Еще больше законов

В эпоху выборов наши политики всегда обещают «приуменьшить влияние правительства» и «сократить бюрократию». Загадочно. Мы все знаем, что говорится это для того, чтобы уверить нас, что «грядут перемены». Но ведь перемены подразумевают еще большее «влияние правительства» и увеличение «бюрократии», не так ли? А кто же, иначе, будет продвигать эти «перемены»? Примером бюрократических замашек правительства служит огромное количество указов за прошедший год, большинство из которых продиктованы в Брюсселе. С 1997 года, например, в различные британские кодексы внесены 3 тыс. новых уголовных статей! И после этого мы слышим о «сокращении бюрократии»! Вместе с тем, согласно официальной статистике, ежегодно в стране совершается 11 млн. уголовных преступлений. Цифра эта возросла (опять же, официально) до 14 млн., но в реальности, по оценкам, приблизилась к 60 миллионам.

Древние также считали, что создается чересчур много законов, и до нас даже дошли свидетельства озабоченности этим фактом. Древнеримский историк Ливий, например, посвятил целый раздел своей «Истории» (ок. 450 г. до н. э.) вопросу об истоках римского права (в том числе о так называемых «Двенадцати письменах» — «XII tabulae»). Но и этих дощечек с письменами первоначально было десять, сообщает нам Ливий, и расписывали их именно десять человек (так называемый «децимвират»):

«Как нагромождение десяти дощечек-скрижалей, положенных одна на другую, высятся десять первородных законов, которые есть основа всякого публичного и приватного права».

Однако заканчивая работу над десятью письменами, децимвират обнаружил, что не хватает еще двух. С этих пор и началось не прекращавшееся никогда законотворчество, а гражданский и уголовный кодексы распухли так, что Юлию Цезарю пришлось приказать:

«Сократить свод законов до разумных пределов. Из всего нагромождения статей выбрать лучшие и наиболее значимые и свести их воедино в как можно меньшем количестве томов».

 

Бедное право

Как и все подобные прожекты, задумка Цезаря была обречена на провал; и не только из-за его скорого убийства. Много позже историк Тацит вновь затеял дискуссию об «истоках юриспруденции и процессах, приведших к засилью бесчисленных и очень сложных законов сегодняшнего дня».

Он сравнил простоту и ясность «Двенадцати письмен» («Последний пример разумного права») с тем, что он называл «современной болезнью» — скороспелыми законами, «испеченными» в горниле общественных конфликтов и борьбы за власть. По Тациту:

«Когда государство находится на самом дне пропасти — законов всегда в избытке».

Тацит, как всегда, попал пальцем в очевидный парадокс: законы создаются для того, чтобы их выполнять; но если существует так много хороших и правильных законов, то отчего же тогда общество больно коррупцией? Или если поставить вопрос по-другому: действительно ли чем более коррумпировано общество, тем больше нам нужно законов для борьбы с этой коррупцией? Парадокс этот характерен и для современного общества: законы о выгуле собак, об оружии, об окружающей среде, о запрете курения в общественных местах, законы, регламентирующие оборот мобильных телефонов (где конец этой мелочной регламентации?) — чудовищное количество необязательных законов поднимает все тот же вопрос Тацита.

Если принимаются законы, то люди обязаны их уважать; либо законы нужно исправлять и совершенствовать. Принятие большого числа законов лишь девальвирует сам институт права. К сожалению, грешит «выпечкой» мертворожденных, заведомо невыполнимых законов и наш парламент.

 

Смертельно опасные законы

Древние греки, жившие в Южной Италии, в городке Локрис, высоко ценили своих предков, в том числе и за то, что те организовали в этом государстве-полисе настолько совершенную общественно-политическую систему, что за двести лет здесь был принят всего лишь один закон! Причем закон этот предложил некий одноглазый человек, которому другой человек (имевший два глаза) угрожал выбить этот единственный глаз. Предложение одноглазого гражданина заключалось в том, что в случае исполнения угрозы угрожавший должен был лишиться обоих глаз. Так сказать, для уравнивания ощущений. Предлагая этот удивительный закон, одноглазый подвергал себя смертельной опасности. Дело в том, что в Локрисе решили выслушивать предложения о новых законах лишь от граждан в буквальном смысле с петлей на шее. Если законопроект отклонялся, то автора умерщвляли; если же город голосовал за новый закон, то шею возмутителя политического спокойствия освобождали от петли. С тех пор желающих обновить городской свод законов находилось крайне мало, а тому одноглазому гражданину повезло — родной город проголосовал за его предложение.

Эта схема, полагаю, показала бы исключительную эффективность в нашем парламенте. Представьте себе — депутат, внесший свой законопроект на голосование, с ужасом смотрит на зияющее отверстие в полу: в случае провала проекта его ждет встреча с бесконечностью.

 

Воспитание, а не законы

Эту проблему великий древнегреческий философ Платон предвидел. В своем труде «Respublica» (ок. 380 г. до н.э.) он называл людей, занимающихся созданием законов, «больными». Больные люди, как истинные, так и мнимые, пичкают себя лекарствами в надежде на улучшение своего состояния. Так же и законотворцы: они постоянно в поиске новых законов, формулировок и дополнений ради (во что им так хочется верить) улучшения жизни страны.

Все, что требуется для лечения этих «больных», одержимых зудом законотворчества, — это хорошее образование и воспитание, считал Платон. Причем воспитание не только тех, кто создает законы, но и тех, кто их исполняет. Поведение хорошо образованного и воспитанного с детства человека не требует мелких придирок, нотаций, нравоучений и законов «на все случаи жизни». Обычные правила хорошего тона — «молчать в присутствии старших», «уступать им место», «вставать, когда старшие входят в помещение», «слушаться родителей» — станут тогда нормой жизни, а извечные молодежные проблемы «стрижки, одежды и обуви» разрешатся сами собой (держу пари — подобные проблемы существовали и во времена Платона). Великий мыслитель продолжает: Платон «По-моему, только глупец может придумывать законы на подобные темы. Если кому-то и придет в голову придумывать такие законы, то они никогда не будут в силе, даже хорошо сформулированные и записанные на свитках с печатями».

Если судить по столь безнадежно либеральным взглядам, то Платон, очевидно, находился под сильным влиянием Сократа, который никогда не стал бы преподавать в современной школе или университете. Узнав, какие деньги тратятся на образование (особая гордость чиновников), Сократ не посмел бы даже переступить порог какого-нибудь нашего учебного заведения. Великий философ не признавал ни денег, ни богатства, ни расточительства.

Платон 

 

Учитель без компьютера

Главной целью философских поисков Сократа (как и его учеников) было определение сущности добродетели. Познав истину, он мог бы учить других. В итоге каждый смог бы раскрыть в себе добродетели и, следовательно, быть счастливым. Сократ не пользовался мобильными телефонами, компьютерами, визуальными средствами и прочими радостями жизни и предпочитал заниматься с учениками в рамках небольших дискуссионных групп. Известно, что иногда он объяснял свои идеи, рисуя палочкой на прибрежном песке. Признавая непознанность добродетели, мыслитель искал ответа у своих учеников. В школе Сократа не отмечали посещаемость учащихся, не составляли учебных планов, не душили инициативу на корню — не было ничего, чем славна и богата современная школа. Преподавательский метод философа был прост, но эффективен — чтобы в конце урока у учеников вопросов возникало больше, чем в его начале. И никаких авторитетов, никаких кумиров. Кроме своих учеников, Сократ не хотел видеть в своей школе никого — ни ораторов, ни политиков, ни прочих знатных гостей.

К сожалению, Сократ очень неохотно записывал свои мысли; но и дошедшего до нас наследия великого мыслителя достаточно, чтобы по праву считать его наиболее выдающимся учителем всех времен и народов.

 

«Платон» или «Аристотель»?

Это правда, что большой учитель знает, чему учить, как учить и зачем учить. Знал это и великий Платон. Он считал, что доверять можно только таким методам обучения, которые помогают учителю точно видеть конечную цель обучения и знать, почему эта цель верна. Поэтому он с негодованием отнесся бы к ежегодному призу своего имени (приз «Платон» — этакий учительский «Оскар»), вручаемому газетой «Гардиан» «лучшему учителю Соединенного королевства». Платона возмутили бы критерии отбора победителей, когда во главу угла ставятся личные качества учителей, то есть коммуникабельность, энтузиазм, воображение, уважение родителей и т. д. Таким образом, по сути, оценивается способность учителя донести учебный материал до ученика, иными словами — «как» учить, но не «чему» учить и «зачем» учить. Платон видел существенную разницу между убеждением и правдой; и я считаю, что отличие должен видеть каждый публичный человек — от политика до учителя и артиста. Очевидно, что сам Платон настоял бы на переименовании приза, тем более что сами награждаемые вряд ли знают, чьим именем этот приз назван. В своем труде-диалоге «Федра» мыслитель красноречиво показал, что будет, если «вас методично убеждать, что лошадь — животное с самыми длинными ушами. Зная, как важны лошади на поле брани, вы купите для своего войска целое стадо ослов». В другом месте Платон замечает: «Какой урожай вы собираетесь получить из зерен, которые посадили?».

Пора ввести для учителей новую награду — «Аристотель». Как и Платона, Аристотеля интересовал в первую очередь конечный результат всех процессов (или, как он сам говорил — «итог вещей»), и, без сомнения, «Аристотеля» нужно было бы вручать за количество и качество знаний, полученных учениками. Было бы восхитительно видеть, как кому-то из наставников вручается не только «Платон», но и «Аристотель». И — как условие конкурса — в учебном процессе могут использоваться лишь скрипучая черная доска, допотопный диапроектор и... немного прибрежного песка.

Аристотель

 

Так чему же все-таки учат?

И Платон, и Аристотель, скорее всего, были бы не в восторге от современной школы по многим причинам; и в первую очередь из-за того, что ей, по большому счету, не везде уделяют должного внимания. Не хватает именно внимания (и понимания), а не денег. Департамент образования, например, был заменен на трудновоспринимаемый и невнятный департамент по делам детей, школы и семьи. К сожалению, вместе с вывеской изменилось и содержание, причем не в лучшую сторону. Согласно их веб-сайту, высшим приоритетом для чиновников от образования теперь является «здоровье и безопасность». Еще один их «перл» — они запретили (под страхом уголовного преследования) в начальных школах брать интервью у учеников и их родителей в случае, если эти ученики чем-то выделяются среди сверстников (более развиты, более эрудированны или более талантливы, например). Как же можно развивать свои способности без их определения и должной оценки?

В своем «Диалоге» (скорее похожем на бесконечный монолог автора) древнеримский историк Тацит посетовал, что современных детей (эпохи Тацита, конечно) очень трудно заставить думать об учебе. Они слишком ленивы, а родители беспечны. Всех интересуют только скачки, гладиаторские бои и театр (чем не аналог нашего ТВ и футбола?):

«О чем еще могут толковать мальчишки? О чем еще можно услышать, входя в школьный класс? Эти же темы навязываются им их учителями для обсуждения, и вовсе не потому, что больше нечего обсуждать или нечему учить, а единственно из-за желания потрафить ученикам и сказать им лишь то, что они хотят услышать».

Наше правительство давно плюнуло на качество образования, на качество самих учебных программ, рассматривая школу лишь как производственный конвейер, штампующий средних выпускников и создающий дополнительные рабочие места (от учителей до уборщиц), и как некий «концентрационный лагерь» для подростков — мне приходилось слышать, как чиновники радостно констатировали, что, «будучи в школе, дети, по крайней мере, не болтаются на улице». В департаменте образования (или как его там теперь?) не находят иных серьезных дел, как сочинять все новые инструкции, правила и запреты и даже придумывать новые школьные игры. Интересно, чем руководствовался департамент, решив, что уроки кулинарии для учеников от 11 до 14 лет помогут «обуздать проблемы детского ожирения»? Ну да, конечно, если вы не хотите, чтобы наши дети ели много и беспорядочно, научите их готовить. Гениально! Между тем правительство планирует заменить специальные предметы уровня «А» общим «дипломом по итогам производственной практики», по сути, «вымести» взрослое образование, предложив полностью отменить субсидии и гранты на обучение взрослых, и даже понизить уже полученный ими квалификационный статус, по крайней мере, до тех пор, пока «занимаемая ими должность не будет соответствовать специализации проходимого курса обучения». Это значит, что можно проститься с «Открытым университетом» и другими формами заочного обучения! Узнай о таком, Платон с Аристотелем просто покончили бы с собой.

Дети, конечно, «ответят» на требования, поставленные перед ними департаментом. Не требуйте лишнего — не будет и соответственной реакции. Проснувшись одним прекрасным утром, дети вдруг обнаружат, что «их образование» (как и все их детство) проходит мимо, и это во всех смыслах — конец их мечтам и надеждам. Платон не был против работы и сейчас не увидел бы ничего предосудительного в совмещении работы и учебы. Более того, он считал, что хорошо и быстро делать свою работу чрезвычайно важно — так же, как правильно жить и правильно мыслить. Ну а Гордон Браун в это время что-то блеет из своей продуваемой всеми ветрами овчарни, и, похоже, это единственное, что он умеет делать хорошо и красиво.

 

Взрослые знают лучше

Еще раз отмечу, что наша образовательная система позволяет правительству добиваться от школы всего, чего оно хочет, правда, не в интересах самой школы. Например, оно решило навязать всем учебным учреждениям так называемый «национальный учебный план» и даже некие «табели успеваемости», совершенно бесполезные для образовательного развития детей. Нововведения подразумевают обязательное посещение школы, хотя многие предпочли бы получать знания вне ее стен. Это и есть долгожданная «свобода» для детей? Точно так же бессмысленна и даже вредна эта бесконечная «квалификация» учащихся по различным категориям и критериям (этот вред хорошо известен бизнесменам). Самое поразительное, что правительство вольно или невольно насаждает меритократию, хотя постоянно ратует за искоренение в школьной жизни всего, что «сеет рознь». Однако меритократизм и есть поощрительная система, разделяющая людей по их персональным качествам.

В труде «Республика» Платон хорошо изложил свой взгляд на нужды и чаяния современного ему молодого поколения, в общем-то, хорошо отразив свое время, когда причинно-следственная связь между образованием, воспитанием, интеллектуальным блеском и нравственной добродетелью воспринималась как нечто само собой разумеющееся. Он рассматривал сознание молодого человека как цитадель, которая, при худших обстоятельствах, подвластна вредоносным ударам прихоти, желаний и капризов. Если оно уже замутнено ложнопонимаемой «свободой» от запретов, самоконтроля и самоограничения, то такому человеку будет трудно отличить добро от зла, хорошие поступки от плохих и почти невозможно пройти мимо соблазнов, наслаждений и праздности:

«Сегодня он пьянствует на веселой вечеринке, а завтра жадно глотает воду и пытается согнать вес; иногда он выполняет физические упражнения, иногда плюет на весь мир, а затем предается занятиям философией».

Иными словами, такой человек с «освобожденным» сознанием порхает от одного цветка к другому, упиваясь сладким нектаром жизни. Отсутствие моральных ограничений в конце концов приводит к тому, что: «отцы боятся своих сыновей, а сыновья не испытывают ни уважения, ни благоговейного трепета перед своими родителями; учитель опасается своих учеников и потворствует им, а ученики презирают своих учителей... старики пытаются приспособиться к молодежи, подражая ей и совершая вместе с ней легкомысленные поступки в надежде не быть отвергнутыми и оскорбленными».

Конечно, все это шокировало древних. В отличие от современных родителей с «либерально-прогрессивными» взглядами, они жили представлениями, что взрослые знают жизнь глубже и полнее, нежели молодые. Они не судили детей по их модным аксессуарам или персональным особенностям и считали их «маленькими взрослыми», которым нужно помочь стать настоящими взрослыми. Нашу распространенную сентенцию о том, что дети, мол, «растут слишком быстро», древние восприняли бы если не в штыки, то с большим изумлением: в эпоху античности так не считали.

У современного образования нет цели во что бы то ни стало привить молодежи добродетель и разумное отношение к окружающей жизни; скорее, ее воспитание отдано на откуп мощнейшему информационному потоку. Многие считают, что помочь молодому поколению обрести нравственную опору в жизни можно в том числе и посредством неустанного давления (а попросту, «промыванием мозгов») со стороны средств массовой информации. Не последнюю роль здесь играют, конечно, телевидение и Интернет, эффективнейшие проводники жизненных ценностей, порой весьма сомнительных. На современную молодежь обрушилась лавина гламура, глянцевых обложек и подробностей из жизни «высшего света» (наставник и воспитатель сегодняшнего дня?). У нас в Британии даже появилась аббревиатура «WAGS» («wives and girlfriends» — «жены и подружки» футболистов) — квинтэссенция всего притягательного и труднодостижимого. Сколько британских девушек стремится походить на всех этих «жен и подружек»!

С другой стороны, совершенно понятно, что пустые желания и стремления не только навязываются со стороны СМИ. Ложные цели возникают, когда в душе нет целей истинных. Если нет достойной цели в жизни, значит, нет стремления к самопознанию и самосовершенствованию. Показать молодежи эти истинные цели и есть задача настоящего воспитателя, учителя и, в конечном счете, всей школы.

Древние имели очень твердые убеждения относительно смысла смены поколений: они знали, ради чего нужны дети; зачем детям нужны взрослые; они понимали значение государства и семьи в становлении приходящих поколений. Да, взрослые так же, как и сегодня, жаловались на выходки и поведение своих детей, но они не были так беспомощны, так дезориентированы, как сегодняшние родители, склонные скорее доверять авторитету «телеящика», чем своему собственному.

Между тем наши социальные работники уверяют, что каждому ребенку требуется рядом хотя бы один взрослый человек — будь то родитель, опекун или работник из социальной службы. А я бы добавил, что рядом с ребенком должно находиться хотя бы одно любящее сердце.

 

Законотворческий психоз

Платон видел, что способы и методы воспитания и образования могут быть самыми разнообразными. В том числе они могут исходить от государства, правителей и политических деятелей, одержимых зудом законотворчества: «...а иначе они проведут всю свою жизнь, создавая правило за правилом, а затем — пытаясь сделать их лучше в надежде, что когда-нибудь они найдут чудесную универсальную формулу».

Он приходит к выводу, что именно плохо управляемое государство требует уйму законов на все случаи жизни. Такие горе-законотворцы, блестяще описанные выше, «даже не осознают, что имеют дело с настоящей Гидрой» — многоголовым чудовищем, у которого вместо одной отрубленной головы вырастают две новых.

 

Университетское образование по Платону

Поговорите со школьниками, и вы часто услышите: «Хочу пойти учиться в университет». И действительно, из них около 80% в конце концов добиваются этой амбициозной цели. Но мне кажется, что вместо этого они должны были бы сказать: «У меня непреодолимое желание узнать больше о гомеровской «Илиаде», или о распространенности залежей меди, или о горных цепях в Перу». Экзамены недостаточно говорят об амбициях и желаниях учеников, об их стремлении что-нибудь выучить или узнать. Настоящий тест для поступления в университет — не то, что вы знаете именно сейчас, а то, что вы знаете, что не знаете и горите желанием поскорее узнать. Это и есть принцип Платона — мыслителя, который называл взаимодействие ученика и учителя «сердцем» образования. Он говорил об «истине, вспыхнувшей, будто пламя в душе ученика». Особенность его методики обучения заключалась в том, что он сразу же объяснял потенциальным ученикам существо предмета, который предстояло изучать; перечислял им этапы обучения, через которые предстояло пройти; называл время, требуемое для обучения, а также предупреждал об усилиях, которые предстояло приложить. Те, кто уже проникался убеждением, что их жизнь должна протекать именно по такому руслу познания, проходили тестирование.

«Тестирование, — объяснял Платон, — имеет то преимущество, что в случае неуспеха студенту придется краснеть только перед самим собой; а учитель, таким образом, не почувствует неловкости перед всем классом». То есть оба, как говорится, смогут сохранить свое лицо. Платон также считал, что учебное заведение должно нести ответственность за поведение своего подопечного. Нет ничего более ужасного, чем заигрывание учителя перед своим учеником. Дошло до самого постыдного: некоторые университеты перенесли занятия на полуденное время из-за жалоб студентов на постоянное недосыпание; для тех же, кто любит поспать и днем, занятия повторяются вечером.

Платон отмечает огромную разницу между обучением активным и пассивным. Он красочно описывает нерадивых студентов, которых явно бросает в дрожь при одной лишь мысли об обязательном усердии и прилежании в изучении предметов: «Это тот тип людей, которые никогда ничему не научатся по-настоящему; для них учеба — нечто необязательное и поверхностное, к чему не нужно прикладывать усилий. Они сродни загорающим, чей труд не идет дальше того, чтобы, лежа на песке, время от времени переворачиваться и подставлять солнцу свои бока». Какая наглядная картина пассивной манеры обучения: студенты, возлежащие в лекционной аудитории, будто морские котики, нехотя нажимающие на кнопочки своих «ай-подов», лениво потягивающие баночное пиво, а главное, не забывающие время от времени подставлять свои бока новой порции знаний.

Мы хотим ответить на один из вопросов великого философа: кто и каким образом получит пользу от университетского обучения и как это узнать? Ответ, полагаю, потрясет вас своей простотой и логичностью. Все люди с минимально требуемой подготовкой поступают в университет, заплатив за один год обучения. В конце года университеты решают, кому остаться, а кого придется исключить — и все это абсолютно без государственного вмешательства. Оставшимся в учебных списках более не придется платить ничего. Поверьте, останутся лучшие, невзирая на прежнее место учебы (частную либо государственную школу).

Наиболее ответственные университеты, уверен, «отсеют» в таких условиях до 50 % студентов, начавших обучение в начале года. Таким образом, эти учебные заведения лишь укрепят свой престиж и повысят свои образовательные стандарты, а главное, сохранят в своих рядах наиболее талантливых и жадных до знаний студентов. Государство же, в свою очередь, обеспечит бесплатное образование каждому, кто этого заслуживает. Мы видим их — веселых студентов, бодро идущих по кампусу от одной аудитории к другой, таких любопытных, усердных, дисциплинированных. И никаких «загорающих».

«Благословенен» современный мир, утонувший в болоте законов, запретов и постановлений, в том числе направленных на улучшение нашего с вами образования, воспитания и поддержания общественной морали на должном уровне. Если вы играете в джаз-оркестре и намереваетесь исполнять «Jingle bells» на рождественском благотворительном вечере, то потрудитесь получить официальное разрешение, а не то (в песне нет «религиозного контента»)... Точно так же не обойтись без чиновничьего соизволения на устроительство поэтических чтений где-нибудь в книжном магазине в Оксфэме перед минимум двумя дюжинами покупателей. Наказание последует незамедлительно — будьте уверены. Хотите еще абсурда? Попробуйте поторговать вином в емкостях, объем которых не кратен 25 миллилитрам... Платон уже в древности предвидел, к чему приведет неистребимая жажда творить законы и уложения — к полному юридическому маразму. И он был прав. Трудно даже представить, насколько многообразны способы сделать закон и право объектами ненависти.

 

Возмездие

Древнегреческий мыслитель, поэт и политический деятель VI в. до н. э. Солон заметил, что общество одинаково сплочено как наградами, так и наказаниями. Римлянин Цицерон (I в. до н. э.) думал, что «vindication» (отсюда — «вендетта») — «жажда мести, наказания» — изначально заложена в каждом человеке. Однако я думаю, что общество вздохнуло бы куда свободнее, если бы преступность исчезла совсем. И в древности, и сейчас ключом к «решению» проблемы кажется ужесточение наказаний из того логического посыла, что чем больше лихие люди будут бояться последствий преступления, тем меньше они будут их совершать. Мы, конечно, слышали о жутких пытках и наказаниях, практиковавшихся в древние времена: распятие, закапывание в землю и сожжение живьем, сбрасывание со скалы. Преступников даже бросали на съедение диким животным, в их горло вливали расплавленный свинец — даже не хочется продолжать этот кошмарный список.

Софист Критий, тем не менее, придерживался иной линии. В одной из своих пьес устами несчастного грешника Сизифа он попросил богов придумать так, чтобы люди стали бояться божьего возмездия и подчинялись земным законам:

«...и тогда законы отвратили людей от открытого насилия, но они продолжали творить зло в скрытности, нашелся умный и тонкий человек, заставивший нечестивых бояться божьей кары. И сказал он, что есть дух, наслаждающийся бесконечной жизнью, единовременно мудрый и всевидящий, носитель божественной природы. Он слышит все, что говорится среди людей, и видит все, что делается. И если вы молча творите зло, его не утаить от взора богов — так они мудры и проницательны.

Тот человек создал самое притягательное учение и заставил людей поверить в существование богов и божественного духа».

А Критий был прав в том смысле, что, пока мы не приняли и не уверовали в божественное око, никакая гора законов не заставила бы нас стать добрее и цивилизованнее. Это же касается и возмездия, и той жестокости, с которой это возмездие свершается. Только страх перед небесной карой может остановить лиходея — остановить и заставить задуматься. Древнеримский поэт Овидий много позже скажет:

Как хорошо, что боги существуют! Так давайте же верить, что они Действительно существуют!

 

Преступление и наказание

В отсутствие цивилизованной правоприменительной практики, профессиональных судей и четких законов преступников в древности судили «на глазок», а наказания им выносили согласно тяжести содеянного и сообразно представлениям о справедливости. Кто-то убил своего отца? В таком случае негодяя помещают в кожаный мешок в компании с собакой, обезьяной, змеей и петухом и бросают в реку.

Возникает вопрос: чего, по мнению древних, можно было добиться применением наказания? В чем его смысл? Какую цель преследует институт наказания вообще? Ответа мы не знаем до сих пор. Например, недавно принято решение ежегодно освобождать 25 тысяч заключенных на 18 дней раньше окончания срока лишения свободы. Сразу же раздались крики возмущения и предостережения: выпуская преступников на свободу раньше положенного срока, мы тем самым провоцируем среди них соблазн совершения новых преступлений. А разве две с половиной недели отсидки способны предотвратить рецидив?

 

Какие наказания предлагал Платон?

В Афинах V в. до н. э., насколько мы видим, концепция правосудия была уже довольно понятна и относительно развита. Демократический стиль жизни и управления способствовал общественным спорам и дебатам по совершенно различным сторонам жизни. Естественно, не избежала этой участи и система наказаний преступников. Древнегреческие философы полагали, что наказание должно нести воспитательную нагрузку, быть адекватным, а главное, справедливым (то есть преступник должен быть наказан «для чего-то», «ради чего-то» и «из-за чего-то»). Были выделены пять целей, для достижения которых и должно применяться наказание. Три из них, я думаю, актуальны до сих пор:

• Возмездие.

• Материальная компенсация потерпевшему.

• Защита общества от преступности.

• Запугивание настоящих и потенциальных преступников.

• Исправление преступников.

Возможно, наиболее интересные мысли о наказании высказал Платон. Вопросы демократии и народовластия его интересовали мало; не особо интересовала его и повседневная жизнь сограждан (к слову сказать, многие древние греки, например, невысоко ценили культуру своего народа), которых он считал пассивными и равнодушными. Рассуждения Платона зачастую грешили противоречивостью: он был уверен, что преступников нужно держать в изоляции и заставлять их выплачивать компенсацию жертвам или их родственникам, и в то же время настаивал, что в этом деле любые меры хороши — лишь бы вели к исправлению преступника. Он даже считал, что имеет смысл вознаграждать тех злодеев, которые ведут себя смирно (такие же идеи навязываются и современному обществу: «Не убивай ту пожилую леди и выиграй парочку тренажеров!»). Дело в том, что Платон считал преступность болезнью, которую можно вылечить; и его последнее предложение на криминальную тему было как раз о «лечении» преступников от пагубной болезни. В случае невозможности «излечения» Платон не отрицал возможности применения смертной казни, хотя философ считал более действенной мерой именно угрозу ее применения. Интересно, что Платон никогда не рассматривал наказание как возмездие; преступник, по его мнению, был человеком либо слабым, либо больным, либо невежественным, либо сбитым с толку, либо вовсе обманутым и потому несомненно достойным жалости.

Образованность и воспитание, конечно же, наложили свой отпечаток на мировоззрение Платона:

«Когда кто-то совершил акт беззакония (не важно — серьезное или обыденное), то применяемый к нему закон должен совмещать в себе назидание и принуждение. В результате, либо преступник в будущем никогда не совершит преступления по своей воле, либо будет совершать их гораздо реже. Вдобавок, он заплатит компенсацию потерпевшему за причиненный ущерб. Всего этого мы можем добиться, лишь применяя совершенные законы. Мы можем воздействовать на преступника словом и делом; мы можем доставить ему удовольствие либо страдание; мы можем заставить его гордиться собой либо превратить в бессловесное животное. Мы можем сделать его чище либо задарить подарками. Мы можем предпринять любые меры для того, чтобы он возненавидел беззаконие и возлюбил справедливость или, по крайней мере, стал уважать ее.

Предположим, что перед судьей предстал неизлечимо больной. Какое наказание он вынесет ему в таком случае? Вероятно, лучшее, что, по его мнению, можно было бы предпринять — прервать жизнь этого преступника ради облегчения его же участи. Применение смертной казни в данном случае послужит хорошим предупреждением другим преступникам — если вы собираетесь совершить преступление, то вам лучше покинуть страну. В описанном случае я считаю применение казни оправданным, однако это не должно касаться других случаев».

Мне кажется абсолютно несправедливым (и это раздражает все общество), что наши деньги тратятся на такую необъяснимую заботу о заключенных, находящихся в тюрьмах, когда нет никакой гарантии на их примерное поведение после освобождения. Около 76% подростков, оказавшихся на свободе, вновь попадают на скамью подсудимых.

 

Наказания при демократии

Мы привыкли к тому, что преступление и наказание неотвратимо связаны между собой (по крайней мере, так должно быть в идеале): если некто признан виновным, то ему грозит определенное, четко установленное законом возмездие. Однако в Древних Афинах было одно исключение: в определенных судебных делах, когда уже был вынесен обвинительный вердикт, наказание могло быть предметом споров и разбирательств. Таким случаем как раз было дело 339 г. до н. э., признавшее Сократа виновным в развращении молодежи и в попытке ввести в Пантеон новых богов. Дело было громким, общественно значимым, и потому после признания вины ученого тотчас же разгорелись жаркие дебаты.

А происходило следующее: обвинение и защита выдвигали свои варианты наказания, а последнее слово оставалось за коллегией присяжных. В случае с Сократом обвинители потребовали его смертной казни. Сам Сократ высказался в том духе, что он принес так много пользы государству, что достоин пожизненного содержания в виде бесплатных съестных продуктов и пенсии, а сам он при этом мог бы позволить себе выплатить штраф в размере лишь какой-то сотни драхм. Потрясенные друзья, тотчас же собравшись, предложили суду освободить Сократа под залог в 3 тысячи драхм. Сократ нехотя согласился с решением своих друзей, но коллегия присяжных проголосовала за высшую меру наказания, и великий мыслитель был казнен.

Меня лично в этой истории потрясли демократизм и логичность самой процедуры. Дело в том, что обе стороны, обвинение и защита, имели право высказаться. Согласитесь, если защитник оправдывает в суде точку зрения Сократа, то тем самым навлекает на себя большие неприятности. Однако, когда первым выступал обвинитель, у защиты была возможность подкорректировать и дополнить свое выступление и предложения с учетом общей атмосферы в суде, решимости обвинения и предвзятости коллегии присяжных. Если вторым выступало обвинение, то защите давалось право на ответную реплику. Конечно же, такой человек, как Сократ, не мог не согласиться с такой демократичной процедурой и таким решением, какие бы чувства (обиды или ужаса; или того и другого вместе) его не переполняли.

Представим, что у древних греков появилась возможность что-то изменить в современной судебной системе. Во-первых, как мне кажется, они покончили бы с «неприкасаемостью», несменяемостью судей. Во-вторых, кардинально повысили бы роль присяжных заседателей в принятии судебных решений.

Тем не менее ни один суд, ни одна судебная система не избавила общество от рецидива. Где гарантия, что, освободившись из тюрьмы, преступник не возьмется за старое? Платон поставил этот вопрос иначе: в чем цель наказания, если оно не исправляет оступившегося? Должны ли мы освобождать людей из тюрем, лишь будучи убежденными, что они никогда более не преступят закон?

Древнеафинская судебная система выглядела бы еще более демократичной, если бы жюри присяжных (такие предложения известны доподлинно) влияло на выбор наказания больше, чем оппонирующие на суде стороны. О таких предложениях упоминал Аристотель, который был, в принципе, не против; философа смущало лишь то, что, получи присяжные право на открытые прения, судебные процессы длились бы бесконечно.

 

Cui bono? (Кому это выгодно?)

Что бы ни говорил закон, древние греки (впрочем, как и древние римляне) задавались вопросами: «А в чем, собственно, заключаются мои права и интересы? Как далеко они распространяются? Насколько они защищены законом? И, главное, как закон соотносит мои личные интересы с интересами государства?» Вот что на этот счет сказал древнеримский оратор Цицерон:

«Наши предки написали законы, единственной целью которых были стабильность и интересы государства. Государство тогда можно назвать процветающим и стабильным, когда оно управляется по закону; однако сами законы должны быть правильно истолкованы (для достижения этих целей). Эпаминонд Фивский справедливо считал букву закона столпом, на котором покоится стабильность и мощь государства. Нельзя не подчиняться закону, потому что это как в государственных, так и в общественных интересах».

Возьмите, к примеру, высшую меру наказания — смертную казнь. Древние греки широко применяли ее, не испытывая угрызений совести. Они запросто казнили даже высших военачальников-стратегов за военные или иные просчеты, причем вполне буднично — по результатам рутинной проверки деятельности чиновника на своем посту. Иные чиновники, заранее предвидя результаты итоговой проверки, попросту сбегали из страны либо, в определенной ситуации, не возвращались из-за ее пределов.

Однако смертные приговоры не всегда выносились автоматически. В 427 г. до н. э. в Народном собрании дебатировался вопрос о наказании мятежного городка Митилены, вздумавшего поднять восстание против Афин. Что делать? Перебить всех мужчин или только зачинщиков мятежа? Казнить всех — решило Собрание. Но на следующий день многие голосовавшие пожалели о своем столь радикальном решении и настояли на повторных дебатах по этому же вопросу (Собрание наделило себя правом и, главное, иногда пользовалось этим правом — вновь голосовать свое буквально вчера принятое решение). Фукидид сообщает, что на Собрании вся борьба разгорелась вокруг двух противоположно направленных выступлений — уже знакомого нам Клеона (довольно реакционного и злого человека, который, естественно, высказывался в защиту первоначального решения) и некоего Диодота, выступавшего за наказание только виновных.

Аргументация Клеона сводилась к той мысли, что власть и авторитет Афин покоятся на силе и решимости эту силу применить. Пустые разглагольствования не заменят непоколебимую твердость государства («Спросите у любого человека с улицы»). Восстание в Митиленах выглядит хорошо спланированным; в нем участвует множество людей, а главное, оно ничем не спровоцировано. Афины не делали соседнему городу никакого вреда и не притесняли его жителей. Мятежники злоупотребили излишней добротой и доверием Афин, и если сейчас не проявить твердости и решимости, то примеру Митилен последуют другие города.

В ответной реплике Диодота прослеживались две линии: во-первых, напомнил он, перспектива казни никого и никогда не пугала и не останавливала. Вряд ли угроза экзекуций сможет предотвратить новые мятежи. Во-вторых, не разобрав, кто прав, а кто виноват, можно озлобить невиновных до такой степени, что они примкнут к восставшим, ибо увидят, что невиновность не останавливает палачей. Стоит ли Афинам после всего этого ждать спокойной жизни?

Аргументация Диодота взяла верх с крошечной разницей голосов, что говорит об известном трезвомыслии афинских граждан. Что бы они не думали о Митиленах и бунтовщиках, как бы их не распирала гордость при мысли о величии и могуществе Афин, участники Собрания пришли к выводу, что «Митилены еще послужит нам» и казнить всех подряд не стоит.

Как и древние греки, древние римляне без колебаний выносили смертные приговоры в тех случаях, когда это казалось уместным, однако так же не торопились их исполнять, как в случае с древнеримским аристократом Капиталиной, например. Он был обвинен в том, что призывал отнимать у богатых их земли и распределять их среди бедных. Капиталина был обвинен чуть ли не в разжигании революции, а Сенат обсуждал вопрос: что делать с пойманными мятежниками? Консул Силанус предлагал Капиталину казнить. Вмешался Юлий Цезарь и напомнил, что «среди заговорщиков много римских граждан; а граждане, приговоренные к смертной казни, могут вместо этого быть изгнаны за пределы империи». Он привел примеры из истории, когда «обвинители шли на поводу у эмоций и совершили ошибки». Его слова приводит историк Саллуст:

«Эти заговорщики заслуживают своей участи, но вы должны учитывать прецедент, который может быть создан. Плохие прецеденты всегда вырастают из мер, которые кажутся правильными. Но когда власть перейдет от вас в руки недостойных и невежественных людей, прецедент, вами созданный, то есть казнь тех, кто даже этого заслуживает, будет применен и к людям невиновным».

Последнее слово взял Катон, которому удалось навязать Сенату свое мнение, и Капиталину задушили. Юлий Цезарь, в принципе, не был против смертной казни; он выступал против ее применения именно на этом этапе, опасаясь прецедента, который впоследствии могут взять на вооружение люди необразованные и жестокие.

 

Казнь в наши дни

Законодательство европейских стран запрещает парламентам даже обсуждать вопросы, касающиеся смертной казни. Еще в начале XX в. ее применение было широко распространенной практикой почти во всех странах мира. В ряде стран она применяется до сих пор. Зададимся вопросом: почему умерщвление людей по закону в современных западноевропейских странах предано анафеме? Запрет объясняется не только тем, что мы по ошибке можем казнить невиновных людей. Этот аргумент, кстати, присутствовал в истории всегда (вспомните Юлия Цезаря), а в предыдущем столетии стал даже необсуждаемым (и это — несмотря на выдающиеся достижения судебной криминалистики, позволяющие свести все ошибки к минимуму).

Быть может, ответ лежит в религиозной плоскости? С точки зрения христианских догматов, любого человека, в том числе и преступившего закон, ждет суд на небесах, и Бог сам определит, какого наказания он достоин. Возможно, влияние христианской морали на западную юриспруденцию и велико, однако это никак не объясняет того факта, что в США, считающих себя куда как более приверженной христианству, нежели Западная Европа, смертная казнь сохранилась во многих штатах. Что же запретного находит западноевропейское право в казни убийцы, чья вина абсолютно, стопроцентно доказана?

Жизнь человеку дается один раз; другой уже не будет, и потому она бесконечно ценна. Это наше твердое убеждение, убеждение, выстраданное всем западноевропейским обществом. Я согласен с тем, что наше трепетное отношение к отдельно взятой человеческой жизни выросло из христианской концепции ее «святости», — хотя мы знаем о зверствах инквизиции, пытках и истязаниях «от имени Бога». Наше общество считает жизнь человека даром, данным ему при рождении, и у государства нет никакого права — ни морального, ни политического, ни юридического — отнимать ее даже у преступников.

Ко всему сказанному добавлю, что мы живем в государстве «всеобщего благоденствия», чья цель, как иногда кажется, состоит в том, чтобы опекать нас каждый час, каждую минуту; опекать даже тех людей, которых необходимо срочно изолировать от общества. Развитая медицина, похоже, вот-вот предложит нам рецепты бессмертия. Не забудем и о двух мировых войнах, прокатившихся по Европе. Ужасы военных лет оставили в сознании европейцев неизгладимый след, еще более возвысив цену отдельно взятой человеческой жизни.

Есть, на мой взгляд, такие случаи в жизни, когда мы должны сами себе задать вопрос, мучивший древних. Я имею в виду случаи неприкрытого терроризма, когда отдельные мерзавцы лишают жизни большого количества людей — теракты на транспорте, в общественных местах. Ярчайший пример — атака на нью-йоркские «башни-близнецы». Вопрос: как поступить с пойманными злодеями?

Древние были бы бесконечно удивлены, узнав о наших воззрениях и нашей практике на этот счет. Лучшим решением для общества мы считаем строжайшую изоляцию кровавых преступников в условиях, обходящихся налогоплательщикам в 50 тысяч фунтов в год на одного заключенного. Тем не менее древним были вполне понятны аргументы Диодота и Цезаря — применение смертной казни, в определенных условиях, может иметь опасные последствия. Чего они не поняли бы точно — спокойную, сытую тюремную жизнь отъявленных негодяев, место которых на виселице.

 

Гуманизм или общественная польза?

Когда Цезарь упоминал об изгнании как альтернативе казни, он имел в виду закон «aquae et ignis interdictio», буквально — «отказ в еде и крове». Первоначально этот закон разрешал безнаказанное убийство преступника любым гражданином. Затем закон претерпел некоторые изменения, и если преступник, приговоренный к смерти, являлся гражданином, то он имел право на замену казни изгнанием. То есть страшный приговор не обязательно подразумевал трагической развязки.

Это интересная метаморфоза. Как указал Цицерон, «utilitas publica» («польза для народа») — фактор для римлян решающий как для оценки закона, так и для последующего его применения. Именно по этому закону, например, многие преступники оказались в числе гладиаторов, предоставляя публике невинное (как считали сами римляне) развлечение и подавая ей пример героической смерти (между прочим, очень распространенное в древнем мире оправдание кровавых игрищ).

В то же самое время римляне совершенно искренне гордились своим «гуманизмом». Мы-то прекрасно знаем, как они обращались со своими рабами, преступниками и, зачастую, иностранцами-негражданами, и потому самодефиниция древних римлян как нации «гуманной» выглядит очень странно. Полные чувства «миссианства», они считали себя «цивилизаторами» окрестных «варварских» народов. Плиний Старший, бывший флотоводцем, погиб, спасая людей во время извержения Везувия в 79 г. н. э. Однако его мы помним прежде всего за его научно-литературное наследие, а именно — прекрасную тридцатисемитомную «Естественную историю», по сути, гигантский энциклопедический труд. В нем он определил Италию:

«Матерью всех земель, выбранную провидением богов. Великая миссия Рима — быть небесным светочем, освещающим путь для окрестных народов; объединять под своей сенью рассыпанные здесь и там империи; дать им пример лучшей жизни и свой язык, вносящий гармонию в нестройный хор диких наречий; а главное — показать им, что такое человечность («humanitas»)...»

Позже он радуется разрушению святилищ друидов в Британии:

«Даже нельзя выразить словами, насколько благодарны должны быть в Британии римлянам, которые покончили с этими чудовищными ритуалами и святилищами, где убийство людей было высшим долгом жрецов, а поедание несчастных считалось условием для хорошего здоровья».

Именно так римляне «несли» миру человечность и гуманизм. Вам это ничего не напоминает? Точно так же мы «несли» свою цивилизацию народам нашей империи. По крайней мере, мы использовали ту же риторику, что и древние римляне. В наши дни, конечно, многое изменилось: просвещенный Запад безо всякой иронии выполняет свою просветительскую и гуманитарную миссию, о чем свидетельствуют бесплатные школы и больницы в самых бедных и отсталых странах мира. Тем не менее нужно признать, что за пределами Запада со стороны некоторых людей мы видим враждебное неприятие наших достижений, ценностей и институтов, таких как трансплантация органов и футбол, университетское образование и ракеты «земля-воздух», тренажеры и компьютеры, мобильные телефоны и Интернет, бейсболки и рок-культура. Интересно, что Осама бен Ладен делал бы без этих людей?

Концепция «гуманизма» со временем стала составной частью не только древнеримской юридической мысли, но и практики. К примеру, римляне организовали особые судебные присутствия в провинциях, в которых обиженные плохим отношением граждане могли привлекать к ответственности любых чиновников, даже столичных. Так, в своем романе «Imperium» Роберт Харрис описывает одно из таких дел, где Верес, продажный губернатор Сицилии, был привлечен к суду Цицероном по настойчивому требованию жителей острова. Если некто, приговоренный к смерти, был римским гражданином, то по разрешению императора Клавдия он сам мог выбирать способ казни, а также имел возможность сохранить за своим родом принадлежавшую ему собственность и избежать унизительного публичного умерщвления. Государственная измена по причине того, что это преступление было направлено против одного человека (императора), а не всего общества, наказывалось несколько иначе. Первых христиан, например, сжигали живьем, что вызывало в обществе сильные протесты из-за варварства этого наказания.

Однако не было ничего постоянного под римской луной. Существовала некая коллизия, столкновение двух концепций — «utilitas publica» и «humanitas», — то есть «общественной пользы» и «гуманизма». Всегда существовали доводы за возвращение смертной казни как наказания — меры и средства, которое якобы рано или поздно должно изменить поведение общества к лучшему. Между тем жаждущим крови я посоветовал бы поразмышлять об альтернативе смертной казни, «изгнании» применительно к нашему времени. Существует огромное количество маленьких пустынных островков, рассыпанных по Восточному Средиземноморью, которые, кстати, римляне использовали именно для этих целей. По-моему, это неплохая мысль для пенитенциарной системы Евросоюза! Подумайте, сколько будет создано рабочих мест — от надзирателей до дантистов и прачек, а «переселенные» туда преступники будут пользоваться всеми «благами» заточения, включая свои права. Острова-тюрьмы стали бы прекрасным полигоном для оттачивания своего профессионального мастерства для функционеров Евросоюза, юристов, судей и радетелей за права человека. Для заключенных-островитян можно было бы даже организовывать нечто подобное Олимпийским играм.

С другой стороны, можно было бы высылать криминальные отбросы в страны с богатыми тюремными традициями и возможностями. Как там сейчас поживает русский Гулаг? Официально он был упразднен в 1960 г., но его можно было бы быстро восстановить до оптимальных размеров и сделать этот «наследственный» русский бизнес рентабельным. Хочу напомнить, что многие русские лагеря и тюрьмы находятся в интереснейших с точки зрения климатологии районах, таких, как Северо-Восточная Сибирь и степи. Любопытно, что у древнеримского поэта Овидия, высланного Августом в Констанцу (город на черноморском побережье современной Румынии), богатый тюремный опыт пробудил необычайно яркие образы для создания новых поэтических шедевров.

 

Для богатых одни законы...

В одном из своих аспектов древнеримское право радикально отличается от нашего. Начну издалека. Святой Павел был грекоговорящим евреем родом из тех мест, где сейчас располагается Юго-Восточная Турция. Жителям этой провинции было даровано римское гражданство, и Павел вполне законно унаследовал его от своего отца. В 58 г. римские провинциальные власти арестовали его в Иерусалиме за организацию восстания, и командующий римским гарнизоном Клавдий Лисий приказал подвергнуть организатора бунта избиению кнутом. Привязанный к столбу для наказания, Павел спросил у центуриона: «Законно ли подвергать наказанию римского гражданина без суда и следствия?» Лисий не знал, что ответить, и переадресовал вопрос императору Клавдию, присутствовавшему со своей свитой на экзекуции. Нахмурившись, император снизошел до диалога с Павлом, спросив его: «А разве вы римский гражданин?» — «Да», — спокойно ответил Павел, и на следующий день под сопровождением конвоя он был доставлен к кораблю, готовому отправиться в Рим. «Высокой же ценой вы приобрели себе гражданство», — ехидно бросил на прощание император. (Следует заметить, что некоторое время Павел был рабом в услужении у императора Клавдия.)

Вот что значило быть римским гражданином, и в этом также огромная разница между нашим и античным правосудием. Приговор, вынесенный тогда, в огромной степени зависел от массы непривычных для нас обстоятельств: свободный этот человек или раб, богатый или бедный, мужчина или женщина, гражданин или без гражданства. Все подсудимые обычно делились на две категории: «honestiores» («благородные люди») и «humiliores» (буквально — «унижаемые»), хотя было довольно сложно точно отнести какого-либо человека к определенному классу. Рабы составляли третью категорию.

Приведу здесь выдержки из трудов юриста Павла, жившего в III в.:

«Каждый из honestiores, кто действует сознательно и с преступными намерениями, подлежит высылке на остров, a humiliores следует либо отправлять на каторжные работы, либо подвергать распятию на кресте.

Закон Корнелия налагает наказание в виде высылки каждому убийце либо тому, кто незаконно носит оружие. Теперь установлено, что в случае с honestiores такие преступления наказываются смертной казнью, a humiliores должны быть либо распяты, либо брошены на съедение диким зверям.

Согласно закону Юлиана о государственной измене, каждый, кто подстрекает к вооруженному мятежу против императора или государства... обычно подвергался изгнанию. Теперь же humiliores будут брошены в клетку с дикими зверями или сожжены заживо, a honestiores — казнены».

Перечисленные выдержки стали статьями судебного кодекса, и мы видим, что наказания различались также по степени унизительности — а древние римляне очень боялись публичного унижения; в данном случае — экзекуции, проводимой при большом стечении народа. Honestiores, конечно же, не могли избежать смертной казни, однако их старались не выставлять на посмешище и не делать из их наказания театрального действа. Казнили их быстро и скрытно. Преступников-humiliores, напротив, наказывали максимально публично, делая даже из их казни некое подобие шоу. Распятие, отправка на рудники под улюлюканье толпы, кровавая оргия в клетке с голодными зверями или сожжение живьем на костре — вот типичный перечень наказаний, предусмотренных для «низшего класса». Обратите внимание, что первое наказание из перечисленных гарантировало верную, но долгую и мучительную смерть, а следующие три — настоящее представление для зрителей, жаждущих крови и мучений несчастных. Со временем казни переместились на арены и театральные подмостки.

Гладиаторы, как мы знаем, имели возможность погибнуть достойно и даже приобрести свободу, показав на арене боевой дух, выносливость и благородство. В Древнем Риме процедура экзекуции превратилась в настоящее искусство; известен случай, когда приговоренного к смерти заставили играть Икара. Как известно, Икар был сыном Дедала, мифологического изобретателя скрепленных воском крыльев. Воспользовавшись рукотворными крыльями отца, Икар приблизился слишком близко к Солнцу. От нестерпимого жара воск на крыльях расплавился, и незадачливый Икар упал с высоты в море. Приговоренному преступнику пришлось повторить подвиг Икара — его сбросили с огромной высоты на искусственное озеро, вырытое в центре арены. Естественно, никакие крылья несчастному помочь не могли.

Очевидно, что древние римляне были бы чрезвычайно удивлены тому обстоятельству, что бедолаге лорду Арчеру (конечно же, он из honestiores), обвиненному в лжесвидетельстве, пришлось провести долгие четыре года за решеткой в компании с отъявленными уголовниками! Какое неподобающее обращение с потомственным аристократом! Бедняге пришлось писать слезливые письма в адрес министерства внутренних дел о своем ужасном положении. Министр, естественно, обо всем знал. Вот так блестящий лорд-романист (кстати, ратовавший за реформы в пенитенциарной системе) дал пищу для творческого вдохновения своему близкому другу, Чарльзу Диккенсу, также великому романисту и также выступавшему за тюремные реформы, правда, никогда в тюрьмах не сидевшему.

 

Исполнение законов

В древности не было полицейских, и каждый им был. С одной стороны, любой человек, как правило, был на виду, и любой проступок становился достоянием гласности. Где мог прятаться преступник в эпоху отсутствия коммуникаций? Разве что в лесах и пещерах. Преступник становился настоящим изгоем — это ли не сдерживающий фактор? С другой стороны, если различного рода злодеев было устрашающе много, значит, была причина не замечать этого? Вероятно, апелляция к местным «авторитетам» и страх перед кровной местью были главным оружием в противодействии криминалу. В такой первобытной ситуации сочинение все новых и новых законов вряд ли приносит пользу, если эти законы никто и ничем не обеспечивает. Мне кажется, что мы находимся в той же самой лодке; и не потому, что так слабы и беззащитны, а потому, что у нас много законов и слишком мало полицейских. Настолько мало, что невозможно прекрасные законы сделать эффективными (а те полицейские, мозолящие нам повсюду глаза, иной раз занимаются чем-то еще, кроме исполнения своих прямых обязанностей). Сообщают о двух миллионах преступлений в год, до конца не раскрытых. Мы живем в обществе, наводненном маньяками и наркоманами; обществе, погруженном в бандитскую субкультуру. И в этом его радикальное отличие от общества античного. Не забудем, что в древности люди были как бы ближе друг к другу, если не физически, то духовно. Я полагаю, что древний римлянин просто легче мог докричаться о помощи, не сомневаясь, что на помощь придут не только друзья, но и незнакомые прохожие. Нам же в экстремальной ситуации приходится надеяться только на солидарных людей, которые если и не прибегут на помощь, то, по крайней мере, вызовут полицию по мобильному телефону. Я же лично ставлю на хорошее вознаграждение, которое должно выплачиваться незамедлительно каждому, кто по своей воле снабжает полицию ценной информацией.

Есть достоверные данные, что 100 тысяч рецидивистов ежегодно совершают половину от общего числа правонарушений и лишь 20 тысяч из них отправляются за решетку. А не принять ли нам точку зрения Платона, что склонность к преступлению — это болезнь, которую нужно лечить. Так может, «недолеченных» и вовсе не выпускать из тюрем? Кстати, недавно был сделан первый правильный шаг в этом направлении: введение института «лишения свободы ради общественной защиты», то есть осужденный может быть выпущен из тюрьмы только тогда, когда его признают «абсолютно не представляющим опасности для общества»