ДЭВИД КЕЙС
Тупик
Дэвид Кейс родился на севере штата Нью-Йорк, но по большей части живет либо в Лондоне, либо в Греции. Он написал более трехсот книг в разных жанрах под разными псевдонимами, среди них — романы ужасов «Волчьи следы» («Wolf Tracks») и «Третья могила» («The Third Grave»).
Среди сборников страшных рассказов Кейса можно отметить «Клетка и прочие ужасы» («The Cell and Other Tales of Horror») и «Фенгриффин и другие истории» («Fengrijfin and Other Stories»), опубликованные в 1969 и 1971 годах соответственно. Два произведения автора были экранизированы: на основе рассказа «Фенгриффин» снят фильм «А теперь начинается крик!» («And Now the Screaming Starts!», 1973), а классический триллер об оборотнях «Охотник» («The Hunter») лег в основу телефильма «Волчий вой» («Scream of the Wolf», 1974). Рассказы Дэвида Кейса публиковались в таких антологиях и журналах, как «Fantasy Tales», «Темные голоса. Лучшее из Книги ужасов от „Pan“» («Dark Voices: The Best From the Pan Book of Horror Stories»), «Темные голоса 6» («Dark Voices 6») и «Оборотни» («The Mammoth Book of Werewolves»).
Автор всегда считал, что его нижеследующую повесть совершенно незаслуженно обходят вниманием. Он абсолютно прав, и я рад восстановить справедливость, печатая это произведение здесь…
I
Официант плеснул немного красного в мой бокал и застыл, ожидая, когда я попробую вино. По ту сторону стола Сьюзен старательно избегала моего взгляда. Она смотрела в окно на размытые силуэты машин, стремительно проносящихся мимо по Маршам-стрит. Официант скромно стоял рядом, непроницаемый и отстраненный. Здесь мы когда-то были счастливы, и не однажды, но теперь все не так. Я кивнул, и официант, наполнив оба наших бокала, удалился.
— Сьюзен…
Наконец она посмотрела на меня.
— Прости.
Сьюзен пожала плечами. Ей было очень больно, а мне — очень горько. Разве не горько сказать женщине, которую любишь, что не собираешься жениться на ней? Мне, наверное, следовало выбрать для этого другой ресторан, но я отчего-то решил, что тут требуется знакомое место, где мы окажемся наедине, но в окружении людей. Подход, конечно, трусливый, хотя для того, чтобы расторгнуть помолвку, требуется немало смелости. А ведь я больше всего на свете хотел жениться на Сьюзен, но теперь это невозможно.
— Я ожидала этого, Артур. Твои слова не стали таким уж потрясением.
— Сьюзен…
— Теперь я могу сказать. Все стало иначе. Ты изменился. Я ожидала этого с тех самых пор, как ты вернулся из Южной Америки. Да, ожидала. Я предполагала, что ты встретишь кого-то…
— Нет. Пожалуйста, поверь.
Горькая улыбка скользнула по ее губам.
— Я люблю тебя, Сьюзен. Так же сильно, как раньше. И даже сильнее. Сейчас, когда я понял, как много теряю, я хочу тебя больше, чем прежде.
— Артур, с твоего возвращения мы даже не спали вместе. Как же мне верить тебе?
— Сьюзен, я не могу.
— Тогда скажи почему.
Я покачал головой.
— Ты должен сказать мне, Артур. Должен хотя бы это. Объясни. Что бы это ни было, я пойму. Если у тебя кто-то есть, если ты устал от меня, если ты просто хочешь свободы, я пойму. И мне не будет так горько. Но ты не можешь все разорвать, даже не объяснив почему. Это бесчеловечно.
Возможно, она и поняла бы. Сьюзен, одна из всех, могла бы понять. Но это было слишком ужасно, и я не мог рассказать ей. Никому не мог. Я промолчал даже у врача, поинтересовавшегося, что, собственно, он должен у меня искать. Груз этой страшной тайны я обязан нести в одиночку.
— Сьюзен, я не могу сказать тебе.
Она снова уставилась в окно. Свинцовые переплеты искажали внешний мир. Я подумал, что она сейчас заплачет, но она не заплакала. Только губы ее дрожали. Официанты сновали мимо нашего столика, посетители выпивали и закусывали, убивая собственное время, а я сидел в одиночестве. Сьюзен была здесь, но я сидел в одиночестве.
— Если бы только ты не уезжал, — прошептала она.
Да. Если бы я не уезжал. Если бы человек мог начать жить заново и исправить сделанное. Но я уехал и вот теперь вглядываюсь в мерцающее в моем бокале вино и думаю о том, как это все случилось; вспоминаю те кошмарные события, которые никогда и ничем не исправишь…
Трудно поверить, что всего два месяца назад сумрачным лондонским утром директор музея вызвал меня к себе. Такие вызовы приводили меня в беспокойство; я шагал к его кабинету по древним коридорам в сопровождении гулкого эха собственных шагов, преисполненный ожидания. Я прекрасно знал о том, что Джеффрис, глава отдела антропологии, планирует в конце года уволиться, и надеялся занять его место. Помню, какие противоречивые мысли метались в моей голове: соображения о том, не слишком ли я молод, чтобы ожидать подобного повышения, перевешивались сознанием того, что за время моей службы здесь я неплохо поработал, и, хотя моя точка зрения на какую-либо проблему часто не совпадала с директорской, я знал, что директор уважает разумные возражения и подыскивает таких подчиненных, которые, не смущаясь, выдвигают собственные теории, а еще я думал — возможно, в основном — о том, как обрадуется Сьюзен, когда у меня появится возможность сообщить ей о своем повышении, какие изменения это внесет в наши планы. Сьюзен хотела детей, но готова была подождать пару лет, пока мы не сможем себе их позволить; она хотела собственный дом за городом, но соглашалась переехать в мою городскую квартиру. Возможно, теперь нам не придется ждать всего этого. Картины счастья и успеха плясали перед моим внутренним взором тем утром, как нередко бывает, когда человек молод, воодушевлен и полон надежд.
Два месяца назад мне было тридцать один, хотя сейчас я стар.
Да, всего два месяца назад.
Доктор Смит выглядел образцом музейного директора, шаблоном, по которому следовало бы кроить каждого, занимающего столь высокий пост. Он носил старомодный, но безукоризненный двубортный сюртук, перечеркнутый золотой цепочкой от часов, и возвышался над своим массивным столом, стоящим посреди обитого кожей кабинета подобно незыблемой каменной глыбе.
— А, Брукс. Садитесь.
Я сел и стал ждать. Теперь, лицом к лицу с директором, уже трудно было чувствовать себя столь уверенным, как раньше. Он аккуратно набивал закопченную трубку, утрамбовывая табак широкой подушечкой большого пальца.
— Те сообщения, которые я посылал вам третьего дня, — произнес доктор Смит.
И сделал паузу, раскуривая трубку, а я смотрел, как скручивается, догорая, тонкая спичка. Смотрел, полный разочарования. Я-то рассчитывал, что наша встреча будет посвящена куда более важным вещам. Спирали табачного дыма поплыли между нами туманом.
— Вы изучили их?
— Да, сэр.
— И каково ваше мнение?
Я, мягко говоря, удивился. Я удивился еще тогда, когда он послал мне эти бумаги. Они принадлежали к той категории информации, к которой обычно относишься скептически: ничем не подтвержденные сообщения с архипелага Огненная Земля о странном существе, виденном в горах, — существе, внешне похожем на человека, но ведущем себя как животное. Оно якобы убило несколько овец и напугало несколько людей. Музей получает множество подобных писем такого рода, продиктованных либо желанием подшутить, либо жаждой славы, либо чересчур развитым воображением. Надо признать, было несколько сообщений об этом существе, и очевидная связь между их авторами не просматривалась, однако я считал себя человеком науки, которому не пристало слишком доверять подобным слухам.
И все же Смита они чем-то заинтересовали.
— Ну, я точно не знаю. Какой-то вид приматов, возможно. Если вообще что-то есть.
— Великовато для обезьяны.
— Если бы речь не шла о Южной Америке, я подумал бы о горилле…
— Но в данном случае речь именно о Южной Америке, не так ли?
Я промолчал.
— Вы упомянули о приматах. Это явно не мартышка, а также, как выяснилось, не горилла. Что же остается?
— Человек, естественно.
— Да, — отрезал он.
Директор разглядывал меня сквозь дымную завесу.
— Конечно, индейцы в тех местах весьма примитивны, — заговорил я. — Возможно, они на сегодняшний день самые примитивные из людей. Они наверняка очаровали бы Дарвина, бегая голышом при их-то климате и поедая сырые ракушки. Это существо вполне может быть человеком, каким-нибудь отшельником, например, или аборигеном, ухитрившимся избежать контакта с цивилизацией.
— И очень сильным к тому же, — добавил Смит.
— Полагаю, вот и ответ.
— А я отчего-то сомневаюсь.
— Не понимаю…
— Это существо видели несколько местных жителей. Наверняка они признали бы в нем человека, подобного им самим.
— Возможно. Но нет никаких доказательств того, что это нечто отстающее в развитии от человека. А насчет вероятности обнаружить существо, подобное пресловутому йети, вам известна моя точка зрения.
Смит улыбнулся, вежливо, но сухо. Я проводил кое-какие исследования, касающиеся снежного человека, довольно хорошо принятые, хотя мои заключения и были резко негативны. Однако Смит склонен был допускать возможность существования данных особей.
— Я думал точно так же — поначалу, — сказал он.
— Поначалу?
— Я немало размышлял об этом. Особенно впечатлил меня рассказ того полукровки из Ушуаи, как бишь его?..
— Грегорио?
— Да, именно. Едва ли человек способен вообразить себе нечто подобное, не полагаясь на некое истинное событие. Итак, я послал телеграмму своему тамошнему знакомому. Его зовут Гардинер. Он служил управляющим в «Эксплотадоре», когда компания была действительно велика. Уйдя в отставку, он решил, что уже слишком стар, чтобы начинать новую жизнь в Англии, и остался там. Отличный парень, знает всех. В последний раз он очень помог нашей тамошней тюлевой группе. В любом случае он мне ответил, и, по его словам, этот Грегорио — человек, заслуживающий доверия. Так что я задумался, не может ли тут быть что-то большее, чем я предполагал ранее. И потом, с другой стороны…
Трубка его потухла. Потребовалось несколько минут — и несколько спичек, — чтобы снова разжечь ее.
— Что вам известно о Хьюберте Ходсоне? — спросил наконец директор.
— Ходсон? Он еще жив?
— Ходсон на несколько лет моложе меня, — хмыкнул Смит. — Да, он все еще вполне жив.
— Он принадлежит другому времени. В наши дни не особо уважаем, несколько устарел. Но конечно, я читал его труды. Нонконформист, отвергающий традиции и выдвигающий любопытные теории, несокрушимый упрямец в том, что касается его взглядов, но первоклассный ученый. Двадцать лет назад некоторые его теории произвели фурор.
Смит кивнул. Кажется, он был доволен, что я слышал о Ходсоне.
— Впрочем, с его работами я знаком смутно. Он специализировался на эволюционной генетике, как мне кажется. Не совсем моя область.
— Он специализировался во многом. И слишком разбрасывался, по-моему. Но он умница. — Прищурившись, Смит ударился в воспоминания. — Ходсон выдвинул много теорий. Некоторые — полная чушь, некоторые, возможно, и нет. Он считал, что голосовые связки являлись главнейшим элементом в эволюции человека, утверждал, например, что любое животное, получи оно дар людского общения, со временем обретет вертикальный позвоночник, противопоставленный остальным большой палец и даже — человеческий мозг. Что человеческий разум не более чем побочный продукт совместного опыта и мышление не необходимо для развития. Теория громадных возможностей, конечно, но Ходсон есть Ходсон — он швырнул ее как перчатку, как вызов наивысшему человеческому дару — рассуждать. Он представил ее так, будто сопротивление и испуг предпочитал одобрению. Та же история и с теорией мутации: он заявил, что эволюция не есть процесс постепенный, а движется резкими скачками в различные моменты времени, интервалы которого различны и зависят от места. Нет, его идеи отнюдь не бредовые, но манера их подачи такова, что даже самые безобидные концепции встречаются аудиторией враждебно. Помню, как он стоит на кафедре, обвиняюще тыча в собравшихся пальцем, с всклокоченной шевелюрой, с горящими глазами, и кричит: «Посмотрите на себя! Думаете, вы конечный продукт эволюции? Да один каприз мутации в олигоцене — и вы не более чем наши дальние родственники, землеройки. Думаете, вы и я имели общего предка? Мы имели общую мутацию, и только. И я лично нахожу это прискорбным!» Можете себе вообразить реакцию просвещенной аудитории. А Ходсон лишь улыбнулся и заявил: «Возможно, я выразился резковато. Возможно, ваши родственные отношения с землеройками не столь уж и дальние». Да, я ясно помню тот день и должен признать, что речь его меня больше позабавила, чем возмутила. — Смит улыбнулся, не выпуская изо рта трубки. — Но окончательно он оскорбил человека, объявив, что вся эволюция идет по женской линии. Насколько я помню, он утверждал, что самец не более чем катализатор, что мужчина, будучи слабее, становится жертвой этих нерегулярных мутаций, и сей фактор, в свою очередь, подталкивает женщин к прогрессу и изменениям. Самец, по его словам, необходим лишь как вдохновитель женского развития. Мужчины, и даже ученые мужи, естественно, не готовы были согласиться с этим. На Ходсона злобно набросились со всех сторон, и, как ни странно, на этот раз язвительные атаки, кажется, глубоко ранили его. Раньше он наслаждался произведенным фурором, но тут он удалился от общества и в конце концов исчез вовсе.
— Похоже, вы хорошо осведомлены о нем, сэр, — заметил я, — с учетом того, как мало он известен.
— Я уважал его.
— Но как это связано с сообщениями из Южной Америки?
— Ходсон там. Туда он уехал, покинув страну двадцать лет назад, и с тех пор проживает там. Вот почему о нем давно ничего не слышно. Но бог знает чем он там занимается. Он ничего не публикует, ничего не заявляет, и это так не похоже на Ходсона. Он принадлежит к тем людям, которые утверждают что-либо только ради того, чтобы шокировать слушателей, и не важно, верят они сами в то, что говорят, или нет.
— Возможно, он удалился от дел.
— Только не Хьюберт.
— И вы полагаете, что его присутствие на континенте связано с теми сообщениями?
— Понятия не имею. Но я удивился. Видите ли, никто точно не знает, где он, — впрочем, не думаю, что кто-либо пытался всерьез его разыскать, — но он обитает где-то в чилийском районе Огненной Земли, в юго-западном секторе.
— И именно оттуда поступили письма.
— Точно. Это-то меня и насторожило.
Мы оба замолчали, задумавшись на пару минут, пока директор вновь раскуривал трубку. Затем я, кажется, уловил изъян в его рассуждениях:
— Но если он там уже двадцать лет… а сообщения-то поступают нам лишь последние шесть месяцев. Где же взаимосвязь?
— Не понимаете?
Нет, я не понимал. Некоторое время он пыхал трубкой, выпуская клубы дыма.
— Это существо, которое, возможно, видели, а возможно, и нет. Размером оно с человека. Таким образом, можно допустить, что оно взрослое. Скажем так, двадцати лет от роду, а?
— Ясно. Вы считаете… то есть я хочу сказать, вы рассматриваете возможность того, что Ходсон, услышав что-то об этом существе двадцать лет назад, отправился на разведку. И искал его все эти годы.
— Или нашел.
— Но ведь он наверняка не сумел бы скрыть такой огромный секрет, да и не стал бы скрывать?
— Ходсон — странный человек. Его задела критика выдвинутых им гипотез. Возможно, он ждал, пока у него соберется неопровержимое документальное обоснование, — завершал работу всей своей жизни, тщательно все перепроверяя и доказывая. Возможно, он нашел это существо. Или этих существ. Мы имеем полное право предположить, что если оно есть, то у него были и родители. Близкие родственники, брат с сестрой например. Я считаю, наиболее вероятно то, что Ходсон обнаружил родителей и изучал их потомство или все племя. Даже, возможно, жил среди них. Это в его стиле.
— Все это кажется… ну, немного натянутым, сэр.
— Да, верно, кажется. Сюжет из области научной фантастики. Как это обычно называют? Утраченное звено? — Он хмыкнул. — Общий предок, на мой взгляд, точнее.
— Но вы же не верите в то, что подобное создание может существовать в наше время?
— Я полагаю это наименее вероятным. Но не то же ли было с латимериями, до того как обнаружили живую особь?
— Но это было в море. Бог знает что может скрываться там. Мы, верно, никогда и не узнаем. Но на земле, продолжай оно существовать, его давным-давно бы уже открыли.
— Огненная Земля — место дикое, бесплодное. Природа сурова, население немногочисленно. Я лишь допускаю такую возможность.
— Вы осознаете, что индейцы Огненной Земли — доисторические персонажи, если можно так выразиться? — спросил я.
— Естественно.
— И все же допускаете возможность того, что замеченное кем-то существо является чем-то иным, нежели одним из них?
— Допускаю.
— И все-таки — оно человек?
Смит взмахнул трубкой:
— Скажем так, оно представитель рода человеческого, но не из подвида разумных.
Я был поражен. И никак не мог поверить, что Смит говорит серьезно. И произнес как можно сдержаннее то, что считал явным преуменьшением:
— Звучит весьма маловероятно.
Смит пришел в замешательство. Когда же он заговорил, он словно хотел объясниться:
— Я уже упоминал о том, что глубоко уважаю Ходсона. А еще он вызывает во мне безмерное любопытство. Он не из тех, кто отказывается от своей науки, и он провел последние двадцать лет, что-то делая в том забытом богом углу. Это само по себе интересно. Ходсон в первую очередь лабораторный червь. Он почти не уделял времени экспедициям, считая их подходящим занятием для людей с менее развитым воображением и интеллектом. Он полагал, что нижестоящие должны собирать информацию для ученых его калибра, чтобы те истолковывали данные. И вдруг, весьма внезапно, он исчезает в какой-то глуши. Этому должна была быть причина, нечто такое, чему он решил посвятить остаток жизни. И Ходсон бросил на алтарь все, что имел, лишь бы завершить начатое. Возможно, те сообщения тут совершенно ни при чем. Вероятнее всего, ни при чем. Но чем бы он ни занимался, это, безусловно, интересно. То, чего он добился за двадцать лет, должно быть поразительным, и не важно, каков результат его трудов. Я частенько подумывал послать кого-нибудь на розыски Ходсона, но всегда отметал эту идею. А сейчас, похоже, настало подходящее время убить двух зайцев одним выстрелом. Или, возможно, заяц-то всего один.
Я кивнул, хотя директор и не убедил меня.
— Полагаю, вы думаете, что я хватаюсь за соломинку, — сказал Смит, заметив мои колебания. — Я знал Ходсона. Не слишком хорошо, не как друга, но я знал его. Чтобы понять мои чувства, и вам не мешало бы узнать его. Я был одним из последних, с кем он говорил перед своим исчезновением, и я никогда не забывал той нашей беседы. Он был многословен, возбужден и самоуверен. Сообщил мне, что работает над чем-то новым, чем-то очень серьезным. Он даже допускал, что результаты его трудов могут опровергнуть некоторые его ранние теории, а это что-то да значит в устах человека, ни разу в жизни не признавшего возможность собственной ошибки. И он сказал, что на сей раз никто не получит шанса глумиться, сомневаться или не соглашаться, потому что, когда он закончит, у него будет более чем теория — у него будет конкретное доказательство.
Смит выбил пепел из трубки. Он, казалось, устал.
— Вы никогда не были в Южной Америке, не так ли? — спросил он.
— Нет.
— А хотели бы побывать?
— Очень.
— Думаю, я пошлю вас туда.
Смит выдвинул ящик стола и принялся рыться там, среди заполненных вручную карточек, в поисках каких-то бумаг.
— Начать следует с Ушуае. Я телеграфировал Гардинеру, чтобы он ожидал вас, он окажет вам помощь. Можете потратить несколько дней на личную проверку тех сообщений. Затем попробуйте отыскать Ходсона. Возможно, Гардинер знает, где он. Ему наверняка известно, где он покупает припасы, так что действуйте, опираясь на факты.
— Вы уверены, что он закупает нужное в Ушуае?
— Уверен. Больше-то негде.
Внезапно все завертелось ужасно быстро.
— Итак, я бронирую вам номер в гостинице, — заявил Смит, переворачивая страницу и читая записи. — «Альбатрос» или «Гранд-Парк»? Ни там ни там нет ни горячей воды, ни центрального отопления, но человек, посвятивший себя науке, едва ли обращает внимание на такие мелочи.
Я мысленно подбросил монетку:
— «Альбатрос».
— Как скоро вы сможете отправиться в путь?
— Когда пожелаете.
— Завтра?
Наверное, я вздрогнул.
— Если вас устраивает, — добавил Смит.
— Да, все в порядке, — пробормотал я, размышляя, что скажет Сьюзен, лишенная времени, чтобы привыкнуть к мысли о разлуке.
— Отлично, — подытожил директор, завершив беседу.
Я был удивлен и полон скепсиса, но если Смит уважал Ходсона, я уважал Смита. А перспектива полевой работы всегда вдохновляла меня.
Я поднялся.
— Да, Брукс…
— Сэр?
Я уже стоял у двери и повернулся к нему. Директор в очередной раз набивал трубку.
— Вам известно, что Джеффрис в конце года уходит в отставку?
— Я слышал об этом, сэр.
— Да. Это все, — сказал он.
Вот тут-то я взволновался по-настоящему.
Огненная Земля.
Открытый намек Смита на повышение обрадовал меня, но, пожалуй, еще больше возбуждала возможность посетить этот восхитительный архипелаг. Полагаю, любого антрополога, начиная с Дарвина, вдохновил бы шанс пожить там, изучая примитивного человека. Отделенная от собственно Южной Америки Магеллановым проливом, принадлежащая в равной степени Аргентине и Чили, Огненная Земля состоит из большого острова, пяти островов поменьше, бесчисленных островков, полуостровков, каналов, заливов и фиордов, придавленных низкими тучами и свирепыми ветрами; там громоздятся Анды, там горы перемежаются узкими проливами, там пенятся бурные водопады; там мыс Горн окутан туманами края света… Для цивилизации тут мало привлекательного: двадцать семь с половиной тысяч квадратных миль диких бесплодных земель, пригодных лишь для овцеводства, лесозаготовок и рыболовства, недавно обнаруженные скудные залежи нефти на северо-западных равнинах — и обаяние людей каменного века.
Они были там в тысяча пятьсот двадцатом, когда прибывший Магеллан нарек эту землю Огненной из-за сигнальных костров, дымившихся вдоль ветреного побережья; группа человеческих существ того времени и той степени развития осталась незамеченной, ведя свою естественную доисторическую жизнь. И они все еще там, уменьшившись в числе из-за контакта с цивилизацией, не в силах справиться со щупальцами современного мира, ухитрившимися проникнуть даже в эти запретные места, вынужденные обитать в жалких лачугах на окраинах городов. Их осталось мало. Создания, бесстрашно встречавшие ветры и снега, не нуждаясь в одежде, не сумели справиться с ходом времени.
Но погибли, несомненно, не все. И это, предчувствовал я, станет ответом на слухи о диком существе: оно окажется аборигеном, отказавшимся терять собственное достоинство и дикую свободу и до сих пор скитающимся, первобытным и нагим, по горам и каньонам. Решение, куда правдоподобнее выдвинутого Смитом, а изучать такой случай не менее интересно. Я полагал, что именно этим Ходсон и занимался все эти годы, но наш директор, никогда не отличавшийся скептическим складом ума, подавленный силой своего восхищения перед бывшим коллегой, дал волю воображению. В связи с Ходсоном он допускал самое невероятное.
Или, возможно, Смит таким образом проверял меня? Не подталкивает ли он меня к тому, чтобы я сделал собственные выводы как будущий глава отдела?
Мысль была интригующей, и мне, конечно, хотелось во что бы то ни стало выдержать экзамен. Ни к чему мне несостоятельные слухи и смутные теории: возможностей, которые таит в себе Огненная Земля, уже вполне достаточно.
Оставалось лишь одно «но». Что подумает Сьюзен о столь спешной и длительной разлуке? Я знал, что она не станет возражать, не из тех она женщин, которые ревнуют мужчин к работе, но расставание, безусловно, расстроит ее. Конечно, и меня не тешила мысль о жизни вдали от нее, но предваряющее путешествие возбуждение смягчало грусть. Тому, кто остается, всегда тяжелее.
Мы еще никогда не расставались. Познакомившись полгода назад, мы уже через две недели обручились — произошла одна из тех редких и замечательных встреч душ и тел, что, как говорится, предначертаны судьбой. Мы соглашались друг с другом во всем и были блаженно счастливы вместе. Мы уже достигли того возраста, чтобы понимать, что это именно то, чего мы хотим, — и все, чего мы хотим, — и наше будущее не вызывало у нас сомнений. Я знал, что Сьюзен поймет необходимость нашей разлуки, и муки совести по поводу того, что придется сообщить ей, не терзали меня; меня тревожило лишь то, что она огорчится.
Тем вечером Сьюзен приготовила ужин у себя, в небольшой квартирке в Южном Кенсингтоне, где она несколько раз в неделю практиковалась в кулинарном искусстве не ради того, чтобы проложить путь к сердцу мужчины, которым она и без того владела, но движимая восхитительно-старомодной идеей сделаться идеальной женой. Направляясь к ней, уже под вечер, я все еще пребывал в приподнятом настроении, совершенно не придавая значения надоедливой мороси, хотя не замечать дождя я не мог, поскольку чувства мои были обострены и я воспринимал все в мельчайших подробностях. Небо темнело, и уже зажглись фонари, окруженные бледным ореолом. Машин на улицах было много, но двигались они отчего-то почти бесшумно. Прохожие торопились домой с работы, подняв воротники и опустив головы. Они все казались мне одинаково угрюмыми, скучными существами, которые обязательно позавидовали бы моей жизни и моему будущему, моей женщине и моей работе, если бы знали о них. Ах, если бы я мог остановить сейчас какого-нибудь незнакомца и рассказать ему о своих успехах, показать фотографию Сьюзен, и не из тщеславия, а, скорее, из чувства признательности. Впервые на моей памяти мне хотелось рассказать кому-нибудь о себе. Друзей у меня было немного, с большинством я общался лишь по работе и никогда прежде не чувствовал потребности пооткровенничать с кем-то. Впрочем, во мне еще никогда не бурлили столь радостные ожидания. Я ускорил шаг, торопясь оказаться рядом со Сьюзен.
У меня был ключ от ее квартиры, и я сам открыл входную дверь, бегом преодолел пару пролетов до ее этажа и вошел. Дома было тепло и уютно, из граммофона лилась причудливая мелодия, исполняемая арфой и флейтой, и я слышал, как Сьюзен позвякивает посудой на крошечной кухне. Секунду я постоял в дверях, наслаждаясь созданной Сьюзен — с великим тщанием, вкусом и совсем недорого — обстановкой и чувствуя, как всегда, когда оказывался здесь, невыразимое, переполняющее душу спокойное довольство. Только сейчас я понял, как буду скучать по Сьюзен.
Моя любимая услышала стук двери и вошла в комнату. На ней было простое черное платье, которое очень нравилось мне, волосы ее падали на плечи, переливаясь всеми красками и оттенками лесного пожара. Улыбаясь, она подошла ко мне, мы поцеловались. Затем она, должно быть, поняла что-то по выражению моего лица, потому что брови ее вопросительно изогнулись.
— Ты выглядишь задумчивым, дорогой.
— Немудрено, я ведь думаю.
— О чем же?
Я шагнул к кушетке. Сьюзен не стала настаивать на немедленном ответе.
— Обед будет через пятнадцать минут, — объявила она. — Шерри?
— Неплохо бы.
Она налила шерри из хрустального графина, подала мне стакан, а потом уселась рядом, подобрав под себя длинные ноги. Я отхлебнул спиртного, и тут кончилась и перевернулась пластинка. Заиграла увертюра «Гебриды».
— Так о чем же? — только теперь заговорила Сьюзен.
— О двух вещах. Во-первых, сегодня я встречался со Смитом. Он особо подчеркнул уход Джеффриса.
— Но это же чудесно, Артур!
— О, ничего определенного. В смысле, он не сказал, что именно я следующим займу его пост, ничего такого.
— Но он явно это подразумевал.
— Да, полагаю, что так.
— О дорогой, я так рада! — Она нежно поцеловала меня. — Знаю, ты на это надеялся. Отпразднуем?
Я улыбнулся — не слишком весело.
— Что-то не так?
— Ну, не то чтобы…
— Но ты чем-то озабочен.
— Что ж, есть еще кое-что.
— Хорошее?
— В некотором смысле. Дело в том, что… ну, я не знаю, что ты подумаешь насчет этого.
Она взглянула на меня поверх ободка своего бокала. Ее зеленые глаза были прекрасны. Она вся была прекрасна.
— Расскажи, — попросила она.
— Мне придется уехать в Южную Америку.
Сьюзен моргнула.
— О нет, не насовсем. Просто научная командировка от музея. Чудесная возможность, правда, только это значит, что нам придется какое-то время жить в разлуке.
— Ты ожидал, что я стану возражать?
— Нет, конечно, я ведь знаю тебя.
— Как долго тебя не будет?
Я понятия не имел, но сказал:
— Два или три месяца, полагаю.
— Я буду очень скучать по тебе, милый. Когда тебе нужно отправляться?
— Завтра.
— Так внезапно? Но почему?
— Ну, это причуда Смита. Я с ним не согласен, но возможность все равно изумительная. И мое повышение может напрямую зависеть от того, что я там сделаю.
Сьюзен на минуту погрузилась в размышления, потом улыбнулась. Все в порядке. Она поняла, как я и думал, а противоречивые эмоции боролись в ней лишь несколько секунд, покорившись наконец логике, столь редко встречающейся у женщин.
— Я счастлива за тебя, дорогой. Правда счастлива.
— Это же ненадолго.
— Ты очень взволнован предстоящей поездкой, да?
— Да. Повторюсь, это дивная возможность. Но вот разлука с тобой…
Она махнула рукой, обрывая эту тему:
— Расскажи мне все.
И я рассказал ей об Огненной Земле, о Хьюберте Ходсоне, о недавних сообщениях и моих собственных соображениях. Сьюзен слушала, заинтересованная, потому что это интересовало меня, привыкая к мысли о нашем расставании, уравновешивая их преимуществами, последующими за моим потенциальным продвижением по службе. Потом мы ужинали при свечах, с вином, и Сьюзен была оживлена и весела, как всегда. Я очень любил ее, уже чувствуя боль разлуки, грустную нотку нашего последнего совместного вечера — и легкий трепет новой грядущей встречи после моего возвращения.
Мы перенесли бренди на узкий балкончик, опоясывающий здание, и стояли рука об руку у перил, глядя на темные глыбы домов и ущелья улиц большого города. Над крышами ярко и безвкусно сияли огни аэропорта Западного Лондона. Они напомнили мне о предстоящем полете, делая перспективу более конкретной и непосредственной, и, возможно, то же случилось и со Сьюзен. Став серьезной, она крепко сжала мою руку.
— Господи, я буду так скучать, — вздохнула она.
— Я тоже.
— Но ты не задержишься дольше, чем это необходимо, дорогой?
— Нет-нет.
— Мне будет ужасно одиноко.
— И мне.
Она взглянула на меня и дурашливо нахмурилась, притворяясь глубоко озабоченной.
— Но не настолько, чтобы искать утешения в объятиях другой женщины, надеюсь, — сказала она.
Сказала в шутку, чтобы снять напряжение. Сьюзен знала, что я не хочу никого, кроме нее, и никогда не захочу. Я и представить себе не мог такую ситуацию, чтобы женщина стала для меня главнее работы, но, если бы в тот момент она попросила меня не ехать, я остался бы с ней.
Ах, почему же она не попросила?
II
Я вновь наполнил свой бокал.
Сьюзен к вину не прикоснулась. Я вспомнил, как счастливы мы были в ночь перед моим отлетом, и оттого нынешняя печаль обострилась вдвойне. Стало гораздо хуже, хотя и так было хуже некуда. Официант метнул взгляд в сторону нашего столика, убедился, что мы ничего больше не желаем, и быстро отвел глаза. Мужчина, ужинающий в другой половине зала, вожделеюще пялился на Сьюзен, восхищаясь ее стройными ножками и янтарными волосами, но, когда я зыркнул на него в упор, потупился. Сьюзен без труда найдет себе другого мужчину, стоит ей только захотеть, и от этой горькой мысли меня до костей пробрало холодом, ледяным холодом, так как я знал, что ей не нужно никого, кроме меня, а я не мог жениться на ней. Моя рука дрожала от тяжести бутылки, и сердце дрожало — от тяжести отчаяния.
Сьюзен посмотрела на меня, не поднимая ресниц, — это можно было бы принять за кокетство, если бы глаза ее не были тусклы от горя.
— Что произошло на Огненной Земле, Артур? — спросила она, умоляя дать ответ и надеясь, поняв причину происходящего, справиться с горечью понимания.
Я качнул головой.
Я не мог рассказать ей.
Но я помнил…
Рейс Буэнос-Айрес — Ушуая.
По сравнению со временами Дарвина современные скорости, вероятно, кажутся неправильными и разочаровывающими. Дарвин путешествовал здесь на «Бигле», корабле ее величества, с тысяча восемьсот двадцать шестого по тысяча восемьсот тридцать шестой год, исследуя пролив, на берегу которого расположена Ушуая. И пролив, соответственно, назвали Биглем. А моя дорога от Буэнос-Айреса заняла пять часов, которые я провел, сидя рядом с немолодым американским туристом, мучась мыслью о том, что в городе, где есть аэропорт и куда начинают слетаться праздные любопытные, открывать уже нечего.
А туристу хотелось поболтать, и, пожалуй, ничего, кроме откровенной грубости, не заставило бы его замолчать.
— Летите в Ушуаю? — спросил он.
Я кивнул.
— Я тоже.
Что ж, это, в общем-то, очевидно, поскольку именно туда направлялся наш самолет.
— Меня зовут Джонс. Клайд Джонс.
Его круглое, лощеное лицо точно служило обрамлением гигантской сигаре.
— Брукс.
Джонс протянул мне широкую ладонь. На мизинце его поблескивал рубиновый перстень, на шее висела дорогая камера. Рукопожатие его оказалось весьма крепким. Наверное, он был довольно приятным парнем.
— Вы англичанин? А я янки.
Он замешкался, словно размышляя, а не требуется ли тут еще одно рукопожатие.
— Вы турист? Я турист. Много путешествую, знаете ли. После смерти жены я путешествую все время. Был в вашей стране. Объездил всю Европу. Провел там два месяца прошлым летом, повидал все. Кроме коммунистических частей, конечно. Не хочу туда ехать и дарить им иностранную валюту.
— Совершенно верно, — заметил я.
— Известно ли вам, что эта Ушуая — одна из самых южных обитаемых точек мира? Я хочу посмотреть Ушуаю. Почему — сам не знаю. Потому что она есть, полагаю. Я как покоритель вершин, а? Ха-ха.
Я смотрел в иллюминатор. Позади остались плоскогорья и ледниковые озера севера, местность начинала повышаться, прорастая корявыми горбами гор, извилистые реки мелькали внизу сквозь облака, густые и низкие, как дым от сигары Джонса. Дразнящая, возбуждающая земля, но я был подавлен. Джонса, казалось, вид не интересовал. Полагаю, он не замечал ничего, что не попадало в объектив его камеры. Он дружелюбно болтал, а меня охватило чувство, что я родился слишком поздно, что ничего нового для открытий не осталось и что всем нам приходится лишь изучать прошлое.
Никто и никогда еще не ошибался так жестоко.
После приземления мрачный настрой почти покинул меня.
Аэропорт находился на окраине города, и Джонс уговорил меня взять одно такси на двоих. Он тоже направлялся в «Альбатрос». Такси оказалось огромной американской машиной, моделью современной, как ракета, но отчего-то это не встревожило меня, наверное, потому, что я вступил в контакт с землей. Словно именно автомобиль не вписывался в место и время, а не сама земля изменилась. Джонс, должно быть, тоже ощутил этот анахронизм, потому что примолк и будто со страхом ждал чего-то, возможно ощущая свою чуждость этому пространству, чью душу еще не высосали фотокамеры туристов. Я смотрел из окна, и чем дольше мы тряслись по ухабистым улицам, тем большее возбуждение снова овладевало мной.
Ушуая походила на швейцарскую горную деревеньку, приютившуюся в каком-нибудь фиорде. Островерхие деревянные коттеджи выстроились рядами на крутых склонах, а над ними поблескивали ледники на вершинах, впечатляющие и бесстрастные. Дальше к западу вздымался к низким облакам пик Дарвина. Неожиданно такси затормозило, да так, что меня швырнуло вперед. Мы остановились позади сгорбившегося под пончо мужчины на лошади. Лошадь сонно брела посреди дороги. Наш водитель загудел, но всадник никак не отреагировал — согнувшись еще больше, он продолжал двигаться собственным неторопливым аллюром. Шофер злобно и беспомощно выругался, с горя дал газу, так что движок дико взревел на холостых оборотах, и развел руками. Я был счастлив.
Наконец такси остановилось у «Альбатроса», и мы вышли. Пронизывающий ветер кружил по улицам. Давно перевалило за полдень. Джонс настоял на том, чтобы самому оплатить проезд, и отмахнулся от моих протестов, заявив, что позже я могу поставить ему выпивку. Он поеживался в своем костюмчике от братьев Брукс. Нам пришлось самим тащить багаж к стойке, а после регистрации я сразу поднялся к себе в номер, пока Джонс оглядывался в поисках мальчишки-носильщика или лифта. Я был благодарен за шанс побыть одному и остался доволен комнатой. Пусть и примитивная, она оказалась вполне приемлемой, хотя сомневаюсь, что Джонса устроили такие удобства.
Умывшись и побрившись без горячей воды, я подошел к окну. Смеркалось, и я решил, что уже поздно звонить Гардинеру. Это не расстроило меня. Я собирался больше следовать собственной теории, чем домыслам Смита, и если и стремился встретиться с Ходсоном, то в основном потому, что он был выдающимся ученым в моей области науки, а не оттого, что он мог оказаться звеном в неправдоподобной цепи измышлений директора. Я решил провести остаток дня, бродя по городу, пропитываясь атмосферой Ушуаи, обретая, так сказать, точку опоры к постижению этой земли.
Я взгромоздил свой чемоданчик на кровать, открыл его, достал и надел теплое пальто, сунул в карман карандаш и блокнот и покинул номер. По пути мне пришлось пройти мимо входа в бар, и я заглянул внутрь. Джонс уже обосновался там, фамильярно беседуя с барменом. Он меня не заметил. На улице было холодно и сыро, порывистый ветер с юга усиливался. Я поднял воротник, закурил под прикрытием здания и зашагал по улице. Ветер раздувал мою сигарету, пока она не запылала, точно фитиль, разбрасывая по сторонам искры, когда я поворачивал голову.
У меня была карта города, но я не стал ее разворачивать. Не намечал я и точного маршрута, а просто шагал в направлении порта, по крутым улочкам, мимо зданий торговых компаний, снабжающих весь район, навстречу мощному ветру. Автомобили и запряженные лошадьми повозки делили улицу с разношерстным населением многих национальностей, выходцами из разных стран: Англии, Испании, Югославии, Италии, Германии; в приграничных полосах неизменно скапливается подобная расовая смесь, тут встречаются колонизаторы и конкистадоры, моряки и поселенцы, фермеры и пастухи, нищие, переболевшие золотой лихорадкой, и бродяги, ускользнувшие с нефтяных месторождений севера, тот, кто пришел искать, и тот, кто бежал туда, где его не найдут, и, конечно, парочка туристов, раздраженных, чувствующих себя неуютно и дивящихся, какого черта их занесло сюда. Воистину, социальный антрополог пришел бы в восторг, но, увы, это не моя сфера, и я лишь мельком разглядывал тех, кто решил поселиться здесь. Меня интересовали те, кто жил тут задолго до того, как сюда явился кто-либо, а в городе осталось очень немного местных. Их притянуло к этому форпосту цивилизации, но с ядром они не слились, а остановились, скопившись на окраинах.
Стоя на набережной, я вглядывался в тяжелые воды пролива Бигля и пустынные острова, маячащие в тумане. По океану ломаными черно-белыми полосами катилась зыбь, и одинокий ястреб безмятежно парил в воздушных потоках. Человек, почти невидимый под древним кожаным плащом, вел прямо на меня навьюченную ламу, так что я вынужден был отступить от парапета. Мужчина не заметил меня, хотя животное, бредя мимо, скосило любопытный глаз в мою сторону.
Я зашагал обратно, вверх по склону. Зимнее пальто защищало от холода, но ветер проникал сквозь ткань и ерошил волосы. Ощущение не из неприятных, так что меня пока не тянуло вернуться в отель. Я двинулся в другую сторону, удаляясь от центра города.
Ночь уже залила черной краской небо за помрачневшими тучами, когда я обнаружил, что оказался в конце современного мира — на окраине Ушуаи. И явственно ощутил, что стою у барьера. Позади меня сверкал электрическими и неоновыми огнями город, но границы освещенной области прорисовывались четко. Сюда, в этот неровный многоугольник, пробилась цивилизация, но слой ее тонок, корни слабы и ненадежны, она подобна еще не прижившемуся саженцу. Передо мной земля будто разламывалась, то взмывая вверх, то рушась вниз, иззубренная, голая, усеянная гроздями лачуг из листового железа, размалеванных ярчайшими цветами: оранжевым, желтым, красным. Ржавые трубы бодро дребезжали на ветру, из них узкими плоскими лентами тянулся дым. Керосиновые лампы тщетно силились рассеять мрак за дверными проемами, где-то во тьме двигалось несколько смутных силуэтов.
Значит, вот где живут местные. Сюда их увлекло, и здесь они остановились — те, кто капитулировал. А за пределами этой полосы, возможно, есть те, кто не дал себя притянуть магниту времени.
Не торопясь я вернулся в гостиницу, лег в постель, уснул, и спал хорошо.
III
Проснулся я утром от резкого холода. В прямоугольник окна врывался яркий свет. Я быстро оделся и подошел к окну, ожидая увидеть солнце, но свет сочился сквозь сплетение туч, затянувших все небо. Улицы, лишившись теней и контрастов, выглядели до странности нечеткими, а день казался еще холоднее, чем был в действительности. Прежде чем спуститься к завтраку, я надел еще один свитер. В зале больше никого не было. Недавно разожженный камин пока не изгнал из помещения холод, и долго смаковать кофе настроения не было. Хотелось послать телеграмму Сьюзен, известить ее о том, что я прибыл благополучно, а потом надо связаться с Гардинером. Я уже уходил, когда появился Джонс, осунувшийся и какой-то изможденный. Он улыбнулся мне чисто механически.
— Вы еще не пробовали писко? — спросил он.
Я не знал, что это такое.
— Здешняя бурда. Виноградная водка. От нее жуткое похмелье, клянусь честью.
Он затряс головой и рухнул в кресло. Я ушел, пока он заказывал черный кофе, размышляя, удалось ли ему ночью выбраться из местного бара. И все же на свой манер он узнает об этом городе то, что мне узнать не придется.
Я дошел до телеграфа, отправил сообщение Сьюзен, закурил первую за день сигарету и зашагал обратно к гостинице. На проводах, на равном расстоянии друг от друга, сидели, точно курицы на насесте, три ястреба, и мне в голову пришла забавная мысль — а известно ли им о моем послании, текущем сейчас под их когтями? У отеля остановилось, высаживая пассажира, такси, и я спросил водителя, не знает ли он, где живет Гардинер. Он знал, и я забрался на заднее сиденье, чтобы спокойно курить и смотреть в окно. Мы проехали мимо древнего индейского кладбища по свежему шуршащему песку утренней дороги, мимо кладбища, заваленного растрескавшимися шинами и побелевшими выхлопными трубами, ясным днем, когда жизнь так и переполняет тебя.
Большой дом Гардинера приткнулся к леднику и казался почти двумерным силуэтом. Я сошел с дороги, и Гардинер распахнул дверь прежде, чем я постучал. Он был в красном шерстяном халате, со стаканом в руке.
— Вы, верно, Брукс.
Я кивнул.
— Смит предупредил меня о вашем появлении. Хотя я ждал вас еще вчера вечером.
— Я приехал довольно поздно.
Он отступил, впуская меня. Гардинер еще не побрился, а руки его так тряслись, что джин-тоник едва не выплескивался на пол. Мы прошли в просторную комнату, в которой, как ни странно, не оказалось никакой мебели. Зато на стене висело ружье, покрытое искусной гравировкой, а у камина лежала ковром овечья шкура.
— Надеюсь, что не помешал вам, — сказал я.
— Вовсе нет. Рад помочь, чем смогу. И рад компании. Джин, бренди?
— Еще слишком рано.
— Чепуха.
Он протянул мне джин и сел у огня.
— Смит говорил, что вы очень помогли нам в прошлом, — начал я.
— Я не ученый, но, полагаю, об этом месте мне известно не меньше, чем остальным, а то и больше. Провел тут тридцать лет. Теперь здесь особо заняться нечем. Малость охоты и море выпивки. В прежние дни все было по-другому, до того как земельные реформы изничтожили компанию. — Он покачал головой, но не факт, что осуждающе. — Но вас, пожалуй, интересует не это.
— Да, я больше интересуюсь здешними уроженцами.
— Ну конечно. — Он с задумчивым видом снова покачал головой. — Когда явились белые, тут было три племени. Алакалуфы, яганы и онасы. — (Я все это знал, но слушал внимательно.) — Это были абсолютно доисторические, голые дикари. И наверное, очень счастливые. Они не понимали белых и не доверяли им. И правильно делали. Когда они опрометчиво украли парочку овец у белых, белые, естественно, пристрелили парочку дикарей. Вреда тут, признаться, немного. Но потом пришли просвещенные белые. Миссионеры. Они явились, пыша жаром реформ, и увидели незадачливых овечек Господних, разгуливающих в непристойном неглиже, как у них повелось отроду, и подарили им одеяла — для тепла и соблюдения скромности. Одеяла не были продезинфицированы, так что они заодно подарили индейцам чуму. Вымерли все онасы и большинство остальных. Но зато как-никак они перестали бегать нагишом, не так ли?
Гардинер вздохнул и налил еще джина.
— Вы остановитесь здесь? — спросил он.
— Я уже поселился в гостинице.
— А… — (Думаю, он обрадовался бы гостю.) — Что ж, тогда чем я могу помочь?
Я рассказал ему о слухах и письмах и о предположениях Смита. Гардинер кивнул. Он и сам, конечно, слышал все это.
— Как думаете, здесь что-то есть? — поинтересовался я.
— Что-то должно быть. Все слухи основываются на каком-либо факте. Но сомневаюсь, что отыщется что-нибудь интересненькое. Ничего такого, что допускает Смит. Я раньше не видел ничего подобного, и не слыхал тоже, и кабы оно существовало, то наверняка было бы уже открыто. Или хотя бы оставило какие-то свидетельства своего существования.
— Вот и я так считаю.
— Я подумывал о дикой собаке или, возможно, о человеке — хотя бы беглеце-каторжанине, зажившем дикарем.
— Это объяснило бы мертвых овец. Но как насчет того мужчины, который утверждал, что видел это существо? Ну, о котором вас спрашивал Смит.
— Грегорио. Да. Конечно, когда я отвечал на телеграмму Смита, я не знал, отчего его заинтересовал Грегорио. Решил, что он замыслил использовать его как проводника, на Грегорио в таких делах можно положиться. Но раз речь идет о том странном создании… — Гардинер сделал паузу, словно обдумывая вопрос со всех сторон. — Что ж, полагаю, он видел что-то, до чертиков напугавшее его, но, уверен, оно не было тем, о чем он подумал. Он парень суеверный и с богатым воображением, и, уверен, на своей истории он наживаться не планировал, так что вероятность того, что он все выдумал, мы можем отмести сразу.
— Мне хотелось бы поговорить с ним.
— Вреда от этого не будет.
— Вы знаете, где его можно найти?
— Знаю. Он живет в хибаре к западу от города. Наскребает на жизнь, подряжаясь помощником фермера или проводником туристов, которые как раз стали удостаивать нас своим посещением. — При мысли о туристах Гардинер содрогнулся. — Он сносно говорит по-английски. Кстати, я не стал бы обещать ему много денег, а то он решит, что должен вам захватывающую историю, и все приукрасит.
— Кого еще мне следует повидать?
— Можете потолковать с Макферсоном. У него тут неподалеку небольшое хозяйство. И пару его овец прикончили. В том, что касается достоверности, он не чета Грегорио.
Фамилию Макферсона я встречал в сообщениях, полученных Смитом.
— Где мне его найти?
— А он как раз сейчас в городе.
— Отлично. Где именно?
Гардинер налил себе еще джина.
— Где ж ему быть? — хмыкнул он. — В баре «Гранд-Парка». Я сам отвезу вас и познакомлю с ним, если хотите.
Гардинер, изрядно рисуясь, вел древний «паккард». Когда мы, тяжело громыхая, въезжали в город, я спросил его о Ходсоне.
— Ходсон? Не видел его много лет.
— Смит, кажется, уверен, что он все еще здесь.
— О, он тут. Но никогда не появляется в Ушуае.
— Не представляете, где он живет?
— Понятия не имею. Он нелюдим. — Похоже, чья бы то ни было замкнутость вызывала у Гардинера презрение. — Торчит где-то в горах. Может, Грэму известно больше. Он управляет торговой компанией, и, думаю, Ходсон закупает там припасы. Но никогда не является за ними лично.
— Если бы вы представили меня Грэму…
— Естественно.
Гардинер сосредоточился на дороге, вцепившись в руль обеими руками. На нем были шоферские перчатки с раструбами и твидовый картуз. Мы одолели крутой подъем, и тут дорогу нам перекрыла медленно шагающая в нашу сторону лошадь со всадником. Мне показалось, что мы едем до ужаса быстро. Я закричал, предупреждая Гардинера, но тот уже действовал — мгновенно сбросил скорость, резко переключив передачу, так что двигатель взвыл. Он не ударил по тормозам, не стал гудеть и едва шевельнул рулем. Всадник натянул повод, отводя лошадь в сторону, и перед моим окном мелькнул бок животного. Вспомнив затруднения таксиста, я решил, что Гардинер пользуется тут доброй славой.
— Естественно, представлю, — повторил Гардинер.
Мы уже подъехали к торговому дому и затормозили у входа. Старый «паккард» бежал значительно лучше, чем останавливался. Он покачнулся, как усталая скаковая лошадь, отказывающаяся прыгать через барьер. Гардинер первым вошел в огромное здание, беспорядочно загроможденное всевозможнейшими товарами и продуктами. Грэм оказался седым, словно покрытым пылью, коротышкой, стоящим за пыльным деревянным прилавком, и, когда Гардинер представил нас, он сказал:
— Бе-е.
Полагаю, я выглядел удивленным.
— Местное приветствие, — пояснил Гардинер. — Как-то связано с овцами, полагаю.
— Точно, — буркнул Грэм. — Бе-е.
— Бе-е, — кивнул я.
— Брукс пытается выйти на Ходсона. Он еще закупается у тебя?
— Точно.
— Вы знаете, где он живет? — спросил я.
— Не-а. Не видел его. Вот уж три или четыре года.
— Как же он доставляет себе припасы?
— Он не доставляет. Посылает за ними человека.
— Хорошо, а вы не знаете кого-нибудь, кто мог бы отвести меня к нему?
Грэм почесал в затылке:
— Как-то так сразу никто в голову не приходит. Смешно. Думаю, лучше всего будет дождаться человека, который приедет за товаром.
— Меня это устраивает. Хотелось бы поговорить с ним в следующий раз, когда он придет сюда.
— Не поговорите.
— Э?
— Не поговорите. Он немой.
Я ощутил разочарование. Гардинер ухмылялся. Потом спросил:
— А часто он появляется?
— Ага. А как иначе. Дело-то в чем: лагерь Ходсона, или что у него там, где-то высоко в горах. Может, на чилийской стороне. Там дорог нет, так что приходится возить груз на вьючных лошадях. А на спину лошаденке много не взвалишь, вот он и спускается каждые пару недель. Сейчас со дня на день может приехать, между прочим.
— Не могли бы вы дать мне знать, когда он объявится?
— Ну а то.
— Я остановился в «Альбатросе».
— Угу.
— Я буду рад…
— Не обязательно, — фыркнул Грэм, предвидя предложение денег. — Если вам самому понадобятся припасы, какие угодно, купите их здесь.
Об этом-то я и; не подумал.
— А что мне понадобится, чтобы добраться до Ходсона?
— Сложно сказать, я ж не знаю, где он. Ну, лошадь нужна, вьюк. Я подготовлю для вас кое-что, если хотите. Пусть лежит, пока не прибудет человек Ходсона.
— Это было бы замечательно.
Я не был уверен, что это будет замечательно. На лошади я не сидел много лет, но какая-то скрытая гордость вступила в моей душе в сомнительную борьбу с тягой попросить подыскать мне смирную кобылку. Гордость победила. Полагаю, общение с самоуверенными переселенцами не прошло для меня даром.
Мы вернулись к машине.
— Подъем в горы весьма труден, — предупредил Гардинер, заведя двигатель, но оставив его пока работать вхолостую. Возможно, на моем лице отражались сомнения. — Надеюсь, вы хорошо управляетесь с лошадью?
— Я ездил верхом, — сказал я. — Когда-то.
— Лучше всего позволить вьючной лошади самой выбирать дорогу. Здешние животные умны и выносливы.
— Ну, худшее, что может со мной случиться, — я упаду.
Гардинер был шокирован.
— Джентльмен никогда не падает, — провозгласил он. — Его сбрасывают.
И с радостным хохотом тронул машину.
Макферсона в «Гранд-Парке» не было.
Это безмерно расстроило Гардинера, ненавидевшего ситуации, когда люди ведут себя нехарактерно, а также когда его предсказания оказываются неточны. Впрочем, мы нашли его в следующем же баре дальше по улице, так что случай оказался не столь уж непростительным. Макферсон был классическим рыжим шотландцем, как ни банально это звучит. Он облокотился на стойку, беседуя со злодейского вида мужчиной с вислыми усами и в отличных сапогах явно ручной работы.
Гардинер потянул меня в дальний конец бара:
— У них деловой разговор. Подождем здесь, пока он не закончит.
— Какой примечательный тип!
— Мак?
— Нет, другой. Похожий на мексиканского бандита.
Гардинер хмыкнул:
— Весьма традиционен, а? Он югослав. Вольный торговец.
— В каком смысле?
— Контрабандист. Курсирует отсюда до Рио-Гранде через перевал Гарибальди. Парень весьма уважаем в своей среде, насколько я понимаю. Но я, конечно, не стал бы иметь с ним дела. — Гардинер выглядел довольным.
Бармен-испанец поднялся, запустил кружку вдоль стойки, и Гардинер заказал джин с тоником, взглянув вначале на часы, чтобы убедиться, что время переключаться на послеполуденный виски еще не пришло. Полагаю, он жил, соблюдая строгие правила — во всем. Бармен поставил перед нами стаканы и вытер руки той же тряпкой, какой он только что протирал стойку.
Гардинер провозгласил:
— Будем здоровы, — и сделал огромный глоток.
Я не привык пить так много, тем более с утра, так что отхлебнул с опаской. А Гардинер пил быстро. Я видел, что Клайд Джонс вписывается в здешнее общество с куда большим удовольствием — и успехом, — чем я; видел, что мое первое впечатление было поспешным, грубым и односторонним. Но я воспротивился искушению пить быстрее.
Наконец югослав удалился, гордо звеня шпорами, и мы пересели к Макферсону. Гардинер представил нас друг другу, и я заказал фермеру выпивку. Он пил скотч, но, думаю, его правила поведения объяснялись скорее национальностью, чем распорядком дня.
— Давно здесь живете? — спросил я.
— Слишком давно, — ответил Макферсон. Потом пожал плечами. — Ничего, жизнь тут не так уж плоха. Все путем.
— Брукс интересуется той тварью, что прикончила твоих овец, — вставил Гардинер.
— Да?
— Прилетел сюда из Лондона, специально чтобы провести расследование.
— Мне казалось, тут не слишком много хищников, не так ли? — заметил я.
— Ну, всякие лисы, ястребы и все такое. Ничего подобного прежде не случалось.
— Любопытное дельце, судя по тому, что я слышал.
— Вот именно.
— И что вы об этом думаете?
Он погрузился в размышление, потребовавшее нескольких минут — и нескольких глотков скотча; лоб шотландца избороздили морщины.
— Ну, это не серьезно, правда. Убыток небольшой. Потерял полдюжины овец, и только. Но то, как они были убиты, — вот что меня тревожит.
— И как же?
— Разодраны в хлам. Изуродованы. Разорваны глотки, проломлены черепа. Никогда не видывал ничего подобного. Тот, кто сотворил такое, не только силен, но и жесток. А загадочнее всего то, что мои собаки оказались беспомощны.
Гардинер щелкнул пальцами, заказывая новую круговую, и Макферсон, кажется, снова глубоко задумался в ожидании, когда бармен принесет стаканы.
— Вы пытались отыскать хищника?
— Конечно. Один раз едва не поймал его. Вот тут-то и начинается самое странное. Примерно месяц я выслеживал его. Носил с собой ружье, водил четырех собак. И что же, натыкаемся мы на только что убитую овцу. Мертва всего пару минут, не больше. Туша в клочья, еще дымится. Я спустил псов, они залаяли, зарычали, принялись обнюхивать все вокруг, напали на след и кинулись за тварью. Земля там каменистая, сам я следов не видел, но собаки точно шли по ним. Я — за псами, пара сотен ярдов — и мы у оврага. Ну, решил я, тут-то он и попался. Но собаки вдруг застыли как вкопанные, отчего, почему — не понять, но они вдруг как заскулят всей сворой, как примутся пятиться, поджав хвосты! У меня аж волосы дыбом встали, точно говорю. Псы кинулись назад так быстро, что едва не опрокинули меня, и, подвывая, прижались к моим ногам. Странное это чувство, знаете ли. Я уж и пинал их, и бил, но будь я проклят, если мне удалось заставить их войти в этот овраг. Даже когда я сам подошел к краю, они не последовали за мной. Я огляделся, прошелся вдоль оврага туда-сюда, да только что толку — на дне лощины густая трава, кусты, стенки — сплошь камень, так что найти убийцу овец без собак было совершенно невозможно. Но я уверен, он сидел там, выжидал.
Макферсон помолчал немного, словно колеблясь.
— Честно говоря, я побоялся спускаться туда за ним.
Шотландец явно был не из тех, кто боится чего-либо.
— А в последнее время что-нибудь случалось? — спросил я.
— Да нет, не то чтобы… Но тварь все еще где-то там, черт ее побери. Я пробовал ставить капканы, начинил отравой одну из туш, но все без толку. Хитрая бестия. Мне даже кажется, ну, знаете, как это бывает, что все время, пока я готовлю ловушки, убийца овец следит за мной.
— Может быть, это дикая собака или нечто подобное?
— Сомневаюсь. Никакая собака не нагнала бы такого страху на мою свору. И никакой собаке не удастся так проломить овцам черепа. Никакой собаке из тех, что я видел.
— А человеку?
— Возможно. Я думал об этом. Индейцы время от времени таскают овец. Но воруют они, чтобы есть. А эта тварь просто кромсает туши и бросает где попало. Может, и сжирает пару кусков, но трупы так искалечены, что точно сказать нельзя. Вот так-то.
— Мало кто из зверей убивает только ради удовольствия, — заметил я. — Росомаха, иногда леопард… и человек, конечно.
— Если это и человек, то он безумен.
Теперь Макферсон заказал круговую. Один стакан я все еще держал в руке, два других ждали на стойке бара, и я чувствовал, что скоро буду не в состоянии проводить какое бы то ни было расследование.
— Нельзя ли мне будет пожить у вас, если я сочту необходимым начать поиски этого монстра? — спросил я.
— Можно, конечно. Не знаю, удастся ли вам его найти, но я помогу, чем смогу. И провожу вас. Вам самому мое жилище нипочем не найти. Оно в горах к западу отсюда, туда нет дорог, и карты еще не прорисованы. Я даже не уверен, в Чили я или в Аргентине.
— Мне сперва нужно доделать кое-что, — объяснил я. — Еще не знаю, придется ли мне воспользоваться вашей гостеприимностью.
— Надеюсь, вы сцапаете ублюдка. Какое у вас ружье?
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить вопрос.
— Я приехал не для того, чтобы застрелить его.
Макферсон заморгал:
— Тогда какого черта вы собираетесь делать?
— Это зависит от того, кем он окажется.
Шотландец хмыкнул. Затем заговорил серьезно:
— Что ж, это не мое дело, но, если вы хотите найти его, ружье лучше иметь при себе.
— Но он ведь не нападает на людей?
Макферсон пожал плечами:
— Ты не видел тех овец, сынок. А я видел. Поверь мне, ружье тебе пригодится.
Нельзя не признать — слова его и тон, которым он их произнес, произвели на меня должное впечатление.
Полдень миновал, и Гардинер переключился на виски. Макферсон его поддерживал. Мы не закусывали, а Гардинер с Макферсоном, кажется, вознамерились провести весь день в баре. Я выпил более чем достаточно, и в следующий раз бармен принес мне кофе вместо скотча. У стойки толпилось еще несколько посетителей, они пили и разговаривали. Я едва замечал их, думая лишь о рассказе Макферсона. История, по существу, была той же самой, что и в сообщениях, но услышать ее лично и увидеть человека, изложившего ее, — это совсем другое дело, чем читать письмо в серой безопасности Лондона. Скептицизма во мне поубавилось, я готов был поверить практически во все, что угодно. Возможно, алкоголь подстегнул мое воображение и уж точно распалил нетерпение и жажду докопаться до сути загадки. Теперь я был убежден, что нечто очень странное действительно рыщет в здешних почти неприступных горах, и не желал больше понапрасну терять время в баре.
— Сейчас удобно повидаться с Грегорио? — поинтересовался я.
— Хоть сейчас, хоть когда, — ответил Гардинер.
— Если бы вы указали мне…
— Я отвезу вас туда. Это недалеко.
Перспектива покинуть бар явно расстроила его.
— Это не обязательно. На самом деле я с радостью прогуляюсь, подышу свежим воздухом, проветрюсь.
— Вы уверены?
— Абсолютно. Кстати, заодно и огляжусь. Скорость вашей езды лишает меня такой возможности.
Гардинер рассмеялся. Он уже был основательно под градусом. Макферсона алкоголь, казалось, вообще не брал. Я вытащил блокнот, чтобы записать адрес, но Гардинер снова захохотал, и, когда он приступил к объяснениям, я понял почему. Его указания были четки, но несколько необычны. Грегорио жил в третьей оранжевой хижине на западной окраине города. У лачуги под жестяным навесом должен стоять серый конь. Навес зеленый, конь выхолощенный. Данный метод определения местоположения наверняка был куда точнее, чем названия улиц и почтовых округов, которыми огорошивают спрашивающего направление приезжего в Лондоне.
Я допил кофе.
— Еще стаканчик на посошок? — предложил Гардинер.
— Спасибо, в другой раз. Вы будете здесь?
— Несомненно.
Я повернулся к выходу и увидел входящего в бар Джонса, в лиловой безрукавке и с улыбкой на устах. Похоже, он излечился от похмелья, залив душу рюмкой-другой сильнодействующего лекарства.
— Привет, Брукс. Выпьете?
— Сейчас не могу. У меня дело.
Он опешил. Обладая чисто американским дружелюбием, он был сейчас очень одинок. Я представил его Гардинеру и Макферсону, и он энергично пожал им руки.
— Ваши приятели живут здесь? Дивное место, да.
Джонс заказал выпивку и легко влился в компанию. Я чувствовал себя обязанным подождать пару минут, чтобы не оставлять его с незнакомцами, но это оказалось излишним. Он отлично вписался. Когда я уходил, Гардинер рассказывал ему, что на самом деле территорией управляет компания «Эксплотадора» и как она дает указания губернатору, а Джонс соглашался, что правление частных предприятий намного превосходит подход демократов и коммунистов.
Я выбрался за пределы города.
Ветер здесь, в отсутствие стен крепких городских зданий, усилился. Мимо проскакал pasajero, ведя в поводу вьючную лошадь, нагруженную, кажется, всем его имуществом, в сопровождении своры паршивых дворняг. Хибары стояли по обе стороны дороги, чудовищно яркие и громыхающие на ветру железом. В дверных проемах и на перекошенных крылечках сидели на корточках индейцы. Обветренные, словно выдубленные на солнце, скрученные как жгуты, они апатично провожали меня взглядами — без всякого интереса, просто реагируя на движение, точно так же, как следили за обрывком газеты, танцующим на ветру; угрюмые, равнодушные и непонимающие, возможно чувствующие, что их изменившаяся жизнь неестественна, но не осознающие своего поражения. За лачугами паслось, отвернувшись от ветра, несколько овец, безмятежных и вечных. Овцы эти, быть может, являли собой единственный мостик между настоящим и прошлым.
Грегорио сидел на сучковатой колоде возле своих дверей, куря трубку. Чем он ее набил — черт знает. На нем было пончо с грубо пришитым капюшоном, затеняющим лицо. Как ни странно, руки Грегорио выглядели необычайно изящными, несмотря на ороговевшие мозоли, пальцы были тонки и подвижны. Он подозрительно уставился на меня. Что ж, Грегорио имел достаточно опыта в общении с цивилизацией, чтобы встревожиться, в отличие от индейцев, смотревших тупо и безразлично.
— Ты Грегорио? — спросил я.
Голова под капюшоном опустилась.
— Говоришь по-английски?
И снова кивок.
Я присел на корточки рядом с ним:
— Меня зовут Брукс. Мне хотелось бы поговорить с тобой пару минут, если ты можешь уделить мне время.
Никакой реакции.
— Я заплачу не скупясь.
Он опять кивнул, и я начал сомневаться, действительно ли он говорит по-английски.
— Это насчет существа, которое, по твоим словам… которое ты видел в горах.
Грегорио поежился под своим пончо, и капюшон откинулся. У него были черные, даже на вид жесткие как проволока волосы и лицо, подобное корнуолльскому фермерскому дому, — мрачное и серое. Но в глазах горел разум и, возможно, что-то еще — уж не страх ли?
— Bestia hombre, — произнес он хрипло.
И я, глядя в его лицо, ощутил внезапную уверенность в том, что этот человек не мошенник и не притворщик. Он видел что-то, и это что-то было действительно ужасным.
Я вытащил из кармана листок чековой книжки и протянул ему. Он взял бумагу, даже не взглянув на сумму, ибо гордость его давно покорилась необходимости. Взял — и скомкал в кулаке.
— Расскажи мне, что ты видел.
Он медлил.
— Этого достаточно?
Он презрительно шевельнул рукой с чеком:
— Этого достаточно. — По-английски он говорил на удивление чисто, со слабыми северо-американскими интонациями. — Но воспоминания не из приятных, сеньор.
Он затянулся, так что на месте тощих щек образовались глубокие впадины. Я понимал, что он собирается не только с мыслями, и нетерпеливо, с тревогой ждал.
— Когда я рассказал им, они не поверили мне, — сказал он, скосив глаза в сторону города. — Они смеялись. Они думали, я видел то, чего не было.
— Я тебе верю.
Взгляд его вновь вернулся ко мне.
— Я прибыл из Лондона, чтобы поговорить с тобой, и найти то, что ты видел.
— Ты станешь искать это? — выдохнул он, не в силах осознать, что кто-либо добровольно возьмется за поиски существа, которое он видел — или считал, что видел. Любопытная смесь недоверия и уважения читалась на его лице.
— Да. И я найду, если ты мне поможешь.
— Помогу?
— Расскажешь то, что сможешь вспомнить.
— Я расскажу, да.
— Когда ты видел это существо?
— Несколько недель назад. — Он пожал плечами. — У меня нет календаря.
— Ты был в горах?
Он кивнул и посмотрел на запад. Местность в той стороне постепенно повышалась, и тучи, казалось, накренились, чтобы встретиться с далекими горами. Грегорио уставился вдаль. И так, не глядя на меня, начал говорить. Чужие английские слова звучали из его уст как музыка, но музыка невеселая — трагическая увертюра, предваряющая мрачную тему.
— Я искал работу на овечьих ранчо. У меня был конь и две собаки. — Он выбил трубку, постучав ею о зеленую стену жестяной хибары. — Конь вот. А собаки… — Он замолчал, по-прежнему не оборачиваясь, и я увидел, как напряглись жилы на его шее. — Собаки бежали за мной. Они радовались, оказавшись далеко от города, в горах. Это были хорошие собаки. Особенно один пес, очень смелый, очень сильный. Его звали Эль Роджо. Не породистый, но верный. Он был моим много лет, хотя мне предлагали за него кучу денег.
Он снова умолк. Руки его беспрестанно двигались. Потом он вроде как пожал плечами, хотя плечи его на самом деле не шевельнулись.
— Мы ехали по узкой тропе между деревьями. Деревья сухие, вывернутые с корнями из-за великого ветра. Ветер выл очень громко, и лошадь звонко цокала копытами по камням. Наступала ночь. Не знаю, который был час, у меня нет часов. Но пора было ставить лагерь, и я искал место. Свернул с тропы, оказался среди темных деревьев. И вдруг — шума нет. Как перед бурей эта тишина. Но никакой бури, небо ясное. Это было что-то другое. Что-то нехорошее, я знал. И собаки знали. Одна заскулила, а у Эль Роджо шерсть на загривке встала дыбом. Я чувствовал, как дрожат между моими коленями бока мерина. Всеми ногами чувствовал, и глаза у него стали белыми, ноздри расширились. Я бил его пятками, но он не шел.
Наконец Грегорио повернулся ко мне. Ужас до неузнаваемости исказил его лицо. Он заново переживал те моменты, и, возможно, тогда он выглядел точно так же. Едва ли он сейчас осознавал мое присутствие, взгляд его был обращен в прошлое.
— Потом я услышал звук. Рычание. Совсем не собачье. Предупреждение, может, вызов. Не знаю, что это было. Я повернулся на звук и увидел его. Он был в зарослях, но я видел ясно. Я смотрел на него, он — на меня. Мы изучали друг друга. Я не мог шевельнуться, горло перехватило. Хребет сковало льдом. Он был невысок. Наклонился вперед, руки длинные. Широкая грудь, тяжелые плечи. Много густых волос, а там, где волос нет, кожа темная. Некоторое время мы ничего не делали, потом он снова издал звук. Задняя часть туловища приподнялась, словно он напряг хвост. Но хвоста у него не было. Под ним на земле что-то лежало. Думаю, овца. В шерсти, красное от крови, и у него рот был красным. С зубов тяжело капала кровь. Но это были зубы. Не клыки зверя, зубы. И взгляд все это время не отрывался от меня. Взгляд человека…
Произнося это, Грегорио смотрел мне прямо в глаза. Его трубка потухла, но зубы полукровки все равно крепко стискивали чубук. Я не шевелился, боясь разрушить чары памяти, сковавшие его, и веры, охватившей меня.
— Я хотел убежать от него, но коня переполнил страх. Он не поскакал бы. И я тоже застыл. Только Эль Роджо был достаточно смел. Он ничего не боялся, этот пес. Он кинулся к твари. Вторая собака была не так храбра. Она побежала. Увидев это, конь опомнился и поскакал. Он бежал скорее, чем мог. Скорее, чем может бежать любая лошадь. Я знаю лошадей. Всю свою жизнь я езжу на лошадях и этого мерина знаю хорошо. Но, сеньор, я не мог остановить его, как не могу остановить ветер. Да мне и не хотелось.
Он снова обращался ко мне, и я решил, что история окончена. Но Грегорио опустил голову и заговорил снова, гораздо тише.
— Но я смотрел назад, — сказал он. — Я не мог отвести взгляд от этого существа. Я видел, как мой пес припал к земле. Он зарычал и оскалил клыки, и тогда тот двинулся к собаке. Эль Роджо оказался недостаточно быстр. Или тварь слишком быстра. Они сплелись и упали оба, и я больше ничего не видел. Но я слышал, что случилось. Слышал крик пса, крик боли и смерти. Сперва громкий, потом не такой громкий, а потом я больше не слышал собаку, я слышал ту тварь. Звук был другой, не тот, что раньше. Гораздо ужаснее. Худший звук из всех, что доводилось слышать человеку. Я ничего не мог сделать. Конь не останавливался долго, а когда наконец остановился, я дрожал больше, чем он. Я думал о псе. Я любил эту собаку. Но я не вернулся.
Грегорио замолчал. Он выглядел изможденным, как после тяжелой работы. Кулак с чеком он так и не разжал. Прошло несколько минут, прежде чем он поднял голову.
— Вот что случилось, — сказал он.
— Ты представляешь, что это могло быть?
Он пожал плечами.
— Может, какое-то животное? Животное, которого ты раньше не видел?
— Это был человек.
— Ты сказал, было темно…
— Света было достаточно.
— Значит, человек. Индеец?
Он терпеливо качнул головой:
— Человек и зверь. Зверочеловек. Человек, какого никогда еще не бывало.
Человек, какого никогда еще не бывало? Или все же бывало?
Потом я ушел. Сказал, что, возможно, захочу еще раз поговорить с ним, и Грегорио пожал плечами. Он снова набил трубку, и когда я оглянулся с дороги, он сгорбился, сидя на колоде, точно так же, как когда я пришел. История произвела на меня глубочайшее впечатление. Я поверил ему. Возможно, Грегорио и ошибался, но он не дурачил меня. Он видел что-то слишком кошмарное, что-то, что и вообразить нельзя, и эмоции, вызванные воспоминанием об этом, были слишком искренни, чтобы предположить притворство. Где-то среди этого бездорожья, среди диких пустошей существует некто. Я не знал кто, но знал, что найду его.
И я подумал о совете Макферсона.
Мысль о том, чтобы таскать с собой оружие, мне не нравилась, но я решил, что придется. И еще одна идея пришла мне в голову — идея, которая нравилась мне еще меньше…
IV
Следующие три дня я провел в Ушуае. За это время я получил возможность понаблюдать за здешними примитивными людьми, как мне и хотелось, но мой интерес к этому занятию значительно поиссяк. Местных жителей уже изучали другие, до меня, это, конечно, довольно интересно, но не идет ни в какое сравнение с возможностью открытия. Истории, рассказанные мне Грегорио и, в меньшей степени, Макферсоном, воспламенили мое воображение. Я никогда не делал поспешных заключений, основываясь на неполной информации, и все же та самая идея, которая казалась абсурдной в тихом, темном кабинете Смита, те же утверждения из попавших в музей сообщений, которые я небрежно отмел, сейчас обрели иную, новую реальность; так солнце сквозь затянутое облаками небо озаряет эту землю иным, новым светом.
Меня безудержно тянуло продолжить расследование, а необходимость ждать расстраивала донельзя. Но в первую очередь следовало все же найти Ходсона. Именно за этим Смит послал меня сюда, и глупо будет устремиться на розыски чего-то другого, не повидав ученого и не сделав из этой встречи соответствующих выводов. А где находится Ходсон, похоже, не выяснить, пока не прибудет за припасами его человек.
Я заглядывал к Грэму каждое утро, и каждый раз меня ждало разочарование. Грэм уже собрал для меня рюкзак и переметные сумки и договорился с ближайшей конюшней, чтобы у них в любой момент была готова лошадь. Среди припасов имелись портативная плитка, продукты в легких пластиковых контейнерах, а также предметы, удивившие меня, но Грэм считал, что они могут оказаться нужными, если не жизненно необходимыми, в столь трудном путешествии, которое меня ждет: маленький топорик, складной нож, несколько мотков веревки и ремней — вещи, обретающие ценность в экстремальных условиях. Был там и спальный мешок, и плащ-палатка. Мне не приходило в голову, что существует вероятность провести ночь на открытом воздухе, и я был благодарен Грэму за прозорливость, хотя несколько историй о людях, потерявшихся в горах, которые он мне поведал, весьма меня расстроили. Вняв его советам, я приобрел подходящую для путешествия одежду: тяжелые брезентовые штаны, шерстяную клетчатую рубаху, стеганую ветровку с капюшоном и крепкие, с трехслойной подошвой, высокие ботинки, подходящие и для верховой езды, и для хождения по неровной местности. Я ощущал определенное удовлетворение от того, что так хорошо подготовлен, и это худо-бедно скрашивало ожидание.
А тем временем я проводил дни в многомильных прогулках по окрестностям. В новой одежде я привыкал к свободе необычного для меня стиля и в таком виде как будто лучше знакомился с землей. Я не ставил себе целей, не задумывался, что именно исследовать, не вел записей. Все, что я узнавал, я просто впитывал без каких-либо усилий сознания, положившись на чувства, доверив разуму прокручивать массу планов и возможностей. Я не пытался ограничивать мысли тем, что мне известно, или тем, что я могу доказать. Для меня это нехарактерно, но сейчас я находился вне знакомого мне мира и стремился попасть в мир, о котором говорил Грегорио.
Не скрою, его рассказ заворожил меня, околдовал своей правдивостью, пусть фантастичной, но такой порою бывает истина. Однако впечатлило меня не совсем то же, что и Грегорио. Его, похоже, больше всего поразили глаза существа, но я не стал бы заострять на этом внимание. Глаза многих животных кажутся почти человеческими, разумными, и зачастую это глаза самых отвратительных зверей — крыс, например, или мурен. Грегорио легко мог быть введен в заблуждение. Но, по его утверждениям, существо обладало зубами, а не клыками, и о его передних конечностях он упомянул как о руках, а не как о ногах или лапах, свойственных большинству животных, — полукровка не акцентировал внимание на этих небольших подробностях, но именно они убедили меня. И, более всего прочего, действие, описанное Грегорио, — подъем несуществующего хвоста. Я нередко размышлял, почему людей так оскорбляет хвост, которым обладали его предки; почему так часто именно его выбирают объектом насмешек те невежды, кто, мало зная, издевается над процессом эволюции. Уж не по той ли причине, по которой дьявола рисуют хвостатым? Чувство превосходства, по всей видимости, утешает человека, утратившего полезную и функциональную часть тела. Наверняка человек вроде Грегорио пририсовал бы хвост своей выдумке или, будучи суеверным, добавил его игре света. Хвост — неотъемлемая часть животного зла, и кажется резонным предположить, что неведомая тварь должна его иметь. Но хвост отсутствовал. Существо было бесхвостым, однако двигалось так, словно он был.
Разум мой танцевал среди минувших эпох, дополняя факты вымыслом, а настоящее прошлым, втискивая два измерения в одно пространство, — ибо я готов был поверить практически чему угодно. Я творил фантазии, тончайшие и подробнейшие, не препятствуя воображению возводить эти хрупкие строения, в основе которых лежал краеугольный камень истины. Поскольку где-то, когда-то существовало создание, стоявшее ниже человека, во многих смыслах даже ниже примата, и в какой-то момент времени пути развития разошлись, и расходились чем дальше, тем больше. Это случилось однажды, и в картине эволюции возник новый элемент, еще нигде не отображенный, появился оттиск, который наверняка мог быть повторен в различных местах, в подходящее для этого время. Я всегда верил в синхронность эволюции, находя ее куда более правдоподобной, чем давно затонувшие земли-мосты между континентами, и фантастические переправы через океан на примитивных плотах, силящиеся объяснить присутствие рода человеческого в Новом Свете и на островах. Единственной загвоздкой была система отсчета времени, но теперь эта проблема уже не казалась непреодолимой — здесь, на земле, незатронутой изменениями внешнего мира. Могла ли старая схема заработать вновь, следуя тем же принципам, что в незапамятные времена помогли населить целый мир? Воссоздать ту же эволюцию, что и миллионы лет назад?
Столь дикие мысли удивили даже меня самого, когда я вдруг осознал, о чем думаю. Но желания посмеяться над собой у меня не возникло.
Вечером третьего дня я прошел мимо новой итальянской колонии и свернул с тропы, чтобы взобраться на каменистый склон. Валуны мягко ложились под тяжелые подошвы ботинок, к тому же я прихватил крепкую трость, служившую мне чем-то вроде третьей ноги и немало помогавшую при подъеме. Какой-то мелкий зверек прошуршал, оставшись невидимым, в кустах, когда я достиг плоской вершины холма. Одинокий скрюченный бук поднимался из низких зарослей; в чаще, окаймляющей бахромой северный хребет, заухала сова. Моросил дождь, и ветер дул сильнее обычного. Стоя под кривыми ветвями дерева, я курил, глядя на запад. Сгустившийся туман мешал обзору, но я знал, что где-то там есть горы и каньоны, не отмеченная на картах граница Чили, а за ней — некое место, где я найду Ходсона. Я стал размышлять, велики ли мои шансы, если я сам отправлюсь на его розыски, что только подстегнуло мое нетерпение. Попытка, конечно, оказалась бы более чем безнадежной.
Придется ждать.
Так что, опираясь на трость, я спустился с холма и зашагал обратно в город под тихим темным дождем.
Утром я встретил на лестнице Джонса, и мы спустились вместе. Я намеревался проследовать в столовую, но там уже засели три вдовствующие туристки, прибывшие вчера и привезшие с собой суету и неразбериху, фырканье и гогот. Они громогласно требовали отдельных счетов и спорили, кто съел лишний рогалик. Полагаю, они были из Милуоки. В результате я свернул в бар вместе с Джонсом.
Мы сели у стойки. Джонс заказал черный кофе с перно.
— Такие женщины, как они, вынуждают меня стыдиться того, что я тоже турист, — признался он. Гнусавые отголоски их дебатов долетали до нас и тут, но мы были вполне уверены, что в бар леди не явятся. — Вечная проблема туристов. Они приезжают куда-то и, вместо того чтобы расслабиться и получать удовольствие, носятся как угорелые, стараясь увидеть все, что возможно, нагруженные путеводителями и составленными заранее планами, что нужно посмотреть. Что до меня, я первым делом нахожу приятный бар с хорошей компанией и заказываю выпивку. Встречаюсь заодно с интересными людьми. Вот что я называю быть туристом. — Он слегка разбавил перно водой, с восхищением наблюдая за сгустившимися в стакане струйками. — Черт, вам повезло. Можете путешествовать, не называя себя туристом. Гардинер сказал мне, что вы известный ученый.
— Не такой уж известный.
— Что изучаете?
— Антропологию. Я в командировке по заданию музея.
— Вы что ж, не работаете над созданием атомной бомбы и все такое?
Он выглядел несколько разочарованным.
— Определенно нет. Моя задача — открыть, откуда появился человеческий род, пока он не исчез вовсе.
Джонс задумчиво кивнул:
— Ну да, хотя, полагаю, мы должны иметь атомные бомбы и прочее, раз уж они есть у коммунистов. Лучше бы, конечно, их ни у кого не было. Так вы работаете в музее? Мне лично музеи нравятся. Я был во всех больших музеях Штатов и Европы. И не просто для галочки. Мне там нравится — вот и все. У нас в Америке есть несколько отличных музеев, знаете ли. Никогда не подумывали присоединиться к потоку утечки мозгов? У нас ученые получают куда больше денег, чем в вашей Англии.
— Нет, я не задумывался об этом.
— А стоило бы. В смысле, наука и все такое — это здорово, и Англия ваша — великий маленький остров, но парень должен прилично зарабатывать себе на жизнь, а? Верно ведь, так? Надо сперва позаботиться о себе, а потом уж заботиться обо всем мире. Это касается и науки, и политики, и Церкви, и вообще.
— Что ж, вы правы.
— Хотите что-нибудь покрепче кофе?
— Нет, благодарю.
— Что до меня, так дома я много не пью. Но когда путешествуешь, чуток спиртного действует расслабляюще. Мне нравится пить в вашей стране. Эти пабы — отличные заведения, только вот они всегда закрыты, когда человека мучит жажда.
Бармен снова наполнил наши чашки и налил Джонсу еще перно.
— Кстати, а что вы делаете здесь? — спросил Джонс.
Я едва не приступил к подробному объяснению, но вовремя спохватился:
— Изучаю местных жителей, более или менее.
— Вот как? Не много же тут изучать, а? В смысле, они несколько примитивны.
— Именно поэтому я и изучаю их.
— О, — только и сказал Джонс.
В дверях, моргая, стоял мальчишка. Посыльный из торгового дома Грэма. Я поднял руку, он заметил меня и подошел к бару:
— Мистер Грэм велел найти вас и передать, что человек Ходсона здесь.
— Я пойду с тобой, — тут же вскочил я.
— Рюмочку перед уходом? — предложил Джонс.
— Извините. Спешу.
— Естественно. Делу — время, потехе — час, так?
Я оставил Джонса у стойки и вышел следом за мальчиком на улицу. Утро выдалось ясным и неожиданно теплым. На фоне солнца парило с полдюжины ястребов. Бодрый и возбужденный, я шагал к Грэму. Именно этого момента я ждал так долго.
Перед зданием было привязано три лошади, а Грэм суетливо собирал различные припасы, сверяясь с каким-то списком. Он взглянул на меня и кивком указал куда-то в глубину помещения:
— Там тот, кто вам нужен.
В тени ящиков и полок было темно, и сначала я никого не увидел. Потом, постепенно, смутные очертания стали четче, и я невольно разинул рот. Не знаю, чего я ожидал, но определенно не человека со столь ужасающе свирепой внешностью. Это был великан. Рост его приближался скорее к семи, чем к шести футам; мускулистый гигант отличался безупречным телосложением, его грудь и спину перечеркивали ремни cacerina, а плечи, руки и бока оставались открытыми. Он стоял совершенно неподвижно, скрестив на широченной груди тяжелые руки, но даже в этой расслабленной позе мускулы четко прорисовывались на коричневой коже. Лицо, как будто высеченное тупым зубилом из красного дерева, полностью соответствовало телу. Голова его — необычайно курчавая — была повязана темным лоскутом, стянутым узлом на широком лбу, над самыми глазами; потрепанные концы тряпицы свободно болтались.
— Каков парень, а? — ухмыльнулся Грэм.
— Весьма впечатляющ. Не представляете, к какому племени он может принадлежать? Он не похож ни на кого из индейцев, которых я видел в городе.
— Нет. Я слышал, Ходсон привез его откуда-то с севера. С Амазонки, кажется. Это его личный слуга. Непонятно только, отчего старик решил завести себе именно такого помощника по дому.
— И он, вы сказали, не говорит?
— Никогда не слышал от него ни звука. Думаю, он нем как рыба. Привозит список припасов, ждет, пока я все упакую и погружу, а потом сразу уезжает. Каждые пару месяцев доставляет банковский чек, чтобы оплатить счет, но едва ли он знает, что это такое.
— Вы можете общаться с ним?
Грэм пожал плечами:
— Конечно. На языке жестов, точно так же, как общаюсь с любым из них, не понимающим по-английски. Он довольно прост. И универсален.
— Спросите, пожалуйста, могу ли я сопровождать его?
Грэм нахмурился:
— Ну, я могу сказать ему, что вы поедете. Как спросить, не знаю. И смысла нет. Что он ответит? Куда идти, не скажет, и не стоит наводить его на мысль, что он может запретить вам присоединиться к нему. Я просто дам ему знать, что вы отправляетесь с ним, а остальное уж ваше дело. В смысле, не отставайте от него. Не то чтобы он попытался оторваться и нарочно потерять вас, но ставить на то, что он будет дожидаться, если вы грохнетесь с лошади, я бы не стал. Он, скорее всего, и не заметит.
— Ясно.
— Не стоит беспокоиться о том, чтобы поспевать за ним, ему же еще вести в поводу двух коняг. Очень быстро не поедет. Но наверняка он решит не делать привала, пока не доберется до места, так что готовьтесь к долгой тряске в седле.
— Я справлюсь.
— Ага. Ну и хорошо.
Грэм закончил наваливать у двери груду товаров. Индеец не обращал внимания ни на меня, ни на торговца. С того момента, как я вошел, он даже не пошевелился. Я заметил, что он носит на поясе мачете, а на ногах — ничего. Он воистину восхищал меня, и я буквально не мог отвести от него взгляда.
— Можешь начинать грузить это все, — велел Грэм мальчику, но вдруг вскинул руку. — Нет, погоди. Лучше сперва забери из конюшни лошадь мистера Брукса. Седлай ее и готовь к выезду прежде, чем навьючишь тех лошадей.
Мальчик убежал. Грэм зашел за прилавок и достал мои переметные сумки и рюкзак.
— Ну, теперь посмотрим, что мы сможем втолковать ему, — сказал он, и мы вместе отправились в глубину склада.
Чем ближе мы подходили к индейцу, тем выше он мне казался. Как-то не тянуло становиться с ним рядом. Грэм задвигал руками, делая знаки — очень простые, я и сам так мог бы. Он показал на меня, на великана, а потом махнул в сторону лошадей. Затем последовали еще какие-то неуловимые жесты. Индеец наблюдал за всем этим, не изменившись в лице, не демонстрируя ни понимания, ни несогласия, так что никто не мог сказать, что именно до него дошло.
— Это все, что мне удалось сделать, — заявил Грэм.
— Он понял?
— Черт знает.
— Может, предложить ему денег?
Грэм нахмурился:
— Не думаю, что он пользуется ими. Боюсь, даже не знает, что это. Можете предложить ему что-то другое, какой-нибудь подарок. Хотя будь я проклят, если знаю какой.
Но идею подарка я отверг — это было бы слишком похоже на безделушки и бусы, которые вручали дикарям. Мы с Грэмом вернулись к двери. Гигант не двинулся с места. Я выглянул наружу и увидел мальчика, ведущего вдоль стены склада мою лошадь, некрупную, высокую в холке, с длинной изогнутой шеей. Животное шагало, опустив голову, и не выглядело особо ретивым.
— Глядеть особо не на что, — сказал Грэм. — В таком походе резвый скакун вам ни к чему. А эта кобылка спокойная и надежная, как раз то, что надо.
— Уверен, все будет в порядке, — сказал я, размышляя, а не Гардинер ли повлиял на выбор именно такой лошади.
Кобылка широко расставила ноги и подалась назад, пока мальчик седлал ее, но выглядела она достаточно крепкой — скорее скучающей, чем старой или усталой.
Я надел рюкзак. Он удобно лег на спину. Мальчик принялся подтаскивать припасы Ходсона к вьючным лошадям и ловко грузить их, а мы с Грэмом наблюдали за ним от дверей. Я закурил, чувствуя, как нервное напряжение скручивает живот; под возбуждением в предчувствии приключения скрывалась тревога.
Грэм махнул рукой индейцу. Лошади были готовы. Великан прошествовал мимо нас — и будто над нами — и сошел по лестнице. Он проверил крепление и равновесие тюков, и бицепсы его вздувались шарами, когда он тянул ремни. Потом он собрал все поводья в кулак и двинулся к своей лошади. У той на спине лежало одеяло, седло отсутствовало, а индеец был так высок, что сел на лошадь, практически перешагнув ее. Он выпрямился — и животное зашагало, и вьючные лошади за ним.
Я поспешно взобрался в седло. Грэм спустился ко мне.
— Удачи, — буркнул он.
Беспокойство улетучилось. Я чувствовал себя отлично. Хотелось галопом вылететь из города, вздымая клубы пыли. Но я лишь мягко пришпорил лошадь, и мы двинулись шагом, следом за вьючными животными, что было куда как разумнее.
V
Индеец не обращал на меня ни малейшего внимания. Он, казалось, даже не подозревал о моем присутствии, что вызывало во мне жутковатое чувство, особенно когда Ушуая осталась позади и мы с ним оказались единственными людьми в обозримом пространстве. Двигались мы размеренным шагом, я держался ярдах в десяти от вьючных лошадей, заново осознавая, сколько энергии требуется для верховой езды по пересеченной местности, даже если передвигаться так медленно. Индеец же будто бы вовсе не прилагал никаких усилий. На коне он восседал с небрежной грацией, расслабившись и покачиваясь в такт движению: весьма функциональная техника, отлично подходящая для длинного путешествия. И хотя его лошадь не была низкорослой, под этим гигантом она выглядела чуть ли не пони, и ноги седока разве что не волочились по земле.
Солнце сияло необычайно ярко, и я под тяжелой одеждой начал потеть; соленые капли выступили и на висках. Помучившись немного, я сбросил рюкзак и, пристроив его на переднюю луку, стянул утепленную ветровку и сунул ее в седельную сумку, после чего снова надел рюкзак. Производя эти манипуляции, я заметно отстал от великана, так что пришлось пустить лошадь рысью. Почва была твердой, и меня сильно трясло. Я знал, что вскоре у меня заноет и затечет все тело, но неудобства в столь важном походе не тревожили меня; легкая ломота в суставах означает лишь то, что ты, несомненно, жив. Скучно было бы существовать без боли.
Ландшафт постепенно менялся.
Так далеко я не забредал во время своих пеших прогулок, так что сейчас с интересом изучал окрестности. Пейзаж наводил на мысли о лунной поверхности. Повсюду возвышались огромные гладкие валуны, и наша тропа петляла между ними и вокруг них. Признаков цивилизации не наблюдалось. Честно говоря, и признаков жизни тоже. Несколько чахлых деревьев росло около камней, а то и прямо на них, тусклый мох затянул всё и вся, дикая овца пялилась на нас с немыслимой высоты, любопытный страус поднял голову и изогнул длинную шею так, что стал похож на одно из скрюченных деревьев. В самом начале меня посещала мысль составить хотя бы грубую карту нашего путешествия, но я отказался от нее, даже не пытаясь осуществить замысел на практике. Ориентиры тут отличались редким однообразием, так что опознать их было бы весьма трудно или же просто невозможно, с моим-то ограниченным знанием картографии и неважным умением ориентироваться по компасу. Я знал лишь, что мы движемся в западном направлении, но не строго на запад. Тропа, там, где она была, извивалась и петляла, следуя неровностям местности. Она то устремлялась к небесам, то ныряла в низины, однако в итоге мы все же неуклонно взбирались вверх. Солнце преследовало нас, пока не заняло место чуть севернее, верное своему извечному пути над экватором, и наши короткие тени бежали от него. Блики на скалах ослепляли. Время утратило значение, жара, езда, однообразный рельеф действовали отупляюще, и я не собирался смотреть на часы. Я не завтракал, пустой желудок бурчал, но открывать мешок и жевать в седле казалось делом, требующим слишком больших усилий. В горле пересохло, но я даже не приподнял бурдюк. Я просто трясся в высоком испанском седле — и ехал, и ехал, и ехал.
Потом — уже, наверное, после полудня — я стал замечать, что пейзаж меняется. Перемена была вроде бы неуловимой, но вдруг мы оказались у настоящего предгорья, равнина осталась позади — мы начали восхождение.
Тут не было и подобия тропы, продвижение стало труднее, деревья — толще, скалы — выше. Индеец, казалось, знал дорогу досконально, поворачивая и меняя направление без видимых причин, не останавливаясь и не возвращаясь назад. Моя лошадь ступала уверенно. Камни выкатывались из-под ее копыт, жидкая грязь, угнездившаяся между скалами, чавкала под ногами, но кобыла ни разу не сбилась с шага, разве что пошатывалась, но мгновенно и невозмутимо восстанавливала равновесие. Грэм сделал мудрый выбор.
Солнце обогнало нас. Теперь оно светило прямо в лицо и припекало жарче прежнего. Обернувшись, я обнаружил, что равнина уже скрылась за изгибами гор. Я понял, что заблудился, что самому мне никогда не вернуться в Ушуаю. Интересно, пересекли мы уже границу Чили? Сказать наверняка нельзя, определить невозможно, да и какое это имеет значение? Время и расстояние стали абсолютно субъективны, меня охватило полное равнодушие; так или иначе, мы достигнем места назначения, так зачем мне знать что-то еще, к чему тревожиться о чем-либо?
Пребывая в таком настроении, я едва не проехал мимо индейца, который успел спешиться; в сущности, я этого и не заметил, пока моя лошадь не остановилась сама. Я неуклюже соскользнул с седла и потянулся, разминая затекшее тело. День был в самом разгаре. Размеренный шаг увел нас, казалось, весьма далеко, но дорога так петляла, что трудно было сказать точно, далеко ли мы продвинулись на самом деле.
Нас накрывала тень огромной, поросшей лесом горы, затянутой, будто для красоты, желтым мхом и густым кустарником. Ветви деревьев качались, сплетаясь и расплетаясь, и рисунок теней постоянно менялся. Я хотел спросить своего безмолвного проводника, надолго ли мы остановились, но тут же понял, что это бессмысленно. Он присел на корточки возле лошадей, еще больше уподобившись гигантскому нерушимому валуну. На поясе его висел кожаный мешочек, он вынул оттуда кору дримис Винтера и принялся жевать ее. Острый, вкусный запах повис в воздухе. Ароматическая кора, взбадривающая и тонизирующая, обеспечивала, видно, это огромное тело всеми питательными веществами, необходимыми в столь длительном путешествии. Насмотревшись, как методично работают его челюсти, я открыл и свой мешок. Понятия не имея, хватит ли у меня времени на то, чтобы приготовить еду, я лишь торопливо сжевал кусок сушеного мяса и плитку шоколада. И не ошибся. Не успел я еще убрать мешок в переметную сумку, как индеец выпрямился и одним махом взгромоздился на своего коня, тут же сгорбившегося под неимоверным весом. Я с трудом вскарабкался обратно в седло, и, хотя все мускулы мои ныли, седалище, как ни странно, не болело. Испанское седло с его высокой квадратной задней лукой очень удобно. Пришпорив лошадь, я поравнялся с тронувшимся индейцем и недвусмысленными жестами предложил ему дать теперь мне повести вьючных животных. Нет, он не отказался. Он просто словно и не заметил меня, и секунду спустя я снова трясся позади гиганта.
Чуть погодя мы достигли неглубокого ручья, струящегося у самой кручи, с мягкими глинистыми берегами, и некоторое время двигались вдоль него, но против течения. Вода бежала очень быстро, так как поток был мелок, и пенилась, налетая на выступающие со дна камни. Корни растущих рядом деревьев тянулись к ручью, замшелые ветви аркой изгибались над водой. Мы ехали, раздвигая листву, мох лип к плечам, раскисшая земля затягивала конские копыта. Индейцу стало трудновато вести вьючных лошадей, и пришлось замедлить ход. Я сократил расстояние между нами, чтобы моя кобыла ступала точно по следам его коня, и оказался так близко, что заметил длинный шрам, по диагонали пересекающий ребра великана и спускающийся на бедро. Это был старый шрам, почти не видный на темной, запыленной коже, но свежая рана наверняка была ужасной; после нее осталась глубокая борозда с отметинами помельче по обе стороны шрама, недостаточно ровная, чтобы причиной увечья были нож или пуля, но все же очень прямая, что говорило о том, что рана не была получена случайно. Возможно, шрам оставили когти какого-то сильного хищника, решил я, удивленно размышляя, какой же зверь осмелился напасть на такого гиганта.
Мы приостановились на берегу, возле сухого оврага; здесь индеец направил своего коня вниз. Гигант откинулся назад, пока конь на напряженных ногах соскальзывал к воде. Вьючные лошади последовали за ним неохотно, а моя просто остановилась, нервно мотая головой в поисках иного пути. Натягивание повода и пришпоривание ни к чему не привели. Индеец удалялся, двигаясь по середине ручья, и на миг меня охватила паника — а вдруг мне не удастся заставить лошадь спуститься и я останусь тут в одиночестве; я сильно дернул поводья, разворачивая кобылу. Она сделала шаг в сторону, оступилась, потеряла равновесие, и мы поехали вниз боком, неловко; лошадь фыркала и лягалась, но все-таки каким-то образом устояла на ногах. Я облегченно вздохнул, лошадь тряхнула головой и двинулась за остальными. Русло ручья изобиловало камнями, из-под копыт вьючных животных на меня летели брызги, даря свежесть. Некоторое время, возможно час, мы ехали по воде, а потом поднялись на противоположный берег, кренясь и оскальзываясь на коварной грязи.
На этой стороне ручья местность опять изменилась. Мы оказались в дремучем лесу. Скалы и валуны по-прежнему были повсюду, но деревья и кусты окутывали и скрывали их. Сквозь густой подлесок я даже не видел ног лошади ниже колен, однако животное твердо ступало по пропавшей земле. Лишайник оплел мои плечи и свисал с шеи этакой гавайской гирляндой. Стало прохладнее, так как густая листва не пропускала солнечные лучи, почва была сырой. Я снова натянул ветровку. Мы миновали открытую поляну и вернулись в полумрак; листва колыхалась, и пляска пятен теней и света отпечатывалась на сетчатке и врезалась в сознание. Я все еще потел, но теперь влага неприятно холодила тело — притуплённые жарким полуднем ощущения, к сожалению, обострились. Я вновь обрел чувство времени и, поглядывая на часы, надеялся вскоре добраться до места. Кстати, меня удивило, что уже семь. Мы ехали, практически без перерывов, десять часов. Индеец выглядел таким же свеженьким, как и в самом начале пути, а кто знает, как долго он скакал, чтобы добраться до Ушуаи, с утра. Казалось невероятным, чтобы кто-нибудь, пусть даже и этот экстраординарный человек, путешествовал тут в ночи, и все же мы продвигались, не задерживаясь и не останавливаясь.
И вновь мы выбрались на открытое пространство, к холму, усеянному пнями. С южного склона, искрясь, срывался водопад; упавшее дерево, точно подпора, прислонилось к утесу внизу. На полпути к вершине мы проехали могилу: четкий прямоугольник вскопанной земли и кособокий крест, приткнувшийся к пеньку. Это поразило меня. Какой одинокий пастух или отшельник-лесоруб скончался в этом забытом богом углу и кто потом похоронил его? И все же заброшенная могила некоторым образом вселила в меня чувство безопасности. Я не достиг края света, нога человека уже ступала здесь, если и не цивилизованного, то, по крайней мере, христианина, и люди еще придут сюда. В Ушуае я горел желанием бежать от цивилизации, искать неоткрытые тайны в диких местах, но где-то в процессе затянувшегося путешествия эти мысли трансформировались: наука сдалась инстинкту. С какой радостью я сейчас выпил бы с Клайдом Джонсом…
Мы приблизились к вершине холма и новому ряду деревьев, чьи накренившиеся под немыслимыми углами силуэты четко вырисовывались на темнеющем небе. Маленькие птички наблюдали за нами с безопасной высоты, бабочки порхали в зарослях, и их яркие крылышки вспыхивали в последних лучах заката. Мы подъехали ближе, и вдруг резкое хлопанье крыльев заставило меня вздрогнуть и обернуться: что-то темное поднялось с земли за моей спиной, на миг зависло в воздухе, а потом устремилось ввысь, медленно и тяжело, — гигантский кондор, с размахом крыльев около дюжины футов, оторванный от своей малоаппетитной для человека трапезы. Индеец словно и не заметил птицу, как не замечал меня. Я же съежился и пригнулся к передней луке седла. Когда мы огибали дерево, я оцарапал щеку о грубую кору, но от усталости совершенно не почувствовал боли; я не обращал внимания даже на маячащие впереди горы, покрытые снежными шапками и исполосованные белым — будто какой-то исполин вытер о склоны свои вымазанные краской пальцы. Горы казались не слишком высокими, но потом я смутно осознал, что мы сами забрались высоко, что мы достигли пика гребня и перед нами простерлось длинное ущелье.
Ухватившись за луку, я расслабил ноющие колени, зная, что двигаться дальше у меня уже нет сил, и надеясь, что мы скоро приедем или что наступит ночь, вынудив нас остановиться. Ночь уже надвигалась, туман висел низко, свет потускнел. Лошади тоже устали, повесили головы и ноги ставили неуверенно. Сейчас мы двигались по ровной местности, пересекая плоскую вершину горы и направляясь к склону. Миновав разверзшееся перед нами сухое русло ручья, мы вышли на поле, где когда-то росли деревья. Сейчас они все были изломаны, выворочены с корнями, а в сухих ветвях завывал ветер. Укрытия не было, ветер властвовал тут безраздельно. Застонав над нами, он, вдруг обезумев, бешено хлестнул по земле, по лошадям, по нам, едва не выбив меня из седла. Лошадь заржала, я вцепился в гриву, в луку и откинулся назад. Даже индеец вроде бы покачнулся от этого неожиданного порыва. Мох заструился по земле, точно кто-то поволок за собой длинные желтые ленты, мертвые деревья затрещали. Это был не кружащийся вихрь Ушуаи, а лобовой залп с края света, пустивший в полет тяжелые ядра туч.
Крепко держась за лошадь, я повернулся лицом к ветру. У меня перехватило дыхание. Я увидел последние скалы, замершие на краю земли; их подножия тонули в серых соленых волнах, а вершины — в черном океане туч. Лишь один миг я видел картину ясно, а потом хлынул ливень и океан скрылся в тумане. И доли секунды не прошло, как наступила непроглядная ночь.
Даже индеец спасовал перед бурей. Он повернул лошадей назад к деревьям и спешился, найдя скудную защиту у скалы, словно в воздвигнутом самой природой замке, чьи башни, колонны и шпили были из древнего камня, гладкого с южной стороны и поросшего цепким мхом с северной. Лошади стояли спокойно, мордами к скале, и хвосты их трепал ветер. Индеец снял с животных поклажу. Что ж, очевидно, этот уголок станет нашим пристанищем на сегодняшнюю ночь или на время бури. Я не знал, долго ли мы пробудем тут, не знал, собирался ли великан сделать привал, или его вынудил к этому ураган, да, в общем-то, мне было все равно, главное, что мы все-таки остановились. Я с трудом спустился на землю; суставы не разгибались, и боль пронзала все тело, словно сам костный мозг окаменел за время езды.
Я расседлал лошадь, вытащил спальный мешок и плащ-палатку, действуя чисто механически. Стреножив кобылу, надел ей на шею мешок с овсом, как показывал Грэм, и, хотя сам от голода был пуст, как воздушный шар, я слишком устал, чтобы тратить силы на еду. Лошадь поковыляла к остальным животным, которые сбились кучкой; их силуэты смутно чернели на фоне деревьев. Индеец, завернувшись в одеяло, прилег у подножия скалы. Я едва видел его. Кончики одеяла приподнимались, когда ветер старался добраться до нас, тыкался в углы и метался между скальными колоннами, чтобы потом обрушить всю свою ярость на деревья.
Я скользнул в тепло спального мешка, слишком окоченевший, чтобы придавать значение тому, что лежу на твердых камнях, и повернул лицо к прохудившемуся небу. Стрелы дождя вонзились в глаза, и я поспешно перекатился на бок. Секунду я думал о Сьюзен, об уюте ее квартирки, о том, как хорошо с ней, и, решив, что я сумасшедший, раз притащился сюда, провалился в бездну сна.
Разбудил меня какой-то звук.
Было рано и светло. Мир стал свеж и ясен, ветер снова взмыл куда-то к облакам. Я сел, хотя все мышцы мои противились движению, и увидел, что индеец уже погрузил мешки на лошадей. Интересно, подумал я, неужели он уехал бы, оставив меня спящим, и испытал уверенность, что да, уехал бы, не питая злых умыслов, а просто вследствие безразличия.
Вылезать из спального мешка было мучительно, и я, вспомнив собственные вчерашние мысли — о том, что настоящего ученого дискомфорт не смущает, — решил, что этот принцип может завести слишком далеко. Но необходимость заставляла поторопиться.
Лошадь терпеливо стояла, пока я седлал ее и разматывал веревки на ногах. Индеец уже въехал в полосу изломанных деревьев, и я, превозмогая боль, уселся в седло. Мышцы живота свело судорогой, бедра и ляжки, стиснувшие лошадиные бока, гудели. Я сомневался, что продержусь еще день, но выбора не было. Я не мог повернуть назад, не мог двигаться, сам выбирая темп, мне приходилось следовать за индейцем, приспосабливаясь к его скорости, и молиться о том, чтобы мы нашли Ходе она прежде, чем я рухну замертво.
Странно, однако, что второй день оказался не так уж плох, как предвещало его начало. Теперь мы спускались, так что работать стали новые мышцы; они, конечно, тоже напрягались и уставали, но, по крайней мере, не немели, а тупая боль во всем теле уже стала привычной, и я не придавал ей значения. Сохранять равновесие, не прилагая к этому сознательных усилий, у меня получалось довольно легко, и я даже, не отстав от своего проводника, подкрепился сушеным мясом и шоколадом. К тому же, вероятно, мы двигались медленнее, чем вчера, так как и лошадей утомил долгий переход. Только индейца, казалось, не брала усталость, но он был достаточно разумен, чтобы не понукать животных, чья выносливость тоже имела пределы.
Сначала я отвлекался от неудобств, озирая окрестности, а потом задумался о постороннем и ушел в себя. Очнувшись от размышлений и вернувшись к реальности спустя какое-то время, я с удивлением обнаружил, как хорошо мое тело переносит тяготы путешествия — гораздо лучше, чем я ожидал от себя этим утром, с болью взгромождаясь в седло. Я даже ощутил гордость и самоуважение, а может, тут присутствовала и капля тщеславия, но поскольку передо мной все время находился пример — безустанный и несгибаемый индеец, я, глядя на него, понимал, что держусь только благодаря везению.
Я совершенно не представлял, как далеко мы заехали, когда, уже поздним вечером, мы наконец добрались до Ходсона.
VI
Мы обогнули какой-то холм, и вдруг внизу возник дом Ходсона, стоящий на дне узкого ущелья. Солнце клонилось к западу. Оно освещало вершины ближайших гор, но в лощину лучи не проникали, и дом окутывал мрак. Суровое строение с неотесанными бревенчатыми стенами и крытой покоробленным железом крышей с трех сторон защищали от ветра земляные валы, а сзади возвышалась крутая скала.
Я был удивлен. Я ожидал либо чего-то большего, либо чего-то меньшего — либо простой полевой лагерь, либо цивилизованный дом, возможно даже лабораторию. А оказался возле грубого самодельного здания, довольно крепкого, но будто недостроенного. И все же его вид вполне соответствовал тому, что я знал о Ходсоне. Он не нуждался в изысках современных удобств; к тому же, возможно, лишенный стабильного дохода, оперируя лишь собственными ограниченными накоплениями, он не мог позволить себе ничего иного.
Мы стали спускаться по твердой земляной тропе, бегущей между двумя приткнувшимися друг к другу возвышенностями. Угол зрения изменился, и я заметил, что дом, видимо, соединен со скалой позади него — нет, не опирается на нее, а именно выступает из камня; строители, должно быть, воспользовались естественной пещерой или расселиной.
Мы уже достигли дна ущелья и повернули к дому, когда в дверном проеме показалась фигура человека, наблюдающего за нашим приближением. Это был крепкий, коренастый мужчина, в котором я без труда узнал Хьюберта Ходсона, такого же, каким видел его на фотографиях, сделанных много лет назад, чуть располневшего, чуть поседевшего, но, несомненно, того же самого здоровяка, весьма представительного в шерстяной рубахе и тяжелых сапогах, с обветренным, загорелым лицом и лбом таким же морщинистым, как крыша над головой хозяина. Он смотрел на меня и явно был не слишком доволен.
Мы остановились перед домом, и индеец соскользнул с коня. Я кивнул Ходсону. Он тоже кивнул мне в ответ и, повернувшись к гиганту, быстро задвигал руками. Индеец ответил таким же манером и взглянул на меня. Кажется, впервые за все это время он по-настоящему меня увидел. Ходсон сделал какой-то завершающий жест и шагнул с крыльца. Он подошел к моей лошади. Полурасстегнутая рубаха обнажала широкую, мускулистую, поросшую волосами грудь. Пожилой мужчина больше походил на лесоруба, чем на ученого, и его несомненная сила обязательно поразила бы меня, не будь рядом великана-индейца.
— Вы хотели меня видеть? — спросил Ходсон.
Очевидно, индеец все-таки сумел это понять.
— Да, очень.
Ходсон фыркнул:
— Что ж, входите тогда. Оставьте лошадь, индеец о ней позаботится.
Любопытно, однако, что он упомянул своего слугу так, не назвав его имени. Я спешился и протянул поводья гиганту, а он увел животных куда-то за угол дома. Ходсон шагнул к дверям, и я последовал за ним. Он уже хотел войти, но вдруг отступил, пропуская меня вперед, — показная вежливость, целью которой, вероятно, было показать, что наша встреча будет носить формальный характер. Этикет и Хьюберт Ходсон никогда не были совместимы.
— Я видел, как вы ехали, — заявил он. — Думал, что вы — заблудившийся в горах путник. Очевидно, ошибся. Вечно я делаю поспешные выводы. Хотя обычно я все равно оказываюсь прав.
Внутри дом оказался таким же невзрачным, как и снаружи. Мы стояли в скучной комнате с самодельной мебелью и голыми стенами; в маленькое оконце едва просачивался скудный свет, не разгоняющий полумрака. На двух дверных проемах, ведущих в другие помещения, висели занавески из нанизанных на бечевки крупных бусин. Единственной уступкой комфорту было только потертое кожаное кресло.
— Кто вы?
— Брукс. Артур Брукс.
— Кто я, вам известно, — сказал Хадсон. И протянул руку, опять-таки механически. Пожатие его оказалось крепким, но едва ли это был сознательный жест, скорее всего, он просто не умел иначе. — Боюсь, по части гостеприимства я мало что могу вам предложить. Садитесь.
Я сел на простой стул с твердой прямой спинкой, покачнувшийся на шатких ножках.
— После ночи в горах это просто роскошь.
— Возможно.
— Ваш слуга задал безжалостный темп. Примечательный человек. Не знаю его имени…
— Я называю его индейцем. Вы, полагаю, тоже. Мысленно, я хочу сказать. В любом случае он нем, так что нет смысла давать ему имя. Классификация всегда лучше названия. Плюс избежание фамильярности. Едва на вещь навешен ярлык, вы начинаете думать, что постигли ее суть. Проблема не решается. Вечная беда общества: люди склонны обозначать, а не выявлять. Всему дать имя, будь то необходимо или нет. Этикет. Срам. Чушь. Но полагаю, лучше предложить вам выпить, несмотря ни на что.
Сей отрывистый монолог понравился мне. Я убедился, что он именно тот Ходсон, которого я ожидал увидеть, тот же иконоборец и бунтовщик, и уже одно это означало, что он все еще работает и, более того, возможно, захочет поговорить о своей работе. Таков уж парадокс Ходсона. Он отвергает общество и цивилизацию и все же горит желанием высказать свои идеи коллегам, нуждаясь в объектах для насмешек.
— У меня есть бренди. Немного. Местной дряни хоть залейся, если вы в силах ее проглотить.
— Спасибо, я с удовольствием выпью.
Ходсон громко хлопнул в ладоши. И выжидающе уставился на меня. Движение в глубине комнаты заставило меня обернуться. Я увидел женщину, вошедшую сквозь одну из занавесок из бусин, отвел взгляд и тут же обнаружил, что снова смотрю на нее. Она приближалась к нам и была, бесспорно, прекрасна.
Никогда прежде я не видел столь совершенного образчика рода человеческого, и сомневаться в собственном восприятии не приходилось, поскольку одежда на ней отсутствовала как таковая. Ходсон глядел на меня, а я — на девушку. Она была высокой и стройной, кожа ее светилась, как золотистая медь, волосы были так черны, что на них даже не играли блики. Она мило улыбнулась, блеснув белоснежными зубами и глазами, такими же темными, как волосы. При таких обстоятельствах оказалось необычайно трудно сложить губы в вежливую улыбку, и Ходсона мои усилия явно позабавили.
— Это Анна, — сказал он.
Я не знал, что делать.
— Анна говорит по-английски. Анна, это мистер Брукс. Он приехал навестить нас.
— Здравствуйте, мистер Брукс, — произнесла девушка и протянула руку. Английский ее оказался безупречным, рукопожатие — корректным, разве что чуть робким. — Гости — это замечательно. Кажется, никто не гостил у нас прежде? — Она посмотрела на Ходсона.
— Принеси мистеру Бруксу выпить, дорогая.
— О да. Конечно.
Она снова улыбнулась и повернулась, на миг показав сбоку крепкие груди, и двинулась к двери, соблазнительно покачивая тугими ягодицами. Девушка скользнула сквозь бусы с мягкой природной грацией, отнюдь не из арсенала женских уловок — нет, так естественно движется разве что кошка.
Ходсон ждал моих комментариев.
— Прелестная юная леди, — выдавил я.
— Приводит в замешательство, не так ли?
— Должен признать, я был слегка ошеломлен. Ее гармоничностью, конечно, а не наготой.
Ходсон рассмеялся:
— А я думал, как вы… но не важно.
Я чувствовал, что сдал какой-то экзамен, хотя и не знал, по какой шкале он оценивал мои реакции.
— Она индианка?
— Да. Не местная, естественно. С Амазонки. Я нашел ее еще ребенком — лет пятнадцать назад, а то и больше. Купил из мимолетной прихоти.
— Купили?
— Конечно. А как иначе? Не думаете же вы, что я ее похитил? Или идея торговли людьми оскорбляет вашу нравственность?
Это мне не понравилось.
— Моя нравственность недвусмысленно субъективна. Но я заметил, что ей вы дали имя. В отличие от индейца. Это, во всяком случае, что-то да значит?
Ходсон нахмурился. Потом ухмыльнулся:
— Это было необходимо для эксперимента. Дал ей индивидуальность, чтобы посмотреть, к чему это приведет. Но должен признать, весьма трудно говорить об Анне как о… гм… объекте наблюдения. Некоторые вещи попирают даже мои принципы.
Анна вернулась с двумя стаканами, отдала нам спиртное и снова вышла из комнаты. Ходсон подвинул кресло и сел напротив меня, балансируя на самом краю, словно давая понять, что беседа не затянется надолго.
— Итак. Зачем вы явились сюда, мистер Брукс?
— Я из музея. Полагаю, вам знаком Смит. Он послал меня отыскать вас.
— Смит? — Мгновение он словно пребывал в недоумении. — Да, я знаю Смита. Один из немногих разумных людей. Не издевается, ничего не поняв. Но зачем он послал вас сюда?
Я вытащил портсигар и предложил Ходсону закурить. Он отказался. Тогда я решил пойти на прямое сближение. Ходсона, с его острой проницательностью, наверняка возмутят любые уловки. Надо говорить откровенно. Я щелкнул зажигалкой и приступил к рассказу о письмах и умозаключениях Смита. Ходсон слушал с интересом, положив руки на колени, а взгляд его бегал, словно ученый пытался отследить мечущиеся в голове мысли.
— И вот я здесь, — завершил я.
Ходсон откинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу.
— Ну, не я пустил эти слухи, — заявил он. — Не вижу никакой связи с моей работой.
— Такова идея Смита.
— Ошибочная идея.
— Наверняка вы и сами что-нибудь слышали?
— Допущение неверно. Я, как вы убедились, живу в полном уединении. Единственный контакт с миром осуществляется через индейца.
— Что ж, теперь вы услышали.
— Да, то, что вы мне рассказали.
— И не заинтересовались?
— Необоснованные и фантастичные байки.
— И я так считал. Но не Смит. А теперь, когда я поговорил с людьми…
Ходсон махнул рукой:
— Моя сфера — генетика. Сообщенное вами меня не касается, даже если бы это и было возможным.
— Да, я знаком с вашими работами. Скажите, что удерживает вас здесь вот уже двадцать лет?
— Все то же. Исследования. Оформление документации по большей части. Кое-какие эксперименты. У меня тут лаборатория, несколько примитивная, но мне годится. В этих краях меня привлекают изоляция и отсутствие внешних раздражителей, и только. Вы ошиблись, предположив, что мои исследования как-то связаны с территорией, на которой я провожу их. — Он осушил свой стакан. — Видите ли, Брукс, я неисправимый оптимист. Я постоянно переоцениваю коллег. Когда меня окружают люди, я неизменно хочу одарить их плодами своих трудов. Это отнимает время и оказывается в результате более чем бесполезным. Вот почему я здесь, в одиночестве, продвигаюсь вперед мирно и размеренно. Все идет хорошо. Вы, кстати, первая помеха за все эти годы.
— Простите, если…
Хадсон отмахнулся от моих извинений.
— Мне понятен ваш интерес, — сказал он. — Я наблюдал за этими людьми. Изучать Анну, к примеру, восхитительно. Она одна из немногих живущих на свете, оставшаяся совершенно естественной и незапятнанной. Ибо избавлена от пагубного влияния общества. И не обязательно современного общества, отнюдь. Любое общество портит. Если бы я не купил девчонку, ее бы уже загубили, наполнив суевериями и мифами, табу и запретами. Порой мне действительно кажется, что так называемый примитивный человек деградирован больше цивилизованного; он более подчинен сверхструктуре. Анна вышла из дикого племени и стала роскошной женщиной, совершенной и физически, и эмоционально. Ее нагота, например. Она невосприимчива к капризам природы так же, как и к стыду, она невинна, не зная ни ухищрений современного мира, ни жертвоприношений кровавой религии своих предков. Если бы я встретил женщину вроде Анны, когда был молод, Брукс, я, возможно… но нет, я, похоже, родился женоненавистником.
Ходсон разошелся. Говорун, двадцать лет лишенный возможности высказаться, он, возможно, сам того не желая, все-таки говорил.
— Или индеец, — продолжал он. — Интеллект и инстинкты зверя, и все же он абсолютно предан и верен мне — и это не приобретенное свойство вроде патриотизма, вбиваемого в головы молодежи, его привязанность естественна — так пес привязан к своему хозяину. Не важно, добр хозяин или жесток, хорош или плох. Это все равно. Самый интересный аспект человека, такого, каким его создала природа.
— Значит, вы изучаете местных жителей? — спросил я.
— Что? — Ходсон моргнул и вспыхнул так, что его обветренная кожа стала совсем багровой. — Нет, не изучаю. Это вторично. Наблюдения никак не связаны с моей работой.
— Вы расскажете мне о ней?
— Нет, — отрезал он. — Я еще не готов. Возможно, скоро. Это новая область, Брукс. Не имеющая отношения к исследованию примитивных людей. Пусть этим занимаются социальные антропологи, благодетели и миссионеры. Лично вы, если пожелаете. Пожалуйста, никто не мешает.
— А эти слухи?
— Может, я и слышал что-то. Возможно, кто-то из местных, один или двое, пытающиеся жить своей жизнью. Один их вид способен потрясти любого, и, конечно, никто никогда не объяснял им, что нехорошо убивать овец.
— Но это ведь тоже очень интересно.
— Только не мне.
— Вы меня удивляете.
— Неужто? Вот почему я здесь, один. Потому что удивляю людей. Но мне нечего предложить вам, Брукс.
Он махнул рукой в сторону окна. Солнце выглянуло из-за волнистых склонов западных гор, и на пол падал неровный прямоугольник света.
— Можете поискать вашего дикого человека там. А здесь вы не отыщете подсказок.
Это уверенное утверждение завершило первую фазу нашей беседы. Некоторое время мы сидели в напряженной тишине. Я был разочарован и раздосадован тем, что после столь напряженного ожидания в Ушуае, после трудного путешествия по горам все окончилось ничем. Я винил себя за то, что ожидал слишком многого, и злился на Ходсона, хотя и признавал его право возмущаться по поводу моего визита. Раздражению плевать на справедливость.
Ходсон, казалось, размышлял о чем-то, что меня не касалось, или, скорее, о чем-то, что он не хотел, чтобы коснулось меня. Мое присутствие и радовало его, и мешало ему одновременно, и он, возможно, решал, обращаться ли со мной как с собеседником, которого он был так долго лишен, или как с помехой, от которой нужно избавиться. Я понимал, что не стоит вторгаться в его мысли, и сидел тихо, глядя, как пылинки под окном танцуют в луче заката.
Наконец он снова хлопнул в ладоши. Анна, должно быть, ожидала зова, поскольку мгновенно появилась с новыми стаканами, сияя все той же преисполненной любопытства улыбкой, несомненно озадаченная моим появлением и, думаю, наслаждающаяся хоть каким-то разнообразием. Ушла она неохотно, с интересом оглядываясь через плечо, — с интересом невинным, поскольку ей неоткуда было узнать, что он может быть иным.
Ходсон заговорил снова. Настроение его за эти минуты молчания изменилось, он больше не излагал и не растолковывал. Беседа стала действительно беседой, а не монологом. Мы говорили в общих чертах, и Ходсон интересовался некоторыми новейшими теориями, еще не добравшимися сюда, хотя собственных суждений не высказывал и не стремился углубиться в эти вопросы. Я, к слову, сослался на некоторые его ранние труды, и он, казалось, был польщен тем, что я знаком с ними, но сам назвал их ошибочными и устаревшими. Поворот разговора произошел естественно, вновь вернув нас к его нынешней работе, только под другим углом, и Ходсон забыл о скрытности.
— Последние двадцать лет или больше, — сказал он, — я занят процессами воспроизводства нуклеиновых кислот. Я верю — в сущности, я точно знаю, — что моя работа опережает все сделанное в этой области прежде. Это не домысел и не предположение. Я действительно провел и успешно завершил эксперименты, доказывающие мои теории. Нет, не теории, а уже непреложные законы.
Он бросил на меня быстрый взгляд, оценивая мою реакцию, движимый своим вечным стремлением потрясать.
— Все, что мне нужно сейчас, — это время, — продолжал он. — Время применить мои находки. Ускорить процесс, не влияя на результат, конечно, невозможно. Еще год-два, и первая модель будет готова. А потом — кто знает?
— Вы расскажете мне что-нибудь об этих открытиях?
Он метнул на меня странный, подозрительный взгляд:
— В общих чертах, естественно.
— Вы обладаете какими-нибудь знаниями в этой области?
Я не знал, насколько большую осведомленность следует проявить, — какой степени интерес вдохновит его продолжать, не внушив подозрений, что я слишком уж в теме, чтобы намекнуть мне на свои секреты. Впрочем, мое знакомство с этой гранью науки было весьма поверхностным. Он говорил о генетике, связанной с антропологией лишь звеном мутации и эволюции, — в этой точке цепи двух разных наук соединялись, пусть и прочно, но дальше тянулись в разных направлениях.
— Не слишком большими, — признался я. — Мне, конечно, известно, что нуклеиновые кислоты определяют и передают наследственные характеристики. Я знаю, что нуклеиновые кислоты подразделяют на ДНК и РНК. В последнее время считается, что ДНК служит шаблоном, или лекалом, передающим генетический код РНК, прежде чем она покинет ядро.
— В общих чертах верно, — заметил Ходсон.
— Боюсь, очень в общих.
— А что произойдет, если код передан неправильно? Если лекало, скажем так, искривилось?
— Мутация.
— Гм… Какое безобразное слово для столь необходимого и фундаментального аспекта эволюции. Скажите, Брукс, что вызывает мутацию?
Я не понимал, к чему он клонит.
— Ну, радиация, например.
Он рубанул рукой воздух:
— Забудьте об этом. Какова причина мутации со времен возникновения жизни на этой планете?
— Кто ж знает…
— Я, — произнес он очень спокойно и просто, так что мне потребовалась пара секунд, чтобы осознать услышанное. — Поймите меня правильно, Брукс. Я знаю, как это работает, и почему это работает, и какие условия необходимы для этой работы. Я знаю химию мутации. Я могу заставить ее работать.
Я погрузился в размышления. Ученый наблюдал за мной горящим взором.
— Вы хотите сказать, что можете вызвать мутацию и заранее предсказать результат?
— Точно.
— И говорите не о селекционном разведении?
— Я говорю об обособленном акте репродукции.
— Но это же фантастика!
— Это реальность.
Голос его был мягок, но взгляд тверд. Я понял, как он внушил Смиту такое уважение. В присутствии Ходсона трудно было сомневаться в его словах.
— Но — если вы можете это сделать — наверняка ваша работа завершена — и вы готовы передать ее науке?
— Теория наследственности — да, завершена. Я могу сделать с единичной репродукцией организма то, на что требуются поколения селекции, и сделать это — да, сделать это куда точнее. Но помните, я не генетик. Я антрополог. Я всегда утверждал, что изучение человеческой эволюции возможно только посредством генетики, которая в основе своей наука лабораторная. Сейчас у меня есть доказательства этого, и я требую права применить мои открытия на избранном мной поле, прежде чем вручить их зацикленным на самих себе умам. Эгоистичная позиция, возможно. Но тем не менее это моя позиция.
Я ничего не сказал, хотя Ходсон, кажется, ждал комментариев. Я размышлял над тем, что он сообщил мне, пытаясь определить, насколько правдивы его утверждения и искренне стремление обнародовать их, с учетом склонности ученого к поспешным заключениям и предумышленным сенсациям. А Ходсон глядел на меня, прикидывая, быть может, что перевесит — моя понятливость или моя доверчивость.
Не знаю уж, как он рассудил, но вдруг Ходсон вскочил, неожиданно и импульсивно.
— Хотите осмотреть мою лабораторию? — спросил он.
— Безусловно.
— Тогда идемте.
Я проследовал за ним в дальний конец комнаты. Занавеска из бусин качнулась при нашем приближении, точно за ней кто-то стоял, но там никого не оказалось. Соседнее помещение, узкое и темное, вело в третью комнату, тоже отделенную от второй не дверью, а шторой. Дом был больше, чем выглядел снаружи. В конце третьей комнаты обнаружилась деревянная дверь, запертая на засов, но не на замок. Ходсон отодвинул щеколду, и, когда дверь распахнулась, я увидел, отчего дом, казалось, выступал из скалы. Причина была простейшей — и самой очевидной к тому же. Так оно и было на самом деле. Мы шагнули из комнаты в настоящую пещеру. У дома, в этой части по крайней мере, не имелось задней стены, а кусок железной крыши здания длиной в несколько футов плотно прилегал к каменному потолку.
— Вот, в частности, почему я выбрал именно это место, — пояснил Ходсон. — При строительстве здания в таком отдаленном районе удобно использовать природные ресурсы. Если даже дом рухнет, моя лаборатория уцелеет.
Он вытащил из настенного держателя электрический фонарь и щелкнул выключателем. Проход впереди был узок и угловат, скорее трещина, чем пещера, он клином сходился над нашими головами. Сырой, скользкий камень порос мхом, спертый воздух пропах тлением. Ходсон направил луч на неровный пол, и ярдов десять я тащился за ученым по этой щели, а потом она вдруг расширилась. Ходсон шагнул в сторону, а секунду спустя загудел генератор и вспыхнул свет. Перед моим изумленным взором предстала необычайная лаборатория Ходсона.
Она совершенно не вписывалась в окружение, контраст между помещением и тем, что в нем находилось, ошеломлял. Естественная пещера в скале, овальное пространство с голыми каменными стенами и сводчатым потолком, нетронутая и неизмененная, ярко освещалась подвешенными на равном расстоянии друг от друга лампами. Приличного входа не было, узкая расщелина, сквозь которую мы попали сюда, просто резко расширялась, образуя подземные апартаменты, возникшие благодаря какому-нибудь древнему смещению пластов земли. Но в центре пещеры была устроена современная и, насколько я мог видеть, отлично оснащенная лаборатория. Мебель выглядела куда крепче и надежнее той, что стояла в доме, а на разнообразных столах и в шкафчиках красовалось множество пробирок, и колб, и мензурок всех форм и размеров, пустых и наполненных — то наполовину, то до самых краев. Здесь и там торчали папки-скоросшиватели, и нагромождение их говорило о том, что дело успешно движется. В дальнем конце комнаты виднелась дверь в каменной стене, похоже единственное, что было добавлено к естественной структуре пещеры.
— Здесь я работаю, — объявил Ходсон, широким жестом как бы охватывая все помещение. — Тут все накопленное годами. Заверяю вас, эта лаборатория оборудована так же хорошо, как и любая другая в мире. У меня есть все, что нужно для работы. Все, что нужно, плюс время.
Он подошел к ближайшему столу и взял пробирку. За стеклом колыхнулась густая кроваво-красная жидкость. Ходсон протянул мне склянку, точно сигнальный огонь, — этакий человек-маяк.
— Ключ к роду человеческому, — произнес он. Его выразительный голос и колебания жидкости гипнотизировали. — Ключ к эволюции не погребен в каких-нибудь египетских пирамидах, не скрыт в остатках древних костей и окаменелостей. Ключ к человеку лежит в самом человеке, и умелый слесарь изготовит такой ключ и отопрет ту далекую дверь.
Голос его метался между каменными стенами. Я не мог отвести взгляд от пробирки. Ходсон, возможно, и был гением, но он также, несомненно, обладал отличной техникой подачи своей веры. Он производил фурор и вызывал враждебность в основном своей манерой, а не своими теориями.
Я огляделся, по большей части не понимая, что именно вижу, желая прочесть его записи и расчеты, но понимая, что он определенно откажется показать их мне. Ходсон вернулся ко входу, ему не терпелось уйти именно сейчас, когда я увидел лабораторию, но еще не разобрался, что к чему. Он считал, что поверхностного впечатления мне вполне достаточно.
Я задержался у двери с противоположной стороны помещения, которую считал деревянной, но, приглядевшись, понял, что она железная и покрашена тускло-зеленым.
— Там тоже оборудование? — осведомился я.
И повернул ручку. Дверь оказалась закрыта.
— Просто кладовка, — ответил Ходсон. — Ничего интересного. Идемте. Ужин уже, наверное, готов.
Любопытно, однако, что кладовка тщательно заперта, тогда как собственно лаборатория никак не закрыта, а ключ от двери в коридор, ведущий к ней, запросто висит у входа. Но я не думал, что сейчас подходящее время высказываться по этому поводу. Следом за Ходсоном я вернулся по туннелю в дом.
Стол был накрыт в передней комнате-зале, там, где состоялся наш первый разговор с Ходсоном. Анна подала еду и села обедать с нами. Индеец за столом не присутствовал. Анна по-прежнему блистала наготой, но отчего-то это перестало смущать меня. Ее поведение было таким естественным, что даже такой абсурдный жест, как накрывание салфеткой голых бедер, не казался неуместным; столкновения между общественными приличиями и близостью к природе не произошло. Пища была незнакомой и непривычной, пряной и ароматной, с каким-то ореховым привкусом. Я спросил Анну, она ли готовила еду, девушка безыскусно улыбнулась и сказала, что да, она, и сдержанно обрадовалась, когда я похвалил стряпню, наигранно или нет, не знаю. Ходсон вновь погрузился в свои мысли, ел быстро, не обращая внимания, что он глотает, а я болтал с Анной. Девушка была очаровательна. Она не ведала абсолютно ничего, что выходило за границы ее существования в этом уединенном месте, но недостаток знания в ней казался простым и прекрасным. Я отлично понял, что имел в виду Ходсон, сказав, что жизнь его, возможно, изменилась бы, если бы он встретил такую женщину, когда был молод, — и с удивлением обнаружил, что мои мысли текут в том же направлении, что я думаю о том, что если бы я не повстречал Сьюзен…
Я изгнал эти мысли из головы.
Мы пообедали, и Анна принялась убирать со стола.
— Вам помочь? — спросил я.
— Ни к чему, это женская работа, — спокойно ответила она.
Интересно, по какому образцу, по какому закону обучал ее Ходсон, но, как бы то ни было, избранный им курс между естественным и искусственным был лучшим для обоих миров, руководствовался ли он при выборе собственным удобством, эмоциями или же логическими рассуждениями.
Освободив стол, Анна принесла кофе, бренди и коробку отличных гаванских сигар, поставила все перед нами и удалилась, подчиняясь, видимо, заведенному порядку, которого придерживался Ходсон, несмотря на свои громогласные отказы от общественных обычаев. Мы все равно что поужинали в какой-нибудь лондонской гостиной, волшебным образом превратившейся в этот неказистый дом и, если уж на то пошло, ставшей благодаря преображению куда более приятной. Я ощущал покой и расслабленность. Дымок сигар плыл над нами, бренди согревал изнутри. Меня тянуло продолжить беседу с этим любопытнейшим человеком, но у него снова внезапно изменилось настроение.
Разглядывая меня поверх ободка своего стакана, он заявил:
— Что ж, теперь, когда вы убедились, что я не имею ничего общего со всеми этими слухами, вам, вероятно, не терпится убраться отсюда и продолжить свои расследования, руководствуясь другими версиями.
Его тон не оставлял сомнений в том, кто именно из нас жаждет моего отъезда. Радостный энтузиазм иссяк, и его вновь охватило беспокойство — Ходсон был человеком настроения, задор сменился депрессией, он, должно быть, чувствовал, что снова пал жертвой своей старой прискорбной привычки — разболтал слишком много и слишком быстро, и сразу же пожалел об этом.
Он взглянул на часы.
— Вам, конечно, придется остаться на ночь, — буркнул он. — Сможете найти дорогу обратно?
— Боюсь, что нет. Не хотелось бы обременять вас, но…
— Да. Ну ладно, может, это и к лучшему. По крайней мере, мое местонахождение останется тайной. Без обид, но вы уже помешали моей работе. Индеец помогает мне кое в чем, а теперь он должен тратить время, провожая вас обратно через горы. Что ж, мне урок на будущее, больше подобной ошибки я не допущу. Как мне раньше не пришло в голову втолковать ему, что из Ушуаи он должен возвращаться один. — Он улыбнулся. — Не представляю себе человека, который стал бы возражать индейцу, коли дело дойдет до спора.
Все это он произнес без тени личной неприязни, словно обсуждая кого-то отсутствующего, и говорил он спокойно, хотя слова и были грубоваты.
— Индеец, возможно, один из самых сильных людей на земле, — продолжил он. — Я видел, как он творит такое, что и не поверишь… настоящие силовые трюки, и к тому же ему и в голову не приходит, что он делает нечто выдающееся. Трижды он спасал мне жизнь, подвергая себя огромной опасности, но ни секунды не колеблясь. Заметили вы шрам у него на боку?
— Да.
— Он заработал его, выручая меня.
— Каким образом?
Ходсон чуть нахмурился, видно вспоминая неприятный случай:
— Это случилось на Амазонке. На меня набросилась дикая кошка — ягуар. Индеец пришел на помощь в последний момент, еще миг — и было бы поздно. Я не боюсь смерти, но мысль о том, что я умру, не завершив работу, невыносима.
— Я думал об этом шраме. Ягуар, вы сказали? Рана была нанесена клыками или когтями?
— Ну, точно не скажу — я тогда был немного взволнован, что нетрудно представить. Хищник ударил передней лапой, полагаю. Но случилось это давненько. Хотя, как ни странно, индеец совершенно не изменился. Он будто бы человек без возраста. Неуязвимый и бесценный для меня — в делах, требующих силы и выносливости. Он может ехать много дней подряд без сна и пищи в самых выматывающих условиях.
— Это я узнал на собственном опыте.
— И несомненно, узнаете снова завтра. — Хадсон улыбнулся и налил еще бренди.
Мы проговорили остаток вечера, но мне не удалось вернуть его к теме работы, и было еще довольно рано, когда он предложил разойтись по спальням, снова упомянув, что мне завтра рано вставать и отправляться в поход. Я не мог не согласиться с ним, и Ходсон, хлопком призвав Анну, велел ей показать мне мою комнату. Он все еще сидел за столом, когда я следом за девушкой, миновав занавеску из бусин, прошел в маленькую каморку, где мне предстояло провести ночь. Это была крохотная комната с приткнувшейся к стене койкой и полным отсутствием иной мебели. Электричества тут не оказалось, и Анна зажгла свечу, чтобы постелить мне. Замешательство вновь овладело мной — видеть ее при свете свечи, обнаженной, склонившейся над постелью и не испытывать при этом волнения оказалось не так просто, как за обедом. Мягкие отблески плясали на ее медной коже, не давая отвести взгляд от колеблющихся теней, то скрывающих, то выставляющих напоказ части совершенного тела. Она шевельнулась. Тени поплыли, плоть словно запульсировала. Нагнулась — и налитые груди повисли, точно спелые плоды, ждущие сборщика урожая, соблазняя и вводя в искушение. Мне пришлось твердить себе, что было бы гнусно воспользоваться ее невинностью, и я не без труда переключил мысли на Сьюзен, ждущую меня в Лондоне. Я считаю, что мужчина от природы полигамен, и стану категорично утверждать, что это плохо, но потребовались немалые усилия воли, чтобы не думать об очевидном.
Девушка с улыбкой выпрямилась. Постель была готова.
— Вам понадобится что-нибудь еще? — спросила она.
— Спасибо, ничего.
Она кивнула и ушла, а комната с ее исчезновением стала холодна и сурова.
Я скорчился на жесткой койке.
Уснуть не получалось.
Было еще слишком рано, и, хотя все тело мое ныло и протестовало после сурового путешествия, разум оставался деятелен и взбудоражен. Мысль о том, что с рассветом придется снова пускаться в путь, была неприятной, и ее усугубляло то, что все мои усилия почти ни к чему не привели. Возможно, Ходсон попросит индейца ехать помедленнее, хотя не стоило бы на это рассчитывать, после того как ученый заявил, что ему будет очень не хватать слуги, вынужденного терять время на мои проводы.
Обидно, обидно, и то, что поездка оказалась напрасной, обидно вдвойне.
Наконец я начал погружаться в сон, тело одержало верх над мозгом, увлекая меня в полубессознательное состояние. Перед моим мысленным взором возникло лицо Сьюзен, а потом, когда грезы стали сильнее дум и подсознание сбросило оковы воли, видение изменилось, явив мне прелестную Анну, которую я уже не мог и не желал отвергать. И я сдался этому разнузданному ночному внутреннему «я», поддался превращению мыслей в сон.
Я спал.
И проснулся в ужасе…
Меня разбудил некий звук.
Я не выкарабкивался из грез постепенно, я пробудился сразу, в одно мгновение обретя способность мыслить здраво, зная, что это был не сон, и в ту же секунду поняв, что это был за звук. Слова Грегорио ярко вспыхнули в памяти — звук, которого не слышал никто из людей, — и я знал, что звук был тот самый.
Это был крик, низкий, нарастающий вначале, вибрирующий в конце, крик, который могут издать лишь голосовые связки, хотя я и не слышал, чтобы хоть какие-то голосовые связки могли осилить такое. Крик неописуемый и незабываемый, вой мучащегося существа.
Я лежал, дрожа, глядя в темный потолок. Свеча догорела, и страх мой был непрогляднее тьмы в комнате. Кажется невероятным, чтобы звук, любой звук, заставил человека чувствовать себя беспомощным, и все же я окаменел. Я всегда считал себя не трусливее любого, но это ощущение выходило за пределы человеческой смелости — и вообще за пределы человеческих понятий. Мне отчаянно хотелось остаться на месте, застыть во тьме неподвижным безмолвным клубком, но я знал, что никогда не прощу себе такого малодушия, и я, превозмогая мучения, заставил себя двигаться дюйм за дюймом — все кости, казалось, немилосердно скреблись друг о друга.
Портсигар и зажигалка лежали на полу возле койки, и я, пошарив вокруг, зажег свечу. Тени снова запрыгали по стенам, вынуждая меня, съежившись, дожидаться, когда реальность обретет форму. Прошло немало секунд, прежде чем мне удалось встать и натянуть одежду на ледяное и мокрое от пота тело. Потом, держа перед собой свечу, точно оберег против зла, я двинулся к двери и шагнул сквозь занавеску из бусин.
В доме было тихо. Слишком тихо.
Когда раздается такой звук, едва ли кто-либо может продолжать спать, и все же суеты пробуждения слышно не было. Как будто обитатели дома бодрствовали и были готовы к шуму. Кричали очень близко, и звук колебался, словно эхо металось где-то в тесноте, и я подумал о пещере позади дома; более того, я отчего-то был твердо уверен, что звук исходил именно оттуда; осторожно пройдя по коридору к передней комнате, я из нее двинулся по второму проходу, ведущему ко входу в пещеру. Вопль больше не повторялся, но тишина, повисшая после него, ужасала по-своему. Жуть сковывала меня, мурашки щипали тело, я так дрожал, что сам себе казался змеей, готовящейся сбросить кожу. Страх — эмоция, но этот страх был первобытным, связанным скорее с инстинктами, чем с сознательным представлением об опасности. Мне хотелось найти источник звука, но ужас мой был так глубок, что я даже не мог подобрать ему определение; какое-то отвращение атавистическим осколком прошлого таилось во мне до поры, какая-то чудовищная наследственная память вдруг пробудилась.
Я заставил себя перейти во вторую комнату. Дверь в пещеру была открыта, за ней темнел туннель. В конце его, там, где проход расширялся, маячил слабый свет, но мрак коридора оставался непробиваем, а шагнуть в черноту означало погрузиться в ледяные, тошнотворные волны паники. Не знаю, какое решение толкнуло меня вперед, какие резервы силы воли заставили ноги механически подниматься и опускаться, но, держа перед собой свечу, я зашагал по туннелю.
Круг бледного колеблющегося света сопровождал меня, скользя по неровным каменным стенам и оживляя зловещие тени. Он тянулся навстречу сиянию в конце коридора, теряясь в нем, отступая от печей, от груды тряпья, преградившей мне путь.
Тряпья, которое шевелилось.
Я закричал бы, не откажи мне голос, и застыл, превратившись в немую статую, когда лохмотья переместились, обрели форму и передо мной возникло лицо, искаженное, морщинистое, но человеческое, обмотанное какими-то грязными тряпками, с горящими под нависающим лбом глазами. Это была женщина, старуха, горбатая и перекошенная. Она приближалась ко мне. Потом остановилась, широко раскинув руки, омерзительной пародией на распятие перекрыв дорогу; растрепанные лохмотья свисали с ее локтей, точно продолжение тела, точно какая-то перепонка, соединяющая руки с боками.
Она зашипела, выплюнув восклицание, возможно слово, на неизвестном языке, раскачиваясь из стороны в сторону на кривых ногах, а потом за ней возникла другая фигура, отшвырнула старуху и двинулась ко мне. Сердце мое остановилось, а потом взорвалось, едва не затопив мозг горячей волной крови. Я уронил свечу и увидел в луче бьющего с пола света индейца, с раздувающимися ноздрями и глазами, тонущими в овалах теней, брошенных на глазницы выступающими скулами. Пальцы его сомкнулись на моем плече — с немыслимой силой, словно им ничего не стоило раздавить мне кости. Честное слово, я ожидал, что умру в тот же миг.
Потом хватка ослабла. Я смутно осознавал, что Ходсон крикнул что-то из лаборатории; слышал глухой лязг закрывшейся железной двери. Потом индеец развернул меня и, подталкивая перед собой, повел обратно тем же путем, что я пришел сюда. Я не сопротивлялся, и он не проявлял чрезмерной грубости, хотя эти руки были не способны к нежности. Он шел за мной, пока мы не добрались до моей комнаты, потом показал на кровать четырьмя растопыренными пальцами и стоял в проеме, пригнувшись, пока я, скорчившись, вползал на койку. Когда я повернулся на бок, он ушел. Штора из бусин прошелестела, прощаясь с ним, и я обмяк на постели, расплылся безвольной лужей, и мне не стыдно признаться в этом.
Прошло некоторое время, прежде чем мой разум освободился от эмоций и я вновь обрел способность думать. Хотя мысли метались беспорядочно. Кто издал тот звук? Что там, в комнате за лабораторией? Кто эта древняя карга, каковы ее обязанности, что сделал бы со мной индеец, не крикни Ходсон? Где была Анна? Каковы взаимоотношения живущих в этом доме, каковы их роли в чудовищном спектакле, разыгрываемом здесь, какую цель они преследуют? Я не находил ответов и едва ли хотел их отыскать, не готовый к тому, чтобы ужасное знание растравливало мозг, когда плечо мое все еще горело после страшных тисков гиганта-индейца, а кошмарный крик вибрировал в памяти.
Утром в мою комнату вошла Анна.
Она вела себя так, словно ничего необычного этой ночью не произошло, просто сказала, что завтрак готов. Я так и не разделся, соленый пот подсох на моей одежде беловатыми разводами, но она этого не заметила — или воздержалась от комментариев. Я сразу встал и последовал за девушкой в гостиную; Ходсон уже сидел за столом. Выглядел он усталым и опустошенным. Я сел напротив него.
— Хорошо спалось? — осведомился он.
Я промолчал. Анна налила кофе из глиняного кувшина. Руки Ходсона почти не дрожали, пока он пил.
— У меня не получилось уснуть, — небрежно проговорил он. — Я часто встаю посреди ночи и делаю какую-нибудь работу.
— Работу? Какую работу?
— Прошу прощения? — Его досада и удивление, вызванные моим тоном, казались искренними.
— Ради всего святого, что за крик был этой ночью?
Ходсон задумался на несколько секунд, вероятно прикидывая, что мне ответить, если вообще стоит отвечать, и взвешивая, удовлетворить ли мое любопытство или отругать за дерзость.
— А, вы имеете в виду — как раз перед тем, как вы явились в лабораторию?
— Вот именно.
— А я-то все думаю, чего это вам вздумалось бродить в темноте.
— А я все думаю о причине того звука.
— Я слышал его, — сказал Ходсон. — Да, если поразмыслить, неудивительно, что он возбудил ваше любопытство. Но знаете, это просто ветер. Слышали, как он воет выше в горах? Так вот, иногда порывы проникают в трещины скал и проносятся по пещере. Меня в первый раз тоже ошеломил этот звук. Так и подмывало отыскать щель и законопатить ее, но, к сожалению, она необходима для естественной вентиляции. Иначе, видите ли, в лаборатории будет так же душно, как в туннеле.
— Это был не ветер.
— Не тот ветер, звуки которого вы когда-либо слышали, Брукс. Но тут странное место, и ветер приходит оттуда, где еще не рисковала ступать нога человека.
И я засомневался. Раньше я был точно уверен, но ведь существовала вероятность того, что Ходсон говорит правду. Я заметил, что воздух в лаборатории свежий, следовательно, отверстия в скале имелись. Но кошмарный звук до сих пор жил в моей памяти, вынуждая сомневаться в объяснениях Ходсона.
— Извините, если индеец напугал вас, — продолжил Ходсон. — Я, понимаете, дал ему указание никого не впускать в лабораторию без меня. Он просто исполнял свои обязанности.
— Если бы вы не крикнули…
Ходсон молчал, держа кружку у губ.
— Он убил бы меня?
— У вас слишком живое воображение для ученого, — хмыкнул Ходсон и отхлебнул кофе. — Я, знаете ли, не Франкенштейн. Не безумный профессор из плохого фильма. Хотя, должен сказать, тупая толпа обычно недопонимает безумных ученых и дурно обращается с ними.
— Кто та старуха?
— Вас это не слишком касается, но отвечу — она старая служанка. На самом деле не такая уж и старая, но местные дряхлеют быстро. От нее уже нет никакой пользы, но я разрешил ей остаться. Ей некуда больше идти. Но вы же наверняка не заподозрили злого умысла в несчастной пожилой женщине, а?
Насмешливое выражение его лица разозлило меня.
— Очень благородно с вашей стороны позволить ей остаться, — вызывающе заявил я. — И снабдить ее столь экстравагантным одеянием.
В его глазах мелькнуло что-то — однако не возмущение.
— Мои дела — это мои дела, — отрезал он. — А вам, кажется, пора отправляться. Индеец уже оседлал вашу лошадь и ждет вас.
У дверей я обернулся:
— Извините, что побеспокоил вас.
Ходсон пожал плечами. Анна стояла рядом с ним.
— Ничего, — сказал он. — Возможно, мне было на пользу поговорить с кем-то. Удачи вам в ваших расследованиях.
— До свидания, — сказала Анна.
Мы торжественно пожали друг другу руки, как того, по ее представлениям, требовало прощание. Она осталась у дверей даже после того, как Ходсон вернулся в комнаты. Индеец вывел лошадей из-за угла, и я заметил, что оба животных нервничают, бьют копытами и фыркают. Когда я поставил носок ботинка в стремя, моя кобыла шарахнулась в сторону, и мне пришлось прыгать за ней на одной ноге, цепляясь за гриву и заднюю луку, прежде чем удалось все-таки взобраться в седло. Раньше лошадь была очень спокойной. Индеец взлетел на своего коня и первым двинулся вверх по тропе. Я оглянулся и помахал Анне. Она тоже подняла руку, но неуверенно, видимо, незнакомая с этим жестом. Потом она скрылась в доме.
«Что ж, вот и все», — подумал я, когда мы выбирались из узкой лощины. Но потом заметил еще кое-что. Северный склон горы порос кустарником, зелень тянулась до самого подножия, и, когда мы проезжали над зарослями, я разглядел примятую полосу, возможно в ярд шириной, бегущую с вершины холма, а там, где она заканчивалась, грудой валялись сломанные ветки, словно скрывая что-то. Сквозь переплетение сучьев смутно виднелось что-то серое. Казалось, что что-то стащили вниз с края горы и поспешно спрятали. Определить, что это, я не мог. Когда мы достигли верхней точки тропы, я увидел в небе два темных крылатых силуэта, которые, покружившись, начали осторожно снижаться, вытянув длинные шеи, опустив головы с острыми кривыми клювами. Отвратительные падальщики медленно планировали к северному склону; потом их скрыла возвышенность, мы двинулись дальше, и я больше ничего не видел.
VII
Ну и видок же был у меня, наверное, судя по выражению лица Грэма, когда я остановил лошадь перед его складом. Я был грязен, небрит и вымотан до предела. Но выглядел я, пожалуй, не хуже, чем чувствовал себя. Темп обратного путешествия отнюдь не снизился, и последовало оно слишком быстро после первого, чтобы тело успело оправиться от напряжения и закалиться в дороге. Однако двужильный индеец даже не передохнул, прежде чем отправиться назад к своему хозяину. Когда мы наконец добрались до начала тропы, ведущей через плоскогорья к Ушуае, он ткнул в сторону города все тем же своим любопытным манером — четырьмя растопыренными пальцами, резко развернул коня и двинулся обратно в горы.
Грэм помог мне спешиться.
— Все в порядке? — спросил он.
— Да. Только одеревенел и устал.
— Выглядите как раненый бандит, неделю бежавший от полиции, — заметил торговец.
Я ухитрился улыбнуться, чувствуя, как трескается засохшая грязь в складках кожи лица.
— Не ожидал, что вы вернетесь так скоро.
Грэм накинул свернутые петлей поводья на столбик, и мы прошли в здание.
— Я тоже. Боюсь, Ходсон был не слишком-то рад мне.
Грэм нахмурился. Негостеприимность на приграничных территориях — большая редкость.
— Всегда считал этого Ходсона странноватым, — проговорил Грэм. — Чем он там занимается?
— Честное слово, не знаю.
Я стал шагать взад и вперед по складу, пытаясь размять напряженные, твердые как камень мышцы. Грэм позвал мальчика и велел ему отвести мою лошадь в конюшню.
— Далеко вы заехали?
— Бог знает. Как быстро способна перемещаться лошадь в здешних горах? Мы ехали больше суток.
— Ага, верно. Бог знает. Но, держу пари, наш индеец способен покрыть самое большое из всех возможных расстояний за это время. Удивительно, как эти люди находят кратчайшие пути. Впрочем, все равно не понимаю Ходсона.
Он пошарил за прилавком и достал бутылку; протянул ее мне, и я хлебнул прямо из горлышка. Это был бренди, и я сразу почувствовал себя лучше.
— Ну, что теперь? — спросил Грэм.
— Не знаю. Первым делом погружусь в горячую ванну. Потом завалюсь спать до утра. В таком состоянии я не могу принимать решения.
— Верно говорите.
Я поблагодарил торговца за помощь, сказал, что загляну к нему завтра, после того как определюсь, какие еще припасы или какая подмога мне потребуются, и захромал к гостинице. Клерк у стойки вежливо приподнял бровь, оценив мой вид, и я попросил его послать горничную согреть мне ванну. Думаю, он счел мое пожелание вполне обоснованным и даже поинтересовался, не надо ли мне помочь подняться по лестнице. Я, однако, справился сам, а едва оказавшись в комнате, стянул грязную одежду, закутался в халат и присел на кровать в ожидании ванны. Секунду-другую спустя я откинулся на спину и прикрыл глаза — только на минуточку.
Я не слышал стука горничной, а когда проснулся, было уже утро…
День я провел расслабляясь; написал два письма, сидя за столиком в баре. Джонс, несмотря на нежелание следовать проторенными туристскими маршрутами, все же поддался соблазну слетать чартерным рейсом на мыс Горн, так что отвлекающий фактор отсутствовал — разве что я сам размышлял о том, как он поладил с тремя вдовицами, и о том, что и сам бы не отказался взглянуть на мыс Горн.
Первое письмо предназначалось Смиту. Прежде чем начать писать, я некоторое время раздумывал, а потом подробно изложил свои беседы с Грегорио и Макферсоном и рассказал о визите к Ходсону, боюсь излишне подчеркнув, какой преданности долгу потребовала эта поездка. Я кратко обрисовал характер работы Ходсона, руководствуясь тем, что мне сообщил сам ученый, и спросил мнение Смита о вероятности успешного завершения подобных трудов скорее просто из интереса, чем в связи с моими собственными изысканиями, пояснив, что все это умозрительно, так как Ходсон явно больше не потерпит моего любопытства. Я упомянул об индейце и Анне, о первом — с благоговейным страхом, о второй — с восхищением, и сам удивился тому, какое глубокое впечатление произвела на меня эта девушка. В заключение я написал, что считаю дальнейшее расследование оправданным, несмотря на показное безразличие Ходсона и отсутствие его видимой связи с сообщениями о странном существе.
Но я ничего не сообщил о ночном крике.
Я обнаружил, что отчего-то не способен выразить чувство, внушенное мне этим звуком, и определенно не могу ни описать его, ни сравнить с чем-либо. Сейчас, в уютной тишине отеля, мне почти хотелось отмести мысль о связи Ходсона с приведшими меня сюда слухами. Его лабораторная работа не имела к молве никакого отношения, делать успехи в работе ему никто не запретит, а объяснение ученого — ветер, воющий в расселине, — звучит довольно резонно и даже буднично, хотя от воспоминаний меня до сих пор бросает в дрожь. Но чувство было слишком субъективным, чтобы облечь его в письменную форму, и я даже не стал пытаться.
Второе письмо было для Сьюзен. Перед тем как взяться за перо, я перечитал то, что написал об Анне, и ощутил себя изменником. Я вспомнил, что чувствовал, наблюдая, как она, обнаженная, склоняется над кроватью, как играет свет свечи на ее коже; вспомнил, как напряглись от страсти мои чресла и как близок я был к тому, чтобы устремиться к ней. Я всегда хранил верность Сьюзен и никогда прежде не испытывал ни малейшей тяги к какой-то другой женщине, но там, в тесной каморке, в далеком и грозном краю, мне пришлось бороться с желанием столь мощным…
Ничего. Я устоял и был очень рад этому и писал теперь Сьюзен с любовью.
VIII
Я очнулся от мыслей о прошлом, о том далеком месте, о минувших бесконечных неделях, вернувшись к дню нынешнему. Официант собирал тарелки, озабоченный тем, что мы едва прикоснулись к еде, но слишком хорошо вышколенный, чтобы показывать это; он понимал, что у нас что-то случилось — что-то очень плохое.
— Что-нибудь еще, сэр? — тихо предложил он.
— Выпьешь?
— Да. Что-нибудь покрепче, — попросила Сьюзен.
Она никогда не пила много. Я заказал двойной бренди для нас обоих, и Сьюзен первым же глотком опустошила бокал наполовину.
— Я сохранила твое письмо, — сказала она, как будто прочла мои мысли. — Письмо, которое ты послал из Ушуаи. Ты еще любил меня, когда писал его, да? Или оно тоже было ложью?
— Никакой лжи, Сьюзен. Ни тогда, ни сейчас. Я люблю тебя так же сильно, как и всегда.
— Да, то, что изменило тебя, случилось, видимо, после того, как ты написал мне. Любовь в письме неподдельная, я знаю.
Она допила бренди.
— Но я не стану больше пытать тебя.
— Еще?
— Да, — ответила она и тут же перевернула пустой стакан вверх дном. — Нет, не надо. Я хочу уйти, Артур.
— Хорошо.
Я сделал знак официанту.
— Я хочу уйти одна, Артур, — проговорила Сьюзен.
— Сьюзен, дорогая…
— О господи. Это невыносимо. Я ухожу сейчас же.
Она вскочила и быстро зашагала к выходу. Я отодвинул стул, начал вставать, но вместо этого тяжело опустился на сиденье. Официант застыл у столика, Сьюзен натягивала пальто у стойки.
— Счет, сэр? — спросил официант.
Я тряхнул головой:
— Нет. Пока не надо. Еще бренди.
— Двойной, сэр?
— Да.
В тот день, когда Грегорио появился в баре «Альбатроса», я тоже пил двойной бренди. Это было на второй день после моего возвращения от Ходсона. Я послал мальчика Грэма за Грегорио, рассчитав, что получу преимущество, сделав ему предложение в гостинице, а не в его лачуге, — поговорю, так сказать, на своей территории, вдали от реальностей жизни Грегорио.
Он застыл в дверях, рядом с мальчиком. Я кивнул, и мальчишка, показав на меня, юркнул наружу. Грегорио подошел к бару и встал рядом со мной.
— А, это ты, — сказал он не слишком радостно. — Забыл имя.
Создавалось впечатление, что если бы он помнил, то не пришел бы.
— Что будешь пить?
— Писко, — ответил он, пожав плечами.
Бармен налил виноградный спирт в большой бокал. Грегорио не торопился пить, ноги его нервно елозили по полу.
— Я искал твоего bestia hombre, — сообщил я.
Он кивнул, словно ожидал этого. И поднял стакан.
— Моли Бога, чтобы он не искал тебя, — произнес он.
— Ты поможешь мне, Грегорио?
— Я? Как?
— Проводи меня туда, где ты видел его.
— Нет. Я не пойду туда снова.
Он не просто отказывался, он будто констатировал непреложный факт. Грегорио вытащил непромокаемый кисет и закопченную трубку и начал набивать ее какой-то экзотической смесью.
— Я хорошо заплачу.
Он злобно зыркнул в мою сторону, чиркнул спичкой и продолжал разглядывать меня поверх пламени, раскуривая трубку в клубах дыма. Табак почернел, полез наружу, и Грегорио утрамбовал его мозолистым пальцем. Несколько тлеющих крошек упали на пол.
— Мне нужны деньги, — сказал он. — Нам всем нужны деньги. Но не за то место.
— От тебя больше ничего не требуется. Просто проводи меня. Разве это опасно?
— Опасно? Кто знает? Возможно, нет. Но то место, это… это нехорошее место. О нем очень плохие воспоминания. Я больше не молод и больше не храбр. Пес был храбр.
Он снова пожал плечами.
— Ладно, а ты можешь показать на карте?
— На карте?
Я подумал, он не понял слова.
— Кар-та, — произнес я раздельно.
— Да, я знаю, что это. Но что карта? Нет карты того места. Подробной нет.
— Ты можешь нарисовать карту сам?
— Без пользы для тебя. Я прожил здесь всю свою жизнь, и я немолод. Я знаю землю. Но рисовать карту — что показать на ней? Тут скалы, деревья, холмы. Как их различишь? Я, может, различу, но я знаю их. А на карте все одинаково.
Все верно. И моя просьба была необдуманной. Но так или иначе, мне нужен был проводник, человек, знакомый с местностью и желательно знающий, где Грегорио видел то существо. А кроме самого Грегорио, таких не было.
— Я уже был там, — сказал я.
— Да.
— Я слышал тот звук. Грегорио, я слышал его и знаю, что ты говорил мне правду.
Его глаза расширились. Мне хотелось поразить его.
— Я слышал его в ночной тьме.
— И все же ты хочешь найти того, кто кричал?
— Да.
— Ты очень храбр, сеньор. Храбрее, чем я.
— Потому что я знаю, что опасности нет. Да, я испугался, когда услышал тот звук. Но это кричало живое существо. Не демон, не дух; кем бы оно ни было, оно живое, а мы будем хорошо вооружены. Оно не причинит нам вреда.
Я пытался выглядеть уверенным, даже беспечным, и Грегорио, кажется, поддался. Он вытащил изо рта трубку, выпил, снова поднес трубку к губам, затянулся, так что щеки ввалились, а между бровями обозначилась глубокая складка.
— У меня тоже будет ружье? — спросил он.
Я кивнул. На самом деле я не знал, собираюсь ли, вопреки своим принципам, брать оружие, но понимал, что уступлю, если это потребуется, чтобы сломить упрямство Грегорио.
— Я хочу убить его, — заявил он.
— Только в целях самозащиты…
— Я очень хочу отомстить за пса, да. — Скулы его напряглись. — Но пес мертв. Это ему не поможет. Моя испанская кровь — вот что взывает к мести.
Он облокотился на стойку, опустил голову. Из-под холщового пончо будто рвались острые лопатки, а из-под наморщенного лба — острые мысли.
— Я буду очень бояться, — признался он, не глядя на меня. Стиснутая крепкими зубами трубка хрустнула.
— Но ты покажешь мне?
Помолчав, он поднял взгляд.
— Сколько ты мне заплатишь? — спросил Грегорио.
Но я знал, что деньги для него сейчас не имеют значения.
Мы решили отправиться в путь через два дня — этого времени вполне достаточно на сборы, и я как раз отойду от предыдущего путешествия. На самом деле я чувствовал себя довольно неплохо. Вернувшись, я делал кое-какие упражнения, занимался зарядкой, чтобы не немели мышцы, и полагал, что нагрузки укрепили меня достаточно, чтобы не страшиться повторного похода. Кроме того, на этот раз я сам смогу диктовать темп передвижения. И хотя мне хотелось поскорее попасть туда, где Грегорио встретил существо, я не видел нужды торопиться, пока мы окончательно не подготовимся к путешествию, и не чувствовал того нетерпения, как то, что обуревало меня в ожидании появления человека Ходсона, когда время и расстояние были неизвестными величинами. На этот раз мы в состоянии все рассчитать точно и взять все снаряжение и припасы, необходимые для длительного пребывания в горах.
Грэм и Грегорио обсуждали, что нам потребуется, и я предоставил выбор им, полностью доверяя их суждениям, беря напрокат, что возможно, и покупая остальное, руководствуясь их советами. Для себя лично я купил только комплект одежды, аналогичный тому, что был на мне в первом походе, и пару легких сандалий на смену тяжелым ботинкам. И настолько не обращал внимания на все прочее, что вечером перед походом очень удивился размеру горы скопившихся принадлежностей.
Мы брали с собой две маленькие палатки, спальные мешки, плащ-палатки и одеяла для защиты от холода и ветра; кучу съестных припасов как для себя, так и для лошадей, всяческую кухонную утварь, хранящуюся в специальном ящичке, аккуратно подогнанную друг к другу, а также двухконфорочную газовую печку, которую Грегорио считал немыслимой роскошью и даже не презирал, хотя на прочие блага цивилизации смотрел свысока; полную аптечку со средствами первой помощи, лопату и топор — складные, для удобства перевозки и упаковки, море писко, обладающего тройной функцией — функцией питания, обогрева и лечения — и нравящегося мне все больше с учетом цены — несколько шиллингов за бутылку. Сваленные в кучу, все эти припасы заняли довольно много места в углу склада Грэма, но он заверил меня, что легко распределит все это между двумя вьючными и двумя верховыми лошадьми.
Он уже озаботился наймом вьючных животных и той самой кобылы, на которой я ездил прежде, — по моей просьбе, так как я убедился в ее надежности и моей способности управлять ею. Грегорио собирался взять собственного коня, серого мерина, и я добавил стоимость проката одной лошади к той сумме, которую платил ему как проводнику.
Пока я проверял припасы, Грэм занялся другим покупателем. Грегорио стоял рядом со мной.
— Что ж, у нас, похоже, есть все, что может понадобиться, — заметил я. — Вы основательно подошли к делу.
Грегорио кивнул, потом нахмурился.
— Что такое?
— Ружья? — напомнил он.
Я действительно забыл о них. Я колебался, боясь, что Грегорио сотворит что-нибудь опрометчивое из ненависти, или из страха, или из желания отомстить. Но он смотрел на меня выжидающе, и я знал, что не смогу его уговорить выступить без оружия. Винить его я не мог, понимая, что мысль о том, что мы, если что, сумеем защитить себя, позволит нам обоим чувствовать себя увереннее.
— Да, я позабочусь о них, — пообещал я.
Грэм закончил разговор с покупателем, и я, подойдя к прилавку, осведомился об охотничьих ружьях. Грегорио не отставал от меня, словно желая лично убедиться в том, что мы их получим.
— Я об этом не подумал, — признался Грэм. — Не знал, что вам понадобится оружие.
— Я твердо убежден, что оно нам не понадобится.
— Гм, сам я не торгую оружием. У всех моих постоянных клиентов имеются свои ружья, а туристов, собравшихся пострелять, обычно оснащают их бюро путешествий.
Грегорио придвинулся ближе:
— Но где-то же их продают.
— О да. Но почему бы вам не занять парочку стволов у Гардинера? — Видимо, мысль о том, чтобы послать меня к конкуренту, претила ему. — Гардинер иногда охотится, и у него есть несколько лишних ружей. Хотите, я попрошу его?
— Я сам попрошу, — сказал я. Идея казалась хорошей, и я был уверен, что Гардинер не откажет. — Сейчас же отправлюсь к нему.
Грегорио вернулся к вещам, удовлетворенный моими усилиями, а я вышел на улицу и, поймав такси, дал шоферу адрес Гардинера.
Он, как обычно, обрадовался, заполучив собеседника, и, как обычно, поднес мне выпивку, пока мы обсуждали мою поездку к Ходсону и мои планы касательно второго путешествия. Когда я закончил, он спросил, не может ли чем-нибудь помочь мне. Вот тут-то и попросить бы его об одолжении, но я отчего-то смутился — нелепо как-то взять и потребовать ружья.
Как можно небрежнее я проговорил:
— Я тут подумал, а не стоит ли прихватить оружие? Как вы думаете?
— Оружие?
— Ну, ружья.
— Из спортивного интереса, чтобы добывать пищу или для защиты?
— Для защиты, полагаю, — ответил я, чувствуя себя глупо.
Гардинер улыбнулся:
— Значит, вы поверили этим слухам, так?
— Не знаю. Но возможность признаю.
Он задумчиво кивнул и стал серьезен.
— В любом случае идея ведь неплоха, а? Если, например, лисы или еще кто попытаются утащить наши припасы…
— Идея чертовски хороша, если вам интересно мое мнение, — заявил он. — Нет ничего плохого в том, чтобы быть в безопасности. И кстати, от этих слухов волосы встают дыбом, и не важно, кто там убил овец Мака.
— Что бы вы посоветовали мне взять? — задал я вопрос, так и не решившись попросить напрямую, но Гардинер сам избавил меня от такой необходимости.
— Могу ссудить вам ружье, если хотите, — предложил он.
— Я был бы весьма благодарен, если это не затруднительно.
— У меня есть несколько запасных ружей. Что тут делать, если не постреливать время от времени, ружья копятся, как клюшки для гольфа, или теннисные ракетки, или дротики, — во что бы вы ни играли, всегда появляется что-то новенькое, что хочется заполучить. Так-так, что же вам подойдет? Трудно решить, если не представляешь, в кого вам придется стрелять. — Он, кажется, обдумывал вопрос совершенно серьезно. — Дробовик или винтовка, что вы предпочитаете?
— Думаю, с дробовиком мне было бы удобнее. Но если вы можете одолжить два ствола, Грегорио взял бы винтовку.
— Конечно. Вот и решение проблемы. Грегорио наверняка будет чуточку счастливее с оружием в руках.
— Да. Он верит в то, что видел, вне зависимости от моего мнения.
Гардинер в очередной раз наполнил наши бокалы и вышел из комнаты; вернулся он быстро, уже вооруженный, и протянул мне дробовик. Это было великолепное ружье, такое же как то, что висело на стене, украшенное гравировкой каким-то искусником из Бильбао.
— Двустволка, двенадцатый калибр, — объяснил он. — На левом стволе дульное сужение для кучности боя.
Секунду я восхищался мастерством оружейника, потом перехватил оружие половчее, прикидывая его вес. Я был почти такого же роста, как Гардинер, так что дробовик оказался мне по руке.
— Прекрасное ружье. Отлично мне подойдет.
— Думаю, и у Грегорио с этим проблем не возникнет. — Старик отдал мне винтовку. Это был «Саваж» триста третьего калибра, модель рычажного принципа действия веса пера, легкая и эффективная в горных и лесистых местностях, где длинная винтовка только обременяет. — Бьет сильно, стреляет быстро, — добавил Гардинер, мрачно глядя на меня. Наверное, ему передалась моя нервозность, потому что говорил он более чем серьезно. — Просто на всякий случай.
— Да. Вероятность воспользоваться вашим оружием у нас мала, верно?
— Прежде чем вы уйдете, я дам вам патроны и заряды для дробовика.
— Я, конечно же, заплачу.
Он махнул рукой.
— От имени музея, естественно.
— А, ну хорошо, тогда ладно. А лучше попросите Смита послать мне полдюжины бутылок того чудного бренди, которое он собирает.
— Конечно, — кивнул я.
Я не знал, что Смит коллекционирует бренди, чудное или нет. Много было вещей, о которых я не знал.
Когда я вышел из такси с ружьями, Грегорио сидел на ступенях склада. Он одобрительно кивнул, и я протянул ему винтовку. Он несколько раз щелкнул курком, потом ловко закинул оружие за плечо. Видно было, что ему не впервой носить винтовку. Удовлетворенный, он снова кивнул:
— Хорошо. Это мне?
— Точно. Но, Грегорио, обещай, что не воспользуешься оружием без крайней необходимости.
— Необходимости?
— Только если нам будет грозить опасность. Он улыбнулся, сверкнув зубами.
— Да, обещаю, — сказал он. — Но если мы найдем ту тварь, думаю, необходимость будет крайней…
IX
Мы выехали рано утром. Шел дождь, ветер рвал темные тучи, разбрасывая клочья по небу. Грегорио вел вьючных лошадей, я ехал рядом с ним; немного напряженные мышцы только приветствовали дополнительную физическую нагрузку. Грегорио ехал почти так же, как индеец, чуть подавшись вперед и расслабившись, хотя не пренебрегал седлом и сапогами. Мы оба натянули капюшоны, защищаясь от ливня, и почти не разговаривали. Я сосредоточился на дороге, сообразив, что мы удаляемся от города тем же путем, что и индеец, — очевидно, кратчайшим или единственным, ведущим к горам. Я приметил несколько ориентиров, которые уже видел раньше, — необычной формы скалы, особо корявые деревья, тот же головокружительный выступ, с которого безмятежно следила за нами, возможно, та же самая дикая овца. Мы продвигались медленно и размеренно и остановились позавтракать раньше, чем достигли подножия гор; передохнув пару минут, мы продолжили путешествие. Грегорио раскурил трубку, и теперь она торчала из-под его капюшона, дымясь и шипя, когда капли падали в тлеющую смесь. Небо оставалось мрачным, погода — отвратительной. Бреши, проделанные ветром в низких тучах, тут же затягивали другие, еще более темные облака, опустившиеся сверху. Дождь, казалось, решил лить много дней подряд.
Когда мы добрались до подножия холмов и начали подъем, все казалось знакомым, но ничего, в отличие от ориентиров на плато, не бросалось в глаза, и я догадался, что это оттого, что все кругом одинаковое, даже любопытные и необычные нагромождения повторялись много раз, становясь банальными. Я понятия не имел, продолжаем мы следовать тропой индейца или нет. Грегорио, несомненно, знал местность, но ему не хватало безошибочного чувства направления слуги Ходсона, так что он время от времени останавливался, прикидывая, куда двигаться дальше, руководствуясь зрительной памятью, чего индейцу не требовалось. Мы часто ошибались, так что приходилось возвращаться, но не настолько, чтобы это сильно замедлило наше продвижение. Несколько раз мы подкреплялись глотком виноградной настойки. Дождь не прекращался, похолодало; поводья сделались скользкими, влага начала просачиваться сквозь ткань ветровки, добавляя к дискомфорту неприятное ощущение сырости и запах мокрой шерсти. Я только обрадовался, когда Грегорио предложил остановиться на ночь, хотя и знал, что мы не преодолели и половины расстояния, которое покрыли с индейцем в первый день пути.
Мы разбили лагерь, решив не возиться с газовой печкой и палатками, пока не выберем более или менее постоянное место стоянки, а просто устроились под прикрытием скал, завернувшись в спальные мешки, поболтали немного и умолкли. Трубка Грегорио еще тлела какое-то время, а потом мы уснули.
Утром лило по-прежнему. Костер погас, и пришлось снова разжигать его, чтобы сварить кофе. Мы позавтракали консервами под пристальными взглядами повесивших уши лошадей. Продвижение еще больше замедлилось, когда мы взобрались выше и вокруг сгустился лес. Возникла необходимость двигаться цепью, и я перебрался в конец колонны. Мы ехали несколько часов и оказались у ручья. Не знаю, был ли это тот самый ручей, который мне пришлось пересечь, следуя за индейцем, — именно тогда я обратил внимание на шрам на его боку, — но даже если и так, мы определенно подошли к воде в другом месте. Берега были пологими, и мы без проблем переправились вброд. Я подумал, что ручей, наверное, тот же, но мы сейчас находимся севернее. Противоположный берег круто поднимался, и я уже подозревал, что мы вот-вот достигнем вершины, так как, по моим грубым прикидкам, мы к этому моменту прошли столько же, сколько за двенадцать-тринадцать тяжких часов моего первого путешествия, но мы продолжали подниматься, а земля все не понижалась, и это утвердило меня в мысли, что наш путь лежит севернее, там, где горная гряда тянется к Тихому океану. Либо так, либо мы едем гораздо медленнее и кружим гораздо больше, чем я надеялся.
Верхней точки мы достигли в разгар пасмурного дня — вся земля теперь лежала под нами. На западе маячили горы, полускрытые туманом и пеленой дождя, кажущиеся почти нереальными. Я спросил, сколько мы уже проехали, и Грегорио ответил, что больше половины пути. Прозвучало это ободряюще и в то же время не внушило большого желания ускорить темп. Пройдя еще несколько миль, мы нашли укрытие среди деревьев и скал и разбили наш второй лагерь.
Сидя у костра после обеда, Грегорио открыл коробку с патронами и принялся молча заряжать свою винтовку. Он поставил ее на предохранитель, но держал рядом с собой. Мой дробовик в разобранном виде — приклад отдельно, стволы отдельно, аккуратно завернутые в тряпицу, — так и лежал в мешке. И мне совершенно не хотелось его доставать. Дурные предчувствия не напоминали о себе, и земля уже не казалась такой дикой, как в первый раз, — сейчас мы двигались медленнее, и я мог хотя бы поговорить с проводником. Но возможно, Грегорио предпочел бы, чтобы и я вооружился.
— Мне тоже вытащить оружие? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Мы не очень близко, — сказал он. — Я просто нервничаю. Никогда раньше я не был в горах без собаки, которая разбудила бы меня в случае опасности. Я оставил собаку другу…
Интересно, подумалось мне, та ли это собака, которая убежала, когда погиб Эль Роджо? Но я не стал спрашивать.
Все утро третьего дня мы постепенно спускались. Дождь поутих, хотя небо оставалось сумрачным, серо-стальным вперемешку с черным. Проехали мы немало, и, хотя к северу и югу от нас земля по-прежнему уходила вниз, оглядываясь, я видел, что пики остались далеко позади. Местность была открытой, и я снова мог ехать рядом с Грегорио, но он пребывал в мрачном настроении. С винтовкой за спиной мой проводник походил на бандита из какого-нибудь голливудского фильма. Когда мы остановились перекусить, он мало интересовался едой, но выпил куда больше писко, чем обычно, будто чтобы протолкнуть куски в желудок, и даже отказался от неизменной послеобеденной трубки, чтобы скорее выступить в путь.
Проехав около мили, мы свернули с относительно ровной дороги и стали спускаться в каньон, протянувшийся в северном направлении. Справа на удивление ровными рядами росли деревья, устало склонившие ветви под весом цепких лишайников и надоедливого дождя, а кряж слева крутыми уступами уходил вниз. Потом я увидел, что впереди склоны смыкаются, и понял, что мы подъехали к началу длинного ущелья. Грегорио откинул капюшон, ветер растрепал его жесткие волосы. Он то и дело оглядывался, встревоженно и озабоченно, и я испугался, не заблудились ли мы.
Потом он осадил мерина, снял с плеча винтовку и положил ее поперек луки. Конь нервно бил копытом.
— Что такое? — спросил я.
— Там.
— Что?
Он показал пальцем в сторону деревьев у начала каньона: — Там я видел его.
Кивнув, я спешился. Грегорио секунду смотрел на меня сверху вниз, потом и сам спрыгнул с коня.
— Ты мне покажешь?
— Я пришел сюда. Я не очень храбр, но я и не трус. Я покажу тебе.
Сейчас он выглядел настоящим испанцем, надменным и гордым. Мы привязали лошадей к дереву и зашагали в сторону рощицы. Я помнил о темноте и тишине, фигурировавших в рассказе Грегорио, но ничего не чувствовал. Место не казалось пугающим. Грегорио продирался сквозь кусты, повесив винтовку себе на грудь, я следовал за ним. Потом растения расступились, и мы оказались на поляне. Там ничего не было. Грегорио двинулся через открытое пространство наискось, низко опустив голову; сапоги его вязли в мягкой земле.
Неожиданно он резко остановился. Я подошел к нему. Костяшки сжимающих винтовку пальцев Грегорио побелели, став такими же белыми, как зубы, которые он обнажил в оскале, и, когда он шевельнул носком сапога, я увидел на земле еще что-то белое. Я опустился на колени, и боль сочувствия пронзила меня. В грязи белел треснувший собачий череп. Череп храброго пса.
Мне хотелось сказать что-то, но что ж тут скажешь… Грегорио секунду с каменным выражением лица смотрел на череп, потом пожал плечами.
— Здесь все, — произнес он.
И только. Затем он молча вернулся к лошадям.
X
Постоянный лагерь мы разбили на некотором расстоянии от поляны. Мне не хотелось слишком удаляться от ключевой точки, а Грегорио не желал находиться вблизи места, запомнившегося ему таким ужасным, хотя сейчас там определенно ничего не было. Я методично обыскал все вокруг, рассчитывая обнаружить следы или клочки волос, выдранные шипами, но нашел лишь еще несколько костей, разбросанных по прогалине и совершенно чистых. Падальщики поработали на славу.
Место, выбранное нами для лагеря, выглядело куда мрачнее поляны. Конечно, Грегорио руководствовался удобством и возможностью укрыться от непогоды, а не живописностью уголка, но было здесь какое-то мрачное очарование страшной сказки. Неподвластная времени, тягостная и неменяющаяся атмосфера окутывала скалы и деревья; в воздухе висел запах начавшегося, но не продолжившегося разложения, точно первобытное болото вдруг сковало льдом вечности.
Пятачок шириной в дюжину ярдов огораживал неровный овал скал всевозможных форм и размеров, гигантских глыб и простых булыжников и деревьев, растущих под разными углами между камнями и вокруг них, кривизной своей приспособившихся к недвижимым утесам и согбенных от постоянных ветров. Некоторые деревья росли группами, прижавшись друг к другу стволами, переплетясь ветвями, хотя валуны разделяли их корни; другие раскололись, наткнувшись на узкий каменный выступ, и тогда у двух деревьев были общие корни. Камни поросли скользким мхом и плесенью, землистого цвета ползучие побеги свисали с ветвей деревьев.
Я держал лошадей, а Грегорио полез на скалу и исчез за покачивающейся занавесью вьющихся растений. Вскоре он вернулся, удовлетворенный видом овального пятачка, решив, что он являет собой идеальное место для лагеря. Сюда не проникал ветер, деревья создавали крышу над головой, а главное — меж замшелых камней, обдавая их свежими брызгами, бежал быстрый ручей, исток которого находился где-то неподалеку в горах.
Только вот с лошадьми возникли трудности. Они не желали пересекать скалистый барьер, и пришлось вести их по одной, аккуратно, помня о каменных осыпях и скользкой почве, но внутри овала они уже были в безопасности, и нам не приходилось тревожиться о них. Добровольно они не полезут через преграду, так что нет нужды привязывать или стреноживать их, а также таскать им воду из ручья, самим каждый раз шагая по предательской почве, — а ведь пришлось бы, оставь мы животных снаружи.
Я ставил палатки, а Грегорио в это время сооружал внутреннюю перегородку из камней и валежника, чтобы отделить лошадей от жилых помещений нашего странного прибежища, и при помощи складного топора превратил старую колоду в удобную кормушку. Потом я установил печку и присоединил газовый баллон, а мой проводник выложил перед палатками каменный круг, обозначив место для костра. Печь хороша для готовки, но нам нужен был и живой огонь, дарующий тепло и свет. Затем мы вместе распаковали остальные припасы и накрыли их брезентом. Лагерь был готов, непритязательный, но отвечающий нашим требованиям, и пришла пора решать, каким будет наш следующий шаг. Я закурил, обдумывая варианты. Грегорио собирал более или менее сухой хворост. Что ж, место назначения достигнуто, но мне вдруг показалось, что все напрасно. Мы здесь, а что толку в том, что мы одолели столько миль? Не знаю, какую наглядную подсказку я рассчитывал отыскать, но тут не было совершенно ничего, никаких признаков присутствия загадочного существа и никаких причин полагать, что оно все еще здесь. Оставалось только ждать, наблюдать и надеяться — действия пассивные и ведущие к цели весьма окольным путем. Я решил посоветоваться с Грегорио, который уже разжег костер и пошел за водой для кофе.
Запах кипящего на костре кофе способен поднять самое упавшее настроение, а возможность добавить в чашку капельку виноградного спирта радует еще больше. К тому времени, как мы, чуть горбясь, спасаясь от сырости, уселись у огня с дымящимися жестяными кружками в руках, Грегорио вроде бы стряхнул с себя уныние. Да и я снова ощутил умиротворение. День подходил к концу, но ночь под этими затянутыми тучами небесами — штука неопределенная. Дождевые капли барабанили по листьям окружающих нас деревьев, ища бреши в густой зелени, и падали в костер, точно слетевшиеся на свет мотыльки. Хмурая тьма, обступившая нас, будто выползла из мира ночных кошмаров. Веселый плеск горного ручейка никак не вязался с завываниями ветра над головой, а острый аромат курева Грегорио казался фальшивой нотой в симфонии мокрой растительности и сырой земли.
Наконец, чувствуя, что надо сделать что-то конструктивное, я достал планшет и развернул лучшую карту здешних мест. Ей прискорбно недоставало подробности, многое было указано весьма приблизительно — мол, здесь какая-то возвышенность, и только. Я спросил Грегорио, где мы, и он нахмурился, склонившись над картой. Тяжелая капля упала на Магелланов пролив и струйкой стекла с листа.
— Здесь. Где-то здесь.
Он ткнул пальцем в центр одного из белых пятен. Это ни о чем мне не говорило — кроме разве что того, что мы находимся на высоте пяти тысяч футов над уровнем моря.
— Ну а есть тут какие-нибудь ориентиры, что-то, от чего можно оттолкнуться?
Грегорио на секунду задумался, водя пальцем по карте.
— Ранчо Макферсона ближе всего, — сказал он, рисуя ногтем кружок значительно севернее, но все же в пределах непрорисованной области. — Где-то тут. Туда я ехал, когда искал работу. Когда увидел ту тварь.
Что ж, это вселяло надежду, и я мысленно обругал себя за то, что не выяснил заранее, где живет Макферсон. Существо наведывалось туда несколько раз, и по крайней мере однажды после того, как его видел Грегорио, а это свидетельствовало о том, что оно все еще частенько появляется здесь. Впрочем, я прекратил самобичевание, осознав, что все равно не нашел бы ферму Макферсона на карте и не подозревал, что Грегорио ведет меня именно сюда, но решил, что стану строить другие версии на этой основе.
— Ты знаешь, где живет Ходсон?
Грегорио покачал головой:
— Не слышал этого имени. Там ранчо?
— Нет. Просто дом. В лощине.
Он улыбнулся:
— Лощин много. Домов не видел. Севернее — точно. Я знаю, что тут, на севере, я здесь работаю иногда.
Я осторожно свернул карту и убрал ее в планшет.
— Как же мне искать это существо?
Он пожал плечами, глядя на огонь. Отсветы плясали на его лице, как солнечные зайчики на гранитном памятнике.
— Жди, — сказал он. — Ты должен ждать.
— Но почему оно должно прийти сюда?
— По двум причинам, наверное. — Он снова улыбнулся, но это была странная, напряженная улыбка. — Первая — вода. — Грегорио кивнул в сторону ручья. — Это единственная питьевая вода по эту сторону горы. Есть маленькие ручьи, они появляются и исчезают, и пруды, которые превращаются в болота, а тут все время свежая вода, другой нет на много миль вокруг. Она берет начало неподалеку и кончается сразу за грядой. Так что, если эта тварь нуждается в питье, думаю, она будет пить где-то тут.
Объяснения восхитили меня, хотя я и почувствовал себя дилетантом, не додумавшимся до такой простой и такой важной для розысков вещи; хорошо, что Грегорио — человек здравомыслящий. Он все еще улыбался костру.
— А вторая причина? — спросил я.
— Вторая — потому что мы здесь, — ответил он.
Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что он имеет в виду. Костер жарко дышал в лицо, и все же меня вдруг пробрал холод. Грегорио встал, подошел к груде мешков и припасов, а потом вернулся с дробовиком и протянул его мне. Что ж, куда уж яснее. Я собрал ружье и положил его в свою палатку.
Утром я направился на поиски истока ручья. Грегорио заверил меня, что это недалеко и что наш поток — продолжение подземного или, точнее, подгорного русла. Я надел тяжелые ботинки, чтобы карабкаться по скалам, и прихватил дробовик. Грегорио хотел сопровождать меня, но я счел это необязательным, так как собирался идти вдоль ручья и не боялся заблудиться, поскольку всегда мог тем же путем вернуться обратно.
Поток врывался на территорию лагеря миниатюрным водопадом, втискиваясь в узкую щель между камнями и с комической яростью рушась вниз с высоты в пару дюймов: этакая Ниагара мира насекомых. Невозможно было бы следовать за извилистой струей, огибающей скалы и ныряющей под них, но в этом и не было необходимости. Я пересек барьер в самом удобном месте и шагал вдоль периметра, пока не нашел участок, где вода текла по кругу. Ручей тут струился медленно, и я сделал вывод, что скалы, сквозь которые ему приходится пробиваться, сжимают и ограничивают поток, иначе откуда взяться такой лилипутской свирепости по нашу сторону? Но на открытом пространстве ручей неторопливо тек по болотистой местности, и не так-то просто оказалось отследить главное русло. Несколько раз я обнаруживал, что свернул на боковое ответвление, которое сужалось, а потом и вовсе исчезало, впитавшись в землю. Однако я по-прежнему не опасался сбиться с курса, так как двигался вверх по склону и мог видеть окружающие лагерь деревья, и чем дальше я шел, тем шире и глубже становился ручей.
Минут через десять-пятнадцать я услышал впереди рокот и понял, что источник близко. Я почти добрался до гребня холма, позади которого возвышался на фоне неба огромный утес. Ручей еще больше разлился, и когда я поднялся на вершину, то увидел водопад, рушащийся с соседнего холма. Точно такой же, как каскад в нашем лагере, только увеличенный во много-много раз. Вода рвалась из длинной расселины в утесе и устремлялась вниз, пренебрегая ветром, ныряя в бурлящую заводь у подножия неприступной каменной стены. Некогда лавина разворотила тут землю, образовав у водопада мутную лужу, и избыток воды, которая переливалась через край, обернулся ручьем.
Я прибавил шагу и вскоре уже стоял возле бассейна. Меня обдавало брызгами, рев рвал барабанные перепонки. Это был настоящий источник, который любое крупное животное предпочтет мелководному ручейку, и я тут же увидел следы этих животных, опознав те, что оставили лисица, ондатра и дикая овца, и не определив, кому принадлежит множество иных отпечатков.
Я обогнул водоем по берегу и оказался на другой стороне.
И там увидел очень четкий, почти человеческий след. Я смотрел на него какое-то время, не в силах поверить, что обнаружил то, что искал, так быстро и просто. Но след никуда не делся. Да, он походил на отпечаток босой человеческой ноги — но не во всем. Пальцы были слишком длинными, и большой палец сильно отстоял от остальных, совсем не так, как обычно. Но, без сомнения, след оставил примат, и крупный примат. С отчаянно колотящимся сердцем я кинулся на поиски иных свидетельств, но след был только один. Впрочем, с этого места существо, оставившее оттиск своей ноги на земле, легко могло перепрыгнуть на ближайшие камни, так что обнаруженного единственного доказательства хватило, чтобы убедить меня, что это место — то самое и все, что мне нужно сейчас, — это терпение. Если я стану ждать, спрятавшись возле источника, рано или поздно существо появится.
Но тут неожиданно возникла иная проблема, которую я до сего момента умышленно игнорировал. Если — и когда — я обнаружу существо, что мне делать? Или что оно сделает? Я ведь совершенно не знал, что оно собой представляет, человек ли это, или зверь, или и то и другое сразу? Если есть хоть малейшая вероятность, что это человек, я не смогу поймать его в ловушку или захватить силой. Разрешить эту моральную каверзу я был не в состоянии, поскольку, не видя существо, не мог ни отнести его к какой-либо группе, ни понять, кто это, хотя бы приблизительно.
Я вернулся в лагерь, преисполненный возбуждением и желанием поскорее рассказать Грегорио о моей находке. Когда я, оскальзываясь, спустился со скал, мне на секунду показалось, что мой проводник исчез, но потом я увидел его возле лошадей. В руках он держал винтовку, направленную стволом в землю, но я успел заметить уголком глаза движение и догадался, что Грегорио выжидал, прицеливаясь, едва заслышав звуки моего приближения. Опять меня охватили дурные предчувствия и подозрения насчет того, что он может поступить опрометчиво; я даже не сомневался в том, что, будь на моем месте то существо, Грегорио без колебаний воспользовался бы оружием.
И я промолчал об отпечатке ноги. Однако сказал, что был у водопоя и собираюсь ждать там в укрытии.
— Когда начнешь ждать? — спросил Грегорио.
— Как можно скорее. Сегодня ночью.
— Ночью? — В голосе его звучало более чем недоумение — он просто не мог постичь смысла поступка, с которым был не согласен.
— Думаю, вероятность увидеть то существо ночью больше. И мне наверняка будет легче спрятаться в темноте.
— Да. Это правда, — кивнул он, подчеркнув «это». И не стал меня отговаривать — ибо, по всей вероятности, считал, что с сумасшедшими не спорят.
XI
Над тучами показалась луна, и длинные тени потянулись по земле, точно пальцы скелета. Еще днем одинокий водопад выглядел довольно зловеще, но в лунном свете скалы словно обрели собственную жизнь — жизнь гротескных, корчащихся и извивающихся монстров, место которым не на земле, а на освещающей их луне.
Я лежал на животе и наблюдал за серебряными брызгами, в одной руке сжимая приклад дробовика, а в другой — карманный фонарик. Лежал я очень тихо, едва дыша, ощущая мягкую землю и мокрую траву под собой, вслушиваясь в ночные шумы, пробивающиеся сквозь глухой рев воды, и в стук собственного сердца. Не знаю, сколько прошло времени. У моих часов был светящийся циферблат, и я оставил их в лагере, чтобы не выдать нечаянно своего укрытия.
Неожиданный звук заставил меня окаменеть. В кустах возле меня что-то прошуршало, словно какое-то небольшое животное пробежало едва ли в дюжине футов от моей правой руки и секунду спустя появилось у источника. Я расслабился и даже позволил себе выдохнуть. Это была лиса, всего лишь лиса. Она настороженно огляделась, а потом начала пить. Сова зыркнула на зверька с ближайшего дерева, а потом отвела взгляд круглых желтых глаз, ища дичь поменьше. Наверное, было часа три ночи, веки мои отяжелели. Я готов был смириться с тем, что мое первое дежурство пройдет впустую, хотя и намеревался остаться тут до рассвета. Большая туча, черная, с рваными, словно заиндевевшими, краями закрыла луну, и все длинные тени нырнули в озерцо. Потом хлесткий удар ветра разорвал пелену и свет блеснул снова.
Я вдруг напрягся.
Лиса перестала лакать воду. Она подняла голову, острые ушки тревожно подрагивали. Я ничего не слышал и был уверен, что сам не шумел, но поведение животного говорило о том, что оно опасается или боится. Сова улетела, лишь силуэт лисы замер на фоне водопада. Потом зверек неожиданно кинулся к зарослям, резко остановился — и метнулся в другую сторону. Затрещали кусты, и лиса исчезла. Я перевернулся на бок, пытаясь проследить за животным, не включая фонарика. Как раз над тем местом, где скрылась в кустах лиса, качалась ветка, тяжелый сук качался так, словно только что освободился от какой-то тяжести.
Я рывком подтянул к себе дробовик, мельком подумав, как я боялся возможной опрометчивости Грегорио и что его страх, перекинувшись на меня, может заставить меня поступить не менее безрассудно. А потом пришла пора задуматься всерьез.
Ветка качнулась снова, нагнувшись под тяжестью чего-то большого и темного. Пятно переместилось к стволу, заслонив свет. На суку что-то было, что-то тяжелое, скорченное, притаившееся. Потом оно исчезло, ветка выпрямилась, избавившись от груза, и что-то двинулось по лесу, удаляясь от прогалины. Шум становился все слабее, и вот уже только вода и ветер нарушают ночную тишь.
Я не стал ничего предпринимать. Довольно долго я лежал неподвижно, ожидая, надеясь, что оно вернется, и в то же время чувствуя облегчение оттого, что оно ушло. Кем бы оно ни было, существо ухитрилось явиться, оставшись не замеченным мною; я ничего не видел и ничего не слышал, оно вполне могло сидеть на дереве прямо над моей головой. Я перекатился на спину — проверить, не так ли это. Но на дереве никого не было, голые ветви скрестились на фоне неба, и то, что пришло, ушло. Я не пошел следом.
Наступил рассвет, сырой и холодный. Я поднялся, пошатнулся, потом потянулся — онемение от неподвижности было куда неприятнее, чем от усталости. Я закурил и вышел из-за деревьев. Увидел лисьи следы возле источника, наклонился, зачерпнул немного воды и выпил; потом плеснул влагу на лицо и вымыл руки. Вторая часть вахты пролетела очень быстро, и я никак не мог припомнить, какие сумбурные мысли теснились тогда в моем мозгу.
Потом я пошел в лес, туда, куда убежала лиса, разглядывая землю и не зная, что хочу отыскать. В одном месте был вывернут ком земли с травой, и я нагнулся, чтобы рассмотреть его. Ничего особенного. Когда же я выпрямился, мне на щеку упала капля, слишком тяжелая для дождевой. Я смахнул ее, мельком взглянул на руку — ладонь стала красной. Решив, что поцарапался о сучок, я потер щеку другой рукой и проверил, нет ли крови. Крови не было.
И вдруг на моих глазах кровь появилась. Густая алая капля упала прямо мне на ладонь.
Я отдернул руку и взглянул вверх, но на дереве никого не оказалось. Кровь медленно капала с какого-то комка на нижнем суку. Что это, я не разобрал, хотя с леденящей душу уверенностью ощутил, что знаю. Сломав первую попавшуюся ветку, я потянулся, подцепил непонятный сгусток и сбросил его на землю. И меня едва не стошнило. Это была задняя часть туловища лисицы, с окровавленным хвостом, оторванная от тела.
Я искал, хотя, признаюсь, не слишком тщательно, остальное, но так и не нашел.
Грегорио сидел на корточках у костра. Едва я вышел из-за камней, он протянул мне кружку с кофе. Я пил, руки мои тряслись, и он, конечно, заметил, как я бледен. Что ж, неудивительно. Я провел ночь на мокрой, холодной земле, без всякого укрытая. Нырнув с кружкой в палатку, я переоделся в сухое. Меня знобило так, что пришлось набросить на плечи одеяло, а когда я закурил, сигарета показалась такой мерзкой, что я затушил ее. Грегорио откинул полог палатки и протянул мне бутылку писко. Ему, похоже, хотелось поговорить, но он увидел, что мне не до того. Он не спросил, обнаружил ли я что-нибудь, полагая, вероятно, что я все равно потом расскажу — или, возможно, все равно не расскажу. Я, мало что соображая, попеременно глотал то писко, то кофе. Дождь неритмично барабанил по брезенту — капля, пауза, две капли, три капли, пауза, и я незаметно для себя сконцентрировался на этом рваном темпе: подсознание изобрело для себя этакий вариант китайской пытки водой, лишь бы занять разум и избежать необходимости принимать решения и делать выводы. Я тряхнул головой, выходя из ступора, заставляя мозги снова работать.
Что-то было на том дереве. Это неопровержимый факт. И возможно, единственный неопровержимый. Оно казалось большим и нескладным, но лунный свет обманчив, и сказать наверняка я ничего не могу. Просто — нечто. Крупная птица? Нет, я знал, что это не так, и удивлялся себе — отчего я ищу варианты, когда надо принять то, что напрашивается само собой. Я чертовски хорошо представлял, что это было, и знал, что должен радоваться как сумасшедший оттого, что знаю, и никакой скептический рационализм этого знания не изменит. И хотя логика заставляла подбирать разные ответы, я верил в силу эмоций.
Я выпил еще писко и вновь погрузился в размышления.
Кем бы оно ни было, оно достаточно сильно, чтобы разорвать несчастную лису пополам. Отметины клыков или когтей на части тушки отсутствовали, зверек не был ни разрублен, ни разгрызен. Просто разорван с чудовищной силой. Все произошло бесшумно, разве что деревья шелестели, никакого предсмертного воя, никакой борьбы. Значит, лисицу либо задушили, либо убили так быстро, что она и взвизгнуть не успела.
Так, неувязочка получается. Я отлично помнил жуткий звук, который слышал в лаборатории Ходсона, тот самый звук — а я был в этом уверен, — который издало существо, убив Эль Роджо. Почему же этой ночью оно молчало? Может, услышало меня, или учуяло, или еще как-то засекло мое присутствие и испугалось? Или лиса была слишком ничтожной жертвой, не стоящей победного клича? Если существо учуяло меня, вернется ли оно? Возможно, я упустил единственную возможность. Почему я не включил фонарик? Из предосторожности, из страха или…
Меня тряс Грегорио.
Я открыл глаза, с трудом осознав, что впал в полубессознательное состояние, провалившись то ли в глубокие раздумья, то ли в кошмарные грезы. Зубы стучали, желудок выворачивало, лоб горел. Меня сотрясала лихорадка. Грегорио положил свою длинную, изящную ладонь на мой лоб и хмуро кивнул. Его озабоченное лицо придвинулось ближе, потом удалилось, раздулось, как воздушный шар, и снова сдулось. Я видел все сквозь какую-то дымку, сквозь рваный туман, то разделяющийся, чтобы приоткрыть реальность, то смыкающийся снова. Я смутно осознавал, что сильные руки Грегорио помогают мне забраться в спальный мешок, потом четко увидел, как принимаю две маленькие белые пилюли из тех, что рекомендовал Грэм, ощущал на языке их горечь, чувствовал горлом их округлость. Потом действительность опять поблекла, но разум будто перепрыгнул на другой уровень и беспристрастно решал, пал ли я жертвой какой-нибудь экзотической лихорадки или просто простыл на ночной сырости. А потом я провалился в тревожный сон.
Проснулся я вечером. Снаружи горел костер, и обращенная к огню стена палатки казалась сделанной из чистого золота. Я смотрел, как сияет грубая ткань, примечал мельчайшие оттенки, видел каждое волоконце, оставаясь все на том же четком, беспристрастном уровне сознания. Потом полог откинулся и в палатку заглянул Грегорио.
— Лучше? — спросил он.
— Не знаю, — ответил я. — А что со мной?
— Жар. Озноб. Кто знает? Не серьезно, думаю. Несколько дней тебе нужен отдых и тепло.
— Сколько сейчас времени?
— У меня нет часов, — ответил он.
Мои часы лежали на ящике, которым я пользовался как столом. Я кивнул в ту сторону, и Грегорио протянул часы мне. Было десять.
— Я собирался и сегодня пойти к водопаду.
Он пожал плечами:
— Сейчас это невозможно.
— Да, думаю, да, — сказал я с облегчением.
Успею еще, когда поправлюсь; сейчас, когда я так слаб, я не смогу внимательно наблюдать и, несомненно, заболею еще серьезнее. К тому же, чувствуя, должно быть, необходимость подыскать более веское оправдание, чем собственная немощь, я сказал себе, что существо могло почуять мое присутствие и насторожиться. Куда разумнее подождать.
Я принял еще две пилюли, выпил стакан воды и заснул, на этот раз куда крепче.
Утром мне стало лучше. Жар еще не спал окончательно, но в голове прояснилось, и любопытная раздвоенность мира на мутную реальность и обостренное восприятие мелочей исчезла. Днем я даже прогулялся немного, а вечером заставил себя поесть и решил, что, скорее всего, простудился, а не подхватил какую-нибудь заразу. Но слабость и головокружение меня не покинули, так что и речи не шло о том, чтобы возобновить ночное дежурство. Грегорио заметил, что отсрочка расстроила меня.
— Я могу последить, — предложил он не слишком уверенно.
— Нет. Ни к чему. Я сам должен увидеть это существо; ты его уже видел.
— Это так, — кивнул он и отпраздновал временную отсрочку кружкой писко.
Я улегся рано и стал читать, но керосиновая лампа чадила, и буквы расплывались. Тогда я прикрутил фитиль и закрыл глаза. Сонливости я не чувствовал, но сон накатывал на меня волнами. Помню, как досадовал на то, что упустил возможность, и винил свою слабость, задержавшую расследование; помню, как говорил себе, что должен найти существо, пока оно еще где-то здесь, что другого шанса может не выпасть. Помню, как твердо решил, что завтра ночью отправлюсь к водопаду.
Но возвращаться туда не пришлось. Оно само нашло нас.
XII
Я проснулся от рычания, раздававшегося снаружи. Уже второй раз меня разбудил шум в ночи, но на этот раз я не мешкал — это рычание не пригвоздило меня к месту, как тот чудовищный крик. Я выскользнул из спального мешка и схватил дробовик. Глаза едва не лезли из глазниц, во рту пересохло. Рычание повторилось, и я услышал, как заржали лошади. Я откинул полог и выскочил из палатки, выставив перед собой ружье. Костер почти потух, и вне узкого круга света было темно. Грегорио уже стоял с ружьем на изготовку, взгляд его глаз, в которых плясали отсветы пламени, казался диким. Он смотрел в сторону лошадей.
Животные точно взбесились. Они лихорадочно метались в своем загоне. Я шагнул в сторону, чтобы костер не мешал обзору, и в это время одна из лошадей перескочила через груду валунов, наваленную Грегорио. Это был серый мерин. Конь слепо ринулся ко мне, и я едва увернулся, успев увидеть, как животное наткнулось на мою палатку, и услышать, как захлопал сорвавшийся с колышков брезент. Когда я встал, широкий барьер пыталась перепрыгнуть другая лошадь — отчаянно стучали копыта в поисках точки опоры, а потом лошадь рухнула, застряв между камнями, и забилась в попытках подняться. Две оставшиеся нарезали безумные круги, одна за другой, круг за кругом. В промежутке между стремительно летящими телами я увидел то, что находилось в центре загоне.
Что-то сгорбленное припало там к земле.
Свет костра едва доползал туда, вычерчивая лишь смутный силуэт на фоне барьера. Существо стояло на всех четырех, но плечи располагались значительно выше бедер, и вес приходился на заднюю часть туловища, когда оно поворачивалось, следя за лошадьми. Пока я смотрел, существо вскинуло сомкнутые в замок руки.
— Что-то там, в загоне! — крикнул я.
И тут существо пришло в движение. Широко замахнувшись, оно вцепилось в лошадиный бок. Животное всхрапнуло, забило передними копытами, встало на дыбы — но поднялось слишком высоко и опрокинулось назад, скрыв от меня тварь. Я вскинул ружье, готовый стрелять, в человека ли, в зверя — все равно. Но я не мог выстрелить, не попав в лошадь. Грегорио, с искаженным лицом, застыл на своем месте, целясь. Лошадь била копытами воздух, пытаясь встать, но существо уже насело на нее, оно рвало и драло, приглушенно рыча.
Громыхнул дробовик — невероятно громко для моих и без того обострившихся чувств. Я пальнул в воздух — не знаю, случайно ли, намеренно или инстинктивно, — но дробь ударила по листве, а эхо заметалось между скалами.
Лошади все же удалось подняться, она пятилась и хрипела, и тут существо повернулось ко мне, приземистое и квадратное, замерев на миг. Потом его длинные руки качнулись, костяшки скользнули по земле, и я опустил дробовик; всего секунду я глядел на существо поверх ствола, держа палец на втором курке. Я мог застрелить его в эту секунду, но я посмотрел ему в глаза. И оно посмотрело на меня, дикое и разъяренное, но еще и любопытное, и ошеломленное грохотом. Я не смог спустить курок. Существо развернулось — несмотря на мощное телосложение, весьма проворно — и двинулось к каменному барьеру. Я повел стволом следом за ним; я видел, как оно прыгнуло в тень; я слышал выстрел винтовки Грегорио, резкий и трескучий по сравнению с дробовиком.
Существо с воем упало, корчась от боли. Потом вскочило снова. Грегорио передернул затвор, выбрасывая пустую гильзу, — та, сверкая, полетела в огонь. Когда мы выстрелили снова, существо было уже среди деревьев, и я услышал, как пули расплющились о скалу. Мы переглянулись. Существо ускользнуло.
Грегорио успокаивал серого; он обнял коня за шею и тихо говорил с ним, а мерин дрожал, опустив голову. Лошадь, подвергшаяся нападению, металась по загону, белая пена капала у нее изо рта, она постоянно ржала, обнажая квадратные зубы. Из бока животного был вырван огромный кусок мяса, а из длинных ран торчали ребра. Это была моя кобыла, та, на которой я ездил и к которой успел привязаться, и желваки перекатывались на моих скулах.
Отвернувшись от несчастного животного, я направился к разгромленной палатке. Колышки вылетели из земли, полотнище валялось на земле. Среди развалин я нашел свои брюки и с грехом пополам вытащил их. Лошадь, упавшая на барьер, еще пыталась подняться, но она крепко застряла между двумя гладкими валунами и только стонала от боли.
— Теперь ты видел его, — сказал Грегорио.
Я кивнул.
— Вот как умер пес, — проговорил он скорее с грустью, чем с ненавистью.
Серый вскинул голову, поднял уши, и Грегорио снова ласково зашептал что-то коню. Четвертая лошадь неуверенно двинулась к нему, то и дело поглядывая на раненую бедолагу. Я стянул брезент с наших припасов, отыскал коробку с зарядами для дробовика, переломил ружье и перезарядил правый ствол, а остальные патроны рассовал по карманам ветровки. Теперь я уже не боялся. Действия прогнали ужас. Сейчас я был целеустремлен и зол и не сомневался, что в следующий раз, если понадобится, я обязательно воспользуюсь ружьем. А еще я знал, что, кем бы ни было это существо, оно не в достаточной степени человек, чтобы претендовать на человеческие права. В этот момент я был больше мужчиной, чем ученым. В сыром воздухе висел острый запах пороха, с простреленных веток упало несколько листьев. Я подошел к Грегорио.
— Ты пойдешь за ним? — спросил он.
— Да.
— Оно ранено.
Я кивнул. Грегорио попал в него, а не многих зверей триста третий калибр не валит замертво. Я не сомневался, что теперь найду его.
— Кто-то должен остаться с лошадьми, — напомнил Грегорио.
— Да. Останешься ты.
— Оно может поджидать тебя.
— Со мной все будет в порядке.
Грегорио обратил ко мне взгляд своих индейских глаз. Ему хотелось быть храбрым, и он был храбрым. Серый мерин все еще дрожал под его рукой, когда мой проводник кивнул. Все правильно, кто-то должен остаться с лошадьми. Но он опустил голову и не смотрел, как я ухожу из лагеря.
Я слышал, как кричит лошадь в скалах за моей спиной. Когда я проходил мимо, животное скосило на меня глаза. У него была сломана нога, и оно беспомощно ворочалось, заклиненное между камнями, немо моля о помощи, которую мы не могли оказать. Я позвал Грегорио и пошел дальше. Раздался треск винтовки, и лошадь замолчала. А я почувствовал жестокое удовлетворение, обнаружив кровавый мазок, отметивший путь существа. Пятно было большим и темным в свете моего фонаря, и я был уверен, что создание не сможет двигаться быстро.
Я не ошибся. За скалами я увидел, как оно ковыляет вверх по склону, ведущему к водопаду. Нападая на лошадь, тварь развернулась стальной пружиной, гибкой и стремительной, но теперь хромала, как перебравший пьянчуга. Ноги существа были короткие и кривые, и при ходьбе оно опиралось на длинные руки. Возможно, его специфическая походка не годилась для путешествий по открытой местности, да и пуля нанесла тяжелый урон, лишив бестию части силы.
Я переместился правее, к деревьям, чтобы иметь возможность пресечь его попытки скрыться в зарослях, где оно умеет двигаться гораздо тише и быстрее, чем я. Но оно не пробовало спрятаться. Существо направлялось строго по прямой, точно не убегало, не спасалось, а направлялось в строго определенное место. Левой рукой я сжимал фонарь, правой поглаживал ружье. Скрываться и осторожничать, пока оно находилось в поле моего зрения, нужды не было, и я следовал за ним довольно быстро. Оно находилось всего в трех-четырех сотнях ярдов от меня, и я без особых усилий сокращал расстояние.
Добравшись до вершины холма, существо остановилось и оглянулось на меня — силуэт на фоне неба с горящим лунным светом взглядом. Я знал, что у него зрение ночного животного, и радовался изобретению карманных фонарей. Оно разглядывало меня несколько секунд, покачивая тяжелой головой, потом развернулось и исчезло за гребнем. Я побежал, не желая упускать его из виду, но не беспокоясь. Местность была знакомой — дальше растянулся второй холм, и подъем на него был так длинен, что существо просто не успело бы преодолеть его раньше, чем я взберусь на первый склон. Я запыхался, мягкая земля то затягивала ботинки, то выскальзывала из-под ног, но я бежал, бежал и наконец достиг вершины.
Существа нигде не было. Я заметил лужицу крови в том месте, где оно задержалось и обернулось, и несколько темных пятен неподалеку, ближе к водопаду. Но само оно исчезло. Склон дальнего холма расстилался впереди, гладкий и покатый, спрятаться там невозможно. Деревья справа я видел, пока взбирался. За водопадом поднимался отвесный, неприступный утес. Существу некуда было уйти, кроме как к источнику, и я зашагал вниз, уже медленно и осторожно, держа большой палец на выключателе фонарика, а указательный — на спусковом крючке.
Добравшись до чавкающей грязи, окружавшей водоем, я включил фонарь. Что-то сверкнуло на скале, и я замер, подумав, что это глаза ночного зверя, но понял, что это всего лишь свет фонарика отразился от гладкого камня, отполированного сильными струями. Луч пошарил в камышах, но не нашел ничего; а потом, у себя под ногами, я обнаружил следы. Они были четкими и глубокими, влага только-только начала просачиваться в них. Отпечатки стоп с широко расставленными пальцами и оттиски костяшек по обе стороны от следов ног вели к краю бассейна. Я направил свет фонаря на воду, но зыбкая поверхность не наградила меня разгадкой. Очень медленно я прошел вдоль берега на другую сторону и изучил землю там. Следы отсутствовали. Существо вошло в воду — и не вышло из нее. И все же его там не было. Объяснение могло быть только одно, и я направил луч на ревущий водопад. Искрящаяся вода рушилась с вертикального серого утеса, и там, где они встречались, узкая полоска черноты отвергала мое освещение.
Я взобрался на скалу, вода заплескалась у самых моих ног, ружье стукалось о бедро, и там, наверху, я нашел пещеру. Вход в нее зиял за водопадом — щель около трех футов высотой, отлично укрытая от любого, кто смотрел бы прямо на нее, даже днем. Вода в бассейне стояла чуть выше, чем пол пещеры, и бежала внутрь, образуя довольно глубокую лужу. А на краю камня краснел свежий мазок.
Придя к водопаду, я нашел больше, чем место водопоя существа. Я нашел его дом.
Потребовалась ли вся смелость, которой я обладал, и даже больше, чтобы войти в черную расселину, или мои чувства и эмоции настолько притупили лихорадка и возбуждение, что я не боялся вовсе? Знаю лишь, что вошел в адский мрак не колеблясь и почти ничего не ощущая. Я просто сделал это, без раздумий и без сомнений. Разве что почувствовал, как капли орошают мою шею и спину, когда я проходил под водопадом. В пещере я опустился на колени. Чуть дальше пол поднимался, вода разлилась лишь на несколько ярдов. Я посветил фонариком в туннель, но луч не сумел пронзить черноту вдали. Проход казался бесконечным, и я вдруг испугался, что он где-то снова выводит на поверхность и существо уйдет от меня. Неприятная мысль подстегнула меня. Сначала мне пришлось пробираться ползком, но потом я обнаружил, что потолок достаточно высок, чтобы идти пригнувшись. Туннель был узким — руки без труда касались стен — и прямым. Опасность невелика. Я вооружен фонарем и дробовиком, а существо может напасть только спереди. Если я буду вынужден убить его, я смогу это сделать. Хотя мне этого не хотелось. Гнев, вызванный видом мучений моей лошади, поутих, и теперь я снова стал больше ученым, чем охотником. Я твердо решил, что приложу все усилия, лишь бы не убивать его; если придется стрелять, сначала я буду целиться в ноги. Но возможно, существо уже умирает и поползло домой, чтобы претерпеть предсмертные муки в одиночестве. Если это так, то жестоко, наверное, преследовать его, но наверняка я не знал, поэтому двигался вперед, следуя за лучом фонаря.
Поросшие зеленоватым мхом стены были скользкими, их рассекали бесчисленные трещины, возникшие из-за сдвига горных пород многовековой давности. Было очень тихо. Мои тяжелые ботинки ступали бесшумно; капель крови на полу становилось меньше, и располагались они все дальше друг от друга. Пещера постепенно расширялась, из стен выступали фантастические каменные нагромождения, сталактиты и сталагмиты свисали с потолка и вырастали из пола. Я приближался к ним осторожно, но за «колоннами» никто не прятался. Туннель по-прежнему бежал прямо, и, кажется, я шагал уже довольно долго.
Потом луч света наткнулся на стену, растекшись по камню почти ровным кругом. Я было решил, что впереди тупик, но затем увидел, что туннель сворачивает направо строго под прямым углом — и такие бывают капризы природы. Я приблизился к повороту очень медленно. Если существо поджидает меня, оно наверняка там.
Не дойдя до угла нескольких шагов, я остановился; пристроил фонарик под прикладом так, чтобы луч шел параллельно стволам, а я мог держать оружие обеими руками; вдохнул поглубже, набираясь решимости, и сделал один широкий шаг, сразу оказавшись за углом.
И застыл как вкопанный.
Нет, существо не подкарауливало меня там. Там не было ничего. Ничего, кроме зеленой железной двери…
Тяжелая дверь распахнулась. И Хьюберт Ходсон сказал:
— Полагаю, вам лучше войти.
XIII
Ходсон забрал у меня дробовик. Я был слишком ошеломлен, чтобы сопротивляться. Очевидно, я прошел гору насквозь, а мы случайно разбили лагерь прямо напротив дома Ходсона; нас отделяла друг от друга неприступная скала, но соединял подземный проход; дверь, которая, по утверждению ученого, вела в кладовку, на самом деле открывалась в туннель. Я прошел за Ходсоном, ожидая, что окажусь в лаборатории, но ошибся. Тут было еще одно помещение — небольшая, скудно освещенная комната с точно такой же зеленой дверью в дальней стене. И вот за ней-то сияла всеми огнями лаборатория. Ходсон закрыл за нами дверь, повернул ключ и подтолкнул меня вперед.
Рядом раздалось утробное рычание. Я резко развернулся, смахнув со своего плеча руку Ходсона, и застыл. Существо было здесь, в комнате. Оно скорчилось в углу, за тяжелой стальной решеткой, и глядело на меня осознанно и с ненавистью. И тут все детали сложились в моем сознании в одну целую, поразительную и яркую картину. Решетка крепилась к стене с одной стороны при помощи петель, так что могла открываться и закрываться. Существо сидело в клетке с тремя созданными природой каменными стенами, всего в нескольких шагах от меня, — чудовищная карикатура на человека. Бочкообразная грудь, покатые тяжелые плечи, длинные руки. Короткие, жесткие волосы щетинятся на всем теле, но лицо гладкое и коричневое, широкие ноздри трепещут, маленькие глазки горят под низким нависающим лбом. Я увидел темный, влажный пластырь у него на боку, пятна крови на полу и стоящую между нами, держась одной рукой за решетку, старуху. Она повернулась и зыркнула на меня, и в глазах ее полыхнула злоба куда более жгучая и нечеловеческая, чем тлела в зрачках странного существа.
А существо рванулось ко мне. Гигантская рука дернула решетку, и сталь зазвенела, завибрировав. Я хотел закричать, предостеречь старуху, но существо ею не интересовалось. Оно просто игнорировало ее. Оно тянулось ко мне, растопырив когтистые пальцы, и рычало, обнажив желтые зубы. Я попятился, и Ходсон вновь опустил руку мне на плечо:
— Идем. Не надо нам оставаться тут. Он знает, что вы ранили его, и я бы не стал полагаться даже на эти стальные прутья, если он выйдет из себя.
— Но женщина…
— С ней ничего не случится, — перебил он.
И подтолкнул меня к лаборатории. Рычание поутратило ярость, и я услышал, как старуха заговорила на каком-то непонятном языке — заговорила, обращаясь к существу. А потом вторая железная дверь с лязгом захлопнулась за нами.
Ходсон отвел меня в комнату, указал на стул и принялся рыться в ящике стола. Я заметил, что он сунул в карман шприц.
— Вы собираетесь воспользоваться этим? — спросил я.
Он кивнул и открыл большую коробку с медикаментами.
— Транквилизатор, — пробормотал Ходсон.
— Но оно разорвет вас, едва вы приблизитесь.
— Женщина удержит его, — сказал он. — Ждите здесь. Я вернусь, когда исправлю то, что вы натворили.
Он ушел за занавеску. Я сидел и ждал.
Вернулся Ходсон, с закатанными рукавами рубахи, налил два больших стакана и протянул мне один.
— Рана несерьезная, — сообщил ученый. — Он выживет.
Я кивнул. Ходсон уселся напротив меня. Вкус спиртного показался мне странноватым, должно быть, оттого, что во рту пересохло, к тому же лихорадка возвращалась. Мне хотелось задать множество вопросов, но я ждал, чтобы Ходсон заговорил первым.
— Значит, вот оно, правильное изучение человека? Стрельба в человека?
— Это человек?
— Несомненно.
— Оно напало на мой лагерь. Убило лошадь. У нас не было выбора.
Ходсон кивнул:
— Все верно. Такова природа человека. Убивать и не иметь выбора. — Он устало покачал головой и вдруг рассмеялся. — Итак, вы раскрыли мою тайну. Что теперь?
— Не знаю. Тайна осталась тайной. Мне бы хотелось осмотреть существо.
— Нет. Это невозможно.
— Но вы-то досконально исследовали его, полагаю?
— В физическом смысле? — Он пожал плечами. — Мне интереснее изучать его поведение. Вот почему я разрешаю ему бесконтрольно бегать на воле.
— И все же оно возвращается сюда? Возвращается в клетку по собственной воле?
Он снова рассмеялся:
— Я же говорил вам. Природа человека — не иметь выбора. Он возвращается, потому что он — человек, а человек приходит домой. Основной инстинкт. Чувство собственности.
— Вы уверены, что это человек?
— Гоминид. Да, абсолютно.
— Вы расскажете мне о нем?
— Сейчас поздновато для секретов.
— Как вы можете быть убеждены, что это человек? Или человекообразное? А не, скажем, новый вид примата? Каким определением, каким критерием вы пользуетесь?
— Критерием? Вы так ничего и не поняли. Есть только одно определение человека. Я пользуюсь абсолютным критерием.
Я ждал, но объяснений не последовало. Он пил, прихлебывая мелкими глотками, кажется предвкушая вопросы.
— Вы открыли его здесь, так?
— В определенном смысле — да.
— Давно вам известно о нем?
— Много лет.
— И есть другие?
— На данный момент нет.
Все это ни о чем мне не говорило.
— Почему вы ждали так долго, зачем скрывали? Что вам дало ваше молчание?
— Время. Я уже говорил вам как-то. Время — самое важное. Я изучал его как человека, а не как диковинку. Естественно, ему нужно было время, чтобы повзрослеть. Разве можно судить о поведении человека по ребенку?
— Значит, вы нашли его, когда он был еще очень мал?
— Да. Воистину очень мал.
Он таинственно улыбнулся.
— И когда вы определили, что это человек?
— До того, как я… нашел его.
— Это бессмысленно! — воскликнул я. — Зачем говорить загадками? Каково ваше определение человека?
— Я не нуждаюсь в определении, — заявил он, явно наслаждаясь.
Ходсону хотелось рассказать мне все, неодолимая тяга ошарашивать коллег вернулась к нему, поднимая настроение.
— Видите ли, я не совсем открыл его, — сказал он. — Я знал, что он человек, потому что создал его.
Последовало долгое молчание, во время которого ученый наблюдал за мной.
— Вы имеете в виду мутацию?
— Особую форму мутации, совершенно особую. Это не изменение, а регрессия. То немногое, что я сообщил вам в ваш прошлый незваный визит, было правдой, да только не всей правдой. Я сказал, что открыл способ контроля мутации, но на самом деле зашел гораздо дальше. Управляя мутацией, я обнаружил, что она — ключ к клеточной памяти. Закон мутации может быть применен для разблокирования забытых репликаций.
Ходсон осушил стакан. Лицо его пылало румянцем.
— Понимаете, клетки забывают. Вот почему мы, например, стареем. Наши клетки забывают, как воспроизводить молодость. Но это знание, пусть и забытое, все еще в них. Точно так же то, что забывает человек, хранится в его подсознании. Так же, но на другом уровне. И вот как подсознательное можно извлечь при помощи гипноза, так и клетку можно заставить вспомнить при помощи химической обработки. В этом-то, Брукс, и есть корень жизни. Возможно, даже ключ к бессмертию среди прочего. Мы в силах научить наши клетки не забывать репликацию молодости. — Он пожал плечами. — Но человек, каков он есть, недостоин вечности, и я не заинтересован в том, чтобы дарить ему бессмертие. Пока не время. Меня интересует человеческая эволюция, и я применил свои знания к этой области. Я первый и единственный человек, видевший, как происходит эволюция. Брукс, я создал своего предка!
На лице его был написан не только энтузиазм. Что-то сродни безумию искажало черты Ходсона.
— Но как…
— Вы еще не поняли? Я обработал родителей, химически воздействовав на их гены. Их отпрыск, существо, которое вы видели, переброшен в прошлое через множество эпох, он несет черты, давным-давно забытые нашими клетками. Я, вероятно, мог бы зайти еще дальше, вернувшись к первым формам жизни — одноклеточным существам периода зарождения жизни на планете. Но это меня тоже не интересует. Я ограничил себя человеком.
Он взял мой стакан, пересек комнату и снова наполнил его.
— Как вы классифицируете это существо? — спросил я.
Ходсон сел, нахмурившись:
— Точно я не уверен. Предок ветви современного человека. Возможно, не нашей ветви, а параллельной. Человек, каким он мог быть десять миллионов лет назад. Или пять миллионов лет. Время неопределенно.
— И оно действительно отпрыск ныне здравствующих родителей?
— Отец его мертв. Боюсь, что его потомок — или предок, как вам будет угодно, — несколько лет назад разорвал папаше глотку, — с равнодушием врача сообщил Ходсон. — А мать… вы удивлялись, как может старуха справиться с ним? Почему он возвращается сюда, когда ему больно? Она его мать.
Помолчав, я выдохнул:
— О господи!
— Шокированы или удивлены? — осведомился Ходсон.
— Как можно было создать нечто столь чудовищно противоестественное?
Он презрительно взглянул на меня:
— Вы ученый или моралист? Вам, несомненно, известно, что наука — единственное, что имеет значение. Что вам до этой старой карги? Или до нескольких мертвых овец? Или даже нескольких мертвых людей — ноль цена всему этому. Я наблюдал поведение одного из предков человека, и разве это не стоит любых страданий? — Он говорил быстро, энергично жестикулируя, сверля меня горящим взглядом. — И дальнейшие варианты бесчисленны. Возможно, на этот раз, если мне не помешают работать, я смогу повернуть процесс в обратную сторону. Да-да, даже так! Научусь продвигать клеточную память вперед. Подтолкну эволюцию куда пожелаю. Знание должно быть уже там, клетки этому просто еще не научились; они учатся постепенно, забывая старое. Но оно там, Брукс. Оно было там, еще когда первая жизнь выползала из моря. Будущее и прошлое бок о бок. Подумайте об этом! Создать человека, каким он будет через миллион лет!
Я раздваивался. На поверхности лежали сомнения, верить ему или нет, но глубже, там, где я не мог не верить, зачарованный его голосом, мои реакции снова расходились в разные стороны. Сам факт и вытекающие из него возможности были безмерно удивительны и непостижимы, но детали устрашали, использование в экспериментах человеческих существ казалось чудовищным. Мысль о том, что живая женщина родила сидящего в клетке монстра, вызывала отвращение. Возможно, в некоторых вопросах я действительно был моралистом, и научный интерес боролся во мне сейчас с омерзением.
— Только подумайте! — повторил Ходсон, закатывая глаза, сам, видимо, погружаясь в раздумья.
Костяшки его сжатых на стакане пальцев побелели. Возможность поговорить о своих открытиях глубоко взволновала его, тяга разбить двадцатилетнее молчание оказалась неодолимой. Мы беседовали уже очень долго. За окном забрезжил сероватый рассвет; снаружи зачирикала какая-то птаха. В окрестных горах начинался день, пробуждались дневные создания, а ночные возвращались в свои норы и логова, следуя путями природы и не замечая путей науки. Но наука настигала природу и овладевала ею. Я закурил и втянул едкий дым глубоко в легкие. Нет, то, что совершил Ходсон, нехорошо, и дело не только в попранной морали.
— Это неправильно, Ходсон. Так обойтись с примитивными людьми, не понимающими, что вы с ними делаете. Эта старая женщина…
Удивительно, но он кивнул соглашаясь. Но по иным причинам.
— Да, это была ошибка. Я недооценил эффективность своего процесса и, что гораздо важнее и менее простительно, не учел теории параллельной эволюции. Это существо не первая моя попытка, но оно первое выжившее. Остальные не выдержали нагрузки, хотя вскрытие трупов многое прояснило. Но на ошибках учатся, и я наконец доказал, что все современные люди не произошли от одного общего предка. Полагаю, это стоящее открытие. Эволюция в Новом Свете, по крайней мере в этой части Южной Америки, развивалась без связи с остальным миром, более того, совсем в другой период истории.
Он говорил тихо, почти устало, но вдруг ораторский тон вернулся к ученому, и взгляд его опять загорелся.
— Двадцать миллионов лет назад, где-то в конце кайнозойской эры и где-то в Азии, род древних приматов разделился на две линии. Одна вела к современным обезьянам, другая — к существам, неуклонно становившимся людьми. Миллион лет назад эти существа обернулись Homo. Сорок тысяч лет назад они превратились в sapiens. И они наши предки, Брукс. Ваши и мои. Но эти люди не пришли в эту часть мира. Тот же самый процесс разделения произошел и здесь, почти так же и почти по тем же причинам, но много веков спустя. Люди, развивавшиеся тут, как и обезьяны Нового Света, были другими по многим признакам. Они менее продвинуты по наследственной шкале, потому что появились гораздо позже и в более жестких условиях для выживания. Климат — основной фактор, ответственный за различия. Гоминиды приспосабливались к местному враждебному климату, их сопротивляемость повышалась, они становились крепче, им, голым дикарям, были нипочем пронизывающий ветер и ледяная вода. В этом смысле они продвинулись дальше нашей ветви. Но здесь меньше естественных врагов, местные стали доминирующей формой жизни и боролись за выживание только со стихиями. В то время как наша линия человечества развивала орудия труда, большие пальцы, прямые спины, голосовые связки и, наконец, мозг, чтобы существовать в окружении сильных хищников, здешние люди не испытывали нужды двигаться теми же путями. И естественно, не делали этого. Кто сильнее, тот и выживал и продолжал род, передавая эти черты по наследству, а разум, не дающий больших преимуществ, стал жертвой законов эволюции, он развивался гораздо медленнее. Эти существа так же отличаются от азиатов или европейцев, как ламы — от верблюдов, как капуцин — от резуса. Кто знает, может, эта ветвь и лучше? Со временем они могли бы развиться в суперменов. Но у них нет этого времени. У нас была фора, и мы развились слишком быстро. Мы стати путешествовать. Мы пришли сюда с севера, и местные не смогли жить, борясь с нами, или просто возле нас. Они вымерли. Возможно, мы убили их, привезя неизвестные им болезни, возможно, наши продвинутые мозги помогли нам захватить всю доступную пищу. В любом случае они не выжили. Но ведь имело место и скрещивание. Оно было избирательно, потомки унаследовали качества обеих ветвей — разум одной, силу другой. Они отлично приспосабливались к жизни. Местная линия оборвалась, но гибрид продолжал существовать наравне со свежим побегом. Бог знает как давно произошло это скрещивание, возможно пятьдесят тысяч лет назад. Они все еще были здесь, когда явился Дарвин, я знаю это. Но мало-помалу местные черты слабели в индивидуумах. Сначала они, может, и преобладали, но их вытеснили числом, и сейчас если кто и обладает ими, то это случайный атавизм.
Он умолк, подбирая слова, а я онемело ждал, околдованный его речами.
— Старуха — пример такого атавизма и, насколько мне известно, последняя из живущих на свете людей, способная передать по наследству исчезающие признаки. Вот почему я выбрал ее для своего эксперимента. Ее гены ближе к прошлому, память погребена не слишком глубоко, древние черты доминируют. Да, вот почему я выбрал ее — и тут-то и промахнулся. Вы начинаете понимать? — спросил он.
За его спиной засеребрилось окно — солнце выглянуло из-за холмов. Я горел в лихорадке, но иной жар опалял мой мозг. Я кивнул.
— Эксперимент удался слишком хорошо, — продолжил он. — Результат — вы видели результат. Он — человек, потому что рожден женщиной, но не тот человек, которого мы представляем, произнося это слово. Это интереснейшая и неправдоподобнейшая особь, определенно живой предок угасшей ветви рода человеческого, но не наш предок. Не ваш, не мой и лишь отчасти — старухин. И таким образом, мы заходим в тупик, получив существо, чьи потомки уже вымерли. Конечно, можно многое приобрести, изучая его, но мы ничего не узнаем о человеке. Я воспроизвел теоретического предка больше не существующих существ, извините за тавтологию, но это все равно что отследить происхождение странствующего голубя или же додо. Чувствуете, какое это разочарование?
— Ради бога, такая возможность…
— Вероятно. Но это не моя сфера. Я передам полученные знания миру, когда применю их в своей области. Еще один эксперимент, исключающий ошибку. Если только я проживу достаточно долго, чтобы увидеть его результаты. С тем, что я уже узнал от этого существа, наблюдая, как оно растет и созревает, с чисто клиническим интересом… — Теперь его мысли где-то бродили, где-то между приобретенным знанием и знанием будущим, которое он предвкушал. — Оно убило своего отца, едва достигнув двенадцати лет от роду. Оно развивалось куда быстрее человека. Думаю, продолжительность его жизни составит лет тридцать, не больше, но оно не состарится. Как и все, кто принадлежал к этой ветви, оно сохранит физические силы до достижения отпущенного ему срока, а потом умрет. А с ним умрут и его гены. Возможно, вскрытие окажется интересным. Но изучение его жизни принесло мне одно расстройство. Оно не может говорить. Голосовые связки имеются, но воспроизводят они только звериные звуки, и это самое большое разочарование. Подумайте только, если бы удалось поговорить на своем собственном языке с доисторическим человеком! Объем его черепа около полутора тысяч кубических сантиметров — почти как у неандертальца, но мозг практически лишен извилин. Эта ветвь не нуждается в разуме, ей необходимы лишь сила и выносливость. Видели, как горят в темноте его глаза? Это оттого, что их внутренние стенки покрыты гуанином, как у большинства ночных животных. Возможно, для этого существа сие гораздо ценнее мышления. Едва ли оно вообще думает. Оно чувствует — и действует, повинуясь инстинктам. Кажется, основной инстинкт для него — убивать. Сейчас только старуха может хоть как-то удержать его. Индейцу удается управляться с ним благодаря своей неимоверной мощи, но скоро наш питомец станет слишком сильным и яростным даже для великана. Однажды оно набросилось на меня. Тогда-то, разумеется, индеец и заработал свой шрам. Он спас мне жизнь, но теперь даже гигант боится этой твари. Только старая карга-существо проявляет признаки инстинкта любви к матери, оно убило своего отца, но повинуется женщине, которая его родила, не нуждаясь в том, чтобы понимать ее…
Я содрогнулся. Что-то жуткое было в этом своеобразном уважении зверя к человеку, но еще более кошмарным казалось то, что эта несчастная старуха относится к монстру как к своему дитяти. Я с ужасом подумал, а не дала ли она ему имя. Зажмурился… бесполезно. От ужаса, что сидит внутри, не спастись, закрыв глаза.
Ходсон встал, взял мой опустевший стакан, а когда он принес его наполненным до краев, я сделал огромный глоток.
— Вы собираетесь продолжить эксперимент? Создать еще одно существо вроде этого?
— Конечно. Впрочем, не такое, как это. Следующее должно быть нашим предком. Тот же самый процесс, но с родителями из нашей линии рода человеческого. Необходимо только обработать мужчину, хотя регрессивная мутация заложена в женщине. Кстати, индеец может стать идеальным образцом.
— Вы не посмеете! — выдохнул я.
Глаза Ходсона изумленно расширились.
— Это злодейство!
— А, снова наш моралист. Вы считаете то существо злом? Брукс, если бы вы родились через миллион лет — как бы оценили люди далекого будущего ваше поведение, а?
— Не знаю, — очень медленно проговорил я.
Слова складывались с трудом. Какая-то тяжесть мешала языку шевелиться, какая-то тяжесть давила на веки. Горящие глаза Ходсона вдруг потускнели. Пламя, раздутое откровениями, угасало в них, и ученый стал мрачен, осознав, должно быть, что снова поддался старому соблазну — рассказал слишком много.
— Вы поверили мне? — спросил он улыбаясь.
— Не знаю, — повторил я.
И покачал чугунной головой из стороны в сторону. Шея согнулась под тяжким весом, и голова моя упала. Я глядел в пол. Откуда-то издалека доносился голос Ходсона.
— Не требуется большого воображения, чтобы мечтать о подобных вещах, — говорил он. — Но лишь фантастические открытия могли бы помочь претворить их в жизнь. Возможно, я просто играл с вами, Брукс. Вы же знаете, как я люблю шокировать людей. Возможно, все это просто мистификация, а? Как думаете, моралист? Обманул я вас или нет?
Я снова попытался покачать головой. Но она висела низко, колени, казалось, придвинулись к самому лицу. Стул куда-то проваливался. Борясь со странностями гравитации, я что было сил рванулся вверх и встал, оказавшись лицом к лицу с Ходсоном. Он все еще улыбался. Комната вертелась и кувыркалась, лишь лицо старика оставалось в фокусе, я не мог оторвать взгляда от его зубастой ухмылки.
— Вам нездоровится, Брукс? — спросил он.
— Я… кружится… я…
Пальцы все еще сжимали пустой стакан. Я посмотрел на него, увидел, как блестит на ободке отраженный свет ламп, увидел крохотные гранулы белого порошка на дне… Больше я ничего не видел.
XIV
Я медленно выплывал на поверхность сознания, и лицо Ходсона маячило надо мной, жутковато освещенное откуда-то снизу. Я мимолетно удивился, отчего он перестал ухмыляться, а потом понял, что я уже не в гостиной, что пролежал в обмороке какое-то время. Я был одет, но сапоги куда-то исчезли. А, вот они, на полу возле свечи, пляшущий свет которой и искажает черты Ходсона и не в силах озарить углы комнаты. Той комнаты, в которой я спал в прошлый раз, и сейчас я лежал спиной на жесткой койке.
— Ага. Вы очнулись, — сказал Ходсон.
Я моргнул. Все вроде бы в порядке.
— Что со мной случилось?
— Потеряли сознание. Метались в жару, очевидно, вы были больны. Я этого не знал, иначе не стал бы преднамеренно столь чрезмерно шокировать вас. Прошу прощения.
— Питье… вы меня одурманили!
— Чепуха. Вы просто упали в обморок. В лихорадочном состоянии вы слишком серьезно восприняли мое маленькое развлечение. Ха, на пару минут мне показалось, что вы действительно поверили, что я говорю правду.
— Вы говорили… все эти вещи…
— Чистая подделка. О, в основе, конечно, факты; я действительно проводил подобные эксперименты, но безуспешно. Боюсь, я просто не мог упустить возможность… ну, скажем так, подразнить вас. Естественно, если бы вы мыслили ясно, то сразу поняли бы, что мои рассказы — просто выдумка.
— Но я же видел существо.
— Обезьяна. Уверяю вас, всего лишь обезьяна сродни горилле. Любопытная помесь приматов Старого и Нового Света, результат одного из моих экспериментов по контролю мутаций. Неудачный, с моей точки зрения, так как это всего лишь гибрид, а не мутант, и, уж конечно, регрессией тут и не пахнет. — Он хихикнул, точно предлагая оценить абсурдность подобного допущения.
— Я не верю вам.
Ходсон пожал плечами:
— Как хотите. Ваше мнение меня уже не интересует — теперь, когда игра окончена.
— Значит, вы позволите мне исследовать существо? Вреда от этого не будет, если оно всего лишь обезьяна.
— К сожалению, это невозможно. Рана, которую вы нанесли ей, оказалась серьезнее, чем казалось вначале. Были задеты внутренние органы, а я отнюдь не хирург. Боюсь, что обезьяна издохла.
— Меня удовлетворит и обследование тела.
— Не имею такого желания — удовлетворять вас. Если бы не вы, обезьяна была бы жива. В любом случае останки уже анатомированы и уничтожены.
— Уже?
— Вы спали… — он посмотрел на часы, — около десяти часов. Достаточно времени, чтобы извлечь крупицы научной прибыли из почившего неудачного гибрида. Можете ознакомиться с моими записями, если угодно.
— Так все, что вы рассказали мне, было ложью?
— Не ложью. Что такое ложь? Скорее, изучением человеческой доверчивости. Объективной оценкой влияния абсурда на легковерного слушателя. Вы, несомненно, осведомлены о том, как мне нравится шокировать людей необоснованными теориями? Я получаю удовольствие не от разгневанного приема моих заявлений, а от наблюдения за последующей реакцией коллег. Это в своем роде тоже изучение человечества. То есть, Брукс, как раз моя сфера, со всеми ее бесчисленными аспектами.
Я качнул головой. Поверить ему сейчас было куда легче, чем раньше. Но мне отчего-то это не удавалось. Тону его недоставало прежнего энтузиазма и возбуждения — энтузиазма как следствия успеха и гордости своими свершениями. И все же тогда сознание мое мутилось, я был болен, слаб, восприимчив, а Ходсон — мастер намеренного очковтирательства. Мысли мои суматошно метались, ища веские доводы, но я никак не мог ухватить нить размышлений.
— Отдыхайте, — сказал Ходсон снова откуда-то издали. — Утром вы еще посмеетесь над собой.
Он забрал свечу. В комнате стало темно, но это была уютная чернота, она тихонько подталкивала меня ко сну, и в мозгу разбухала пустота…
Когда я снова открыл глаза, свет вернулся.
Возле моей кровати со свечой в руке стояла Анна. Занавески за ее спиной покачивались, в доме стояла полная тишина. Девушка с озабоченным видом улыбнулась мне сверху вниз:
— С вами все в порядке?
Я кивнул.
— Я беспокоилась за вас.
Она неуверенно склонилась надо мной. Нет, она не стеснялась, так как не знала ничего о приличиях и стыде, но выглядела нерешительной.
— Можно сесть рядом с вами? — спросила она.
— Конечно.
Я подвинулся. Анна присела на краешек кровати. Я все так же был в рубахе и брюках, она по-прежнему оставалась обнаженной. Подогнув под себя ногу, девушка поставила свечу на пол, посмотрела на нее, а потом зачем-то передвинула на несколько дюймов. Улыбка ее была застенчивой, хотя что такое стеснительность, она не знала. Прохладная девичья ладонь опустилась на мой лоб. Жар уже не мучил меня, но эта прохлада показалась живительной, и я положил свою руку поверх ее. Анна чуть наклонилась ко мне, и ее тугая грудь скользнула по моему предплечью. Я вспомнил, как сильно хотел ее в первый раз, когда мы оказались наедине в этой крохотной каморке, осознал, что сейчас страсть стала еще неистовее, и подумал, знает ли она, понимает ли и не потому ли она пришла, что чувствует то же самое?
— Я не мешаю вам? — спросила она.
— Нет, что ты, ничуть.
— Мне уйти?
— Нет. Останься.
Она не кокетничала, не поддразнивала, что в обычаях многих женщин, она имела в виду в точности то, что говорила, честно и безыскусно.
— Вы еще не здоровы…
Я коснулся ее бедра. Кожа Анны была шелковистой и теплой; волосы казались черной дырой в мироздании, они каскадом ниспадали на плечи, полностью поглощая свет свечи, без отблеска и сияния. Рука моя двинулась, гладя упругую плоть, и разум отринул все мысли о том, что правильно, а что — нет.
— Мне лечь? — спросила она.
Я притянул ее к себе, так что наши тела прижались друг к другу. Сквозь грубую одежду я чувствовал тепло ее гладкого тела, и ее губы податливо приоткрылись навстречу моим поцелуям.
— Я не знаю, как это делается, — сказала она.
— Ты никогда не занималась любовью?
— Нет. Ты покажешь мне как?
— Ты тоже хочешь меня?
— Очень.
Она обняла меня, неуверенно, но крепко. Я повернулся, приподнялся на локтях, и она откинулась на спину, наблюдая и ожидая меня. Страсть сияла только в ее глазах, и это возбуждало меня еще сильнее, потому что Анна не знала общепринятых движений, демонстрирующих желание.
— Правда? Никогда? — повторил я.
Моя рука нежно скользила по ее телу.
— Никогда. Здесь не было никого, кто научил бы меня.
Очарование мгновения разбилось вдребезги. Она пришла не потому, что хотела меня, а просто потому, что я оказался первым доступным ей мужчиной. Моя ладонь застыла на ее плоском животе, и девушка нахмурилась, вглядываясь в мое лицо.
— Что-то не так?
На горизонте сознания забрезжила новая мысль, смутная тревога обрела точку опоры в секунду ослабления желания. Я пока еще не понимал, в чем причина…
— Ходсон знает, что ты пришла ко мне? — спросил я.
— Да.
— И он не возражал?
— С чего бы ему возражать?
— Я не… Анна, когда я был без сознания, Ходсон делал со мной что-нибудь?
— Привел в порядок. Сделал хорошо.
— Что он сделал?
Сердце отчаянно колотилось, пытаясь разогнать по артериям кровь, застывшую в жилах колючими айсбергами.
— Что не так? Почему ты перестал любить меня?
— Что он сделал?!
— Не знаю. Он сделал тебе хорошо. Забрал в лабораторию и полечил, чтобы ты был в порядке, когда я приду…
Она произнесла все это так, словно говорила о самой естественной вещи на свете. Айсберги таяли в закипевшей крови.
— Почему ты остановился? — спросила она. — Разве я не хороша для занятий любовью?
Черная волна паники накрыла меня.
Я стоял у койки с башмаками в руке. Не помню, как поднялся. Анна смотрела на меня, уязвленная и разочарованная, силясь понять, в чем она допустила ошибку, — как ребенок, наказанный без причины. Но какую причину я мог назвать ей? Она была из другого мира, и я не мог ничего ей сказать. Я задыхался, но уже не от страсти. Мне хотелось лишь одного — бежать из этого дьявольского места, и грациозное тело Анны стало мне отвратительно.
Я двинулся к двери. Анна не отрывала от меня взгляда. А я не мог даже попрощаться с ней, не мог даже попросить, чтобы она не поднимала тревоги. Она все еще смотрела, когда я шагнул в проем, и занавески сомкнулись, разделяя нас. Нет, нас разделили не только эти бусины на нитках, а нечто большее. Я прошел по коридору в гостиную. В доме было по-прежнему тихо, Анна не последовала за мной и не звала меня. В зале никого не было, мои босые ноги ступали бесшумно. Не знаю, что предпринял бы Ходсон, обнаружь он меня, не знаю, захотел бы он удержать меня силой или даже убить, — я не боялся его. Тупой ужас ситуации был слишком огромен, чтобы делить место с какими-либо иными эмоциями, слишком велик, чтобы я мог его осознать; разум застыл, оберегая себя от полного разрушения.
Я пересек комнату, вышел наружу и зашагал по узкому дну лощины, — наверное, со стороны могло показаться, что я иду медленно и лениво. Ночь была холодна и черна, тело перемещалось в пространстве как раскаленный стержень, запущенный в абсолютный вакуум, — курс предопределен, и никакая сила трения не остановит его. Земля поднималась, и я начал восхождение в горы, смутно осознавая, что взбираюсь по склону, над которым кружили стервятники, когда я в первый раз покидал дом Ходсона, но это не задело меня. Сейчас все было несущественным, кроме висящего передо мной облачка образовавшегося от дыхания пара и низкого, затянутого облаками неба, навстречу которому я шагал.
Мысли мои были поверхностны и чисто функциональны, разум отвергал кошмар положения, сосредоточиваясь лишь на текущем моменте, прокладывая логический курс. Мне надо подняться в горы, держась северо-восточного направления, и я окажусь восточнее скалы, под которой проложен туннель, потом спущусь с противоположного склона на северо-запад, компенсируя отклонение, и выйду где-то возле водопада. Высокие, неприступные утесы будут видны задолго до того, как я достигну их, и я был уверен, что найду эти скалы, а там уж найду и лагерь. Я твердил себе, что теперь я в безопасности; Ходсону уже не найти меня.
На полпути к вершине я остановился перевести дыхание и обнаружил, что все еще несу ботинки в руке. Усевшись, я натянул их и, завязывая шнурки, оглянулся на дом. Темно и тихо. Возможно, Анна все еще ждет и удивляется в тесной каморке, или, возможно, Ходсон понял, что преследование бесполезно. Ночь безлунная — и как ему отыскать меня? Даже немыслимому индейцу не выследить человека в этой каменистой местности во мраке. У Ходсона нет собаки, которая шла бы по запаху, и нет способа узнать, куда я направился, нет способа…
Пальцы мои так дернули шнурок, что разорвали его.
Способ есть.
Ибо есть одно существо, обладающее чутьем и инстинктами хищника, существо, способное бесшумно выследить меня непроглядной ночью, существо, чьи зоркие глаза горят ненавистью…
Я побежал, обезумев от страха.
Я бежал. Разорванный шнурок хлопал меня по лодыжке, камни выкатывались из-под ног; неожиданно впереди выросли силуэты деревьев, и я с разгону вломился в чащу. Я спотыкался и падал, вскакивал и падал опять, натыкался на уступы и стволы, срывал ногти, цепляясь за корни, переваливался через валуны, сбивал колени и локти, не чувствуя боли. Разум покинул мое тело, витая где-то неподалеку; я видел со стороны, как продираюсь сквозь черные заросли; видел, как мой лоб вошел в соприкосновение с каменным выступом, видел струйку крови на собственном виске; видел, как теряю равновесие на узком гребне и как качусь вниз, болтая ногами, — и все это время отделенный от тела разум кричал, что Ходсон никогда не сдается, что Ходсон не уважает человеческую жизнь, что Ходсон выпустил существо…
А потом разум вернулся в мою гудящую голову; я стоял, в изнеможении прислонившись к корявому стволу дерева на вершине горы. Я бежал часы и мили — или минуты и ярды, не все ли равно? Моя грудь вздымалась так, что дерево, казалось, тряслось и земля убегала из-под ног. Я оглянулся. Дрожал весь лес. Острый хребет приподнялся по центру и раздробился по краям, земляной вал покатился прямо ко мне, вырывая с корнями кусты и деревья, и сама земля мучительно застонала. Где-то далеко раздался короткий рокот, а потом смолк. Вибрация прекратилась, стон оборвался. Местность выглядела по-другому, контуры изменились, но все тот же ветер рыдал над головой, и та же кровь пульсировала в моих обожженных венах.
XV
Грегорио нашел меня утром.
Я все еще шел, ведомый каким-то природным инстинктом, по направлению к лагерю, оставив позади долгую ночь и смутные воспоминания, переплетение вспышек и теней и обостренную бдительность. С рассветом паника покинула меня, я шагал спокойно и мерно, аккуратно и внимательно ставя одну ногу перед другой. Время от времени я смотрел вверх, но утесов не видел; тогда я опускал голову и разглядывал ноги, отмечая, что рваный шнурок все еще болтается у щиколотки, но не думая о том, что надо бы завязать его. Когда я в очередной раз поднял голову, то увидел Грегорио. Он сидел на своем сером мерине и глядел на меня, открыв рот, а мои ввалившиеся глаза смотрели на него сквозь красную пелену усталости.
Он подстегнул коня, и я привалился к колену своего проводника.
— Слава богу, — сказал он.
И соскочил с мерина.
— Как ты нашел меня? — спросил я.
— Я ехал сюда. Я не знал. Я думал, что убил тебя.
Это не имело смысла, но я в нем и не нуждался. Я рухнул рядом с проводником.
Я лежал в палатке Грегорио. Моя собственная палатка все еще валялась на земле. Грегорио протянул мне жестяную кружку с водой, и я глотнул, чувствуя, как холодная струйка потекла у меня по подбородку.
— Теперь ты в порядке?
— Да.
— Я думал, что убил тебя.
— Не понимаю. Как…
— Когда ты не вернулся утром — когда стало светло, — я пошел по твоим следам. И по следам того существа. Я пришел к водопаду и увидел, где ты вошел в пещеру. Следов, ведущих оттуда, не было. Я звал тебя, но ответа не слышал. Я не решился войти внутрь и вернулся в лагерь. Но чувствовал себя очень плохо. Я ждал весь день, и мне становилось все хуже, потому что я не пошел в пещеру. Я пил писко и ждал, а потом снова настала ночь, и писко кончилось, и я уже не так боялся. Я вернулся к водопаду, говоря себе, что я храбрый, что стыдно не войти в пещеру. Я позвал снова, и прошел мимо воды, и встал в туннеле. Я стоял у входа, но дальше идти боялся. Я не видел неба, и у меня не было ни фонаря, ни факела. Я крикнул, но ответило мне только эхо. Я подумал, ты мертв. Потом я подумал, что ты, может, ранен и слишком далеко, чтобы слышать меня, и я выстрелил из винтовки три раза, чтобы ты услышал.
Он помолчал, выразительно взмахнув руками, и нахмурился, словно подыскивая слова.
— Грохот выстрелов и эхо — они что-то вызвали. Шум внутри горы. Шум заставил гору зашевелиться. Я побежал как раз вовремя. Я увидел, как пещера закрылась, скалы сомкнулись, утесы подались назад, а вершина соскользнула вниз. Но она соскользнула на другую сторону, не на меня. Я думал, ты внутри, может, ранен, а я похоронил тебя под камнями. Слава богу, что это не так.
Я кивнул:
— Вибрации. Все эти трещины в горе… Я почувствовал ночью, что гора задвигалась, но решил, что это лишь мое воображение. Далеко пошел оползень?
— Думаю, далеко. Не могу сказать, он двинулся на ту сторону. К югу.
— Возможно, это и к лучшему, — заметил я.
— Если то существо было внутри… — начал Грегорио.
— Думаю, есть вещи, о которых не стоит знать человеку, — сказал я ему. И внезапно понял весь смысл собственных слов, полную меру того, чего я не знаю. Фраза Ходсона звенела в моем мозгу…
«Необходимо только обработать мужчину…»
Грегорио озабоченно смотрел на меня. Он решил, что я снова заболел, — так я вдруг побледнел.
Два дня спустя я был в порядке — в порядке относительном, в котором пребываю до сих пор. Рано утром мы поехали туда, откуда я прибежал. Моя лошадь, как всегда, вела себя спокойно, несмотря на страшную рану в боку. Это была добрая кобыла, и я радовался, что она осталась жива. Грегорио изнывал от любопытства, недоумевая, отчего я настоял на этом путешествии, но я не мог ему ничего объяснить. Я никому не мог ничего объяснить, и, когда мы достигли вершины холма, моя последняя надежда исчезла. Именно этого я и ожидал, именно это с ужасом предчувствовал.
Узкой лощины больше не было. Верхушка горы действительно соскользнула назад, образовав Тарпейскую скалу, с которой и сорвались, разбившись насмерть, мои надежды; у подножия, там, где недавно стоял дом, громоздились расколотые камни и вывернутые комья земли. От жилища Ходсона и туннеля под горой не осталось и следа. Я смотрел вниз с холма, но спуститься так и не рискнул. Да и зачем? Я не найду среди этих развалин ничего, что помогло бы мне выяснить, какая из историй Ходсона была обманом. В конце концов, это ведь могла быть и обезьяна…
Да, могла быть. Могло быть и так, что он ничего не сделал со мной в своей лаборатории. Могло быть.
Оставался лишь один способ проверить, но способ этот был слишком ужасен, чтобы рассматривать его всерьез; он граничил с безумием.
— Спустимся? — спросил Грегорио.
Я мимолетно подумал об Анне, невинной и беспомощной, заключенной в рамках, которыми Ходсон ограничил ее жизнь, об Анне, погребенной где-то под этими тоннами камня. Ждала ли она меня в момент гибели в моей постели? Впрочем, не важно. У меня не было сил, чтобы горевать о ком-то еще, кроме себя.
— Спустимся? — повторил Грегорио.
— Незачем.
— Это все, что ты искал?
— Это вообще все, друг мой.
Грегорио моргнул. Он не понял. Мы двинулись обратно к лагерю, и проводник нервно поглядывал на меня, удивляясь, отчего я не смотрю на него. Но он был тут ни при чем.
Шел дождь, но из-за туч выбивалось солнце. Ровный гусиный клин пролетел над нашими головами. Он направлялся к горизонту, подчиняясь невнятному зову. На деревьях пели птицы, мелкие зверьки убегали с нашей дороги. Мир вертелся сам по себе, неумолимо и независимо; отстраненная природа не обращала на нас внимания. Возможно, в те несколько секунд, когда земля задрожала, природа рассердилась и действовала, защищая себя, но теперь она вновь притихла; теперь она будет жить.
Мы сложили палатки и направились обратно в Ушуаю.
В гостинице меня ждало письмо от Сьюзен, говорящее о том, как она любит меня, и Джонс сообщил мне, как выглядит мыс Горн с высоты птичьего полета…
Ресторан закрывался.
Припозднившиеся клиенты разошлись, официанты топтались в углу, дожидаясь одного меня. Сьюзен тоже давно ушла. Мой стакан был пуст, и я был один. Я кивнул официанту, и он быстро принес счет. Он думал, я пьян. Я расплатился, дал щедрые чаевые и вышел на улицу. Было поздно; случайные прохожие торопливо шагали мимо. Они были посторонние, и я был посторонний. Я побрел домой, медленно и задумчиво, в сопровождении того ужаса, который я могу носить — а могу и не носить — в своих чреслах. Этого я никогда не узнаю.
Некоторые вещи лучше не знать.
