Он расстегивает на мне юбку и стягивает на пол.

— Перешагни! — приказывает лаконично.

Остаюсь в черных трусиках и туфлях на шпильке; послушно выхожу из круга условностей и оказываюсь распростертой на стекле, беззащитной перед его фантазиями. Непредсказуемость воли и действий Криса доводит до исступления. Еще ни разу в жизни не испытывала возбуждения столь яркого и дерзкого, никогда не ждала прикосновений с таким болезненным нетерпением. Странно, нелогично! Терпеть не могу подчинения, хотя кто-то может сказать, что прошлый опыт свидетельствует об обратном. И все же приказы Криса доставляют ни с чем не сравнимое наслаждение — при том, что в глубине сознания то и дело всплывают страницы дневника. В причинах разбираться не хочется — точнее, не хотелось до этой минуты. До тех пор, пока Крис не распахнул ту дверь, которую я держала закрытой.

— Красавица, — бормочет он осипшим от желания голосом. Руки обвивают бедра, ладони гладят спину, спускаются ниже и ниже, пока не останавливаются между ног. Сильные пальцы сжимают тонкий шелк и разрывают одним движением, лишая последней защиты. Дышу тяжело и неровно, выгибаюсь и прижимаюсь грудью к холодному стеклу. Прикосновение приносит облегчение, но лишь на миг.

Ладонь ложится на спину и удерживает на месте, а пальцы другой руки — о небо! — сжимают интимный уголок там, между ног, и начинают мерно поглаживать.

— Умница, детка, — бормочет он, заставляя шире раздвинуть ноги и дразня набухшую, чувственную плоть. — Уже горячая, влажная. Готова меня принять. Вот такой я хочу тебя. — Ладонь скользит по спине к груди и принимается ласкать соски.

Тону в омуте бесконечных ощущений: он прижимается губами к моей шее, щекочет теплым дыханием, а пальцы и ладонь продолжают свои безжалостные восхитительные игры. И вот я уже стою на краю сияющей бездны, а он еще даже не разделся.

Зубы осторожно прикусывают мочку моего уха и с новой силой распаляют и без того нестерпимое вожделение. Хочу близости до боли, до отчаяния.

— За ночь вылижу тебя всю, с головы до ног, — обольстительно мурлычет Мерит. — Буду сосать грудь, пока не сойдешь с ума от желания; раздвину твои ноги и доведу до безумного экстаза, а потом начну сначала, по кругу. Не поленюсь так тебя затрахать, что забудешь обо всем на свете.

Вместо ответных слов из груди вырывается невнятный стон: этому человеку ничего не стоит перевернуть мой мир и довести меня до исступления. Таю в волшебных руках, извиваюсь, как лиана… но вдруг Крис оказывается рядом и опускается на одно колено. Два пальца проникают в глубину, наполняют, растягивают, словно Мерит умеет читать мои тайные желания. Раздвигаю ноги и начинаю качаться в сладостном ритме. Дыхание вырывается с шумом, но мне уже все равно. Напряжение стремительно нарастает, пока наконец не взрывается фантастическим фейерверком неземного блаженства.

Крис крепко обхватывает и удерживает в объятиях, не позволяя упасть. Время останавливается: чувственные волны постепенно смягчаются, ласки становятся нежнее и спокойнее. Когда же наконец спазм отступает и тело вновь обретает гибкость, Крис, словно гигантский кот, лижет мою ногу, трется небритой щекой, и от эротичного прикосновения потаенная спираль вновь начинает стремительно сжиматься. Этот мужчина непредсказуем: только что жестко, требовательно командовал — и вот уже ласков, нежен и кроток.

— Не двигайся, — снова приказывает он. Быстро встает, снова нависает надо мной, гладит по спине, прижимается губами к уху. — Сейчас войду в тебя со всей нерастраченной силой, а ты стой вот так и не мешай.

— Давно пора, — цежу сквозь зубы.

Тихий рокочущий смех наполняет воздух, эхом отзывается в безвольном, размягченном теле. Но вот прикосновения внезапно прекращаются, и я сразу пугаюсь: а вдруг он пошутил, обманул, бросил? Хочу повернуться, позвать, потребовать продолжения, но вспоминаю приказ стоять так, как стою, с ладонями на стекле, и покорно жду.

И вот с облегчением слышу шуршание одежды, шелест бумаги — не иначе как презерватив. Уже скоро. Скоро он будет во мне. На бедра ложатся теплые руки, раскаленный член прижимается и замирает. Пальцы вновь проникают в горячую влагу, готовя к тому, к чему я и так давным-давно готова.

— Пожалуйста, Крис, — молю со стоном.

— Тихо, детка, — отвечает он и наконец-то проскальзывает между ног — мощный и твердый, как раз такой, какого жду.

Но он не спешит: дразнит, наслаждаясь томлением истосковавшейся плоти. Должно быть, его желание несравнимо с моим, иначе он не смог бы делать то, что делает. Мысленно клянусь отомстить, причем скоро.

— Возмездие…

Он вонзается остро и глубоко, погружается до основания. Слышу глухой стон, чувствую, как сильные руки приподнимают и крепко держат. В вихре бешеного танца обрывки мыслей и смутные ощущения мчатся по кругу, подчиняясь неопровержимому ритму страсти. Где-то далеко-далеко, в укромном уголке сознания рождается опасение: выдержит ли стекло вес двух взрослых людей, увеличенный силой давления? Но мне уже все равно. Если суждено умереть, разделим смерть на двоих.

Цветок экстаза начинает стремительно раскрываться, но я сопротивляюсь, стараюсь удержать блаженство предчувствия. Крис атакует, наступает, подталкивает, заставляет шаг за шагом подниматься на вершину — все выше и выше. Слабею с каждой секундой. Замираю, теряю способность шевелиться, а спустя мгновение взрываюсь и рассыпаюсь на бесчисленные осколки.

Сквозь туман доносится звериный рык; Крис вонзается еще глубже и тут же вздрагивает, заканчивая. Хочу разделить с ним наслаждение, как он только что делил со мной, но от слабости до сих пор не владею ни собственным телом, ни разумом.

Какое-то время мир вращается вокруг нас, а мы замираем в неподвижности, остаемся во власти бездумного, почти животного удовлетворения. Но вот сознание медленно возвращается, и первое, что я вижу, — это мерцающие в чернильной темноте огни города. Крис все еще во мне, на мне, а его ладони упираются в стекло рядом с моими.

Утыкается носом в шею.

— Как насчет пиццы?

Улыбаюсь:

— Лучше бы сразу две.

— Если у тебя хватит энергии продолжать в том же духе, то готов купить целую дюжину. — Он выскальзывает из моего лона, а меня переполняет тихая гордость.

Переборов страх раздавить хрупкую прозрачную стену, оборачиваюсь, прислоняюсь спиной к стеклу и смотрю, как Крис снимает презерватив и бросает в корзину для мусора. Джинсы его расстегнуты и спущены, но в остальном он полностью одет и даже обут. Гордость заметно меркнет, а собственная нагота кажется неуместной.

— Ты даже не разделся.

Он обнимает, гладит по голове, убирает с глаз волосы.

— Это потому, что из-за тебя потерял самообладание, а такого еще никогда не случалось.

В голосе слышится боль, и вдруг кажется… кажется, что сейчас, в этот неуловимый миг, я действительно ему нужна. Может быть, и он мне нужен не меньше. Провожу пальцами по щеке.

— Вся моя заслуга заключается в том, что стояла, подняв руки над головой, и с риском для жизни упиралась в стекло. Собственно, и сейчас делаю то же самое.

— Мы вместе делаем то же самое, — поправляет он. — Не волнуйся, здесь все рассчитано с учетом возможных ураганов, так что стекло нас выдержит.

Кладу ладонь ему на грудь, ощущаю ровные удары сердца и понимаю, что жизнь продолжается. Жизнь рядом с Крисом — ведь это он заставляет чувствовать себя живой. Благодарность переполняет, хочется его позабавить, развеселить.

— А знаешь, у меня ведь есть кое-какие комплексы.

Он вскидывает брови и смотрит с новым интересом.

— Да? И какие же именно?

— Ну, например, не могу пойти домой в бюстгальтере и расстегнутой блузке. Ты оторвал все пуговицы.

В награду получаю довольную ухмылку, похожую на ту, которую он подарил у подъезда галереи, возле своего «порше».

— Но в процессе утраты пуговиц жалоб почему-то не поступало.

— Я лишилась одежды, так что в качестве компенсации вполне заслужила удовольствие.

Глаза озорно вспыхивают.

— С радостью куплю тебе новую одежду, чтобы можно было повторить эксперимент.

— А пока придется надеть твою рубашку. Нельзя есть пиццу голышом, в одних лишь туфлях на шпильках.

Он снова ухмыляется.

— А что, было бы неплохо.

— Нет-нет, ни за что! — Со смехом сбрасываю туфли. — Не уговоришь!

— В следующий раз попробуем, — подмигивает он. По причинам, о которых я уже говорила, упоминание о новой встрече радовать не должно. Даже если не учитывать, что ему придется вернуться в Париж. Даже если не знать, в чем заключается его боль. Крис изранен так же, как и я, — вот почему мы не подходим друг другу. Следующий раз не принесет пользы ни ему, ни мне… если только сегодняшний вечер не потребует продолжения.

Крис на шаг отступает и, к моему удивлению, через голову стаскивает рубашку. О да, здесь есть на что посмотреть! Я знала, что он красив. Знала, что атлетически сложен, но сейчас выяснилось, что каждый дюйм скульптурной мускулатуры слеплен безукоризненно: на помощь щедрой природе пришли долгие часы спортивных тренировок. Наконец-то получаю долгожданную возможность рассмотреть причудливую татуировку, покрывающую правое плечо и руку. Вижу грандиозного дракона, изображенного так искусно и убедительно, словно художник рисовал его сам.

— Ну и как я тебе? Сгожусь? — тихо уточняет Крис.

Осторожно прикасаюсь к татуировке, но он тут же хватает меня за руку.

— Если будешь так смотреть, да еще и трогать, то пиццу не получишь. — Подходит и надевает на меня рубашку. Вдыхаю уже знакомый пьянящий запах, закутываюсь плотнее и мечтаю, чтобы это был он сам, а не одежда с его плеча.

— Не уверена, что озабочена пиццей больше всего на свете.

— Хочешь упасть в голодный обморок? Не позволю. — Он приподнимает пальцем мой подбородок и заставляет заглянуть в глаза. — Ну вот, теперь мы оба одеты лишь наполовину. — И шепотом добавляет: — Играем на равных.

На равных? Меньше всего ожидала услышать подобное заявление от человека, который всего несколько минут назад руководил каждым моим движением. Что-то здесь не складывается. Обычно власть способна только брать, но не отдавать. Как же ему удается делать и то, и другое? Впервые встречаю такого человека.

— Равенство означает, что теперь я поставлю тебя лицом к стеклянной стене, запрещу двигаться и начну безжалостно соблазнять?

Глаза темнеют; в зеленой глубине вновь загораются таинственные золотые огни.

— Если бы был уверен, что ты готова принять последствия, непременно позволил бы.

Позволил бы? Он позволил бы мне командовать собой?

— Что же это значит, Крис?

Он поднимает руку и проводит пальцем по моей нижней губе. Прикосновение исполнено нежности, и все же за внешним спокойствием ощущается с трудом сдерживаемое, готовое в любую секунду вырваться на поверхность отчаяние. Кажется, я уже почти научилась узнавать это состояние.

— Мог бы многое тебе показать, Сара, но боюсь, что ты тут же убежишь. — В голосе звучит искреннее сожаление.

Он стоит неподвижно, но меня внезапно постигает необъяснимо острый страх потери: хватаю его за руку и подхожу ближе.

— Почему ты решил, что убегу?

— Потому что знаю.

Неужели он думает, что сегодня довел меня до предела возможного? Неужели не видит, что я нуждаюсь в спасении и хочу большего?

— Ошибаешься.

Он качает головой:

— Нет, к сожалению, не ошибаюсь.

Открываю рот, чтобы возразить, но у него в кармане звонит сотовый. Собственно, не звонит, а играет: звучит фортепианная музыка. Готова поспорить на свою любимую машину, что исполняет пьесу его отец. А я сказала, что ненавижу своего отца. И что это на меня нашло? Отец Криса уже умер, но сразу видно, что сын высоко его ценит.

Крис достает телефон и отвечает на звонок — не сомневаюсь, что пользуется удачным поводом прервать разговор.

— Все верно, — произносит он в трубку. — Мою обычную и еще одну. Подождите секунду. — Вопросительно смотрит на меня. — Какую пиццу?

Ему звонят из пиццерии? Я в смятении.

— С сыром.

— Мою обычную, но двойную, — уточняет Крис. — Да-да. Спасибо. — Он отключается. — Пицца уже едет.

— Вот что называется настоящим сервисом.

— Они скоро закрываются. Джейкоб зашел, чтобы взять себе, и спросил, звонил ли я.

— Как я уже сказала, это и есть настоящий сервис.

— Мы с хозяином знакомы уже лет десять, а поскольку он держит еще и мясную лавку, куда я частенько захожу, то успели стать почти родственниками. Я у него любимый клиент, потому что ем много и часто. — Крис берет меня за руку и подводит к дивану. — Устраивайся поудобнее. Сейчас принесу тарелки и что-нибудь выпить. Будем есть прямо здесь. — Он улыбается. — Конечно, если тебе еще не надоело смотреть в окно.

Качаю головой, сажусь и вздрагиваю: мягкая коричневая кожа кажется холодной и неуютной.

— Это была не самая удачная из твоих шуток.

Крис берет со стола пульт, нажимает кнопку, и газовый камин в правом углу оживает.

— А я вообще большой мастер неудачных шуток.

— Точно. — Согласно киваю и натягиваю коричневый плед. — Это я уже знаю. Например, что означает выражение «человек в одном красном ботинке»?

— Разве тебе не нравится Том Хэнкс?

— Это старый фильм.

— Уважаю классику. — Крис садится рядом, берет другой пульт, снова нажимает кнопку; с потолка плавно спускается огромный плоский телевизор и замирает над камином.

Крис протягивает мне пульт.

— Ключ к моему замку в твоем полном распоряжении.

Рядом с этим человеком мне хорошо и интересно, как не было еще никогда и ни с кем.

— «Человек в одном красном ботинке» — это классика?

— Точно так же, как «Остин Пауэрс».

— «Остин Пауэрс»? — переспрашиваю удивленно. — Только не говори, что любишь «Остина Пауэрса».

— А ты видела этот фильм?

— Честно говоря, от начала и до конца не видела, — признаюсь откровенно. — Но все эти трюки выглядят невероятно глупо.

— В том-то и смысл, детка. Отличный способ убежать от реальности. — Он встает. — Пойду за тарелками. — Губы слегка вздрагивают. — Может быть, выпьешь немного вина?

— Нет, — отвечаю твердо. — Вина не хочу.

— А «Корону»?

— Нет. Ни за что. Никакого алкоголя.

— В таком случае могу предложить только воду или «Гаторейд».

— Воду. Никогда не пью калории, которые можно съесть. Так останется больше места для пиццы.

— Понятно, — с улыбкой отвечает Крис. — Чем больше пиццы, тем лучше. Сейчас вернусь.

Забираюсь на диван с ногами и смотрю, как он идет к просторной кухне — сильный, мускулистый, но в то же время легкий и по-мужски грациозный. А еще забавный, очаровательный и заботливый — без тени самолюбования, хотя имеет полное право возомнить себя божеством. Этот человек сумел победить самого Марка Комптона, короля самоуверенности, а потом прижал меня к стеклу и овладел с темной страстью, рожденной в неведомой бездне. Этот человек признался, что показал бы мне многое, если бы не боялся, что я убегу. Сгораю от стремления узнать, что это значит, что скрывается в глубине его души. Второй раз за вечер думаю, что мы с ним — две израненные птицы, неспособные принести друг другу ничего, кроме страданий, но уйти все равно не могу. Нет, не так. Дело даже не в том, что не могу. Просто не хочу.