Клайв Баркер, автор многих бестселлеров, родился в Англии, в Ливерпуле. На литературном поприще он выступил впервые в качестве драматурга; в то время он и сам играл в театре и ставил спектакли. Его первые рассказы были опубликованы в 1984 году в «Книгах крови» («Books of Blood»), после чего он написал подряд несколько романов, получивших широкую известность, например «Явление тайны» («The Great and Secret Show»), «Сотканный мир» («Weareworld»), «Имаджика» («Imajica»), «Вечный вор» («The Thief of Always»), «Эвервилль» («Everville»), «Таинство» («Sacrament») и «Галили» («Galilee»). Совсем недавно вышел в свет «Каньон Разбитых Сердец» («Coldheart Canyon») — история о голливудском призраке. Кроме того, Баркер написал и сам проиллюстрировал четыре книги для детей: первая из них, «Абарат» («Abarat»), уже опубликована. В 2001 году была издана авторизованная биография писателя под заглавием «Клайв Баркер: Темная фантастика» («Clive Barker: The Dark Fantastic), составленная Дугласом E. Винтером. В качестве сценариста, режиссера и продюсера Баркер участвовал в создании таких фильмов, как „Восставший из ада“ („Hellraiser“) и „Кэндимен“ („Candyman“), ставших торговыми марками, а также „Ночной народ“ („Nightbreed“), „Повелитель иллюзий“ („Lord of Illusions“), „Святой грешник“ („Saint Sinner“) и оскароносной картины „Боги и монстры“ („Gods and Monsters“).

Кроме того, Баркер превосходный живописец и фотограф: его работы выставлялись в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Живет он в Беверли-Хиллз, штат Калифорния, вместе со своим другом кинооператором Дэвидом Армстронгом.

Рассказ, предлагаемый вашему вниманию, не только один из самых ранних, но и один из самых захватывающих. И вампир, о котором пойдет речь, — совершенно особенный…

Одними ремеслами лучше заниматься днем, другими — ночью. Ремесло, в котором весьма преуспел Гэвин, относилось к последним. В зимнюю стужу или в летний зной, облокотясь о стену или замерев в дверной нише, всегда наготове, с огоньком сигареты, неизменно парящим у губ, он продавал то, что потело у него в штанах, — всем желающим, без разбору.

Иногда — вдовушкам, у которых за душой было больше денег, чем любви. Они снимали его на уик-энд, назначали свидания, дарили кислые, настойчивые поцелуи, а иногда, если им все же удавалось позабыть на срок своих покойных возлюбленных, даже предлагали пощупать свои иссохшие бугорки в постели, источающей запах лаванды. Иногда — брошенным мужьям, жаждущим секса и в отчаянии готовым соединиться на часок с мальчиком, который даже не спросит их имени.

Гэвину было в общем-то все равно с кем. Неразборчивость стала его визитной карточкой, даже своеобразной изюминкой. Она значительно облегчала клиентам момент расставания — после того, как дело было сделано и деньги заплачены. Очень просто бросить «чао» или «пока-пока» или вообще ничего не сказать человеку, которому явно наплевать, существуете вы на свете или уже отдали Богу душу.

И надо отметить, что для Гэвина эта профессия — по сравнению с другими, разумеется, — не была лишена особого шарма. Каждую четвертую ночь ему даже удавалось получить хотя бы капельку физического наслаждения. Худшее, что с ним случалось, — это сексуальная живодерня, когда кожа дымится, а глаза стекленеют. Но с годами он привык и к этому.

Это был просто бизнес. Доход получался неплохой.

Днем Гэвин обычно спал. Для этой цели он выдавливал в кровати теплый желобок, плотно заворачивался в простыни, наподобие мумии, и обхватывал голову руками, защищаясь от света. Около трех он вставал, брился и принимал душ, а потом в течение получаса тщательнейшим образом изучал свое отражение в зеркале. Он был невероятно требователен к себе, никогда не позволяя своему телу отклониться в весе от выбранного им раз и навсегда идеала более чем на один-два фунта в меньшую пли большую сторону, аккуратно увлажняя кожу, если она сохла, или подсушивая ее, если она становилась слишком жирной, и истребляя малейший прыщик, грозивший нарушить идеальную гладкость его щеки. За первыми же признаками венерических заболеваний — единственной разновидности любовного недуга, которым он когда-либо страдал, — тут же устанавливался строгий надзор. От очередного нашествия лобковых вшей избавиться было легко, а вот из-за гонореи, которую он подцепил дважды, ему пришлось остаться без работы на три недели, что на бизнесе отразилось не лучшим образом. Так что он всегда инспектировал свое тело с пристрастием и при появлении малейшего намека на сыпь немедленно спешил в клинику.

Но это бывало нечасто. Если не считать тех случаев, когда непрошеные вши требовали к себе внимания, единственным, чему посвящались эти полчаса самолюбования, было восхищение уникальным сочетанием генов, благодаря которому на свет явился он. Он был великолепен. Ему об этом твердили постоянно. Великолепен. Лицо, о, это лицо, говорили они, стискивая его в своих объятиях, будто пытаясь урвать кусочек его красоты.

Были, конечно, и другие красавчики. Их можно было найти, например, через агентства, даже на улице, если знать, где искать. Но лица большинства «мальчиков по вызову», с которыми Гэвин был знаком, рядом с его лицом казались совершенно бесформенными. Эти лица напоминали скорее этюды, наспех вылепленные скульптором — экспериментальные, грубые, — нежели законченные произведения. А он — он был совершенен. Здесь уж мастер постарался на славу, оставалось лишь тщательно оберегать этот шедевр от любой порчи.

Закончив осмотр, Гэвин одевался, затем еще немного любовался собою — но не более пяти минут, — и упакованный товар был готов к продаже.

В последнее время он все меньше работал на улице. Слишком уж это было рискованно: блюстители порядка могли нагрянуть в любой момент, к тому же порой попадались психи, горящие желанием очистить Содом. Если становилось уж слишком лениво, то всегда можно было взять клиента, обратившись в эскортное агентство, но эти сводники каждый раз норовили урвать от суммы, полученной за услуги, кусочек пожирнее.

У Гэвина были, конечно, и постоянные клиенты, которые являлись по записи из месяца в месяц. Одна вдова из Форт-Лодердейла ежегодно нанимала его на пару дней для поездки в Европу; еще одна дамочка, чье лицо он однажды увидел в глянцевом журнале, вызывала его время от времени только для того, чтобы вместе поужинать и поделиться с ним своими семейными проблемами. Еще был мужчина, которого Гэвин звал Ровером, в честь его машины. Этот парень покупал его примерно раз в две недели — на ночь, полную поцелуев и признаний.

Но в ночи, свободные от постоянных клиентов, Гэвин сам выходил на охоту и рыскал по улицам. О, это искусство он знал в совершенстве. На улицах города не было ни одного человека, который так же прекрасно владел бы языком приглашающих жестов. Гэвин умел выразить и различить тонкую смесь поощрения и отчужденности, податливости и игривости. Он умел особым образом перенести массу тела с левой ноги на правую, чтобы продемонстрировать свое мужское достоинство с лучшей стороны: вот так. Не слишком назойливо, не слишком распутно. Просто многообещающе, но как бы невзначай.

Он гордился тем, что, как правило, выкидывал подобные трюки каждую пару минут — и никогда не реже раза в час. Если он разыгрывал свою партию с обычным старанием и глядел при этом в нужную сторону — на нужную разочарованную жену или на нужного раскаявшегося мужа, — они его кормили (иногда даже одевали), тащили в койку и удовлетворенно желали «спокойной ночи» — и все это прежде, чем последний поезд метро успевал доехать по линии Метрополитен до Хаммерсмита. Теперь годы получасовых свиданий, когда за один вечер приходилось трижды отсасывать, а затем еще и трахаться, подошли к концу. Во-первых, он потерял к этому интерес, во-вторых, он намеревался совершить в ближайшее время карьерный рост: от мальчика по вызову до альфонса, от альфонса до жиголо, от жиголо до законного супруга. Он был уверен, что на днях женится на какой-нибудь вдовушке, может быть, на той флоридской матроне. Она как-то сказала, что так и видит его нежащимся на солнышке на берегу ее пруда в Форт-Лодердейле, — и он стал подогревать в ней эту фантазию. Нельзя сказать, что дело было в шляпе, но рано или поздно он своего добьется. Главная трудность состояла в том, что эти пышные цветочки требовали тщательного ухода, и главная беда в том, что частенько они умирали, так и не принеся плода.

И все же — в этом году. О да, в этом году непременно, просто необходимо сделать все в этом году. Подступающая осень несла в себе что-то хорошее, он был уверен.

А пока что он наблюдал, как углубляются складки вокруг его рта (великолепного, вне всякого сомнения), и следил за поединком Времени и Случая, рассчитывая возможные потери.

Был вечер, четверть десятого, 29 сентября. Прохладно, даже в фойе отеля «Империал». Бабье лето в этом году не посетило город: осень крепко зажала Лондон в своих челюстях и мотала его из стороны в сторону, стряхивая все покровы.

На этом холоде Гэвин застудил себе зуб — свой бедный, несчастный, дырявый зуб. Пойди он к дантисту, вместо того чтобы проваляться в постели и проспать лишний час, теперь ему не было бы так погано. Ну ладно, поезд ушел, подождем до завтра. Завтра будет полно времени. И никаких свиданий. Он просто подойдет к регистрационной стойке, улыбнется, девушка растает и скажет, что просмотрит листок записи и, может быть, удастся найти для него какое-нибудь «окошко». Она снова улыбнется, покраснеет, и он в тот же момент попадет к дантисту, вместо того чтобы ждать две недели, как какой-нибудь лох, у которого нет великолепного лица.

Сегодняшний вечер должен был стать последним. Оставалось только подцепить какого-нибудь вшивенького клиентишку — к примеру, несчастного мужа, готового оторвать кругленькую сумму от сердца, лишь бы ему вылизали другой орган. Потом можно будет отправиться в Сохо, засесть в ночном клубе и предаться размышлениям. Если клиент не окажется маньяком, желающим исповедаться, Гэвин наскоро вылижет ему член и освободится к половине одиннадцатого.

По сегодня была явно не его ночь. За стойкой регистрации в «Империале» стоял кто-то незнакомый — тощий, с постным лицом, на башке какой-то нелепый парик (весь склеенный); этот парень уже с полчаса косился на Гэвина.

Обычно за стойкой стоял Мэдокс, он был парень себе на уме, Гэвин встречал его пару раз, шатаясь по барам; таких легко склонить на свою сторону, если умеешь обращаться с подобными людьми. Мэдокс был податлив как воск в руках Гэвина, а пару месяцев назад даже снял его на час. При желании Гэвин мог предложить гибкую систему скидок, со стратегической точки зрения это очень полезно. Но новичок казался совсем другим — суровым и прямолинейным — и явно просек игру Гэвина.

Гэвин лениво направился через фойе к сигаретному автомату, двигаясь в ритм музыке по красно-коричневому ковру. Долбаная ночь, просто дерьмо, а не ночь.

Когда он отвернулся от машины с пачкой «Winston» в руке, перед ним уже стоял парень из-за стойки.

— Простите… сэр, — произнес тот с тренированной вежливостью, явно напускной.

Гэвин ответил ему ласковым взглядом:

— Да?

— Вы проживаете у нас в отеле… сэр?

— Вообще-то…

— В таком случае, администрация отеля будет вам признательна, если вы немедленно покинете помещение.

— Я тут жду кое-кого.

— О?

Парень не поверил ни единому слову.

— В таком случае, назовите мне имя человека, которого вы ждете…

— Это ни к чему.

— Назовите мне имя, — настойчиво повторил портье, — и я буду рад сообщить вам, находится ли ваш… знакомый… в здании отеля.

Ублюдок явно собирался гнуть свое, а это изрядно ограничивало пути к отступлению. Гэвину оставалось либо вести себя спокойно и покинуть фойе, либо прикинуться взбешенным завсегдатаем и постараться смутить этого парня. Из двух вариантов он выбрал последний — не столько потому, что это было верно тактически, сколько из кровожадности.

— Вы не имеете права… — принялся он орать, но парня это не тронуло.

— Слушай, детка, — сказал портье, — я знаю, зачем ты пришел, так что не фиг тут нюни разводить, не то полицию вызову.

Красноречие Гэвина тут же иссякло, с каждым словом оно испарялось на глазах.

— У нас тут приличные клиенты, и они не желают находиться в одном помещении с отморозками вроде тебя, усек?

— Козел, — тихо прошептал Гэвин.

— Но это ведь рангом повыше, чем членосос, разве не так?

Сто баллов.

— Ну как, детка, помчишься отсюда на собственных парах или предпочитаешь, чтобы тебя вывели под ручки парни в форме?

Гэвин решил разыграть последнюю карту:

— А где мистер Мэдокс? Я хочу видеть мистера Мэдокса, он меня знает.

— О, я не сомневаюсь, — фыркнул парень, — уверен, что он тебя знает. Его уволили за непристойное поведение… — Тут вновь прорезались неестественные интонации. — Так что на твоем месте я постарался бы не упоминать здесь его имени. Договорились? Всего доброго.

Подняв одну руку вверх, портье отступил на шаг и замер в позе матадора, жестом указывающего быку, чтобы тот пронесся мимо.

— Администрация благодарит вас за содействие. Пожалуйста, больше не приходите.

Итак, гейм, сет и матч в пользу парня в парике. Какого черта, есть и другие отели, другие фойе, другие парни за другими регистрационными стойками. Не стоит принимать все это дерьмо близко к сердцу.

Толкнув входную дверь, Гэвин с улыбкой бросил через плечо:

— Еще увидимся.

Теперь, может быть, в одну из ближайших ночей эта гнида как следует вспотеет, когда будет идти домой и вдруг услышит у себя за спиной шаги какого-нибудь молодого человека. Жалкая месть, но лучше, чем ничего.

Дверь захлопнулась, заперев тепло внутри и оставив Гэвина снаружи. С тех пор как он вошел в отель, похолодало. Заметно похолодало. С неба сыпалась легкая изморось, которая, впрочем, становилась все более ощутимой. Он торопливо шагал по Парк-лейн в сторону Южного Кенсингтона. На Хай-стрит есть несколько отелей, где можно какое-то время отсидеться — если, конечно, не случится ничего непредвиденного.

Автомобильное море билось о Гайд-парк-корнер, волны мчались в сторону Найтсбриджа или Виктории — сверкающие, целеустремленные. Он представил себя со стороны — стоящего на бетонном острове, омываемом двумя встречными потоками машин, втиснувшего пальцы рук в карманы джинсов (слишком тесных, только первая фаланга пальцев и помещалась), одинокого, несчастного.

Ни с того ни с сего откуда-то, из забытого уголка его души, накатило волной ощущение безысходности. Ему было двадцать четыре года и пять месяцев. Он занимался своим ремеслом, бросал его, снова к нему возвращался с тех пор, как ему стукнуло семнадцать, обещая себе, что к двадцати пяти годам найдет вдовушку, на которой можно будет жениться (статус жиголо и соответствующее пособие), или займется какой-нибудь легальной деятельностью.

Но время шло, а его честолюбивые замыслы все не спешили воплощаться в жизнь. В нем лишь становилось меньше задора, а морщинок под глазами — все больше.

Автомобили продолжали нестись мимо двумя сияющими потоками, их огни зажигались и гасли, отдавая друг другу приказы, а внутри сидели люди, стремящиеся вскарабкаться на собственные вершины и побороть собственных чудовищ, и эти стремления, идущие поперек намерений Гэвина, отсекали ему путь к берегу — и к безопасности, ибо чувство безопасности возникает только при достижении цели.

Он был не тем человеком, которым хотел бы быть, которым, в глубине души, обещал себе стать. А юность позади.

Куда же ему лучше направиться? В своей квартире он сегодня будет чувствовать себя как в тюрьме, даже если выкурит косячок, чтобы немного раздвинуть пределы комнаты. Он хотел, он нуждался в том, чтобы сегодня кто-то был рядом. Просто для того, чтобы увидеть собственную красоту чужими глазами. Чтобы услышать о том, как гармонично он сложен, чтобы его напоили и накормили, чтобы ему льстили, пусть по-дурацки, путь это будет хоть родной брат Квазимодо, более богатый, более уродливый. Сегодня Гэвину нужна была толика внимания.

Клиента он снял с такой легкостью, что почти позабыл о неприятном эпизоде в фойе «Империала». Это был мужчина лет пятидесяти пяти, солидно прикинутый: ботинки от «Гуччи», да и пальто что надо. Короче — качественный тип.

Гэвин стоял у входа в крошечный кинотеатр и изучал расписание сеансов очередного фильма Трюффо, как вдруг заметил, что на него глазеют. Он обернулся и окинул незнакомца быстрым взглядом, чтобы убедиться, что тот действительно собирается его снять. Казалось, этот прямой взгляд окончательно обескуражил мужчину. Он сделал шаг вперед; потом вроде бы передумал, что-то пробормотал себе под нос, вернулся обратно и принялся старательно изображать, что изучает расписание сеансов. «Видимо, не слишком опытный игрок, — подумал Гэвин, — новичок».

Гэвин непринужденно извлек из пачки «Winston» сигарету и закурил, так что огонек от спички, вспыхнувший в его сложенных горстью руках, высветил ему скулы золотым сиянием. Он использовал этот трюк уже тысячу раз, и гораздо чаще, чем перед зеркалом для собственного удовольствия. Он поднял взгляд от крошечного огонька: в этом была вся соль. И на сей раз, когда они с клиентом встретились взглядами, последний глаз не отвел.

Гэвин затянулся, встряхнул спичку и кинул ее себе под ноги. Таким образом он уже несколько месяцев никого не снимал, но было отрадно, что уловка еще не отжила свое. Мгновенное узнавание потенциального клиента, скрытое предложение в глазах и в изгибе губ, — это можно было бы ошибочно принять за невинные проявления дружелюбия.

Но Гэвин не ошибся: типчик был просто супер. Незнакомец пожирал его взглядом и, казалось, был восхищен до боли. Замер с открытым ртом, будто слова приветствия застыли у него на губах. Не то чтобы сильно хорош собой, но далеко не урод. Часто бывает на солнце и очень быстро загорает: видимо, жил за границей. В целом же Гэвин пришел к выводу, что перед ним англичанин: слишком уж сдержанно себя ведет.

Вопреки обыкновению Гэвин сделал первый шаг:

— Любишь французские фильмы?

Казалось, как только молчание было нарушено, клиент вздохнул с облегчением.

— Да, — ответил он.

— Пойдешь?

Незнакомец скорчил гримасу:

— Я… нет… нет, вряд ли.

— Холодновато…

— Да, верно.

— Я хочу сказать, холодновато стоять тут.

— Ах да…

Клиент схватил наживку.

— Может быть… хочешь выпить? Гэвин улыбнулся:

— Конечно, почему бы нет?

— Я тут живу неподалеку.

— Здорово.

— Просто, понимаешь, надоело как-то дома сидеть…

— Знакомое чувство. Теперь улыбнулся незнакомец:

— Так тебя зовут?..

— Гэвин.

Незнакомец протянул ему руку, затянутую в кожаную перчатку. Очень официально, по-деловому. Рукопожатие его было крепким, от прежней неуверенности не осталось и следа.

— А я Кеннет, — сказал он. — Кен Рейнолдс.

— Значит, Кен.

— Так уберемся поскорее с этого холода?

— Отличная идея.

— Тут совсем недалеко.

* * *

Когда Рейнолдс отворил дверь своей квартиры, их волной окатил спертый, прогретый воздух. Пришлось подняться на три лестничных пролета, и у Гэвина перехватило дыхание, Рейнолдсу же было хоть бы что. Наверное, со здоровьем у этого чудака все в порядке. Интересно, чем он занимается? Работает в центре. Рукопожатие, кожаные перчатки. Чиновник какой-нибудь.

— Давай заходи.

Да, здесь пахло большими деньгами. Ковер в прихожей лежал просто роскошный: когда они вошли, он полностью заглушил звук шагов. Коридор был практически пуст: только календарь на стене, маленький столик с телефоном, кипа справочников, напольная вешалка для верхней одежды.

— Тут теплее, — сказал Рейнолдс, стряхивая с плеч пальто и пристраивая его на вешалку. Не снимая перчаток, он провел Гэвина пару ярдов по коридору, затем в большую комнату. — Давай куртку, — предложил он.

— Ах да… конечно.

Гэвин снял куртку, и Рейнолдс выскользнул вместе с ней в прихожую. Когда он вернулся, то все еще сражался с перчатками: их трудно было снять с потных ладоней. Мужчина все еще нервничал, хотя был уже на своей территории. Обычно, оказавшись в безопасности, за запертой дверью, клиенты сразу успокаивались. Но только не этот: он был сама суетливость.

— Не хочешь ли выпить?

— Да, было бы хорошо.

— Чем предпочитаешь травиться?

— Водкой.

— Отлично. Что-нибудь к водке?

— Чуть-чуть воды.

— Э, да ты пурист.

Смысла последней фразы Гэвин не уловил.

— Ага, — ответил он.

— Такие люди мне по душе. Подожди чуть-чуть, я схожу за льдом.

— Не вопрос.

Рейнолдс бросил перчатки на стул, стоявший у двери, и оставил Гэвина изучать комнату. Как и в коридоре, здесь было очень тепло, почти до удушья, и при этом комната не казалась ни уютной, ни гостеприимной. Чем бы ни занимался Рейнолдс профессионально, душой он был коллекционер. Вся комната оказалась забита древностями, которые висели по стенам и стояли на многочисленных полках. Мебели почти никакой, а та, что имелась, выглядела странновато: покосившимся стульям, каркас которых сделан из гнутой трубки, в такой дорогой квартире делать нечего. Рейнолдс, наверное, преподавал в университете или заведовал музеем — в общем, занимался чем-то научным. Прямо скажем, на гостиную биржевого брокера не похоже.

Гэвин ничего не понимал в искусстве, а в истории и того меньше, так что экспонаты ему ни о чем не говорили, но он решил разглядеть их повнимательнее, просто чтобы проявить интерес. Наверняка парень спросит, нравится ли ему весь этот хлам. Содержимое полок навевало смертную скуку. Куски и осколки керамики и скульптур. Ничего целого, одни фрагменты. На некоторых осколках сохранились следы орнамента, хотя время стерло почти все цвета. Некоторые скульптуры явно изображали людей: то и дело попадалась какая-нибудь часть торса, или нога (все пять пальцев на месте), или лицо, изъеденное дождями и ветрами, так что непонятно уже, кого оно изображало — мужчину или женщину. Гэвин широко зевнул. Тепло, экспонаты и перспектива секса нагоняли на него сон.

Он перевел свое сонное внимание на экспонаты, развешанные по стенам. Они были более интересными, чем ерунда на полках, но тоже, мягко говоря, не целыми. Гэвин не понимал, откуда у людей возникает желание глазеть на подобные обломки; в чем тут соль? Каменные рельефы, привинченные к стене, были покрыты щербинами и трещинами, так что казалось, будто на них изображены прокаженные. Латинские надписи прочтению почти не поддавались. Во всем этом не было ничего красивого: не может быть красоты в ущербности. У Гэвина возникло такое чувство, что он испачкался, будто он мог заразиться от этих статуй.

Только один экспонат и заинтересовал его: надгробный камень или что-то очень похожее на надгробный камень, более крупный, чем другие рельефы, и немного лучше сохранившийся. На нем был изображен всадник, с мечом в руке, занесенным над обезглавленным врагом. Под изображением — пара слов на латыни. Передние ноги у лошади были отломаны, и колонны по бокам рельефа грубо обезображены временем, в остальном же изваяние было в неплохом состоянии. Топорно сработанное лицо всадника даже носило черты индивидуальности: длинный нос, широкий рот. Да, это был какой-то конкретный человек.

Гэвин протянул руку, чтобы потрогать надпись, но, услышав, что Рейнолдс вошел, тут же отдернул пальцы.

— Ничего страшного, трогай, — сказал хозяин. — Он висит здесь, чтобы доставлять удовольствие. Потрогай.

Теперь, когда ему было разрешено прикоснуться к камню, желание улетучилось. Он чувствовал себя неловко: его застукали.

— Давай же, — настаивал Рейнолдс.

Гэвин потрогал резьбу. Просто холодный камень, шершавый на ощупь.

— Оно римское.

— Надгробие?

— Да. Найдено возле Ньюкасла.

— Кем был этот человек?

— Его звали Флавин. Он был полковым знаменосцем.

И в самом деле то, что Гэвин принял за меч, при ближайшем рассмотрении оказалось древком знамени. На конце у него было изображено что-то совсем неразборчивое: быть может, пчела, или цветок, или круг.

— А ты что, археолог?

— В том числе. Я изучаю места находок, иногда наблюдаю за раскопками, но главным образом реставрирую найденное.

— Вроде этого?

— Римская Британия — моя особая страсть.

Он поставил стаканы, которые принес с собой, и направился к полкам, заставленным керамикой.

— Эти вещи я собирал годами. И до сих пор ощущаю восторг, когда держу в руках предметы, которые веками не видели дневного света. Такое чувство, будто подключаешься к току истории. Понимаешь, о чем я?

— Ага.

Рейнолдс снял с полки черепок.

— Лучшие находки, разумеется, поступают в крупнейшие коллекции. Но если действовать умело, можно и заполучить кое-что. Римляне… влияние их было огромно. Они строили дома, прокладывали дороги, возводили мосты.

Рейнолдс внезапно усмехнулся собственному воодушевлению.

— Черт возьми, — сказал он, — Рейнолдс опять читает лекцию. Извини. Меня порой заносит.

Поставив осколок сосуда на полку, он вернулся к стаканам и принялся разливать напитки. Стоя спиной к Гэвину, он наконец решился спросить:

— Дорого берешь?

Гэвин замялся. Нервозность этого парня оказалась заразной, и внезапное переключение беседы с римлян на расценки за минет потребовала некоторой перестройки мыслей.

— По-разному, — уклончиво ответил он.

— Хм… — отреагировал собеседник, по-прежнему возясь со стаканами. — Ты хочешь сказать, это зависит от… конкретного свойства моих… э-э… потребностей?

— Ну да.

— Разумеется.

Он обернулся и вручил Гэвину приличных размеров стакан, полный водки. Без льда.

— Я буду не слишком требователен, — заверил он.

— В любом случае я обойдусь недешево.

— О, я уверен, — Рейнолдс попытался изобразить улыбку, но она не удержалась у него на лице, — и я собираюсь заплатить тебе щедро. На ночь остаться сможешь?

— А ты хочешь, чтобы я остался? Рейнолдс насупился и уткнулся в стакан.

— Видимо, да.

— Тогда смогу.

Казалось, настроение хозяина внезапно изменилось: взамен нерешительности явилась какая-то неожиданная уверенность.

— Твое здоровье, — сказал он, ударив своим стаканом с виски о стакан Гэвина. — За жизнь, за любовь и вообще за все, на что не жаль никаких денег.

От Гэвина не укрылась двусмысленность этого тоста: парня явно изнутри так и крутило от того, что он собирался сделать.

— С радостью за это выпью, — ответил Гэвин и отхлебнул из своего стакана.

Водка пошла хорошо, и после третьего стакана у Гэвина на душе стало так легко, как не бывало уже сто лет. Было так спокойно сидеть и вполуха следить за россказнями Рейнолдса об археологических раскопках и о былой славе Рима. В голове у него плыло: приятное чувство. Ясно, он просидит здесь всю ночь или, по крайней мере, до раннего утра, так почему же не выпить с клиентом его водки и не получить удовольствие от сложившейся ситуации? Позже наверное, значительно позже, судя по тому, как парень усердно треплется, будет пьяный секс в полутемной комнате, и на этом все кончится. У Гэвина уже бывали такие клиенты. Они обычно одиноки, например с одной любовницей расстались, а другую еще не завели, и ублажить их нетрудно. Этот парень покупал не секс, а компанию — тело, с которым можно побыть рядом. Легкие деньги.

Вдруг этот шум.

Сначала Гэвину показалось, что звук ударов раздается только у него в голове, но Рейнолдс внезапно вскочил со своего места с перекошенным ртом. Благостное ощущение рассеялось.

— Что это? — спросил Гэвин и тоже встал; голова кружилась от хмеля.

— Ничего страшного, — ответил Рейнолдс и, положив руки Гэвину на плечи, заставил его снова сесть. — Подожди.

Шум усилился. Словно барабан в печи: он горит, а в него бьют.

— Прошу тебя, пожалуйста, подожди меня здесь минуту. Это где-то этажом выше.

Рейнолдс солгал, источник грохота находился не наверху. Грохот раздавался здесь же, в этой квартире, ритмичные глухие удары, то чаще, то реже, то снова чаще.

— Налей себе выпить, — предложил Рейнолдс, остановившись у двери. Лицо его пылало. — Проклятые соседи…

Зов — а это был именно зов — стал понемногу утихать.

— Я только на секунду, — пообещал Рейнолдс и закрыл за собой дверь.

Гэвину уже приходилось попадать в неприятные ситуации: шалуньи, чьи любовники появлялись в самый неподходящий момент; парни, готовые избить его, чтобы не платить, — один чувак, которого петух раскаяния вдруг в попу клюнул прямо в номере отеля и который по этому поводу разнес все заведение в щепки. Всякое бывало. Но Рейнолдс казался человеком другого сорта: в нем не было ничего странного, никакого намека на придурь. Где-то в подсознании Гэвина, очень далеко, тихий голос напомнил, что те, другие парни тоже поначалу казались нормальными. А, черт с ним — и Гэвин решил оставить сомнения. Если переживать после каждой встречи с новым человеком, то скоро он вообще прекратит работать. Существовала зыбкая грань, на которой можно было доверять только удаче и собственной интуиции, а на сей раз интуиция подсказывала Гэвину, что этот клиент выпендриваться не будет.

Допив залпом содержимое стакана, он налил себе еще водки и замер в ожидании.

Шум затих окончательно, и стало намного проще найти объяснение тому, что произошло: возможно, действительно куролесили соседи сверху. Во всяком случае, было не слышно, чтобы Рейнолдс ходил по квартире.

Взгляд Гэвина блуждал по комнате в поисках чего-нибудь, чем можно было бы себя занять, и вновь остановился на надгробии, висевшем на стене.

Флавин, знаменосец.

Было все же нечто привлекательное в мысли о том, что твое изображение, пусть грубое, вырежут в камне и установят на том месте, где упокоится твой прах, даже если придет время, когда какой-нибудь историк разлучит камень с прахом. Отец Гэвина настоял на том, чтобы его похоронили в земле, а не кремировали: иначе как же, говаривал он, его будут помнить? Кому придет в голову оплакивать урну, замурованную в стене? Ирония была в том, что на его могиле все равно никто не плакал: Гэйвин посетил ее в лучшем случае дважды за все те годы, что прошли со смерти отца.

А вот Флавина люди помнили; люди, никогда не знавшие ни его, ни даже мира, в котором он жил, знали его теперь. Гэвин встал, протянул руку и прикоснулся к имени знаменосца, грубо вырезанному в камне: «FLAVINVS» — оно было вторым словом в надписи.

И вдруг снова раздались эти странные звуки, но на сей раз в более бешеном темпе. Гэвин отвернулся от надгробия и взглянул на дверь, надеясь отчасти, что увидит там Рейнолдса, который все объяснит. Но в дверях никого не было.

— Черт!

Шум продолжался, похожий на барабанную дробь. Кто-то где-то слишком разозлился. На сей раз обмануться было невозможно: неведомый барабанщик находился здесь, на этом этаже, не более чем в паре ярдов. Гэвина начинало донимать любопытство: это коварная любовница. Он осушил свой стакан и направился в прихожую. Стоило ему закрыть за собой дверь, как шум прекратился. Тогда Гэвин решился и крикнул:

— Кен?

Казалось, звук имени умер, едва сорвавшись с его губ.

Коридор был погружен во тьму, только в дальнем его конце пробивался луч света. Возможно, через открытую дверь. Гэвин нащупал на стене справа от себя выключатель, но тот не работал.

— Кен? — снова позвал он.

На сей раз зов не остался без ответа. Раздался стон, а затем звук переворачивающегося или переворачиваемого человеческого тела. Быть может, с Рейнолдсом что-то случилось? О боже, он может лежать всего лишь в двух шагах от Гэвина, не в состоянии пошевелиться — надо ему помочь. Но почему ноги Гэвина передвигаются так лениво? У него засосало под ложечкой, как происходило всегда в моменты напряженного ожидания. Это осталось у него еще с детства, с игры в прятки — возбуждение оттого, что тебя преследуют. Ощущение почти приятное.

Да и если рассуждать здраво, не говоря об удовольствии, разве может он уйти сейчас, не выяснив, что стряслось с клиентом? Он просто обязан пройти по этому коридору.

Первая дверь была приоткрыта; Гэвин толкнул ее, увидел комнату, сплошь уставленную книгами, — не то кабинет, не то спальню. Уличные огни, беспрепятственно проникая через оконное стекло, не завешанное шторами, освещали рабочий стол, заваленный бумагами. Никаких следов Рейнолдса или неведомого барабанщика. Совершив этот первый шаг, Гэвин почувствовал себя увереннее и двинулся дальше по коридору. Следующая дверь также оказалась открытой: она вела в кухню. Внутри было темно. У Гэвина вспотели руки, и он вспомнил, как Рейнолдс пытался снять перчатки, прилипшие к ладоням. Он-то тогда чего боялся? Нет, этот парень снял его не просто так: в квартире был кто-то еще — кто-то озлобленный, склонный к насилию.

Взгляд Гэвина остановился на смазанном отпечатке чьей-то руки, украшавшем дверь, и у него внутри все перевернулось: это была кровь.

Он толкнул дверь, но что-то мешало ей распахнуться настежь — что-то, лежащее за ней. Он проскользнул в кухню через узкую щель. Здесь воняло — то ли переполненное мусорное ведро, то ли ящик с забытыми овощами. Гэвин ощупал стену в поисках выключателя — люминесцентная лампа задергалась в конвульсиях и ожила.

Из-за двери выглянули ботинки «Гуччи», принадлежавшие Рейнолдсу. Гэвин толкнул дверь, и Рейнолдс выкатился из своего убежища. Он явно заполз за дверь, спасаясь от кого-то: в позе его измятого тела чувствовалась повадка побитого животного. Когда Гэвин к нему прикоснулся, он вздрогнул.

— Все в порядке… Это я.

Гэвин с силой отодрал окровавленную руку Рейнолдса от лица и увидел, что от виска к подбородку полукругом тянется глубокий разрез, и еще один, той же формы, но менее глубокий, спускается от середины лба к носу — будто по лицу провели острой вилкой.

Рейнолдс открыл глаза. В следующую секунду он уже сфокусировал взгляд на Гэвине и произнес:

— Уходи.

— Но ты ранен.

— Бога ради, уходи. Живо. Я передумал… Понял?

— Я вызову полицию.

Но следующие слова Рейнолдс практически выплюнул Гэвину в лицо:

— Убирайся отсюда к дьяволу, придурок! Пидор хренов! Гэвин выпрямился, пытаясь понять, что происходит.

Парню здорово досталось, вот он и злится. Наплевать на оскорбления и найти что-нибудь, чем можно перевязать рану. Вот именно. Перевязать рану, а потом уйти — пусть сам пасет своих тараканов. Не хочет полицию — дело хозяйское. Возможно, он просто не желает объяснять, что делает мальчик по вызову в его башне из слоновой кости.

— Сейчас, только бинты найду… И Гэвин вновь вышел в коридор.

Из-за кухонной двери раздался голос Рейнолдса:

— Не смей…

Но мальчик по вызову его не услышал. А если бы и услышал, ничего не изменилось бы. Неподчинение было девизом Гэвина. «Не смей» он воспринял бы, как приглашение.

Прижавшись спиной к кухонной двери, Рейнолдс попытался подняться, используя дверную ручку в качестве опоры. Голова его кружилась, настоящая карусель ужасов, круг за кругом, и лошади одна уродливее другой. Ноги подогнулись, и Рейнолдс повалился на пол, как старый дурак, каковым он, впрочем, и являлся. Черт. Черт. Черт.

Гэвин слышал, как Рейнолдс упал, но на кухню возвращаться не стал: он был слишком занят поисками оружия. Он хотел быть готовым к самообороне — на тот случай, если незваный гость, напавший на Рейнолдса, все еще в квартире. Он порылся под научными отчетами, наваленными на столе в кабинете, и обнаружил нож для бумаги, лежащий возле кипы нераспечатанных писем. Благодаря Бога за находку, он немедленно схватил его. Нож был легкий, лезвие тонкое и с зазубринами, но, если правильно взяться за дело, таким можно и убить.

Чувствуя себя несколько спокойнее, Гэвин вернулся в прихожую и помедлил минуту, продумывая тактику дальнейших действий. Для начала следовало найти ванную: там с наибольшей вероятностью можно будет разыскать какой-нибудь перевязочный материал. Подойдет даже чистое полотенце. Тогда, возможно, от парня удастся чего-нибудь добиться или даже убедить его дать объяснения. Сразу за кухней коридор резко поворачивал налево. Гэйвин свернул за угол и увидел прямо перед собой приоткрытую дверь. За ней горел свет и на кафеле блестели капли. Ванная.

Зажав левой рукой правую, в которой был нож, Гэвин подошел к двери. От страха мышцы его рук напряглись. Мелькнула мысль: пойдет ли это ему на пользу в том случае, если придется нанести удар? Он чувствовал себя нелепо, неприятно, даже глупо.

На дверном косяке была кровь, отпечаток ладони, явно оставленный Рейнолдсом. Значит, все произошло именно здесь: Рейнолдс выкинул руку вперед, чтобы подтянуть себя к двери, уворачиваясь от нападавшего. Если этот человек все еще в квартире, то именно здесь. Прятаться больше негде.

Позже, если это «позже» настанет, Гэвин, возможно, обзовет себя идиотом за то, что пнул дверь ногой, отворив ее нараспашку и тем самым провоцируя нападение. И все же, отдавая себе отчет в глупости своих действий, он их совершил, и открытая дверь закачалась на петлях, обнаружив кафельные плитки, залитые водой и кровью. Гэвин ждал, что за порогом вырастет фигура с крючковатыми руками и с воинственным воплем кинется на него.

Но нет. Ничего не произошло. В ванной никого не было; а раз не было в ванной, значит, не было и во всей квартире.

Гэвин испустил вздох облегчения, долгий и медленный. Рука, сжимавшая нож, в котором больше не было нужды, ослабила хватку. Теперь, несмотря на пот и страх, Гэйвин испытал разочарование. Снова жизнь его обманула, подобралась с заднего хода и умыкнула его судьбу, оставив ему вместо почти уже заслуженной медали грязную швабру. Оставалось только сыграть роль няньки для этого старикашки — и убраться восвояси.

Ванная была оформлена в зеленовато-желтых тонах, так что кровь и кафель резко контрастировали. Полупрозрачная занавеска для душа, украшенная стилизованным изображением рыбок и морских водорослей, была наглухо задернута. Все это было похоже на киношное место преступления и выглядело как-то игрушечно. Слишком яркая кровь, слишком равномерное освещение.

Гэвин уронил нож в раковину и открыл зеркальные дверцы небольшого шкафчика. Он был забит полосканиями для рта, витаминизированными добавками, пустыми тюбиками из-под зубной пасты, но единственным лекарственным средством, которое там хранилось, оказалась упаковка лейкопластыря. Закрыв дверцу, он увидел в зеркале собственное отражение: совершенно измученное лицо. Он отвернул до упора кран холодной воды и склонил голову к раковине: немного воды — и водка из головы улетучится, а щеки слегка зарумянятся.

Когда он горстью зачерпнул воду и плеснул себе в лицо, за его спиной раздался какой-то звук. Сердце с силой заколотилось о ребра; он выпрямился и закрутил кран. Вода стекла с его подбородка и ресниц и с бульканьем унеслась в трубу.

Нож остался в раковине, на расстоянии вытянутой руки. Звук доносился со стороны ванны, собственно, из ванны — безобидное плескание воды.

Страх вызвал прилив адреналина, и обострившиеся чувства Гэвина принялись заново исследовать обстановку. Резкий запах лимонного мыла, ярко-бирюзовая рыба-ангел, проплывающая сквозь лавандовую ламинарию на занавеске для душа, холодные капли на лице, тепло под веками — все те неожиданные подробности и впечатления, на которые он до сих пор просто не обращал внимания, не желая прилагать усилий к тому, чтобы видеть, слышать и чувствовать на пределе своих возможностей.

Мир, в котором ты живешь, — настоящий, так твердил ему разум (это звучало как откровение), и если ты не будешь чертовски осторожен, ты в нем умрешь.

Почему он не заглянул в ванну? Вот жопа! Почему?

— Кто там? — спросил он, надеясь, вопреки разуму, что Рейнолдс держит дома выдру и она тихонько принимает ванну. Но надеяться было глупо. Господи, ведь на полу кровь!

Когда Гэвин отвернулся от зеркала, плеск стих — ну давай же! давай! — и он отодвинул занавеску, легко скользнувшую вбок на пластиковых петлях. Спеша раскрыть тайну, он оставил нож в раковине. Теперь уже было поздно: рыбы-ангелы сложились гармошкой, и Гэвин смотрел на воду.

Воды оказалось много, она лишь на дюйм или два не доходила до края ванны и была мутной. На поверхности кружились по спирали клочки бурой пены. От нее шел одуряюще животный запах — запах мокрой псины. Из воды ничего не торчало.

Гэвин вгляделся внимательнее, стараясь понять, что же лежит на дне. Сквозь пену виднелись нечеткие очертания. Он склонился ниже, чтобы на фоне густого осадка различить форму лежащего в ванне предмета. Внезапно он рассмотрел что-то, отдаленно напоминающее пальцы руки, и понял, что этот предмет имеет очертания человеческого тела, скрюченного в позе зародыша и лежащего совершенно неподвижно в грязной воде.

Он провел рукой по поверхности, чтобы хоть чуть-чуть расчистить все это дерьмо, его собственное отражение тут же разбилось вдребезги, зато обитателя ванны стало видно прекрасно. Это была статуя, изображавшая спящего человека, голова которого, впрочем, вместо того чтобы быть слегка опущенной и плотно прикрытой руками, была повернута так, будто пыталась разглядеть что-то сквозь грязное пятно, расплывшееся по поверхности воды. На грубо вырезанном лице были нарисованы открытые глаза, похожие на две кляксы; рот изображен в виде прорези, а уши походили на две аляповатые ручки, прилаженные к лысой голове. Анатомические нюансы нагого тела были проработаны ничуть не более искусно, чем черты лица, — работа скульптора-недоучки. Краска кое-где облезла, возможно отмокла, и сползала по торсу серыми неровными потеками. Под ней открывалась темная деревянная плоть.

Бояться здесь было нечего. Objet d'art, лежащий в ванне; его положили отмокать от дурацкой раскраски. А плеск, который он слышал у себя за спиной, был звуком всплывающих пузырей, образовавшихся в результате какой-нибудь химической реакции. Ну вот, все и объяснилось. Бояться нечего. Никаких причин для страха. Бейся же, мое сердце, как говаривал бармен в «Амбассадоре», когда на сцене появлялась новая красавица.

Гэвин саркастически усмехнулся: парень, лежащий в ванне, на Адониса не тянул.

— Забудь, что ты это видел.

В дверях стоял Рейнолдс. Рана больше не кровоточила, зажатая какой-то омерзительной тряпкой, кажется носовым платком, который Рейнолдс приложил к лицу. Отсветы кафеля придавали его лицу немного желчный цвет; такой бледности устыдился бы даже труп.

— Ты в порядке? Хотя не похоже.

— Не волнуйся… пожалуйста, уходи.

— Что же все-таки случилось?

— Я поскользнулся. На полу лужа. Я поскользнулся, вот и все.

— А как же шум…

Гэвин обернулся и снова заглянул в ванну. В этой статуе было что-то завораживающее. Возможно, нагота; и этот новый стриптиз, который она показывала под водой, высшая форма стриптиза — со снятием кожи.

— Соседи, я же сказал.

— А это что? — спросил Гэвин, не отрывая взгляда от отвратительного кукольного лица, видневшегося из-под воды.

— А это не твоего ума дело.

— Почему фигура так скрючена? Этот парень что, умирает?

Гэвин обернулся и взглянул на Рейнолдса, получив в ответ на свой вопрос лишь кислейшую из возможных улыбок, которая тут же потухла.

— Ждешь, чтобы я заплатил.

— Нет.

— Чертов выродок! Ты работаешь или нет? Не только постель стоит денег, так что бери столько, во сколько сам оцениваешь потраченное время… — он испытующе взглянул на Гэвина, — и свое молчание.

Опять он о статуе; Гэвин не мог оторваться от нее, несмотря на все ее уродство. Его собственное озадаченное лицо смотрело на него, колыхаясь на поверхности воды, своим соседством наглядно демонстрируя беспомощность древнего художника.

— Хватит пялиться.

— Не могу оторваться.

— Тебя это не касается.

— Ты украл ее… верно? Она, наверное, стоит целое состояние, и ты украл ее?

Рейнолдс задумался и в конце концов, видимо, почувствовал, что слишком устал, чтобы врать.

— Да. Украл.

— И вот, за ней кто-то пришел… Рейнолдс пожал плечами.

— Я прав? Кто-то приходил за ней?

— Ну да. Я украл ее, — Рейнолдс автоматически повторял слова, — и кое-кто приходил за ней.

— Вот и все, что я хотел знать.

— Послушай, Гэвин как-там-тебя, не приходи сюда больше. И не дури, все равно меня здесь не будет.

— Ты про шантаж?! — возмутился Гэвин. — Я не вор. Испытующий взгляд Рейнолдса вдруг стал презрительным.

— Вор ты или нет — будь благодарен. Если умеешь.

И Рейнолдс отошел в сторону от двери, уступая путь Гэвину.

Тот не двинулся.

— Благодарен — за что? — спросил он.

В нем поднималась злость; он, как это ни нелепо, чувствовал себя отвергнутым, будто он него пытались откупиться полуправдой, потому что знать всю правду он недостоин.

У Рейнолдса не оставалось сил для объяснений. Совершенно измученный, он сполз вниз по дверному косяку.

— Иди же, — проговорил он.

Гэвин кивнул и оставил парня сидеть возле двери. Когда он выходил из ванной в коридор, от статуи, должно быть, отвалилась очередная блямба краски. Он услышал, как та всплыла, услышал плеск воды о край ванны и представил себе, как преломленный рябью свет заплясал на деревянном теле.

— Доброй ночи, — крикнул ему вдогонку Рейнолдс. Гэвин не ответил и даже денег по пути к выходу не взял. Пусть себе нянчится со своими надгробиями и секретами.

Прежде чем уйти, он заглянул в большую комнату, чтобы забрать свою куртку. Со стены на него посмотрело лицо Флавина, знаменосца. «Должно быть, этот парень был героем», — подумалось Гэвину. Так могли увековечить только память героя. А вот ему ничего подобного не светит; в память о его пребывании на земле не останется высеченного в камне лица.

Он захлопнул за собой дверь, и тут зубная боль снова дала о себе знать. Вдруг за спиной у него вновь раздался все тот же шум — удары кулаком о стену.

Или хуже того, внезапное неистовство пробудившегося сердца.

На следующий день зубная боль стала невыносимой, и Гэвин с утра отправился к дантисту в надежде убедить девушку в регистратуре, чтобы она тут же направила его к врачу. К сожалению, он был не в лучшей форме и глаза его сверкали не столь лучезарно, как обычно. Девушка сказала, что ему придется подождать до следующей пятницы, если, конечно, он пришел не с острой болью. Гэвин ответил, что с острой; девушка возразила, что нет, не с острой. Неважно начинался денек: зубная боль, лесбиянка в регистратуре, замерзшие лужи, на каждом углу дамочки, чешущие языками, мерзкие дети, мерзкое небо.

И с этого дня за ним стали следить.

За Гэвином и прежде ходили по пятам поклонники, но такого еще не бывало. Никогда еще преследователи не были так хитры и неуловимы. Некоторые сутками таскались за ним повсюду, из бара в бар, из улицы в улицу, как верные псы, и это порой его просто бесило. Каждую ночь — одно и то же истомленное жаждой лицо, пытающееся набраться смелости, чтобы купить ему выпить, подарить ему часы или предложить кокаина, или неделю в Тунисе, или бог знает что еще. Его очень скоро начинало воротить от такого навязчивого обожания, которое закисало быстрее, чем молоко, и тогда уж воняло так, что не приведи господь. Один из его самых пылких обожателей — как говорили, актер, посвященный в рыцари, — так к нему и не подошел. Просто шлялся за ним всюду и глядел во все глаза. Сначала такое внимание казалось лестным, но вскоре удовольствие переросло в раздражение, и однажды в баре Гэвин припер парня к стенке и пригрозил свернуть ему шею. Той ночью он был так взвинчен, так утомлен жадными взглядами, что если бы несчастный ублюдок не понял намека, то схлопотал бы не на шутку. Больше Гэвин этого парня не видел: возможно, бедняга вернулся домой и повесился.

Но эта слежка была далеко не так очевидна — не более чем зыбкое ощущение слежки. Никаких явных доказательств того, что кто-то сидел у него на хвосте. Но когда он оглядывался вокруг, возникало вдруг острое чувство, что кто-то мгновенно прятался в тень. Когда он шел по темной улице, ему казалось, что кто-то крадется за ним след в след, подстраиваясь под стук его каблуков, подлаживаясь под каждый неровный шаг. Это напоминало паранойю, однако параноиком он не был. Будь он параноиком, урезонивал сам себя Гэвин, ему наверняка об этом сказали бы.

Кроме того, происходили странные вещи. К примеру, одна кошатница, жившая по той же лестнице, что и он, только площадкой ниже, полюбопытствовала однажды утром, кто это к нему приходил — смешной такой, явился поздно ночью и простоял несколько часов на лестнице, глядя на дверь его комнаты.

В другой раз, когда он вырвался из толпы, наводнившей одну оживленную улицу, и забился в дверной проем пустого магазинчика, зажигая сигарету, он увидел краем глаза чье-то отражение, расплывшееся на изъеденном чадом стекле. Спичка обожгла ему палец, он уронил ее, посмотрел вниз, а когда вновь поднял взгляд, толпа уже сомкнулась вокруг соглядатая, словно бурное море.

Это было дурное, дурное чувство; и то, что его вызвало, было еще хуже.

Гэвин никогда не беседовал с Приториусом, хотя они порой кивали друг другу, повстречавшись на улице, и каждый лестно отзывался о другом в компании общих знакомых, так что можно было принять их за близких друзей. Приториус был чернокожим, лет где-то между сорока пятью и могилой — прославленный сутенер, утверждавший, что ведет свой род от Наполеона. Большую часть из последних десяти лет на него работала команда девушек и три-четыре мальчика, и дела у него шли хорошо. Когда Гэвин только начинал работать, ему настоятельно советовали просить Приториуса о покровительстве; но Гэвин всегда был слишком независим, чтобы обращаться за подобной помощью. В результате ни Приториус, ни его люди никогда особо не жаловали Гэвина. Тем не менее, когда он стал в бизнесе постоянной фигурой, никто не претендовал на его самостоятельность. Ходили слухи, будто Приториус даже признался, что жадность Гэвина вызывает в нем невольное восхищение.

Восхищение-то восхищением, но когда Приториус наконец нарушил обоюдное молчание и заговорил с Гэвином, небо тому показалось с овчинку.

— Эй ты, белый!

Дело уже шло к одиннадцати, и Гэвин направлялся из бара по Сент-Мартинс-лейн в клуб, который находился в Ковент-Гардене. Улица еще не уснула: среди тех, кто возвращался из театров и кино, встречались и потенциальные клиенты, но нынче ночью у него не было настроения. В кармане лежала сотня, заработанная накануне, которую он поленился положить в банк. Пока можно перекантоваться.

Первой мыслью, мелькнувшей в мозгу Гэвина, когда он увидел Приториуса и его лысых как колено отморозков, преградивших ему дорогу, было: «Им нужны мои деньги».

— Эй, белый!

Тогда он внимательно вгляделся в плоское лоснящееся лицо. Приториус не был уличным вором; никогда не был и становиться не собирался.

— Белый, ты мне нужен на пару слов.

Приториус извлек из кармана орех, покатав между пальцами, очистил от скорлупы и звонко раздавил ядро своими тяжелыми челюстями.

— Надеюсь, ты не против?

— Что тебе надо?

— Говорю же, перетереть кое-что. Не слишком большая просьба, а?

— Ну ладно. Говори, в чем дело?

— Не здесь.

Гэвин окинул взглядом Приториусовых подручных. Не то чтобы гориллы, это не в стиле чернокожих, но и не слабаки весом в девяносто восемь фунтов. В целом же такая компания большого доверия не вызывала.

— Спасибо, большое спасибо, но нет, — ответил Гэвин и направился, изо всех сил стараясь выдерживать ровный шаг, прочь от этого трио.

Однако сутенер и его молодчики пошли за ним. Он молил Бога, чтобы этого не случилось, но они пошли за ним. Приториус шел и говорил, обращаясь к его спине:

— Послушай. Про тебя дурные слухи ходят.

— Неужели?

— Боюсь, что так. Говорят, ты напал на одного из моих мальчиков.

Гэвин отреагировал, лишь пройдя шесть шагов:

— Я этого не делал. Зря тратишь на меня время.

— Он узнал тебя, сукин сын! И ты его очень здорово отделал!

— Говорю же тебе: я ни при чем.

— Ты, между прочим, псих. Ты в курсе? Тебя нужно на Крен в клетку посадить! — Приториус повысил голос.

Чтобы не вляпаться в назревающую ссору, прохожие переходили на другую сторону улицы.

Не подумав, Гэвин свернул с Сент-Мартинс-лейн на Лонг-акр и тут же сообразил, что совершил тактическую ошибку. Толпа здесь заметно редела, и для того чтобы снова оказаться в людном месте, ему придется миновать длинные улицы района Ковент-Гарден. Нужно было повернуть направо, а не налево, тогда он вышел бы на Чаринг-Кросс-роуд. Там он оказался бы в относительной безопасности. Черт подери, вернуться он уже не мог: тогда он уперся бы прямо в своих преследователей. Оставалось лишь спокойно идти дальше (ни в коем случае не бежать: никогда не беги от бешеной собаки) и стараться удержать разговор в спокойном русле.

— Я из-за тебя кучу денег потерял, — раздался голос Приториуса.

— Не понимаю…

— Этот мальчик был одним из моих лучших агрегатов, а ты вывел его из строя… Уйма времени пройдет, прежде чем я снова смогу предложить кому-нибудь этого парня. Ты хоть понимаешь, что он напуган до чертиков?

— Послушай… я никому не причинил вреда.

— Какого дьявола ты мне лапшу на уши вешаешь, недоносок? Что я тебе такого сделал, чтоб ты со мной так обращался?

Приториус немного ускорил шаг и поравнялся с Гэвином, оставив своих подручных в двух шагах позади.

— Послушай, — прошептал он Гэвину, — такие ребятки часто вызывают соблазн, верно? Круто. Я все понимаю. Если мне поднесут на тарелке миленького мальчика, я и сам не буду воротить нос. Но ты его поранил, а когда ранят моих ребят, я и сам обливаюсь кровью.

— Подумай сам: если бы я и вправду это сделал, разве шастал бы ночью по улицам?

— Откуда мне знать, может, у тебя с мозгами проблемы? Дружище, ведь я не о паре синяков говорю. Тут речь о другом, ты ведь искупался в его крови. Подвесил его и изрезал с ног до головы, а потом подкинул его на хрен мне на порог в одних долбаных носках. Сечешь, белый, о чем я? Сечешь, а?

Когда Приториус принялся описывать якобы совершенные Гэвином злодеяния, в его голосе послышалась настоящая ярость, и Гэвин не знал, как его утихомирить. Он продолжал молча идти вперед.

— Малыш тебя боготворил, ты в курсе? Считал, что ты как настольная книга для любой задницы по вызову. Что, приятно?

— Не сказал бы.

— Тебе должно быть охрененно приятно, козел, ты понял? Это самое большее, на что ты потянешь!

— Спасибочки.

— Да, ты сделал карьеру. Жаль, что она обрывается. Гэвин похолодел; он надеялся, Приториус ограничится угрозами. Похоже, что нет. Они собираются причинить ему вред. Боже, они сделают ему больно, причем в наказание за что-то, чего он не совершал, о чем он даже понятия не имеет.

— Мы уберем тебя с панели, парень. Раз и навсегда.

— Я ничего не сделал.

— Малыш узнал тебя, хоть ты и напялил на голову чулок. Он узнал твой голос, узнал одежду. Придется смириться, тебя узнали. И будь готов платить.

— Да пошел ты.

Гэвин кинулся бежать. В восемнадцать лет он представлял свое графство в беге на короткую дистанцию; вот бы теперь ту же скорость. Приториус захохотал у него за спиной (да он спортсмен!), и две пары ног загромыхали по мостовой ему вослед. Они были уже близко — еще ближе, — и Гэвин совершенно потерял форму. Уже ярдов через двадцать у него заболели бедра, к тому же слишком узкие джинсы сковывали движения. Он проиграл еще до начала погони.

— Тебя никто не отпускал, — проворчал белый громила, вонзая свои обкусанные когти Гэвину в бицепс.

— Неплохая попытка, — усмехнулся Приториус, вальяжно направляясь к своим гончим и затравленному зайцу. Он едва заметно кивнул второму громиле и произнес: — Кристиан!

В ответ на приглашение Кристиан вмазал кулаком Гэвину по почкам, и тот согнулся пополам, выплевывая ругательства.

— Вот туда, — кивнул Кристиан, и Приториус согласился:

— Давай мигом.

Гэвина поволокли в темный переулок, подальше от фонаря. Его рубашка и куртка порвались, дорогие ботинки волочились по грязи. Наконец его заставили выпрямиться, и он со стоном подчинился. В переулке было черным-черно, и только глаза Приториуса как-то странно маячили перед Гэвином в воздухе.

— Ага, вот мы и снова вместе, — протянул тот. — И в самом лучшем виде.

— Я… не трогал его, — выдохнул Гэвин.

И тут безымянный подручный Приториуса, тот, кто не был Кристианом, засадил мясистым кулаком прямо в грудь Гэвину и толкнул его так, что тот налетел спиной на стену, в которую упирался переулок. Каблук его угодил в какое-то дерьмо, заскользил, и, как Гэвин ни старался сохранить вертикальное положение, его ноги совершенно размякли. Как и его воля: не тот случай, чтоб хорохориться. Он будет их умолять, он упадет на колени и вылижет им подметки, если потребуется, — только бы они оставили его в покое. Только бы они не изуродовали ему лицо.

А это была любимая забава Приториуса, во всяком случае, так твердила молва — он обожал лишать людей красоты. А с ним он, судя по всему, мог поступить особенно жестоко, в три удара бритвой изувечить его безнадежно, заставив жертву запихнуть себе в карман собственные губы В качестве сувенира.

Ноги Гэвина подкосились, и он упал лицом вниз; ладони его уперлись в мокрую землю. Он почувствовал, как под рукой лопнуло что-то мягкое — какая-то гниль.

Не-Кристиан перемигнулся с Приториусом и издевательски заметил:

— По-моему, парень неотразим, а? Приториус пытался раскусить очередной орех.

— А по-моему… — сказал он, — парень наконец обрел свое место в жизни.

— Я никого не трогал, — проскулил Гэвин. Ему оставалось только одно: отрицать и отрицать — но и это было бесполезно.

— Да у тебя все на лбу написано, — сказал Не-Кристиан.

— Пожалуйста.

— Я хотел бы покончить с этим дерьмом как можно скорее, — произнес Приториус, взглянув на часы. — У меня встречи назначены, люди ждут удовольствий.

Гэвин поднял взгляд на своих мучителей. До улицы, освещенной натриевыми фонарями, было двадцать пять ярдов — только бы прорваться через этих громил.

— Позволь мне немного подправить тебе личико. Надругаться, так сказать, над твоей смазливостью.

В руке Приториус держал нож. Не-Кристиан извлек из кармана веревку, к концу которой был привязан небольшой мяч. Мяч засунут в рот, веревку обмотают вокруг головы — и пикнуть не сможешь, даже если от этого будет зависеть твоя жизнь. Ну вот и все.

Вперед!

Только что распластанный на земле, Гэвин вдруг рванулся, как спринтер со старта, но покрывавшие землю нечистоты прилипли к каблукам, и он потерял равновесие. Вместо того чтобы кинуться по прямой туда, где было безопасно, он шатнулся вбок и свалился прямо на Кристиана, который, в свою очередь, грохнулся на спину.

В полной тишине произошла рокировка, Приториус вышел вперед и, марая руки о белое дерьмо, поднял его на ноги.

— Никуда ты, сволочь, не убежишь, — прошипел он, приставив острие лезвия к самому подбородку Гэвина.

Именно там кость выступала сильнее всего, и без дальнейших препирательств Приториус начал резать. Он провел ножом вдоль челюсти, в ярости позабыв о том, что неплохо бы заткнуть сволочи рот. Почувствовав, как кровь заструилась по шее, Гэвин взвыл, но крик застрял у него в горле, когда чьи-то жирные пальцы ухватили его за язык и крепко сжали.

Кровь застучала у него в висках, и перед ним открылось окно, за ним другое, целая анфилада окон, а он все падал В них и падал, теряя сознание.

Лучше смерть. Лучше смерть. Они изувечат ему лицо — лучше смерть.

Потом он снова услышал свой крик, хотя на этот раз сам не почувствовал, что кричит. В уши ему забилась грязь, но все же он попытался вслушаться в голос и вдруг понял, что кричит вовсе не он, а Приториус.

Чужие пальцы соскользнули у Гэвина с языка, и его тут же стошнило. Обливаясь блевотиной, он отшатнулся назад, прочь от возникшей прямо перед ним кучи дергающихся фигур. Какой-то незнакомец или незнакомцы вмешались и остановили надругательство над его красотой. На земле, лицом вверх, скорчилось чье-то тело. Не-Кристиан. Глаза открыты. Мертв. Боже — кто-то убил — для него. Для него.

Он осторожно ощупал рукой лицо, проверяя, насколько велик нанесенный ему ущерб. Вдоль челюсти шел глубокий разрез; он начинался посредине подбородка и заканчивался в паре дюймов от уха. Хорошего мало; но Приториус, как человек педантичный, оставил сладкое напоследок, и когда ему помешали, он не успел еще вырвать Гэвину ноздри или отрезать губы. Шрам вдоль челюсти — штука малоприятная, но не катастрофическая.

Перед ним образовалась куча-мала, из которой вывалилась, шатаясь, одна фигура — это был Приториус, на лице его блестели слезы, глаза выкатились.

Немного позади появился Кристиан и, шатаясь, направился в сторону освещенной улицы; руки его, как плети, бессильно болтались по бокам.

Но Приториус за ним не последовал — почему?

Рот у него разинулся; с нижней губы свисла упругая нить слюны, усаженная жемчугом.

— Помоги, — взмолился он, будто его жизнь была в руках Гэвина.

Его огромная рука потянулась в пустоту, будто пытаясь выжать из воздуха хоть каплю милосердия, но вместо этого на него обрушилась другая рука; она взвилась у него из-за плеча и всадила грубый тяжелый клинок прямо чернокожему в рот. Раздалось жутковатое бульканье, будто глотка несчастного изо всех сил пыталась вместить длину лезвия, его ширину, но убийца рванул клинок вверх и назад, придерживая Приториуса за шею, чтобы тот не качнулся под силой удара. Искаженное испугом лицо раскололось на части, и из Приториусова нутра хлынул жар, окруживший Гэвина теплым облаком.

Тускло звякнув, оружие ударилось о землю. Непроизвольно Гэвин перевел на него взгляд. Короткий, широкий меч. Он снова взглянул на труп.

Приториус стоял перед ним, поддерживаемый рукой палача. Залитая кровью голова завалилась вперед, и палач, поняв этот поклон как знак, аккуратно опустил тело к ногам Гэвина. Тот наконец оторвал зачарованный взгляд от трупа и оказался лицом к лицу со своим спасителем.

Ему потребовалось не больше секунды, чтобы собрать эти грубые черты воедино: удивленные, безжизненные глаза, прорезь рта, уши, как ручки кувшина. Статуя Рейнолдса. Она осклабилась, показав слишком маленькие для огромной башки зубы. Молочные зубки, которые выпадут, прежде чем появятся коренные. Однако выглядела статуя уже получше — это было видно даже в полумраке. Лоб ее, казалось, стал выше; вообще лицо стало более пропорциональным. Это по-прежнему была размалеванная кукла, но кукла, претендующая на большее.

Статуя неуклюже поклонилась, и было слышно, как заскрипели суставы. И тут Гэвин осознал всю нелепость происходящего. Она поклонилась, черт подери, она улыбнулась, она убила, и все же не может она быть живой, или как? Он поклялся себе, что потом сам в это не поверит. Позже он найдет тысячу причин, чтобы не принять возникшую перед ним действительность, объяснит все потерей крови, растерянностью, паникой. Как-нибудь он убедит себя забыть это безумное видение, и все станет по-прежнему, будто ничего и не было.

Если бы только суметь выдержать все это еще пару минут.

Видение протянуло руку и прикоснулось к челюсти Гэвина, легко скользнув грубо вырезанными пальцами по губам и по нанесенной Приториусом ране. Кольцо на мизинце вспыхнуло искоркой света — точно такое же кольцо, как у него.

— У нас останется шрам, — произнесла статуя, и Гэвин узнал голос. — Ай-яй-яй, как жаль, — запричитала она. Это был его голос. — Ну ничего, могло быть и хуже.

Его голос. Боже Всемогущий! Его, его, его. Гэвин тряхнул головой.

— Да, — кивнула статуя, поняв, что он понял.

— Только не я.

— Увы.

— Но почему?

Статуя отняла руку от его челюсти и прикоснулась к своей собственной, указав пальцем место, где должна быть рана, и как только это произошло, крашеная поверхность вскрылась и на ней образовался шрам. Но кровь не выступила: у этой твари не было крови.

И все же разве этот лоб не стремился уподобиться его собственному и разве этот пронзительный взгляд не был похож на его взгляд… А этот чудесный рот?

— А мальчишка? — спросил Гэвин, пытаясь собрать факты воедино.

— Ах, мальчишка… — И статуя закатила свои бесформенные глаза к небу. — Тоже мне, сокровище. Знал бы ты, как он рыпался.

— Ты искупался в его крови?

— Но я иначе не могу. — Статуя склонилась к телу Приториуса и вложила пальцы в его расколотую голову. — Эта кровь старовата, но тоже сойдет. Мальчишка был лучше.

Существо мазнуло кровью Приториуса себе по щеке, как индеец, решивший встать на тропу войны. Гэвин не смог скрыть отвращения.

— Это что, большая потеря? — поинтересовался истукан.

Ответ был, конечно, отрицательным. Смерть Приториуса вовсе не была потерей — и какая уж там потеря, если какой-то накачанный наркотой мальчишка-хреносос потерял немного крови и сна, потому что этому размалеванному чуду нужно есть, чтобы расти. Каждый день повсюду происходят вещи и пострашнее — настоящие кошмары. И все-таки…

— Не можешь найти оправдания моим действиям, — подсказала статуя, — они противны твоей природе? Вскоре и я стану таким же. Я откажусь от прошлого, перестану мучить детей, потому что увижу жизнь твоими глазами, получу частицу твоей человечности…

Истукан поднялся, и его движениям по-прежнему не хватало упругости.

— А пока что, я буду поступать так, как считаю нужным.

На щеке у него, в том месте, где была размазана кровь Приториуса, кожа обрела уже восковой оттенок и гораздо меньше походила на крашеное дерево.

— У меня нет имени, — объявил он. — Я брешь в теле этого мира. Но я и тот самый безупречный человек, незнакомец, о котором ты молился в детстве. Ты мечтал, что он придет за тобой, назовет красавчиком и унесет тебя, обнаженного, с улицы прямо в окно Небес. Ведь это я, разве не так?

Как оно узнало, это существо, о его детских фантазиях? Как смогло оно догадаться об этом образе, о вознесении из зачумленной улицы прямо в Небесный дом?

— Все просто: я — это ты, — ответило существо на этот немой вопрос, — только стремящийся к совершенству.

Гэвин кивнул в сторону трупов:

— Ты не можешь быть мной. Я б ни за что такого не сделал.

Было неучтиво порицать существо за своевременное вмешательство, но вопрос оставался вопросом.

— Не правда ли? — поинтересовалось существо. — А я думаю, что сделал бы.

В ушах Гэвина прозвучал голос Приториуса: «Надругаться, так сказать, над смазливостью». Он вновь ощутил прикосновение ножа к подбородку, тошноту, беспомощность. Разумеется, он это сделал бы, тысячу раз сделал бы, и считал бы при этом, что вершит правосудие.

Статуя не нуждалась в том, чтобы он признал это вслух: все и без того было очевидно.

— Я тебя еще навещу, — пообещала размалеванная рожа. — А пока что, на твоем месте… — она усмехнулась, — я бы рванул отсюда.

На мгновение Гэвин испытующе заглянул статуе в глаза, затем двинулся в сторону улицы.

— Не туда. Лучше здесь.

Существо указало на дверь в стене, едва заметную за гниющими кучами мусора. Так вот как ему удалось появиться столь тихо и неожиданно.

— Избегай главных улиц, вообще старайся не попадаться никому на глаза. Когда придет время, я найду тебя.

Гэвин не заставил себя уговаривать. Чем бы ни объяснялись события этой ночи — что сделано, того не воротишь. Не время задавать вопросы.

Не оглядываясь больше, он скользнул в дверной проем, но того, что он услышал у себя за спиной, было достаточно, чтобы все внутренности у него завязались узлом. Хлюпанье грязи, довольное урчание твари — звуки, достаточно красноречивые, чтобы можно было представить себе, какой там совершается туалет.

На следующее утро все произошедшее накануне казалось бессмыслицей. Внезапного прозрения, которое объяснило бы суть этого кошмара наяву, не случилось. Налицо были лишь голые факты.

Фактом в зеркале был глубокий порез вдоль челюсти, запекшийся и ноющий гораздо сильнее, чем дырявый зуб.

Фактом в газетах — репортажи о том, что в Ковент-Гардене были найдены два тела, в которых опознали известных преступников. Оба были жестоко убиты в «бандитской разборке» — так сообщала полиция.

И в его собственном мозгу — неотвратимое сознание того, что его непременно найдут, рано или поздно. Его видели с Приториусом, и кто-нибудь наверняка настучит в полицию. Может быть, тот же Кристиан, если, конечно, пожелает. И тогда они кинутся за ним, сядут ему на хвост, вместе со своими ордерами и наручниками. И что он сможет им сказать в ответ на обвинения? Что человек, который это сделал, был вовсе не человек, а какой-то истукан, который постепенно становится его двойником? Вопрос не в том, посадят его или нет, а в том, какая именно дыра ему грозит — тюрьма или психушка?

Впадая то в отчаяние, то в сомнение, он отправился в травмпункт, чтобы показать врачу свой порез. Там он терпеливо прождал три с половиной часа, вместе с дюжиной таких же ходячих больных.

Врач оказался настроен не слишком благожелательно. Он сказал, что накладывать швы уже бессмысленно, слишком поздно: рану можно и нужно промыть и перевязать, но шрам теперь останется наверняка. «Почему вы не пришли ночью, сразу после того, как это случилось?» — спросила сестра. Он только пожал плечами: какое им дело? Напускное сочувствие не утешало ни капли.

Повернув на свою улицу, он увидел возле дома машины, синий свет, кучку соседей, которые шептались, сплетничали, зубоскалили. Слишком поздно претендовать на остатки своей прошлой жизни. Пришли чужие и завладели его одеждой, его расческами, его духами, его письмами — и они прочешут все это, как обезьяны в поисках вшей. Он знал, как тщательно работают эти ублюдки, если им надо, как легко они присваивают и растаскивают по кускам человеческую личность. Пожирают, высасывают — они могут стереть вас с лица земли так же верно, как пуля, с той лишь разницей, что вы остаетесь жить, — ходячее пустое место.

Делать было нечего. Жизнь его досталась им на осмеяние и оплевание, и возможно, пара-тройка из этих отморозков занервничают, когда увидят его фотографию и задумаются, а они сами как-то раз во время ночного приступа похоти не этого ли мальчишку сняли?

Пусть их. Милости просим. Отныне он вне закона, ибо законы защищают собственность, а он ее лишен. Они ободрали его как липку или близко к тому: ему негде жить, у него нет ничего, что он мог бы назвать своим. Даже страха у него не было, что самое странное.

И он повернулся спиной к улице и дому, где прожил последние четыре года, и ощутил что-то сродни облегчению, радуясь, что у него похитили прежнюю жизнь, вместе со всеми ее грязью, убожеством, подлостью. Он будто стал легче.

Два часа спустя, в нескольких милях от прежнего дома, он наконец остановился и ощупал карманы. Там оказались банковская карта, почти сотня фунтов наличными, небольшая пачка фотографий: несколько — сестры и родителей, но в основном его собственной персоны; кроме того, на нем оставались часы, кольцо и шейная цепочка. Использовать карту опасно: наверняка они уже сообщили обо всем в банк. Самое лучшее — заложить кольцо и цепочку, а потом двинуть на север. У него были друзья в Абердине, у которых можно было ненадолго укрыться.

Но сперва — Рейнолдс.

Гэвин потратил час на поиски дома, где жил Рейнолдс. Он уже почти сутки не ел, и, когда он стоял возле Ливингстон-Мэншенс, его живот громко возмутился. Но Гэвин рявкнул на него, велев заткнуться, и вошел в здание. В дневном свете внутренняя отделка дома выглядела менее впечатляюще. Ковер на ступенях был вытерт, краска на перилах явно засалена.

Не спеша он прошел три лестничных пролета и постучал в дверь квартиры, где жил Рейнолдс.

На стук никто не ответил, и из-за двери не донеслось ни звука. Правда, Рейнолдс сказал ему: «Не приходи сюда больше — меня здесь не будет». Предполагал ли он, каковы могут быть последствия того, что он выпустил эту тварь в мир?

Гэвин снова заколотил в дверь, и на этот раз он был убежден, что услышал чье-то дыхание по ту сторону.

— Рейнолдс… — крикнул он, наваливаясь на дверь. — Я тебя слышу.

Ответа не последовало, но там явно кто-то был, Гэвин в этом не сомневался.

— Ну давай же, открывай. Открывай, говорю, ублюдок несчастный.

Тишина, затем глухой голос:

— Убирайся.

— Я хочу с тобой поговорить.

— Я сказал, убирайся, уходи. Мне нечего тебе сказать.

— Бога ради, ты обязан мне все объяснить! Если ты не откроешь эту чертову дверь, я позову кого-нибудь, кто это сделает.

Пустая угроза, но Рейнолдс забеспокоился:

— Нет! Постой. Погоди.

Ключ скрипнул в замке, и дверь приоткрылась на какие-нибудь пару дюймов. Квартира была погружена во тьму, за исключением потрепанной физиономии, которая вынырнула навстречу Гэвину из мрака. Это был Рейнолдс, вне всякого сомнения, но небритый и вообще какой-то опустившийся. Даже через приоткрывшуюся щель от него несло немытым телом, и на нем были только грязная рубашка и подштанники, подвязанные шнурком.

— Я ничем не могу тебе помочь. Уходи.

— Позволь мне объяснить… — Гэвин уперся в дверь, и Рейнолдс то ли слишком ослаб, то ли слишком испугался, чтобы ее удержать. Он отшатнулся назад, в полумрак прихожей. — Что за хрень у тебя тут творится?

По квартире разливалась вонь гниющих продуктов. Воздух был ею пропитан. Позволив Гэвину захлопнуть за собой дверь, Рейнолдс извлек из кармана засаленных подштанников нож.

— Не держи меня за идиота. — В его голосе звучал гнев. — Я знаю, что ты натворил. Отлично. Просто умница.

— Ты об убийствах? Но это не я.

Рейнолдс выставил руку с ножом навстречу Гэвину.

— И сколько же ванн крови тебе потребовалось? — спросил он, и глаза его наполнились слезами. — Шесть? Десять?

— Я никого не убивал.

— Чудовище.

Нож, зажатый в руке Рейнолдса, был тем самым ножом для бумаги, который Гэвин нашел в прошлый раз у него в кабинете. И с этим ножом Рейнолдс двинулся на Гэвина. Не было сомнения, что он действительно собирается воспользоваться этим оружием. Гэвин съежился, и Рейнолдса его страх, казалось, обнадежил.

— Ты, наверное, уже забыл, каково это — быть человеком из плоти и крови?

Парень, похоже, съехал с катушек.

— Послушай… Я пришел только для того, чтобы поговорить.

— Ты пришел, чтобы убить меня. Я мог бы выдать тебя… и ты пришел, чтобы меня убить.

— Ты хоть понимаешь, кто я? Рейнолдс презрительно захохотал:

— Не прикидывайся тем гомиком, ты — не он, ты похож на него, но ты — не он.

— Ради всего святого… Я Гэвин… Гэвин…

Слова объяснения, которые могли бы остановить приближение ножа, не шли у него с языка. Он только повторил:

— Гэвин… помнишь?

На секунду Рейнолдс заколебался, вглядываясь ему в лицо.

— Ты потеешь, — промямлил безумец.

Яростный огонек в его глазах потух. У Гэвина так пересохло в горле, что он смог только кивнуть.

— Понятно, — сказал Рейнолдс, — ты потеешь. Он опустил нож.

— Оно потеть не может. Никогда не умело этого делать и никогда не научится. Ты — мальчишка… а не оно. Мальчишка.

Лицо его расслабилось, и кожа на нем обвисла, как пустой мешок.

— Мне нужна помощь, — прохрипел Гэвин. — Ты должен объяснить мне, что происходит.

— Хочешь объяснений? — пробормотал Рейнолдс. — Ищи: все, что найдешь, — твое.

Он провел гостя в большую комнату. Шторы были опущены, но даже в полумраке Гэвину было видно, что все древности, когда-то аккуратно расставленные по полкам и развешанные по стенам, были разбиты вдребезги. Куски керамики разбиты на более мелкие куски, а те стерты в порошок. Каменные рельефы расколоты, надгробие Флавина, знаменосца, обратилось в горку булыжников.

— Кто это сделал?

— Я, — ответил Рейнолдс.

— Но почему?

Рейнолдс вяло проплелся через все эти руины к окну и уставился в щель между бархатными шторами.

— Понимаешь, оно вернется, — проговорил он, не отвечая на вопрос.

— Почему ты сломал все это? — повторил Гэвин.

— Это болезнь, — был ответ, — когда живешь прошлым. Рейнолдс отвернулся от окна.

— Большую часть этих предметов я украл, — сообщил он. — Я воровал их в течение многих лет. Мне было оказано доверие, которое я обманул.

Он пнул ногой увесистый булыжник — полетела пыль.

— Флавин жил и умер. И говорить о нем больше нечего. То, что мне известно его имя, не значит ничего или почти ничего. От этого он не воскреснет — он мертв, ну и бог с ним.

— А статуя в ванне?

На мгновение Рейнолдс задохнулся, увидев внутренним взглядом размалеванное лицо.

— Когда я пришел, ты решил, будто я — это она, верно?

— Да, я думал, она уже достигла того, к чему стремилась.

— Она подделывается, имитирует.

— Да, — кивнул Рейнолдс. — Насколько я понимаю природу этого существа, оно имитирует.

— Где ты его нашел?

— Возле Карлайла. Я там руководил раскопками. Мы нашли его в банях, внутри здания. Статуя, свернувшаяся клубком рядом с останками взрослого мужчины. Загадка. Мертвый мужчина и статуя, в банях, лежащие рядом. Не спрашивай, что меня привлекло в этой штуковине: я понятия не имею. Возможно, она умеет управлять не только телом, но и сознанием. Я украл ее и привез сюда.

— И кормил? Рейнолдс напрягся.

— Не спрашивай.

— Но я спрашиваю. Ты ее кормил?

— Да.

— Ты собирался пустить мне кровь, ведь так? Ты ведь для этого меня привел: чтобы убить меня и дать ей искупаться…

Гэвин вспомнил, как тварь колотила кулаками в стенки ванны, грозно требуя пищи, — совсем как дитя, бьющее кулачками о края колыбели. Еще немного, и тварь его пожрала бы, как ягненка.

— Почему она на меня не напала, как напала на тебя? Почему не выскочила из ванны и не сожрала меня?

— Это же ясно как день: она увидела твое лицо.

«Ну разумеется, она увидела мое лицо и возжелала его, а украсть лицо у мертвеца она не может, и она меня не тронула». Теперь, когда причины ее поведения вскрылись, Гэвин пришел в восторг: он ощутил вкус к разоблачению тайн, к этой пагубной страсти Рейнолдса.

— А человек в здании бань? Тот, которого вы обнаружили…

— Что?..

— Он не позволил той твари сделать с ним то же самое, так?

— Именно поэтому его тело оставили там, где оно было, просто законсервировали. Никто так и не понял, что он сражался с существом, которое пыталось украсть его жизнь.

Картина, черт ее подери, сложилась почти полная, неудовлетворенным оставался один гнев.

Этот парень чуть не убил его, чтобы накормить какой-то идиотский истукан. Ярость Гэвина прорвалась наружу. Он ухватил Рейнолдса за рубашку, а сквозь нее — и за кожу, и как следует тряханул. Что это захрустело — его кости или зубы?

— Оно почти уже скопировало мое лицо. — Гэвин заглянул в налитые кровью глаза Рейнолдса. — Что случится, когда оно закончит?

— Не знаю.

— Говори самое худшее — говори же!

— Я только предполагаю, — промолвил Рейнолдс.

— Предполагай вслух!

— Когда оно закончит имитировать тебя физически, я думаю, оно украдет то, что невозможно имитировать, — твою душу.

Рейнолдс явно не имел намерения запугать Гэвина. Напротив, его голос смягчился, будто он говорил с приговоренным к смерти. Он даже улыбнулся.

— Дерьмо!

Гэвин притянул лицо Рейнолдса еще ближе к своему. Щеку старикашки покрыли брызги слюны.

— Тебе плевать! Тебе все равно, так ведь?

Он ударил Рейнолдса наотмашь по лицу — раз, другой, потом еще и еще, пока не выдохся.

Мужчина принимал удары беззвучно, после каждого удара поднимая лицо, чтобы поймать следующий, вытирая кровь с отекших глаз только для того, чтобы та снова их залила.

Наконец Гэвин уже не смог больше бить.

Стоя на коленях, Рейнолдс снял с языка осколки зуба.

— Я это заслужил, — прошамкал он.

— Как мне остановить эту дрянь? — спросил Гэвин. Рейнолдс покачал головой.

— Невозможно, — прошептал он, хватая Гэвина за руку. — Пожалуйста, — выдавил он, взял в руки его кулак, разжал и поцеловал линии на ладони.

Гэвин оставил Рейнолдса на «развалинах Рима» и вышел на улицу. Из этого разговора он не узнал почти ничего нового. Оставалось одно: найти тварь, укравшую его красоту, и как-то расправиться с ней. Проиграв, он проиграет единственное, что принадлежит ему, и только ему, и чего никто другой не смог бы украсть, — свое великолепное лицо. Разговоры о душе и человечности были для него пустой болтовней. Ему нужно было только его лицо.

Когда он пересекал Кенсингтон, в его шаге чувствовалась редкостная целеустремленность. В течение многих лет он был лишь жертвой случайности, и вдруг пред ним явилась сама случайность во плоти. И он добьется своего — или умрет.

Рейнолдс же в своей квартире чуть отдернул штору и теперь наблюдал, как картина вечера накладывается на картину города.

Ему не суждено больше прожить ни одной ночи, пройтись ни по одному городу. Отогнав слабость, он вновь опустил штору и взял в руки короткий острый меч. Приставил острие к груди.

— Ну, давай, — сказал он, обращаясь одновременно и к себе, и к мечу, и с силой надавил на рукоять.

Но как только клинок вошел в его тело на какие-нибудь полдюйма, голова его закружилась от боли — он понял, что потеряет сознание прежде, чем дело будет сделано хотя бы наполовину. Поэтому он подошел к стене и приставил к ней рукоять меча, чтобы тело под собственным весом само насадило себя на клинок. И уловка сработала. Он точно не знал, до конца ли вошло оружие, но, судя по количеству крови, он себя убил, это точно. Падая на меч, он пытался повернуться так, чтобы вогнать его в себя по самую рукоять, но движение получилось неловким, и он только завалился на бок. Упав, он почувствовал меч в своем теле — упрямый, жестокий клинок, пронзивший его без жалости.

Умер он не раньше чем минут через десять, но в эти минуты, если забыть о боли, он был спокоен. Каких бы грехов не натворил он за свои пятьдесят семь лет, а натворил он немало, теперь он чувствовал, что уходит так, как не постыдился бы уйти и его ненаглядный Флавин.

Уже перед тем, как жизнь покинула его тело, пошел дождь. Слыша шорох дождя на крыше, Рейнолдс грезил, будто сам Господь засыпает землей его дом, запирая его навеки. И когда пришел последний миг, пришло и чудесное видение: сквозь стену прорвалась рука, несущая свет, и с нею множество голосов — это призраки будущего явились, чтобы извлечь из недр прошлого историю. Он улыбнулся, приветствуя их, и уже было спросил, какой нынче год, — как вдруг понял, что мертв.

Тварь избегала Гэвина гораздо более добросовестно, чем он ее. Прошло три дня, а цепкий глаз преследователя не нашел не только ее убежища, но даже и следа.

Но присутствие ее ощущалось постоянно — близкое, но не слишком. Скажем, в баре кто-нибудь говорил: «Мы встречались прошлой ночью на Эджвар-роуд» — а Гэвин между тем и мимо этого места не проходил. Или: «Ты что это, друзей не узнаешь?»

И боже мой, в конце концов ему стало это нравиться. Подавленность сменилась приятным чувством, которого он не испытывал с двухлетнего возраста, — беззаботностью.

Ну и что с того, что кто-то ходит теперь по его дорожке, одинаково оставляя в дураках и закон государства, и закон улицы; что с того, что его друзьям (каким таким друзьям? жалким паразитам) выпускает кишки его зазнавшийся двойник; что с того, что у него отняли привычную жизнь и теперь пользуются ею на всю катушку? Зато он мог спать, зная при этом, что он, или нечто настолько похожее на него, что нет никакой разницы, бодрствует в ночи и продолжает восхищать людей? Ему уже стало казаться, что эта тварь не чудовище, а его собственное орудие, почти что его официальный представитель. Реально существовала она, а Гэвин был тенью.

Не успев досмотреть сон, он открыл глаза.

Был вечер, четверть пятого, и снизу, с улицы доносился жалобный вой машин. Полутемная комната; воздух был выдышан напрочь и пах его легкими. Уже прошла неделя с тех пор, как он бросил Рейнолдса на развалинах, и за все это время он только трижды выбирался из своей новой берлоги (крохотная спальня, кухня, ванная). Сон стал для него гораздо важнее, чем еда и движение. У него в заначке было достаточно наркоты, чтобы не слишком-то огорчаться, когда не приходит сон, а такое бывало редко, и ему уже начинал нравиться спертый воздух, и вялый ток света сквозь голое окно, и ощущение, что где-то там существует мир, которому он не принадлежит или в котором ему не нашлось места.

Сегодня он сказал себе, что должен выйти наружу и подышать свежим воздухом, но ему никак не удавалось себя заставить. Возможно, позже, намного позже, когда бары опустеют и он не попадется никому на глаза. Тогда он выскользнет из своего кокона и решит, есть ли там на что поглядеть. А пока что — ему снились сны…

Вода.

Ему снилась вода: он сидел на берегу пруда в Форт-Лодердейле — пруда, полного рыбы. И плеск резвящейся рыбы не умолкал, переливаясь за пределы сна — в явь. Или наоборот? Так и есть: во сне он слышал плеск струящейся воды, и его сознание в своих грезах создало картину, соответствующую звуку. Гэвин проснулся, а звук все не умолкал.

Он доносился из ванной, находящейся за стеной, — вода уже не лилась струей, а плескалась. Ясно: кто-то проник сюда, пока он спал, и теперь принимал ванну. Он мысленно пробежал список потенциальных незваных гостей: лишь несколько человек знали, где он находится. Например, Пол — начинающий мальчик по вызову, который пару ночей назад устроился тут спать на полу; или Чинк — наркодилер; и еще девчонка снизу — кажется, ее имя Мишель. Кого он обманывает? Никто из этих ребят не стал бы взламывать замок для того, чтобы сюда войти. Он отлично знал, кто сидит в ванной. Он просто разыгрывал сам себя, наслаждаясь сужением круга подозреваемых, пока тот не сузился до одного.

Гэвину не терпелось увидеться с этим последним, и он выскользнул из своего простынно-одеяльного кокона. Холодный воздух плотно обхватил его тело, и оно тут же обратилось в столб, обтянутый гусиной кожей, — вот облом-то, а ведь так хорошо спалось. Он прошел через комнату к двери, на внутренней стороне которой висел халат, и мельком увидел свое отражение в зеркале — застывший кадр из кровавого ужастика, жалкое подобие человека, съежившееся от холода и освещенное отблесками дождевых потоков. Казалось, его отражение подрагивает на поверхности стекла — настолько он бесплотен.

Тщательно кутаясь в халат — единственный предмет одежды, приобретенный в последнее время, он подошел к двери в ванную. Плеска воды больше не было слышно. Он распахнул дверь.

Покоробившийся линолеум у него под ногами казался ледяным, и Гэвин решил, что просто взглянет на своего приятеля и тут же заберется обратно в постель. Но жалкие клочки, оставшиеся от его любопытства, все же требовали большего: у него еще были вопросы.

С тех пор как он проснулся, свет, пробивавшийся сквозь мерзлое стекло, заметно потускнел: согласный натиск ливня и ночи сгущал тьму на глазах. Ванна, перед которой стоял Гэвин, почти переполнилась; поверхность воды была темна и так спокойна, что приобрела маслянистую гладкость. Как и в прошлый раз, над поверхностью ничего не высовывалось. Притаившись, оно лежало на дне.

Сколько времени прошло с тех пор, как он вошел в желто-зеленую ванную комнату, приблизился к желто-зеленой ванне и заглянул в воду? Казалось, только вчера: жизнь его с тех самых пор и до настоящего момента была как одна долгая ночь. Он посмотрел в ванну. Оно было там — как и прежде, в позе зародыша; оно спало, даже не сняв одежду, будто ему нужно было срочно спрятаться и времени на раздевание не оставалось. Вместо прежней лысины оно отрастило себе роскошную шевелюру; черты лица казались вполне сформировавшимися. Не осталось и намека на размалеванную харю: оно обладало красотой скульптурного шедевра — и эта красота была его, Гэвина, до последней родинки. Безукоризненной формы руки скрещены на груди.

Настала ночь. Делать было нечего, кроме как сидеть и ждать, когда оно проснется, и в конце концов Гэвину это занятие наскучило. Оно выследило его, убегать вроде больше не собиралось, так что можно было залезть обратно в постель. Жители пригородов возвращались домой. Из-за дождя они ехали очень медленно, почти что ползли. Происходили столкновения. В некоторых гибли люди. Перегревались двигатели, перегревались сердца. Он прислушивался к звукам этой погони. Сон приходил и вновь улетучивался. Уже ближе к вечеру он вновь проснулся: хотелось пить. Ему снова снилась вода, и из ванной доносился уже знакомый звук. Существо сперва тяжело поднялось из ванны, потом положило руку на ручку двери, открыло дверь…

И вот оно предстало перед Гэвином. Спальню освещал лишь свет, проникающий с улицы; гостя едва было видно.

— Гэвин? Ты не спишь?

— Нет, — ответил он.

— Ты не мог бы помочь? — спросило оно.

В голосе существа не было и тени угрозы, оно говорило таким тоном, каким человек обращается с просьбой к родному брату по праву родства.

— Чего тебе надо?

— Время, чтобы поправиться.

— Поправиться?

— Включи свет.

Гэвин включил ночник и взглянул на фигуру, стоящую у двери. Руки ее больше не были скрещены на груди, и Гэвин увидел, что этот жест скрывал страшную огнестрельную рану. Плоть существа в этом месте разверзлась, и под нею открылись бесцветные внутренности. Крови, разумеется, не было — этого у него не будет никогда. И Гэвин не смог, по крайней мере с этого расстояния, различить там хоть что-то, напоминающее человеческую анатомию.

— Боже Всемогущий, — выдохнул он.

— У Приториуса были друзья, — пояснило существо, прикоснувшись пальцами к краю раны. Этот жест вызвал в памяти Гэвина образ стены материнского дома: Христос в нимбе, Сердце Христово, трепещущее в груди Спасителя. И тут гость, указывая пальцами на свою растерзанную грудь, произнес: — Это все ради тебя.

— Почему ты не умер? — спросил Гэвин.

— Потому что я еще не живой.

«Еще — это стоит запомнить», — подумал Гэвин. У этой штуковины появились намеки на нравственные переживания.

— Тебе больно?

— Нет, — с грустью призналось существо, будто мечтая о боли. — Я ничего не чувствую. Все проявления жизни во мне только внешние. Но я учусь. — Оно улыбнулось. — Я научился зевать. И пукать тоже.

Это звучало одновременно нелепо и трогательно: оно стремилось научиться пукать, потому что вызывающее всеобщий хохот нарушение в работе пищеварительной системы было для него драгоценным признаком принадлежности к роду человеческому.

— А рана?

— Она заживает. Скоро совсем заживет. Гэвин в ответ промолчал.

— Я тебе мерзок?

— Нет.

Оно вглядывалось в Гэвина чудесными глазами, его чудесными глазами.

— Что наболтал тебе Рейнолдс? Гэвин пожал плечами:

— Почти ничего.

— Что я чудовище? Что я вытягиваю из человека душу?

— Не совсем так.

— Но примерно.

— Ну да, примерно, — согласился Гэвин. Оно кивнуло:

— Он прав. Прав, по-своему. Мне нужна кровь, и в этом моя чудовищность. В юности, месяц назад, я купался в ней. Ее прикосновение делало дерево похожим на живую плоть. Но теперь мне кровь больше не нужна: процесс почти завершен. Теперь мне остается только…

Оно запнулось, и, как показалось Гэвину, не потому, что собиралось солгать, но потому, что не могло подобрать слов, способных описать его теперешнее состояние.

— Что тебе остается? — спросил Гэвин с настойчивостью.

Оно тряхнуло головой, глядя на ковер у себя под ногами.

— Видишь ли, я жил уже несколько раз. Порою я крал чужие жизни, и все мне сходило с рук. Жил, сколько положено человеку, потом сбрасывал старое лицо и находил новое. Иногда, как в прошлый раз, встречал сопротивление и проигрывал…

— Что ты вообще такое? Машина?

— Нет.

— А что?

— Я — это я. Не знаю, есть ли на свете кто-то еще вроде меня. Хотя с чего бы мне быть единственным? Возможно, они есть, и их много, просто я пока ничего о них не знаю. Живу, умираю, и снова живу, и так ничего и не узнаю?.. — Эти слова были произнесены с горечью. — …Ничего не узнаю о себе. Понимаешь? Ты знаешь, кто ты такой, только потому, что видишь вокруг себе подобных. Был бы ты один на земле, что бы ты знал? Только то, что видел бы в зеркале. Все прочее осталось бы в области мифа, предположений.

Итог был подведен без особых эмоций.

— Можно, я прилягу? — спросило существо.

Оно направилось навстречу Гэвину, и он сумел яснее разглядеть внутренности, трепещущие в пробитой груди, — постоянно плывущие, нечеткие очертания, грибообразные припухлости на том месте, где обычно располагается сердце. С тяжелым вздохом существо упало лицом на кровать, прямо в мокрой одежде, и закрыло глаза.

— Мы поправимся, — прошептало оно. — Лишь дайте нам срок.

Гэвин подошел к входной двери и закрыл все замки. Потом он приволок стол и втиснул его под дверную ручку. Теперь никто не войдет и не нападет на его спящего двойника: они останутся тут вдвоем, в полной безопасности, он и оно, он вместе с собой. Укрепив оборону, он заварил кофе, устроился на стуле, подальше от кровати, и принялся глядеть на спящее существо.

Сначала дождь целый час яростно молотил по стеклу, потом целый час — только слегка. Дождь слепил окно, забивал его влажными листьями, и они льнули к стеклу, как любопытные уши. Когда Гэвину надоедало смотреть на себя, он принимался смотреть на листья. Но вскоре он не выдерживал и вновь переводил взгляд на своего двойника. Любовался небрежной красотой руки, вытянутой поверх одеяла, на эффектно выхваченное светом запястье, на ресницы. Ближе к полуночи он так и заснул на стуле. Где-то на улице жалостливо скулила сирена «скорой помощи». Снова пошел дождь.

Спать на стуле было неудобно, и Гэвин выныривал из забытья каждые пару минут, слегка приоткрывая глаза. Существо уже проснулось. Оно стояло возле окна, потом перед зеркалом, потом прошло на кухню. Вода лилась: Гэвину снилась вода. Оно разделось: Гэвину снилась похоть. Оно стояло над ним. От раны не осталось и следа. Присутствие двойника приносило Гэвину спокойствие. В какой-то момент ему привиделось, что он возносится из мрака улиц прямо в небесное окно. Существо облачилось в его одежду. В полусне Гэвин пробормотал что-то, давая разрешение на эту кражу. Существо насвистывало. День сердито постучал в окно, но Гэвину хотелось спать и двигаться было лень. Его вполне устраивало, что какой-то свистящий молодой человек надел его одежду и живет вместо него.

В конце концов существо склонилось над стулом и поцеловало Гэвина в губы, совершенно по-братски, а затем ушло. Гэвин услышал, как за ним затворилась дверь.

Потом в течение многих дней — он не смог бы точно сказать, как долго, — он не выходил из комнаты и не делал ничего, только пил воду. В конце концов ему уже не удавалось утолить жажду. Жажда и сон, жажда И сон — они нависли над его постелью, как двойная звезда.

Сначала белье было влажным в том месте, где прежде лежало существо, но вставать и менять простыни ему не хотелось. Даже напротив, влажное белье нежно ласкало тело, которое выпило влагу из простынь слишком быстро. Когда это случилось, он принял ванну в той самой воде, где прежде лежал двойник, и вернулся в постель. Вода капала с него на кровать, по коже полз холодок, по комнате разливался запах плесени. Позже безразличие настолько им овладело, что он опорожнил свой мочевой пузырь, не вставая с постели; но со временем и эта влага остыла, а затем испарилась, согретая слабым теплом его холодеющего тела.

Но вот странное дело: несмотря на ледяной холод в комнате, несмотря на наготу, на голод, умереть ему не удавалось.

Поднялся он посреди ночи, только на шестой или седьмой день, и сел на краю кровати, пытаясь сообразить, чем он собирался заняться. Безуспешно. Тогда он принялся бродить по комнате, точно так же, как и его двойник неделю назад. Он остановился перед зеркалом, изучая свое плачевно изменившееся тело, глядя на мерцание снега, который таял на подоконнике.

В конце концов случайно взгляд его упал на фотографию родителей, которую, как он вспомнил, рассматривало существо. Или, может, это был сон? Хотя вряд ли. Ему отчетливо представилось, как оно берет в руки фотографию и смотрит на нее.

Да уж, если он еще не покончил с собой, то только из-за этой фотографии. Нужно было оплатить кое-какие долги: не сделав этого, как мог он надеяться на смерть?

Он шел на кладбище, пробираясь через слякоть, лишь в брюках и футболке, не обращая внимания на возгласы дам средних лет и школьников. Кому какое дело до того, что он идет босиком? Кому, кроме него, может быть от этого вред? Дождь сыпался с неба и снова стихал, временами переходя в снег, но так и не достигая полной силы.

В самой церкви шла служба, перед входом стояла вереница машин — все в пастельных тонах. Гэвин проскользнул мимо, на церковное кладбище. Оно могло бы похвалиться живописным видом — сегодня, правда, заметно подпорченным дымчатой завесой мокрого снега. Но все же отсюда были видны поезда и высотные дома, нескончаемые ряды крыш. Легким шагом он прогуливался среди надгробий, не зная наверняка, где искать могилу отца. Шестнадцать лет уже прошло, да и день похорон мало чем запомнился. Ник-го не сказал ничего нового ни о смерти вообще, ни о смерти отца в частности. Не произошло даже ни одного светского курьеза, который отложился бы в памяти: ни одна тетушка не пустила ветры за столом, ни одна кузина не отвела его в сторонку, чтобы показать свои прелести.

Интересно, приходил ли сюда хоть кто-нибудь из родных? И вообще: остался ли еще хоть кто-то в стране? Сестрица вечно грозилась уехать — рвануть в Новую Зеландию и начать все с начала. Мамаша, должно быть, как раз разводится с четвертым мужем, стерва несчастная, хотя, возможно, ее стоило бы пожалеть. Эта женщина вечно трещала без умолку только для того, чтобы скрыть патологический страх.

А вот и надгробие, которое он искал. И в самом деле: из урны, стоящей на зеленом мраморном щебне, торчали свежие цветы. Этот старый пердун полеживал тут и любовался видом, не оставаясь при этом без внимания. Видимо, кто-то — наверное, сестра — приходил сюда в поисках утешения. Гэвин провел пальцами по надписи. Имя и дата: какая пошлость. Ничего особенного. Хотя именно так и должно было быть: ведь и сам отец не отличался ничем особенным.

Гэвин вглядывался в камень, и вырезанные на гладкой поверхности слова стали переливаться через край. Ему показалось, будто отец, свесив ноги, сидит на краю могилы, откидывая волосы рукой на сверкающую лысину и притворяясь, по своему обыкновению, будто ему есть дело.

— Ну, и что скажешь?

Отец был не слишком впечатлен.

— Пустышка, верно? — признался Гэвин. Ты сам сказал, сынок.

— Зато я всегда был осторожен, как ты меня учил. Никаких внебрачных детей, которые будут потом меня разыскивать.

Чертовски рад.

— Да и что бы они во мне нашли, верно?

Отец высморкался и трижды утер нос. Сперва слева направо, потом опять слева направо и наконец справа налево. Совсем не изменился. А потом он тихонько улизнул.

— Хрен старый.

Игрушечный поезд, проносящийся мимо, издал протяжный гудок, и Гэвин отвел взгляд от могилы. В двух ярдах от него неподвижно стоял он сам — собственной персоной. На нем была та же одежда, что и неделю назад, когда он покинул квартиру. От постоянной носки она измялась и потерлась. Но тело! О, это тело словно светилось изнутри, оно было прекраснее, чем его собственное, даже в лучшие времена. Оно почти сияло в блеклом моросящем свете; и слезы, покрывавшие щеки двойника, только придавали выразительности его чертам.

— Что случилось? — спросил Гэвин.

— Не могу удержаться от слез, когда прихожу сюда, — перешагивая через могильные холмики, оно направилось к Гэвину, с шорохом ступая по гравию и бесшумно — по траве. Так похоже на реальность.

— Ты уже бывал здесь?

— Конечно, множество раз, все эти годы…

«Все эти годы»? Что оно хочет сказать, «все эти годы»? Неужели оно оплакивало здесь свои жертвы?

И будто в ответ:

— Я навещаю отца. Два, иногда три раза в год.

— Но он не твой отец, — возмутился Гэвин, которого эта ложь почти позабавила, — а мой.

— Я не вижу слез на твоем лице, — возразил двойник.

— Зато я чувствую…

— Ничего ты не чувствуешь, — сказало ему его собственное лицо. — Говоря откровенно, ты не чувствуешь ровным счетом ничего.

И это была правда.

— В то время как я… — и тут слезы у двойника полились ручьем, потекло из носа, — я буду скучать по нему до самой смерти.

Существо явно играло, иначе и не могло быть, но почему же тогда в глазах его светилось такое горе и почему его черты так уродливо искажались, когда оно плакало? Гэвин редко давал волю слезам: ему казалось, что, плача, он выглядит глупо и беззащитно. Но двойник его даже радовался слезам, гордился ими. Для него это был момент триумфа.

Но даже теперь, понимая, что двойник обскакал его, Гэвин не испытал ничего, даже отдаленно напоминающее горе.

— Ради бога, — сказал он, — если хочешь, истекай тут соплями. Мне не жалко.

Но существо, казалось, не слышало.

— Ну почему это так больно? — вопросило оно после некоторого молчания. — Почему именно чувство потери делает меня человеком?

Гэвин пожал плечами. Что может он знать о великом искусстве быть человеком? Существо утерло нос рукавом, всхлипнуло и попыталось улыбнуться сквозь слезы.

— Прости, — сказало оно, — я веду себя по-идиотски. Извини, пожалуйста.

Оно глубоко вздохнуло, стараясь взять себя в руки.

— Все в порядке, — ответил Гэвин. Эта сцена привела его в замешательство, и ему не терпелось уйти. — Твои цветы? — поинтересовался он, отворачиваясь от могилы.

Существо кивнуло.

— Он терпеть не мог цветов.

Оно вздрогнуло.

— А-а-а.

— Да ладно, разве он знает?

Гэвин больше не оглядывался на истукана, просто отвернулся и пошел по тропинке, бегущей вдоль церкви. Через пару ярдов существо окликнуло его:

— Дантиста не посоветуешь?

Гэвин усмехнулся и пошел дальше своей дорогой.

Приближался час пик. Церковь стояла возле дороги, ведущей в пригород, которая уже была забита движущимися машинами: наверное, сегодня пятница, и самые первые беглецы спешили по домам. Ярко вспыхивали огни, голосили гудки.

Гэвин вступил в самую гущу потока, не глядя ни налево, ни направо, не обращая внимания на визг тормозов и проклятия, — и пошел навстречу движению так, будто решил прогуляться по открытому полю.

Проезжавшая мимо машина зацепила его ногу на полном ходу, другая чуть не врезалась в него. Их стремление попасть куда-то, приехать туда, откуда им не захочется тут же уехать вновь, было смехотворно. Пусть себе злятся на него, пусть ненавидят его, пусть кидают беглые взгляды на его стершееся лицо и с неспокойным чувством едут домой. Если обстоятельства сложатся удачно, то кто-нибудь из них запаникует, вильнет вбок и задавит его. Будь что будет. Отныне он целиком во власти случая, чьим знаменосцем он вполне смог бы стать.