, свитки пергамента, тряпочки, перья, куски коры. — Вообще-то ваша одежда в корзине у огня, мисс.

— Ты уж не обессудь, поройся в корзинке сама, душечка. В такое уж неудачное утро ты меня застала. В любой другой день я бы носилась по кухне, как трудолюбивый муравьишка. Разве не так, Эмит?

Эмит кивнул.

— Конечно так, матушка, — с нежностью отозвался он.

Тесса обошла матушку Эмита, стараясь не смотреть на ее распухшие лодыжки, и достала корзину. Но там лежали только лохмотья, оставшиеся от ее платья и обувки. Кусочек кожи с наброском, наверное, выпал, пока она бултыхалась в реке.

— Не могу найти.

— Ничего, мисс. — Эмит смешивал в чашке воду с каким-то черным порошком. — Скоро все будет готово для работы, и вы сможете попробовать нарисовать еще что-нибудь.

— Да-да, — эхом отозвалась со стула его мать. — Не горюй об этом наброске, дорогая. Некоторые вещи для того и делаются, чтобы потом потеряться.

Тесса нашла, что это довольно странное изречение, и недоуменно взглянула на матушку Эмита. В глазах старухи плясали веселые огоньки.

— Приступайте, мисс. — В руке Эмит еще держал ножик. — Я очинил вам новое перышко. Поглядим, выйдет ли у вас что похожее на потерянный набросок.

С минуту Тесса еще смотрела на старушку, а потом пересекла кухню и подошла к ее сыну. С потолочных балок просторной низкой кухни были подвешены припасы и всякая хозяйственная утварь, поэтому, чтобы ничего не задеть, приходилось пригибаться. Пол был из гладкого одноцветного камня — такой Тесса видела по дороге в Фэйл. Освещалось помещение в основном огнем в очаге, но немного солнечного света пробивалось и сквозь два маленьких незастекленных окошка, проделанных высоко в стене.

— Вот, мисс. — Эмит взял у Тессы из рук чашку с лекарственным снадобьем и протянул ей перо. — Кончик очень острый — как раз подходит для тонкой работы. Перо твердое, я прокипятил его неделю назад, и с тех пор оно лежало в песке.

Тесса пальцем прикоснулась к кончику пера.

— Прокипятил? В песке? О чем это?

Эмит деликатно поправил ее руку — Тесса держала перо, как авторучку.

— Ну да, мисс. Нельзя же просто выдернуть перо из гусака и начать писать. Перо сначала кипятят, чтобы оно стало чистым и мягким. Только тогда ему можно придать нужную форму. Не давая перу остыть, я скоблю специальным кривым ножом острие и древко. А затем зарываю перо в песок, чтобы оно снова затвердело. Чем дольше оно пролежит там, тем сильней затвердеет.

На ощупь перо было жестким, упругим и гладким, как ноготь. И почти такого же цвета. Эмит говорил очень серьезно и проникновенно. Тесса решила, что нужно как-нибудь выразить свое одобрение.

— Замечательное перо, — сказала девушка, точно взвешивая его в руке, — не сомневаюсь, что оно долго прослужит.

Эмит покачал головой:

— Мастер всегда говорил — чем лучше перо, тем короче его век.

Тесса почувствовала себя круглой дурой.

— Почему?

— Потому что чем перо лучше, тем больше каллиграф пользуется им, а значит, тем скорее оно стачивается. Мастер Дэверик, бывало, приканчивал по три пера за день.

— Значит, со временем перо портится, изнашивается? — Тесса с трудом могла вообразить это — оно казалось таким жестким...

— Да, мисс, — терпеливо ответил Эмит. — Но об этом не беспокойтесь. Я буду рядом и заточу его снова, как только линии станут чересчур толстыми.

— Слушайся Эмита, детка, — вмешалась его матушка, — никто в Бей'Зелле не разбирается в переписном деле лучше моего сына.

Эмит покраснел от смущения, сразу засуетился и поспешно придвинул Тессе стул.

— Вот, мисс, — повторил он и снова поправил ее руку — на этот раз когда Тесса потянулась к чернильнице. — Вот так надо макать, чтоб набрать чернил сколько следует. Вот под таким углом, понимаете? — Тесса кивнула. — И встряхните легонько, чтоб потом не капало.

Тесса последовала его указаниям, но большая капля чернил все-таки упала на стол. Эмит уже стоял наготове с тряпкой. Тесса начала медленно подводить руку к пергаменту. Перо оказалось удивительно тяжелым, ничего общего с авторучкой. Острием она прокорябала на пергаменте неровную бороздку. Чернила постепенно впитались, и на чистой странице появилась первая линия.

— Эмит, сынок, принеси мне овощи. Я почищу их и приготовлю с селедкой.

Пока Эмит подавал матушке овощи, миску и нож, Тесса сосредоточенно боролась с пером. Но оно решительно не желало слушаться. Да и рисовать на шершавом пергаменте было совсем не то, что на привычной бумаге. На странице быстро образовалось уродливое и бессмысленное нагромождение линий и клякс.

— Не давите с такой силой, мисс, — оглянувшись через плечо, посоветовал Эмит. — Главный ваш союзник — не перо, а чернила.

— Чернила?

Матушка Эмита начала мурлыкать себе под нос какую-то песенку под аккомпанемент падающих в миску очистков.

— Да, мисс, — подтвердил Эмит. — Вам нужно только прикоснуться к странице. Чернила впитаются сами собой. Они сделаны из галловой кислоты, и если сильно давить — прожгут страницу. На пергаменте вместо узора останется тавро. Знаете, как скотину клеймят...

— Так это кислота? — Тессе становилось все интереснее.

Эмит кивнул:

— Галловая кислота, камедь и сажа. Я сам их приготовил. Конечно, теперь, в городе, с чернильными орешками будет сложнее. Наверное, придется покупать на рынке, а там они далеко не так хороши. — Заметив недоумевающий взгляд Тессы, Эмит пояснил: — Чернильные орешки появляются на коре дуба, поврежденной насекомыми. Прямо за домом мастера растет много прекрасных дубов, и когда запас чернил подходил к концу, я просто отправлялся на прогулку и заодно собирал орешки. Я срезал их и оставлял в воде на одну ночь. К утру все было готово, оставалось только добавить сажу.

Брови Тессы опять удивленно поползли вверх.

— Угольный порошок, — объяснил Эмит, не дожидаясь вопроса. — Тот, что образуется на стекле, когда лампа коптит.

— Эмит, не поставишь ли ты овощи вариться? — Матушка Эмита протянула ему медную кастрюльку. — И не передашь ли заодно рыбу? Надо ее почистить.

Интересно, как старушка столько времени обходилась без сына? Тессе начинало казаться, что она просто не в состоянии подняться со стула. Однако кухня была чисто убрана, благоухала всякими вкусностями, и в очаге все время что-то готовилось. Тесса улыбнулась: у матушки Эмита редкий талант заставлять людей работать на себя и при этом не казаться чересчур властной и навязчивой.

Продолжая возиться с пером и чернилами, Тесса обдумывала полученные от Эмита сведения. Все это ей безумно нравилось — нравились все секреты и тонкости нелегкого ремесла писца, нравилось, как делаются чернила и как затачивается перо. Нравилось просто ощущать в руке его тяжесть. Старательно, не спеша Тесса начала выводить на пергаменте спирали, напоминающие завитки кольца. Чтобы обозначить шипы, она делала петли чуть более широкими.

Ей нравилось, что она сидит здесь, в теплой кухне, окруженная заботами Эмита и его матери. После вчерашнего безумного дня особенно приятны были царящие здесь мир и спокойствие. Но, как ни странно, Тессе вовсе не хотелось расслабиться, побездельничать. Она была поглощена увлекательной задачей — заставить перо и чернила слушаться себя. И к тому времени, когда Эмит в очередной раз передвинул матушкин стул на новое место и поставил овощи на очаг, Тесса уже с головой ушла в работу. Она была полна решимости создать узор лучше утонувшего в реке. И создать не для того, чтобы потом потерять.

* * *

Райвис брел по улицам Бей'Зелла. Он знал, что Камрон Торнский будет ждать его в доме Марселя, но не спешил увидеться с новым хозяином. Пусть Камрон и его унаследованное только что состояние немного потерпят.

В полдень Бей'Зелл отнюдь не производил впечатление оживленного города. Райвис прошел по улице Судьбы с ее шикарными кондитерскими, мастерскими лучших сапожников и лавками жадных осторожных ростовщиков и повернул на север к Окаймляющему кварталу. Сюда ходили за покупками представители зажиточного среднего класса и дорогие проститутки.

Проститутки в кружевных вуалях и скромных серых и коричневых платьях, завидя Райвиса, приподнимали брови и приветствовали его едва заметным кивком головы. Жены зажиточных мещан притворялись, что не замечают его. Они сидели в тени под навесами, потягивали теплый арло с медом и поедали яблочные пироги, украшенные ягодами можжевельника. Попозже они отправятся на улицу Судьбы — пофланировать мимо лавок ростовщиков и, если повезет, купить какую-нибудь безделушку, проданную разорившимся в трудные времена аристократом.

Эти дамочки среднего класса знали, что мужья их ходят к проституткам, но с некоторой даже гордостью говорили: «По крайней мере это девица из Окаймляющего квартала, а не какая-нибудь безвкусно раскрашенная портовая дешевка». Но, несмотря на снисходительное отношение к шалостям супругов, они считали своим долгом регулярно посещать этот квартал — чтобы присматривать за проститутками и не позволять им распускаться. Те же соглашались на такие правила игры и только по вечерам выходили разряженные в пух и прах, в красных шелках, расшитых золотом, днем же носили неброские скромные платьица. Такова была мораль Бей'Зелла.

Райвис знал, какое впечатление производит на богатеньких мещаночек. Смуглый цвет лица выдавал иностранца, а темная одежда придавала ему зловещий, опасный вид. И все же, когда Райвис подходил поближе к их тенистым убежищам, дамы не могли не заметить, что держится он как дворянин, а немодная черная туника сшита у лучшего портного и из превосходного материала. Но потом они замечали его шрам и дружно отворачивались.

Обычно Райвис, чтобы подразнить их и заставить-таки поднять глазки, небрежно кланялся и цедил сквозь зубы: «Мое почтение, дамы». Но сегодня он молча прошел мимо.

Он шел дальше и дальше, вниз по Эмалевой улице, мимо мастерских золотых и серебряных дел мастеров, переписных, контор сборщиков налогов, ювелирных магазинчиков. Ближе к северной гавани мостовая кончилась, и под ногами захлюпала жидкая грязь, а восточный ветер принес запахи дыма, кислоты, гнили.

Случайно, краем глаза Райвис заметил человека в зеленой тунике с серебряной эмблемой на груди. Цвета Торнов. Этот тип довольно-таки неумело старался держаться в тени, а заметив взгляд Райвиса, неуклюже попытался скрыться. Учитывая же, что он — очевидно, чтобы спрятать арбалет, — кутался в широкий зимний плащ, совершенно неуместный в конце весны, его маневры только привлекали внимание. Короче говоря, бедолага прескверно справлялся со своей задачей. По-видимому, Кэмрон поручил ему проследить за новым наемником. Райвиса это не обеспокоило бы, но после заката он собирался вернуться в бордель и проверить рассказ Кэмрона. Столь неловкий шпион мог выдать его. А ведь не исключено, что это — самый проворный из людей Торнов.

Райвис привычно прикусил губу. Если он и впрямь возьмется за то, на что согласился в винном погребе Марселя, ему понадобится хорошая команда. А судя по неудачному первому выступлению посланца Кэмрона, эту команду придется обучать самому.

Райвис ускорил шаги и вышел на набережную. Северный порт был меньше и имел куда меньшее значение, чем западный. Здесь не бросали якорь большие торговые корабли, сюда не подплывали груженные специями и шелком шлюпки. В доках не строились огромные суда, и на пристани не заметно было таможенников с их перьями и свитками. Рыбаки, их лодки, их удочки, сети, женщины — вот и все обитатели северной гавани. Если не оглядываться назад, на громаду Бей'Зелла, можно было подумать, что попал в рыбацкий поселок, а не в крупнейшей на западе портовый город.

Пробираясь между мотками веревки, деревянными лотками, в которых плескались живые еще рыбины, чинящими сети рыбаками, Райвис шел по деревянной пристани. Северная гавань, точно муравейник, жила незаметной, полной забот и трудов жизнью. Рыбаки половину жизни проводили, плавая на двухмачтовых судах и добывая камбалу и палтуса, а вторую половину посвящали плаванью на трехмачтовых судах и ловле трески. У них просто не оставалось времени для показной суеты. Они работали долгие часы, с закатом напивались, с рассветом вставали, и пока сети были в порядке, а корпуса лодок крепки, считали себя счастливчиками и каждый день смело пускались в открытое море.

В мире полно всяческих организаций и объединений — братства, рыцарские ордена, лиги, гильдии, — но никто из них не покрывает такие расстояния, никто не относится с таким царственным пренебрежением к границам государств, как свободное, точно ветер, племя рыбаков. Матросы торгового флота так часто меняют суда и страны, что не успевают завязать отношения с товарищами. Команду торгового судна можно сменить буквально за один день. Рыбаки же из года в год плавают по одним и тем же маршрутам, на одной и той же лодке с одной и той же командой, и если уж дружатся, то на всю жизнь. И хотя между рыбаками из Рейза, Мэйрибейна, Истании и Балгедиса существует конкуренция, от взаимовыручки зависит их жизнь. Они предупреждают друг друга о надвигающихся бурях, делятся сведениями о подводных течениях и мелях, извещают о появлении пиратов и других опасностях. И когда рыбацкий баркас пристает к берегу, никому из местных рыбаков в голову не придет поинтересоваться, под каким флагом он плавает. Рыбаки выбирают любое место, которое считают подходящим для лова, и делают то, что умеют делать.

Конечно же, обмениваются они не только жизненно важными сведениями. Морские байки и слухи лениво кочуют от лодки к лодке. Рыбаки обожают сплетни. А их жены вообще и живут-то только для того, чтобы дождаться мужа и услышать новые истории.

Райвис взял за правило дружить с рыбаками в любом порту, куда его заносила судьба. Никогда ведь не знаешь, не пригодятся ли тебе услуги просоленного морского волка.

Заметив у дальнего мола знакомую темноволосую фигуру, Райвис сразу же свернул и направился к ней. Он вернется в дом Марселя и встретится с Кэмроном Торнским, но чуть погодя: сначала надо узнать свежие новости — чтобы потом, когда давать задний ход будет поздно, не столкнуться с неприятными неожиданностями.

— Эй, Пэграфф! — позвал Райвис и приветственно помахал рукой. — Ну как море, не жалуешься?

— Море-то ничего, жена хуже, — последовал ответ. Пэграфф кончил привязывать лодку и спокойно ждал, пока Райвис подойдет ближе. Бейзеллские рыбаки никогда не делают лишних движений.

Мужчины обменялись рукопожатием — и заодно вопросительными взглядами. По лицу Пэграффа сразу было видно — этому человеку частенько приходится окунаться в соленую морскую воду. Кожа покраснела, губы потрескались, а брови выцвели добела.

— А Джеми где? — спросил Райвис.

— Я послал его на рынок за воском.

Райвис кивнул. Джеми был единственным сыном Пэграффа. Впервые Райвис встретился с ним на одной из маленьких улочек, ведущих к восточной гавани. Джеми тогда решил наняться в солдаты. Он, видите ли, устал чинить сети и вощить бревна. Райвис отговорил нежного и мягкого юношу от опрометчивого шага. Не все люди рождены для ратных подвигов. Некоторым лучше оставаться на море. Райвис отослал Джеми назад к отцу. Он не стал бранить его, просто рассказал — и то была чистая правда, что в жизни наемника нет ничего романтичного и труд солдата так же тяжек, как труд рыбака. Райвис поступил так не по доброте душевной, а потому что брал он только добровольцев, которых мог научить убивать. Но Пэграфф счел это доказательством его доброты — и Райвис не стал тратить время на споры.

— У него появилась девчонка, — продолжал Пэграфф, отвинчивая крышку от оловянной фляги с арло и протягивая ее Райвису. — Крепкий орешек, между прочим. Как раз то, что надо Джеми. Может, хоть остепенится чуток.

Райвис взял предложенное питье. У Пэграффа не было состояния Марселя Вейлингского, но в его фляге почему-то всегда оказывался лучший арло в Бей'Зелле. Райвис отер губы и спросил:

— Какие новости с моря, дружище?

Пэграфф взял флягу и, прежде чем глотнуть самому, хорошенько отполировал ее рукавом. Моряки что сороки — обожают все блестящее.

— Мэйрибейнский бриг бросил якорь у порта Бэлинок. Мой приятель Гиллиф, он ловит там омаров, клянется, что на прошлой неделе среди ночи к бригу направилась шлюпка, набитая гэризонцами.

— А почем он знает, что это были гэризонцы?

— А что, недостаточно видеть, как они орудуют веслами? — Рыбак невесело усмехнулся. У старых морских волков вроде Пэграффа Гэризон, как всякая страна, не имеющая выходов к морю, вызывал подозрение. Они не сомневались, что любой правитель будет стремиться заполнить подобный пробел. И в отношении Гэризона были совершенно правы. — Гиллиф говорит, что пики у них были какие-то чудные. И еще он заметил, что все их солдаты теперь бреют бороды.

Райвис кивнул. Он сам ввел в употребление среди гонцов Изгарда пики нового образца, более широкие, чем раньше.

— Что-нибудь еще?

Пэграффа, похоже, задело, что такая интересная новость не удостоилась должного внимания. Он утешился еще одним глотком арло и лишь потом продолжал:

— Не все ладно между мэдранцами и истанианцами в Восточном заливе. Только за этот месяц на мэдранские баркасы двенадцать раз нападали пираты. Мэдранцы не сомневаются, что это работа истанианцев. Поговаривают, что надо послать галеоны в Галф.

— В Галфе не было военных кораблей вот уж... — Райвис осекся и задумался.

— Пятьдесят лет, — закончил за него Пэграфф. — Точно вам говорю, лорд Райвис, паршивые времена настают. Плохо будет на море. Плохие слухи ходят. На прошлой неделе Бей'Зелл удвоил пошлины, и гавань забита пиратскими галерами и военными кораблями. Дрохо вообще все клешни повыставил, точно краб в ведерке. Выслали военные шлюпки охранять гавань. Хуже всего, конечно, в Мэйрибейне. Из-за бейзеллских пошлин накрылся весь их экспорт. Они боятся, что Истаниа и Дрохо последуют примеру Рейза. Мэйрибейнцы перевели два самых больших своих галеона из порта Шрифт в Хэйл. Якобы чтобы защитить их от идущих с севера бурь. Но всем известно, что бури начнутся только в следующем месяце. — Пэграфф снова приложился к фляжке. — Я рыбачу в этих водах вот уж тридцать лет, у меня были неплохие уловы. И, честно вам скажу, не помню, чтобы мне еще когда-нибудь так не хотелось выходить в море, как в последние два месяца. Нехорошие времена настают, очень нехорошие — море говорит это, а море не ошибается.

Пэграфф покачал головой, вздохнул, почмокал губами, еще раз протер фляжку и допил остатки арло. Спрятав флягу под тунику, он повернулся спиной и начал возиться с удочками. То есть на свой рыбацкий манер показал, что разговор окончен.

Райвис поблагодарил и повернул обратно, к набережной.